На конкурс 

Gumergik 

СОСЛАГАТЕЛЬНОЕ НАКЛОНЕНИЕ 

Старая дева Клио, всё ещё чтящая себя за девицу, капризная и взбалмошная до абсурда и редкая из дур, недальновидно назначенная кем-то писать историю, писала её левой рукой, хотя и была правшой. Сослагательного наклонения не признавала. Изредка я захаживал к ней ненадолго, потому что надолго задерживаться у неё не было сил, разругавшись в пух-прах, пулей вылетал от неё. 

– Что было бы, если бы Наполеоша пошёл на Питер, а не на Москву? – задавал я невинный вопрос? 

– Пошёл к чёрту! Что значит – если бы? – сразу начинала беситься Клио.- Ему вообще было бы лучше не соваться в Россию, если на то пошло. Только я тебе этого не говорила, понял? 

– А если бы Пушкина застрелил не Дантес, а Кюхельбекер? Представляешь? «Евгений Онегин» не был бы написан никогда! 

EPISODAS 1 

Они лежали, после утомивших их игр. Ничто не предвещало... Солнце уже было на своём месте. Впрочем, про солнце в Библии ни хрена, ничего. И вот: 

Адам, указывая на дерево под сенью которого они лежали. Ты знаешь, как называется это дерево? 

Ева. К чему мне? 

Адам. Но ведь красивое. 

Ева. А разве в Эдеме может быть по-другому? 

Адам. А что это за жёлто-красные шары в листве? 

Ева. Какая разница? 

Адам. Ева, разве тебе не хочется знать, как это называется? 

Ева. Я не знаю... может быть... Да что ты пристал ко мне? Если тебе нужно что-то знать, спроси у хозяина. 

Адам. Ты же знаешь, он не любит, когда ему задаёшь слишком много вопросов. 

Ева. И правильно. Он сам решает, что мы должны знать, а что нет. 

Адам. Но почему кто-то должен решать за меня: что я могу знать? Что я хочу знать? 

Ева. А что ты хочешь знать, Адам? 

Адам. О Ева, многое. Но позволь мне прежде спросить тебя, когда ты перестаёшь петь и смеяться, закрываешь глаза и не двигаешься, ты видишь что-нибудь? 

Ева. Да. Я вижу эти маленькие разноцветные шары, что растут над нашей головой и ощущаю кисло-сладкий вкус… 

Адам. Я тоже часто вижу их… А ещё я вижу… похожих на нас.., но это не мы, они маленькие и почему-то говорят мне Дади, а тебе Мами… 

Ева. О, Адам! Мне страшно… Я тоже вижу живое. Но оно не похоже на нас, это чудовище с шипящей головой, сразу перерастающей в длинный хвост. Но оно умеет разговаривать… 

Адам. Говори тише, Ева. Нас может услышать Он и Ему наш разговор может не понравиться… А ты видела это чудовище наяву? 

Ева. О нет, никогда! но мне кажется оно где-то здесь, И мне страшно. 

Адам. Страшно от неведения. Потому я и говорю тебе: хочу знать. Хочу познать всё! 

EPISODAS 2 

Адам не стал рассказывать Еве ещё один свой сон. Почему-то не стал. … Она приходит к нему по ночам, с белыми распущенными волосами, покрывающими ей всю спину, всегда поющая грустную песню, всегда с огромными печальными глазами… Подойдя к Адаму, молча прижимает его голову к своей груди, он чувствует её твёрдые прохладные соски, нежно кладёт ладони на её упругие маленькие полушария, и во всём его теле зарождается странная, неведомая ему наяву дрожь… 

– О, Лилит! – задыхаясь, шепчет Адам, сам не понимая, откуда знакомо ему имя этой женщины. 

Проснувшись, Адам напрочь забывает и это имя, и саму женщину, ибо этого хочет Бог. Но смутные сны иногда находят его наяву, и тогда он исподтишка пробует проделать, якобы играя, все эти действия с Евой, но встречает с её стороны решительный отпор, хотя замечает по её глазам, что смутное волнение проникло и в её сердце… 

Неустойчивый табурет под ним зашатался, и он шумно рухнул на пол, больно ушибся.  

– Бляха-муха! Даже повеситься не можешь, кретин. – Сказал он себе и подполз к холодильнику, упершись спиной на дверку, поднял глаза. Петля висела, изгибаясь, как длинный язык. Он представил себе, как вывалится его собственный язык, если он сделает это, и ему стало смешно. Он засмеялся, сначала тихо, потом всё громче и громче и, наконец, захохотал во все лёгкие. 

От шума она проснулась, пошла на кухню. Увидела петлю. Хохочущего мужа. Впервые она не составила ему компанию. Не засмеялась, не захохотала. Прижала его голову к себе и заплакала. А он всё смеялся, смеялся… И слёзы текли по её щекам. 

2009 г. Павловск  

УМНАЯ СОБАЧКА 

Дело было в киевском аэропорту Борисполь. 

В тот день убийственная жара свалилась на голову и без того несчастных авиапассажиров, 

даже не подозревавших, что они населяют «империю зла», где полюбишь и козла, 

страну, где нет «Кока-колы», голых баб в телевизоре, бандитов в каждом кафе и ментов-оборотней.  

Да... Им очень не повезло. Особенно с ценами на авиатранспорт. Они были просто никакие. 17 руб.  

Из Киева в Москву. Страна назвалась СССР. 

Рейсы вдруг стали откладывать. 

Причем, как-то хаотично. В одном и том же направлении одни борты выпускали, а другие – нет.  

Искушенному в советской авиации, хотя бы на уровне постоянного участия в таких передрягах –  

было ясно, как божий день: ке-ро-син... 

Топлива мало. А выпускают «членовозы», т.е. только те борты, которыми летят  

наглые морды из ЦК, даже не представляющие себе: до чего они в итоге долетаются.  

Тогда мы с приятелем взяли «языка»: паренька в комбинезоне. Вид у него оказался, примерно,  

как у работающего на керосиновом ходу воробья. Паренек был маленький, верткий и сплошь улит топливом:  

так, будто душ принимал. И при этом он, конечно, курил в кулак, бросая короткие взгляды по сторонам. 

Дырка же, предусмотрительно имевшаяся в каждом советском заборе, позволяла не только  

его видеть, но и спокойно пролезть к нему, на летное поле. 

- На Москву? Не, чуваки, ждить вечерочка, – «обрадовал» паренек. – Всех «членов» туда  

одним бортом отгрузили уже. – А то и ночью полетите. Если керосин привезут. 

Таким образом, настало время стелить на травке дастархан. 

Его роль сыграл кусок полиэтилена, и когда появились узбекская дыня и крымская «Массандра»,  

то уже и дела не было никакого – керосин так керосин. А ждать и догонять мы тогда  

все умели, всей страной.  

Особенно ждать.  

Важно одно при этом – быть на работе, или, в крайнем случае, в командировке. 

Чтобы топлива у тебя самого имелось в достатке, при наименьшем количестве  

чемоданов в руках.  

Так вот, у нас – их совсем не было. 

Расположившись на травке, выставив вперед дыню и убрав в портфель бутылку, мы расположились надолго. 

Подошел милиционер, в ту пору, также, не подозревавший, что он мент, оборотень в погонах,  

гадкий тип, намного хуже уголовника-романтика, которому воспевает радио ежедневную осанну. 

Он открыл, было, рот, но тут же получил кусок дыни и разговаривать ему стало неудобно. 

Он ушел. 

А мы, разомлев от жары даже в тени, не имея возможности много двигать языком, 

лениво разглядывали  

действительность, состоящую из ржавометаллического летнего кафе 

и трех собак невдалеке. 

Кафе предназначалось для поглощения бумажных сосисок, отдаленно пахнущих мясом сарделек  

и пива «Жигулевское», которое если хотели, то делали неплохо, а если делать было лень,  

то производилась совершенно бесподобная 

кислятина с градусом, а не пиво. Впрочем, пили и такое,  

не пропадать же деньгам и градусам. 

И, разумеется, никаких ларьков. 

О, если туда, из нашего времени угораздило бы перенести обыкновенный ларек! 

Это тяжело представить! Народ чемоданы бы побросал, люди испытали б настоящий шок.  

Пиво в банках, жвачка, «кола»! Голые бабы беспрепятственно! ЗА РУБЛИ!!! 

Сознание не выдержит такого изобилия, честное слово! Да за это любой из нас Родину бы продал с потрохами. 

И продавали, кстати, уже на полном серьезе. 

Кафе забилось народом битком. Столики, за которыми в самой неудобной позе – стоя, народ ел и пил,  

нервно подгоняемый ожидающими очереди на жаре – заняты и,казалось, навсегда. 

Однако нам, с пригорка, хорошо было видно, как носятся, в мыле, повар и буфетчица, 

сплавляя народу недоваренные сардельки, лишь бы эти посетители чертовы провалились  

куда-нибудь, и все это нашествие кончилось тогда в одночасье. 

За этой картиной с интересом наблюдали и собаки. 

Запах сарделек с сосисками забирался в их двигающиеся носы, в сознание, витал сизым дымком в пустом желудке. 

Верховодила маленькая собачка, помесь болонки с чем-то более крупным, дворовым и не имеющим страха.  

Собачка расхаживала перед двумя большими, худыми, до торчащих ребер, кобелями,  

объясняя диспозицию и план операции. 

Она поскуливала, глядела в сторону кафе и постоянно «рисовала» своими движениями 

схему:  

вот два трусливых болвана на стрёме, вот они затевают свару, все внимание на них, 

а она берет на себя  

самую ответственную часть работы. Именно она должна спереть сардельки. И только сардельки,  

потому что, пожирать эти ужасные сосиски могут только двуногие советские мутанты. 

Кобели боялись. Их пугала решимость маленькой собачки, но подгонял голод и запахи из кафе.  

Они тупо переглядывались, морщили лоб и не спешили соглашаться. 

Наконец, собачке надоело их уговаривать, и она отошла в сторону, затаив раздражение и злобу  

на двух этих тугодумов. 

Кобели озаботились всерьез. 

Ведь она могла и в одиночку провернуть дело. И что тогда? 

Разве в силах они были отказаться от еды? 

Да и вопрос безопасности – всего-то дело одного-двух пинков, которые можно пережить. 

- Мы согласны. 

Так сказал, подойдя и склонивши голову один из кобелей. 

Собачка сразу оживилась, и виляя хвостом, сама невинность, двинулась в сторону кафе. 

Кобели, озираясь, засеменили вслед. 

Собаки подошли ко входу и встали по номерам. 

Маленькая собачка весело глядела вокруг, а тех двоих просто трясло и разрывало от страха.  

Кобели поминутно огладывались, они с ужасом ждали команды. 

Собачка вдруг посерьезнела, прищурила взгляд и махнула нервно хвостом. 

Тут же кобели, через паузу, будто помолившись, кинулись драться, старательно  

исполняя роль двух забубенных драчунов. Щелкали зубами, демонстрировали бешеный взгляд,  

готовность убить и съесть. 

Посетители стали крутить головами. 

Народу много и не всем видно – откуда шум-гам. 

Тогда собачка затявкала, запрыгала, подгоняя партнеров, вступил в силу второй вариант, 

так как первого оказалось недостаточно. 

Кобели кинулись через распахнутый вход – прямиком в зал. 

Они скакали, прихватывали посетителей за штанины, лаяли так, что чуть мозги не вылетали.  

Народ всполошился, стал дрыгать ногами и кричать: – Уберите этих собак! 

Буфетчица тоже заорала: – Уберите этих шавок!  

И повар заорал. 

Все кричали одну и ту же мысль. 

Но никто не понимал – кто должен их убирать. И как это сделать? 

Требование осталось без ответа и удовлетворения. Собаки скакали, посетители дрыгались,  

как марионетки в театре, все орали, а маленькая собачка в это время спокойно вошла за стойку,  

выбрала в большом алюминиевом тазу связку подлинней и рванула с ней, что было сил вон из кафе! 

Кобели внезапно прекратили представление и кинулись следом. 

В наступившей тишине, в молчаливой оторопи, было только видно, как, едва ступая, летит,  

несется маленькая собачка с длиннющей связкой сарделек в зубах, а позади – эскортом следуют  

два улыбающихся кобеля. 

- Милиция! – завизжала, опомнившись, буфетчица. – От, сука такая! Третий раз уже тащит!  

И каждый раз – по-разному… 

Тут до всех стал постепенно доходить смысл собачьего спектакля. 

Кафе стало наполняться хохотом и веселым шумом. 

А мимо нас проследовали в ближайший лесок три собачьи улыбки. 

Одна ликующая и две чрезвычайно гордых. 

Как тут было не выпить за здоровье умной собачки и ее верных друзей? 

Поминки. Съедена кутья, несколько рюмок выпили, не чокаясь. Мужчины ослабили узлы галстуков, женщины откинулись на спинки стульев. Разговоры. 

Внучка покойного: 

-А ещё лет пять назад к нам в гости заезжал какой-то родственник с маминой стороны, он здесь в армии служил. Артём, кажется... 

Зять покойного: 

-Да-да, Артём. Хороший парень. 

Внучка: 

-Помню ещё, мы посчитали, получилось, что он мне какой-то племянник, то ли двоюродный, то ли троюродный. Так вот это был дедин родственник или баб анин? 

Племянница покойного: 

-Артём?.. (задумывается примерно на полминуты) Нет, это тёти Нюры родственник. С нашей стороны ни одного Артёма не было! Михаилы, Владимиры, Сергеи, Юрии (Юриев почему-то особенно много), а Артёма ни одного! 

*** 

-Лиза, как твои дочки? 

-Тётя Валя, вы обознались, я не Лиза, я Алёна, и у меня нет детей! 

-Ой, извини, деточка, я без очков. 

-Ничего страшного, все говорят, что мы с Лизой похожи. Особенно если без очков.  

Гумер КАРИМОВ 

Экономический кризис в масштабах нашего двора. 

Не знаю, что по этому поводу думают орнитологи, но мне кажется, экономический кризис отразился даже на птицах и дворовых собаках. Судите сами: у нас во дворе живут две дворняги – Рыжик и Рекс. А по соседству, на высоком тополе семейная воронья пара построила гнездо, вывели птенцов, тоже пару. Дочка утром пошла в школу и вдруг возвращается с рыданиями: «Мам-пап, рыжик вороненка сожрал. Он хотел и второго, но я его отогнала. А в руки взять боюсь, его женщина-строитель взяла». 

Мы за этой семейкой долго наблюдали. Трогательно было видеть, как ворон добывал на мусорной свалке еду для своей подруги. Иногда сам садился в гнездо, отпуская ее размяться, полетать, водички попить. Пытался прикармливать их сыром. Иногда Карлуша сыр брал, иногда не замечал или делал вид, что не замечает. Однажды он даже погулял со мной. Я положил кусочек сыра на дорожку, Карлуша отнес его «жене» и вернулся, сел поодаль. Я гуляю по дорожке, а он рядом топает. 

Расстроенная, побрела дочка в школу. А женщина-строитель, подержав вороненка на руках, в соседний огород его забросила. Родители обрадовались было, летят к нему, а он, глупый, перелетел обратно через ограду, да прямо в лапы собак. Каркают вороны истерично, пикируют на дворняг, грозятся в темя их клюнуть, а те только огрызаются. Сутки спустя и вовсе перестали на ворон обращать внимание. Так и исчезла или распалась эта пара, улетели куда-то. 

А некоторое время спустя, сами вороны выступили в роли хищников. На высоком дереве, в густой кроне поселилась стая птичек каких-то, стрижей, наверное. Недели полторы трещали. Певцы они никакие, трещат себе и устраивают гнезда. А вороны тут как тут. Однако стрижи – не робкого десятка. Да не десятка, их больше гораздо. Стаей налетали на ворон, воздушные бои устраивали. Но силы слишком неравные. Наблюдали мы с дочкой летним утром, как одна молодая ворона устроила захват. Каркает над нашим окном, нас разбудила, так истерично орала. Со всех сторон слетелось воронье. Эта дура орет, а те молча делают работу: пикируют на дерево. Согнали, разорили гнезда. Сегодня утром встал – тихо, не трещат стрижи, улетели. 

А я написал этот маленький рассказик. Да только не хочется его на грустной ноте заканчивать. Думаю, еды не хватает в нашем городе для этой живности. Отсюда такой жестокий беспорядок. Дочка дворовых наших собак прикармливает бутербродами, что берет каждое утро в школу. После школы ее Рекс и Рыжик встречают у калитки. Благодарно машут хвостами. Мать ругается, а толку что? Как Кержаков: «Бью, бил и буду бить», так и она: кормила и будет кормить! 

А напротив дома растут две высоченных липы. В стволе одной из них – длинная узкая расщелина-дупло, пальцы едва просунешь. Там синички устроили гнездо и вывели птенцов. И ничего с ними не случилось. Летает юное поколение. Весь день гнездо пустует, но вечером счастливое семейство прилетает ночевать. 

Консерватория 

Вообще птичий мир очень интересен. Даже не столько наблюдать за ним забавно, сколько слушать. У нас в Питере сейчас белые ночи. Где-то после трех часов ночи начинаются консерваторские занятия. Если проснулся, уже не уснуть. Можно конечно возмущаться: почему, мол, без санкции властей города под нашими окнами открыли консерваторию? А кому пожаловаться? 

Так вот, каких только арий не услышишь во время этих занятий! Да разве можно все это воспроизвести? Все эти фьють-фьють-фьють, или пиу-пиу-пиу? Такие коленца выкидывают, такие сложные порой партии звучат – пером не описать.  

Иногда они между собой скандалят. Один другого спихнет с ветки и тот спросонья как возмутится! Точь-в-точь сварливая соседка в коммуналке. Но и другая – без ответа не остается. Словом, все выскажут друг другу, что думают, пока не угомонятся. А какие любовные истории услышишь, когда они пристают к своим подругам... 

Жаль, соловьев нет в нашем дворе. За все время пару раз почавкали и улетели. Не понравилось им у нас. Не знаю почему, но эти удивительные певцы любят селиться на деревьях вдоль железных дорог. Мы с женой их слушаем, когда ходим за водой на колонку. Там соловьи и поют. Ах, как они поют! 

История про Карлушу тридцатилетней давности 

Птичьи эти истории напомнили еще одну – тридцатилетней давности. Тогда работал я в Ленинградской области директором Дома культуры. Как-то осенью принесли вороненка с побитым крылом. Летать не мог и светило ему быть съеденным собаками. Стали его лечить, смазывали ранку йодом, зеленкой. Карлуша быстро поправился, но улетать не захотел. Так и остался в моем кабинете. Быстро освоился и принимал активное участие во всех наших мероприятиях. 

Даже на концертах в большом зале устраивался где-нибудь под высоким потолком на кронштейне прожектора и оттуда смотрел концерт. Вел себя прилично. Ну, каркнет иногда от восторга, когда номер особенно понравится. Зал смеялся. 

Очень любил молодежные дискотеки. Сядет рядом с жокеем и наблюдает за происходящим. А когда и сам пустится в пляс: спланирует на середину данс-пола и начинает кружиться. Мы все боялись, как бы ребята не затоптали его.  

Есть приучился только из рук. По-другому никак, отказывался принципиально.  

Заметили как-то: стали у нас исчезать ручки, фломастеры, чайные ложки, монетки. Мы в недоумении: что за странный жулик завелся? А весной пришли плотники сменить подгнившие подоконники, а под оцинковкой – целый клад ручек, монет, чайных ложек. 

Любил Карлуша кататься с горки. От окна кабинета вниз идет покатая крыша танцевального зала. Прыгнет вороненок на эту крышу, извините, на задницу. И с восторгом скользит по ней. Скользнет с края, сложив лапки, и катится с горки. 

Отзимовал, весну и лето прожил у нас Карлуша, а ранней осенью стал отлучаться надолго. И однажды привел подругу. Сядет на подоконник, а та в небе кружит. Карлуша орет, зовет ее: мол, иди сюда, с моими друзьями познакомлю. Та опасалась, не знакомилась. 

Несколько дней Карлуша «разрывал» свое сердце между нами и подругой. Но природа взяла свое. Взлетел Карлуша, покружил над нами, покаркал прощально и улетел с подругой. Больше мы его не видели. 

А мы все переживали, как он есть будет, привыкнув брать пищу только с руки. 

Подарок от «Ленты» 

Был поздний вечер. Мы готовились отойти ко сну, как вдруг позвонил мобильник сына: «Мама, спустись вниз». Встревоженная жена вышла во двор. Вижу в окно: сын подает матери из машины какой-то сверток, а затем вместе с невесткой все идут к дому. 

Котенок это оказался. Рыжий, грязный и больной. Ребята его у супермаркета подобрали, у «Ленты». По дороге заехали к ветеринару: вроде был чистый, если не считать ушных клещей и внутренних бяк. Долго мы его отмывали, вычищали от блох, лечили, откармливали. Первая ночь, помню, была самая тревожная. Думали, не выживет котенок. Выжил на омлетах. С тех пор лето пробежало. Марсика и не узнать теперь: окреп, поздоровел. А каким красавцем стал! Сам рыжий, грудка, лапки белые, будто в белила попал, ровненько так «испачканы». Весь пушистый, а хвост вообще роскошный, огромный, как у лисы. 

Вообще-то я не хотел кота заводить, хоть дочка все просила об этом. Но я боялся, что будут у нее из-за этого кота проблемы со здоровьем. Они и были, но, слава Богу, теперь позади.  

А каким веселым и игривым стал, так об этом и рассказывать не буду. Словом, завоевал наши сердца и стал полноправным членом семьи. Сейчас я пишу эти строчки, а Марсик сидит у меня на коленях и ласково мурлычет. 

Антонина КАРИМОВА 

*СОН ГУМЕРА 

Моему Гумеру приснился сон, что при выходе из бара его преследует грабитель. Тогда он поднял с земли камень и запустил в злоумышленника, но снаряд пролетел между ног преследователя. Совершенно кстати вспомнив, что в юности являлся чемпионом республики по бегу, муж стартанул, но противник от него не отставал. Нервы напряглись. Услышав за спиной дыхание настигающего преступника, Гумер остановился и, размахнувшись из-за плеча, со всей мощью резко ударил преследователя кулаком в лицо и тут же, заскулив от боли, проснулся…  

Белая ночь. Я сплю и сквозь сон слышу стон. Открываю глаза и вижу мужнин кулак с разбитыми в кровь фалангами пальцев. 

- Что случилось? – встрепенулась. 

- Да с мужиком подрался. 

- Где? – лихорадочно соображаю, куда его среди ночи унесло нарываться на рожон. 

- Да во сне, – трясет пострадавшей конечностью... 

- Вот это да… – взглянула на стену. Еще хорошо, что в жизни боксом не увлекался, пробоину мог сделать. 

На другой день опасливо ложусь рядом: 

- А вдруг тебе опять приснится тот мужик? Врежешь и убьешь… меня. 

Смеется: 

- Вряд ли. Я ему так вмазал, что побоится снова присниться. 

И с удовольствием, геройски демонстрирует друзьям вмятину на штукатурке, оставшуюся от ночного поединка. 

СЛОВА  

Сегодня маленькая Саша с утра все просыпалась и просыпалась.  

Пока не свалилась с верхней полки кроватки на нижнюю, широкую, где спал Гоша.  

– Ты чего? – спросил ее брат. 

- Я просЫпалась, – ответила Саша. 

Женя пришел на почту отправить письмо. 

- Вам заказное? – спросила женщина за стойкой. 

- Да. 

- С уведомлением? 

Женя подумал и сказал. 

- А можно без …мления? 

Папа качал малютку дочку, а она все морщилась и не засыпала.  

А он все качал. 

А она тогда опять морщилась, а потом стала плакать.  

А он все качал. Но ничего не помогало. И дочка стала даже немного подвывать, как волчонок. 

Тогда папа запел песню. 

- Город над вольной Невой. Не вой. 

Дочка замолчала. 

- Город нашей славы трудовой. Не вой. 

Дочка поморщилась еще раз и уснула. 

А когда она выросла – ей очень нравились героические песни. 

- Мы идем к врачу! – гордо сказал Миша. – К носоглоту. 

- К кому?? 

- Ну, он лечит носы и глотки. 

- Ааа…это, который еще и уши лечит? 

- Ну да. Я забыл. Ухоносоглот. 

- Интересное название. А если бы он еще и животы лечил? Как его тогда называть? 

- Ухоносоживоглот! 

МАЛЕНЬКИЕ СКАЗЮЛЕЧКИ-2 

Поругались горлоцапы с гордонюхами. 

- Забирайте свои пэцки и цапуцки и катитесь в свою шпрякомордию.  

Тут пришли вылупуты и вылупились на них. 

- Чего вылупились? – закричали им горлоцапы с гордонюхами. 

- А у вас гнезда на голове. И вороны сидят.  

Посмотрели друг на друга крикуны и давай хохотать. 

- И когда ж они успели? 

А вылупуты говорят: 

- Когда ругаешься, время зря идет и его не видно. Вы проверьте – может вам уже по сто лет. 

Испугались спорщики и давай смотреть в свои календари. Оказалось что по семьдесят. 

Повезло еще. 

* * *  

НЕ ДЕТСКОЕ 

Антон весь день слушает одну и ту же песню. 

- Катится, катится голубой вагон.. 

Пошел, пообедал и опять включает. 

- Катится, катится.. 

Ему говорят: – Пойди, погуляй. 

- Нет настроения. 

И опять: 

- Катится, катится… 

Ему говорят: – Может, порисуешь? 

- Нет настроения. 

И опять: 

- Катится, катится… 

Вот уж вечер наступил. 

- Антон. Иди спать. 

- Сейчас. Послушаю еще раз. 

Включает. Слушает. Вдруг останавливает. 

И говорит, передразнивая, и с большой досадой: 

- Катится, катится… На зопе каракатица. 

МАЛЕНЬКИЕ СКАЗЮЛЕЧКИ 

Опсь и Эгэгэська пошли в лес за грибусяками. 

Эгэгэська шла-щла и зплутякалась. 

- Опасяяяя! – кричит – Еся кто? Эгэгэсь! 

А Опсь хотел крикануть, да в яму – опсь!  

И провалякался весь. 

И думает – Ну вот… 

И стал хохотюкать и подхрюкивать. 

И Эгэгэська его нашла тогда. 

Во как. 

* * * 

Змяк и Черепух пошли воевать Пиндихрюка. 

- Выходи, злобный Пиндихрюк! 

А Пиндихрюк не выходит. 

Оне опять орать. А он опять не выходит. 

Так прокричали Змяк и Черепух двести сорок один раз. 

Почесались и ушли. 

А Пиндихрюк думает: – Ну дураки… 

Почесался и спать лег. 

Какая война может быть, если завтра баня?  

* * * 

Вышел из берлоги червяк, посмотрел на свое копыто 

и понял, что наступила весна и пора линять. 

И что берлога-не сахар, и лучше бы не дурить,  

а махнуть осенью вместе со всеми червяками на юг.  

А тот так и перья все повыпадают. 

* * * 

Жила-была на свете Розовая Змеюшечка. 

Она очень любила куклу Барби и мечтала о том, 

как укусит ее за ногу и Барби распухнет, и никогда больше ее не покинет. 

* * * 

Вышел Змей Горыныч из пещеры и говорит: 

- Это кто на меня тут сказал «Заморыш какнутый»? 

А Илья Муромец выходит с большоооой дубинкой 

- Ну, я сказал. 

А Змей тогда говорит: – Спасибо за критику. 

МЫ ИДЕМ НА ДЕЛО 

Сегодня эта жирная скотина поднялась ни свет ни заря. Хряк. Мой отец. 

- Пашкет! Вставай, нечисть. Сегодня мы идем на дело. 

Пинком под зад. Вода из ковшика сегодня не полилась. Потому что вскочил раньше. 

Сорвалось веселье.  

- Что? 

- Идем сегодня. 

- И что? 

- Давай заначку. 

- Нет у меня никакой заначки. 

- Ты не ври мне. Пензию мы не всю истратили. 

- Не всю? А кто вырвал кубышку? А? Забыл как ты ее вырвал из рук у меня? 

- Я? 

- А кто, Пушкин, что ли? 

- Не помню. 

- Еще бы. Так нажрался потом…еще б ты помнил. 

- Сынок, ты меня не обманываешь? 

- Катись ты, папа… 

- Хорошо. Сегодня идем. Надо одолжить. 

- Я опять? 

- Меня заметят! 

- А меня посадят! 

- Но ты же воин света…джедайское отродье…а? И ты – не сможешь?  

- Знаешь, на что надавить… 

- Иди, иди…собирайся… 

Улица грязная, такая слякоть, еще и снег идет. Следы сразу превращаются в чавкающее 

болото.  

- Махмуд! Дождись… 

Махмуд кивает. Он скупает краденое, подонок. У нас, честных воров. Он знает, что мы сегодня идем. Он понял. 

Воняет рынок, и торговка рыбой воняет мусоропроводом. 

Вот карманчик ее, близко. 

- Почем окунь? 

- Это камбала. 

- Это?? 

- А шо?... 

- А я думал – окунь… 

Рука у нее там, в кармане. Это плохо. 

- А вот и бритоголовые… 

- Где? 

- Да вон же, у ворот, сейчас начнется. 

- Да где ты их видищь? 

- Воон! Руку протяните прямо. 

- Ну? 

- Вот я вам ее разверну немного. Видите теперь? 

- Ёпсель…надо сматываться…Ванька! Иди постой за меня! Тут опять эти… 

Тихо. Спокойно. Не бежать. Калитка. Тротуар. Сейчас она заорет. Вот. Орет. 

Пашкет сделал несколько шагов с ускорением, вписался в толпу и пошел уже спокойно. 

Как визжит!... 

Отец сказал. Отдадим ей. Потом. Возможно даже – на том свете, если не успеем на этом. 

Как это вкусно – соевая колбаса! 

Появилась лапша, пиво, бутылочка осетинского счастья, карта района… 

Скатерть-самобранка. 

Пошел, украл, застелил и ешь-пей. 

- Открываем совещание. 

- За успех. 

- Да. За удачу Робин Гуда. 

- Жирных возьмем сонными. 

- Точно! 

- А ты заметил? Они все время жрут. 

Это папаша сказал, захлебываясь горячей лапшой. 

- Жрут. В каждом окне. Только и делают. 3-4 раза в день. И больше даже. 

- Ага, потом их возят на лечение. От ожирения. Ты понял? Какой наклад государству? 

Олигарх столько не стырит у народа, как эти…жратуны эти… 

- Давай еще за успех! 

- За дело! Мафия бессмертна. 

Опрокинули, закусили. Хорошо. Стало намного лучше. 

- Значь так. На подъезд – не более 50 секунд. 

- Есть, команданте! 

- Выше третьего – не забегать. 

- Яволь, майн фюрер! 

- Вот карта, все номера стоят, со стрелками. Тебе все понятно? 

- Как божий день. 

- Я на стреме, как всегда, с сумкой. Понятно, да? 

- Обижаешь, пахан. 

- И я тебя прошу, сынок. Грязные лампочки не бери. Махмуд за них ничего не даст. 

- Да я всегда только чистые вывинчиваю. 

- Ой не ври. 

- Да, пап! 

- Ой, не ври мне! 

- Ну, ладно, ладно…подумаешь одна на сто. 

- Так вот, и одной – не надо. Время только терять. Понимаешь? Заскочил, вывинтил, 

сдал на базу. Ферштейн? 

- Эйнштейн, папа. Вы у меня никакой не ферштейн, а самый что ни на есть гений воровского дела. 

- То-то, лабух. Учись у отца. 

Сон перед выходом на большую дорогу. Чтобы руки не дрожали. 

Это традиция уже. Нельзя нарушать. Удачи не будет. 

Будильник подпрыгнул. Кот орет. Он ненавидит будильник. 

Сумерки. Сумерки богов. И жирных жратунов. Время крутить лампочки. 

- Батя! 

- А? 

- Проснись. 

- Да я не сплю. Думаю. 

- Я тоже тут подумал. 

- О чем? 

- У меня заявление, отец. 

- Какое еще заявление? Куда, мля?! 

Пахан аж подскочил. 

- Да никуда. Тебе заявление. Я больше на 30-ти процентах не работаю. 

- Ах ты… 

Аж задохнулся родитель. 

- Сынок…ты не прав. 

- А ты прав, да? Одна только нещадная эксплуатация, а платишь – как малому. Половину. Все. Баста. 

- Так на мне же семейные расходы. 

- Какие, в зад, расходы!? Ты что мне тут лапшу вешаешь, а? Ты что, коммуналку платишь? Ну, ты, папа и индюк! 

- Я индюк? Да у меня, может, женщина есть! 

- У тебя!  

- Да. 

- Врешь. И это не семейные расходы. Это другая статья.  

- Сынок. Никогда при мне не говори это слово. 

- Половина. 

- Нет. 

- Тогда одалживать будешь сам. 

- Это жестоко. 

- Жестоко: эксплуатировать детей. 

- Нет. 

- Да. 

- Ладно. Со следующего раза. 

- С этого. 

- Нет. 

- С этого, или пойдешь крутить сам. 

- Ладно. Ты вырос, сынок. Хорошо. Половина, так половина. 

* * * 

Вышли. Похожи на коробейников. Две сумки. Начинаем по схеме. 

Ноги сами бегут, руки винтят. Спорится дело. Жирные, их называют «жильцы», 

даже не замечают ничего, пропускают, ждут у дверей, чтобы дверь не закрылась. 

- Спасибо! Благодарю вас. 

Сумка полнится. Махмуд ждет. Он допоздна сегодня. Сегодня мы придем за своим. 

«Жильцы» (ну что за слово такое!) медленно погружаются во тьму. Казна богатеет. 

Ноги – то гудят, руки ломит. Работа. Осталось 2-3 подъезда пройти, чтобы заполнить вторую сумку. 

- Пашкет! Иди покурим. 

- Нет. Надо доделать. 

- Ну, хрен с тобой. А я курну. 

Замерз батяня груши-то околачивать. Холодное это дело: быть на стреме. 

- Ой, бабушка, стойте! Не закрывайте дверь! 

Старушка остановилась и глянула. Пропустила в подъезд. А что за глаза у нее… 

Необыкновенные какие-то. Будто светятся. Будто видят насквозь. 

Пашкет оторопел и встал. 

Бабуся медленно пошла по ступенькам на второй этаж. 

Пашкет стоял и глядел на лампочку. Чистая. 

Бабуся стала у двере й и роется в кармане. Ключ ищет. 

Тут с Пашкетом случилось нечто автоматическое. Он протянул руку и вывернул лампочку. 

- Ой! – Сказала в темноте старушка. – Это ты, что ли, свет выключил? 

- Я не выключил. Я вывернул. 

- А зачем? 

- Ворую. Продаю потом. Жить-то надо. 

- А… 

Старушка замолчала, обдумывая слова. 

- Так ты, вот что…ты вверни мне обратно-то, а то, ведь, я ключ не воткну в дверь никак. 

Пашкет ввернул. 

От яркого света пошли ослепительные блики и старушка все никак не могла попасть ключом в скважину. 

Пашкет поднялся наверх, взял из ее руки ключ, вставил и повернул два раза. 

Дверь открылась. 

- Вот. Готово. Проходите. 

- Спасибо. 

- А вы меня не боитесь? 

- Нет. 

- А вы сколько раз в день едите? 

- Да когда как…что за вопрос у тебя…то один раз поем, а то два. Больше не тянет. 

- Тогда мне вас бояться нечего. 

Старушка улыбнулась и Пашкет понял, что она не очень-то уяснила себе его слова. 

- Потому что вы меня понимаете… правда? 

- Да… 

Бабуся, кажется, хорошо делала вид, что не боится, и вот только на этих словах она вдруг 

поняла, что Пашкет не придуряется, говорит как есть, и что жизнь его заставляет воровать, а не злоба. 

- Заходи… 

Она открыла перед ним дверь. 

- Я? 

- Ну да, ты. И я – тоже. 

Они зашли в прихожую, и это оказалась маленькая церковь. 

Так старушка устроила себе свое жилище. 

Она подошла к алтарю и зажгла спичками несколько свечей. 

Пашкет обомлел. 

Лики святых, Богородица и сам Христос смотрели на него строго и так ясно, так легко стало ему, что захотелось пойти и ввернуть назад все лампочки. 

- Ага, а жить на что? 

Сказал ему тут же голос разума. 

Но Пашкет его не слышал. 

Он разглядывал иконы, старинные, в золоченых рамах, настоящие реликвии. 

Его внимание остановилось на Богородице и он увидел внизу, справа «1803». 

- Такая старая? 

Он показал старушке на икону. 

Старушка кивнула. 

- Я тебе подарю другую. Эта – семейная ценность. 

Пашкет все глядел и глядел в глаза Богородице. 

- Надо же…как красиво…А вы мне подарите – эту? 

Он показал на небольшую иконку, позади всех, взял ее руками. Она оказалась очень тяжелой. Такой, что рука провалилась вниз, когда он слишком легко стронул ее с места. 

Золото… 

Старушка кашлянула нервно и сказала: – Нет. 

Тут с Пашкетом приключилась истерика. 

С ним такое бывало иногда, ведь родители пили, и бивали его, и орали, все было. 

Оттого и психика его иногда выдавала такие фортеля, что он и сам не ведал – что с ним происходит. 

Глаза его опустились вниз и он, не помня себя, заговорил быстро-быстро: 

- Ага раз значит как себе так золото да старину а как чужому так на тебе боже что нам не гоже хороши жирняки мало мы вам лампочек повыкручивали надо еще вас самих выкрутить с этой жизни насобирали себе по помойкам вот пойду да и возьму с собой эту золотую и ту еще старую тоже возьму а тебя прихлопну старую ведьму да папаша мой поможет мне он тут рядом и ножик у него есть и мешок на голову… 

Пашкет продолжал свой нескончаемый речитатив, не видя ни себя, не старушки, а только плывя в тяжелом облаке, раскачиваясь и не поднимая глаз. 

Старушка сходила на кухню за молотком и встала позади него. 

И вдруг все кончилось! 

Отпустила его напасть, бесы его устали и ушли. 

Он очнулся, хотел привстать и улыбнуться старушке. 

Удар молотком пришелся ровно в сочление височных костей, раздробил их и выплеснул 

наружу мозг. Пашкет упал. 

Он жил еще несколько секунд, слыша как стрекочет на стене телефон,  

это старушка набирает номер, а еще глухой голос отца в подъезде: 

- Пашка! Ты где там? Павлуша… 

ЗИМОЙ НА АМУРЕ 

Как же, бывает, выдергивает жизнь человека из привычного мелькания дней, из  

непрерывной смены картин родной ему природы, из райских подсолнухов и островерхих,  

в дымке, стогов. Уносит его от белых мазанок-хат, милых сердцу прудов и полей...  

В одночасье лишает вида сказочной щедрости яблонь, тенистых уголков двора, где стоит  

поставленный еще дедом стол и вкопаны отцом скамьи, от стен родного дома, в котором  

хлопочет мать и ждет своего часа в холодильнике добрая четвертина. 

Только что слышен был мелодичный украинский говор, душа нежилась закатными полотнами...  

Еще вчера радовало все, что здесь фырчит и бренчит рессорами, ржет и лает, ласкает взор или  

матерится по пьяному своему беззлобному куражу… 

И ничего этого больше нет. 

Приехал на харьковщину, в родное село, старший брат Михаил, да и сманил младшего, 

Петруху, к себе на Дальний Восток. Стучат теперь колеса, летят клочьями туманы вдоль 

рек и мостов, диву дается Петро Нечипоренко – как же велика и богата людьми земля. 

Скудна бывает планида их, голой степью лишь одаряя родившихся новичков жизни, 

а кому – и реки, полные рыбы, и тайгу, полную зверя даст. Вот и справедливость ее. 

Что выпало, то бери.  

На ветру, на камне, на круче и посреди степи строит свои гнезда человек и шумят там  

птенцы его, судачит с соседкой жена на кухне, шкворчит на плите еда и всякий рад этому  

уюту и крепости бытия, спешит домой, к родному порогу после труда и забот. 

Первые два дня, как сели в поезд, все ели да пили с Михаилом, а затем Петро устал. 

Манило его к себе окно и то, что за ним мелькало, бежало и плыло, складываясь в  

нескончаемые картины неизвестной ему, чудной и странной, по другим уставам устроенной жизни.  

Так добрались они, на седьмой день пути, до конечного пункта своих странствий, 

деревни Васильки, стоящей на самом берегу Амура, на границе, в синем своими сопками 

и небом, темно-зеленом своей бесконечной тайгою краю. 

Приветливый народ тут жил. Закатили сразу Петрухе прием, будто званный гость к ним  

заявился, да долгожданный. Петро с удивлением отметил, что брат его зачем-то  

пораздавал все привезенные абрикосы и груши, которые они так упрямо тащили за собой 

через всю страну. Но Михайло успокоил брата. Сказал, что так надо и жадничать тут не принято.  

Петро не понимал его, возражая, что жадность и бережливость – разное. 

- Понимаешь, – говорил ему Михаил, затягиваясь дорогой сигареткой, купленной на  

остатки отпускных, – Там у нас, дома – плюнь и дерево вырастет. И одна семья хозяйство  

в руках завсегда удержит. Потому и бережливость в чести: у кого с головой порядок – тот  

руками сыт будет. А коли нет у человека царя в голове, то и хозяйство у него худое. 

Кто ж ему потакать будет? А тут – суровая зима, длинная. Лето коротко, неурожаи часты, 

в одиночку хозяйство не вытянешь, без помощи людской не проживешь. Стало быть,  

принято помогать, последним делиться. Вон Юрка, сосед, как сохатого на охоте завалит, 

так всегда поделится. Как же я его детишек абрикосами обойду? Их тута нет, они деткам  

здесь – как мороженое, брат. 

Постепенно, осмотрелся в здешней жизни Петро, и по нраву ему пришлась она. 

Желание скопить денег быстро прошло, оттого, что и не тратились тут они слишком, 

и копились сами собой, да и довольно их было. Колхоз на ногах крепко стоял, платили  

хорошо, жаловаться грех. Все самотеком. 

Так и жил он тут уже третий год, не строя планов, не намечая дат, но приглядывал себе  

будущую жену. Была тут одна красотуля… 

Рыбачили всласть, на охоте были, заготавливали на зиму пельмени и квасили капусту в  

бочонке, гнали втихаря самогон и привыкали к этому краю, прикипали к нему душой. 

Все тут были пришлые в разных поколениях, всех пленили здешние красоты и просторы, 

тишина, свобода и труд в удовольствие. 

Разве что, соседи через Амур были уж больно беспокойные. 

Председатель их всекитайского колхоза сбрендил совсем.  

Лектор в клубе такое рассказывал – хоть стой, хоть падай. Как воробьев всех постреляли у  

себя на полях, по приказу Мао этого ненормального, как потом всякая тля да гусеница  

урожай сожрала, да много чего. Кино показали документальное.  

Ох, и народ, все в тужурочках, со значками, чисто октябрята какие, и орут, глаза вылупив, 

насколько возможно, цитатниками машут. Макаки, а не народ. 

По утрам врубали радио и мявкали на всю реку свои песни целый день.  

Для настроения. 

Листовки иногда бросали в Амур и прибивало их к берегу. 

Поганенькие листовки… 

Злые. С кучей ошибок и несуразицы…грамотеи. Все войной грозили. 

И полезли бы, и стали бы делать то, что хотели, ведь и пограничников убивали, 

вырезали им звезды на спинах, выкалывали глаза. Команда была «не отвечать на  

провокации», пока не сунулись они уже по льду толпой, кучей, с танками, с минометами. 

Низкий поклон герою, комзатсавы, не дождавшись приказа из Москвы, самовольно две  

секретных установки и долбанул с обеих сторон по первой волне 

наступавших.  

Как корова языком.  

Говорят, все оплавлено было, одни жженые потроха по острову, боекомплекты  

на людях взорвались, внутри танков: такой градус, выходит, образовался… 

И как рукой сняло. 

Прекратились истерики и провокации, но злоба шла с той стороны вместе с ветром. 

Затаили ее недавние «братья навек». 

Выезжая на лед, 18 декабря 1979 года тракторист Петро Нечипоренко зашел в сельсовет и  

взял бумагу, разрешение на выезд. 

Надо было разгрести на льду реки площадку от снега, довольно большую.  

Мороз спадал. С юга, с Китая дул крепкий ветерок, предвещая оттепель. 

В полдень, когда работа уже была почти сделана, подъехал «газик» и брат Михайло  

заскочил к нему в кабину бульдозера. 

Принес обед, да бутыль свекольной вонючей самогонки. 

- Ты много не пей, – сказал он брату, – Стакашку-то перекинь с обедом, да дремани.  

Работы нет, но ты ж нашего командира знаешь – заявишься раньше времени, так он тебе  

придумает работу. Так что не спеши, под вечер приезжай, а на базе добьешь бутыль-то. 

Петро поел и выпил с братом, а перед тем как подремать, решил доделать площадку, 

чтоб потом не маяться. В сон клонило хорошо, но он взялся все же за рычаги и покатил 

по льду, борясь с охватившей истомой. 

Захотелось выпить еще, и тогда он остановил своего «Умку», так назывался его  

бульдозер, и звезда еще была нарисована. Выпрыгнул на снег, обтер им лицо,  

встрепенулся. – Вот так, – подумал. – Теперь можно и тяпнуть.  

Вскоре сон взял свое. Петро не удержался. Уснул за рычагами. 

Заправленный солярой по самые уши, «железный конь» дырчал и дырчал…В кабине было 

тепло и совсем не ощущалось ничего тревожного, беспокойного – напротив, снились 

ему Ялта и Алушта и девушка-бармен в винном зале, красивая, с объемистой грудью… 

Девушка солнечно улыбалась и на милом, певучем, чудном как Днепр при тихой погоде, 

родном языке вежливо предлагала ему не приставать к ней, а проснуться, выйти из  

кабины и отлить, пока не случилось с ним лютого конфуза, после которого и домой-то 

стыдно будет появиться… 

Петро вздернул головой, закрыл рот и проснулся. 

С неохотой проснулся, потому что хотелось бы ему знать – что там было между ним  

и девушкой дальше. 

Всю сонливость его как рукой сняло, как только сознание включилось и довело до его  

сведения следующую картину: глубокая, темнющая ночь. Глаза выколешь – не заметишь 

разницы. Хотя, еще вот что – плотный, стеной висящий снег. И ни огонька…  

Огоньки-то, может и были, но за такой плотной тканью снегопада они только угадывались,  

да так ненадежно, так хрупко светили эти звездочки, что казалось, 

будто они сами слепились из снега, и только кажется теплом их мерцающий свет. 

Петро сделал неотложное дело и стал с усилием вглядываться в снежные искорки. 

Трактор все работал, уткнувшись в сугроб, а на ум шли очень нехорошие, дрожащие  

мысли, сбивающиеся в легкую панику. 

Он вспоминал, как слово за слово, как хлопнули по стаканчику, закусили с охотцей  

мерзлым салом с луком и теплой еще картошкой с соленым крепким огурчиком, и что  

хлеб был свой, печеный, душистый, ржаной. И Михайло побег в контору по срочным делам,  

а Петро, не спеша, доел обед… 

А что было дальше?.. 

Он обошел вокруг, осмотрел «Умку», упершегося ножом , а потом уткнулся взглядом в  

белую стену и стал еще более скурпулезно изучать редкие огоньки, пробивавшие лучами,  

будто иглами, летящие густые хлопья. Среди больших пушинок проскакивали, кружились  

и маленькие, как мошка в тайге, которую брат Мишка звал «драздрофилами» и учил –  

как спасаться от нее мазью и сигаретным дымом.  

Эта мешанина не давала разглядеть огни, но вскоре глаз привык и, все же, стал видеть тусклые шарики  

света за пеленою снега. 

Напротив Васильков – большой деревни на берегу неширокого, хорошо промерзшего 

Амура стояла маленькая китайская деревушка. 

Название у ней было…не знаю как и сказать…матерное. 

Местные-то все знали, что стыдливые картографы лишили его естества и откровенности. 

А уж сельчанами-то она звалась – как есть, приведя, лишь, ее имя в удобно-издевательский вид.  

И взрослые, и дети, вовсе не чувствовали никакой скабрезности, а что тут поделаешь? Раз они ее так назвали? 

Этим сельчане часто шокировали редких приезжих людей, которые, впрочем, быстро  

смирялись с этой прямой и ясной правдой жизни, и уже вскоре называли вещи своими 

именами не стесняясь.  

Рядом с нашим берегом возвышался плоским горбом небольшой островок. 

Его всегда было видать. Так вот. Острова нигде не было.  

Огней на той стороне, где был сейчас Петро, было меньше, чем на противоположном берегу… 

Выходило совсем нехорошо… 

– Ну, ну… – Успокоил себя Петр.  

И стал еще раз внимательно разглядывать снег и считать. 

А в голову ему все лезла картина недавнего инструктажа трактористов начальником заставы.  

Он там хорошенько расписал все ужасы допросов, пыток и самой китайской тюрьмы.  

И как возили в клетке по всему Китаю, издевались над нашими вертолетчиками, 

случайно залетевшими на чужую территорию в непогоду. 

Чем больше Нечипоренко считал, тем хуже ему становилось. 

Получалось: уснув, Петро переехал Амур и уперся в снег на той стороне. Выходило так. 

- Дак как же? Я это…шо, в Китае?!... 

Ужас потихоньку спустился к нему с небес вместе со снегом. 

Паника безысходности стала проникать в кончики пальцев, мутила разум, лишала его чувства самого себя. 

Этого не может быть. Этого не может быть. 

Фраза ходила в голове по кругу, усиливая свою громкость на каждом витке. 

- Крышка…Что теперь делать?  

Туман истерики накрыл голову с верхом.  

- Всё. Всё… Конец! Амба… 

Внезапно, будто нерв попал на другой, оголенный – сыпанули искры и взвыла боль внутри.  

Сорвалось с катушек! 

Нечипоренко, дернулся, замер и вдруг ощутил, как в голове его прозвенел трамвайный звонок  

приветом из Харькова.  

– Цзззыннь… 

И затикали часы. 

- Жили-были три китайца.  

Он оглянулся на голос. 

- Цак. Цак-цедрак. Цак-цедрак-цедрак-цедрони…  

Петро хотел заорать: «Мамо!...», но некто, старослужащий, живущий в его мозгах,  

заткнул ему рот и отвесил доброго пинка.  

Тогда он сделал несколько куриных шагов, вытягивая шею, будто убегая сам от себя, однако, голос настиг его и там:  

- И женился Цак на Цыпе… 

Он еще пробежал немного и опять обернулся в темноту. 

- Цак цедрак – на Цыпе дрыпе… 

- Я не хочу!! – заорал Петро внутри себя. 

- Цак цедрак цедрак цедрони – на Цыпе дрыпе дрымпомпоне… 

Тут сознание стало потихоньку возвращаться, и уже было ясно, что он жив и нормален. 

Просветлев умом, Нечипоренко обнаружил себя, остекленевшего взглядом, упертым в  

родные Васильки на том берегу. 

Оно вернулось!  

Сознание…хорошее…мое… 

- Що цэ я зробыв? – инстинктивно перешел Петро на родной язык, как и всякий раз,  

когда ему было очень плохо. – Чорт мэнi затрiiмав ихать сюда, за тридевъять земель с рiдной 

харькивщины, с Золочевского району… 

А там такие пруды-ставки, такие нежные липы и лучи солнца пробивают туман в саду,  

где растут дулями на деревьях сладчайшие груши, и даже простая вещь – горилка:  

не такая как где-то еще. Хочется обнять бутыль с такой великолепной горилкой  

и не отпускать ее от себя.  

Это все Михайло. Это он сманил, бiсова лапа! Он и напоил…эх, братка… 

Ну, спасибо тебе, мля…Подсобил брату подохнуть… 

- Мишка! – Прорыдал тихо себе под нос Петро, – Сто чортiв тобi у пельку! 

И со слезой на глазах погрозил брату через Амур. 

- А теперь – что? Умирать теперь… 

Стало вдруг себя так жалко, что хотелось задрать горло и взвыть, как волк на картинке. 

- Вот только этого не надо! – Петро попытался взять себя в руки. 

Так. Снег идет. Так? Китайцы ни черта не видят. Так? Но могут услышать! 

Все. Тихо! Все… 

Чем быстрее, тем лучше – надо развернуться, поднять нож. 

А дальше, погасив все фары, очень тихо, на самом малом ходу – дергать отсюда! 

Мороз, снег валит – сидят китаезы по норам. Никто не услышит. Никто… 

Только, главное – тихо и без паники. 

Нечипоренко вскочил в кабину бульдозера и погасил габаритные огни, с удовольствием 

отметив про себя, что основные фары так и не были включены. Все правильно… 

Ведь когда он уснул – был же день. Тут пошел стеной снег – поэтому он и переехал реку  

незамеченным, ведь все провода, сигнализация их – на берегу, а он до него просто не доехал!  

Он никем не замечен: ни китайцами, ни своими, иначе бы уже получил себе очередь в голову – не от тех, так от других! 

А габариты, видать, случайно включил, уже когда проснулся…ну да!  

Ходил же отлить – вот и включил для подсветки… 

Так. Это уже хорошо…Поднимаем нож… 

Медленно, не газуя сильно, как сонная рыба подо льдом, он развернулся на васильковские огни 

и покатился вперед, вспоминая матушку, архангелов и заступника нашего Иисуса 

Христа, в которого он не верил. Лишь бы до дому добраться – а там готов и в чёрта лысого поверить,  

и в Бога всемогущего, только спастись! Только бы не очередь в спину! 

Бульдозер наматывал на гусеницы холодные от страшного ожидания минуты, склеивал 

в линию продрогшие метры, полз по толстому льду, засыпанному мягким, скрадывающим  

звуки лохматым снегом, продолжавшим падать без ветра и без просвета, вертикально вниз… 

Время тянулось как водка на сильном морозе. 

Оно пыталось своими водянистыми краями примерзнуть ко всему, что находилось рядом, 

собрать на себя как можно больше пустой воды переживаний, оставляя Петру глотки  

тягучего чистого страха, который как спирт на похоронах – лился внутрь по глотку, но 

не брал, а только собирал тело в одну мощную пружину скорби. 

Он жалел себя. И, вообще, жалел, и на всякий случай.  

Ведь звука своей пули он даже не услышит, звук придет уже потом, когда свинцовая оса  

воткнет свое жало ему в спину… 

- Суки! Рожи рисовые! – материл он своих будущих убийц так, будто его уже в гроб  

положили, предварительно помыв и обрядив как деревянную куклу во все новое и чистое. 

Не пожалеют!...Эти отродья маоцзедунские – никого не пожалеют! У них там революция, 

в башке пожар. Своих бьют как саранчу и саранчу тоже бьют... и едят…  

Боже мой, Отче небесный, заступник! Верую! Как есть! Свечку поставлю…  

В райцентре часовенка есть – не поленюсь, съезжу, поставлю, только спаси! Спаси!  

Бензопилу свою подарю первому встречному!  

Петро очень уповал на Бога, оттого что больше было не на кого. Мудрый и суровый лик,  

сошедший с редко виданных им икон, выглядел как само спасение.  

Да, он готов и на жертву. Готов даже втихаря пойти в церкви подсобить бабулькам и попу,  

да что там – и послушником стать, не чувствуя при этом ни стыда, ни страха.  

Господи! Верую, что есть ты, Отче наш! 

Бульдозер тихо ткнулся в береговой выступ. 

Нечипоренко замер от неожиданности…потом все понял… 

Это берег…свой берег… 

Он перекрестился неправильно, как попало, так ведь до правил ли уже было?  

Спасся… 

Чудо…Снег помог… 

Вот он, бережок родной, огни горят… 

Ну, Мишка, гад! Фингал тебе под глаз, паскудник! Заслужил, змей – искуситель… 

Мысли о Боге как-то стразу потускнели и стали багровыми осенними листьями опадать,  

складываться в бесформенный холмик. 

Петро включил фары и выдохнул протяжно. 

Ну да, вон и дымом родным тянет, пахнет едой. 

Так. Сейчас подойдут погранцы – надо показать разрешение на выезд. 

Он порылся в «бардачке», вынул сложенную бумажку, переложил в карман телогрейки 

и закурил… 

Жмурился как кот, прикрывая глаза от дыма, затягивался крепко, а дрожь в теле все 

не унималась…требовала стакана и изощренного мата – для расслабления души… 

Слева на берегу кто-то шевельнулся и стал выбираться из снега. 

Пограничники… 

Петро уже ясно видел белые масхалаты, одетые сверху на полушубки, знакомые очертания  

«калашникова» и красные звезды на ушанках… 

Лица смуглые, с юга ребятишек призывают, в такие лютые морозяки! Узбеков, таджиков 

посылают служить. Где тут смысл? Вот еще та машина – военкомат… 

А этим и полушубков не выдали, в телогреечках. Ох, ребята… 

Зато уж потом будут в своем ауле героями. 

- Здорово, бойцы! 

Петро высунулся из кабины и протянул белый листок. 

Бойцы остановились как по наитию, замерли и долго-долго глядели друг на друга, будто  

стеснялись чего-то. Потом дружно сняли автоматы с предохранителя и наставили на Нечипоренко. 

- Э… – сказал Петро, – Вот бумага, гля! Иди, возьми бумагу, чучело… 

- Шао Цзе! – ответило чучело и дернуло автоматом: дескать, выходи с поднятыми руками!  

Нечипоренко вспотел и тут же замерз. 

Он вспомнил – Михайло рассказывал как лет десять назад тут недалеко два китайца 

прокрались ночью на заставу, сняли часового и вырезали ножами, спящих – всех до одного.  

Тихо пришли, тихо ушли… 

Без стрельбы, без гранат и криков «Ура!»… 

- Сёза…* – умоляюще прошептал Петро, – Ходи домой, а?  

И показал рукой на другой берег, – Домой ходи?...Будь ласка… 

* Сёза – мальчик (кит.)  

- А я и так – дома! – ответили ему глаза китайского пограничника. 

Петро внезапно ощутил страшный удар мысли – изнутри и прямо под темечко. 

И это была мысль не о том, что он, по своей дурости приперся на мушку китайца,  

перепутав чужой берег со своим. И не то чувство досады, когда, бывает, понимаешь - 

каков ты есть дурак. Даже мысль о родном братце, впутавшем его в эту историю, и та куда-то далеко ушла… 

Он стоял, подняв руки вверх, и думал о том, как только вот, на его глазах китаец сказал  

слова одними глазами, совсем не открывая рта – и он услышал их, да еще и на понятном ему языке!  

Так – вот как общаются животные! Так, как этот китаец! И они друг друга понимают!  

Это ведь открытие! 

Ему вдруг захотелось оправдаться, принести извинения, ведь он не враг, он маленький человек,  

тракторист, просто…мужик. 

- Ходя*…- Ласково сказал он китайцу, – Не виноват я. Их бин…драздрофил… 

* Хо Дя – китаец, китаеза, китайчонок (кит.)…в зависимости от контекста 

Петро даже показал пальцами – как мало его в этом мире. 

Тут ему стало плохо, голова закружилась, замелькали белые мухи в глазах. 

Он бережно отдал китайцу бумажку и тихо упал лицом вниз, прямо в пушистый снег.  

Зарывшись в него носом , ясно ощутил уходящим сознанием: снег был не родной. 

Он не пах солярой и углем. Вороньими следами и собачьими неожиданностями. 

Он пах чесноком и побоями. 

Чужой снег. 

В одном лесу жила птица необычной породы и окраски. Она была фиолетовая, а кончики ее перышек были алого цвета, и казалось, что это огоньки пламени. 

– Феня, ты горишь! – кричали птице пролетающие мимо неё сороки, когда она дремала днём на ветке березы. 

Феня испуганно вздрагивала во сне и начинала махать крыльями, отчего со стороны напоминала горящий факел. А сороки хохотали над Феней, радуясь, что опять застали её врасплох. 

Лес, в котором жила Феня, считался зоной отдыха. И на полянке недалеко от гнезда птицы часто собирались туристы и другие люди. Они жгли костры, пели песни и шумели очень громко. Каждый раз с наступлением лета Феня попадалась в руки туристов, потому что была очень доверчивой и падкой на ласку. И каждый раз туристы бросали её в костёр, наверное, с перепою… Бедная Феня горела уже по-настоящему, встряхивала крыльями, но этот огонь пожирал её целиком на глазах у потешающихся над нею туристов. Хорошо ещё, что туристы не знали об особенности этой птицы. А дело в том, что утром Феня просыпалась в своём гнезде. И она вспоминала с содроганием, как языки пламени сначала тёплые, а потом всё жарче и жарче, да так, что становилось нестерпимым, обнимали её тельце. 

Но однажды случилось чудо. Турист, ласкавший пёрышки Фени, задремал и, когда он увидел горящую Феню, было уже поздно. Но всё равно он бросился в костёр спасать птицу. Тщетно пыталась Феня вытолкнуть туриста из костра: он сгорел вместе с ней. 

Утром Феня, как обычно, проснулась в своём гнезде, вспомнила о вчерашнем кошмаре и не хотела открывать своих прекрасных миндалевидных глаз. Каково же было её изумление, когда рядом с собой она обнаружила невредимого спящего туриста, который вчера хотел спасти её от смерти. Турист проснувшись, обнял Феню и сказал: 

– Птичка моя ненаглядная! Как же замечательно, что я спас тебя! 

А Феня млела в его объятиях и думала, что теперь ей не страшны никакие на свете костры.