Старые фото – это всегда что-то трогательное, даже если на них запечатлена банальнейшая студенческая пьянка, тогда, разумеется, казавшаяся не пьянкой, а апофеозом братства и единения. И чем старше, тем интереснее. Какая-то глубина появляется в плоскости куска фотобумаги от того, что знаешь, что же было потом. Впрочем, банально всё может быть у других, а мой личный флирт с картавым очкариком с первой парты достоин пера Дюма-отца или, на худой конец, Мопассана, но на меньшее я никак не согласна. 

Второй курс. Или это – начало третьего? Подруга Шура, с которой можно было просто молчать, а можно – говорить обо всём на свете, хмурится в объектив. Она считает, что у неё кривые зубы и слишком круглое лицо, поэтому старается не улыбаться. Я до сих пор не знаю, почему в один прекрасный день она перестала со мной общаться и боюсь, что сама не заметила, что где-то её обидела… 

Первый курс. Обаятельный Лёша, в которого были немножко влюблены все девушки, девочки и женщины, включая замужних и некоторых преподавательниц, подливает мне коньяк и смеётся. Он только что узнал, что скоро будет отцом, и светится от счастья. Он ещё не знает, что отцом-вдовцом-одиночкой, а я, к сожалению, уже знаю… 

После окончания школы. Моя первая работа. Та газета благополучно загнулась. Фотограф сейчас устраивает свои персональные выставки. Злобная тётка-редактор, приходившая на работу часам к двенадцати и тут же сваливавшая обедать ещё часа на два, куда-то делась, и ни слуху о ней, ни духу, хотя это странно для маленького городка. Другая редактор, отстоявшая меня, хотя принимать на работу без образования и опыта не хотели, сейчас выпускает свою собственную газету. 

Выпускной вечер. Вундеркинд, от которого ждали, как минимум, Нобелевской премии к двадцати пяти, дважды завалил вступительные на химфак и сейчас работает лаборантом на самой занюханной кафедре местного пединститута. Троечник, которому все учителя пророчили в лучшем случае техникум, пишет диссертацию. Девочка-дюймовочка первой из нашего выпуска обзавелась мужем и дочкой, хотя её при покупке спиртного до сих пор спрашивают, есть ли ей хотя бы шестнадцать. 

Одиннадцатый класс. Первые в жизни посиделки в ресторане. Чей же это был день рождения?.. Все пьют пиво, а я, правильная домашняя девочка, газировку… Симпатичного блондина через два года убили в пьяной драке. У теперь уже не его девушки (впрочем, они разругались чуть ли не на том же дне рождения) ребёнок скоро пойдёт в школу. Ещё у двух подружек, тогда изо всех сил независимых и заявлявших, что мещанское счастье – это для глупых куриц, сейчас по долгожданному и непросто доставшемуся младенцу. Нарочито некрасивая девочка в красной футболке, упивавшаяся своей некрасивостью и отшивавшая всё-таки заинтересовавшихся ею кавалеров очень жёстко, сменила очки-велосипеды на контактные линзы, научилась носить юбки и ныне в третий раз новобрачная. Молодой человек в очках сейчас работает в той газете, о нелюбви к которой тогда сообщал, брызгая слюной. 

Десятый класс. Первое сентября, традиционное фото на пороге школы. Дима, до недавнего времени выглядевший этаким плюшевым увальнем, за лето неожиданно вымахал в совершенно взрослого дядьку, которого я издалека приняла за чьего-то папу (вообще-то давно пора носить очки, я уже года два как с последней парты не вижу написанного на доске, но я в них похожа на сорокалетнюю бухгалтершу), и половина девочек смотрит не в объектив, а на него. Группа, в которой он играет на гитаре всё чаще выступает по ночным клубам, и Дима регулярно просыпает первые уроки. Через пару месяцев их песня станет популярной на радио, и в результате первого гастрольного тура Димка будет вынужден заканчивать школу экстерном. Мне вообще нравится совершенно другая музыка, но диск с первым (и, кажется, единственным – я не следила) хранится на полке где-то между книжками, там же, где и другая музыка шестнадцати лет. 

Лето после девятого класса. Лагерь. Объект моей недолгой (пол-смены и ещё пара месяцев по возвращении), но вполне роковой страсти – вожатый соседнего отряда – обзавёлся внушительными залысинами, пивным брюшком и какими-то дурацкими политическими взглядами (хотя, по-моему, это не политические взгляды, а простое брюзжание: «Все козлы»). Девочка из моей палаты, в четырнадцать лет обладавшая бюстом а-ля Памелла Андерсон и перед родительским днём спешно ныкавшая презервативы и сигареты под матрас (под мой, чтоб уж точно не нашли), к двадцати годам успела родить троих, а потом резко ударилась в религию, стала носить юбки в пол и осуждать современные распущенные нравы. Девочка, которой мы чуть не устроили «тёмную», так она нас достала слушаньем группы «Руки Вверх», сейчас поёт в набирающей обороты рок-группе. Девочка, за смену успевшая влюбиться поочерёдно в лагерного радиста Пашу, мальчика из старшего отряда, физкультурника Диму, физкультурника Славу и ещё в кого-то, сменила ориентацию и ходит на митинги за разрешение однополых браков. 

Начало девятого класса. Моя первая молодёжная редакция. Больше пьём чай (и иногда портвейн из-под стола), чем пишем, но и пишем отчаянно много. Руководительница на днях в очередной раз не прошла творческий конкурс на сценарный факультет ВГИКа, поэтому сегодня портвейн почти не прячется и только при появлении фотографа, которому зачем-то понадобилось нас сфотографировать, все прикинулись «хорошими детишками», но бутылка предательски звякнула в сумке. Фотограф, впрочем, к портвейну имеет слабость, поэтому обходится без скандала. 

Восьмой класс. Фотограф был то ли пьян, то ли глух – половина фамилий написана неправильно, к нашему классу добавлены два мальчика из параллельного (самых противных, разумеется), а лица у всех больные и усталые. Не люблю эту фотографию, куда больше мне нравится другая, сделанная парой дней позже. Я там с ребятами с курсов английского, улыбаюсь (я считаю, что прямо-таки фатально некрасивой, но когда улыбаюсь, на щеках появляются ямочки, которые, как я где-то прочитала, очень нравятся мужчинам, поэтому на всех фотографиях тех лет скалюсь) и строю глазки Паше, а Серёжа глядит на это с явной ревностью. Этот Серёжа мне никогда не нравился, но повышал самооценку, и я всё время очень переживала, что он переключится на Олю. 

Шестой класс. Классная руководительница душится очень терпкими духами и пудрится рисовой пудрой. Я стою рядом с ней, и от смеси запахов кружится голова. 

Пятый класс. Делать классную фотографию почему-то решили неожиданно и без предупреждения, у меня после урока ИЗО на свитере пятно краски, а посадили, как назло, в первый ряд, да ещё рядом с самой красивой девочкой класса Ирой, по сравнению с которой я смотрюсь просто каким-то двоечником из старого мультика. 

Третий класс. Мою роль мачехи в спектакле про Белоснежку в последний момент почему-то отдали Кате, а я теперь играю какую-то служанку. На фото стараюсь делать вид, что у меня хорошее настроение, но с Катей до конца года не общалась. 

Первый класс. Весь детский сад я мечтала пойти в школу, но почему-то праздника первого сентября не получилось. День пасмурный, и на красивый белый фартук пришлось надеть ужасный серый плащ, мой букет гладиолусов с дачи как-то потерялся на фоне принесённых стоящей рядом девочкой чайных роз, а первый звонок даю не я, а какая-то противная девочка с косичкой в мизинец толщиной, хотя несёт её на плече одноклассник моего брата Мишка, который часто приходит к нам домой и всегда с удовольствием со мной возится, потому что своей сестры у него нет. 

А до этого, кажется, ничего не было. Все дошкольные фотографии в другом альбоме.  

- Пойду я, пожалуй, а то дедушка мой один сегодня целый день, я с утра как ушла к вам, так и пропала… Причем, пропала совсем бесплатно… 

Лилия Ивановна смеется, надевая пальто. Ей уже за 70, библиотекарь с 40-летним стажем, мила и непосредственна как девчонка. Рыжеватые кудряшки, чуть навыкате живые ореховые глаза, в интеллигентнейшей речи до сих пор пробиваются одесские интонации. Я смотрю на нее с восхищением. Дедушкой она называет своего мужа. 

- Он ведь у меня уже три года из дома не выходит, – продолжая одеваться, рассказывает Лилия Ивановна, – как ногу потерял, так теперь дома и сидит. 

- Ой, Лилия Ивановна, какой ужас, а почему?.. 

- Так протеза нет. Да, девочки, протеза, – а я говорю о протезе, на котором можно ходить, а не держать под диваном, – у нас до сих пор нет. Он ведь у меня геологом был, поездил уж – слава Богу, мало не покажется… А условия жизни геолога – сами понимаете… Вот, видно, и заработал себе болячку. Сначала внимания не обращал, не придавал значения, подлечится – и вперед, а тут уж так что-то разладилось, что пришлось в больницу обращаться. Облитерирующий атеросклероз. А врачи что – резать, говорят, надо. И чем выше, тем надежнее. Иначе будем, говорят, вашему дедушке ногу потом как колбасу резать, – она наглядно показывает жестами, как резали бы, – по чуть-чуть да раз за разом. 

Я содрогаюсь. – Лилия Ивановна, ну а с протезом-то что, неужели нет протезов? 

- Протезы есть, и не один. Только, я ведь говорю, ходить на таких протезах нельзя. Не знаю уж, куда и обращаться еще. Закажем протез, заплатим, домой привезем, а он сделан не очень хорошо, то одно не так в нем, то другое, ходить – нельзя. Везу обратно в это предприятие, – ну, вы знаете, за мостом сразу, – да толку нет, не могут подогнать, сколько раз уж возила. Руки, что ли, у них не умеют? Или опыта нет? Не знаю… 

- У них не опыта, а совести нет, – говорю я. – Деньги с вас брать руки у них умеют!.. В суд надо на них подавать. 

Лилия Ивановна машет рукой. – Ах, Ирочка, ну что Вы!.. 

Детство и юность Лилия Ивановна провела в Одессе. Помнит до сих пор почти весь репертуар Оперного театра, не пропускала ни одного представления. А любовь к опере началась, когда приехала к ним Белла Руденко, еще только выпускница… 

Лилия Ивановна мечтательно закатывает глаза и счастливо вздыхает. – Какие были это времена, Ириночка, какой это был город, какие люди!.. 

- Лилия Ивановна, – я возвращаю ее на Север, мне не дает покоя мысль о ее муже, три года не покидающем квартиру, – а если импортный заказать?.. 

- Ну что Вы, – повторяет она, и улыбка ее делается немного смущенной и какой-то растерянной, – импортные ведь очень-очень дорого стоят… Мы с дедушкой столько не заработали… 

После ее ухода я еще некоторое время остервенело смотрю на заснувший монитор. Не заработали. Не заработали. Не заработали. Два честных человека. Вся жизнь. Более 40 лет стажа у каждого. 90 лет на двоих. 

Не заработали. 

13.02.2008 г. 

Стандартная комната стандартной квартиры выглядит огромной из-за своей пустоты. Из мебели в ней только стул, заваленный горой одежды, ещё несколько куч вещей на полу, и не сразу отличимый от них матрас, на котором спит Он. Он лежит на животе и до шеи укрыт одеялом. 

Мобильник, лежащий на таком расстоянии от матраса, что до него можно дотянуться, не вставая, издаёт громкий и пронзительный писк. Он прихлопывает телефон рукой (писк замолкает), перекатывается с матраса на пол, опираясь на стул, встаёт и, подволакивая ногу, неуклюже, но быстро направляется к окну. Свет, вырвавшийся из-за отдёрнутой занавески, освещает Его. Становится видно, что это подтянутый мужчина лет тридцати пяти, чью внешность, помимо хромоты, несколько портят многочисленные шрамы. 

Он, одетый в белый летний костюм, опираясь на тросточку, выходит из подъезда и садится в такси. 

Выходит из машины у подъезда старого «сталинского» дома. Входит в настежь открытую по случаю жары дверь подъезда и обращается к выходящей навстречу ему старушке: 

—Подскажите, пожалуйста, двадцатая квартира в этом подъезде? 

Получив в ответ невнятное, но явно утвердительное бормотание, учтиво раскланивается, как дореволюционный офицер из старого кино и, игнорируя последующие возгласы: «А вы кто? А к кому? Если к Ерёминым, то их дома нет!», поднимается, и удары трости о ступеньки отдаются гулким эхом. 

На обшарпанной двери нет номера, но квартира левее девятнадцатая, а правее — двадцать первая, так что ошибка исключена. 

Он нажимает звонок. Дверь открывает мальчик лет двенадцати и с недоумением на него смотрит и, наконец, говорит: 

—Если Вы к Ерёминым, то им два звонка. Только их дома нет, если хотите, оставьте записку, я передам… 

—Димка, не узнаёшь? 

Димка смотрит с возрастающим недоумением. 

Он оставляет трость у стены и делает несколько шагов назад, насколько позволяет лестничная клетка: 

—Смотри! Я хромаю, потому что неудачно прыгнул с парашютом. 

Удивлённые глаза Димки занимают уже половину лица. 

Он расстёгивает несколько пуговиц на рубашке и показывает шрам: 

—А вот здесь у меня след от пули. Я отправился в Чечню добровольцем и пропал без вести. 

—Папа?! – потрясённо шепчет Димка и делает шаг в сторону, пропуская Его в квартиру. 

—Но ведь у меня никогда не было папы! Я же тебя придумал!.. 

—Ну, вот он я. Поговорим с тобой, как мужчина с мужчиной. 

Пришедший в себя, хотя по-прежнему удивлённый, Димка ведёт себя на коммунальной кухне, как гостеприимный хозяин: 

—Тебе чай или кофе? Или, может, водки, там у матери припрятана бутылочка, чтоб с сантехником расплачиваться. На бутерброды ничего, кроме сыра нет, уж извини, зато свежий… А вообще уже обедать пора, суп будешь? 

—Да ты не хлопочи, я не голодный, – вяло протестует Он, – и вообще у меня времени мало. 

—Так что, – с недетской иронией спрашивает севший рядом с Ним Димка, – как мужчина с мужчиной — это про пчёлок и бабочек?! 

—У тебя, что ли, уже переходный возраст? – поморщился Он – про пчёлок с бабочками ты сам больше меня знаешь. Вчера вон в интернет-кафе два часа торчал. И совсем не на сайте цветоводов! 

Димка покраснел и вскинулся: 

—Откуда ты знаешь?! 

—Да ты не нервничай, я никому не расскажу. Я не для того пришёл. Скажи, ты зачем меня всего побитого придумал? 

—Ну, – замялся Димка, – хочется верить, что папа не просто обрюхатил маму и сбежал, а пропал без вести на войне … 

—Хорошо, хоть не погиб! 

—Мама говорила, что погиб, но я верил, что ты найдёшься… 

—Спасибо, сынок! Только давай ты придумаешь, что нога у меня зажила, а то знаешь, как перед дождём болит! Пёс с ними, со шрамами! Мне пора... 

Он протянул было Димке руку, но вдруг передумал и неловко чмокнул его в макушку. 

Димка неподвижно сидит, уставившись удивлённо в окно на отъезжающее такси. На столе стоят две чашки с недопитым чаем. Вдруг он вскакивает, бежит в комнату, достаёт из шкафа свидетельство о рождении и всё так же удивлённо уставляется на прочерк в графе «отец». 

Тётя Алла была с самого моего детства некой заменой Бабаю, антипримером. Доходило до абсурда: «Подтяни колготки, а то будешь, как тётя Алла!», «Ешь кашу, а то будешь, как тётя Алла» – это бабушка старалась... 

Почему плохо «быть, как тётя Алла» я поняла годам к шести, когда она стала часто нам названивать (жили мы далеко друг от друга, поэтому приезжать – не приезжала; возможно, «сблизи» её биография выглядела отнюдь не такой фантасмагоричной). Она была очень занудной, и если трубку брала я, могла полчаса расспрашивать обо всём на свете, но заинтересованности не чувствовалось, как будто для отчётности: «Общаюсь с родственниками!». Если трубку брала мама, на следующие два часа она выпадала из жизни. Ей тоже надо было отчитаться себе, что она «общается с родственниками». 

Ещё тётя Алла была неутомимой прожектёркой, при этом какой-то непутёвой. То в конце 80-х, как только перестали сажать за то, что теперь называется бизнесом, загорелась открыть на дому частную парикмахерскую и прогорела, потому что единственная в маленьком городке парикмахерская, может, и стричь могла только одном фасоном – «под каре», но была привычна многим поколениям, а частный мастер с ценами выше в два раза и без каких-либо гарантий оказался не нужен, тем более, деньги в тот период водились не у всех... Потом засобиралась замуж за иностранца (о её отечественном «муже» чуть позже). Несколько раз сходив в местный ДК, где десяток брюхатых мужчин из США ("США" произносится с придыханием), словно на невольничьем рынке, выбирали из толпы разряженных в блестящие лосины молоденьких девочек и одетых в «приличные» костюмы дам постарше, в зарубежном замужестве тётя Алла разочаровалась. С «челночеством» по каким-то причинам тоже не сложилось. Доходило до того, что тётка, которой было уже под пятьдесят, предлагала сначала своему сыну, а потом, когда он отказался, мне подать на конкурс молодых литераторов, широко рекламируемый по телевидению, её стихи(стихи. кстати, были не самые плохие) под своим именем (авторы были нужны моложе двадцати пяти)...  

На что она жила, кстати, остаётся загадкой. Ни на одной работе она долго не задерживалась. То ей становилось лень «каждый день рано вставать за копейки», то она увольнялась, чтоб начать очередную свою авантюру... В разнообразные МММы и «Властилины» тётя Алла вгрохала такую сумму, какой у нашей «приличной» семьи никогда и не было...  

Бытовая жизнь тоже была крайне неустроена. Расписываться с отцом своего ребёнка тётя Алла не стала, чтоб получать от государства пособие как мать-одиночка. Пособие оказалось совсем не таким, на какое она рассчитывала, а её «муж» периодически заявлял, что он может документально подтвердить, что ей ничего не должен, показывал паспорт, где не было отметки ни о жене, ни о детях, и либо сваливал куда-то (но всегда возвращался, как проголодается – готовила тётка неплохо, когда было, из чего), либо просто уходил к себе в комнату пьянствовать в одиночку. Тётиаллина мысль летала высоко, и до быта она снисходила редко... Когда мои родители приехали на поминки по её матери, в доме не было ни одной чашки – пили из обрезанных флаконов из-под разных средств бытовой химии. Тётке было «всё как-то некогда новые купить, а старые все побились»... 

Несколько лет назад тётка взялась за ум. Закодировала «мужа» от пьянства (что ей помешало за столько лет – её сын старше меня – его выгнать, не знаю), взялась лечить свой застарелый диабет, устроилась на работу – нашла компромисс с собой, выбрала надомную, и ей стало некогда звонить. Пару лет назад пропала совсем. Сначала мы радовались прекращению этих изматывающих звонков (тётка была энергетическим вампиром, после разговора с ней мама всегда отползала от телефона на полусогнутых). Потом, когда она не позвонила на Новый год, немного забеспокоились – «Какой бы ни был, всё родня». Мама время от времени звонила, но не настойчиво, трубку никто не брал... Сегодня наконец дозвонилась, и новый жилец квартиры сказал, что тётя Алла умерла. Мы не знаем и, возможно, никогда не узнаем, что случилось: из всех координат у нового жильца есть только номер мобильника тётиаллиного сына, и тот двухлетней давности... 

Мысли по этому поводу только две. Во-первых, всё могло сложиться иначе. Во-вторых, бабушкины слова достигли цели. Я боюсь, что буду, как тётя Алла... 

EveryДика: ну и что ты хотел в привате спросить? 

Merkader: Ты же с квартала Левченко, правильно? 

Е: а что? 

М: Я с городка Станкостроителей! Соседи. Ты знаешь Иру Шмелеву рыжую такую из восьмой школы? 

Е: нет я в 7ую хожу 

М: У меня в седьмой тоже одна знакомая учится. Таня зовут, с длинными волосами, я забыл фамилию... 

Е: лобач 

М: Что? 

Е: можит Лобач фамилия? 

М: Ну да, точно, Таня Лобач! Ты с ней в одном классе учишься? А мы с ней дружим давно уже. Вот это совпадение! Ты когда в чате сказала, что ходишь на Фонтан на дискотеку, я сразу понял что это за Фонтан, это возле парка Победы. 

Е: ты про это хотел меня спросить в првате ? 

М: Хотел спросить сколько тебе лет? 

Е: а что? 

М: Просто ты очень по-взрослому рассуждаешь и красиво говоришь, мне нравится. И английский знаешь. Тебе уже 16 есть, да? 

М: Чего молчишь? 

Е: почти 

М: Что почти? :) 

Е: будет 16 скоро.а тебе сколько лет? 

М: А сколько ты мне дашь? 

Е: незнаю я же ище не знаю ничево про тебя.а как ты узнал, что я английский знаю? 

М: Твой ник мне понравился сразу. Every Дика, «Всегда дикая!» в переводе с английского, как девиз. :) 

Е: спасибо. а что твой ник обозночает? 

М: О, это легенда! В древности был всемогущий бог, который послал героя наказать своего врага. Этого героя и звали Меркадер. 

Е: ты знаешь историю? 

М: Немножко. А ты какой предмет в школе больше всего любишь? Математику? 

Е: не! вобще сечас алгебру учим там уровнения ненавижу эти ! ! ! :(((((((я рисовать люблю и еще перирисовывать ,вофотошопе тоже умею 

М: Не может быть!!! Послушай, я тоже рисую с детства, в выставках участвую, и даже продал несколько своих картин. Хочешь я тебе свои картины покажу? 

Е: давай 

М: Где встретимся? 

Е: не не надо так мне скинь сылкой 

М: У меня нет в компьютере! И вообще, живопись в компьютере это НЕ живопись!!! :))) Ты близко от парка Победы живешь? 

Е: на углу 

М: Ну вот! А мне только трассу перебежать и я в парке буду, через пять минут. Принесу папку с моими рисунками, ты меня по папке и узнаешь. Сядем там на лавочке, я тебе покажу картины 

Е: позно давай завтра уже 

М: Завтра я не могу вечером, а утром ты в школе. Мне сейчас уходить как раз пора, я одет уже, пройду специально через парк, скажи, что выскочишь к подруге на минутку, я на углу парка передам тебе папку, а ты уже сама дома и посмотришь, а завтра отдашь. ПЯТЬ МИНУТ МАКСИМУМ, и вы дома, девушка! :))) 

М: Чего молчишь? 

Е: сек подожди 

Е: на мне куркта синяя будет. а на тебе? 

М: А я с папкой рисунков буду. :)  

Е: я выхажу 

М: До встречи! 

Е: :) 

Вы оказались как всегда правы. Нет разума у политиков, даже если тень интеллекта присутствует на их лицах. Разум и ум отнюдь не одно и то же. Национализм самая выигрышная карта в ситуации экономического упадка. Денег у народа нет, знаний нет а вот национальность приобретена с рождением. Должен же человек чем-нибудь гордится. Можно гордиться руками, если они умеют что-то хорошо делать. Можно гордиться мозгами, если они умеют хорошо думать, везде это проклятое если., А вот национальностью можно гордиться без всяких если, просто за то что она у тебя есть. 

Нац. карта по всей видимости последняя надежда политика, чувствующего неустойчивость своего положения. Но даже в последней надежде отдавать в аренду центральную улицу столицы на целый день профашистской организации, при чём закрыв её даже для граждан, просто идущих на работу, это, уже слишком. 

Когда другим жителям столицы очевидцы событий рассказывают об этом они не верят, им проще заподозрить во лжи рассказчика, чем поверить в такое поведение выбранного ими президента. Свадебные кортежи по прежнему стремятся к памятнику славы, поставленному в честь защитников от фашистского нашествия, но они вынуждены огибать центральную улицу, потому что по ней маршируют те кто убивал этих защитников. 

Чем это закончится?  

Выигрышна карта смерти по нац. признаку, как не разыграть её, если под это можно получить хорошие деньги. Признаем голодомор геноцидом. Жуткие фотографии вымирающих сёл, все претензии к России, слёзные послания к Европе, а то что половина выставленных фотографий сделано в Поволжье… Мёртвые уже не возмутятся, живые поверят, они хотят гордиться хоть чем-нибудь, пусть национальностю, они хотят знать кто виноват в том, что представители великой нации бедствуют. Главное вовремя разыграть карту. 

Чем это закончится? 

Я помню время когда били морду тем, кто не знал как по-украински будет форточка. 

Сейчас запрещают вывешивать объявления в школах на русском языке, это при том, что повальное большинство детей на переменах и дома разговаривают по русски.А при поступлении в некоторые вузы ребёнок должен дать подписку, что в стенах института он будет говорить только на украинском, имеется ввиду не на русском. На английском можно на русском нельзя.  

Чем это закончится? 

Если честно, я не хочу слышать Ваш ответ, я хочу надеяться на разум, но….  

Милый, так странно опять писать тебе. Нет, я не говорю, что я забыла тебя, то есть совсем забыла… Мне кажется, если я вдруг соберусь умирать и смерть подойдёт так близко, что я почувствую, как вливается желанный покой в моё всегда кипящее сознание, я не буду вспоминать свои платья, как утверждают многие, я вспомню тебя. 

Знаешь, когда пришло твоё письмо, я всё не могла решиться его распечатать. Ты давно перестал быть для меня обитателем реальной жизни. Нет, я не забыла тебя, я помню твой запах, твою манеру чуть наклонять голову, я помню твои губы. Но сегодня я не смогла нарисовать твой профиль. Помнишь мою привычку? Когда я читала твои письма, я всегда рисовала тебя, а потом дарила тебе эти исчерченные листы и ты пытался угадать какая завитушка соответствует какой строчке твоего письма… 

Я ничего не нарисовала, ни один силуэт не выплыл из под моего карандаша, пока я читала твоё письмо. Тебя нет во мне, осталась одна дымка. Да, я попрежнему люблю тебя, если можно назвать любовью то порой невыносимое чувство, которое упрямо живёт в моём теле. Только в полусне я улыбаюсь, мне кажется что я опять касаюсь тебя и ты никогда не уходил от меня в то морозное утро и не было километров писем и ещё более длинных пауз.. А наяву, привычным стало ощущение непреходящей тоски. Нет радости в моей любви.  

Не пиши мне больше, я не переживу возвращения. Эта метаморфоза уже не для меня, лучше я просто вспомню тебя, когда буду умирать. 

- Самое главное – это громкость! – заявила Черепаха С Тротилом. 

- Не обязательно, – скромно заметил Маленький Пук. 

Только Курочка Рямбо промолчала. Не любила она разговоров. 

* 

- Самое главное – это Форма! – радовался Дед. 

- Самое главное – это Содержание! – радовалась Бабка. 

Только Мышка молчала. Она-то знала, что самое главное – это хвост. 

* 

- Самое главное – это Зритель! – думал Зритель. 

- Самое главное – это Артист! – думал Артист. 

Только Суфлёр молчал. Он-то знал, что самое главное – вовремя уйти. 

* 

- Самое главное – это Станиславский, – сказал Театр. 

- Самое главное – это Вешалка, – сказал Станиславский. 

- Это вешалка, а не работа... – сказал Гардеробщик, утирая пот. 

Возле продуктового магазина, Антон замедлил шаг. На сыром снегу сидел черный ушастый Анубис. Поводок тонкой черной пуповиной соединял его с дверью. Анубис тоже заметил Антона, чуть склонил голову набок, и его большие глаза сверкнули отраженным электрическим светом. Глядели эти глаза пристально, оценивающе, как на суде Маат. 

Антон повернулся к Анубису спиной, прижал авоську к груди, и неуверенно двинулся навстречу мокрым перьям метели. Пристальный взгляд собачьих глаз морозил спину, сапоги, чавкая, месили снег, неоновый свет припечатал нелепую сутулую тень Антона к дороге, и машины перемалывали ее в серую кашицу. 

Подошел к двери подъезда. От волнения чуть не выронил ключ. Щелкнул замком. Подъезд. Пыльная темнота. Из разбитых окон метет. Первый пролет… 

«Это ничего… все хорошо… это еще не жизнь» – думал Антон. 

Второй пролет. 

«Некоторые просто не понимают, что не родились». 

Третий пролет. 

«Скоро все это закончится. Только жизнь может длиться вечно. А это – не жизнь, а какой-то невроз. Меня просто нет». 

Четвертый пролет. 

«Скоро я начну жить. Гусеница – это еще не рожденная бабочка. Я – еще не рожденный человек». 

Пятый пролет. 

«Снова ключи прыгают в руках. Кто это притаился в темноте? Надвигается, кровожадно ухмыляясь, сжимая в руке короткую серую полоску металла?». 

Антон стряхнул наваждение. Все обман, морок. Он стоит один на лестничном пролете, возле открытой двери. 

В квартире сумрачно и пусто. Сквозь желтый папирус обоев просвечивают кирпичи. Ну разве может здесь человек Жить?  

На столике лежит купленный утром научно-популярный журнал «Анх». На открытой странице статья одиозного психолога Кузнецова. Антон машинально выхватил несколько строк: 

«…особенно в последнее время в моей практике участились случаи, когда люди воспринимают окружающую действительность в совершенно фантастическом, мифическом свете: мне попадались люди, мнящие себя жителями древней Эллады, причем именно тех ее регионов, где люди по культурным и религиозным соображениям не носили одежду, а также «обитатели» Древних Месопотамии, и Египта. Сложнее всего мне было наладить контакт с людьми, которым представлялось, будто они живут в ведической Индии, да-да Индии, причем именно времен Махабхараты, и Рамаяны. Пациенты запрещали мне приближаться к ним ближе чем на три шага, из-за того, что я, по их убеждениям являюсь «чандалом», то есть принадлежу к касте неприкасаемых. Я склонен объяснять это явление тем…». Антон перевернул страницу. Сразу после статьи Кузнецова следовало разоблачение оной статьи профессором Дат-анх-Нутом: «Все это – грязная хеттская провокация. Так называемые, гипотезы Кузнецова не только немыслимы и антинаучны, но и общественно опасны…». 

Антон закрыл журнал. Все эти ученые споры давно уже перестали его волновать. Он покупал этот дурацкий журнал по старой памяти, затем лишь, чтобы пробежавшись по странице взглядом, тут же закрыть его, и никогда уже не открывать. 

Нет. Было еще кое-что. Антон открыл последнюю страницу. Там крупным шрифтом было написано: 

«Помогая в строительстве Города, вы приближаете момент своего Рождения!».  

А ниже: 

«Строительство нового Города, за рекой, позволит вам реализовать весь ваш творческий потенциал. Каждая мастаба, каждая пирамида, каждый грот ускорят рост и развитие нашего Города». 

Антон приезжал в Город за рекой каждый год – привозил новые кирпичи и известь. Там у него были самые теплые знакомства. В перерывах, когда все отдыхали, можно было выкурить сигарету-другую, перекинуться парой словечек с соседом, присев на завалинку.  

«Что случилось?» – спрашивал Антон. 

«Да все как раньше…» – отвечал сосед, русый, усатый дядька, приличных уже лет. 

«Работаешь?».  

«Ну… работаю». 

«А жена как?». 

«У-у-у! – смеялся сосед, чиркая большим пальцем по горлу – Житья нет. Ты знаешь, когда Город будет готов, я ее сюда не позову! К хеттам ее, старую!». 

«А краской, какой будешь красить?». 

«Да как все». 

«Это как?». 

«Ну, красной…». 

«А я – синей – улыбался Антон – моя ведь ближе всех к реке». 

«Это ты погоди еще… следующей весной понаедут… реки своей не увидишь…». 

Когда за рекой появился Город, никто не знал. Он просто был всегда, словно зеркальное отражение старого города. Кто-то боялся его, кого-то безудержно тянуло к нему. Побывав в Городе в первый раз, Антон уверился, что там и только там можно Жить. 

Впрочем, тех кто начал Жить, Антон не видел ни разу. Он проходил мимо готовых построек, но все они были закупорены. Там же иногда он натыкался на бестолковых людей, с пустыми лицами. Люди эти незряче сновали по узеньким переулкам, и выли. От Антона они шарахались, как от чумного. 

Странные это были люди, ох странные… 

В дверь позвонили. Антон метнулся в коридор, припал к глазку. К нему давно уже никто не приходил. Если уж на то пошло к нему никогда никто не приходил. Он даже забыл как звучит звонок, и теперь это нудное дребезжание ужалило его. 

На лестничной площадке стоял Анубис – теперь при нем было человеческое тело, облаченное в пальто, и только голова, черная ушастая голова, жутковато торчала над плечами. 

Антон щелкнул замком, отворил дверь, впуская Анубиса в убогое свое жилище. 

- Я за тобой от самого продуктового шел – протявкал тот, сбрасывая пальто – ох и холодно у вас тут… 

- Может чаю? – засуетился Антон. 

- Не откажусь! – простужено просипел Анубис – я к тебе, собственно по делу. 

- Чашечка чаю никакому делу не помешает! – Антон смахнул с клеенки крошки, расставил чашки, зажег газ. 

- Сегодня лед из реки ушел – сказал Анубис буднично – можно плыть. 

- Как это плыть? – удивился Антон. 

- Ты Жить начинаешь. Время твое пришло. 

- Так… не достроенно еще… 

- А здесь у тебя что? – Анубис показал когтистым пальцем на авоську. 

- Кирпич. Сегодня купил. Но там еще много надо.  

- Сотрудники помогли, сосед твой тоже принес, не пожадничал – сказал Анубис – вот только один кирпич и осталось положить. 

- Это все как-то... 

- Неожиданно? – тявкнул Анубис – оно всегда так… Жить начать – это тебе не в парке прогуляться, Жизнь она всегда внезапно начинается… 

- Я не знаю… у меня еще столько дел… 

Анубис запрокинул голову и загоготал. 

- Помилуй! да я тебя давно знаю… ты с девяти лет ее строишь, так? 

- Ну… да… 

- Ты еще в школе понял… когда эти недоумки тебя задевали… ты же понял что это не жизнь? Тогда ты нашел свой первый кирпич, переправился на мой берег… правильно? 

- Ну, я еще пацаном был… 

- Ты червяком был! – ощерился Анубис – а в университете? Кто с тобой дружил? Да никто! Тебя не замечали… а если и замечали, то посмеивались. И на работе… помнишь сотрудников? Они ведь тоже строят… строят в Городе… не все, правда…  

Антон знал это, но ему почему-то не нравилось об этом думать. Сотрудники – румяные, веселые, женатые – строили что-то в Городе, неказистое, выщербленное… 

- Ты все ждал, все думал, когда же она начнется – Жизнь, за каким поворотом. Теперь-то что – трусишь? – сверкнул глазами Анубис. 

- А тебе почем знать? – не выдержал Антон. 

- Ты сейчас задал глупый вопрос. 

- Прости… так ты говоришь… сейчас? 

- Сейчас! 

- А чай? 

- А пес с ним! – отмахнулся Анубис – пойдем… 

И они пошли. Антон хотел было закрыть за собой дверь, но вдруг понял, что в халупу свою он никогда больше не вернется. 

От волнения сердце прыгало у него в груди, когда они сели в автобус, и помчались сквозь предрассветный сумрак – больше в салоне не было никого, только старая кондукторша-ракшаска с толстой облезлой сумкой. Она подобралась, было к Антону, щеря клыки, но Анубис рявкнул на нее, и она забилась в дальний угол, и сидела там, выпучив огромные кошачьи глаза. 

Приехали, когда вдали уже зарделся рассвет. 

У пристани их ждала папирусная лодка, изогнутая, словно полумесяц. Они взошли на нее, Анубис взял в руки весло, стылая река исполнилась первобытной африканской тьмы, и они заскользили к другому берегу, туда, где уже горели факелы. 

Людей возле мастабы собралось немного – сотрудники, да усатый сосед-доброхот. Все стояли с каменными лицами, на улыбки Антона не откликались. Кто-то даже – вот срамота-то! – прослезился... 

Анубис возвышался теперь над мастабой ониксовой тенью. Антон ощутил какую-то постыдную робость, но все же сделал шаг вперед, и положил последний кирпичик. 

- Все мы любили и уважали тебя… – сказал начальник отдела, не отрывая взгляд от своих черных лакированных туфель. 

- Ты был хорошим товарищем – добавил сосед – бережливым, аккуратным… 

- Да вы что? Сдурели совсем? – хохотнул Антон – да я же сейчас Жить начну! 

Никто не ответил. 

«Как это нелепо – подумал Антон, подходя к гробнице – вот этого я и боялся – что меня будут жалеть. Нет, прав был Кузнецов – дураки они все, мнят из себя египтян, а потом плачут. А я, вот, сейчас зайду в мастабу, лягу в саркофаг, и…». 

MUTABOR! 

Я, кажется, был счастлив под этим крутым карнизом. 

Я, кажется, так смело умел тебя рисовать. 

И думалось, так просто враз вышвырнуть все эскизы. 

И верилось, ты рядом – и нечего больше ждать. 

Писал синее море – на море ни разу не был. 

В мечтах, кардинально хотелось сильнее стать. 

Сейчас до нутра больно влюбляться в твоё небо. 

И рифму хватать за нос и чувства в неё пихать.