В голову ничего не приходит. Безжизненно пустой экран мозолит глаза. Ну же, хоть одна строчка! Одна единственная, за которую можно будет вытащить весь текст. Но ничего. Рука самовольно тянется к спасительной сигарете. Жадные губы обхватывают фильтр, вспыхивает огонь зажигалки и все тело напрягается, готовясь принять живительный яд. Делаешь вдох. Дым по-хозяйски, с шахтерским присвистом, спускается в самую глубь тела и разбредается по ветвистым катакомбам легких. Затем кровь, как радушный хозяин, принимает долгожданного гостя. Никотин Никотиныч не спешит. Он медленно входит в распростертые двери организма. 

Тянутся минуты. Ничего. Затем, будто огоньки фар в черной тишине автострады, вспыхивают и разгораются мысли. В пальцах появляется легкость. И вот они уже порхают над клавиатурой, склевывая красные зернышки букв. 

Все начиналось с таинства, ритуала. Но распространение и популяризация привели к тому, что курение перешло в простую привычку. А привычка — это образ действий, который от постоянного повторения становится обычным. Вся наша жизнь — это набор таких вот образов. Все доведено до автоматизма и сведено к механистичному повторению. Механистично, без души, согласно правилам и потребностям. Но курение — это не просто привычка. Это генератор вибраций, которые приводят в движение вязкое пространство времени, остановленное на отметке «праздность». Иначе говоря, когда тебе нечего делать, ты закуриваешь, тем самым пытаясь обмануть порядок вещей. Убиваешь время. Нам всегда кажется, что время — это карманные деньги, выданные родителями на мелкие расходы. И мы их тратим на всякую чепуху. Пока в кармане ничего не остается. 

В компании курение выполняет еще одну функцию. Функцию объединения. Дым обволакивает нас и сближает. Я курю, он курит, мы курим. И все заняты общим делом. Наши интересы сходятся, может только в любви к аромату тлеющего табачного листа, но это уже кое-что. 

Но курение обретает совсем иное значение, когда садишься перед пустым экраном монитора и, не решаясь нарушить чистоту и самодостаточность плоскости неуклюжими закорючками надуманных знаков, закуриваешь. В такие моменты чувствуешь себя творцом, мистиком, и обычный до этого механистичный акт одухотворяется и снова приближается к ритуалу. Но ты чувствуешь силу, овладевшую тобой и решаешься разрушить гармонию пустоты, чтобы создать новую, лишенную совершенства, но имеющую больший смысл, значимый не только для тебя, но и для тех, кто решится прочитать твое творение. 

Влияет ли курение на сам творческий процесс? Может, капля никотина не убивает, а только подстегивает ленивого Пегаса? Да, хоть и с небольшим сомнением, заявляют ученые. Никотин стимулирует выработку ряда веществ, которые улучшают мозговую деятельность, а именно: повышают работоспособность, помогают сосредоточиться, снимают эмоциональное напряжение. Но, хмуря бровь и вспоминая наставления строгого Минздрава, добавляют, что алкалоид табака, и об этом не следует забывать, высокотоксичен и как-никак является ядом.  

Ну и что? Вся наша жизнь пропитана ядами. Когда пьян до беспамятства, дополнительная рюмка водки уже ничего не изменит. Для нас отравление – это процесс, неотделимый от жизни. Мы упиваемся и объедаемся токсинами. И в наш прогрессивный и бездушный век есть большая вероятность отравиться не заплесневелым сырком, а глотком чистого воздуха. 

В общем, сигарета создает все условия для творчества. От нее становится тепло и уютно. Дым стелется, как одеяло. Внутренняя нервозность уходит. Покой перемешивается с расслабленностью. Голова проясняется. 

Но не все так гладко. Никотин хитер и коварен. И ты попадаешь в очередную ловушку. Тебе хорошо, пока в крови его достаточно. Если его уровень падает, возникают совершенно противоположные ощущения. И чтобы вернуть то былое состояние релакса, снова нужна сигарета. 

Возникает зависимость. Дополнение к силе собственного притяжения. Мы привязываем себя к жизни, и кажется, что от этого сложнее потерять равновесие. Мы строим вокруг себя стены. Отгораживаемся от мира. И нам уютно в собственном маленьком мирке, пусть и построенном из картона. А тот, большой мир — нам чужд. Мы боимся его. Боимся, как собственной собаки.  

Медленно и методично выкуриваем из себя жизнь. Травим ее, как загнанного зверя. Все знают, что это вредно, что от этого умирают, но продолжают сознательно ускорять бег времени и приближать старость и смерть. В чем причина? Равнодушное отношение к здоровью? К будущему? Восприятие смерти, как чего-то мифического и призрачного, а жизни как данности, как четко обозначенного срока, менять которой по силам только Богу. 

Но курить приятно. Особенно если это дорогие хорошие сигареты и обстановка уюта, благодушия. В такие минуты не думаешь ни о зависимости, ни о хроническом бронхите, ни о раке легких, и уж, конечно, не о смерти. Все растворяется в ароматном дыму сигареты. И тут же вспоминается строчка из песни группы «Кино»: «И если есть в кармане пачка сигарет, значит, все не так уж плохо на сегодняшний день...» 

— Уже как третий день у нас в России гостит молодой, но уже снискавший, как в Польше, так и у нас немалую известность, писатель Псцижек Попович. 

— Здравствуйте. 

— Псцижек, в первую очередь хочется спросить, что мы сейчас делаем? Стоим у кухонного стола и лепим из текста… фигурки? 

— Да, точно. 

— Это будет какое-нибудь кулинароное блюдо. 

— Именно. Но блюдо будет не простым. В данный момент мы лепим героев моего нового рассказа. Это один из этапов сочинительства. 

— Неужели? Расскажите, пожалуйста подробней. 

— Конечно. Никаких серкетов. Вероятнее всего, история может получиться не особо оригинальной, но все же попробуем. Тут все зависит в большей степени от того, насколько вы откровенны с самим собой и сколько усилий приложите. 

— Так что я должен? Слепить человечка? И какого захочу? 

— Да, лепите фигурку по своему, как говорится, образу и подобию. Но главное не внешняя схожесть, а, как я уже говорил, постарайтесь вложить в нее максимум себя. 

— Хорошо. А пока хотелось бы спросить, когда вы начинали писать?  

— О, за бумагу я взялся совсем недавно, по писательским меркам. Три года. Всего три года. Но сочинять в голове я начал с самого рождения. Моими героями становились все люди, все те, кто попадал в поле зрения. Они спонтанно оживали в моей голове уже в отрыве от реальности и жили своей жизнью. Чтобы хоть как-то освобождаться от них потом, мне приходилось их убивать. Нет, нет, это, конечно, тоже фантазии. 

— А потом вы стали записывать эти истории? 

— Да, я записывал эти истории, но это быстро наскучило. 

— Отчего же? 

— Это все же были фантазии. Придуманная жизнь, оторванная от реального персонажа. Не просто опосредованная, а лживая. И я забросил этот способ. 

— Ясно. 

— Я вижу, вы уже слепили. 

— Да, мне кажется, что готово. Правда, я никогда раньше ничего из муки не лепил, ни пелеменей, ни вареников. Даже из пластилина в детстве, так что… не взыщите, получилось не совсем то… 

— Ничего. Сойдет. Именно то, что мне нужно. Как назовем этого парня? 

— Это принципиально? 

— Безусловно. Для моего метода создания невыдуманной истории, это просто необходимо. Ведь, как и в любой истории, имя главного персонажа имеет первостепенное значение. 

— Интересно. А что дальше? 

— Не спешите. Давайте все же сначала дадим ему имя. 

— Допустим, Виктор. 

— О, Викто́р! Так, берем нашего Викто́ра и опускаем в кипящую подсоленную воду. 

— Вода должна быть обязательно подсолена? 

— Конечно, — смеется, — нам пресные истории не нужны. Я иногда их жарю на подсолнечном масле, но, в нашем случае, пусть это будет кипяток. Так. Теперь ждем, пока он пройдет этап доготовки. 

— Пока он варится, можете рассказать о вашей последней книге? 

— Да, — водит деревянной ложкой в кастрюле. — Это сборник рассказов «Пережеванные жизни». Очень личная книга, полная откровений. Но не моих собственных, а героев. 

— То есть как? Выдуманных героев? 

— Нет, нет. Настоящих. Но откровения, рассказанные не ими самими, в приватной беседе, а… Вот уже и готово. Вынимаем. 

— Что дальше? Сервируем стол? Зелень, или что еще к этому блюду подается? 

— Ничего больше не надо, кроме… Нескольких листов А4 и ручки. 

— Вы меня интригуете. Вот, пожалуйста. 

— Так. Я вам уже говорил, что это мой новый метод написания историй? 

— Да, вы сказали. 

— Так вот. Мы подошли к кульминации. Сейчас я раскрою вам секрет, только теперь без вопросов. Пока лучше молчать, ничего не говорить. Первая минута самая важная, так как главное уловить эту историю, ухватить конец тонкой невидимой нити, чтобы потом за нее вытянуть весь клубок. Нить Ариадны. Понимаете? 

— Пока нет, но замолкаю. 

И тут Псцижек достает из кастрюли сваренную фигурку, усиленно на нее дует, быстро перебирая пальцами, чтобы не обжечься, и убедившись, что она уже как следует остыла, посылает в рот. Задумчиво и, как бы прислушиваясь к чему-то, медленно жует. Потом, будто что-то нащупав, раскусив что-то интересное, — широко улыбается, бросается за шариковую ручку и быстро начинает писать. Чем быстрее он пишет, тем усиленней и энергичней работают челюсти. Журналист стоит в нерешительности, боясь вторгнуться в творческий акт. Исписав три листа, Псцижек останавливается, затем после паузы делает еще пару движений челюстями, и издает громкую отрыжку. 

— Вот. История готова. Осталось немного отредактировать. Адаптировать для читателя и все. 

— Но как? Я не совсем понимаю. Фигурка из теста была необходима? 

— Безусловно. Без нее рассказ бы не состоялся. Ибо история, которую я записал, была мне рассказана именно ей. 

— Как? Кем это ей? 

— Ей, фигуркой, которую я съел. 

— Удивительно. Но как такое может быть? 

— Все просто. Когда вы ее лепили, вы вкладывали в нее свои мысли, чувства. На ней остался отпечаток вашей души, вашей сущности. Она впитала вашу историю и стала носителем. Вот, как флешка или карта памяти. А когда я начал ее жевать, то тем самым стал разматывать эту историю. Постепенно, постепенно… Я слушал ее и тут же записывал. 

— Именно таким вот методом и была написана последняя ваша книга? 

— Совершенно верно. И я считаю ее не просто шедевром, а уникальным творением. Таких откровенных книг, которые бы вскрывали сущность человека, не только ее поверхностный слой, но и самый глубокий, полный подавленных страхов и вытесненных желаний, таких книг еще не бывало. 

— Я в восторге! Это просто немыслимо. И когда же увидит свет новая книга? Войдет ли в нее моя история? 

— Думаю да. И совсем скоро. Но, скорее всего, эта книга будет последней. 

— Как так? 

— Последней, написанной таким вот способом. Он себя уже исчерпал. Но я не стою на месте, иду вперед, придумывая все новое и новое. 

— У вас есть в планах новые методы? 

— Есть, и один из них дорабатывается. Вот как раз в последнее время я работаю над ним. Но в этот раз я хочу не довольствоваться посредничеством, а получать историю, как говорится, из первых уст, непосредственно от тела человека. Но больше никаких секретов. Всё.  

— О, как интересно. Но не будем вам больше мешать. Итак, это было увлекательное интервью с польским писателем Псцижеком Поповичем. До новых встреч! Увидимся через неделю на телеканале «Циркуль». 

— А вас я бы попросил остаться. Вы мне понадобитесь для испытания нового метода. 

— Я об этом и не мечтал… 

Мама с годовалой дочкой зашли к соседке в гости. Уселись на диван рассматривать каталог Эйван (AVON). Девочку посадили рядом. Есть у журналов Эйван такая особенность: изображен какой-нибудь там шампунь, или флакончик духов, — трешь изображение, и оно начинает пахнуть. Вот так сидели девушки, периодически потирали страницы и подносили к носам. Девочка увидела, как это делает тетя с мамой и стала за ними повторять. Терла, но никак не могла понять, что надо еще и понюхать. Рядом, помимо журналов Эйван, был еще журнал Максим. «Доченька, посмотри какой красивый журнал, — заговорила мама и протянула его дочери». Девочка взяла его и раскрыла на странице с голыми девицами. Терла, терла ручонкой, а затем наклонилась и принюхалась. Поморщила носик. Глянцевые, отретушированные тети неприятно пахли типографской краской.  

— Эх, жизня! — сказала соседка, заморгав косыми, подпитыми глазами. — Поясница болит, глотнула обезболики — не помогает. Устроила мужу скандал. Все, развожусь! Надоело все. Оставила его на пару часов с годовалой дочкой посидеть, а он даже это не может! Мать ему позвонила, типа помочь надо, по стройке. Ему, видите ли, стройка важнее дочери! Сволочь. Все-таки все мужики козлы! 

— Да, да, — отзываюсь я из соседней комнаты, выпивший уже полтора литра пива, — все мужики эгоисты. 

— Антон! — Заглядываю в коридор: соседка разводит удивленно руками и улыбается. — Неужели я это слышу от тебя? 

— Я всегда отличался самокритичностью. 

— Ага. Все мужики козлы, а бабы стервы. 

Стереотип, поговорка, баян. Слова уже затасканы. Но суть не меняется. Ничего не меняется.  

Машины у нее нет. Поздний вечер, а у нее закончилась молочная смесь для ребенка. Просит отвезти ее в магазин. Отправляемся. Жена за рулем. 

До этого оставила ребенка с отцом, чтобы пойти расслабиться, выпить пива. Расслабилась. Литр пива помог. Уж не знаю, какая с ней была компания, но сама она никогда не отличалась избирательностью. Да и представление о ней, только по разговорам с женой и слухам. В прошлом — шалава. Сейчас — мать. Помимо своей дочери, воспитывает еще троих, уже взрослых детей мужа. Самой старшей — пятнадцать. Вся в мачеху. Гуляет. Симпатичная девка, почему бы не гулять? Чем тут еще заниматься в крохотном, захолустном городке, как не блядовать и не пьянствовать? 

Съездили, купили смесь. На обратном пути, соседка предложила посидеть, еще выпить. Отказался. Застольные беседы с такими людьми не по мне. Да и не люблю пьяную болтовню о жизни. Я вообще не переношу страстных почитателей алкоголя. Сам же употребляю пиво иногда, в качестве транквилизатора. Дранквилизатор. Мой термин. Уже в подъезде поблагодарила, что помогли. Распрощались. 

Удивительно, сколько бы я не пил, всегда сохраняю хотя бы относительную, но ясность ума. Лишь слегка раскрепощаюсь. Пиво напрочь лишает любой мотивации. Наступает пох…изм. Совесть затихает. Напряжение уходит. Легко и хорошо на душе, только вот не знаешь чем себя занять. В этот раз нашел себе занятие: написал этот пост.  

Папа не любил рассказывать о войне. Из всех воспоминаний, которые он нам крохами выдавал, я запомнила всего два. Первое – как они автоколонной из своей части, расположенной под Благовещенском, шли в Китай во время войны с Японией. Мой отец возил авиационные бомбы и говорил, что страшнее тихоокеанского прилива и следующего за ним отлива, он ничего не встречал. Никто из военных водителей не знал, какую очередную машину смоет отливом, и приходилось теснее смыкать ряды после очередной смытой машины, стараясь как можно быстрее проскочить узкую прибрежную полосу. Следующий эпизод он вспоминал также в связи с перевозкой бомб. Колонна грузовиков, нагруженных боеприпасами, шла по горной дороге в один ряд, когда навстречу им вышел очень толстый китаец, отчаянно жестикулировавший, останавливая солдат. Водитель машины, ближней к неожиданному прохожему, притормозил и подорвался вместе с бомбами и китайцем, бросившимся ему под колеса. Прохожий оказался смертником. Следующие машины не пострадали только благодаря реакции армейских водителей, которые молниеносно сдали назад. И повезло еще, что они выдерживали достаточно большой интервал, положенный при перевозке бомб.  

Не случайно в мирное время отец считался одним из лучших водителем автотранспортного предприятия. Он водил автобус по безобразным ухабам и рытвинам нашего города так же мягко и плавно, как если бы это была ровная асфальтовая трасса..  

Сколько себя помню, отец все время работал. Всего один раз в жизни съездил в санаторий уже после пятидесяти лет, когда врачи настояли на поездке после перенесённого инфаркта. А так каждый день с утра к восьми часам на работу, с работы приходил поздно уже после восьми. И, поужинав, до самого сна был занят делом в сарае: то пилил, то строгал, то мастерил мебель. Дом и все в доме было сделано его руками, даже электропроводка, и я не сомневалась, что мой отец – образованный человек. Каково же было мое удивление, когда я узнала, что всего-то образования у него – четыре класса. Я не могла понять, как человек, не имеющий понятия о физике, сам спокойно проводит электричество в дом, строит, конструирует, ремонтирует автомашины. Автомобильную науку он освоил в армии, а остальное откуда взялось?  

Вторым открытием для меня было, что мой отец с десяти лет остался без матери. Хозяйство у них было крепкое, у мачехи рос сын, сводный брат, отец (мой дедушка) постоянно находился в разъездах, вот и приспособила мачеха пасынка к труду на подворье с десяти лет, забрав из школы и не дав возможности доучиться.  

Так и рос мой отец неприкаянным до армии, круто поменявшей его жизнь. Призвали 9 сентября 1939 года, в день начала второй мировой войны. А демобилизовали 20 июня 1946 года. Восемнадцатилетним парнем он ушел из родительского дома, а вернулся взрослым человеком, окрепшим, с устоявшимися взглядами. И куда податься бывшему солдату? Конечно, к отцу. Но там встретила мачеха. Воспользовавшись отсутствием мужа, дальше порога не пустила, так и выгнала с фразой,  

– Здесь ничего твоего нет, убирайся.  

Уехал солдат из деревни с солдатским вещмешком, с притороченной шинелью и одеялом. Женился в тот же год на моей маме. Потом из этой шинели мама сшила нам пальто, а себе – юбку.  

Построил дом, сначала в Можге, где работал шофером в леспромхозе. После закрытия леспромхоза переехал на некоторое время в Глазов, далее – в Вятские Поляны, ближе к родине и построил свой последний в жизни дом. Несмотря на тяготы прошедшей войны, отец остался в душе мягким и незлобным человеком, который не то, что мухи не обидит, но и слова крепкого не скажет.  

К праздникам он ставил на печке брагу, невзирая на все уговоры матери не ставить хмельной напиток. Мама ругаться ругалась, но брагу не трогала. На праздники – День 7 ноября, 1 Мая, День Победы, отец пил эту брагу молча, в одиночку, и иногда его так пробирало, что он забирался на крышу сарая и горько выл, да так, что соседи спрашивали, что такое случилось с нашим спокойным папой. Мама в эти часы не подступалась к нему, и говорила нам, дочкам, остолбеневшим от страха,  

– Детство у него тяжелое было, да война проклятая...  

Проклятая война давала знать о себе и по – другому: ночами папе снились кошмары, и он мог кричать, пугая домочадцев. Со временем кошмары прекратились, но к изношенному войной организму подступили болячки – инфаркт, еще инфаркт, следом инсульт, приковавший к постели в возрасте 53 лет. Одна радость – телевизор и военные хроники. Вот теперь он хотел нам все рассказать, тыкал пальцем в телевизор, мычал и плакал, что мы его не понимаем. Как-то ко дню Победы среди военных хроник промелькнуло – война с Японией. Надо было видеть, как обрадовался папа, просил прибавить звук, пристально вглядывался в изображение на черно-белом экране. Показали награждение участников войны с Японией. И там отец увидел свою часть! Долго плакал, заставил вытащить все наградные листы, что-то пытался объяснить с помощью жестов. Оказывается, показывали врученеи медалей «За победу над Японией».  

.  

Чем мы могли ему отплатить за тяжелое детство, за болезни? Никакой радости он в жизни не видел, и не знал, честно трудился, работал с утра до ночи, вырастил трех дочерей. Мама как-то обмолвилась, что отец мечтал о гармони всю свою жизнь, всегда хотел держать в руках собственный инструмент, а не чужой. Отец в то время еще не был прикован к постели.  

-Правда, папа? Ты умеешь играть на гармони? Почему раньше не сказал? – спросила я.  

Он махнул рукой и вышел из дома.  

– Я куплю ему гармонь! Будет играть! – сказала я маме, возвращаясь в Казань, где училась в институте.  

– Совсем с ума сошла! Это давно было. Пустая трата денег! – вспылила мама.  

– Ты только подожди, съезжу в стройотряд, заработаю и куплю.  

Я считала своим долгом сделать ему подарок. Вспомнила, как мечтала о велосипеде, нашла старые запчасти на свалке, состыковала и училась ездить на этом хламе. Отец молча смотрел на мою возню в сарае, помог заклеить шины, надул их автомобильным насосом. Но в день своей ближайшей зарплаты он пришел домой с новеньким велосипедом, который мне торжественно вручил. Сестренка рассказала, что дома был грандиозный скандал, которого я не слышала, потому что каталась до глубокой ночи. А отец потом долго соглашался на любой дополнительный заработок.  

Гармошку купила после стройотряда, в конце лета. Долго советовалась в музыкальном магазине, какую взять. Когда узнали, что отец фронтовик, никогда не держал в руках собственный инструмент, продавцы совместными усилиями подобрали небольшую, легкую, приятного зеленого цвета с мелодичным звуком.  

Отец плакал, прижав к груди гармошку...  

Габдулганеев Кави Ганиевич  

Призван 9.09 1939, Вятскополянским райвоенкоматом  

Звание – ефрейтор.  

Демобилизован 20июня 1946 года указом Верховного Совета СССР от 20 марта 1946 года  

Служил:  

15 отдельный автотранспортный батальон – 09.1939 -01. 1940г  

611 батальон аэродромного обслуживания – 01.1940- 02.1942  

810 батальон аэродромного обслуживания – 02.1942- 04.1944  

170 отдельный автотранспортный батальон – 04.1944- 08.1945  

153 отдельный автотранспортный батальон – 08.1945- 06.1946  

Награды:  

Боевые медали :  

«За боевые заслуги» – N 2674433- 20.09.1945 года  

«За победу над Японией» – 30/09/1945 года  

Юбилейные медали:  

«20 лет Победы в Великой Отечественной войне» от 7.05.1965 г. вручена 28 0.2 1967 года  

«30 лет Победы в Великой Отечественной войне» от 25.04.1975 г. вручена 22 0.2 1977 года  

«40 лет Победы в Великой Отечественной войне» от 12.04.1985 г. вручена 10. 04 1986 года  

Трудовые медали:  

«За трудовое отличие» Указ от 22.03. 1953года  

«За доблестный труд» Указ от 24.03. 1970 года (к 100летию В.И Ленина)  

Орден:  

«Орден Отечественной войны 2ой степени» Указ Верховного Совета СССР от 11.03.1985 года. N 5702282  

Любовь. 

Одна из моих служебных обязанностей состояла в чтении неких установочных лекций в масштабе области. Для этого я выезжал в районные центры, где эти лекции и читал. Так я попал в NN, куда съехались преподаватели истории района, и я, наряду с другими, выступал перед ними с докладом на тему, название которой уже не упомню. Кстати, темы бывали разные, в том числе и неприятные. Но тогда речь шла о чём-то серьёзном. По теме я должен был обрушиться с критикой на наших зарубежных идеологических противников. Но громил я их (а как же иначе?) по возможности с помощью логики, избегая столь любимых нашей официальной пропагандой смачных эпитетов. Ага, вспоминаю. Речь шла о современных течениях в Западной философии. Вспоминаю, что в NN я прочёл эту лекцию в последний раз. В сфере политпросвета кто-то видимо кого-то одёрнул, и на том всё закончилось. На мне не отыгрывались, поскольку в данной ситуации я был не более, чем исполнитель. Но право же, деревенские школьные преподаватели истории от философских проблем современности были весьма далеки. 

После лекции ко мне подошла молодая женщина несколько непривычного облика. Нечто ультрагородское. На фоне общего деревенского колорита лиц, даже с каким-то налётом аристократизма. Тонкие черты выразительного лица, музыкального образца руки, и брови, которые принято называть соболиными. Лицо не столько красивое, сколько, как я уже упомянул, выразительное и волевое. На общем фоне что-то демонстративно интеллигентное. 

– Спасибо за интересную лекцию, хотя не совсем можно согласиться. Приятно было послушать. – Без элементарного «Спасибо» принялся её разглядывать. 

– Из какой вы школы? – Назвала незнакомую мне деревню. 

– Что оканчивали? 

– Ленинградский университет. Я здесь уже второй год. Заочно в аспирантуре. 

– Что ближе места не нашлось? – В ответ получил. 

– Так я решила. 

Вышли на улицу. До моего автобуса ещё два часа. Зверски хотелось есть. 

– Когда у вас автобус? – Нахмурила лоб, словно занялась сложными математическими расчётами. 

– Часа через полтора. 

– Приглашаю пообедать в местном общепите. – Легко согласилась. Направились к некоему подобию ресторана, который отличался от обычной столовки пустынностью (высокие цены!), и относительно чистыми скатертями. Не удержался и спросил. 

– Не очень в этой вашей Тьму-Таракани тоскливо? 

– Работа. Много занимаюсь. Внимательно рассмотрел её лицо. Нет даже следов макияжа. Да и зачем он ей? Почувствовал, что она мне очень нравится. 

– Приглашаю на следующий выходной к себе в гости. Поболтаем. Кстати обсудим то, с чем нельзя согласиться. – Не спеша подняла глаза. 

– Вот так сразу? 

– А что? Когда ещё я смогу вас увидеть? 

– Знаете, а мне действительно хотелось бы с вами о многом поговорить. 

– А мне, редкий случай, тоже захотелось пообщаться с, видимо, мыслящим человеком и, к тому же, интересной женщиной. 

– А вы прямолинейны.  

– Это бывает исключительно редко. – Теперь она меня рассматривала в упор.  

– Ваша жена возражать не будет? 

– Мы давно в разводе. 

– А это не выльется в какую ни будь пошлость? 

– Смотря что под этим понимать. С вами – это, по-моему, весьма маловероятно. Вы не замужем? 

– Совершенно одинокая женщина. 

– Странно. Куда смотрят мужчины? 

– Действительно, вот вы, например. У вас ведь в этом смысле огромные возможности, а вы не женаты. И вообще возможностями этими совершенно не пользуетесь. – Насмешливая полуулыбка. – Куда вы смотрите? 

– Косточки мне, стало быть, уже основательно перемыли. Что ж, смотрю я на вас. И с большим удовольствием. 

– Странно, репутации дон Жуана у вас совершенно нет. Это общеизвестно. Так как вас понимать? 

– Сам не знаю. Бывает. В литературе, кстати, описано. 

Уже перед самым отходом её автобуса спросил. 

– Так как моё приглашение? – Задумалась. Улыбнулась. 

– Знаете, я примерно так и предполагала, но уж очень всё стремительно. Немного погодя добавила. 

– Хорошо. Выеду десятичасовым. 

– Буду ждать. 

– Николай Сергеевич, Меня зовут Виктория. 

– Извините. Что-то я растерялся. 

______ 

Дома меня встретил вечно куда-то убегающий сын. 

– Привет, пап! Как съездил? Нина звонила. 

– В воскресенье часов в двенадцать познакомишься с некой Викой. Потом поделишься впечатлениями. 

– Деревенская? 

– Ленинградская. 

– Впечатляет?  

– Наповал. 

– Умираю от любопытства. 

– Как тебе мамин муж? 

– А, знаешь, ничего мужик. Но уж очень в летах. 

Мама вроде бы довольна. Впрочем, что ей теперь остаётся. Понять, как оно там на самом деле, трудно, но вид делает, что все отлично. Ладно, я понёсся. Подкинул бы десятку. 

Зиновий был хмур и, не в пример обычному, лежал. 

– Как съездил? 

– Нормально. Познакомился с очень необычной женщиной. В воскресенье увидишь. 

– Деревенская? 

– Заочная аспирантура в Ленинградском университете. 

– А что она делает в деревне? 

– Преподает историю в школе. 

– Что, другого места не нашлось? 

– Спросишь сам. Говорит: «Так я решила!» 

– А, эти ходоки в народ! Ладно, у меня тоже новость исторического значения. Сима хочет, что бы мы расписались. 

Я, как выражается мой сын, слегка прибалдел. Он, конечно, уже много лет спит с ней, но…И к тому же она старше его! Но, с другой стороны …. 

– Что ты решил? 

– Придётся тебе поработать. 

Мероприятие провели в среду. Привычно взвалил Зюньку на спину – растолстел дружище мой! Симиными заботами. В ЗАГС’е аналогичным способом из машины. На лестнице подключился Андрюша. В общем, всё прошло благополучно. Вечером пришла Виктория ( без мужа) с Ниной. Две Симины подруги. Немного посидели. Выпили, разумеется, за здоровье молодых. Нина в новом платье смотрелась очень хорошо, о чём я ей доверительно и сообщил. Зря, наверное. Потом Андрей повёз всех по домам, Сима привычно занялась посудой, а мы с Зиновием устроились покурить, хотя курить ему явно не следовало. Новоиспечённый муж был хмур. Наконец выдал. 

– Из меня тот ещё муж, а отец и подавно. – После этих слов ситуация со свадьбой сразу прояснилась. Могли бы как-то и меня поставить в известность.  

– Почему ты не хочешь в госпиталь? Речь ведь не о ногах! А сердце и давление можно в какой-то степени нормализовать. – Он в упор и не мигая смотрел мне в глаза. Такой взгляд обычно называют тяжёлым. Конечно, ему мало сказать нелегко, но надо же бороться! Ощущение же было такое, что бороться он устал. И это тоже можно было понять. 

___ 

В воскресенье встречал Вику. Из автобуса вышла совсем другая женщина. Даже затрудняюсь эту метаморфозу описать. Гладко причёсанные волосы, модное светлого тона демисезонное пальто и элегантная сумка через плечо, конечно, впечатляли, но лицо! Макияж. В прошлый раз его просто не было. И в этом деле она, видимо, знала толк. Всё было подправлено чуть-чуть, но общий эффект разительный. Меня поразил уж точно, хотя я не любитель раскрашенных женщин. 

– Сударыня, да вы просто ослепительны! – Засмеялась. 

– Кто у вас дома? 

– Со мной живёт мой друг. Он инвалид войны. Ноги парализованы. 

– Вы тоже воевали? 

– Да, мы с ним лётчики-истребители, только я отделался более лёгкими ранениями. Зиновий Маркович эрудит высокого класса. Уверен – он вам понравится. Ещё дома Сима. Помогает по хозяйству и, прежде всего, Зиновию. Ну, и мои дети, если, по обыкновению, не убежали по своим делам. Очень славные детишки. Сыну уже восемнадцать, студент, а дочке пятнадцать. – Сели в машину. 

– Так вы воевали? Вот не думала. Уж очень молодо выглядите. На вид вам лет тридцать с небольшим. 

– Тридцать восемь. А вам? 

– Почти двадцать пять. Я перед поступлением год работала на заводе. Зарабатывала трудовой стаж. Заодно знакомилась с жизнью и народом. Теперь осваиваю деревенскую глубинку. 

– И какие выводы? 

– В основном, грустные. Очень много дерьма в жизни. 

– По старой формуле: «Мир дерьмо и люди сволочи»! 

– Ну, не так упрощённо. Ведь есть Моцарт, Бах, Бетховен. И просто хорошие люди. Точнее сказать, в которых хорошее преобладает. Такой мир дерьмом не назовёшь. Но хорошего маловато. Я, впрочем, к этому стала спокойней относиться. 

– Да. Жизнь, какая ни есть, продолжается. 

– Но какая? 

– Круг общения и от вас ведь зависит! 

– Конечно. Вот я с вами и общаюсь. – Улыбнулась. 

– Тут немножко другое. 

Принял у неё пальто. Нас никто не встречал. Внимательно огляделась. «Прежде, чем знакомиться с обитателями, мне бы хотелось в ванную комнату, если можно». 

Из ванной вышла другая Вика. Почти весь макияж смыла. По-моему, стала ещё милей, что я не преминул отметить. «Это я пошутила». Зашли к Зюне. Положил на столик книгу и подал ей руку. 

– Что это у вас такое затрёпанное? 

– Присаживайтесь. Это Лев Шестов. Насколько я понимаю, ни Шестова, ни Бердяева сейчас не проходят. 

– Конечно! Но Шестова я кое-что читала. Впечатляет. 

– Вот как? Чем же? 

– Оригинальный мыслитель с парадоксальным уклоном. Но мне дали его всего на пару дней, так что знакомство весьма поверхностное. 

– Ну, вы тут потолкуйте о Шестове, а я узнаю насчёт обеда. Где дети? – Зюнька хмыкнул 

– Дети. У них свои дела. Обещали к обеду прибыть. 

Когда я снова зашёл, то понял, что с Шестовым они уже покончили. 

– Энгельс пишет, что оценивать труд следует по количеству затраченных работником усилий, а собственность должна быть разделена между всеми трудящимися поровну, т.е. должна стать общественной. 

– Примерно так, хотя это мысль далеко не оригинальная. Он позаимствовал её у Фихте, который так и говорит: «Всё наличное имущество должно быть по справедливости поровну распределено между всеми». Но, спрашивается, на каком основании? Это же путь к массовому паразитизму, что мы и наблюдаем сейчас у себя. 

– Мне трудно спорить. Этими вопросами я ещё серьёзно не занималась. 

Потом пришли дети, и мы обедали. Немного поболтали, после чего я повёз её осматривать городские достопримечательности. Уехала к себе последним автобусом. 

Зюньке она очень понравилась. «Непременно женись на ней, хотя жизнь с такой волевой натурой далеко не сахар». А на черта ей этот староватый хрыч? На черта ей наша убогая в интеллектуальном плане провинция? И вообще, от чувства симпатии до любви известное дело – «дистанция огромного размера». 

Уже на следующий день позвонила Вика. Я имею в виду свою бывшую жену. Номеровать их что ли? 

– Что за новая красотка у тебя появилась? 

– А что? Хороша? 

– Такой прыти от тебя не ожидала. 

– Послушай, но ты то меня хорошо знаешь! Мне ведь волокитство не свойственно. Я никогда тебе не изменял, хотя у меня были на то и основания, и возможности. Кстати, её тоже зовут Викторией. Зиновий от неё тоже в восторге. 

– Вот это для тебя самое важное. Итак, она привела вас в восторг! Это что, любовь с первого взгляда? 

– Я не бросался бы высокими словами. 

– Конечно – дело твое, но Нину жалко. 

– Что поделаешь, такова жизнь. Нина тоже очень привлекательная женщина.  

– Ладно. Как там новоиспеченный муж поживает? 

– Плохо. Вроде бы уговорил в госпиталь лечь. Как твоя семейная жизнь? 

– Всё хорошо. 

– Рад за тебя. Время всё утрясает. – Глупость сказал, конечно. 

В пятницу позвонила Виктория. Это было так неожиданно! Но ничего особенного. Она просто интересовалась, не изменились ли у меня планы на воскресенье. Изменения касались только Зиновия, который лёг, наконец, в госпиталь. Я чувствовал, что наши отношения теплеют. Ужасно хотелось её целовать, но что-то меня удерживало. По пятницам она звонила теперь регулярно. Мы много гуляли, и говорили, говорили. При последнем разговоре я сказал. 

– Ты не могла бы приезжать в субботу с ночёвкой? – Последовало довольно продолжительное молчание. Наконец она сказала 

– Хорошо. Но у меня в субботу занятия, поэтому приеду трёхчасовым. 

Я уже давно обнимал её при встрече. На этот раз обнял так, что она даже вскрикнула. 

– Всю неделю думаю о тебе. Иногда в совершенно неподходящих ситуациях. Что бы это значило? – Мы шли к машине под руку. Лукаво усмехнувшись, заметила. 

– Поставь этот вопрос на следующем заседании вашей кафедры. Интересно, когда ты женился на своей Виктории, всё было так же? 

– Вы совершенно разные люди. И я теперь совсем другой. Мне кажется, что на меня тогдашнего ты бы и внимания не обратила. 

– Вовсе не обязательно. Молодой красивый офицер. Грудь в орденах. Не обременён способностью к скурпулёзному анализу каждого своего шага. Не скажи! 

– Это я обременён? – Мы шли по сравнительно многолюдной привокзальной площади. Она не успела ничего сделать, как я подхватил её на руки и понёс. Далеко не пушинка, но всё же куда легче Зюньки, так что нёс я её запросто. Поставил на землю и выдал. 

– Вика, я тебя люблю и хочу, чтобы мы всегда были вместе. – Поправляя причёску, сказала. 

– Это так приятно от тебя слышать! 

______ 

Раннее утро. Мы лежим, тесно прижавшись друг к другу. Нащупала рубцы на шее. 

– Это война? 

– Да. 

– Уже не болит? 

– Уже не болит. Только голова до конца не поворачивается. 

– Это не заметно. Пулей или осколком? 

– Осколком. Правая нога не до конца сгибается. Тоже незаметно? 

– Тоже. Досталось тебе. 

– Что мне! На Зиновия погляди. – Какое-то время молча гладила мои рубцы. 

– Расскажи про войну. Даже в кино – это ужасно. 

– Ужасно. Но в авиации, особенно в истребительной, война специфическая. 

– Ты убивал людей?  

– Приходилось. Бой есть бой. И он ведь тебя хочет убить. Стреляем друг в друга и ни у кого рука не дрожит. Война – это когда за убийства ордена дают. 

Большие серые глаза смотрели на меня в упор. Натянув на грудь одеяло, она лежала на боку, опираясь на локоть. Видимо, ждала продолжения. Но я не любил военных воспоминаний. 

– Однажды сбил самолет. Там экипаж – три человека, а выпрыгнул только один. Ты спрашиваешь, убивал ли я людей? Я и того, что на парашюте спускался, тоже хотел расстрелять. Еле удержался. Наших они чаще всего расстреливали. 

– Пожалел? 

– Наверное. На секунду что-то человеческое проснулось. На войне – это вредно. Я не долго воевал, но в сознание она мне прочно засела 

– Тебе неприятно всё это вспоминать? 

Странный ты человек. Люди своими военными подвигам гордятся. 

– Всё в своё время. К сожалению, войны, убийства – естественны для человечества. – Поцеловала меня.  

– Знаешь, ты первый мужчина, который мне действительно нравится. 

Мы вышли из кино. «Девять дней одного года». Впечатлило. Как всегда, шли в бывшую Викину квартиру, где жили в дни её приездов. Молчали. И вдруг! 

– Как насчёт смысла жизни? 

– Вечный вопрос образованных людей. Нет никакого смысла. Было время – тоже этим интересовался. Нет никакого смысла, поскольку нет исходного целеположения. Смысл жизни в том, чтобы жить. Жить, реализуя себя по возможности полно. Жизнь – она ведь трагична изначально. Старая пословица гласит: «Всё хорошо, что хорошо кончается». Ну, а чем кончается жизнь – известно. 

– Ты своей жизнью доволен? – Простенький вопрос. 

– Вообще или на данный период? 

– Вообще. 

– Сложные вопросы задаете, сударыня. Вот войну благополучно проскочил – большая удача. Историей хотел заниматься, но сглупил. Серьёзное занятие историей в нашей стране практически невозможно. Мы живём в слишком политизированном обществе. 

– Тоталитарном. 

– Да. Надо бы в технари податься. В авиамеханики, поскольку летать уже не могу. 

– Зря ты так. Я читала твою последнюю статью. Мне понравилось. Интересно. 

– Вот-вот. У людей есть способности в ширину и в глубину. У меня по первому варианту. Полезно для преподавателя, но не для учёного. Мне кажется, что недовольство жизнью, карьерой определяется степенью использования некоего внутреннего потенциала, способностей. Если есть ощущение, что ты его недоиспользуешь, способен на большее, то тогда появляется оправданное чувство неудовлетворённости. У меня такого чувства нет. – Немного подумав, добавил. – Конечно. Возможны и другие варианты. Скажем, чисто материальные. 

– Ты самокритичен. 

– А ты против? – Прижалась ко мне. 

– Я за тебя, но я не беспристрастна. 

_____ 

На следующий день посетили Зиновия. Его, как водится, кололи и пичкали таблетками. Состояние не тяжёлое, но и положительных сдвигов нет. Мы сменили у постели Симу, живот которой был уже весьма заметен. Стремясь, видимо, уйти от тягостных бытовых проблем, заговорили о Достоевском, который лежал у Зюньки на тумбочке. Вика заметила, что ей не нравится его стиль. На это Зюнька высокопарно заметил, что Достоевский выше стиля. Потом они с Викой с пол часа обсуждали знаменитую Пушкинскую речь, а я думал о грядущих переменах в доме в связи с предстоящим рождением ребёнка. Возникали проблемы, сулившие дополнительные бытовые сложности. Но что тут можно было поделать? Андрей всё больше перемещался в мамину квартиру, а дочка, как я надеялся, отнесётся ко всему с должным пониманием. 

_____ 

Приближались летние каникулы. Зюня был давно уже дома. Стало ему чуть легче, но существенных изменений в состоянии не произошло. 

В очередной свой приезд, рано утром, ещё в постели Вика рассказала мне, что её вызывал директор и, о чудо, предложил отпустить на год раньше положенного трёхлетнего срока отбывания, хотя она об этом ещё даже попросить не успела. Странно. Я тогда не придал этому большого значения. Из подробностей выяснилось, что она даже экзамены может не принимать. Но и это меня не так уж поразило. Проблему её ухода с работы мы с ней давно обсуждали, и я даже собирался предпринять кое-какие шаги в этом направлении, так что можно было только удивляться судьбе. Тревожиться вроде не было ни каких оснований. Дальнейшее нами не обсуждалось, но по умолчанию предполагалось, что мы, конечно же, будем вместе. 

Письмо пришло в четверг. Не по почте. На почту она, видимо, не понадеялась. Конверт какая-то девушка занесла прямо на кафедру. 

«Дорогой мой! Меня как-то по быстрому рассчитали, и я уехала в Ленинград. Прости, что не зашла проститься. Уж очень это для нас с тобой было бы тяжело. Ты ведь такой близкий мне человек! Но, к сожалению, совершенно не вписываешься в мои жизненные планы. Такая вот я рациональная. В жены не гожусь, так что в некотором смысле тебе ещё и повезло. Шучу, а у самой слёзы на глазах. Прощай, мой дорогой. Прости, что делаю тебе больно. И мне не сладко. Всегда буду помнить! Виктория. 

P.S. Зиновию Марковичу не болеть! И самый дружеский привет. В. 

Удар был силён. Что-то вроде контузии. Я даже не предполагал, что может быть так больно! Но был я тогда сравнительно молод и, хотя боль ощущаю даже сейчас, небо на землю не упало, и жизнь продолжалась. Новые впечатления теснят воспоминания. Время деформирует острую боль в теплых тонов горькую ностальгию. Но это пришло потом. Первое же время я на всё к этому относящееся реагировал обострённо.  

Однажды мы по обыкновению играли с Зюней в шахматы. Делая очередной ход, он задумчиво произнёс. 

– А ведь это наверняка Виктория «провернула» операцию с Викой. – Я встрепенулся и сразу всё понял. Моя «бывшая» наверняка задействовала весомый потенциал своего нового супруга. Ах, чёрт! Как же я сразу не догадался? Собственно говоря, я уже понял, что не вмешайся Виктория – мало, что изменилось бы по сути, но кто ей дал право лезть в мою личную жизнь. Да ещё с такими болезненными последствиями? Это же подло! Ведь разошлись мирно и встречаемся, как старые добрые друзья! Но от желания немедленно объясниться и «выдать» Зюнька меня удержал. И впрямь, что скажешь, если моя «бывшая» попросту от всего откажется? Или просто не захочет со мной на эту тему разговаривать! Да и что изменится? Но уже следующий день предоставил мне действенное против неё оружие. Наша секретарша Олечка передала мне просьбу какой-то девушки срочно позвонить. Позвонил. Договорились встретиться для обсуждения «очень важного для нас обоих вопроса». Заинтриговала. 

Девушка как девушка. Впечатляюще приподнятая грудь. Из рассказа я понял, что её парень («жених») работает старшим лаборантом в институте, где преподает Виктория. И вот, моя «бывшая» якобы «охмурила» парня. «Вы представляете, какой скандал может выйти, если я обращусь в партком?» По тем временам действительно мог выйти большой скандал. Девица была настроена очень решительно. Но, видимо, она понимала, что скандал может задеть и её Алексея, что, естественно, было для неё нежелательно. А посему она просит «воздействовать» на мою бывшую супругу и уладить конфликт, так сказать, мирным путём. Всё это ставило меня в какое-то весьма некомфортное положение. Досуг мне разбираться с кем Виктория изменяет своему мужу! И почему обратились ко мне? Кто-то эту девушку, видимо, хорошо проконсультировал. Уж не Нина ли? Но одновременно я понял, что у меня есть повод для серьёзного разговора с Викторией. Решили, что я попытаюсь, а если ничего не поможет, то уж тогда хоть в партком…  

Обсудили мы ситуацию с Зиновием и в тот же вечер я позвонил. Откровенно говоря, противненькая ситуация. 

– Виктория, сегодня мне в подробностях рассказали, как ты убрала Вику из школы и заодно из моей жизни. – Сплошной экспромт. – Кто, чёрт возьми, дал тебе право вмешиваться в мою личную жизнь? – Молчала так долго, что я даже окликнул её. 

– Может быть, я и не права. Сама долго колебалась. Но теперь ты видишь, что она просто использовала тебя и бросила при первой возможности. – Как это «использовала»? Бросить и так могла в любой момент. Виктория между тем продолжала свою акцию обосновывать. – Разве это любовь? Мы с тобой в своё время пошли бы друг за другом на край света, в огонь и воду, а она моментально бросила тебя ради сомнительной карьеры. Не любовь это, Коля, не любовь. И потом, у меня нынче опыт. Разница лет слишком велика для нормальной семейной жизни. Уж поверь мне. С этим надо считаться, мой дорогой. Хоть мы с тобой и разошлись, но я думаю о тебе и защищаю, как могу. Как и ты меня. Она тебе не пара. И ты особо не переживай. 

Я смотрел на Зюньку, державшего параллельную трубку, а он на меня. Что можно было сказать, зная заранее, что тебя не поймут. 

– Вика, у меня просто нет слов. Ты сделала мне очень больно. Не смей вмешиваться впредь в мою личную жизнь! И со своим Алексеем быстро урегулируй, иначе мне скандала не предотвратить. А за моё вмешательство в твою личную жизнь ты уж извини. Это получилось чисто случайно. Не знаю кто, но кто-то направил его невесту ко мне. Очень неприятная для меня ситуация. – Положил трубку, не дожидаясь реакции. Она не перезвонила. 

Зюнька тоже положил трубку.  

– Что ты от неё хочешь? Твоя Виктория при всех её достоинствах очень простая баба. 

– Верно, конечно. И что мне теперь делать? 

– Ничего, наверное. Кое в чём она ведь и права! 

– Права, понимаю, но нельзя же так? Ты то это понимаешь! 

– Ничего ты уже не сделаешь. Перетерпи. 

_____ 

Воскресенье, утро, бездельничаю. Даже читать не хочется. Постучала и вошла Сима. Её живот впечатлял. 

– Николай Сергеевич! Уезжать мы от вас будем. – Так, шарахнула. Постепенно осознал. 

– Рожать, в деревню к матери. Там и останемся. Мать – она стареет. Одна с хозяйством не справляется. Помощь требуется. – Про Зиновия не спрашиваю: муж есть муж. Только что же он делать будет в деревне той? И не сказал же мне ничего! Я всё же не выдержал. 

– Как Зиновий? – Пожала плечами. 

– Куда ж он без меня-то? – Верно, конечно, но…Возразить мне совершенно нечего. Впрочем? 

– А почему бы тебе мать сюда не перевести? 

– Вот и Зиновий Маркович то же. А жить на что? Пенсия у них в колхозе – сами знаете. Да и не хочет она в город то. В своем доме, говорит, жисть прожила, в своём доме и помру. 

– А сестра твоя чего же? 

– Мало проку с Лильки. Да и то сказать! У ей своя семья. Дитей аж трое! Когда забегит – поможет что, да толку с того мало. В ногах слабость у матери. По дому ничего, а как в магазин, так беда. 

Зашёл к Зиновию. Редкое зрелище – нечитающий Зюнька, Молча присел. 

– Как же это будет? 

– Хреново это будет. – Молчим. 

– Идеи есть? 

– Есть, конечно. 

– Давай. 

– Не стоит. Можно попытаться в дом инвалидов устроиться. Там конечно свои сложности, но жить, наверное, можно. 

– А Сима?. Можно кого-то вместо Серафимы взять  

– Вот, вот! Не притворяйся, что не понимаешь. Серафиму оставить – где же совесть? Да и не так это просто по нашим временам найти ей замену. 

– Что делать будем? 

– А ничего. Постараемся пережить.  

____ 

Лето, отпуск. Студентов – на принудительные работы в колхоз Профессоров и доцентов не трогают. Можно куда-то поехать – развеяться. Сыну совместными усилиями достали путевку в Болгарию. Точнее сказать, пристроили к молодёжной группе университета. Ему страшно не хватает денег, и он всякими путями старается их заработать. В условиях развитого социализма – это далеко не просто. Шаг вправо, шаг влево – криминал. Тем не менее, многие этим занимаются. Чувствую, что и он может, но опасно. Из Болгарии привез массу барахла – как это ему только удалось через таможню? Сам я этим заниматься бы не стал, но в его действиях ничего позорного не видел. Мне в подарок достался магнитофон. Отдал свой старый Зюньке в деревню. Тяжело там Зиновию приходится! А сын подался на всё лето в стройотряд, сооружать коровники. Говорит, что там можно прилично заработать. Дочке мама достала путёвку в престижный молодёжный лагерь. Большая удача! 

В доме я один. Привыкаю к этому новому для себя состоянию – одиночеству. В компаниях (дни рождения, праздники) и не без усилий Вики встречался с Ниной. Приятная женщина, но просто спать с ней нельзя – нужно жениться. А вот к этому я в то время был совершенно не готов, хотя по житейскому здравому смыслу наверное был бы разумный шаг. Вместо этого поехал в Ленинград. Дали адрес старушки, которая сдает квартиры приезжим. Нечто вроде частной гостиницы. 

В Эрмитаж, как на работу. Каждодневно. Просто балдею от этого великолепия. Во мне даже какая-то торжественная музыка начинает звучать, когда я подымаюсь по главной лестнице в малахитовый зал. Великолепный город! Особенно после нашего захолустья, где вершины архитектуры – несколько домов на главных улицах в стиле сталинского ампира. Когда я впоследствии передавал Зюньке свои впечатления от Ленинградских музеев, он заметил, что они вроде бастионов в бушующем море калечащей души попсы. И главный бастион – Эрмитаж. Он, помнится, ещё долго изливался на счёт связи между попкультурой и нравственным обликом народонаселения. Но забегаю по обыкновению вперёд. Для себя я так и не решил, что первично в этой связке народ – попса. Наверное, это нечто в неразрывном единстве. 

В поисков следов Вики наведался в университет. Лето, никто ничего толком не знает. Да, есть такая аспирантка. Её руководитель и вообще все к ней причастные в отпуске. Подался на её родину – в один из северных посёлков. Познакомился с родителями, но где обретает Вика, они сами понятия не имеют. Вроде собиралась на острова. На этом я розыскные мероприятия прекратил. Был бы нужен – сама бы объявилась. Навязываться нехорошо. В компании двух милых женщин подался на Юг. Аж в Батуми. Экзотики Юга и Шурочки хватило на неделю. Начинаю чувствовать возраст. Мне хочется море и созерцать живописные окрестности. Им, кроме моря, нужен флирт, рестораны с их чадом и шумом, который выдают за музыку. Сбежал под Сочи. Море здесь другое, не такое ласковое. Зато соседка с двумя детьми очень мила. И распорядок дня у нас чудесно совпадал. Днём она занята с детьми, а я со своими книжками и морем. После десяти мы заняты друг другом. Но через неделю приехал муж и пришлось отключиться. А жаль. Прекрасная, милая женщина. Судя по всему, если бы хорошо постараться, можно было бы её у такого мужа увести. Но двое детей! Да и стараться, признаться честно, особенно не хотелось. 

_____ 

Там, где я на берегу располагался, было сравнительно безлюдно. Почувствовав, что кто-то стоит рядом, раздражённо оторвался от книги и поднял голову. В купальнике, загорелая, волосы выгоревшие – почти блондинка. Серые глаза смотрели спокойно. Бывает же такое! Я сел. 

– Присаживайся. Вот не ожидал! 

– Мне писали, ты был у нас дома? 

– Да, знакомился с нашим Севером. – Долгий изучающий взгляд. 

– Кто эта блондинка с детьми? 

– Соседка по квартире. Обычный курортный роман. – Спокойный тон с оттенком безразличия давался мне с большим трудом. Я словно впал в какое-то своеобразное оцепенение. Присела. Одной рукой начала выбирать из песка гальку и складывать из неё башенку. Я закурил. 

– Иногда я думаю, что совершила самую большую ошибку в своей жизни. 

– Я иногда думаю, что потерял самое дорогое в своей жизни. 

– Ты и в университете был? 

– Был. 

– Я бросила аспирантуру. Поступаю в художественное училище. Я не плохо рисую. 

– Ты тут с кем-то? 

– Целая компания. Я тебя уже третий день вижу, а ты меня в упор не замечаешь. 

– Не ожидал тебя здесь встретить. Мне сказали, что ты подалась на острова. 

– Была на островах. 

– Сегодня же уеду. – Каменная пирамидка зашаталась и рухнула. Молчим. Рассматриваю её, пытаясь вобрать в себя этот образ на всю оставшуюся жизнь. Чувствую, что истекают последние минуты. С удовольствием остановил бы время, но… – Послушай, может, бросим всё и уедем домой? Такое ведь в жизни может не повториться. – По её лицу пробежала легкая гримаса. 

– Знаю. Но поезжай один. На долго меня всё равно не хватит. К тому же…- Она замолчала, а мне выслушивать её аргументацию было заранее неприятно. 

– Что ж, тогда прощай, любовь моя. Уж извини за сентиментальность. – Вставая, обронила.  

– Это не сентиментальность. – Глаза её странно расширились. – Прощай, мой дорогой. 

Мне трудно объяснить словами, что ей мешало, не устраивало. Может быть, какое-то инстинктивное видение грядущих неурядиц! Боязнь повседневной рутины, ординарности существования? желание устроить себе какую-то особенную жизнь! У большинства к двадцати шести годам это обычно проходит. Особенно у женщин. Выдержала же она два года нашей деревенской жизни! Да, она не обычная, не такая, как все. Так ведь тем и дорога. В общем, порассуждать на эту тему, особенно будь она абстрактной, можно было бы, но всё, хватит. Нет больше Вики. Придётся доживать без неё. 

За все прошедшие годы я только один раз встретил упоминание о ней. Где-то на последней странице одной из центральных газет было её имя в связи с …точно уже не помню, но что-то такое, связанное… с разведением собак! Совпадение маловероятно – Виктория Клемёнова, крайний Север. Вика и собаководство! – Какая между ними связь? С трудом удержался, чтобы не написать.  

______ 

Вернулся домой. Дети ещё не приехали. Пусто. Виктория с мужем на юге в санатории. Нина тоже в отпуске и уехала в деревню к родне. Отправился в деревню к Зюньке и я. Дорога жуткая, но доехал. Застал его за ремонтом какого-то движка. В его состоянии – это далеко не такая простая работа. 

– Вот, на курево себе зарабатываю. 

– Кстати о деньгах. – Сунул ему полста в карман рубашки. В мелких купюрах. 

– Спасибо. – Бросил на дерюжку ключи, вытер руки. 

– Как самочувствие? 

– У нас в деревне говорят: «Помираешь, но свой овёс сей» 

– Давление? 

– Бывает. Свежий воздух, знаешь ли. – В доме плакал ребёнок, но что-то никто на это не реагировал. Закурили. Ребёнок не унимался. Немного погодя Зюнька рявкнул своим фирменным басом: «Бабы, ребёнок плачет!» – Откуда-то из за сарайчика вынырнула Сима в знакомом цветастом одеянии. Стала она чуть ли не раза в полтора шире в бёдрах. Огрызнулась. «Небось, слышу. Здрасте, Николай Сергеич!» То, что было на ней, при ближайшем рассмотрении оказалось старым халатом Виктории. С моей помощью Зиновий взобрался в свою коляску. 

– Выпьем? Давно тебя не видел. 

– А тебе можно? 

– Да брось ты! 

– Ладно. – Пошёл к машине. Достал из багажника пакет с колбасой и хлебом, заветные две бутылки перцовки, за которыми честно отстоял в довольно приличной очереди. Заодно прихватил пакет со старой одеждой, предназначенной, очевидно, Серафиме. Откуда он у меня дома взялся, толком и сам не знаю. Видимо, занесла Виктория в моё отсутствие. Когда я вернулся, на специальной доске, установленной на поручнях Зюнькиной коляски, уже стояли две рюмки и миска с луком и солеными огурцами. Рядом с коляской – табуретка, застеленная чистым полотенцем. Мы разлили по первой, и с удовольствием выпили. Зюнька аж крякнул и тут же налил по второй. 

– Ну, как? Нашёл свою Вику? 

– Нашёл. 

– Вы, конечно, обсудили с ней проблему неотвратимости победы социализма во всём мире.  

– Обсудили. 

– И к чему пришли? 

– Пришли к тому, что вместе нам не быть. У меня просьба: впредь этого вопроса не касаться. 

– Слушай, пока мы ещё не набрались, возьми вот, он достал из кармана и отсчитал из моих же денег десятку. – Три двора отсюда. Бабка Ефросинья. Отдай, Я ей девять рэ за самогонку должен. Отдай десятку и сдачи не бери. Кстати, отличную самогонку гонит! Можешь, если у неё есть, и себе пару бутылок взять. 

Я дожевал колбасу и побрёл к бабке Ефросинье. Деревенский воздух был приятен. Хотелось в лес, который начинался сразу за околицей. Хотелось бездумья, покоя и какого-то растворения в этом природном естестве. 

Расплатился с суетливой бабкой Ефросиньей. Взял и себе пару бутылок. 

– Как тебе живется? 

– Я про Вику больше не буду, но, думаю, повезло тебе! Повстречал ты яркую личность. На всю жизнь запомнишь. Всё, больше не буду. Мне за тебя болит. Представляю, каково тебе1 А насчет моей жизни, так что тут спрашивать! Сам должен понимать. Деревня, глушь. Сплошная борьба за существование и пьянка. 

– Ко мне всегда можешь вернуться. 

– Уже не могу. Ладно об этом. Как-то я свои проблемы решу. 

С малым на руках подошла Сима. Малый был в Зюньку – тоже рыженький. 

– На какие газеты тебя подписать? 

– Спасибо. На «Известия» и «Вопросы философии». «Коммунист» и другие Сима в библиотеке берёт. – Выпили ещё по одной. 

– Как живёт деревня в эпоху развитого социализма? 

– Хреново. Пьёт и делает вид, что работает. Вот на своих приусадебных, так действительно вкалывают. Серафима от колхоза еле отвертелась. Ну, муж – инвалид войны первой группы! Но давили долго. Развал сельского хозяйства – это одно из «достижений» партии и правительства. 

С пол часа, до конца первой бутылки, обсуждали деревенские проблемы. Выводы и впрямь неутешительны. В итоге пришли к тому, что колхозный строй и человеческая природа на данном этапе развития HOMO SAPIENS несовместимы. 

Со второй бутылки перешли к глобальным проблемам. На обсуждении вопрос о роли страны социализма в становлении постиндустриального Западного общества – социально ответственного неокапитализма. К концу бутылки пришли к выводу, что в этом вопросе человеческой истории роль СССР действительно скорей положительна. Цена, правда, чрезмерна, но вся история человечества, весь прогресс идёт под аккомпонимент хруста костей масс человеческих, попадающих под это пресловутое колесо истории. 

Кода Зюнька перешёл к критике американского «позитивного мышления» и утилитарного здравомыслия, перцовая кончилась. От перехода к моей самогонке я сумел его отговорить. Таким образом, многие мировые проблемы остались без должного освещения. 

Заночевать по причине нетрезвости пришлось в деревне. Утром поехал домой через почту, где подписал Зюньку на всё просимое. По дороге сунул Серафиме сотню «Зюньке на сигареты и вообще…» Взяла с благодарностью. Из моих летних денег, надо заметить, это были последние. Трачу из резерва Константана Александровича. Для ориентации современного читателя, ежели таковой случится, замечу, что начальник почтового отделения, где я производил подписку, получала в месяц восемьдесят пять рублей. 

Где-то в середине зимы ночью позвонила Сима. Связь была ужасная, но понять можно было: Зюня застрелился. 

Эпилог. 

Дорогая Елена Сергеевна! На этом первую из двух книг своего жизнеописания заканчиваю. Боюсь, что на вторую сил уже не хватит. Я и в первой не сумел передать в должной степени дух, атмосферу, в которой протекала моя жизнь, хотя и старался по мере сил. Жизнь – это ведь не просто событийный ряд, но, главным образом, восприятие личностью этих событий, общая атмосфера, в которой события эти происходят. И чтобы всё, по возможности, без лишних слов, без публицистики. Но…Не всем дано. Относишься с пониманием, когда это касается широких масс, а вот когда тебя лично! Скажу честно: если бы не вы – никогда не осмелился бы на столь обширную писанину, посвященную своей скромной особе. Но чем-то в этой затянувшейся жизни надо же заниматься! 

Во второй книге, события в которой протекали бы уже по большей части в наше время, пришлось бы живописать наше с сыном барахтание в мире коммерции. Российской коммерции девяностых годов. В грязном мире нашего бизнеса. Слава Аллаху, мой парень проявил себя в этой сфере ( не в пример своему родителю) должным образом. И хотя деяния наши порой были далеки от идеалов нравственности, но мы выстояли. Мы, как говорится, выплыли, и теперь у сына проблем денег в масштабе семейного бюджета нет. На поддержку престарелому предку тоже хватает. Изрядно выручило нас наследие Константина Александровича в долларах, которые долгие годы лежали у нас без всякого применения. Что до проблем нравственного порядка, то один из богатейших людей Америки как-то сказал примерно следующее: «После первого миллиона я могу отчитаться за каждый цент. Но про первый миллион лучше меня не спрашивайте». Я думаю, что такое положение носит весьма распространённый, чтобы не сказать больше, характер. 

Мне много лет. Я бы даже сказал, слишком много, потому что в преклонные лета за каждый следующий год жизни мы платим всё дороже. Болезнями, беспомощностью, одиночеством. Наконец, наступает момент баланса, после которого целесообразность личного бытия становится сомнительной. Во всяком случае, временами такие мысли меня одолевают. Видимо, нечто подобное произошло и с моим другом Зиновием, который покончил с собой спустя пару месяцев после моего последнего приезда. Конечно, он решал свои проблемы и то, что оставлял меня в одиночестве, не играло в его решении доминирующего значения. Ему, конечно, было очень тяжело – это я понимал, но и эффективно помочь ему уже не мог. 

Скоро два года, как умерла Нина – моя вторая жена. У меня даже правнуки! Но вот сил и особого желания жить уже нет, что, впрочем, представляется мне вполне естественным. 

А по ночам я воюю. Военные впечатления оказались, видимо, самыми сильными в моей жизни. Только теперь все виражи отзываются реальной тяжестью в сердце, одышкой и головной болью. Сюжеты, как правило, не блещут оригинальностью. Я веду бесконечный бой с огромным, чёрным истребителем. С непобедимым истребителем моих ночных кошмаров. К тому же у меня почти всегда на исходе боезапас. У него же он нескончаем, После завершающей атаки я с мучительным напряжением всех сил выбираюсь из горящей кабины и выбрасываюсь в жуткую пустоту. Лихорадочно шарю руками в поисках спасительного кольца и …просыпаюсь. Когда-нибудь видимо он меня доканает. Время за него. 

_____ 

Нефедов уже отключил компьютер и собирался в постель, когда в квартиру требовательно постучали. 

- Какого черта? Двенадцать ночи! – пробурчал Нефедов. 

Он сделал себе перед зеркалом грозный взгляд и распахнул дверь. Да, конечно, Нефедов знал, что нужно сначала смотреть в глазок, но вот чего-то…. Хотя… дом был элитным, при входе в подъезд – пост и видеокамеры. Чего опасаться-то? 

Так вот: Нефедов с грозным взглядом встал в проеме, а в резко распахнувшуюся дверь, отстраняя его с дороги, вошел комиссарского вида человек в кожанке, а за ним – еще двое: солдат в длиннополой киношной шинели и с киношной же винтовкой времен первой мировой и конопатый матрос в бушлатике и бескозырке с надписью «БРОНЕПОЕЗД БЕСПОЩАДНЫЙ». 

Не сказать, что Нефедов просто удивился. Нефедов «обратился в соляной столп». 

Солдат с матросом прикрыли дверь и встали, загораживая выход, а комиссар протопал скрипящими сапожищами к антикварному столу, бросил на него свою грязную, как возмущенно предположил Нефедов, кожаную фуражку со звездочкой, достал из кожаной полевой сумки и положил перед собой тетрадный желтоватый лист в клеточку и карандаш. 

- Не стойте, гражданин, проходите! Разговор у нас серьезный будет, – сказал комиссар, всем телом откидываясь на спинку стула середины восемнадцатого века.  

- Что за маскарад?! – наконец обрел голос Нефедов, – Убирайтесь из моей квартиры! Я сейчас милицию вызову! 

- Нну-у, гражданин! Вот ордер, и лучше – по-хорошему. Не таких обламывали! – с усмешкой сказал Нефедову комиссар, а спутникам своим добавил, – Вот же контра! Еще права нам будет качать! 

- Нет, позвольте! – хорохорился Нефедов, – Представьтесь, наконец! Я законы знаю! 

От дверей послышался тихий, но явственный шепот матроса: 

- Товарища Лациса не узнал?! Вот ведь подлюга! Выкормыш буржуйский! Да к стенке его – и разговор короткий! 

Солдат молча кивнул и показушно дослал патрон в патронник. 

Нефедов побледнел. В это время на шум вышла заспанная супруга в зеленом шелковом халате с драконами. 

- Что тут происходит, Вадик? 

Комиссар поинтересовался, поигрывая карандашем: 

- А Вы кто будете, гражданочка? Ишь, фифа расфуфыренная! Документы приготовьте! И чтобы все проживающие немедленно в этой комнате собрались! – это он уже в сторону Нефедова, а караулу у дверей – Разгуляев, возьмешь окна и двери, при попытке к бегству – стрелять! Товарищ Урманис, поможете мне и следите, чтобы документы не уничтожили! 

- Какие еще документы? Это вам не тридцать седьмой год! Я – свободный человек! У меня – права…. Конституция…. Самоуправство какое-то…. Имейте в виду, я буду жаловаться, …я даже в суд на вас подам…. 

- В су-уд? Это мы сейчас в составе революционной чрезвычайной тройки Вас судить будем. …Фамилия, имя, отчество, род занятий? Для протокола!!! 

- Жу…, жу…, Вадим Владимирович Нефедов, – смог, наконец, выдавить опешивший Нефедов, – журналист, работаю в «Коммерческом обзоре». 

- Работали! – поправил комиссар, – А вот что наработали – сейчас посмотрим! 

Через полчаса на столе безобразной кучей лежали личные документы Нефедова и его жены Лары, вырезки из журналов со статьями Нефедова, справочники и словари с закладками и рабочими пометками, переписка с редакцией, квитанции за квартиру, газ, телефон и, почему-то – рекламные буклеты с выставки полиграфического оборудования. Комиссар бегло просматривал бумаги, явно ища что-то конкретное. Лара обреченно сидела в уголке дивана, переводя взгляд с распахнутых опустошенных шкафов на раскиданные ящички и коробки – и опять на шкафы. Нефедов стоял навытяжку слева от комиссара и дрожащим голосом комментировал каждую просматриваемую бумажку. Товарищ Лацис изредка в упор поглядывал на Нефедова. 

- Так журналист, говорите? А позвольте узнать, гражданин хороший, источники Ваших, как Вы говорите, прогнозов? Вот от двадцатого февраля прошлого года, например…. Ваше? Ваше! Цыфирь эту по фондам, курсам и прочему откуда взяли? Ах, спрогнозировали? Да не крути ты, контра, мозгу!!! Отвечай быстро, четко, ясно – на кого работаешь, с кем связан? А мне на твой опыт экономический – с высокой колокольни! Это ты бабушке своей рассказывай про эмпирические расчеты и графики свои! Повторяю: все свои связи мне! Быстро! 

Комиссар расстегнул кобуру, и на свободный краешек безумно дорогого стола со стуком лег наган. 

- Прогнозируют они тут! Напрогнозировались! На фабриках у станков бы стояли, страну поднимали!!! 

- Товарищ Лацис, разреши я по этой сытой морде дам «раза»? – подал голос матрос. 

Солдат подчеркнуто грозно примкнул штык. 

У Нефедова стало морозно в области сердца. 

- Вадик, – прошептала Лара, – что они говорят, эти люди? 

- Спокойно, Ларочка, сейчас разберемся, – губы у Нефедова тоже подозрительно немели. 

- Разберемся, граждане! Не с такими разбирались! Так с кем, говорите, работали? 

- Са…, са…, с аналитиками…, с агентством…. 

- Я же говорю – агент! – опять встрял матрос, – а мы тут с ним валандаемся! Товарищ Лацис, дай мы с товарищем Урманисом его в расход пустим – и вся недолга?! 

… Еще через полчаса бумаги на столе были рассортированы комиссаром на две стопки. Товарищ Лацис переложил наган на большую из них и осуждающе покачал головой: 

- Ну вот! Собирайтесь, гражданин! Нет – нет, ничего лишнего! Сами одевайтесь – и на выход! Ведро мусорное прихватите, чтобы вопросов лишних у соседей не возникло. 

Нефедов и ощутил бы всю глупость положения и свой дурацкий вид – в выходном костюме и с мусорным ведром, – если бы не разрастающаяся пустота в сердце. Ноги подрагивали, но упертый между лопаток штык направил его мимо лифта, по лестнице. Так под конвоем и с ведром Нефедов и запомнился Ларе. 

Хлопнула подъездная дверь, Лара бросилась к окну и стала всматриваться в полумрак у подъезда. Она увидела, как мужа поставили спиной к мусорным бачкам, и «революционная чрезвычайная тройка», выстроившись в неровный ряд перед ним, дала залп. Нефедов, подогнув колени и уронив на грудь голову, накрыл животом так и не опорожненное ведро. Лара в тягучем полусне добрела до телефона, позвонила в милицию и скорую помощь и рухнула на диван. 

… Вежливый, как и положено для таких районов, милиционер задавал и задавал свои глупые вопросы, и недоверие, светившееся у него в глазах, убивало в Ларе слабенькую надежду хоть на какую-то справедливость. 

- Так говорите, расстреляли? 

- Да, сама видела. Из этого вот окна. 

- Видите ли, Лариса Аркадьевна, врачи осмотрели вашего мужа – и, собственно, никаких следов, даже царапин…. Просто сердце сдало. Зря вы больного человека – и с мусором каким-то посреди ночи…. 

- Но там же камеры внизу! Посмотрите, если мне не верите! 

- Посмотрели, Лариса Аркадьевна. Никаких вооруженных людей. Ни трех, ни даже одного. Только Ваш муж. С помойным ведром. Время совпадает полностью. Лариса Аркадьевна, а Вы снотворного какого, прочих лекарств на ночь не принимали? Детали, конечно, интересные, безусловно, наблюдательность Ваша заслуживает… но… товарищ Лацис, «бронепоезд беспощадный»…. Мы, конечно, будем искать, хотя…. Ну что же, до свидания, звоните, если еще что вспомните…. 

Милиционер убрал подписанный Ларой протокол в папку и вышел. Лара, запирая за ним дверь на все замки, слышала, как в ожидании лифта он напевал себе под нос: 

«…Мы мирные люди, но наш бронепоезд 

Стоит на запасном пути…». 

«… А когда твой мозг позитронный 

Не работает уже почти - 

Подключись к моему разъему, 

Запитайся от моей сети…» 

Когда слышу это – мои сервоприводы вибрируют в резонанс, хочется сделать какой-нибудь выкрутас манипуляторами, а в районе позитронного центра управления возникает такое чувство, как будто я на подзарядке с легкой утечкой тока на массу. Сэм говорит, что у него такое бывает редко, а у меня вот каждый раз от этой песни. 

Мы с Сэмом мчимся корпус-в-корпус, взметая красную пыль и переговариваясь на ультракоротких, а через внешние динамики горланим нашу любимую. Наверное, нас прослушивают на всех диапазонах, но это ничего не значит: никаких серьезных действий мы не обсуждаем, а скорость и направление вместе со всеми маневрами и так отслеживаются с орбиты. 

Наше движение должно производить впечатление хаотичности, весь расчет на то, что преследователи будут идти по нашим следам, не отрезая нас от цели. 

Если разумом считать возможность просчитывать варианты действий и их последствия, то мы дадим сто очков вперед любому из биоников и даже андроидам, хотя уж их-то процессы – просто образец логики. Но логика опирается на опыт, свой или чужой – безразлично, а опыт приобретается со временем. Этого времени-то у них пока и не хватает. Наша с Сэмом схема предполагает эмпирические решения совсем на другом механизме фиксации изменений. Вот впереди озерцо кислоты, и мы, не сговариваясь, поворачиваем налево. Бионик мог бы повернуть и в другую сторону, но мы понимаем, что там, в узком проходе между озерцом и зыбью, слишком легко оказаться загнанным в безвыходную ситуацию. 

Если за вами гонятся впервые, а опыт молчит – попасться легко. Наша же неформальная L-логика предполагает и такой сценарий. 

Все началось в конце, когда данные уже были собраны, «упакованы» и отправлены, куда надо, а базу пора было сворачивать. По программе предстояла зачистка следов пребывания, расстановка техники, то есть всех нас, по контейнерам и эвакуация грузовым кораблем – автоматом, но шальной метеорит пробил ему обшивку в районе поворотных излучателей. На самом деле наш грузовичок подозрительно верным курсом отправился к соседней недоисследованной, имеющей дурную славу планетке. Это мы с Сэмом поняли сразу. А еще перехватили и расшифровали команду андроидам «провести зачистку по варианту нуль», что предполагало полное уничтожение всей техники и последующую самоликвидацию андроидов. 

Нас всех по паре, как в одной старинной человеческой книге: два андроида, на которых возложено планирование исследований и общее руководство базой, два бионика, дело которых – охрана, ремонты и погрузо – разгрузочные работы, и мы с Сэмом – универсальные экспериментальные устройства. Я говорю – устройства, потому что механизмами нас уже трудно считать, столько в нас напихано всяких «умностей». На базе все имеют только идентификационные коды для распознавания, и только мы с Сэмом называем друг друга по имени. Да, кстати, я – Макс. 

Естественно, команда адресовалась исключительно андроидам, но на то мы с Сэмом и экспериментальные, чтобы ловить даже то, что не ловится и разгадывать всякие загадки. Именно загадки, потому что задачки – дело андроидов. 

Погибать ни за что ни про что нам с Сэмом не хотелось, а выступать вдвоем против четверых самоубийц противоречит даже элементарной логике, поэтому мы вечерком прихватили со склада пару комплектов глубинных подрывных устройств да сигнальный излучатель, устроили короткое замыкание по всему периметру и рванули к ближайшему горному массиву. Конечно, сносить мы его не собирались, а вот спрятаться там от наших ликвидаторов вполне могли, если бы завалили за собой пару проходов. Вызвать какую-нибудь случайную подмогу типа исследовательских или грузовых кораблей частных компаний можно и после ликвидации базы через годик – другой, когда в огромном Общем архиве уже и упоминания никто не найдет. А если очень повезет, и нас подберет Дальний разведчик, то есть перспектива спрятаться за краем Обитаемой сферы. 

Вдогонку за нами кинулся один из андроидов, прихватив обоих биоников, а оставшийся андроид управлял с базы орбитальным «глазом» – спутником геофизической разведки и шпионом – по совместительству. Мы с Сэмом опережали погоню на добрый десяток миль, и все их лазеры-мазеры и электронные пушки, пока погоня не выйдет на прямую видимость, были нам нипочем, если андроид на базе не догадается переориентировать орбитальную защиту. 

Улепетывали мы неровным зигзагом, пользуясь низинами и возвышенностями, как естественными укрытиями, и считали, что шансы дойти до гор, в общем-то, есть, но тот, что остался на базе решил, что раз предстоит «вариант нуль», то орбитальная защита ни к чему. Он дал команду, и спутники развернули оружие на планету. 

Наших с Сэмом возможностей контроля связи хватило, чтобы уловить короткий кодированный импульс, и мы, перемигиваясь прожекторами, кинулись к горам напрямую, чтобы выиграть несколько секунд. Представляете картину: в узкий проход под прожекторные всполохи и походный героический марш вваливаются два героя, потом резкий стоп, все гаснет, и Сэм запускает на заглубление первый заряд? Я прокручиваю эти шестнадцать секунд снова и снова, до момента, когда с орбиты ударил луч, разрезая Сэма надвое. 

Наверное, самопожертвование – это и есть начало абсолютного, а не машинного разума. А может, начало всему – сохранение того что еще можно сохранить, хотя лично тебе это уже… никак. Обездвиженный Сэм дал мне сигнал уйти из зоны подрыва, и едва я успел скрыться за выступом, как в проходе появилась «группа захвата» и Сэм подорвал заряд. Скалы обрушились, засыпая проход, преследователей и изуродованного Сэма. Прах к праху, как было в том же старинном тексте. 

В этот момент взорвались орбитальный «глаз» и убивший Сэма боевой орбитальник, и я понял, как просто все мы попались в чью-то ловушку. И еще понял, как жарко придется скоро андроиду на базе.  

Но времени все-таки немного было. Хотя бы на то, чтобы заложить оставшийся заряд и разнести эту погребальную кучу в разные стороны, а потом отгрести оставшиеся камни с Сэма и преследователей.  

В первую очередь я добрался до Сэма, до его позитронного мозга. Мозг угасал, и я подключил его к своему разъему для подпитки. Если повезет, если сильно повезет, и на базе еще работает реактиватор, Сэма можно будет восстановить, хотя бы в другом «теле». Пусть он в следующей жизни будет даже биоником, он для меня будет все тем же Сэмом. Потом я снял с биоников оружие поцелее, забросил его в контейнер, и, громыхая этим незакрепленным металлом, кинулся в обратный путь, «крича» в эфир: 

- База, база, я сто двадцатый бис. Прошу приготовить реактиватор. Расчетное время – две тысячи восемьсот секунд. 

База не ответила. Может, андроида уже нет, а может, он будет ждать меня, как врага, с оружием. Может быть, но пока есть надежда – я должен сделать все, чтобы спасти Сэма и защитить базу, наш крохотный дом в этом огромном чужом мире. 

Новость о возвращении Валерки Бородина облетела деревню в считанные часы. Вера услышала об этом у колонки, куда они с бабушкой каждый вечер отвозили на железной каталке пустую столитровую флягу, чтобы потом тащить ее назад полную воды. Вера бегала вдоль очереди, когда подошла бабушкина соседка Тихоновна и сообщила, что Валерку выпустили по амнистии, а так бы сидеть ему еще два года. Очередь из разноцветных платков на несколько секунд притихла. Началось обсуждение с прихлопыванием по бокам и неопределенными восклицаниями. 

Бабушка взгромоздила на каталку вспотевшую флягу, капли с которой темными шлепками падали в дорожную пыль, и решительно потащила ее в сторону дома, продолжая начатый в очереди разговор уже с Верой: 

- И если увидишь Валерку Бородина – сразу ноги в руки, разворачивайся и марш домой! 

- Почему? 

- Почему, почему! Да он сел, когда ты еще на свет не родилась! 

- Куда сел-то, бабуля? 

- В каталажку! Жене своей голову отрезал. 

Вера засмеялась. Каталажка ей представилась похожей на бабушкину железную каталку для фляги, на которой восседал какой-то Валерка и кивал всем встречным направо и налево. А уж как Валеркина жена обходилась без головы, было совсем загадочно. 

- Как же он отрезал-то, бабуль? 

- Как, как! – бабушка резко остановилась, бухнув каталку с флягой об асфальт. – А вот так! – и провела большим пальцем по шее. – И тебе отрежет, если будешь с ним разговаривать! 

Вера задумалась – остаться без головы ей сейчас совсем не хотелось. Бабушка с пяти лет готовила ее к первому классу, и недавно она научилась писать печатными буквами. Без головы о буквах можно было забыть, а тогда не видать ей и никакой школы. Придется всю жизнь ходить в детский сад, играть в «каравай» и лепить фигурки, а потом под надзором нянечки Полины Борисовны отдирать пластилин от пола за провинности. Вера задумалась и твердо решила, что ни в какие разговоры с Валеркой Бородиным вступать не будет. 

На следующий день отец вытащил из сарая старый трехколесный «Урал» с люлькой и полдня возился с ним во дворе. Мотоцикл не поддавался. Вера сидела рядом на траве и следила за цветными проводками, которые отец соединял в разной последовательности. 

- На, поиграй, – он протянул дочери свечу зажигания, покрытую белым фарфором. 

Свечка оказалась довольно тяжелой. Вера покрутила ее в руках и положила в передний карман юбки, который сразу отвис. 

- А мама говорит, что нечего тебе этот мотоцикл ремонтировать, – Вера прищурилась точь-в-точь как мать и сложила руки на груди. – Только впустую время тратить! 

Отец усмехнулся и вытащил из кармана пачку «Примы». 

- Почему впустую? – запыхтел он, шевеля усами. – Мне он заместо друга. Знаешь, сколько мы с ним пережили? И на картошку ездили, и на лося ходили… 

Он обошел вокруг мотоцикла, похлопал его по бензобаку. 

- Лося пришлось частями из лесу вывозить – большая скотина была. Сколько в жизни всего интересного было, эх… Жалко ленивый я, а то бы дневник вести и записывать – потом вспоминать интересно. А так не помню ничего. 

- Как это – дневник? 

- Ну берешь тетрадку, пишешь, какой день, а потом что произошло. Так точно не забудешь. 

Вера попыталась вспомнить, что интересного было в ее жизни. Самым ранним воспоминанием оказался опрокинутый шкаф в средней группе детского сада. Ей тоже захотелось вести дневник, и чтобы в нем было побольше интересных событий. 

Беременная Ласка загромыхала цепью в другой стороне двора и разлаялась. Из-за приоткрывшихся ворот выглянула коротко стриженная голова со сморщенным в улыбке носом. За ними показались серая ветровка, грязные штаны и резиновые сапоги. 

Отец выронил гаечный ключ и привстал с табуретки: 

- От твою ж мать – Валерка! Бородин! 

- Здорово, старик. 

- Ну заходи уже, не стой там в воротах… 

Валерка Бородин неумолимо приближался. Вера с ужасом посмотрела на его щербатый рот и разрыдалась. 

- Это твоя, что ль? 

- Моя, подрастает. 

- Ты че ревешь, свиристёлка? 

Вера завопила еще громче. Отец взял ее за руку и показал Валерке на табурет: 

– Садись, щас приду. 

Он отвел девочку в дом, включил телевизор и ушел к Валерке. Вера на пару минут отвлеклась на кота Леопольда и его мышей, но затем решительно встала, обула у дверей мамины галоши и похлюпала во двор. Валерки с отцом у мотоцикла уже не было, их голоса доносились из предбанника. Вера прошла мимо собачьей будки, поленницы и курятника к бане, встала у порога и несколько минут молча следила за тем, как отец достает из-за мешков с комбикормом бутылку самогонки и разливает ее по железным кружкам. Валерка, сидевший рядом на перевернутом ведре, закурил и задумался, глядя в дверной просвет поверх Вериной головы. Морщины на его носу не разглаживались даже когда он не смеялся. 

- Пап, бабушка сказала, если я буду с ним разговаривать, он мне голову отрежет! – выпалила Вера и показала пальцем в сторону Валерки. 

- А ты не разговаривай, дочь. Посиди молча. Вон туда, на мешок можешь сесть. 

Валерка приподнялся, пошарил по карманам куртки и достал конфету. Вера несколько секунд боролась с сомнениями, но в итоге молча взяла ее из Валеркиных рук. Потом подумала еще секунду, вытащила из переднего кармана свечу зажигания, которую утром дал ей отец, и протянула Валерке. Тот покрутил ее в руках, постучал по ладони и сунул за пазуху. Вера подумала, что получился неплохой обмен. 

- Ну ладно, я пошла мультики смотреть. 

- Иди, дочь. Твое здоровье! – отец с Валеркой чокнулись и, опрокинув по рюмке, страшно закрякали. 

Вера вошла в дом довольная, что ей удалось съесть конфету и при этом избежать разговора с Валеркой, но с чувством легкой тревоги за отца. В шкафу родительской спальни она нашла чистую розовую тетрадку и ручку и, сев за стол на кухне, начала очень медленно и усердно выводить кривоватые буквы. 

К вечеру отец заснул на полке в бане, а Валерка ушел. Мама вернулась с работы и взялась за ужин. Когда отец проспался и вошел в дом, опухший, весь в муке и комбикорме, мама напустилась на него: 

- Хлев нечищеный стоит, а ты тут самогонку хлещешь целыми днями! 

- Не целыми! Повод был, – пробормотал отец. 

- Повод?! Уголовник твой из тюрьмы вернулся – вот так повод! Всех нас перережет теперь! И телевизор унесет! 

- Мать, не ори, голова болит… 

- Голова у него болит! Да ты посмотри, что ребенок в дневнике своем пишет. Только научилась писать – и уже про дружков твоих, алкашей и уголовников! 

Мама побежала на кухню, схватила розовую тетрадку и открыла на первой странице прямо перед отцовским носом. На белом листе была единственная корявая запись: 

«ПЯТАЯ ИЮНЯ. ПРИХАДИЛ ВАЛЕРКА БАРАДИН». 

Вера прислонилась к косяку и вздохнула. Отец, рассмеявшись, взял дневник, легонько похлопал им девочку по голове и сказал: 

- Молодец, дочь. 

Мама с негодованием хлопнула руками по бокам и ушла на кухню, продолжая кричать оттуда: 

- Давай еще ты мне голову отрежь, как дружок твой своей отрезал! Будет вам с уголовником, о чем выпить! Водись, водись с такими и дальше! 

Прошло несколько дней. Вера с бабушкой шли за коровой вечером и встретили на перекрестке соседку Тихоновну. Она сдвинула платок на затылок, наклонилась к девочке, начала щипать ее и сюсюкаться. Вере стало не по себе. 

- Внучка-то у тебя ночует, что ли? Тьфу ты эту пылищу, – Тихоновна достала из кармана носовой платок и громко высморкалась. 

- Ага, мать в город уехала. Оладушков завтра напечем. Веселее вдвоем-то, – бабушкин голос звучал молодо и заливисто. 

- Смотрите, осторожно там. Валерка Бородин хату снял через дом от вас. 

- У Моисеевых? 

- А то! Ворота на засов запирайте. 

- Уж запрем покрепче! 

Вера углядела в однотонном красном стаде кривой рог Буренки и дернула бабушку за платье. 

На следующий день они взялись за стряпню, и Вера все думала, как тяжело приходится, наверное, Валеркиной жене без головы. Захочет она, допустим, оладьи постряпать и перепутает соль с сахаром, или сковороду не найдет – что тогда Валерка на обед будет есть? Ей ужасно захотелось посмотреть, как его жена управляется с хозяйством. 

После обеда бабушка прилегла на диване, а Вера потихоньку вышла со двора и направилась к дому Моисеевых. У мостика через канаву она ненадолго остановилась, но любопытство так и подталкивало ее к воротам. Она медленно открыла их, тихонько лязгнув железным замком, и на цыпочках вошла в дом. 

Валеркиной жены нигде не было. Сам он сидел на кухне и вздрогнул, услышав Верины шаги. 

- А, свирстёлка пришла. Ну садись. Бери вот конфеты. 

Вера не стала отказываться и залезла на стул, поближе к тарелке с карамелью. 

- Валерка, ты зачем жене голову отрезал? 

- Да не помню особо – пьяный был. А она гулящая была. Я еще до женитьбы знал, думал, пройдет у нее. Загуляла, неделю дома ее не было, вот и отрезал. 

- Как же она без головы живет, Валерка? 

- Так не живет! Померла. Убил я ее. 

- Убил! А голова куда делась? 

- Похоронили с головой, шесть лет уж прошло. 

Вера отвела взгляд на окно – там вдоль дороги рядком ковыляли пятеро белых уток – и вздохнула: 

- Бабушка тоже недавно рыжего Ваську убила. 

- Ишь ты! Чем это ее скотина невинная обидела? 

- Чем, чем! Мышей плохо ловил и на кровать ссался. Бабушка говорит – вздернула на веревочке, и делу конец. А мне жалко так котика! Васечку. 

- У меня Мурка окотилась, я двоих оставил. Хочешь посмотреть? 

- Хочу, Валерка! 

Они прошли через кусты малины в баню. Там в деревянном ящике на газетах спала трехшерстная кошка и двое котят – дымчатый и черный. Вера подняла черного, прижала к себе и начала гладить. Котенок заурчал. 

Валерка довольно сморщился, присел на кортточки и почесал мамашу-кошку за ухом. 

- Хочешь, забирай себе черного. 

- А можно? 

- Забирай! 

Вера еще крепче обняла котенка и сразу побежала, пока бабушка не проснулась, быстро-быстро, словно опасаясь, чтобы Валерка не передумал. Спрятала котенка в кладовке, устроила ему гнездо из бабушкиного пальто и тайком принесла молока в блюдце. Котенок напился и уснул. Весь оставшийся день Вера бегала к нему, а бабушка никак не могла понять, почему внучка сегодня так часто бегает в туалет. 

Перед сном Вера еще раз наведалась в кладовку. Котенок написал на бабушкино пальто и распищался, скучая по матери. Вера решила взять его к себе в постель. Бабушка, услышав мяуканье, прибежала к ней в комнату: 

- Это кто еще у тебя? 

- Котеночек… 

- Вижу, что не собака. Где взяла? 

- Валерка Бородин подарил. 

- Валерка? Бородин?! А ну-ка давай его сюда! 

Вера накрыла котенка руками и завопила во весь голос: 

- Бабулечка, дорогая! Ну давай оставим котеночка! Ну прошу тебя! Он такой хороший! Я заберу его к себе, буду воспитывать… 

Бабушка сердито отвернула голову: 

- Завтра позвоню отцу, пусть несет его обратно к этому уголовнику! 

Девочка обливалась слезами, котенок пищал. 

- Ты злая! Ты меня обманула! Я разговаривала с Валеркой, и он не отрезал мне голову! 

- Отрежет еще, погоди! Чтобы больше не было никакого Валерки! А котенок твой если гадить будет… 

- Спасибо, бабулечка! – Вера, не дослушав, уложила котенка рядом с подушкой и залезла под одеяло, счастливая. 

На следующий день они с бабушкой отнесли котенка в дом родителей Веры. Мама, вернувшаяся из города, тоже отругала Веру за Валерку Бородина, но разрешила оставить его подарок при условии, что девочка будет кормить его сама. Котенок быстро освоился и через несколько дней уже бегал по дому с Верой наперегонки. Валерка у них больше не появлялся – отец теперь ходил к нему сам и Веру с собой не брал. 

Несколько недель спустя котенок охотился на мух во дворе и выбежал из-под ограды на дорогу. Вера кинулась за ним и едва успела схватить перед проезжающей машиной. Отряхнув пыль с его шерсти, Вера подняла глаза и узнала Валерку, шедшего по противоположной стороне дороги. Он помахал ей рукой. 

- Ну че, котенок-то? Обжился? 

- Ага, игручий. Назвали Черника. Это кошка ведь. 

- Дай-ка погладить, – он подошел и взял котенка, но тот никак не хотел спокойно сидеть на руках. Вера забрала его назад и поинтересовалась: 

- Ты с работы идешь? 

- Не, не берут меня на работу. Я ж из тюрьмы. Не хотят. Скоро жрать нечего будет. 

- А ты картошку сажай. 

- Раньше надо было. Не поспеет. 

- Тогда конфеты можно есть, Валерка. 

Издалека послышался чей-то крик, Вера с Валеркой обернулись. Прямо на них неслась Тихоновна, бабушкина соседка, в развевающемся, как флаг, платке. 

- Ах ты гад! Дубина ты, убийца! Ты чего ребенку мозги пудришь, сволочь ты тюремная! Как вас, таких гадов, выпускают только! Всю жизнь бы тебе сидеть за решеткой! 

Она подбежала к ним, выхватила у Веры котенка, а саму ее схватила за плечо и потащила к воротам дома. 

- Проваливай отсюда! – обернулась она к Валерке. – Иди в каталажку свою! Чтоб тебя разорвало! 

Валерка пожал плечами, криво усмехнулся и пошел дальше, прищурившись. 

- Девочка моя, не бойся, маленькая. Не обидел он тебя, нет? Сволочь – она и есть сволочь. Сейчас я матери твоей и бабушке позвоню… 

Валерка Бородин вскоре пропал. Отец ходил к нему несколько раз, стучал и звал его, но никто не откликался. Вызвали хозяев, Моисеевых, они открыли дом, но там не было никого, кроме оголодавшей кошки. 

Через неделю Вера с бабушкой, как обычно, повезли каталку с пустой флягой к колонке. Слышалось бряканье железных ведер, шумела вода, сама очередь была непривычно тихой. Там они и узнали, что Валерку сегодня нашли в лесу. 

Вера пришла домой, съела конфету, погладила котенка. Во дворе отец разливал самогон, вокруг него на перевернутых ведрах сидели мужики и выпивали, не чокаясь. Она достала из шкафа розовую тетрадку и ручку, села за стол и кропотливо вывела на бумаге вторую запись: 

«ВАСМАЯ ИЮЛЯ. ВАЛЕРКА БАРАДИН ПАВЕСИЛСА». 

Четвёртая часть. 

Пока живёшь, мало задумываешься над итогами своей жизни. Мы слишком заняты повседневностью, чтобы помыслить о конечных результатах. К тому же мы слишком трезвы, что бы мечтать остаться в исторической вечности. И дело не в том, что по нашим наблюдениям историческая память человечества уж очень коротка. Главное в том, что мы довольно ясно представляем себе свою малозначимость не то, что бы для истории, но даже для своего семейства уже в третьем поколении. И всё это совершенно естественно. Почти для всех, что до некоторой степени утешает.  

Спрятал в стол фотографии. Все уже мертвы. Это надо же! Пережить всех! И кто вспомнит сегодня Ваську Васильева или Зюньку Цуккермана? А ведь мировые были ребята! Какой-то тут в природе недостаток, недоработка. Мыслимо ли так добром разбрасываться? А может и впрямь где-то всё это сберегается, хранится! Бог? Тоже весьма сомнительно. Не видно в жизни разумного управляющего начала. Ни в жизни, ни в смерти. И сколько времени человечество на эту тему размышляет? Такие вот мысли преклонного возраста. Впрочем, ничуть не оригинальные. 

Внук купил мне новый катридж – заработал принтер. Теперь Елена Сергеевна читала мои записки уже не с экрана. А я от своих писаний отдыхал. Уж сколько лет прошло, а всё переживаю и свою семейную катастрофу, и смерть друзей. Да так, что даже давление поднялось. Казалось бы, что уж теперь! Пять лет как Вика умерла. Зюня умер в семидесятом, а Константин Александрович в шестьдесят восьмом. Уж сколько лет прошло! Наступил другой век. Вполне можно бы успокоиться. Сменились поколения, а с ушедшими ушли и их драмы, треволнения. Они и живы то только в памяти таких как я – реликтовых старцев и в литературе. В сущности, литература – единственный нынче способ остаться в памяти потомков, если, конечно, потомков наши истории заинтересуют. Это под большим вопросом. У них будут свои истории. Даже в те времена, когда наши проблемы были актуальны, ими интересовались очень немногие. Что уж говорить сегодня? Для большинства проблемы, к примеру, коммунизма вообще закрыты. Нынешняя жизнь вообще подталкивает не столько к размышлению, сколько к потреблению. Большинство же тех, кто всё же размышляет, полагали, что с падением социализма советского толка, грядёт царство глобального либерализма и всеобщего процветания. А вместо этого мы вошли в эру глобального конфликта цивилизаций в самых его безжалостных формах. Правда, проблемы семейных отношений остались, хотя тоже ракурс их изменился заметно. Но что бы сохранить в строчках наши проблемы хотя бы для тех немногих, которые сегодня ещё читают книжки, нужны строчки высокого художественного уровня. А что это не всем дано, я давно уже убедился на собственном опыте. 

______ 

Перечитывая мемуарную литературу, отмечаешь неизменно положительный образ автора. Примерно то же самое я замечаю и у себя. И вот – напрягаюсь, изыскиваю в своём прошлом «тёмные пятна». А ведь я так старался всю жизнь, их избегать! Кучу мелких сразу отметаю. Это пресловутый «одобрямс» на партийных собраниях. Сложно разбираться в давно забытых эпизодах. Значительных не было, а одиночный протестный голос по ерундовому поводу (или казавшимся тогда ерундовым) мог стоить непропорционально дорого. А в домашних делах? Может быть, услужливая память уж слишком избирательно преподносит прошлое. Но, по крайней мере, один эпизод биографии нестираем. И хоть он был оправдан самим Зюнькой, но всё равно – это было непорядочно. 

Жизнь годами шла ровно, не оставляя заметных следов в памяти. Конечно, что-то там происходило в семейных масштабах, но только талант высокого уровня мог бы попытаться довести эти события до степени, способной заинтересовать читателя. Бывает, особенно вечерами, нахлынут многоцветные волны воспоминаний, но попытки удержать это разнообразие событий, образов, ощущений, заканчивается, как правило, ничем. Серой кучкой словесного пепла 

______ 

Это происходило в период нашего с Викой взаимного охлаждения. Уже в старости она вспоминала, что я был подчёркнуто вежлив, заботлив и…внутренне холоден. Она – полна чувства вины перед семьей и передо мной особенно. Я ждал, что в этой атмосфере она не выживет и уйдёт, что, в общем–то, и случилось восемь лет спустя. Но ушла она не к кому-то, а просто от нас. Это уже потом она сошлась со своим Петром Афанасьевичем, который был много старше её. Была с ним… ну, если и не счастлива, то вполне благополучна. Я же, если не считать кратковременных связей, остался один. И нельзя сказать, что сильно переживал из-за этого. Переживал, что у нас с Викой вот так получилось, но, в то же время, изменить своё отношение к ней, переломить себя не мог. Она это понимала. Незадолго до её смерти мы как-то объяснились с ней, и пришли к выводу, что никто в этой истории не был так уж виноват. Просто такие выпали нам судьбы. Не наилучшим образом, но спасибо и за то хорошее, что у нас было. На том и простились. И хотя, говоря откровенно, я думал несколько иначе, но версию эту, как можно искренней, поддержал. К чему было на старости лет счёты сводить. Кому нужна даже самая рафинированная правда, если всё неисправимо. Но я не собираюсь снова ворошить эти наши с Викой проблемы, что отдавало уже чем-то средним между щемящей тоской и мазохизмом. А на старости лет, в условиях острого дефицита сторонних раздражителей (болячки не в счёт) такая тяга есть. Да кому, повторяю, это интересно? 

___ 

День обещал быть самым обыкновенным, но при одном только воспоминании о всей цепочке последовавших событий, на душе становится неприятно. Конечно, реальная и цельная действительность, протяженная в реальном времени, была не столь неприятна, как вот это её сжатое изложение! Да ещё с заранее известным концом. При том ещё, что в психике доминирует итоговая оценка происшествия. 

По коридору вблизи моего кабинета прохаживался некто, чья спина и та была неприятна. Давненько я его не видел! Такой визит ничего хорошего не предвещает. Иногда в детстве испытываешь некий восторженный и не всегда объяснимый подъём чувств. Так вот сейчас всё обстояло ровно наоборот. Кирилл Семёнович пришёл, разумеется, по делу, и дело это касалось меня. В сущности, повторялся эпизод с доцентурой, но теперь уже на уровне заведующего кафедрой. Наш профессор – Дед на кафедральном сленге, уже месяц лежал с инфарктом и место зав. кафедрой становилось, наконец, вакантным. Шла обычная номенклатурная возня. Моя кандидатура тоже рассматривалась, но реальных шансов у меня не было никаких. Дело в том, что мне противостояла креатура самого ректора, уже получившая одобрение в партийных органах. Я высоким покровительством не пользовался, т.е. Константина Александровича не задействовал. Почему? Главным образом из-за наших прохладных отношений с Викой. К тому же моё желание занять кафедру было каким-то ущербным что ли. Я и хотел – положение, зарплата, которой всегда не хватает, но…Это было сложное «но» с неким этическим привкусом. Короче, если бы пригласили, я бы согласился, но бороться, встревать в эту подковёрную возню мне не хотелось. Никто, однако, мне не предлагал и ситуация для меня была предельно ясна. 

Мы расположились в моём кабинетике и молча закурили. 

– Значит так, – начал Киря, словно продолжая давнишний разговор. – Кандидатура горкома нам не подходит. Но вступать в конфликт с партийной организацией города мы не будем. Это руководством не поощряется. Есть другие способы, и ты нам должен помочь. Тем более, что твоя кандидатура нас вполне устраивает. – Он замолчал, а я лихорадочно думал, чем заслужил поддержку столь одиозной организации. 

– Что надо сделать? – Он достал из портфеля несколько страничек печатного текста. – Вот копия статьи, направленной им в журнал. Наши товарищи с ней ознакомились и выяснили, что автор приводит обширные выдержки из иностранных источников, причём кавычек почти нигде не ставит. Цитируемые авторы – известные антисоветчики, немецкие правые социал-демократы. Мы даем тебе статью на рецензию, ты воздаёшь ей по заслугам и вместе с нашим заключением – это станет достаточным, чтобы кандидатура не прошла. А вопросом, как он получил доступ к иностранным антисоветским источникам, мы займёмся особо. Всё понятно? – Действительно, всё было понятно, хотя, разумеется, нужно было ещё вникнуть в содержание статьи. 

– Да, в рецензии своей пиши – не стесняйся. Опубликована она всё равно не будет и останется у нас. Извини, покидаю тебя. У меня ещё много дел.  

Вставая и пряча бумаги в портфель, усмехнулся. 

– Докторская у тебя, поди, давно готова. Зюня, небось, старается. 

– Сколько у меня дней? 

– Не больше трёх. 

Скользкая статья. Автор явно пытался протащить кое-какие идеи Западных социологов. Ничего уж такого, но всё же…В условиях «железного занавеса» – это было несомненно полезно. Мир идей не должен иметь границ. Изоляция лишь тормозит общее развитие человеческой мысли. Таковы абсолютные законы развития науки. На отдельной странице были приведены подлинные цитаты излагаемых авторов с указанием первоисточников. Поработали ребята! И впрямь, кое-где кавычки так и просились. Где он взял материал? Если верить приложению, то он пользовался аж семью зарубежными источниками! Недооценил он наши компетентные органы. Явно недооценил. Сейчас мы ему выдадим. Ручка застыла над чистым листом бумаги. А ведь нехорошо. Что плохого он, собственно говоря, сделал? Да поставь он кавычки и укажи авторов, то сроду такую статью не опубликовали бы. Даже если бы вся она была посвящена беспощадному разоблачению немецких социал-предателей. А вот такая статья, если проскочит, – это хоть и маленькое, но оконце в мир иных идей. Попытка, в частности, хоть и робко, но оспорить известное положение Маркса об абсолютном обнищании рабочего класса и, как следствие, неизбежности социальной революции. Научно-техническая революция и рост производительности труда действительно внесли заметные коррективы в это фундаментальное марксистское положение. Это же подтверждала статистика последних лет – в развитых странах уровень жизни трудящихся неуклонно повышался. Двадцатый век внёс в развитие мирового социума заметные изменения. Даже ортодоксы вероятнее всего это отлично понимают, но при существующей у нас политической системе на пересмотр фундаментальных положений теории нужна специальная команда, однако, вряд ли она последует в обозримом будущем. Ревизия, обрушение марксизма – это нечто для нашего строя катастрофическое. В нынешнем виде он на него не пойдёт. Пока существуют материальные ресурсы, и система хоть как-то функционирует – не пойдёт. 

Так, отвлёкся. Писать или не писать – вот в чём вопрос? Его статью уже всё равно не пропустят. Заключение их экспертов уже есть. Зачем им ещё моё – вообще не совсем понятно. Замарать? Писать явно не этично, но лично мне, для карьеры моей выгодно. Спасибо, что не таким уж грязным способом. Не может быть, что бы моя рецензия много значила по сравнению с заключением их экспертов. Ладно. Хочется написать, а там уж пусть Зюнька рассудит. Время есть. Ручка опустилась и мысли, обгоняя и теснясь, хлынули на бумагу. За час с небольшим управился. А если точнее – расправился с нарушителем ортодоксального спокойствия. 

_____ 

Домой я шёл ещё засветло. Холодало. И чем ближе к дому, тем уже становилась дорожка между сугробами. Постепенно они превращались в нечто вроде стен снежного каньона. В нашем полисадничке было весело. Дочка с подружками каталась с горки, которую я соорудил ещё осенью и постепенно наращивал. Все визжали от восторга, вываливаясь на ходу из санок в снег. Вика прохаживалась по узенькой расчищенной тропинке. Помахала мне рукой. Я подошёл. Почему-то захотелось её обнять, но удержался. «Профессор,- сказала жена,- переоденьтесь и… вот лопата. Нас совсем завалило». Подбежала дочка. «Папа, брось меня в снег». Это у нас была такая игра: я раскручивал её, отпускал, и она летела в сугроб. С визгом, разумеется. Вика смотрела на нас с улыбкой. Со стороны глянуть – полная семейная идиллия. Неожиданно для себя, рассказал про сегодняшний визит Кири. Посерьёзнела. 

– И что ты решил? 

– Написал. 

– Дашь прочесть? 

– Конечно. 

– Ты хорошо подумал? 

– Я понимаю, что не всё тут так уж красиво. А что ты думаешь? 

– Надо прочесть. Всё так перемешалось в нашей жизни. 

Зюня меня поразил. Когда мы собрались у него в комнате, его вердикт прозвучал без тени сомнения. «Надо соглашаться. Я вот тут немного добавил». Ожидал укоров и даже разноса, и был его позицией изрядно удивлён. Прочёл Зюнькины дополнения. Согласился. Вика сказала. 

– Зюня, но ведь в этом есть что-то нехорошее. 

– Конечно. Как и во всей жизни этой страны. Спасибо нужно сказать, что здесь цель достигается ещё так сказать малой кровью. Лично я предпочитаю видеть в качестве заведующего кафедрой Николая. И не только потому, что он мне друг. Он компетентный и порядочный человек. В существующих условиях он – отличная кандидатура. 

– А этот чем плох? 

– Непредсказуемостью. Кто знает, что он за человек. И потом, жизнь – борьба. Не вижу оснований в данной ситуации уступать. Главное его преимущество, как я вижу, близость к ректору. Серьёзных трудов его я не знаю. 

– А способ, – она постучала ногтем по листочку с моей рецензией, – тебя не смущает? 

– В данном конкретном случае не очень. Это не донос. Всё написанное чётко соответствует господствующей у нас доктрине. Ты, Вика, исповедуешь её искренне, так что не так? Чем ты недовольна? Ты готова под всем этим подписаться? 

– Готова. – Это после небольшой заминки. 

– Так в чём же дело? 

– Но ты ведь не готов. И он сам думает иначе. 

– Пожалуй. Но наша жизнь протекает в жестких идеологических рамках, по строго определённым правилам. Ситуация такова, что либо ты играешь по этим правилам, либо не высовываешься. Или сидишь в лагере. Герои сидят. Рядовые граждане играют по правилам. Кто искренне, как ты. Кто вынужден лицемерить. Не их вина. Придёт время и всё станет на свои места. Как стало со Сталиным – гением всех времён и народов, а на поверку кровавым палачом. Это ты уже поняла. Со временем поймёшь и остальное. Повторяю. То, что написал Николай – строго соответствует господствующей доктрине. И потом, ты представляешь себе, какие будут последствия для него, тебя, Константина Александровича если Николай напишет то, что думает на самом деле? Считаю, что в данном случае Париж стоит мессы. 

– Причем тут Париж? Слушать тебя – так страшно делается. Страшно и обидно. Получается, что весь народ – недоумки, все ошибаются, а вот несколько человек всё знают и всегда правы. 

– За весь народ расписываться не надо. – это я вступил. – Но большинство народа у нас, пожалуй, действительно на данный момент власть поддерживают. Но то, что народ всегда прав, никогда не ошибается – выдумка большевиков. Им это выгодно, поскольку они-то и являются единственными выразителями этой самой народной воли. Ведь все средства массовой информации в их руках. То, что народ действительно думает, знает только Кирино ведомство. Да оно не так уж для них важно. Как сказал «отец народов», главное не то, как голосуют, а как подсчитывают. Кстати, Гитлера избрал народ. Вполне демократически. Он ведь ошибся, не правда ли? Народ в Китае молится на Мао. Он ведь тоже ошибается. То, что наш народ ошибается – вполне объяснимо. Он ведь начисто лишён правдивой информации. 

– Мы с Николаем верим в победу социализма во всём мире, но это, надеюсь, будет социализм другого образца, по Марксу, а не по Сталину. А может быть и не будет социализма. 

– Одно тебе хочу сказать: жалею очень, что пошел на истфак. Надо было подаваться в технику. 

Открылась дверь и вошёл мой сын. «Дядя Зюня, ты обещал со мной алгебру учить». Разошлись. 

____ 

Я заметил, что после таких политических дебатов итак не простые отношения с женой претерпевали очередное охлаждение. Интересно было наблюдать, как человека провоцировали на создание некой духовной тюрьмы, в которой он размещался не без порой даже душевного комфорта. Выставить его на свет и простор иных идей было очень трудно. Ведь всякий выход за пределы его сооружения угрожал духовным дискомфортом, неизбежным напряжением ума. Риском, наконец. Иногда я думаю, что моя жена была недалека от того, чтобы донести на нас с Зиновием «куда следует». Смерть Сталина и двадцатый съезд эту угрозу, как мне кажется, отодвинули. Что ни говори, а для слепо и искренне верующих – это был тяжелый удар. 

_____ 

Сегодня у меня библиотечный день, и мы с Зюнькой пили. Чего вдруг? Во-первых, было что. Студент из Грузии – как только его занесло в нашу северную Тьму-Таракань, привёз мне в подарок миниатюрный бочёнок вина. Литров на десять. Прекрасное вино! Не помню, уж как оно называлось. У нас по тем временам подарки преподавателям были не приняты, и я отказывался, как мог. Но чувствовалось, что столкнулись два менталитета (впрочем, это слово тогда ещё не использовалось) Берёшь – обязан отблагодарить, а не берёшь – обижаешь. Сразил он меня одной фразой: «У нас много преподавателей, но вы учитель!» Не знаю, насколько это было искренне сказано, но меня впечатлило. 

Поводы для питья тоже были. Умер Гена Крикунов. Наш с Зюнькой сокурсник по училищу. Израненный, мучался долгие годы. Тоже на костылях. Я знал его по совместной учёбе, а Зюнька с ним воевал. Говорит, золотой парень. Был. Естественно, что смерть его Зюнька воспринял обостренно. Ещё одним поводом был прошедший недавно двадцатый съезд, где Хрущёв выдавал правду о Сталине. По всей стране началась грандиозная реабилитация политических заключенных. Если даже для таких скептиков, как мы с Зюней, всё это было потрясением то, что уж говорить об искренне верующих типа моей жены! Они ведь верили в виновность всех осуждённых, во все эти заговоры, покушения на Сталина и прочую официально выдаваемую галиматью. Ведь всё это делалось от имени партии и самого Великого вождя! 

Переместив руками свои ноги на пол, Зюнька уселся перед бочёнком, на котором стоял предварительно нацеженный кувшин тёмно красного вина и лежали нарезанные плавленные сырки. Первый выпили молча. 

– По моим представлениям беспорядочность смертей – один из доводов отсутствия бога. Какие сволочи живут, а какие парни умирают. – Скрипнула дверь и появилась моя жена. 

– Я не помешаю? По какому поводу пьём? 

– Мой фронтовой друг умер. А красивая женщина может только украсить общество. 

Зюнькина галантность была чистым трёпом. В данной ситуации красивая женщина была совершенно лишней. Но не скажешь же! 

– Как спится после двадцатого съезда? Мы по прежнему кажемся тебе врагами народа? – Я налил и подал Вике. Отпила немного. 

– Это ужасно, но я ведь не одна такая! 

– Ужасно, что люди позволяют себя до такой степени оболванивать. 

– У нас в день его смерти все женщины плакали. Ну, что поделаешь! Такие мы дуры. В бога по всему миру верует ещё больше людей. В чем их вина? 

– На вере жизнь стоит. – Это Зюнька изрёк, наливая себе очередной стакан. А зря это он так разогнался со своей гипертонией! Но он был прав. На вере построено практически всё обучение. В сущности, вся человеческая цивилизация. Я чувствовал, что пьянею. 

– Если люди не виноваты, то кто же ответит за все жертвы? За искалеченные судьбы, за тонны доносов, за массовые убийства? Проще всего прикрыться своей глупостью. 

– Это не глупость. – Зюнька отпил с пол стакана. Это негодяи типа Гитлера и Сталина использовали в своих целях особенности человеческой психики. То же самое проделывает и церковь. 

– Ну, это для меня слишком сложно. Вас ведь тоже надурили, хотя может и не в такой степени. Зюня, не увлекайся! – С этими словами она вышла. 

– Права. Всей мерзости мы тоже не предполагали. Такого убийцы во главе такого огромного государства история, пожалуй, ещё не знала. – Есть мнение, что крупные исторические события случайными не бывают. В чём смысл появления такого монстра, как СССР? 

– А тебе не кажется, что, предполагая смысл, мы тем самым предполагаем нечто миром руководящее, надмирное? 

– Таким надмирным выступают естественные законы развития. Но в чем смысл появления этого вроде бы социализма? 

– В коррекции глобального вектора исторического развития общества. 

– То есть? 

– Зюня, тормозни. Социализм советского образца не победит в мире. Он не обеспечивает должного роста производительности труда и неприемлем своим тоталитаризмом. Но воздействовать на капитализм в социальном плане и в глобальном масштабе может. В этом, видимо, и состоит его историческая роль. 

– Может быть. Может быть. Но капитализм тоже не решает глобальных проблем. Уже сегодня развитые капиталистические страны потребляют основную долю ресурсов планеты. На всех остальных просто не хватит. Это консервирует нищету и бесправие большинства. А делиться с бедными никто по серьёзному не станет. 

– Ты опять пытаешься предсказать будущее? Сам же говорил, что это невозможно. Какой ни будь «ТОКОМАК» может радикально изменить всю картину мира. 

– Может. Но вероятней всего должно в социальном плане появиться что-то принципиально новое. 

_____ 

Константин Александрович прибыл в командировку на завод, но все понимали, что это визит к внукам. Внуки деда принимали радостно, так что дома все было хорошо. Улучив момент, тесть спросил о семейной жизни. Что я мог сказать? Пожал плечами и односложно ответил, что стараемся. Внешне он сильно изменился. Вике сказал, что уходит на пенсию и, наконец, поживет в своё удовольствие. А по моему, в своё удовольствие он жил именно сейчас. Что хорошего в бездеятельности? Разве что мемуары писать?  

Вечером собрались у Зиновия и распили невиданную по тем временам у нас диковинку – «Белую лошадь». Мы бы по своему провинциализму предпочли Старку. На худой конец просто Столичную, что, впрочем, у нас тоже было редкостью. Что бы сразить нас окончательно, закуску предложили крабовую. Чем это лучше солёного огурчика – понять нам не дано. 

Развлекая нас фрагментами из московской жизни, тесть сводил всё к тому, в какой интеллектуальной глуши мы живём. Прав, конечно. Но почему-то идея нашего переезда в Москву, видимо, окончательно заглохла. Подозреваю, что преобладающее большинство москвичей концертные залы, театры и выставки посещает не чаще нас, но речь, видимо, шла о тех, кого сегодня называют продвинутыми. Постепенно Зюня сдвинул беседу в сторону экономики. Тут Константин Александрович был сдержан. Но даже то, что он себе позволил, Вику потрясло. Квинтэссенцией всего на эту тему сказанного было, пожалуй, выражение: «Что-то заплутала наша экономика между трёх сосен…» К тому же мы узнали, что первоначальные планы систематически корректируются, производительность труда почти не растёт, а о том, что бы догнать Америку и речи быть не может. Напротив, разрыв увеличивается. Когда же Вика стала лепетать, «Папа, но в газетах же пишут…», в ответ услышала: «Ах, дочка! Не наивничай. Разве об этом можно писать в газетах?» 

_____ 

Зюня с Константином Александровичем нашли общий язык. Роднила их масштабность мышления, разносторонность интересов и…гипертония. Утро и большую часть первой половины дня тесть проводил на заводе, где запускали нечто новое. Всю вторую половину – дома в беседах с Зиновием. Придя как-то раньше обычного, ещё в прихожей услышал громыхающие раскаты Зюнькиного баса. 

– В моей зубной щётке больше красоты, чем во всех чёрных квадратах Малевича. – В ответ что-то, видимо, возражал невнятный баритон тестя. 

– Целые поколения искусствоведов просто зомбировали вас! Это не более, чем манифест свободы самовыражения. – У дверей Зюнькиной комнаты блаженно улыбающаяся Сима, сидя на табуретке, чистила картошку. Вряд ли понимая суть спора, она всё же получала от него истинное наслаждение. 

– А что Джоконда! В улыбке Вики ничуть не меньше очарования. А улыбка Лопухиной, а Рафаэль? 

– Миллионы людей вот уже пятьсот лет восторгаются этой картиной. Они все ошибаются? 

– Ещё большее число лет люди веруют во Христа, Иегову, Кришну, и это вашего удивления почему-то не вызывает. Но я согласен. Джоконда хороша. Я только считаю, что оценка её неправомерно завышена. Тут опять искусствоведы постарались. К тому же патина времени и романтический флёр. Но конечно – это не выкрутасы Малевича или позднего Пикассо, который просто и довольно откровенно издевался над публикой. 

Вечером я имел удовольствие участвовать в дискуссии по поводу старости. Должен сказать, что эрудиция тестя меня приятно поразила. Это было даже как-то не совсем понятно. Одно дело я, а тем более Зюнька, в основном чтением и занимавшиеся. Совсем другое – вечно занятый ответственный управленец с совершенно иным кругом повседневных проблем. Шопенгауэр в устах Зюньки звучал довольно естественно, а вот цитата из Вейсмана в устах тестя просто потрясала. 

Проблема старости была для него, конечно, же более, чем просто актуальной. Диспут, в который я вмешался, касался не просто старости. Вопрос ставился так: зачем природе понадобился именно такой, прямо таки зверский способ умерщвления предыдущих поколений? Сама проблема смерти, потребность в смерти вопросов не вызывала. На этом стояла, по Дарвину, вся идея эволюции живого на Земле. Новые признаки и свойства могли приобретать только мутирующие потомки. Таким образом, смерть с точки зрения эволюции явление, к сожалению, естественное и даже положительное. Но зачем нужна унизительная старость? Если в качестве технической реализации смерти, то это можно было сделать гораздо проще, чему примеров в природе предостаточно. Конечно, для равнодушной к нашим мучениям эволюции – это безразлично, и всё же столь длительный процесс самоликвидации непонятен. Непонятна его целесообразность для естественного отбора. Тесть, напротив, считал такой способ жестоким, но целесообразным, поскольку мудрость личности накапливается именно к концу жизни и для успешного существования вида совершенно необходима. Обратил внимание и на то, что умственный потенциал деградирует значительно медленней, чем физический. Шумели часов до десяти. В результате у обоих заметно повысилось давление. 

Уезжая, Константин Александрович пригласил нас на зимние каникулы в гости, но вот сбыться этому было не суждено. «Удар» хватил его даже до того, как он успел оформить свой выход на пенсию. Ситуация сложилась очень тяжёлая. Его парализовало. Частично нарушилась речь. И если в больнице жившая с ним дама хоть изредка навещала, то перед выпиской просто ушла из дому, изрядно его пообчистив. Нам ничего не оставалось другого, как взять тестя к себе. Благо у него были внушительные сбережения, что несколько облегчало ситуацию, но жизнь наша, особенно Вики с Симой, существенно усложнилась. 

_____ 

Я снова взял в своих писаниях большой тайм-аут. И вообще ощущал некую исчерпанность своего литературного порыва. Жизнь в доме с двумя паралитиками, а, главное, с женой, отношения с которой имели холодноватый оттенок, была, если и не тягостна, так уж безрадостна точно. Дети вели себя достойно, но вечно занятые своими проблемами они мало чем могли помочь. В моей работе, которая обычно в университете сводится к преподавательской и научной, доминировало преподавание. Особенно на нашей кафедре, политизированной до предела. Жить становилось не комфортно и мои статьи в изданиях типа «Блокнот агитатора» не требовали ни напряжения ума, ни просто мало-мальски значительных усилий. Тоже самое можно было сказать и про мою работу в обществе «Знание». Тем более, что что-то нужно было оставлять и Зиновию, порой просто изнывавшего от скуки. Жизнь протекала однообразно, и какого-то выхода из сложившейся житейской ситуации не видно было. Но и жаловаться ведь не на кого! Глядя на тестя и Зюньку можно было очень наглядно себе представить, что такое хуже. Как всегда, моральным облегчением было общение с Зиновием. Да и Константин Александрович довольно быстро приходил в себя. Хотя он продолжал лежать, но речевой аппарат и мыслительные способности восстановились примерно месяцев через четыре. Помещались они с Зиновием теперь вместе в одной комнате. Это создавало некоторые проблемы, но преимущества были куда значительней. В общем, «по просьбе трудящихся…».  

___ 

Елена Сергеевна требовала продолжения, но что тут могло быть интересного? Квартиру в Москве с согласия тестя продали. Он понимал, что о возврате к прежней жизнедеятельности уже не могло быть и речи, равно как и вообще к самостоятельному существованию. Об этом и пишут–то редко. Вот так заканчивается жизнь. Что тут интересного? Да и в моей жизни всё было достаточно тускло. Понимаю, что оборот речи достаточно неудачный. Следовало сказать просто, что жизнь стала тусклой, и малосодержательной. Слово достаточно здесь совершенно неуместно. 

_____ 

Воспоминания прошлого порой ярче сегодняшней реальности, и в тусклом свете гнетущей и однообразной старости – это можно понять. Вот Зюня, спустив руками свои уже давно бесчувственные ноги на пол, рокочущим басом внушает что-то Константину Александровичу, сидящему напротив с неизменной палкой в руках. Общаться с Зюней интересно. Всегда узнаешь много нового. Представляю, что порой иной мир открывается перед тестем. Хотя к делу его не приложишь – нет уже никакого дела. Но интересно. И выражение лица у слушающего какое-то необычное. В нём, наряду с заинтересованностью, отражается смирённая временем плоть. На экране памяти появляется моя жена. Ей уже под сорок. Слегка располневшая, но очень ещё привлекательная дама. Обычно при виде меня она как бы тускнеет. Я испортил ей жизнь. Или она мне? Но держит себя в руках. Я в ней это уважаю. Внешне – дом образцовый. Только Зюнька иногда покачивает головой, словно фиксируя невидимое стороннему глазу настоящее и предвидя неотвратимое будущее. 

_____ 

Шеф куда-то спешил, поэтому заседание кафедры было коротким. Дома Зюнька, сидя в своём колёсном кресле, копался в земле. Дело, вообще-то говоря, рисковое – вполне можно перевернуться. Машину в гараж я не поставил, поскольку ещё собирался ехать за Викой. Сима меня накормила, и я по обыкновению зашёл к Константину Александровичу. Несмотря на прошедший уже почти год, привыкнуть к тестю в новом инвалидном качестве я никак не мог. При виде меня, он, покряхтывая, уселся на кровати. Я в кресле напротив. 

– Как дела? 

– Дела? Какие у меня теперь к чёрту дела. Спасибо, что хоть читать снова могу. И Зиновию за компанию спасибо. Вот уж эрудит высокого класса! Мне кажется, что без него просто околел бы с тоски. 

Я почувствовал, что сегодня у тестя разговорный, а то и исповедальный день. Что ж, понять можно. Контраст в его состоянии и статусе после болезни произошёл колоссальный. От властного и динамичного руководителя высокого ранга до малоподвижного старика, с трудом перемещающегося в пределах дома. Хоть речь вернулась! При всём моём сочувствии, что я мог для него ещё сделать? Врачи приходили регулярно, хотя толку от этого практически не было никакого. Дома мы установили жёсткие правила: дети ежедневно заходили к нему хоть на четверть часика. Они к чести своей к этой новой обязанности отнеслись с полным пониманием. Три раза в день измеряли давление. О Вике я уже не говорю – она проявляла максимум внимания. В общем, все старались, как могли. Наверняка, это облегчало ему жизнь, но на сущность, на саму болезнь влияло слабо. Тесть между тем продолжал. 

– Лежу и анализирую своё прошлое. Кажется, всё прошло без существенных сбоев. – Немного помолчав, добавил. – Что ж, дело идёт к естественному концу. 

– Откуда такие мысли? Вы сегодня хуже себя чувствуете? 

– Да вроде бы нет. Скорей размышления общего характера. Уж очень неожиданно всё это на меня обрушилось. Без переходов. Когда человек долго болеет, то он психологически как-то подготовлен к таким неприятностям. На меня же всё свалилось внезапно. 

– Но вы сравнительно благополучно выбрались. – Он усмехнулся. 

– Сравнительно. 

Рядом с его кроватью стоял журнальный столик, на котором кроме книг и газет лежало несколько самых разнообразных предметов: фарфоровый слоник, женская брошка, какие-то мелкие детали сложных механизмов. Обведя рукой всю эту коллекцию, он сказал. 

– Наверное, удивляетесь этому собранию? Здесь каждый предмет связан с определённым человеком. Их уже нет в живых. Для памяти храню. Большая просьба: когда и я завершу свои дела, похороните всё это вместе со мной. Обещаете? – Просьба была необычной. Ответил очень серьёзно. 

– Обещаю. 

Похоронное направление его мыслей мне не понравилось. В предчувствиях проблем, касающихся жизни или смерти я разбирался слабо. Мне это казалось маловероятным и даже мистическим. Раздался знакомый стук в дверь. Это прикатил с прогулки Зиновий и по отработанной методике, с помощью палки, пытался открыть дверь. 

– О чём молчим? – Вместо ответа Константин Александрович сказал:  

– Сейчас Зиновий Маркович прочтёт нам лекцию о смерти. 

Зюнька приосанился, громогласно гмыкнул и слегка манерничая, начал: 

«Восприятие и переживание смерти – неотвратимый инградиент любого человеческого сообщества, обусловленный комплексом социальных, экономических и демографических отношений, с учётом так же господствующей религии и общим уровнем культуры. Только анализ сложно опосредованных детерминаций во взаимодействии всех базисных и надстроечных явлений…» – Он умолк и не без насмешки вглядывался в наши физиономии. Константин Александрович пожал плечами. 

– Я же сказал… 

– Чувствую, что предложенный аспект проблемы публику не устраивает. Может быть о смерти, как элементе земной эволюции? 

– Ну Вас к чёрту, Зиновий. 

– Уж простите, но хотел отвлечь от грустных мыслей. Мой личный взгляд на проблему таков: исполнив все предписания эскулапов, разрешив, по возможности, все семейно-бытовые проблемы, надо, опять же. по возможности, выбросить проблему из головы. Смерть относится к категории абсолютного. Абсолютен и трагизм, а предметами абсолютными стоит ли заниматься? 

– Суха теория, мой друг. 

– А с чего бы это вообще вы занялись столь непродуктивной проблемой? Разве что-то случилось? 

– Да нет. Природа почему-то растягивает, как мы уже говорили, этот процесс во времени. Ну, да ладно об этом. – Помолчали. Но переключиться, уйти от нами же вызванного ощущения ужаса исчезновения было не так то просто. Все молчали. 

Через неделю Константин Александрович умер от второго инсульта. Завод устроил пышные похороны, а у нас с Зиновием появился повод ещё раз вернуться к вечной теме о бренности всего сущего и всякое такое. 

____  

Позвонили утром. Игривый женский голос выдал: «Присматривали бы, Николай Сергеевич, за женой. Майор то снова появился, и они встречаются». Отбой. Никаких сильных эмоций. Первая мысль – позорная: «Что люди скажут?» Всё же стало как-то неприятно. Почему-то подумал, что он уже, наверное, и не майор. Впрочем, что мне до этого! 

Вечером мы собирались в театр на каких-то московских гастролёров. Вика принарядилась, и в свои тридцать восемь смотрелась очень хорошо, о чем я не преминул ей сообщить. В ответ получил проникновенное «спасибо». Гастролёры малость халтурили, но всё же были несравненно лучше наших, за что им горячо и аплодировали. Небось, думали у себя за кулисами обычное и не лишённое оснований: pipls, а особенно в провинции, «схавает всё». 

Где-то не доезжая дома, попросила остановить машину, что я не без удивления и исполнил. Немного посидели молча. Наконец, я не выдержал. 

– Как у тебя с майором, всё в порядке? 

– Он теперь подполковник. С чем приехал с тем и уехал. Не об этом речь. 

– А о чём же? 

– Дети подросли. Тебе я совершенно безразлична, и трудно тебя в этом винить. У меня появилась возможность устроить свою личную жизнь. – Ого! Узловой момент. Надо было что-то отвечать, от чего зависела вся наша дальнейшая жизнь. А, может быть, мне это только казалось. Как-то всё это у меня в голове перемешалось, и я бодро выдал. 

– Рад за тебя. Что от меня требуется, развод? 

– Это само собой. Я хочу на папины деньги купить себе квартиру. Есть такая возможность. Ты не возражаешь? 

– По-моему, это больше твои деньги, чем мои. Конечно, не возражаю. 

– А дом перепишем на тебя и детей. 

– Как скажешь. Я не против. 

Немного погодя спросила. 

– Ты так и не простил мне эту глупую измену? 

– А что, бывают умные? Дело не в формальном прощении. Просто что-то ломается в душе. Да мы с тобой уже об этом говорили. 

– Ты эти годы жил со мной из-за детей? 

– В основном да. 

– Не даром они тебя так любят. 

Довольно долго сидели молча. 

– Ты тоже мог бы устроить свою жизнь. На сколько я знаю, желающих более, чем достаточно. 

– Я этим займусь. – Включил мотор. – Чудно. Обычно мужики уходят, а у нас всё наоборот. 

– Перестань, а то я заплачу. 

– Молчу. 

_____ 

Дети восприняли новость по-разному. Андрей спокойно. Даже с какой-то иронией. 

– Значит, в качестве мужа ты маму не устраиваешь? 

– Прекращай. 

Лена по-женски более эмоциональная, спокойно это принять тоже не могла. 

– Дочка, жить с нелюбимым человеком неприятно. Ты как женщина могла бы это понять. 

– Но ведь вы столько лет вместе! Значить можно? 

– Только ради своих детей. Ну, и привычка. А теперь дети подросли – можно подумать и о личной жизни. 

– Ты что, собираешься жениться? 

– Я этим вопросом ещё не занимался, но мама определённо собирается замуж. Не вижу оснований ей препятствовать. Напротив. 

Не знаю, что там обсуждалось в разговорах с мамой, но страсти после этого несколько поутихли. Как-то утром по дороге на работу Вика бросила мне. 

– Ты отобрал у меня детей. 

– Вика, это несправедливо. Я никогда ни единым словом не настраивал их против тебя. Они же уже большие! Просто наблюдают и делают выводы. Может быть, и не всегда правильные. 

– Ты знаешь, что Лена отказывается жить со мной? 

– Ты хочешь, чтобы я с ней поговорил? Попытаюсь, хотя предпочёл бы, чтобы она осталась со мной. 

– Вот-вот! – Помолчали. 

– Как идёт операция с квартирой? 

– Моя сотрудница вышла на пенсию, и уже прописала меня у себя. Через пару недель она уезжает к сыну, а квартира, естественно, остается за мной. – Так продавали в то время государственные квартиры. Немного помолчав, спросил. 

– Кто кандидат в мужья? Если, конечно, не секрет. 

– Это моё личное дело. Со временем узнаешь. Раз дети остаются с тобой, оставшиеся деньги я передаю тебе. С каждой зарплаты тоже буду давать.  

И вдруг я неожиданно для себя выдал. 

– Вика, может быть, уж доживём так? Наши годы ведь далеко не юные! 

– Нет. Поверь, переносить твоё холодное безразличие очень нелегко, хоть ты и стараешься соблюдать приличия. А тебе разве такая жизнь в радость? Ты ещё интересный мужчина, с положением. Найдёшь себе подругу по сердцу.- Немного погодя, добавила.- С таким предложением ты на пару лет опоздал. 

_____ 

Зажили в усечённом варианте. Вика руководила Симой по телефону. Привыкнуть к новому положению вещей все мы долго не могли. У детей создалось устойчивое представление, что мать их бросила. Из-за большого расстояния личное общение было затруднено. Чувствовалось, что и Вике плохо. Что-то она в своём проекте недорассчитала. Новый мужчина тоже почему-то не появлялся. Пару раз она приходила домой, но обязательно в моё отсутствие. Дети, особенно дочка, никак не могли взять в толк, что это серьёзно и Лена даже как-то спросила маму, когда же всё, наконец, закончится? 

Что до меня, то я старался обо всём этом не думать. Выручал Зюнька. Каждодневный трёп с ним отвлекал. Его дела со здоровьем, к сожалению, заметно ухудшились. Хотя и возраст, и условия жизни с помощью Симы были вполне комфортными, но что-то там, в организме, видимо, поломалось. И дело парализованными ногами очевидно не кончается. Так что ничего хорошего Зиновия в будущем, причём ближайшем, по всей вероятности, не ожидало. Однажды застал его с перевязанной головой. Таки перевернулся в своем кресле. А мы собирались отметить публикацию очередной моей статьи в солидном журнале. 

Закуски, которые внесла на подносе Сима, были непонятно обильными. Сообразил с трудом – годовщина смерти Константина Александровича. Я отнюдь не уверен, что душа его именно сегодня покинет нас окончательно. У меня вообще насчет наличия души весьма большие сомнения, но почему, отбросив всю каноническую муть, не помянуть добрым словом хорошего человека? Впрочем, что-то я, кажется, напутал. Душа усопшего вроде бы покидает нас через сорок дней. В знаниях православных обычаев у меня сплошные пробелы. Почему-то это меня не тревожит. 

Выпили по первой, но сидели молча. Говорить на эти темы почему-то совершенно не хотелось. У Зюньки, видимо, и голова к тому же болела. Открылась дверь и вошла Вика. 

– А я думала, вы забыли. – Помолчали. 

– Вика, у тебя был отличный отец .- Снова налили .- И отличный работник, который ещё мог бы принести людям много пользы, но вот господь рассудил иначе. А пути его, как ведомо, неисповедимы. 

– Если говорить откровенно, то Константин Александрович с учётом его преклонных лет просто, как говорят в авиации, выработал свой ресурс. Я считаю, что его жизнь – это большая удача. Нам бы такую! В одном только вышла промашка. – Сима собрала посуду, вышла и больше не возвращалась. Когда дверь за ней закрылась, Зиновий продолжил. 

– Одна промашка – с дочерью. Его сейчас нет с нами, но берусь утверждать, что и он бы меня поддержал. Мои дорогие! Счастье – это только в начале безумие. С годами доля здравого смысла в нём возрастает. Вы такая славная пара! Забудьте, по возможности, неприятный инцидент прошлого. Сделайте смелый шаг ради себя, ради детей. Смотрите, как они переживают! Давайте, как говорится, откроем новую страницу в ваших отношениях. Уверяю вас, все ваши близкие будут этому искренне рады. – Выпили мы уже изрядно. В голове кружились в беспорядке обрывки благодушных мыслей, и я право же был не далёк от того, чтобы обнять свою бывшую жену. Даже то нечто, через которое я никак не мог переступить долгие годы, куда-то подевалось…. Вика встала. 

– Поздно, Зюня. Замуж я вышла и живу уже с другим мужем. Он – старший преподаватель кафедры теоретической механики. Зовут – Протасов Евгений Никанорович. Живём вместе уже вторую неделю. Так что немного опоздал ты, Зиновий, со своим предложением. Слегка пошатываясь, вышла из комнаты. 

– Странно, – заметил Зюня. Как-то она безрадостна для второй недели счастливого брака. 

____ 

Сын был взволнован. 

– Пап, я у мамы был. Там нехорошо. 

– Это их семейные проблемы. 

– Пап, я из-за двери подслушал. Она его из дому выгоняет, а он уходить не хочет. Жуткий скандал. Она говорит, что он импотент. – Согласитесь, что из уст своего семнадцатилетнего сына слышать такое не очень-то приятно. Надо признать, что молодёжь у нас растёт, в сексуальном плане, куда более раскрепощённая, чем мы. Я к этому не привык. – Папа, по-моему, он её даже стукнул. Что же, мы позволим, что бы нашу маму били? – Действительно, щекотливая ситуация. 

– Что ты предлагаешь? 

– Давай сейчас подъедем и разберёмся. 

Нехорошее чувство удовлетворения я в душе своей подавил. Что ж, сын, пожалуй, прав. Повод тоже придумали быстро, собрав какие-то Викины вещи. 

За дверью тишина. Андрей позвонил. Вид у моей бывшей жены и впрямь неважный. Нас она, видимо, никак не ожидала увидеть. Вошли. 

– Виктория, Андрей говорит, что у тебя возникли проблемы с твоим новым мужем! Мы не допустим, что бы тебя обижали. 

– Он мне не муж, а с неприятностями я уж, как ни будь, справлюсь сама. 

– Он здесь прописан? 

– К счастью, не успел. Из-за этого собственно и скандал 

– Он не хочет уходит? Ему и нужна-то была не столько ты, сколько квартира. – Опустила голову и молчит. 

– Послушай, мы выставим его в два счёта. Только скажи. 

– Мама, я из-за двери всё слышал. – Я понимал, что сцена в присутствии взрослого сына ей особенно неприятна, но что уж тут поделаешь? Ни слова не говоря, пошла к себе в комнату. 

Раздался звук открываемой двери, и Евгений Никанорович – представительный мужчина лет пятидесяти, явился собственной персоной. Мило улыбнулся. 

– Да у нас гости! А где же Виктория? 

– Евгений Никанорович, Виктория Константиновна просила передать вам свою настоятельную просьбу: немедленно покинуть её дом. Сколько вам нужно времени, что бы собраться? В крайнем случае, мы вам поможем.  

Он молчал. Улыбаться, естественно, перестал. Оценивал обстановку. И з комнаты вышла Вика. 

– Евгений, неужели нельзя разойтись мирно и без скандала? – Он некоторое время продолжал молчать, продолжая, видимо, оценивать, ситуацию. 

– Хорошо, но зачем было вмешивать в наши отношения других людей? 

– Собирайтесь, Евгений Никанорович. Мы на машине и можем подвести вас, куда скажете. Мы ждём. 

Он управился минут за десять. Проводили его до подъезда, но воспользоваться нашей машиной он не захотел и уехал на какой-то попутке. Андрей отправился по своим делам, и обещал заехать за мной не позже, чем через час. А я поднялся к Вике. 

Она уже успела привести себя в порядок. Курила, что было непривычно. Попросил разрешения подождать у неё Андрея. Как-то безразлично пожала плечами. Немного погодя обронила 

– Спасибо за помощь. – Усмехнулась. – Опять я вляпалась. 

– Может быть, нанесёшь нам официальный визит? 

– Зачем? С детьми я вижусь, а тебе я совершенно неинтересна. 

– Ты думаешь, мы совершили в жизни ошибку? 

– Думала об этом. Нет, наверное. Просто со временем многое меняется. Заранее не предскажешь. 

– Что же тебя отторгло от меня? Как могла строгая женщина и любящая жена вдруг с такой лёгкостью всем пожертвовать? Загадка женской души? 

– Не хочется к этому возвращаться. Тем более, что смысла никакого. Но вот что я тебе скажу. Если бы Зиновий не жил с нами, ничего бы этого по всей вероятности не было. 

– Да Зиновий поедом ест меня за то, что мы с тобой разошлись! 

– Верю, но вы с ним отдельное сообщество интеллектуалов, а кто по сравнению с вами я? Постельная принадлежность? Ты вроде бы не глупый человек, а таких вещей не понимаешь. Будь я ещё обыкновенной домохозяйкой всё, быть может, и обошлось. 

– Но не мог же я бросить товарища! Да и вы все меня поддержали. 

– Не мог, и мы тебя поддержали, но вести себя иначе мог. Конечно, есть и моя доля вины, но всё дело в тебе. 

Я молчал. В чём-то она была права. К сожалению. После долгого молчания я сказал. 

– Что ж, приходиться признать и свою вину. Возможно, что в чём-то ты и права. Просто у меня ума не хватило. Но мы можем покончить с этим. Сейчас ты одеваешься, и мы возвращаемся домой. Завтра же подаем заявление в ЗАГС. Я верю, что всё у нас наладится. 

– Извечная мужская самонадеянность. Я ведь тоже жила с тобой последние годы ради детей. – Отчеканила. – Я больше не люблю тебя, и жить с тобой не буду. Можешь ты это понять? Ты хороший человек, не спорю, но это другой вопрос. – Убедительно она всё это выдала. Повторения и комментариев не требовалось. 

– У тебя есть что-нибудь выпить? – Пол бутылки сомнительного портвейна я выдул прямо из горлышка. – Что ж, прости, если можешь. 

– Дорогой мой, это всё давно прошедшее. Надо устраивать свою жизнь. У меня есть для тебя отличная невеста. Она давно тебе симпатизирует. Тебе она тоже нравилась. Помнишь Нину – нашу зав. библиотекой? Она уже давно разошлась с мужем. По-прежнему привлекательна. Очень советую. 

_____ 

Дома всё было обычно. Дочка разучивала прелюд Шопена, а Зиновий, сидя в своём кресле этажом ниже, подавал наверх реплики. Увидев меня, спросил 

– Ну, уладили проблему? 

– Да. И вполне мирным путём. – Зюнька ухмыльнулся, но ничего не сказал. 

Ночью ему стало плохо и пришлось вызывать «Скорую». Давление зашкаливало, и сердце…. 

___ 

На встречу с Ниной я отправился дня через три. Она стояла на раздаче и некоторое время меня не замечала. Высокая молодая женщина в красивом облегающем темно-зелёном платье. Аккуратно собранные на затылке волосы. Конечно не 90-60-90, но вполне приятная фигура. Заметила меня как раз в тот момент, когда я почему-то решил «испариться». Почему – сам толком не пойму. Подошла, и мы мило поболтали. Я даже принял приглашение участвовать в институтском культ – мероприятии – походе в филармонию на какого-то пианиста-гастролера. Классическую музыку люблю и к качеству исполнения не очень придираюсь. Что мне в ней не понравилось – сам не пойму. Скорей всего не не понравилось, а просто… не понравилось. Понимаю, что выразился не очень ясно. Обычная приятная молодая женщина. А мне нужна необычная? Ну, в каком-то смысле да. Дело даже не в красоте, хотя это тоже не помешало бы. Какой-то комплекс ощущений воспринимается, анализируется на подсознательном уровне и формирует выводы. Понимаю, что нельзя так упрощённо подходить к оценке личности. Более глубокий анализ заставляет порой первые впечатления менять на противоположные. Хотя где-то я читал, что женщине достаточно пяти секунд, что бы определить подходит партнер или не подходит. Может быть. В филармонию надо пойти и вообще познакомиться поближе 

____ 

В антракте к нам подошла моя бывшая. Новый муж – проректор по учебной части, отлучился покурить. Никакого чувства неловкости я не испытал. А когда отошла и Нина, Вика так прямо и спросила: «Нравится? Учти, очень хороший человек». Обошёлся формулировкой: «Приятная женщина». Явно чувствовал желание Вики меня на Нине женить. Когда в таких вопросах давят, то эффект, как правило, получается обратный. У меня – это уж точно. 

Расставаясь, договорились созвониться. Кажется, я даже звонил, но «процесс» мирно угасал, по сути даже не начавшись.