- А дам тебе имя... 

- Адам! Адам! – зашушукались , записывая это в свои рабочие журналы, интерны – серафимы и херувимы. 

- Надо поаккуратнее со словами, – подумал Демиург, он же Светлый, он же Создатель, он же... многие лета знающим все его Имена, – Всё! Шабашим! Время нектара и «осанны». 

... Названный Адамом открыл глаза: яркий белый свет выдавил слезу, поэтому Мир представился ему зыбким и неконкретным. 

- Аз есмь человек, – почему-то пришло в голову. 

- Ага, голова – здесь, значит там – ноги, – это была вторая мысль Адама, и дальше сразу, – Один, два.... 

Дальше считать было некогда: в голове начало твориться черт-те знает что, причем «черт» как бы выделялся черным жирным курсивом.  

Потом Адам, пробуя тело, сдвинул в сторону ногу, и она, потеряв на миг опору, резко опустилась на что-то теплое и мягкое. Теплое и мягкое, взвизгнув, метнулось в белую пелену и, видимо, разорвало её, потому что взгляд Адама сфокусировался на чем-то, что сразу получило своё название – операционная лампа. Взгляд пополз вправо, отмечая стеклянный столик с хирургическими инструментами и вешалку с белыми халатами. Всё, что попадало в поле зрения, сразу получало названия. А слева была только белая дверь. Адам встал на неверные ноги и сделал шаг. 

- Неплохо для первого, – подбодрил он самого себя, переставляя плохо слушающиеся ноги к двери. 

- Почему сюда? – Адам зафиксировал вопрос и сразу пришел ответ, тоже вопросом, – А куда же еще? 

- Ого! – подумал Адам, – Значит, и вопрос может быть ответом? Надо запомнить, пригодится! 

За дверью были лепота и великолепие. 

- Настоящий рай! Тут тебе и флора, и фауна. Прямо «два в одном»! Вот это – птицы, это – звери, а вон там рыбы, – Адаму понравилось, как быстро он определился в Мире. 

Рыбы плавали в пруду, выставляя золотые головы и всплескивая хвостами. Адам подошел поближе, чтобы увидеть рыб получше, но увидел своё отражение. Он сразу понял, что это – он. Кому еще быть таким высоким, красивым, с такой атлетичной фигурой? Адам согнул в локте руку и полюбовался на бицепс. Сами собой начали приниматься различные позы, выделяющие целые группы мышц. 

- Красота! – одобрил себя Адам, – Мощный мужик! Мощность – это сила на ускорение. С ускорением разберемся потом, сначала – сила! 

Адам взялся за толстенную яблоневую ветку. Он не совсем представлял, что делает, но зарождавшееся в теле ощущение силы требовало выхода. Ветка треснула и отломилась. 

- А то! – хмыкнул Адам, обрывая с ветки яблоки и пробуя меткость на сновавшем в траве зверье и неосторожно опускающихся на расстояние броска птицах. Напуганная фауна быстро поняла, что беззаботной жизни приходит конец, и срочно принялась учиться рыть норы, мимикрировать, улепётывать и запутывать следы. 

- Я самый крутой! – понял Адам и начал отломленной веткой прорывать канавку от пруда, выпуская воду, чтобы рыбы тоже поняли, ху тут есть ху. 

Потом пришла очередь жуков, червей, бабочек и прочей мелочи. Повозиться пришлось только с муравейником: его обитатели не желали разбегаться, а нападали на голые ноги, поднимались до самой головы и по пути кусали за самые неожиданные места, погибая в неравной схватке, но не желая признавать поражение. 

Покой в Мир пришел только с возвращением Демиурга. 

- Фигассе! – изумился Светлый, – Похоже, парень уже самоутверждается! 

Он повернулся к сопровождавшей его компании 

- Ну что, Темный, полюбуйся, какого я сотворил! Согласен, что победа за мной? 

Тот, кого звали Темным, мелко закивал головой, приборматывая: 

- Сотворил, натворил, тварюга, ворюга, вьюга, юга... 

- Показывай, чего там у тебя получилось, не хитри! Знаю же, что не с пустыми руками! 

- Привел, привел! 

Темный сделал шаг в сторону, и из-за его спины вышло... нечто рыжеволосое, ослепительно веснушчатое, с мило вздернутым носиком. 

Вот тут-то Адам и перестал перелицовывать природу на свой лад, хотя в проекте был еще поворот пары рек и снос горушки под названием Арарат. 

- Эва, какая! – проговорил Демиург, и серафимы с херувимами живенько записали «Ева». 

А Адам стоял, таращась на это... эту... 

- Женщину, – подсказало подсознание. 

Женщина Ева оглядела Адама и сказала Темному на ухо: 

- Дикий он какой-то! Говорить-то хоть умеет? Он не даун случайно? Ох, намучаюсь я с таким мужем! 

Творец заставил Адама повернуться спиной, боком, снова лицом и похвастался: 

- Я ему разум дал! 

- У моей – душа. Хотя, возможно, мы разными словами одинаковые вещи называем... 

- Нну!!! Как же это можно: разными словами – об одинаковом? – засомневался Демиург. 

- Но ведь нет такого правила, что нельзя? А если нет правил, ты можешь утвердить любые. Или не можешь? 

- Да я всё могу! 

- Вот и утверди. 

- Хорошо, повелеваю! 

Еве подумалось: 

- Разными словами об одном – это интересно. Это пригодится в семейной жизни, хорошо будет скандалы начинать. И про установку правил при их отсутствии – тоже неплохо.  

И вслух: 

- А у вас здесь миленько, только беспорядок страшный. И ремонт нужен. Облака побелим. Листья желтые – это непорядок. Нужны зеленые, они будут гармонировать с моими глазами, – и, сорвав фиговый лист, прикрепила его каким-то образом в том месте, где у нее сходились ноги.  

Адам восхищенно прицокнул языком и наколол точно такой же себе на торчащую вешалку внизу живота. 

Светлый с Темным в сопровождении свиты удалились к столу с нектаром и к спору, кому творение удалось лучше, а Ева взяла обалдевшего Адама за руку и повела в тень яблони – учить ласковым и приятным словам. Некоторые из этих слов в паузах спора долетали до ушей Светлого и вызывали некоторое беспокойство. 

- Любовь..., дети..., поцеловать... 

Наконец Светлый не выдержал и ринулся к паре, увлекшейся рассматриванием совокупления кроликов. Рука Адама лежала на бедре Евы, а Ева томно прикрывала глаза, привалясь рыжей миленькой головкой к мощному плечу Адама. 

- Вон! Только разврата мне тут не хватало! – сорвалось с языка Творца.  

Громыхнул гром, сверкнула молния, серафимы с херувимами в ужасе кинулись в разные стороны, а Ева, подхватив Адама под руку, сказала больше Демиургу, чем своему спутнику: 

- Пойдем, Адамчик! А чего мы тут не видели? Скучно и пресно! Вот мы сейчас найдем себе пещерку, детишек нарожаем, ты за добычей будешь ходить – все тебя уважать будут, никто голоса не повысит. Будешь царем природы! А я – царицей, естественно! 

- Степаныч, куда эти из второго корпуса направились? Гроза начинается! Хоть собак спускай, чтоб страх не теряли! 

На мониторах застыли изображения палат со спящими людьми, и только второй корпус вовсю светился огнями, а на пороге стояли, держась за руки, двое: сухонький старичок и сутулая, опирающаяся на костыль старуха с редкими волосами, отливающими желтизной. Видимо, это из-за уличных фонарей, а может, и из-за света через желтые занавески первого этажа. 

- Не говори-ка! Чего людям не хватает? – отозвался Степаныч, – Мне бы такую жизнь – сиди себе у телевизора: сытый, в тепле. Рай, да и только! Во втором у нас актеры бывшие? 

- Они. Я вот думаю: у этих интеллигентов хреновых крышняки – давно по объездной, зато их родичи и сдают в пансионаты на дожив. С ними же невозможно иногда: не знаешь, то ли всерьез, то ли роли играют…. Хотя, с другой стороны, что у них сейчас своего-то, кроме ролей? А может, на всякий случай санитаров вызвать? 

Как хорошо, как просто и светло жить, глядя людям прямо в глаза. И как отравляет жизнь обида. Как черная кошка, она пробегает между нами. 

Кажется, что нас не любят, не ценят, не замечают заслуг. Нас не понимают, не уважают и что самое ужасное, с нами не считаются. Весь мир отгородился стеной. Душит обида, гложет тоска и вот-вот, потекут слезы. Ох, эти вечные слёзы огорчения! 

Но стоит ли расстраиваться? Есть ли такая необходимость? Кто сказал, что нас обязаны ценить, уважать, понимать? И зачем вообще нужны поступки людей, которые символизируют почтение к нашей персоне? Не на этом ли строится вечная цепочка ты  

мне – я тебе? Я тебя уважаю, а ты меня уважаешь? Я тебе постирала рубашку, а ты мне, что? Повсюду договорные обязательства и эмоциональный бартер. 

А если просто так дарить и отдавать, ничего не ожидая взамен? Как? Забыть о себе? Но разве это возможно? Нет, это трудно. Куда же девать понятия – я, мое, для меня? Собрать в охапку и выбросить весь этот эгоистический мусор на свалку? Неплохо бы попробовать. Тот, у кого на это однажды хватит смелости, станет Христом, который никогда не думал о своем благе. Это было так малопонятно в древности и, увы, остается не понятым до сих пор. 

Человек отклонился от Божественного плана, утратил память о своем Божествен-ном подобии и потерял ориентиры, хотя они всегда оставались рядом. 

Когда люди жили не в городах, а ближе к природе, они наблюдали за жизнью растений и животных, учились у них естественной мудрости.  

Вот, например, тигрица родила тигрят, взращивает их, кормит, оберегает малышей, Пока они слабые, она защищает их от хищников и порой рискует жизнью, спасая детенышей. Ожидает ли она за это, что взрослые тигры будут так же защищать её, ослабевшую в старости? Нет, закон жизни строг, но справедлив. Слабое животное умирает или становится чьей-то добычей. А молодые тигры идут своей дорогой.  

А теперь посмотрим на примере пернатых. Самка орла сносит яйцо, одно или два, а затем улетает. Долгое время самец будет взращивать орлят в полном одиночестве. Но ему и в голову не придет обидеться на «супругу».  

Рядом растут клён и дуб. Крона дуба скоро будет выше, ветки длиннее. С годами он совсем заслонит клён от солнца. Для клёна настанут тяжелые времена. Но потом дуб ещё возмужает. Его мощная крона поднимется высоко – высоко и стройному клёну снова откроется солнце. 

Растения и деревья обладают удивительной терпимостью друг к другу. Все живые существа в природе покорны своей судьбе и с доверчивой радостью растворяются в существовании.  

У Природы женское начало и Ей свойственна гибкость. 

Скажете, ну что за сравнения? У нас человеческое общество. У нас мораль, ответственность, закон! Но на поверку все это относительные истины. Общество продажно. Его законы – иллюзия. Тут можно купить, как на рынке, любые внешние формы почитания.  

Человек утратил искренность и невинность бытия, а вместе с ними и ключи от счастья. Жизнь человечества стала драмой под названием – Горе от ума! Идеи о покупке славы и уважения, жажда власти и доминирования. Зачем? Чтобы творить добро и красоту? Нет, чтобы утвердить своё я и свою правоту. Если кто-то прав, значит, найдется не правый. Борьба мнений порождает войны. Войны порождают ненависть. Это тупик.  

Странно, что имея ум, в отличие от обитателей природы, человек не может выйти из этого тупика тысячи лет.  

Однако существует ум и Ум. В чем различие? Маленький ум крепко держится за – я, мое, для меня. Он жаден, обидчив и ревнив. Большой Ум ближе к Природе и естеству. Он мудр, щедр, умеет различать истину и прощать. Секрет в том, что постепенно маленький ум становится большим.  

Эра Водолея эпоха большого Ума! Агрессивному и воинственному мужскому уму пришло время смягчиться, уравновеситься, стать более гармоничным.  

Мужской ум склонен отрицать веру в Бога, древние знания, реинкарнации. Ему нужны вещественные доказательства, он слишком материалистичен. 

Но спросите у сегодняшних детей, откуда они пришли? Они отвечают – с неба! Часто помнят, кем были раньше, в прошлых жизнях.  

Допустим, что такие важные черты, как умение любить и умение прощать люди накапливают постепенно. Нужен шанс и время, для того чтобы успеть стать мудрыми, и, вероятно, для этого отпущены целые жизни. 

По мере роста человек может и должен ошибаться, с тем чтобы, больно ударившись сделать вывод: нет, нельзя, нехорошо, не хочу, не буду.  

Значит, быть эгоистичным это нормально? Да, на определенном этапе. А эгоистическое общество? Тоже нормально. В своем пути развития человечество, как дети в школе переходит, из младших классов в старшие, причем с разной успеваемостью.  

Наивно думать, что люди – это существа лишь земного рода. Космические просторы безбрежны. И кто знает, из каких звездных далей пришли в этот мир мы, наши дети, жены, мужья, братья и сестры, родители и соседи. Может ли их опыт быть равнозначным? Успели ли они наполнить свои сердца любовью и мудростью?  

Возможно для этого они нуждаются в нашей помощи и именно сегодня. Надо дать им её и быть щедрыми. 

И что же? Вас снова не ценят, не благодарят? Вашей помощи не замечают? Это нормально. Так и должно быть. Не ждите благодарности. В Природе никто никого не благодарит, но все умеют кротко принимать. Там никто никого не обвиняет, но все вместе купаются в щедрых и теплых, родительских лучах Солнца.  

Пусть обиде больше не будет места в вашей жизни. Забудьте о капризах маленького я. Его время ушло! Будьте щедрыми со всеми, не выбирая, без лицеприятия. Не жалейте своего тепла! Отдавайте его, без притязаний на взаимность, без условий и правил, без лишней гордости, просто так… Помните о том, что внутри нас, прямо в сердце, тоже живет Солнце.  

Простите своих обидчиков! Широко раскройте объятия и прижмите к груди весь земной шар! Если обида это черная кошка, то прощение – белый голубь, символ мира и чистоты. Обида разделяет, прощение объединяет. 

Прощение – это нечто Божественное. В нем живет Надежда. 

Каждый раз, когда мы искренне и глубоко раскаиваемся в своих обидах и прощаем ближних, на сердце становится легче. Стоит ли носить годами эти каменные глыбы за душой? Ведь так просто сказать: Прости меня… или… Я прощаю тебя…  

Мгновенное облегчение! Душа в такие минуты парит в небе, словно птица. А человек ощущает счастье, потому что через прощение его коснулась Высшая Доброта, другое имя которой – Любовь! 

Часть третья. 

Пятьдесят третий год и смерть Сталина застали меня в университете кандидатом наук и старшим преподавателем. Это была очень успешная карьера. В памяти несколько выделялись такие события, как рождение детей, или защита кандидатской диссертации. Но, в общем, минувшие годы из-за своего однообразия слились в нечто смутное и туманное. Из года в год одни и те же люди, помещения, распорядок дня. Основное занятие – чтение книг и лекций. Дети особенно не болели. Летом – всё тот же южный берег то ли в Крыму, то ли в районе Сочи. Месяц по путёвке (забота Константина Александровича). Остальное «дикарём». Вояж по культурным центрам: Москва, Ленинград, Киев. Андрюша пошёл в школу. Леночке пошёл четвёртый год. Марья Васильевна изрядно сдала, но дом по-прежнему на ней. Только в субботу приходит на помощь её племянница помочь Вике в уборке. Жена преподает общественно-политические науки в одном из технических вузов и чувствует себя отлично. Она действительно верует во всё, что говорит. Ну, почти во всё. Придерживается, как я острю, принципа социалистического реализма, когда говорят и пишут не столько о том, что есть, сколько о том, что, якобы, быть должно. Должно быть по их мнению. А, точнее, по мнению вышестоящих, указующих инстанций. На словах получается порой очень даже красиво, а расхождение с действительностью их, людей, как правило, благополучных это не особенно беспокоит. Мы иногда затеваем домашние диспуты, но свои мысли я выказываю очень осторожно. Видимо, срабатывает инстинкт самосохранения. Если вдуматься, то это конечно нехорошо. Но как-то я не воспринимаю такую ситуацию обострённо. Зюнька усмехается и «разносит» позиции моей благоверной в пух и прах. Однако, в её отсутствии. Тоже с пониманием человек. За эти годы я, по моему, перетаскал Зиновию всю нашу университетскую библиотеку, так что он «шибко растёт над собой» и при своей феноменальной памяти постепенно превратился в говорящую домашнюю энциклопедию. Дети этим с удовольствием пользовались.  

Когда Сталин умер, а умер, как теперь выяснилось, потому, что окружающие боялись его, пораженного инсультом, потревожить, все переживали. Многие плакали. Их тревожила мысль: как же мы теперь жить-то будем? Одни впали в растерянность. Сказывалась привычка к тоталитарному бытию. Другие просто ожидали перемен. Вообще, насчет того, что «все» – это конечно перебор. Просто люди, думавшие иначе молчали, помятуя, что даже в отсутствии Сталина, созданная им репрессивная машина наверняка продолжает действовать. Но даже Зюнька признавал, что это был человек «большого калибра», хотя «та ещё сволочь!» При таких определениях я внутренне вздрагивал. Вообще то всяческой мерзости – зависти, злобы, вражды в нашей обыденной служебной жизни хватало, но я был склонен относить это за счёт общечеловеческих несовершенств. Такая мысль проходит у многих крупных писателей и философов всех времён. О необходимости «спасения мира» я только недавно читал у Достоевского. Но то был иной, несоциалистический мир. У нас, однако, вопреки ожиданиям дела обстояли не лучше. Что бы там не писали некоторые ностальгирующие писатели нынешние. Многие мерзости явно возводились в ранг государственной политики. «Хороший» пример – «Дело врачей». Градус антисемитизма, итак высокий в нашей стране, в результате этой кампании изрядно возрос. И всё же я видел людей искренне преданных благородным идеалам социализма, хороших людей. А вот людей, срывавших с существующего строя декоративные словесные покровы и обнажавших, как Зюнька, его беспощадную тоталитарную суть, я не встречал. Оно и понятно. За то, что изрекал Зиновий Маркович давали в те времена в среднем по 10 лет лагерей. Солженицын, к примеру, получил свою «десятку» только за то, что позволил себе в письме к другу поставить немецкую армию выше нашей. Мне воспринять Зюнькину критику властей предержащих было ещё и потому трудно, что уж слишком благополучен я был в своей личной жизни. Роскошные по тем временам квартирные условия, машина! Всё тот же старенький «Оппель», но всё-таки! Видная и хорошо одетая жена, очаровательные дети. Пару раз в году Вика ездила с малышнёй в Москву к дедушке и возвращалась оттуда с ворохом тряпья, платил за которое отец. Он к тому времени стал уже начальником своего главка, имел «кремлевку», т.е. получал продовольствие и всё прочее из Кремлёвского распределителя. Всё высшего сорта и за мизерную плату. Мои обстоятельства делали для меня царившую в массах, а особенно деревенских, полунищету некой абстракцией. Газетная ложь хоть и не вызывала полного доверия, но что-то такое в сознании оставляла. Действовали всё по тому же рецепту доктора Гебельса: чем больше соврёшь, тем больше поверят. «Дело врачей», кстати, нанесло Зюньке тяжелейший удар. С его заочным продвижением по учёной стезе и так было нелегко. Готовность помочь инвалиду войны у начальства как-то таяла после ознакомления с его фамилией. Доброхоты увядали, а во времена «врачей» и вовсе пожимали недоумённо плечами. Наш проректор по учебной части так просто и сказал: «Неужели ты сам не понимаешь, что сейчас не время….» Как говорится, открытым текстом. Зюнька переживал, а я – член партийного бюро университета и член районного комитета партии ничем ему помочь был не в состоянии. Партийная жизнь, партийные собрания, заседания партийного бюро несомненно представляли собой интерес для психологов. Какие-то производственные вопросы действительно решались, но преобладал пустой формализм, какая-то бессмысленная ритуальность, стремление соблюдать какие-то неписаные правила лицемерия и просто лжи, заставлявшие порой переписывать протоколы этих собраний. Кое-что можно было говорить, но уж никак не фиксировать на бумаге. Как-то секретарь нашей факультетской партийной организации, почтенный профессор Крупинин, демонстрируя хорошее ко мне отношение, завёл меня к себе в кабинет и предложил прочесть протокол предыдущего партийного собрания. Я на нём выступал с довольно резкими нападками на проверявшую мою работу комиссию. Мне ставили в вину недостаточное внедрение в лекцию по средним векам последних постановлений партии и правительства. Меня такая профанация возмутила. Я и «выдал» им соответственно. Документы прочёл и ничего не понял. В ответ на мой недоумённый взгляд профессор, хихикая и потирая ладони, спросил: «Ну-с, и где тут ваши грозные инвективы?» Действительно, в протоколе собрания в моём выступлении всё было приглажено и вполне благообразно. Более того, я даже частично признавал свои ошибки, что при общей хорошей оценке моей работы было, по мнению партийного руководства, необходимо. Протестовать я не стал. Вообще, мои товарищи по партии представлялись мне порой сообществом хитрюг, с пониманием подмигивающих друг другу. Интересно, что главными цензорами, определявшими, что говорить можно, а что нельзя, выступали, по большей части, мы же сами. Когда задумывался над происходящим, испытывал душевный дискомфорт. Особенно раздражала лживость печатная и парадная. Понять, что происходит в стране из газет, было очень сложно. Следовало уметь читать между строк, что в свою очередь требовало довольно высокого уровня знаний о реальном положении вещей в стране. Доклады же высших партийных руководителей на всяческих юбилейных собраниях были всегда победны. Беда была только в том, что этот непрерывный рост производства стали, угля, нефти, даже если он в действительности и происходил, почти никак не отражался на материальном достатке широких масс. Всё зажиточное и вообще хорошее неизменно оказывалось в будущем. Социализм нашего разлива прямо таки обоготворял будущее. Каждое поколение призывалось жить и настойчиво трудиться главным образом ради счастья наших детей, терпеть, но продолжать строить этот мир вечного «завтра». 

_____ 

Зюнькин госпиталь пустел. Я по наивности думал, что если у человека нет, скажем, рук, то хоть это и создает мучительные неприятности, но на продолжительности жизни никак не сказывается. Ошибался. И поскольку новые пациенты почти не поступали, госпиталь понемногу пустел. В пятьдесят четвёртом его было решено расформировать, а всех инвалидов рассредоточить по другим госпиталям, точно так же пустевшим. Зюне предложили на выбор: где-то под Новгородом в сельской местности или на Украине, в Одессе. Для многих инвалидов такое переселение было катастрофой. За годы пребывания здесь они обросли всевозможными связями и, прежде всего, женщинами. О женщинах в госпитале можно было бы написать отдельно и не мало, но тема эта по моим понятиям скользкая изрядно и меня не очень занимала. Вообще, сексуальная тематика в определённом ключе не была в традициях русской литературы, в которой я был воспитан. К Зиновию, хоть он и жил не с нами, все в нашей семье привыкли. Но взять инвалида в дом – это значило взвалить на себя и своих близких и большую ответственность, и, главное, большой труд. Хорошо, что хоть наш материальный уровень это позволял, но ведь наше материальное благополучие во многом зависело от Константина Александровича, а он же, его статус не вечны! И, тем не менее, идея взять Зюню к нам в дом была у нас принята единогласно. Мария Васильевна, ударившаяся в последние годы в религию, считала этот шаг богоугодным делом. Вика подходила к вопросу с обще гуманных позиций. Зюнька ей нравился и покорял своей культурой общения. Я …. Ну что обо мне говорить. Не бросать же друга на произвол судьбы. Да ещё какой! Уж каково в таких госпиталях живётся я за долгие годы общения имел возможность убедиться. Итак, у нас на первом этаже в отдельной комнате поселился мой друг Зиновий, которого Мария Васильевна почтительно называла Зиновием Марковичем. Срочно была проложена сигнализация, и он мог вызывать меня сверху или Марию Васильевну из комнаты рядом или кухни. Госпиталь выделил коляску, куда Зюня, не без труда, перебирался сам и мог разъезжать по всему первому этажу. Я приделал доску к креслу, и он мог сидя писать и читать. Ещё одну откидную доску я приделал к кухонному столу, что позволяло ему не только за столом кушать, но и чистить для бабы Маши картошку и даже молоть мясо. Последнее, впрочем, не так уж часто случалось. Этой своей возможностью как-то помогать по хозяйству Зюнька очень дорожил. В общем, сделали, что могли. Забот, конечно, прибавилось, но были мы молоды и здоровы. К тому же у меня появился учёный секретарь. Весьма учёный, который писал за меня доклады, выступления и даже фрагменты моих статьей. Теперь он носился с идеей писать мою докторскую. В доме появился человек, с которым всегда можно было потолковать о чём угодно. Некоторые осложнения вышли с Андреем – дети бывают очень жестоки, но Вика действовала решительно и пресекла всё в корне. Скоро Андрей с Зюней стали, как говориться, «не разлей вода». Культурный тыл семьи был основательно укреплён. 

______ 

А жизнь вокруг…. Она вроде бы менялась, и в то же время не очень-то. Подумать только! Расстреляли самого Берию! Начали массово выпускать заключённых. Сначала уголовников по амнистии в связи со смертью Сталина. Трудно было придумать что-нибудь глупее во всех смыслах. Потом пришла очередь политических. Жесткость «органов» существенно снизилась, хотя они по-прежнему оставались основой строя. За антисоветский анекдот уже не сажали, но с работы могли выгнать, да так, что устроиться где-либо в черте города было совершенно немыслимо. Разве что кочегаром в домовую котельную. Количество секретных сотрудников (сексотов) тоже не уменьшилось. Обычно их было даже на малом предприятии не меньше двух. Это что бы можно было сравнивать их информацию и повышать степень её объективности. Телефоны прослушивались запросто, так что в разговорах надо было быть осторожным. В общем, партия в лице политбюро по-прежнему управляла всем твёрдой рукой. Рядовым членам оставалось лишь исполнять постановления руководства, поменьше рассуждая при этом. Впрочем, правильнее было бы сказать не рядовые, а все остальные. Я, к примеру. Член районного комитета партии и член партийного бюро университета, но помочь Зюньке даже в бесспорно справедливом деле не смог. Впрочем, я уже говорил об этом. Кстати, когда дело врачей позорно провалилось, я пытался решить задачу снова, но Зюня сказал, чтобы я не суетился, поскольку с ногами всё было по-прежнему скверно. Я ему так и не признался, что и моя повторная попытка, уже в новых условиях, тоже не удалась. 

Домашняя жизнь видимых изменений не претерпевала. Дети были здоровы и вносили заметное оживление. Особенно по вечерам. Зиновий продолжал «глотать» литературу, сочинять за меня доклады к различным конференциям и даже публикациям. Мне это приносило заметную карьерную пользу, но порой раздражало, потому что перераспределяло моё время в сторону непроизводительного его расходования. Если говорить проще, то Зюнька меня малость развращал. Я начинал лениться. Иногда мы писали параллельно и устраивали диспуты. Порой довольно шумные. Помогал Зюня и Вике. Пытался я устроить публикацию под его именем, но ничего из этого не вышло. Уж очень много было желающих публиковаться в нашем университетском сборнике, поскольку печатные труды необходимы для получения учёной степени. 

___ 

Всё было рутинно благополучно до тех пор, пока мои недруги на кафедре и партийном бюро не втянули в наши обычные распри КГБ. Ситуация развивалась следующим образом. При кафедре существовал студенческий кружок, где молодёжь выступала с докладами на разные исторические темы. Тематика этих докладов предварительно обсуждалась на заседании кафедры и утверждалась заведующим кафедрой. Особым тщанием такие обсуждения не отличались, но формальности соблюдались. Работа со студентами поощрялась, и вёл её в основном я, как самый молодой. Работа эта не оплачивалась, а посему взвалили её на меня с большим удовольствием. Некто, Игорь Горбатенко – студент третьего курса, прочёл доклад на тему: «Социалистический идеал и историческая необходимость.» Сегодня я понимаю, какая это была для того времени скользкая тема. Тогда же ни я, ни остальные этого не понимали. В соответствии с темой в головах у нас всех выстраивалась, видимо, примерно такая логическая последовательность изложения материала: социалистический идеал, определённый Марксом и Энгельсом как итог развития естественного исторического процесса. Развивающееся человеческое сообщество стремится в своём развитии к этому идеалу в силу исторической необходимости, в силу реализации объективных исторических законов, открытых классиками марксизма. История – это естественный процесс, детерминированный объективными законами. Заслуга Маркса и Энгельса в том и состоит, что они вывели процесс исторического развития из сферы случайного в русло открытых ими закономерностей. Они реализовали способность науки в настоящем видеть будущее. Примерно так. Но наш докладчик выдал нечто иное и с явным оттенком чего-то крамольного. Более того, наиболее крамольные идеи он не вписал в переданный нам экземпляр для предварительного просмотра, а выдал уже в самом докладе как бы экспромтом. И я их запомнил хорошо. Среди этих весьма сомнительных в нашей ортодоксальной среде заявлений господствовало следующее: «Знание того, что есть – в принципе не может быть достаточным (исчерпывающим) для знания того, что будет.» Значит, если стоять на позициях науки, а не веры, говорить об абсолютной достоверности социалистического идеала нельзя. Только практика покажет, какие коррективы внесёт исторический процесс в своём развитии, к чему он в действительности приведёт. С позиций серьёзной, партийно-независимой науки всё тут было верно. Собственно никто и не утверждал, что социальные прогнозы обладают математической точностью. Но здесь вопрос ставился принципиально. Речь уже шла не о невозможности предсказывать детали, но о невозможности предсказывать даже в принципе! Автор утверждал, что наш мир, законы его развития носят вероятностный характер, относя нас к квантовой физике. Он утверждал, что не всё будущее есть реализация существующих в настоящем возможностей, поскольку в процессе развития возникают принципиально новые возможности, не заложенные в прежних состояниях общества. (Мысль, казавшаяся тогда весьма спорной, а в действительности бесспорная.) Но тогда получается, что социалистический идеал может вообще не реализоваться! «Да» – говорит этот мальчишка. Именно поэтому за социализм надо бороться. Иначе время его становления может отдалиться весьма значительно. И это как минимум. 

Об этом, может быть, не стоило бы и говорить, поскольку всё оставалось в рамках и на уровне студенческой дискуссии, но! Кто-то из слушателей реферат законспектировал. Кто-то передал его доценту кафедры Черникову, который с возмущением положил его на стол зав. кафедрой с соответствующими комментариями. И, наконец, как мы узнали впоследствии, кто-то передал избранные места из крамольного конспекта в соответствующий отдел Комитета Государственной Безопасности (КГБ). 

Сначала наш профессор пошёл по правильному пути, т.е. решил не раздувать дела, а провести дискуссию на тему реферата в том же студенческом кружке, где разъяснить молодым людям и будущим историкам истинно марксистский взгляд на эту проблему. Не знаю, кто «надавил» на шефа, но он предал всё огласке и для начала вызвал меня к себе на «проработку». Главный упрёк мне состоял в том, что я допустил «такое». Второй упрёк состоял в том, что я не поставил его, зав. кафедрой в известность об инциденте. И тут я повёл себя неразумно, на что, как мне разъяснили впоследствии, и был расчёт. Дело в том, что доцент Черников собирался на покой в связи с весьма преклонным возрастом (вероятней всего так решило начальство), а на своё место прочил племянницу – преподавателя кафедры политической экономии. Почтенную даму тоже не очень юную. Но университетское начальство вроде бы пришло к мнению, что доцентом должен был стать молодой и подающий надежды кандидат наук, член университетского партийного комитета, т.е. я. Задача конкурентов была опорочить меня (скомпрометировать политически) и сделать этим мою кандидатуру неприемлемой. Всего этого я тогда не знал, а заподозрить интригу ума не хватило. Профессору же я выдал следующее. Во-первых, для того и проводим дискуссии, чтобы установить истину. В чём собственно ошибка молодого человека? 

– Он поставил под сомнение предвидение классиков марксизма. Это говорит об уровне преподавания основ марксизма на кафедре. Во всяком случае, так ставит вопрос наш куратор. 

– Упоминание куратора сразу меняло дело. Куратор – это работник КГБ, закреплённый за рядом предприятий и учебных заведений. К нему стекаются донесения всех сексотов (секретных сотрудников. Оплачиваемых и неоплачиваемых) и прочих доносолюбивых граждан подконтрольного ему района. Стукачей у нас хватало. Он следит за политической благонадёжностью населения, и в какой-то мере ответственен за это. Личность если и не засекреченная, то уж, во всяком случае, не публичная.  

– И что же вы считаете нужным предпринять? 

– Мы не знаем, что предпримет куратор, но со своей стороны мы тоже должны отреагировать. Подключите комсомольскую организацию. Возможно, наша администрация сочтёт нужным принять свои меры. Подготовьте не менее двух докладчиков и проведите очередное собрание вашего кружка. – Кружок уже стал моим! – Искажению марксизма нужно дать квалифицированный отпор. Прислушайтесь к тому, что посоветует куратор. Должен заметить, что история неприятная как для кафедры, так и для вас лично в первую очередь. 

Я имел что возразить, но удержался, за что меня Зюня похвалил. Обсуждая с ним дома возникшую проблему, мы пришли к выводу, что мальчик-то прав! Если даже принять, что капитализм загнивает и уход его с исторической арены неизбежен, борьба за победу социализма должна вестись хотя бы за время. Чем скорей произойдёт смена исторических формаций, тем меньше крови прольётся, тем меньше мучений претерпит человечество. Такова, собственно, и была в чистом виде марксистско-ленинская теория наших дней. Что до наличия альтернатив социализму в будущем, то это не более, чем абстракция с вероятностью реализации близкой нулю. В конечном торжестве социалистического (коммунистического) идеала не сомневался даже Зюня. Некоторые моменты, однако, смущали. Мы начисто были отрезаны от зарубежной мысли по социальным вопросам. Весьма скудную информацию удавалось почерпнуть из цитат, приводимых в наших печатных изданиях – в основном погромного содержания корифеями, коим доступ к зарубежной литературе был разрешён. Меня удивлял не только высокий жизненный уровень в развитых Западных странах. Они ведь тоже тратили огромные средства на вооружения! Отдельные статистические данные просто поражали. Мне запала в голову число 82. 82% из опрошенных американских студентов предпочли атомную войну установлению социализма в их стране. Это казалось поразительным! Что до наших успехов в росте благосостояния народа, то они были очень скромными. Объяснялось это якобы необходимостью противостоять военной мощи всего капиталистического мира. Но бедственное положение, к примеру, нашего сельского хозяйства мы наблюдали воочию во время ежегодных выездов на сельхоз работы. Подозреваю, что и в остальном нашем хозяйстве господствовала всё та же неэффективность, низкая производительность труда – ахиллесова пята всей нашей экономики, как писали на Западе наши недруги. И почему-то ничего с этим руководство страны уже долгие годы поделать не могло. А вот Соединённым Штатам, при всём их неплановом капитализме, хватало и на пушки, и на масло. 

____ 

Встреча с куратором произошла на следующий же день после беседы с профессором. Когда я зашёл, в кабинете за профессорским столом стоял сравнительно молодой ещё человек в строгом костюме. Что-то в нём было знакомое, но сразу вспомнить я не мог. Внимательно меня осмотрел. 

– Присаживайтесь, Николай Сергеевич. Это я просил вас зайти. Давно бы надо нам встретиться. – Протянул руку.- Не узнаете? Кирилл Степанович. – Всё в памяти сразу стало на свои места. Толчком. – Киря! – Имя его я произнёс непроизвольно и почему-то радостно. Он улыбнулся. 

– Признал? – Рукопожатие его стало более крепким и явно дружеским. – Ну, про тебя я всё знаю. Можешь не рассказывать. Зиновию привет. Не повезло парню. – Надо было что-то говорить. 

– Ну, а как ты? 

– Закончил институт и призвали в органы. – Положим, по Зюнькиным заверениям он работал в органах и до того, но что это меняет? Не переставая улыбаться, уселся в профессорском кресле. Интересно, в каком он звании? Впрочем, в их фирме не в званиях была суть. Неужели он наш куратор? Закурили. 

– Слушай, Ты же знаешь по какому я тут делу. Расскажи по старой дружбе, что тут у вас происходит? Подробненько. 

– Что тебе сказать? Склока в преподавательских кругах с использованием запрещённых приёмов. Ну, сказал парень не по бумажке. А где сказано, что нужно только по бумажке? Всего лишь доклад на студенческом кружке. Ну, выразился неудачно или даже неверно, так на то и учителя, чтобы поправить, научить. Да ничего уж такого он не сказал. Ты что кончал? 

– Исторический. 

– Это отлично. Ну, как ты считаешь, он что- допустил какие-то антисоветские высказывания? – Кирилл молча курил. Потом заметил. 

– Стенограмму отрецензировали компетентные товарищи и пришли к заключению, что тезис о необязательности победы социализма ложный. – Он снова замолчал. 

– Конечно, нашей с тобой компетенции тоже хватит для такого вывода. Но, скажи на милость, что тут трагичного. Ошибся – поправим. Упрямиться будет – по башке дадим. Скажи, однако, моя–то вина в чём? Вся интрига ведь в том, чтобы скомпрометировать меня и перекрыть дорогу к доцентуре. Что бы протолкнуть свою племянницу. Ведь раздули конфликт именно для этого. Ну, не сволочи? – Он молчал. – Ты что думаешь по этому поводу? 

– По моему, тоже дело неправомерно раздуто. Но, скажу тебе, уж коли раздуто, то меры принимать придётся. 

– Значит, они правильно всё просчитали! – Словно не слыша меня, он продолжал. 

– Доверять воспитание молодёжи такому Горбатенко конечно нельзя. Но это пусть решает администрация. Тебя этот парень, конечно, просто обманул. Напиши он всё – ты бы такое не пропустил. – В голове у меня промелькнуло: всё, «спёкся» Игорь Горбатенко. 

– Так в чём же моя вина? 

– Ты должен был первым поднять тревогу, а позволил сделать это Черникову. – И вдруг, резко меняя тему, спросил. 

– Как поживает Константин Александрович? Говорят, его прочат в заместители министра? – Я это услышал в первый раз, но вида не подал. 

– Говорят, но, знаешь, всё не так просто. Есть и другие кандидатуры. 

На том мы и расстались. 

Вечером всё это обсуждалось в семейном кругу. Видимо, присутствие Вики как-то повлияло на Зюню, и о прошлом Кири в разговоре не упоминалось. 

Когда мы остались одни, он воскликнул: «Ну, мерзавцы! Ведь всё, что сказал этот пацан – сущая правда. Более того, он пытался обосновать необходимость борьбы за социализм с чисто теоретических, философских позиций, а его за это из университета попрут! Опять сволочи по своим бьют! Это когда-нибудь погубит и партию, и страну. Не может наука развиваться без борьбы мнений! Но они не допускают даже намека на возможность этого! Не желают понимать, что утверждение о неизбежности победы социализма расхолаживает. Ведь действительно, если социализм во всемирном масштабе неизбежен, так чего уж так трепыхаться! Но ведь совсем не безразлично, победит он через сто лет или через тысячу. И всё идет от Ленина, запретившего фракции и фракционную борьбу. Если это продлится долго, то загнивание системы неотвратимо». 

Вика молчала, а я размышлял. Мысль о неизбежности появления принципиально новых возможностей, отсутствовавших в прошлом, слишком глубока для мальчишки с третьего курса. Откуда же он её почерпнул? В наших условиях источников два. 1) Зарубежная литература. Добыть её простому смертному почти невозможно. 

2) Цитата из трудов какого-нибудь корифея. Из какого? Это очень важно. Нужно его спросить. Киря наверняка этим вопросом заинтересуется. Словно читая мои мысли, Зюня воскликнул. 

– И откуда пацан всё это выцарапал? Думаю, что самому ему не допереть. 

– Вот и я о том же. – Вика молчала, но спустя некоторое время спросила. 

– Значит, вы принципиально отрицаете возможность достоверного социального предвидения? – Я задумался, а Зюнька ответил незамедлительно. 

– Предсказания возможны, но они соответствуют уровню сегодняшних знаний. Появление принципиально новых сущностей может картину резко изменить. Изменить в самой сущности или во времени. Вот я, к примеру, верю в победу социализма во всемирном масштабе. Капиталистический способ производства представляется мне варварским, бесчеловечным. Он по многим показателям не соответствует общечеловеческим интересам. Но если это произойдёт через сто лет – одно дело, а если через тысячу? 

– Какая может появиться такая новая сущность, что бы изменить весь ход социального развития? 

– Трудно сказать. На то она и новая. Ну, скажем, какое-нибудь изобретение. Например, новый способ получения электроэнергии, резкий рост на этой основе объёмов производства и соответственно снижение себестоимости продукции. Новые технологии, рост на их основе производительности труда и общий рост благосостояния трудящихся. А когда исчезнет абсолютное обнищание, то какие там революции? Произойдёт грандиозная отсрочка социализма. 

Сегодня можно сказать, что если не в частностях, то в принципе Зюня был прав. На основе технического прогресса действительно произошло резкое повышение производительности труда со всеми вытекающими отсюда последствиями. Благосостояние трудящихся, особенно в развитых странах, резко возросло, стремление к социалистическому идеалу столь же резко упало. Но тогда Вика с сомнением качала головой. 

_____ 

Видимо, доклад Кирилла начальству носил благоприятный для меня характер, так как никаких административных последствий это дело для меня не имело. Почти ни каких, поскольку на должность доцента меня всё же не утвердили. Креатура Черникова тоже не прошла. Доцентом я стал через два года при совершенно других обстоятельствах. Почему-то перестали меня выдвигать и в партийное бюро университета. Вероятней всего – это была перестраховка на местном уровне. А вот парнишке-студенту неприятности доставили немалые. Из университета ему пришлось уйти. Я с ним несколько раз беседовал, но он так и не открыл мне свои первоисточники. Говорил, что сам до всего дошёл. Что ж, не следует собственное недомыслие принимать за эталон. Лишь годы спустя я прочёл нечто подобное в статьях наших и зарубежных (немецких) социологов. 

____ 

У Зюни началась гипертония. Спустя много лет я имею сомнительное удовольствие подтвердить, что болезнь эта изрядно неприятная. А, главное, довольно плохо заканчивается. Раньше он гулял крайне редко и только летом. Теперь была проделана определённая работа по модернизации входной двери и ступенек крыльца, что давало ему возможность на своем кресле самостоятельно выбираться на свежий воздух. Всё это как следствие врачебных рекомендаций. Мне кажется, что свежий воздух – это универсальное лекарство бедных. Иногда после работы мы гуляли вместе, решая попутно широкий круг мировых проблем. Обычно я толкал кресло по дорожкам нашего участка. Не очень удобно беседовать, не глядя в лицо собеседника, но постепенно мы привыкли.  

Зиновий сейчас был занят писанием статьи для Вики, которая никак не могла защититься. С Викой было не просто. Писать так, как ему виделось, Зюня не мог – ни для Вики, ни, тем более, для начальства его позиция не подходила. Кривить душой было неприятно, но…Тут у Зиновия тоже уже был опыт. В общем, проблемы. Со мной он отводил душу. А с кем он ещё общался? Гости к нам приходили не часто. К тому же не со всеми можно было поговорить. Да и у меня тоже не всегда было, как говорят нынче, коммуникабельное настроение. Сегодня как раз такое. 

– И чего скулишь? Всего добился. Хотел быть доцентом – стал. Дети загляденье. Дочка уже в школу пошла. С женой живёшь двенадцать лет и всё хорошо. Совсем не такой уж частый случай! Хотел избавиться от партийных нагрузок, и тут судьба пошла навстречу. Уже второй год без всяких эксцессов тебя никуда не избирают. В доктора не пускают только по причине, на их взгляд, чрезмерной молодости. Пробьёшь и это. И ко всему ты ещё человек порядочный, что я могу лично засвидетельствовать. Так чего тебе ещё надо? – Потом я думал, что лучше бы он всего этого не говорил. 

– Зюня, это не очень честный приём.  

– Отчего же? Впрочем, ладно, не буду. Но что тебе не так? Вселенская тоска на гормональной основе? Микромир без тебя открывают? Сражения выигрывают? Сверхновые обнаруживают? 

– Может и на гормональном уровне. Может быть и микромир виноват, но тошно. 

– От чего же, позволительно узнать? 

– Смеяться будешь. От несоответствия величия и неповторимости человеческой жизни и убожества повседневных дел и забот. 

– Тебе кажется, что ты ерундой занимаешься, а жизнь! Твоя неповторимая жизнь безвозвратно уходит. А потом небытие. А потом забвение…Ты сегодня лекции читал? 

– Читал. 

– Это тоже убожество? 

– В каком-то смысле, по большому счёту – да. Не совсем то и не так безальтернативно следует преподавать историю. 

– Вот как? А раньше ты что – этого не понимал? 

– Кстати, я прочёл сегодня очередную статью Горина. И как ты думаешь, она называется? 

– И как же? 

– Помнишь, конечно, историю с рефератом Игоря Горбатенко? 

– Как же! Трудно забыть. 

– Статья называется: «Социалистический идеал и реальная историческая перспектива» 

– И как? 

– По моему, достаточно позорно. Хитрит. Я выписал для тебя главную цитату из всего многостраничного текста. Журнал не дали. Первыми читают ректор и профессор. Вот послушай. 

«Исторический процесс – это не только реализация потенциально данного сегодня, но и процесс возникновения принципиально новых возможностей, вызванный к жизни новыми условиями. Поэтому научное предвидение в истории может охватить лишь такую цепь событий, которая непосредственно связана с существующим состоянием. Так в середине девятнадцатого века можно было с достаточной степенью точности предвидеть победу социализма. Её неизбежность была задана особенностями капиталистического способа производства того времени. Предвидение не может быть вполне достоверным в отношении событий далёкого будущего, ибо эти события в значительной степени могут определяться условиями, не заложенными в настоящем» 

– Как тебе это? 

– Отлично. Под этим могу подписаться. 

– Отлично. Тем интересней дальнейшее. Всего через несколько строк. 

«Социализм – это не одна из вероятностей исторического процесса, а необходимое следствие его развития. Реализуется только то, что соответствует закономерному ходу истории.» Получается, что будущее предсказать нельзя, но социализм в будущем вполне предсказуем, поскольку якобы соответствует закономерному ходу истории. Ну, как? 

– Послушай, а может быть автор не дурак, а совсем наоборот? Умный читатель прочтёт и примет к сведению первое и поймёт, что второе – это всего лишь суесловие, довесок, бытующий исключительно ради проходимости статьи! 

– Уж очень тонко. Этот журнал читают коммунисты всего мира. И потом, там что в редакции сплошь придурки, по-твоему?  

– Вовсе нет. Такие же хитрецы. 

– И после этого ты удивляешься, что у меня скверное настроение? 

– А что было вчера? А позавчера? Чего сегодня-то? Флюктуация? 

– Может быть. Не знаю. Сглупил я. В технари надо было подаваться. 

– Не глупая мысль, но не поздновато ли? 

– А что? Мне всего-то тридцать три года! Могу плюнуть на всё и податься на аэродром в механики. 

– Не можешь. Там какая зарплата? И что жена скажет? И как среагирует Константин Александрович? Не так ведь всё просто! Давно сказано, что жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. И это не пустые слова. 

Конечно, он был прав. Я мог настоять и сделать по своему, но это грозило мне большими осложнениями, из которых названные Зиновием были не самыми страшными. Ещё не известно, как на это среагирует наша партийная организация! Запросто могут не разрешить. Им только пальцем шевельнуть, и меня нигде не возьмут ни на какую работу. У нас ведь работодатель по всей стране только один – государство! А потом, моя работа имела ещё и положительные моменты. И это кроме высокой зарплаты. Я очень любил общаться с аудиторией. Что до ощущения бессмысленности жизни, повседневного бытия, то, наверное, оно порой возникает у многих. Такие мысли вряд ли появляются, когда человек борется за существование на уровне выживания. На тот момент смысл жизни совершенно понятен. А вот перейдя в режим относительного материального благополучия, получаешь возможность задуматься о смысле жизни вообще и своей, в частности. Чаще всего не стоит этого делать, потому что никакого смысла, в обычном понимании этого слова, в жизни нет. Как нет его и во всей прочей жизни, и даже в явлениях космических. Всё это называется естественными процессами и нет в них, в жизни никакого целепологания. В отличие от нашей повседневной жизнедеятельности, которая почти сплошь из таких миницелеположений и состоит. В том то и суть проблемы. Привыкаешь к повседневной осмысленности бытия и вдруг обнаруживаешь, что само бытие смысла не имеет. Влачится себе на манер облачка на небе. Кого это раздражает, а кого даже и травмирует. Для заполнения кажущегося пробела чего только не придумывают! Хуже всего приходится убеждённым атеистам. Но надо смириться. Легче, наверное, натурам творческим, но и для них уход из жизни – тягостная проблема. Всё та же перспектива небытия. Да, куда-то меня уже не туда заносит. Цепочку мыслей прервал Зиновий.  

– Это у тебя сегодня скверное стечение обстоятельств. Ты, наверное, ещё не всё мне выложил. 

Что ж, в интуиции моему другу не откажешь. Действительно не всё. Зайдя за женой в институт, застал её в обществе красавца-майора. С их военной кафедры, как она мне потом рассказала. Статный брюнет с выразительными чертами лица. Из тех, кого принято считать неотразимыми для дам. Что-то в выражении лица моей милой мне не понравилось. Что-то в нём было интимно-доверительное, принадлежавшее, как я считал, только мне. Но не устраивать же по этому поводу сцены! И потом, даже если предчувствия меня не обманывают – что в этом противоестественного? Наверное, и у меня выражение лица соответствующее, когда я беседую с какой-нибудь очаровашкой. К тому же за двенадцать лет кто угодно может надоесть. Но Зюньке я всё это рассказывать не стал. 

– Может выпьем понемногу? 

– Не стоит. Алкоголь стимулирует слезливость. 

_____ 

Писать мне на этом перехотелось начисто. Вот уж не думал, что драматические моменты прошлого окажутся болезненными даже сегодня. Елена Сергеевна научилась немного пользоваться компьютером и читала теперь мои записи прямо с экрана. Простой в работе она заметила и как-то вечерком попросила продолжения. Видимо, женское любопытство. Что ж, можно и продолжить. Тем более, что нечем себя занять. Других объяснений, или лучше сказать оправданий, вся эта писанина не имеет. Но писать без внутренней потребности – хорошо ли получится? И вообще я опасаюсь, что бы горести старости не отразились на видении жизни минувшей. Ведь прошлого нет, а есть только память о нём в настоящем. И не влиять это настоящее на интерпретацию прошлого, наверное, никак не может. Дело только в степени. Но тут уж ничего не поделаешь. Буду стараться не поддаваться. Это вообще один из парадоксов жизни: попытка познания объективного через субъекта. 

______ 

Но жизнь с того момента, на котором я остановился, приобрела какой-то сумрачный окрас. Причем в очень широком диапазоне. Материально люди вокруг нас, за небольшим исключением, жили очень бедно. С продовольствием было скверно. Особенно с мясными продуктами. Мы далеко не бедствовали, получая периодически посылки из Москвы, но окружающее, с которым мы как-то были связаны, давило на психику. Помогало, правда, то, что материальное убожество касалось преобладающего большинства населения. Более того, жившие хорошо, что называется, «не высовывались». Ну, а когда у тебя дела обстоят как у всех, то морально это переносится легче. 

Дома тоже было безрадостно. Марья Васильевна хворала, и пришлось взять в дом её родственницу. Этот необходимый, но совершенно чужой человек раздражал своей хмурой неприветливостью. Зюня под напором гипертонии сильно сдал, И это в такие-то годы! Степень беспомощности его всё возрастала. И хотя он изо всех сил старался не поддаваться и не обременять нас своими проблемами, но получалось это не очень. И, пожалуй, самым для меня тягостным было явное охлаждение отношений с женой. Пожалуй, правильней было бы сказать – отношения ко мне моей жены. Мы как-то душевно отдалились друг от друга. Сфера чувственности тоже изрядно пострадала. Всё это началось уже довольно давно. Наверное, я в чём-то виноват. Как-то уже в постели, после длительных дебатов с участием Зюньки она мне сказала: «С вами пообщаешься – чувствуешь себя дурой набитой». Мне это казалось несправедливым. Уж как я, а особенно Зюня, старались быть корректными! Чего-то, видимо, недоучитывали. С другой стороны, она действительно была вся во власти расхожей пропаганды. А убеждаться в своих ошибках – даже, если убеждаешься, кому же приятно? А тем более свои ошибки признавать! Конечно, всего этого недостаточно, чтобы любящие супруги охладели друг к другу, но среди прочих причин и эта присутствовала несомненно. Впрочем, враждебности никакой не было. Отношения между нами были ровными отношениями родственников, связанных детьми, общим хозяйством, прошлым. Зюня, правда, пытался меня уверить, что такое отчуждение – естественный процесс, но если бы его, процесс этот можно было измерить, то я бы сказал, что наше охлаждение существенно превышает норму. А перспективы были ещё сумрачней. 

Благо бы на работе отдыхал душой! Но и тут положительные эмоции шли пополам с мерзкой подковёрной возней. Дело в том, что наш профессор и заведующий кафедрой вот-вот должен был уйти, хотя он сопротивлялся естественному ходу вещей всеми силами. Сегодня я его хорошо понимаю, а тогда негодовал. Он уже практически ничего не делал, выезжая на нас, молодых почти по всем вопросам. Конечно, это было не очень порядочно, но что он мог поделать? Последнее время даже начал ставить свои подписи под работами, которые не писал. В общем, стоял до последнего. Повторяю: сегодня я его если и не оправдываю, то понимаю. Перемены на кафедре были еще впереди, но борьба за пост развернулась нешуточная. 

В домашнем кризисе позиции моей жены были более уязвимы, чем мои. В сущности, она не могла предъявить мне никаких претензий. Муж я по понятиям Марии Васильевны был просто идеальный. «Не пьёт, не бьёт, всё в дом несёт, в детях души не чает!» Но, как говорится, сердцу не прикажешь. Да и естественно ли для природы человеческой – столько лет жить с одним и тем же человеком! Довольно часто нас принуждают делать это жизненные обстоятельства. Ослабь эти обстоятельства и… Не потому ли с ростом благосостояния в развитых странах так растёт число распадающихся браков? 

Майора тоже звали Николаем. Это надо же! Он уже был дважды женат, имел двух детей и с последней женой не был даже официально разведен, хотя жили они врозь – она осталась по месту его прежней службы. По отзывам – хороший преподаватель и вообще, славный малый. 

Отчуждение жены я переживал тяжело. Не знаю, чего было больше – уязвлённого самолюбия или ревности. Дома никаких сцен. Внешне отношения без видимых изменений. Правда, куда-то пропала ласковость, сердечность. Это замечаешь, когда теряешь. Она довольно спокойно терпела меня, а я, соответственно, её. Вот только вечерние отлучки участились. И, приходя домой, глаза она от меня прятала. Надо было что-то решать. Не могло же вот так продолжаться вечно. Но вместо этого я снова и снова пытался проанализировать ситуацию. Пытался найти, так сказать, пропорции вины. Ощущение горечи и даже обиды было особенно сильным, потому что именно от своей жены я такого никак не ожидал! Все эти годы я только укреплялся в мысли, что Вика – человек долга и строгих нравственных правил. А тут такое легкомыслие? Но режим какой-то искусственности с налетом лицемерия в семейных отношениях становился непереносим. И хотя я понимал, что последствия объяснения для семьи будут разрушительны, деваться было некуда. 

С утра Вика попросила меня забрать Лену из садика – сегодня она задержится. Действительно, изрядно задержалась. Дети, когда она пришла, уже спали. Словно почувствовав моё настроение, поднялась в гостиную и села напротив меня. Отложил книжку и начал. 

– Твой Николай мне приветы не передаёт? – На лице удивление, но молчит. 

– Ты же понимаешь, что бесконечно так продолжаться не может. – Продолжает молчать. – Хочешь ты или нет, но нам придётся объясниться и принять какие-то решения. Боюсь, что радикальные. – Наконец заговорила. 

– Нехорошо получилось. Я всё понимаю, но так вот получилось. Ты уж меня прости. 

– Да не нужно тебе моё прощение! И ты мне в таком качестве не нужна. Живёшь с ним, так и уходи к нему. Не мы первые в этом мире разведёмся. Отец в курсе? 

– Пока нет. – Снова молчим. 

– Знаешь, мне всё это, как снег на голову. Вот уж чего от тебя меньше всего ожидал! Прямо какие-то африканские страсти! У тебя есть этому объяснения? Я в чём-то виноват? 

– Ни в чём ты не виноват и от этого мне особенно скверно. И дети… 

– А ведь бросит он тебя, как бросил двух до тебя. Жизнь тебе искорёжит и спокойненько поплывёт дальше. Да что уж теперь. Горшки разбиты, впору осколки выметать. 

– Мне всё равно. 

– То есть как это всё равно? Разрушена семья, пострадают дети, а тебе это безразлично? Лихо. – Вижу, чуть не плачет. В общем дискомфорте всё же приятно чувствовать себя правым. Впрочем, что это меняет? Вижу, что конструктивных предложений нет. Говорю: 

– Ладно, постели мне в кабинете. И всё же нужно решить, как жить дальше. 

______ 

Константин Александрович позвонил дня через три. Вечерние отлучки жены прекратились, но в наших отношениях изменений, естественно, никаких. Понятное дело, решиться на что-то конкретное нам было трудно. 

– Что там у вас произошло? 

– Вика нашла себе другого. На этом наша совместная жизнь, видимо, прекращается. 

– Вы серьёзные люди? Ведь дети! И вообще, чего вдруг? 

– Для меня всё это полнейшая неожиданность. Потрясён до глубины души. Каких-то видимых причин не вижу. Ну, совершенно ни каких. Да она сама это подтверждает. Просто наваждение какое-то. Но против фактов не попрёшь. 

– Какие у тебя факты? 

– Я видел их вместе. Да она и не отрицает, что живёт с ним. 

– Но семья, дети! 

– На всё наплевала. 

– Не могу поверить. Так ты с ней уже говорил? 

– Ну, разумеется. Просит простить её. Так вот, говорит, получилось. Увлеклась. 

– Он что, какой-то необыкновенный? 

– Видный мужик. Смотрится хорошо. 

– Вы сорились? Какие-то проблемы в семье? 

– Абсолютно никаких. 

– Ничего не понимаю. – Мне очень хотелось напомнить ему про его жену, но удержался. – Что думаешь делать? 

– Посудите сами. Что я могу? Скандал никому не нужен. Заставить не могу, да и нужно ли? В конце концов, взрослый человек и вправе сам решать свою судьбу. Она и дома-то почти не бывает. Так, вечерком забежит с детьми пообщаться и снова к нему. А он вероятней всего скоро бросит её, как уже бросил двух своих жён с двумя детьми. 

– Ну, я о нем позабочусь. Надолго запомнит. 

– А может быть – это любовь? Может лучше не вмешиваться? 

– А дети как же? – Обо мне он не вспомнил. Что ж, можно его понять. 

Ночью Зюньке стало плохо. Пришлось вызывать «скорую». Вики дома не было. 

_____ 

Жизнь потекла стабильно по новым правилам. Хуже всего было с детьми. Андрюша целиком держал сторону отца. Дочка ничего не могла понять, и всё спрашивала, где мама и почему она каждый вечер уходит. Трогательно всякий раз просила Вику остаться, чем доводила её до слёз. Заверяла, что скоро они снова будут вместе. Что она имела в виду – понятия не имею. Малоприятные сцены. 

«Агентура» мне доложила, что жилья у майора нет, и он снимает комнату. Перспективы у них конечно туманные. Через пару дней приехал Константин Александрович. Дети были дома, и встреча прошла трогательно. Выглядел он почему-то сильно постаревшим, хотя я не видел его даже меньше года. Телефона теперь у Вики не было, так что встреча с дочкой произошла лишь на следующий день. О чём они там говорили – понятия не имею, но весь свой гнев мой тесть обрушил на майора. Конечно, не следует, по возможности, ломать чужую семейную жизнь, но что он мог поделать, если вот так человек устроен? Да и женщины ведь тоже должны нести какую-то долю ответственности. Это ей, в первую очередь, не следовало с ним спать. Впрочем, можно подумать, что произошло нечто необычайное, нечто из ряда вон выходящее. Испокон веку жены изменяли мужьям и наоборот. И причины этого очень разнообразны. От вульгарной распущенности до сексуальной неудовлетворённости. Впрочем, в данном случае скорей всего было нечто третье. Мировая статистика распада семей известна, и она достаточно прискорбна. Впрочем, такое определение, пожалуй, не совсем уместно, если признать, что процесс этот, признаваемый обществом безнравственным, в значительной мере естественен. Ситуация, когда физиологическое начало приходит в столкновение с социальным. 

Надо честно сказать, что спустя не такое уж продолжительное время я стал относиться к происшедшему куда спокойней, чем можно было ожидать. О возврате к прошлому для меня не могло уже быть и речи. Простить – пожалуйста, но восстановить прежнюю семейную жизнь – этого я себе даже представить не мог, хотя под «простить» чаще всего именно это и предполагается. Константин Александрович свою угрозу исполнил. Майора уже через три недели перевели куда-то далеко на Восток в жуткую глушь. Вика разрывалась между детьми и любовником, но он уже охладел к ней, и она это чувствовала. В итоге он уехал, она осталась одна, а я дал понять, что её возврат домой крайне нежелателен.  

Развернувшееся передо мной действо я под конец этой истории стал воспринимать как иллюстрацию какого-то романа. С интересом и даже с какой-то симпатией к персонажем. Надо же было мужику так вляпаться! Экие страсти гнездились, оказывается, в моей такой, с виду уравновешенной, супруге! Зюнька, с которым привычно поделился своими суждениями, сказал, что я скотина, но при этом ухмылялся. 

Следовало всё же как-то определиться и с детьми, и с собственностью. Никогда не думал, что придётся с женой имущество делить. Жила Вика всё в той же комнате, но надежд на восстановление связи с майором не было никакой. На письма он не отвечал. Да и без писем она понимала, что всё кончилось. Жить в этой комнате было очень некомфортно, поэтому ей приходилось всякий раз бегать к нам. Это тоже было очень неудобно. Дом при покупке был оформлен на нас двоих, так что у неё было право на пол дома и, естественно, на половину имущества. Но мне казалось, что до унизительной делёжки дело не дойдёт. При отъезде Константин Александрович свёл нас вместе и произнёс речь в том смысле, что дети – важней всего, и что бы мы свои отношения как-то урегулировали именно в этом ключе. Это мы понимали и без его указаний, но как? С начала нашей семейной истории (раньше я бы сказал драмы) прошло уже почти три месяца. Разумеется, это стало всеобщим достоянием. Все выражали мне свое сочувствие, что, откровенно говоря, было малоприятно. Как ни верти, а меня при всех моих достоинствах бросила жена. Предпочла другого! Человек, которого бросают, почти всегда вызывает чувство жалости. Чувствует себя не то дефектным, не то ущербным. Хорошо ещё, что внешне я мужчина хоть куда! Не знаю прав ли я, но мне кажется, что уж совсем плохо чувствует себя мужчина, простивший заблудшую. Особенно, если понимать происхождение слова заблудшая от корня блуд. И хотя в жизни не так уж редки случаи, когда люди расходятся, а потом снова сходятся, мне даже помыслить об этом было крайне неприятно. Жизнь, однако, так и норовит порой поставить нас в неловкое положение и просветить именно в области неприятного. 

Снова сидим в гостиной и пытаемся решить наши проблемы. Влетает Андрюша. 

– Папа, мы с ребятами пойдём на речку. Можно? – К папе обращается, а маму вроде как не замечает. 

– С кем идёшь? – Знакомые имена. 

– Иди. В воду не лезь – ещё холодно. К ужину чтобы был дома. Когда заходишь, нужно здороваться. С мамой тем более. 

– Здравствуй мама. – Для начала беседы лучше эпизода не придумаешь. 

– Занятная в чём-то ситуация. Брошенный муж и брошенная жена пытаются организовать свою будущую жизнь. Определим приоритеты. Это, разумеется, интересы детей. Какие у тебя предложения? 

– Я понимаю, что если бы не дети, ты бы вообще со мной не разговаривал. 

– Зря ты так. Надеюсь, я не кажусь тебе человеком невоспитанным. К тому же у нас в прошлом было много хорошего. Разве не так? – Надо заметить, что у Вики из-за всей этой истории начались неприятности в институте. Высоконравственные члены партии пытались поднять вопрос, а можно ли доверять воспитание молодёжи столь безнравственной особе? Вопрос замяли, учитывая статус моего тестя. Но всё же шум был, и она это знает. С другой стороны, началась «подача заявлений» на замещение при мне вакантной должности. И это она тоже знает. Такие вот исходные позиции. А она симпатичная. Тут я майора понимаю. Тоже долго в одиночестве не пребудет. Вот только дети! Ладно, ближе к делу. С удовольствием переспал бы с ней, хотя прошлого в полном объёме уже не вернуть. К сожалению. 

– Я понимаю, что у тебя нет желания вернуться к прежним отношениям. – Ждёт ответа. Как-то надо помягче. На какие-то компромиссы ради детей всё равно идти придётся. 

– Вика, ну ты о чём? Кому нужна жена, которая в любой момент может сбежать к другому. Мнение окружающих не решающее, но всё же, в каком свете ты меня выставила? Мне же все выражают сочувствие! Аж тошно. 

– Ты прав. Я виновата. Сама от себя такого не ожидала. Мне бабы говорят: «От какого мужа ушла, дура!» 

– Не надо мазохизма. У тебя же это не система! Сколько лет прожили в любви и согласии! Я не ошибаюсь? Отнесись к этому, как к несчастному случаю. Бывает, к сожалению. Сейчас наша главная проблема – дети. Вариант первый. Ты живешь, где захочешь, но нас навещаешь и о детях заботишься. Подходит? 

– Подходит, но я живу теперь далеко и не буду успевать. 

– Господи, ну снимем квартиру где-то рядом. Это же не проблема. Ты хочешь жить с нами? Но возникнет масса проблем. У тебя появятся знакомые. Сюда же их не приведёшь! У меня аналогичное положение. Кстати, мы до сих пор не разведены. Наверное, нужно исправить это положение? 

– Тебя это тяготит? У тебя уже кто-то есть? 

– Никого нет, но мне всего тридцать три года! Ты тоже ещё молодая и красивая женщина. В этом смысле всё у нас образуется. – Вдруг я услышал. 

– Господи, что я наделала? Прости меня, если можешь. Я просто потеряла голову. Прости. 

– Дорогая, я давно тебя простил, хотя ты нанесла мне тяжелый удар. Видишь, я спокойно с тобой разговариваю. Я понимаю, что в жизни всё бывает. Я уже успокоился. Если бы с моей стороны выдавать адекватные страсти, то был бы вместо спокойного разговора крик и мордобитие. 

– Может быть это и лучше. Ты бы меня побил. Я бы поплакала, а потом мы бы помирились. А так – всё спокойно, но от тебя веет холодом и презрением. 

– Насчёт презрения – это ты зря. А холодом – а что ты ожидала в ответ. Или я тебе кажусь уж таким ничтожеством? Но давай по делу. Снимем тебе квартиру рядом. Будешь с детьми и совершенно свободна. 

– Давай снимем квартиру тебе. 

– Ты хочешь после всего, чтобы я ещё и пострадал в бытовом плане? Давай дом продадим и деньги разделим пополам. Тогда никто никому ничего не будет должен. Вот только дети пострадают. Здесь они живут в комфортных условиях. Им то за что такое наказание? – Долго молчим. – Давай посоветуемся с отцом. 

Я пошёл к Зиновию, а Вика начала собирать Леночку на прогулку. 

____ 

Зюня лежал на спине и тяжело дышал. Измерил ему давление: 220/120. Сильный перебор.  

– Какого чёрта молчишь? Ты что, тёмный? Не понимаешь, чем дело может кончиться? 

– Вы там выясняли отношения, так что даже здесь всё было слышно. – Поставил кипятить шприц 

– И что ты думаешь об этом? 

– Думаю, что деваться некуда. Надо мириться. 

– Смеёшься? Во-первых, у меня никакого желания. Что-то во мне надломилось. Во вторых, она же может опять что-то такое выкинуть. 

– Может, но вряд ли. 

– А ведь неприятно! 

– Кто спорит!  

Зазвонил телефон. Явно междугородка. Я взял параллельную трубку. Действительно, Москва, Константин Александрович. 

– Папа, мы с Николаем решили обратиться к тебе за советом. Николай предлагает продать дом, купить две квартиры и мирно разойтись. 

– На его месте я бы ещё и всыпал тебе как следует. Поступайте, как знаете. Дай Николаю трубку. Николай, бабы – стервы ещё те, так ведь и мы не лучше! Прости за дочку. Если она обещает впредь не блудить, попробуйте снова наладить совместную жизнь. У вас ведь всё было так хорошо! Дети ведь, Коля! Им и мать нужна, и отец. Ты отличный отец, а моя – дурёха. От матери это у неё, что ли? Ну, попытайтесь! Держи меня в курсе. 

Что ж, мы, в конечном счёте, попробовали и прожили вместе ещё восемь лет. Пока дети не подросли. Расстались мирно за полнейшей ненадобностью друг другу. Но это я забегаю вперёд. 

_____ 

Редчайший случай! Зюнька позвонил ночью. Вика растолкала меня, потому что мне звонок только снился. Чёртово давление. Опять 220/120! Это уже опасно. Состояние ужасное. Задыхается. Почему-то у него от давления ещё и сердце болит. Сделал укол. Ждём результатов. Завтра у меня почти свободный день – могу себе позволить и посидеть среди ночи. Впрочем, куда деваться! 

– Ты не знаешь, как связано давление с параличём нижних конечностей?  

– Плевать, если не знаю я. Хуже, что, по-моему, профессор тоже не знает. – Молча курю, а он лежит, прикрыв глаза. 

– Бросил бы ты курить. 

– Это ты говоришь? Что мои пяток сигарет в день против твоей пачки «Примы»? 

– Мне долго жить не обязательно, а у тебя жена и дети. 

– Не в той последовательности перечисляешь. Жена найдёт себе другого и очень быстро. А ты что, собираешься уходить? Меня бросаешь? 

– Я не собираюсь. Меня собираются. – Молчим довольно долго. 

– Следует признать, что операция по переходу в мир иной довольно неприятна. Это я в порядке передачи опыта. 

– Спасибо, но не удивил. Это общеизвестно. 

– Хотел с тобой поговорить относительно твоей жены и ваших отношений. Можно? 

– Валяй, если хочется. Мне всё это копание, откровенно говоря, малость надоело. Как-то утряслось, ну и ладно. 

– Мне кажется, что ты неправильно себе представляешь исходные позиции. 

– Да ну? 

– Всем ты хорош и вполне успешен, но в той иррациональной сфере, к которой относятся чувства, любовь – другие критерии и оценки. Не всегда можно объяснить, за что любят и почему любить перестают. Хоть это и неприятно, но надо признать, что твоя жена просто тебя разлюбила. Продолжая, впрочем, ценить все твои положительные качества. Как это у Александра Сергеевича: «Герой, я не люблю тебя!» – Он слегка повернулся и даже приподнялся на локте. «Ага,- подумал я, – давление спадает». Но мысль эта не задержалась, поскольку доминировало главная, которую Зюнька явно хотел мне внушить. 

– Это она тебе сказала? 

– Оставь. Даже если бы не сказала, разве и так не ясно? – Значит, говорила. Может быть, как раз для того, чтобы он мне это передал. Неприятно. 

– Я думал над этим. Думал, что это время работает, стирая как обычно остроту впечатлений. Но вполне возможно, что ты прав. А что меняется? 

– Если ты это принимаешь, то должен её благодарить, что она с тобой. И это, конечно, ради детей. 

– Я её должен благодарить! Понятно. Как бы сформулировать – за что именно? 

– Когда она принимала решение, то дети шли со знаком плюс, а необходимость жить при этом с тобой – нелюбимым человеком, со знаком минус. – Чувства, которые я испытывал от его слов, были режуще неприятными. 

– Что же это такое со мной произошло, что моё «я» поменяло для неё полярность? Тут ведь что-то такое мерзкое нужно совершить, что бы тебя начали воспринимать наоборот. 

– Нет, не так. Всё твоё при тебе и никаких подлостей ты не совершал. И вовсе ты не стал в её глазах плохим человеком. С плохим – она бы жить не стала. Как ты не поймёшь! Исчезла некая аура, чувство, любовь прошла, а осталась привычка, общность семейных интересов. Я не знаю почему. Может быть, тут какие-то сексуальные корни, может быть монотонность быта. Ну, не знаю. Да так ли уж это важно? Всё равно не исправишь. Опыт жизни показывает, что утраченные чувства, как правило, невосстановимы. – Он замолчал и полез за сигаретами. Закурив, продолжил. – Ты воспринимаешь происшедшее в категориях нравственной распущенности и подрыва на этой основе твоего семейного благополучия. Это, понятно, удобно. Помогает возложить всю ответственность на неё, а себя чувствовать невинно оскорбленным. И народ тебе сочувствует. Всё на твоей стороне. И так в жизни бывает, но не в этом случае. Она через себя переступила из чувства ответственности перед детьми. Приняла твою версию и пошла в виноватые. А в чём её вина? Встретила другого и полюбила? Но на этот раз просто ошиблась в выборе. Она привыкла к твоей порядочности и неправомерно перенесла это на своего майора. А могло же всё быть иначе. – Я тоже закурил и задумался. Может быть, он в чём-то и прав, только не пойму, что это меняет. Как бы выравнивает наши позиции что ли? И всё же… 

– Если уж переступать через себя, то почему после, а не до? 

– У человека есть право на счастье. В том числе и в семейной жизни. Просто наша расхожая мораль имеет другую шкалу приоритетов. 

– Ты считаешь приоритет интересов детей вторичным? 

– А, по твоему, молодая женщина должна отказаться от любви, от счастья создать семью с любимым человеком, чтобы не нарушить статус кво? Представь себе, что майор не прохвост, а тоже порядочный человек. Живёт с Викой недалеко от вас. Лена с ними, Андрюша с тобой. Со временем ты тоже женишься. Ведь и у тебя чувств к ней мало. Иначе ты так спокойно бы к этому не отнёсся. – Долго молчали. 

– Не со всем могу согласиться. А зачем ты мне, собственно, всё это преподносишь? От меня что-то нужно? Я что-то делаю не так? А теперь насчет ауры и притупления чувств. Разве в этом что-то необычное? Где это видано, что бы после стольких лет совместной жизни рядовых людей в совершенно неромантических бытовых условиях сохранялась изначальная острота чувств? Полагаю, что мужей, влюбленных после десяти лет в своих жён, довольно таки мало. Равно как и наоборот. И тогда получается, что всяческий адюльтер, измены вполне санкционируемы, естественны. И обижаться тут не надо. 

– Не совсем так. Естественны – это в какой-то степени так, но не санкционированы. И не забывай, что мы рассматриваем всё же твой конкретный случай. И ему подобные. У других возможно и по другому. И об оправдании речь не идёт. Человеческая жизнь требует самодисциплины. Нормы морали – это не просто слова. – За дверью что-то скрипнуло, и я понял, что нас прослушивают. Что ж…. 

– Но если даже и принять твою позицию, то что по сути меняется? Верность долгу у нас восторжествовала, но ведь на обломках семьи! Невосстановимых обломках. Вероятно, приговор получил лишь отсрочку. Завтра она встретит «хорошего майора», и всё снова обрушится. Малоприятные перспективы. Ладно. Как ты? 

– Вроде нормально. 

– Давай измерим. – Пока я возился с тонометром, он сказал. 

– То, что произошло – это плохо. Вроде пожара или тяжёлой болезни, но это естественная ситуация. Тому даже статистика есть. Но не следует рассматривать её как преступницу. 

– Ну, да! Возлюби врага своего! А дадут тебе по правой – подставь левую.  

Когда я поднялся к себе, Вика лежала в постели и не спала. Эволюция в расположении наших кроватей была знаменательной. Когда-то мы вообще спали в одной. Потом в разных, но стоящих рядом. Теперь между постелями были две тумбочки и более метра расстояния. Это было уже «совсем не то». 

– Что с ним?  

– Было плохо. Давление. Сделал укол и всё прошло. 

– Он так громко говорил! 

– Укол быстро подействовал. 

– Слышала весь ваш разговор. – Я пожал плечами и полез к себе в кровать. 

– Зюнькины академические изыски. 

– В чём-то он несомненно прав. 

– И что это меняет? 

– Я виновата. 

– Может быть, и я в чём-то тоже, но твой майор, по-моему, профессиональный соблазнитель. Интересно было встретить такой типаж, но уж очень дорого он мне обошёлся. О таких раньше я только в книжках читал. 

– Я всё хочу тебя спросить.  

– Спрашивай. 

– У тебя ко мне чувство неприязни, отчуждённости? 

– Вот-вот. Что-то в этом роде. 

– Ты не можешь мне простить измену? – Чёрт возьми! Чего она добивается? 

– Понимаешь, если бы это не ты, то, наверное, простить было бы куда легче. Спим же мы с женщинами, которые до нас в десятках постелей вывалялись. И ничего! Как-то всё естественно. А тут ведь другая история. Тут предательство. 

– Я понимаю. – И немного погодя.- И что же будет? 

– Я не пророк. Конечно, положение не очень устойчиво. Следующему «майору» я уже не очень удивлюсь. 

– Если так, то зачем мы сошлись?  

– Это была твоя идея. Дети. 

– Но шансы у нас есть? 

– На что? Если на восстановление прошлого, так нет. Если на установление мирных и даже дружеских отношений, то, пожалуй. Только надо прекратить, по возможности, это бесконечное самокопание. По крайней мере, вслух. Может и доживём до того, что будем жить вместе, не насилуя себя. – Она даже приподнялась в постели. 

– Так ты живёшь со мной, насилуя себя? 

– В какой-то мере. А ты нет? Если Зюня прав, то ты живёшь с нелюбимым человеком. Разве это не насилие над собой? Не исключено ведь, что если завтра майор свиснет из своего дальневосточного далека, то побежишь к нему, не оглядываясь. 

– Никогда. Он в душу мне наплевал. И вообще то, что произошло – это несчастный случай.  

– Вот видишь, мы оба оплёванные. Довольно неприятное состояние. Ты не находишь? Впрочем, подозреваю, что с его точки зрения душа тут совершенно не при чём.. Он тебя оттрахал и перешёл к следующей. И никаких особых эмоций. Он так устроен. А ты попалась на крючок. Вероятно, была к этому внутренне подготовлена. 

– Я виновата, но и ты не добрый человек. 

– Странно. Раньше вроде бы был добрым. – Почему-то я вдруг вспомнил немца на парашюте, которого хотел расстрелять в воздухе. Так, мелькнуло. Начал сворачивать свою постель. – Знаешь, я сегодня лягу в кабинете. 

Жизнь вокруг шумна, многоголосна и суетлива. Целый день нас сопровождает какофония звуков: визжат тормоза, лают собаки, кричат и ссорятся соседи, стучат молот- 

ки, звонят телефоны, горланят песни, подвыпившие компании.  

К вечеру шум не только не стихает, а наоборот усиливается. 

Сегодня все активно не спят. С обилием различных, хлопающих и стреляющих развлечений у населения появились дополнительные стимулы к ночным приключениям. 

В то же время люди, лежащие в постели, пытаются как-то приспособиться к шуму. Рано или поздно они, конечно, засыпают. Уставший организм просто отключается. Но шум продолжает вредить спящему человеку даже во сне. Резкие звуки оказывают отрицательное воздействие на нервную систему и подсознание.  

Современный городской житель катострофически нуждается в тишине. Тишина способствует покою и расслаблению. В этом состоянии ум и эмоции постепенно приходят в равновесие и человек сосредотачивается на себе.  

Это очень важные моменты согласования с самим собой, организмом и его потребностями, но главное, с Душой. В тишине просыпается интуиция, благодаря которой мы можем уловить идущие изнутри нашего самобытия ответы.  

Когда мы перестаем следовать за Душой в нашей жизни начинается дисгармония. Человек без внутреннего руководства быстро деградирует и становится похож на механизм, а точнее на механические часы, заведенные на 50-60 лет.  

Иногда такие люди-часы останавливаются раньше времени, если ломается пружина. Эта пружина сравнима с сердцем, бесперебойный ритм которого обеспечивает ток крови и продолжение жизни. У людей, живущих механически, сердце почему-то долго не выдерживает и дает сбой. 

О!!! У сердца есть тайна. Физическое сердце человека только врата во Внутренний Храм Души. В этом таинственном месте всегда царит мир, покой и Любовь. Там красота. Там рай. Там вечность. И тишина. И благодать. И... Божественное Присутствие.  

Если человек не бывает, хоть изредка, в подобных состояниях, если он никогда не любил, не восторгался красотой, не блаженствовал в тишине – дверь во внутренний Храм закрывается, связь с Душой утрачивается.  

Многие годы во внешней жизни такой человек может быть весьма преуспевающим, но внутренне он постепенно опустошается. В конце концов без связи с Душой, которая наполняет нас неизгладимой радостью существования, ему становится тоскливо. Появляется уныние. Он ничем не может удовлетворить себя, никакими земными удовольствиями. Он не знает, что с ним, куда он идет по жизни и зачем? Такое настроение подобно грозовой туче и человек будет делать попытки убежать от надвигающейся грозы.  

Можно окунуться с головой в работу, придумать тысячи развлечений, но в итоге обнаружить, что тебя всё равно что-то гложет. Это душевный голод. 

Тайна тайн человеческого существа заключается в том, что он принадлежит двум мирам – земному и небесному. Образно эту связь можно представить в виде креста. Горизонтальная линия – Земля, вертикальная – Небо. Точка их пересечения – сердце, Храм Души. 

У земной жизни одни законы, у небесной другие. Задача человека – научиться их гармонично сочетать.  

Земная часть существования – это время сбора опыта, небесная – его изучение и трансформация. Всеобщая цель – эволюция, рост, совершенствование.  

Земная часть человека бренна, небесная – вечна. На определенных этапах развития человек отдает предпочтение земному, забывая о небесном. Это ловушка и серьезное испытание. О нём рассказано в библейской притче о блудном сыне. 

Как же восстановить утраченную связь с небом?  

Единственный путь – это искренняя молитва к Богу с признанием в Любви и просьбой о прощении. С просьбой о том, чтобы Представительница Неба – Бессмертная Душа вновь взяла на себя водительство и активное руководство судьбой. 

Если молитва искренна, она будет услышана и в знак подтверждения на человека снизойдёт Энергия Благодати. Любовь, ниспосланная свыше, прошепчет слова утешения: Все будет хорошо!  

Общение с Душой – это чудесный дар и непостижимое таинство. Слава Богу, что человек удостоен чести пить из родника Её Вечной Мудрости.  

Каким бы общительным характером не наградила нас природа, с какой бы легкостью и наслаждением мы не отдавались человеческим формам общения, но жажду искреннего душевного разговора испытывают все люди. И оказывается, для него не нужен внешний собеседник.Стоит только внимательно прислушаться. В тишине – тончайшие, трепетные и нежные волны наставлений рождаются внутри тебя самого.  

В этих секунды познается вся сокровенная, тихая радость бытия – быть наедине с самим собой – Самим Собой!» 

Человеческий ум сопротивляется многим истинам из-за страха смерти и непонимания, что смерть – иллюзия. После смерти физического тела освобожденная Душа стремится к соприкосновению с вечно эволюционизирующим Сознанием Планетарного Разума, который черпает Свои ресурсы, в сокровищнице Солнечного Логоса. 

Я на секунду замолчала, задумалась. Возникла пауза. 

Мне кажется, сказала Катя, что религия не так рассматривает Иисуса Христа… Просто я иногда хожу с мамой в церковь… 

Знаете, человеку легче жить автоматически. Мы порой ходим в ближайшую церковь потому, что так удобно. Ходим потому, что так делают родители. Это такая механическая ритуальность, которую мы усваиваем как часть воспитания. 

Пока жизнь больно не ударит человека, он не ищет ответов. Он просто плывет по течению, пассивно живет в предлагаемых обстоятельствах и не ищет лучшего. 

Я бы не хотела, углубляться в тему религии. На определенном этапе развития человечества она сделала своё дело. Но её время... уходит. Сейчас человеку не нужны посреднические услуги церкви. Он должен строить собственный Храм – Храм своей Души и напрямую общаться с Высшей Реальностью. 

Однако это могут сделать только те люди, у которых в сердце живет Вера – определенное качество бессмертной Души, которое нужно вспомнить и осознать в новом воплощении. Наверно поэтому церковь и продолжает существовать на Земле, как главный Институт Веры или как напоминание... 

Нельзя забывать и о ключевом вопросе Веры – таинстве молитвы, которое тоже нужно вновь пережить, чтобы вспомнить. 

...Общение с Душой происходит посредством молитвы. 

Но иногда люди испытывают затруднения в вопросах молитвы. Одни говорят: Я не умею молиться! Другие: Я не знаю, как правильно молиться. 

Самый главный критерий здесь – внутренняя правдивость. Но ещё более важно – подлинное устремление. Порой достаточно, мысленно обращаясь к Небу, сказать: Господи, помоги! А в другой раз сказать: Господи, благодарю Тебя, за всё! Это тоже молитвы. Всё что искренно идёт от сердца – Молитва... 

Великий Отец Небесный! Великая Мать! 

Великий Сын Божий – Христос! Великий Дух Святой! 

Я верю, что никакие временные слабости и отступления не смогут сбить меня с цели, и лишить меня Вашей поддержки, и радости постижения Совершенных Качеств Любви! 

Я славлю Ваше Присутствие, а также силу и мужество, которые Вы даруете 

моему сознанию, чтобы оно ежедневно и ежечасно бдительно охраняло меня там, где я отступаю от Завета Любви Христовой, там, где я удаляюсь от него и допускаю нетерпение, раздражение, агрессию. Там, где страх потерять дает место обиде, ревности, осуждению, ненависти и лжи. 

Всем сердцем я осознаю глубокое желание двигаться к овладению Великой Творческой Силой, имя которой – Безусловная Любовь Христова, Любовь Света и Мира, Земли и Неба, Надежда Души человеческой, образец Бесконечного Сострадания и Прощения! 

Силы Небесные! Со всею волею я призываю Вас проявиться через моего Ангела Хранителя! 

Водитель Души моей, прошу Тебя и призываю всем сердцем, продолжай усиленно содействовать моему духовному росту! 

Укрепи меня Дух Святой! Окрыли меня Дух Святой! Возроди меня Дух Святой! Пусть память Бессмертной Души, постоянно напоминает моему земному рассудку о вечной важности поступков и дел Любви. 

Да будет Христос отныне мне Маяком Света и Путеводной Звездой!  

Да приведет меня Он – ко второму рождению и прижизненному слиянию с Божественным Присутствием Отца-Матери. 

Слава Деве Марии! Слава Иисусу Христу! 

Слава преображающейся Земле! 

Слава Христосознанию! 

Аминь! 

Вот, например, такова моя молитва сегодня. Она отражает моё состояние Души. 

Суть Веры в том, чтобы знать о Высшем Благе для каждого человека, распределяемом некой Справедливой Дланью. И истинная Вера, обитающая в нас, смиренно чувствознает, что благом являются именно испытания, то есть все трудные жизненные задачи и уроки, которые закаляют Душу, в её земном путешествии. Ведь цель Души – развитие или стяжание Любви- Мудрости, как говорил великий Святой Чудотворец Серафим Саровский 

И не важно какими именами мы величаем это Высшее Благо! Благодаря своей Божественной Природе, Оно всё слышит, всё различает, глядя на наше сердце... 

*Слово Аминь, в переводе, означает утверждение: Да будет так!Оно усиливает молитву.  

- Мир вам, добрые люди! Куда ведет эта дорога? 

- Не знаем. Некому было рассказать. По ней еще никто не возвращался. 

- А сами не пробовали проверить? Наверное, не один год здесь живете? 

- Нам это незачем. У нас и так полно забот. 

- Так говорите – не возвращался никто? Дорога Без Возврата, значит? …Мечта настоящего бродяги. 

Путник в стоптанных, серых от въевшейся пыли башмаках, выгоревшем упелянде, в шляпе, которая и шляпой-то не была, потому что поля давно оборвались, а тулья светилась насквозь, сел на камень у порога хижины и, поставив между коленями дорожную палку, устало оперся на нее подбородком. 

- И много народу прошло туда? 

- Да так, бывает. Мы не считаем. 

На пороге хижины, привалясь к косяку, стояла женщина. За подол ее платья цеплялись трое детишек мал-мала меньше, а из-за сарая выглядывал паренек постарше. 

- А хозяин – дома? 

- Хозяин помер, – женщина невесело улыбнулась, – оставайся, будешь за хозяина, только вот…,- женщина обвела глазами детей и добавила, – еще в доме одна. Хворает. Тоже помрет, наверное. Значит – на рот меньше. Оставайся. 

- Та-а-ак! Значит, все – сами? А старшему лет десять? 

- Что ты, сударь, четырнадцать. Сразу видно, что у тебя детей не было: мой на свои годы и выглядит. 

- Надо же, четырнадцать…. Давно пора в дорогу. 

- Он – разумный мальчик, сударь. 

- А соседи? Есть соседи, кто про эту дорогу знает? 

- Нет соседей. Мор у нас прошел. Мы – с краю, нас только краем и захватило. Так что, останешься? Хотя бы на ночь? 

- Может, и остался бы, хозяйка, если бы не дорога…. Может, там моя судьба? 

- Оставайся, вот и судьба. Почем знать, которая из судеб твоя? 

- Почувствую. Должен почувствовать. Столько уже отшагал! Да и не умею я по дому ничего. Не усидеть мне, чтобы с новыми людьми ни поговорить, другие места ни посмотреть…. 

- Люди? …Мимо пройдут – поговоришь. Места – они везде места. Здесь чем не место? Ходи по округе сколько влезет! Зато к ночи – крыша над головой, еда какая-никакая, тепло, постель…. А на дорогах что? Только звери да разбойники! 

- Пока обходилось. И потом: вдруг меня там ждут? 

- Никто нигде никого не ждет. Ждут только дома.  

- Когда-то у меня был дом…. Дом – ничто. Он слишком хрупок, чтобы быть защитой. 

- Дом – это радость. Что может быть важнее своего дома? 

- Радостей и без дома хватает. И луговая трава может быть радостью, если захочешь этого, и глоток родниковой воды в жару, и просто разговор с хорошим человеком…. Даже умирать можно в радости. 

- А по мне, так умирать надо там, где родился. Что же это будет, если все люди бродить начнут? Кто сеять, ткать будет, кто – детей растить? У человека должен быть дом, хотя бы для детей! 

- Детям свобода нужна, простор. Я вот мальчишкой еще ушел – ни разу не пожалел, сыт ли был, голоден ли…. Тот, кто все вокруг нас придумал, точно был бродягой: для того и велик мир, чтобы на всю жизнь хватило. …Ну что же, пойду, пожалуй. Без возврата. Как те, что до меня. …Мир вам! 

Путник уже ушел далеко и спускался в низину, когда услышал за спиной мальчишеский крик: 

- Господин! Господин, возьмите меня с собой! 

А у порога хижины билась в рыданиях женщина: 

- Вернись, мой мальчик! Ты не такой, как он! Ты не должен быть таким, ведь я дала тебе все! Последний кусок хлеба в доме был твоим! Я стелила тебе у очага, чтобы не мерз от холода! За что ты так со мной?! У тебя даже отец был! Настоящий отец! Ну что тебе в этом человеке? Он же чужой даже самому себе! Ему не нужен никто, и он не нужен никому, как та луговая трава! Да будь он проклят! …Нет, храни вас Всевышний! 

Истинный секрет счастья в Любви! Но как ее найти? Такой лёгкий и такой трудный вопрос. Лёгкий потому, что на самом деле предметом Любви может стать всё и вся. А трудный потому, что любить надо уметь. Умеющим любить, Любовь способна принести истинное наслаждение. 

Но что значит уметь любить? Может надо быть терпеливым и искренним, научить-ся прощать и навсегда забывать обиду? Говорят, что только Любовь без условий по-настоящему наполняет сердце человека радостью и осознанием смысла жизни. Опыт та-кой любви мы иногда обретаем в роли родителей или в дружбе, где у нас меньше претензий и ложных ожиданий. 

А вот в семейной жизни мы торопимся не столько дать, сколько взять, побольше и про запас. Желания неуёмны, претензии огромны. Жадничаем, требуем внимания, ревнуем, обижаемся. Всеми возможными способами стремимся привязать к себе родных и близких. В итоге сами становимся зависимыми и больше всего на свете страшимся их потерять. 

Однако человек не собственность. Он свободное существо со своим жизненным планом и опытом. Верёвочкой его не привяжешь. И не стоит. Земные привязанности бренны.  

Тогда в чём суть взаимоотношений? Зачем они? Что в них истинно, а что ложно? Ответы есть, но готовы ли мы в них поверить? 

Например, в то, что искренность, доброта и преданность не забываются никогда. Их невозможно потерять. Они хранятся в сердечной памяти вечно. Это они становятся потом самыми сильными нитями притяжения.  

Если мы посмотрим на смерть наших тел другими глазами, без страха, мы узнаем о том, что рождаемся снова и снова. Души людей, сохранившие в памяти сердца, доброту, искренность, бескорыстие обязательно встретятся. Им будет предоставлен новый шанс обретения друг друга.  

Чистая и преданная Любовь существует! У нее всегда есть начало, но нет конца. Она выше материальных претензий и собственнических инстинктов. Она не душит в объятиях, а способна с улыбкой и радостью любоваться рисунком нашей судьбы на расстоянии.В Ней столько милости и сострадания! Если к нам придут трудности, Её плечо всегда окажется рядом. Она способна на подвиг и самопожертвование!Стремитесь к Ней, ищите и узнавайте Её лик среди тысячи лиц и становитесь Ею сами! 

Любовь это бесценное сокровище!Она исходит из человеческого сердца, но имеет Божественную Природу. Её проявление – торжество гармонии! Её пути неисповедимы, но они веками идут от сердца к сердцу! 

часть вторая 

Фронт. 

В памяти перелёт не оставил заметных следов. Память вообще штука странная. Иной раз такое помнишь! Оно и не нужно тебе. Сущий мусор, но, повинуясь каким-то законам, сидит в голове и довольно прочно. А вот нужные вещи, и весьма существенные – напрягаешься из последних, а вспомнить не можешь. Особенно к старости. 

Машина очень послушна в управлении, так что моя напряженность особенно первых минут полёта была напрасной, хотя для новичка и естественной. 

На базовом аэродроме войны как-то не чувствовалось. Тишина, изредка прерываемая ревом моторов. Никакой стрельбы, суеты или вообще напряжённости. Разве что, если прислушаться, то слышны отзвуки очень далёкой артиллерийской канонады. Мне представили лётчика – ничем не примечательного капитана лет тридцати. Почему-то хмурого и старавшегося на меня не смотреть. Это уже потом я узнал причину. Естественно он ожидал, что машину передадут ему, но почему-то начальство распорядилось иначе, что было и непонятно, и даже обидно. С ним мы должны были лететь на полевой аэродром. Дал мне карту и коротко бросил: «Разбирайся». Остальные лётчики были заводские и к вечеру улетели домой. С ними я передал первое своё письмо Вике. Что-то вроде школьного сочинения на тему: «Как я летел на фронт». Неплохо получилось. Я потом его перечитывал. В нём чувствовалось взволнованность приближения к неведомому, к опасности и просто впечатления мальчишки, попавшего в среду людей взрослых, бывалых, делающих общее серьёзное и опасное дело. 

Утром нас покормили, и мы пошли к своим машинам. Капитан (Василий Фёдорович Васильев), перед тем, как нам разойтись, выдал мне краткий инструктаж. Если «фрицы» появятся – по возможности в драку не ввязываться. «Помни, я ведущий и от меня не отрывайся. Ты меня прикрываешь, и я на тебя надеюсь. Ну, а если зацепимся, так знаешь, что делать. Вроде вас учили». Немного подумал и коротко бросил. «Всё, по машинам!» 

Мне казалось, что с точки зрения педагогики он поступал не очень грамотно. Хотелось чего-то более дружеского, теплого. Мне ведь было всего 19 лет! 

Полёт длился не долго. Я почти всё время поглядывал вниз, совмещая увиденное с картой. Остальное время вертел головой ожидая, что из облаков вот-вот вывалится десяток Мессершмитов и начнется мой первый и последний бой. Но всё обошлось. Перелёт занял меньше четверти часа. 

На аэродроме тоже тишина. Только громыхает посильней, чем на прежнем. Самолётов не видно. Какой-то большой сарай и несколько мазанок. Из лесополосы выехал Студебекер. Видимо, что бы куда-то отбуксировать наши машины. 

Начальство приветствовало как-то не очень радушно. Майор (замполит, как он представился), распорядился дневальному поместить меня на место….Тут он слегка осёкся. Я всё понял. Ну, не на курорт приехал. Со временем и на моё место кого-нибудь положат. 

Начали садиться самолёты. Группа, человек из четырех-пяти, направилась к нашему домику – общежитию. Были оживлены и шумно переговаривались. Мне казалось странным, что люди только что смотревшие в глаза смерти, могут вести себя таким образом. Потом, конечно, и я привык, но тогда мне многое казалось странным. Со мной все приветливо здоровались. Только бросив взгляд на мою койку, на фотографии и вырезки из газет, висевшие над ней на стенке, которые я не осмелился снять, как-то грустнели. Я всё понимал, и на душе от этого было паскудно. 

Вечером со мной обстоятельно беседовали сначала командир эскадрильи, потом замполит. Видимо, они примерно представляли себе, что творится у меня в душе. В конце концов, все через это проходили. 

Спал на удивление крепко. После завтрака нас с Васильевым направили патрулировать в район железнодорожного узла. Перед вылетом меня опять «натаскивал» комеск. Потом примерно то же повторил мой ведущий. Можно было бы исписать не одну страницу, описывая мои переживания во время этого первого боевого вылета. Облачность проходила несколько стороной и пугала неожиданностями. Отсутствие противника начинало уже тяготить, как тяготит всякая таящая угрозу неизвестность. Показалась железнодорожная станция. Видимо шла разгрузка эшелонов с техникой. Колона танков двигалась со станции в сторону фронта. Два наших истребителя пронеслись мимо, приветственно покачав крыльями. Видимо мы их сменили. Всё было спокойно. 

«Рама» – Фоккевульф – 189, вынырнула из облаков и тут же в них скрылась. Где он вынырнет снова, предположить было трудно. Ведущий развернул машину и устремился вслед за разведчиком по кромке облаков. Мне, конечно, полагалось следовать за ним, но я направился в противоположную сторону, полагая, что немец, предугадывая наш маневр, может в облаках тоже развернуть машину. Заодно я набирал высоту. Он выскочил в пространство между облаками почти передо мной. Я добавил скорость и поймал его в прицел. Хвостовой стрелок тоже заметил меня, о чём свидетельствовала потянувшаяся ко мне трасса пулемётной очереди. Открыл огонь и я. Огневая мощь ЛА-5 значительно превосходила возможности фоккера, но немец снова ушёл в облака, а по радио я услышал свирепый мат моего ведущего. Делать нечего. Вроде и впрямь виноват. Разворачиваю машину и в тот же момент замечаю вынырнувшего из облаков фоккера. С ним что-то не ладно. Снова забыв все наставления, кидаюсь за немцем, который почему-то теперь ниже меня и продолжает терять высоту. Подхожу сзади. Вот я уже в зоне действия его пулемёта, но пулемёт молчит. Ещё сокращаю дистанцию и открываю огонь. С такого расстояния и новички не промахиваются. Немец получил по полной программе и сразу задымил. Вся моя душа наполнилась ликованием. Я его сбил! В наушниках услышал голос капитана: «Лихо ты его сделал! Становись на место. Работаем дальше». От падающего самолёта отделилась фигурка, и почти сразу раскрылся парашют. А экипаж фоккера – три человека. Значит двух я убил! Вместо каких-то угрызений совести, поймал себя на желании расстрелять парашютиста. Наслышан, что они часто это делают с нашими. Но сдержался, и, заложив крутой вираж, пристроился в хвост своему ведущему. Внизу полыхнуло пламя от взорвавшегося самолёта. 

Больше в этот вылет приключений не было. Нас сменила следующая пара. Кто-то кричал в эфире: «Наш пацан фоккера завалил!» Когда мы с капитаном шли по полю, на полуторке подъехал замполит. Васильев отрапортовал. Майор протянул руку. «С боевым крещением, лейтенант! Поздравляю от лица командования! Значить одной очередью!» И тут до меня дошло, что моего первого столкновения с «рамой» никто не видел. Потому происшедшее на виду у всех и казалось столь эффектным. Как на ученье: атаковал, дал очередь и уничтожил. Действительно выглядело лихо. 

История имела продолжение. Оказывается, я сбил немца на глазах начальника тыла фронта. Через три дня мне вручили медаль «За боевые заслуги». Дебют для начинающего впечатляющий. 

______ 

Рутинной нашу жизнь нельзя было назвать. Хотя, если под рутиной понимать некое однообразие, то действительно, все каждодневно более или менее повторялось. Даже опасность, которой мы подвергались, становилась привычной, хотя острых ощущений хватало. Мы носились в воздушном пространстве, уворачиваясь от светящихся трасс и разрывов зенитных снарядов. Немцы носились в этом же пространстве. Мы атаковали и стреляли в них, а они в нас. Падали горящие самолёты, погибали люди. Последнее было для меня самым ужасным. Пик ужаса настигал меня на земле, когда сам я уже был в относительной безопасности. Осознать, что Коли, Петра, Васи, с которыми порой я только что в воздухе переговаривался – их уже нет в живых, было очень трудно. Подумать только – нет и никогда уже не будет! Это было ужасно. Ужасно и как-то даже непостижимо. 

Конечно, не я один так сильно переживал. Никто не плакал, а силу внутренних переживаний человека – кто же её определит?  

Я сказал об относительной безопасности на земле не случайно. Месяца через два после моего прибытия на фронт погиб Вася. Капитан Васильев. И не в воздушном бою, а на земле, во время бомбёжки. Служба оповещения сработала вовремя, мы успели выскочить из землянок и попрятаться в щели. Но щель, даже вырытая добросовестно, не обеспечивает 100% защиты от авиабомбы, Особенно, если она прямо в эту щель попадает. С Васей мы сдружились. Наверное, поэтому его смерть особо потрясла меня. Я как-то закаменел. Ничего собственно не изменилось в мире. Война и есть война, но есть внутренний мир человека, который меняется под воздействием даже ставшими уже обычными обстоятельствами. И может измениться очень сильно. Я не только как бы закаменел, но и почему-то невероятно обозлился. Может быть, дело ещё и в том, что я к тому времени насмотрелся на то, как немцы обращались с мирным населением, на сожженые хаты, на трупы расстрелянных. Может быть, гибель Васи довела некую психическую массу во мне до критической? И ещё я понял, что если это всё продлится долго, то моя собственная гибель абсолютно неизбежна. Дело только во времени. У меня на глазах за три месяца боёв сменилось уже более трети лётного состава. Раненых среди них было мало. 

Присутствовало и нечто полезное в таком оцепенении души. Утомительность лётного труда в его колоссальной физической и эмоциональной напряжённости, стремительности ритмов его скоротечных процессов. Сегодняшним языком выражаясь, мы каждодневно переживали тяжелейшие стрессы.. Лекарствами служили только сон и немного водки, когда перепадало. Да лекарства нам тогда в таких ситуациях и в голову не приходили. Выручала молодость. Крепкая нервная система. Её так сказать огрубление. Или, в другом варианте, её закалённость. Теперь в своем новом состоянии, я испытывал к концу боевого дня по преимуществу обычную физическую усталость. Даже гибель друзей перестала потрясать меня в прежней степени. Всего за несколько месяцев я превратился в уравновешенного, холодного бойца, по возможности профессионально выполнявшего свою страшную работу. 

Однажды, не помню уже каким образом, к нам в часть попал раненый немецкий лётчик. Его перевязали, и он ждал, когда за ним приедут, что бы препроводить на сборный пункт. Я спросил его по немецки, почему они воюют с такой жестокостью. Как раз расстреляли в воздухе нашего сбитого лётчика. Он долго молчал, а потом сказал:  

– Вы же не англичане! И не французы. Фюрер считает, что вы недочеловеки (Untermenschen)».  

– Вы тоже так считаете? – Он не ответил и отвернулся к стенке. 

Теперь я уже знаю, что для облегчения совести, для оправдания своей жестокости нужно определённую группу людей вывести за пределы нормального человеческого сообщества. Собственно, так поступали ещё древние греки, определяя всех негреков варварами. Я ему заметил, что будь я и впрямь недочеловеком, то тут же пристрелил бы его, но вот никто его не убивает, а вполне цивилизованно отправляют в лагерь для военнопленных, где он и доживёт до конца войны. Однако, разговаривать со мной он больше не пожелал.  

Время шло. Немцы отступали, и мы изрядно продвинулись вперёд. За удачную разведку мне дали ещё одну медаль. На обратном пути я не удержался, и атаковал пункт заправки танков горючим. Это было очень опрометчиво с моей стороны. Дырок немецкие зенитчики наделали в моей машине изрядно. Но пронесло. Зато как полыхали подожжённые бензовозы! 

Мне не хочется описывать наши будни. Да и память подводит. Отдыхали мы в редкие дни непогоды. В остальные – обычная работа. Чаще всего по прикрытию наших частей от немецкой авиации. Господства в воздухе немцы уже не имели, но и о нашем господстве говорить ещё не приходилось. Хочется только напомнить, что на войне, а в авиации ещё в большей мере, очень много случайностей. Вот почему гибнут и самые талантливые пилоты. За всё время боев на моём счету был всего один Хейнкель. В групповом бою порой трудно с высокой точностью определить, кто кого сбил. Поэтому иногда трофеи распределялись на договорных основах. Так мне этот Хейнкель и достался. Не раз удавалось влепить Юнкерсам, но не сбить. Собственно, главная задача и не стояла в том, чтобы сбить. Это была так сказать задача максимум. Главное – лишить противника возможности прицельного бомбометания. А лучше всего – заставить в беспорядке сбросить свой бомбовой груз куда-нибудь. Важнее было заставить сделать это три-четыре бомбардировщика, чем сбить одного и дать остальным отбомбиться прицельно. 

______ 

Мы в очередной раз перебазировались на Запад и разместились на бывшем немецком аэродроме. И если всё происходившее со мной как бы слилось, сжалось в нечто единое, то свой последний бой я запомнил во всех деталях. Вылетел весь полк. Мы прикрывали Петляковых. Немцы тоже выставили внушительное прикрытие, и началась круговерть воздушного боя. Уже давно прошли времена страхов и какой-то романтизации. Заверяю, что был предельно сосредоточен. Несколько раз стрелял, но безуспешно. Снова поймал в прицел Мессера и дал длинную очередь со сравнительно большого расстояния. На этот раз он у меня получил сполна и вспыхнул. Мгновения, которые я потратил, любуясь своей работой, чуть не стоили мне жизни. Чей то крик: «Колька, Мессер на хвосте!» заставил меня резко отвернуть вправо. От крутого виража у меня помутилось сознание, но трассы прошли мимо. Через несколько секунд я уже сидел на хвосте у немца, который в свою очередь, атаковал кого-то из наших. К сожалению, он нажал на гашетку на мгновения раньше, но и ему досталось от меня. Обе машины, дымя, пошли к земле. Навязав нам бой, немцы выполняли свою главную задачу: отвлекали нас от Петляковых. Крутой разворот и я атакую Мессера, который в свою очередь атаковал Петлякова. Атаку я ему испортил, но теперь он сцепился со мной. Мы шли на встречу друг другу. Он открыл огонь слишком рано и трасы от его снарядов прошли под моей машиной. Почему-то я решил, что он отвернёт влево, и дал заградительную очередь – влепил ему прямо в моторную часть. К счастью бой кончился. К счастью, поскольку я расстрелял весь свой боекомплект. В наушниках прозвучал густой баритон самого командира полка. «Молодец, Коля! Ах, молодец!» Командир – боец высокого класса, умудрялся не только драться самому, но и видеть всё поле боя. Мне это трудно было себе даже представить.  

Несмотря на рёв мотора, ощущаешь каждое попадание в машину. Ну, может быть, это я перегнул и не каждое, но одно попадание в свою бронеспинку я почувствовал хорошо. А вот то, что «зацепило» ногу даже не заметил. Из кабины выбраться мне уже помогали. 

______ 

Следующий день я провёл в полевом госпитале. Маленький осколок изрядно разворотил мне мышцу ниже колена. В шее тоже сидело железо. Через день прибыл штурман полка и от имени командования поздравил меня с награждением «Красной звездой». Оперативность просто удивительная. Дальше – больше. По какому-то специальному распоряжению лейтенанта Звягинцева Н.С. перевести для лечения в госпиталь города N. Когда к концу дня подоспел приказ о досрочном присвоении мне очередного воинского звания, я понял, что снова попал в сферу влияния моего тестя. А ещё через день меня посетили ребята из нашей эскадрильи и принесли газету, где обо мне отзывались даже более, чем просто лестно. Автор напирал на сочетание молодости, отваги и мастерства. Чёрт его знает, может быть в этом что-то и было! Но появляться у себя в части после таких дифирамбов как-то даже неловко. Большинство моих товарищей ничуть мне не уступали по всем показателям. Публичное восхваление вообще дело скользкое. Конечно, примеры героев нужны для пропаганды, но всегда лучше, если ты с героем лично не знаком. Почти всегда. 

______ 

На аэродроме меня встречала Вика. Даже под шубой живот выпирал изрядно. С Константином Александровичем по совокупности поводов распили мы бутылку коньяка. Вечер прошёл в исповедальном духе. Он отметил, что я сильно изменился внешне. Даже вроде как вырос! Я пытался в несколько отредактированном виде передать свои фронтовые впечатления. Слушая себя как бы со стороны, я понял, что передать свои ощущения людям, не испытавшим нечто подобное, наверное невозможно. Или тут талант необходим особый. Но может быть оно и к лучшему! Зачем твоим близким эти ощущения страха, ужаса или даже отчаяния? Зачем им тоже переживать ощущения человека, на которого падают бомбы, хоронит своих друзей, которые вот только что ещё были живы? Да и более светлые моменты! Например, упоение победой, Когда ты жив, а противник твой убит, или сейчас умрёт, и ты его убил. Тут, конечно, для большинства уже ничего травмирующего, но…Хорошего-то ведь тоже ничего, как ничего хорошего во всякой войне и всяком человекоубийстве. Особенно плохо живописать всякие ужасы (а они-то по преимуществу и есть главное на войне), когда тебе предстоит снова туда вернуться. Вернуться в эту среду обыденности смерти, и слушатели твои это знают. И всё же я говорил лишнее. Видимо, выпил лишнего. 

На жену свою наглядеться не мог. Такая же милая. Вот правильное слово: ненаглядная. Даже всплакнула пару раз по ходу моих рассказов. Да, не стоило вдаваться в подробности в той степени, в которой я себе это позволил. 

К утру нога разболелась всерьёз и Константин Александрович отвёз меня по дороге на работу в госпиталь. С его подачи я уже через пол часа лежал в трёхместной палате в компании раненого в голову майора-танкиста и подполковника – замполита стрелкового полка. В палате напротив размещалось 15 человек. 

____ 

Тишина и видимый покой в нашей палате разительно контрастировали не только с моей боевой лётной деятельностью, но и с обстановкой в полевом госпитале, где я провёл меньше недели. Лёжа в чистой постели, в тишине и покое, трудно было себе вообразить, что где-то, продолжаются бои. С рёвом носятся самолёты, рвутся бомбы, кричат от боли, корчатся и умирают люди. И если бы обстоятельства вернули меня обратно, я продолжал бы во всём этом кошмаре участвовать самым активным образом. Но желания вернуться туда у меня не было никакого. Особенно после свидания с Викой, домом. Ни-ка-ко-го! Умирать даже за Родину у меня не было, повторяю, никакого желания. Конечно, если обстоятельства принудят воевать снова – будем. Я вроде бы доказал всем, и, прежде всего, самому себе, что способен на это ничуть не хуже других, но всё же лучше не надо. Если меня не убили за пять месяцев фронта, так это просто случайность, везение. А оно не только не вечно, но даже просто долго длиться не может. А жить – это так сладко! 

___ 

Соседи в палате попались неинтересные. Всё молчат по большей части. Поскольку они не ходячие, мне со своей ноющей ногой приходится малость им помогать. В разговорах обходимся по преимуществу короткими фразами. У майора большую часть дня болит голова. У замполита не знаю, что болит, но ходить пока не может. Вечерами за мной заезжает Константин Александрович. Ночую дома. Дней через десять начали мне рекомендовать тренировочные прогулки. Дело пошло на поправку и следовало готовиться к выписке. Следовало также подумать о будущем. В истребительную авиацию я, по всей вероятности, уже не годен. А в какую? Или вообще отправят в пехоту? Разговор о моем будущем затеял как-то вечером тесть.  

– Тебя, наверное, уже скоро выпишут. Что думаешь делать? 

– Думаю, военкомат за меня подумает. Соответственно заключению врачебной комиссии. 

– Будем откровенны. Я не хочу, что бы ты снова попал на фронт. – Он молча закурил. 

– Да, шансов уцелеть мало. Что в авиации, что в пехоте. Но куда денешься? – Это он как бы пропустил мимо ушей. 

– Твоё положение особое. Ты отлично воевал. Орденоносец! (было когда-то такое выражение). Кровь за отечество пролил! В общем, в дело победы над врагом свой достойный вклад внёс. Мы тобой годимся. Все бы так воевали, давно бы мы победили. Ты заслужил право поработать на более спокойном участке. 

Что-то рациональное во всём этом монологе было, но звучало неприятно. Что-то в этой логике было фальшиво. Мои товарищи, воевавшие порой ещё успешнее, чем я, об уходе с фронта и не помышляли. Впрочем, может быть, и помышляли, но возможностей у них не было. А у меня в связи с ранением и сейчас обозначенной позицией тестя вроде бы появились. Мне ведь, я уже говорил, ох как не хотелось на фронт возвращаться! 

– Ты летать сможешь? – Он кивнул на мою ногу. 

– Думаю, что смогу. Всё от врачей зависит. Говорят, надо продолжать разрабатывать. 

– Ты смог бы работать на перегонке самолетов? 

– Наверное. Это проще, чем во фронтовой истребительной авиации. 

– Вот и хорошо. Организуем тебе ограниченную годность. После выписки зайдёшь в нашу лётную часть. 

___ 

Мой приход в училище вызвал лёгкий переполох. Начальство восторгалось и пыталось накормить. Замполит тут же организовал встречу с курсантами. За пять месяцев в училище мало что изменилось. Пришлось экспромтом речь произнести. Замполит успел шепнуть: «Ну, ты их особо не стращай!» Это я понимал хорошо. Речь произнёс «правильную». Самое трудное наступило потом, когда меня обступили, и надо было говорить уже не официальным языком. Как-то так, что бы и правду донести, и, опять таки, не посеять панику, не напугать. Напирал на необходимость учиться летать, приобретать мастерство вождения. Метко стрелять. Ничего нового, понятно. Я только позволил себе добавлять, что от этого их жизнь зависит. Молодые, жизнерадостные они требовали подробностей воздушных боёв, и я по сути их одногодок, но много старше их своим пятимесячным боевым опытом, при помощи спичечного коробка и зажигалки пытался воспроизвести для них все фазы боёв, которые видел и сам пережил. Но о самом страшном я молчал. О гибели на твоих глазах друзей, с которыми ты только что переговаривался по радио. А порой и говорил до последней минуты. О моем ведущем, которого разорвало прямым попаданием у меня на глазах. Да мало ли о чем подобном я мог им поведать из своего всего лишь пятимесячного опыта! 

Напоследок меня зазвали инструктора. Тут мы немного выпили. И перед ними уже не надо было обдумывать каждое слово. Сами хлебнули всякого. Кое-кто ещё почище моего. 

Перед уходом меня позвали к начальнику, и он сказал, что достигнута договорённость разрешить мне пробные полёты с инструктором. Это требовало договорённости ещё и потому, что в лётной части завода машин с двойным управлением не было. На том и расстались. 

____ 

С палочкой доковылял до трамвая. Летал я сегодня успешно. Это было легче, чем ходить. На лётном поле я вообще изображал человека здорового. Не без труда порой. Но за пределами части шёл, опираясь на палку. Натруженная нога слегка ныла, и следовало приберечь ресурс для завтрашних полётов. 

В битком набитом трамвае где-то впереди мелькнула знакомая голова в не по сезону лёгкой фуражке. Мысль, отвлечённая впечатлениями недавнего полёта, не сразу среагировала на выбивавшиеся из по фуражки рыжие волосы. Не может быть! Но оказалось, что может. Зиновий Маркович Цуккерман собственной персоной, прибывший с фронта за техникой и направляющийся с визитом ко мне. 

Вики дома не было. Представил Марие Васильевне друга с фронта и попросил нас покормить. 

Постучал по моему ордену согнутым пальцем. 

– За что? 

– В одном бою троих завалил. 

– А всего? 

– Пять. Медали за разведку. – У Зюньки наград не было. Один лишь гвардейский значок. Возникла лёгкая неловкость. 

– И как это ты сумел? 

– Зюнь, ну что тут объяснять? В этот раз мне повезло. Поймал в прицел – жми на гашетку. Да не забудь оглянуться, не висит ли кто на хвосте. 

– Ну, да! Всё так просто! – Орден видимо произвёл на него впечатление. В ожидании еды выпили. 

– Как общее впечатление от войны? – Он не задумался с ответом. 

– Ужас. Бойня. 

– Если бы мог, на фронт не вернулся бы? – Он задумался. 

– Вообще-то провокационный вопрос. Мы уже как-то говорили об этом. 

– Ну, меня ты же в провокации не подозреваешь? 

– Нет, конечно. Но вообще-то у нас это практикуется. Кирю помнишь? – Закурили. – Трудно ответить. Уничтожить их конечно нужно. Их идеи, их практика – это страшно. Но как мы это делаем? Про начало войны я уже не говорю. Но и по оружию мы им уступаем. Даже сейчас. Новых самолётов мало. У нас даже Чайки ещё в строю. А что они против Мессеров? Боеприпасов порой не хватает! Особенно снарядов. Воевать тоже толком до сих пор не научились. Сколько людей за зря гробим! И не пикни! Органы бдят! Тяжело всё это видеть. Наш замполит заставляет летать даже на неисправных машинах. Конечно, на него тоже давят. А то, что люди гибнут, так на то война, видите ли. Налей ещё. 

– У нас такого нет. 

– Повезло. Тебе вообще в жизни везёт. 

__ 

Когда пришла Вика, мы были уже «тёпленькие». Но моя жена отнеслась к происходящему с полным пониманием. С Зюней она была знакома, но пить с нами не стала. Зюнька понял почему, а я нет. 

Константин Александрович ушёл к себе, и мы остались втроем. Слегка расслабленный выпитым и сытным обедом, я пребывал в каком-то благостно – сентиментальном состоянии. Подумалось, что вот я среди самых близких мне людей. Конечно, были ещё мама и бабушка, но они шли по какому-то совсем другому счёту. Выросший в семье без братьев, и, по сути, без отца, я очень привязался к Зюньке. И хотя по возрасту мы были почти ровесники, но смотрелся он куда старше меня. Да и был таким по существу. Где он успел за то же время набраться опыта, знаний, культуры? Я тоже много читал, всегда был чем-то дельным занят. По всей вероятности, сказывалось различное устройство мозгов. К тому же, видимо, и существенно разная среда обитания. В том маленьком украинско-еврейском городке, откуда Зюня был родом, в домашних библиотеках ещё сохранились книги дореволюционных времён. Он цитировал и Андрея Белого, и Гиппиус, и Мережковского. Фамилии мне почти незнакомые. Обладал завидной памятью и мог невообразимо долго читать на память стихи. В его исполнении во мне пробуждалась любовь к поэзии, и строчки, воспринимаемые до того чисто формально (гипноз знаменитых имён), вдруг как бы теплели и становились действительно прекрасными. Пожалуй, я превосходил его только в умении управлять самолётом и стрелять. Во всём остальном мне было до него не дотянуться. 

Однажды он рассказал мне, как попал в истребительную авиацию. Во время эвакуации – они просто уходили пешком по просёлочным дорогам, их совершенно безнаказанно расстреливали Мессера. Превосходство в воздухе у немцев в то время было полное. Вот тогда у него возникло страстное желание самому подняться в воздух и поквитаться с ними за всё. Он мечтал уничтожать их, уничтожать и уничтожать. Я ещё тогда отметил про себя, что это не так то просто. И очень небезопасно. Он, видимо, и сам уже давно это понял. Жажда возмездия боролась в нём со стремлением выжить. Мне это было очень знакомо. 

Часам к девяти Зюня засобирался. Мы предложили заночевать у нас, но он не захотел. 

– Знаешь, вдруг с утра ситуация переменится! Надо быть на месте. – Я одевался его проводить. Увидев, что кладу в карман свой трофейный «Вальтер,, спросил. – У вас пошаливают? 

– Бывает. 

– Что с военных возьмёшь?  

Но путешествие до остановки и обратно прошло без приключений. 

____ 

Привычный ровный гул мотора. Иногда по старой привычке поворачиваю голову назад. Что-то у меня с шейными позвонками. Голова поворачивается со «скрипом». В истребительную авиацию я теперь уж точно не гожусь. Вот у Зюньки всё хорошо. Летает, сбивает, награждён. Уже лейтенант. Летает над Германией. Война явно идёт к концу. Доволен ли я своей жизнью? Должен быть доволен. У меня теперь сын. Милая, заботливая жена. Материально живём в редкостном по нынешним временам достатке. Заботами тестя, разумеется. У него, правда, семейные осложнения. Жена увлеклась каким-то актёром в Москве, и дело идёт к разводу. Так я Нели Владимировну и не видел ни разу. Вика как-то летала к маме в Москву. Приехала молчаливая, и со мной подробностями не делилась. А мне расспрашивать было неудобно. Мой тесть, его жена казались мне в то время людьми весьма преклонных лет. Внук и некие сексуальные проблемы – это тогда в моём представлении не совмещалось. Соответственно, спал мой тесть со своей секретаршей или нет, интересовало меня тоже мало. У меня были свои проблемы. И хотя по общим представлениям устроился (преуспел!) я в этой жизни чуть ли не оптимально, без проблем всё же не обходилось. Они, конечно, разные – эти проблемы у людей. Как говорится, у кого жемчуг мелок, а у кого суп пустой. Формально, как я уже говорил, мне не на что было жаловаться. Но не так устроен человек, что бы быть всем довольным. Даже говорить неловко о своих проблемах того периода на фоне переживаемого людьми. И, может быть, зря я за всё человечество расписываюсь. Короче, моя проблема состояла в том, что монотонность и сама бесконфликтность моего существования меня не устраивали. Ну не дурак? Я был молод и уже хлебнул пьянящей отравы воздушного боя, игры со смертью и меня как минимум тянуло на другую работу. Я и на этой-то держался скорей всего только благодаря тестю. К облёту серийных машин меня в связи с ранением не допускали. По окончанию войны, а это уже вот-вот, меня конечно демобилизуют. И куда я денусь? Пойду заканчивать ученье, а потом в учителя? Я даже вздрагивал, представляя свой дебют в этой роли. Жажда адреналина – это конечно опасно. Но я не извращенец. Помню с Зюнькиной подачи : «Есть упоение в бою у страшной бездны на краю…». Значит я не один такой! Но о чём это говорит? Людей с диагнозом шизофрения тоже множество, и что? Всё равно все они ненормальные. А ненормальные – это всегда плохо? Имеют право люди быть разными. Ненормальные – это же может быть в смысле не-обычные! И тогда причём тут шизофрения? Даже слово есть такое: авантюрист, любитель авантюр, острых ощущений, риска. А во имя чего? А ради этой напряжённости. Ради пребывания на краю этой самой «страшной бездны». Противоречит здравому смыслу? Конечно. Но это не шизофрения. Кстати, эту потребность сравнительно легко удовлетворить. Попросись в пехоту. Там чуть ли не всё время под пулями. Нет, это не то. Схлопотать случайную пулю ничуть неинтересно. (Интересно, причем тут слово интересно?) Там масса народу гибнет из-за дурацких приказов. Или просто по статистике. К примеру, взятие этой высоты стоит примерно треть атакующих. Возможны варианты, но сколько-то ляжет беспременно. И мало поможет личная храбрость, смекалка или даже умение метко стрелять. Вот такой расклад. Так что – хочешь жить, сиди тихо за своим штурвалом и не высовывайся. Мотор, к счастью, продолжал работать ровно. Мы приближались к аэродрому назначения. 

_____ 

Мотор работал с каким-то раздражающим дребезгом. В конце концов, это вероятней всего какой-то механический резонанс, который можно попытаться устранить. И давно бы пора этим заняться, но вставать с кресла ужасно не хочется. Нынче – это для меня целая проблема. Чтобы подняться, нужно подключить ещё и руки. Руки пока ещё работают. Ладно, встанем. Проявим жизнедеятельность – укротим холодильник! И действительно, с помощью всего лишь дощечки проблему удалось решить в несколько минут. Звук стал бархатистым и еле слышным. Вот так. Иногда некоторые проблемы решаются очень просто. Сколько времени у Елены Сергеевны телевизор барахлил? Сколько времени я собирался с духом, чтобы им заняться. А оказалось, антенна «отошла». И дел было ровно на одну минуту. Елена Сергеевна тут же отпустила мне комплимент и «выдала» дифирамб мужским рукам. Она явно ко мне не равнодушна. Но я отвлёкся. Лечу, значит, в своём ЛА-5 и размышляю о жизни. В то время многое ещё было впереди. Проблему свою я тогда решить так и не сумел. Просто продолжал плыть по течению, и в этом было моё решение. А было ли другое? Разве что в милицию податься! Взяли бы, наверное. Я уже не хромал, а на поворот головы вряд ли делают проверку. Но почему-то милиция была мне как учреждение неприятна. Не милиция из детективов, а настоящая. С планами на раскрываемость, общением с уголовной швалью, грубым насилием и т.д. В общем, плыл по течению. 

А война подходила к концу. Мы это чувствовали по количеству перегоняемых самолетов – плановые задания заводу были уже снижены. Соответственно сокращалась и численность лётного состава. Меня пока не трогали. Кроме «руки» тестя, я был единственным боевым лётчиком в группе. Остальные в боевых действиях не участвовали. Орден мой как-то слинял. Я и носить свои награды перестал. Времена, когда на них скупились, прошли. Фронтовики приходили теперь увешанные орденами и медалями. 

Мы с Викой решили, что я должен закончить своё образование. Пока есть материальная возможность. Забегая вперёд могу похвалиться, что без особого труда сдал недостающие предметы за второй курс, и был принят на третий. Легкость поступления определилась не столько моей отличной подготовкой, сколько льготами для фронтовиков. Но, так или иначе, я снова стал студентом. 

Размышляя сегодня об этом своём шаге, должен признать, что совершил ошибку. Из всех изучаемых дисциплин историческая наука во времена господства большевиков подверглась наибольшей деформации и даже переработке. Стремление всё и всегда объяснять только с позиций классовой борьбы, конечно искажало события. Тут не место заниматься детальным анализом, но необходимость излагать материал не так как ты это себе представляешь, мне всю жизнь была неприятна. И эти бесконечные проверки преподавателей истории на соответствие «генеральной линии»! И необходимость изучать с преподавателями и студентами документы текущих партийных съездов и пленумов – всё это было изрядно противно. Мне. Большинство коллег относилось ко всему этому с профессиональным равнодушием. А некоторые даже с патриотическим пафосом. В техникуме, где я кантовался до защиты диссертации и перехода в университет, была одна пожилая преподавательница, которая казалась мне человеком необычным. На общем изрядно сером фоне преподавательского состава она выгодно отличалась эрудицией и профессионализмом. Мы несколько раз беседовали, и у меня сложилось представление о ней, как о человеке начитанном и весьма эрудированном. Как-то не удержавшись, спросил её. 

– Анна Мироновна, как вы реагируете на необходимость менять свои взгляды чуть ли не всякий раз после очередного «исторического» съезда или пленума? – Зря я, конечно, полез в эти скользкие политические сферы в беседе с малознакомым, в сущности, человеком. Рисковал нарваться на большие неприятности. В этом смысле начало пятидесятых было временем ещё достаточно суровым. Её ответ был безукоризненным. 

– Николай Сергеевич, согласитесь, что, вероятней всего, я понимаю ситуацию как минимум не хуже вас. Но я член партии и знаю, что такое партийная дисциплина. 

– Тут возразить было нечего. Дело в том, что и меня на фронте приняли в партию. И мне бы руководствоваться такими соображениями, но…. Количество членов партии (Коммунистической партии Советского Союза) к тому времени перевалило уже за 10 миллионов. И этот рост был вызван отнюдь не идеологическими предпочтениями. Дело обстояло куда меркантильней. Не будучи членом партии нельзя было занимать целый ряд постов и должностей. В частности, нельзя было себе представить преподавателя истории в любом учебном заведении без партийного билета. Поэтому количественный рост рядов партии вовсе не отражал роста её влияния на массы. И уж совсем не отражал успехов проникновения великих идей в сознание масс. Идеи, как правило, были здесь не причём. Конечно, случались и исключения. Моя Вика, к примеру. Да и сам я, вступая в партию на фронте, вовсе не искал более безопасного местечка или вообще каких-то выгод. Но повседневная послевоенная действительность давала всё больше примеров вопиющего несоответствия слова и дела партии, хотя самые страшные периоды дикого террора уже прошли. Да, но, повторяю, возразить что-либо Анне Мироновне было невозможно сразу по всем причинам. Формально несогласие с политикой руководящей силой общества – коммунистической партией (в действительности – с её руководством) должно было приводить к выходу из партии. Но покинуть её ряды «просто так» было невозможно. Такой поступок как минимум привел бы к увольнению с работы, а то и к аресту. Такие вот были времена! К счастью, скоро я защитил диссертацию и перебрался в университет. Сначала рядовым, а потом старшим преподавателем. Поскольку занимался я средними веками, мне удалось несколько дистанциироваться от проблем мира настоящего. Но, к сожалению, не на столько, на сколько хотелось бы. Как и в техникуме, каждый новый партийный документ становился предметом изучения преподавателей и студентов под руководством опять таки кафедры истории. Однако я забегаю вперёд. 

_____ 

Явившись после очередного полёта на фронт, застал дома совершенно необычную картину. Было часа два пополудни, а Константин Александрович пребывал дома, да ещё в халате. Я даже растерялся от неожиданности. Объяснение простое: сердечный приступ. Пока я ел, пришла с прогулки Вика с сыном. Как всегда при её появлении меня обдало волной тепла и нежности. Очень захотелось её обнять и поцеловать, что я и исполнил. По-моему, всё происходило на основе взаимности. Ценишь всё это в полной мере только, когда теряешь. 

После обеда Константин Александрович зазвал меня к себе в кабинет «побеседовать», как он выразился. 

Достал коньяк. Налил себе половину, а мне полную рюмку. На мой удивлённый взгляд заметил, что немного врачи даже рекомендуют. А то, что авиация «приемлет» – он не сомневается. Я заметил, что вообще-то без проблем, но всё же сообразно обстоятельствам. 

– Как работа? Война-то к концу идёт! Скоро без работы останешься. Что об этом думаете? – Он сказал правильно: думаете! 

– Думаем, что надо в университет поступать. – Я слегка замялся. Он правильно среагировал. 

– Что, летать охота? 

– Конечно! Непередаваемые ощущения. 

– Что ж, чувства – это конечно, но какие у тебя реальные возможности? Что в армию, что в гражданскую авиацию, что на завод – первая же медицинская комиссия тебя комиссует. Заводская пропустила, потому что война, да и я поднажал. Но я, как видишь, не вечен. Собственно, это главное, о чём я хотел с тобой поговорить. 

– Разве дела так уж плохи? 

– Не знаю, но сигнал получен, и нужно на него реагировать. – В это время зазвонил телефон. Несколько минут он отдавал какие-то распоряжения. Так вот, значит, что его тревожит! Что ж, он прав. Без него жизнь наша будет значительно сложнее. Положил трубку и продолжил – Ты хоть молод, но уже смерти в глаза смотрел. Умер – значит нет человека. Если со мной что, так вам и жить будет негде, – немного подождал и добавил, – да и не на что. – Неожиданный скачок мысли, – Женой доволен? Вы хорошая пара. Это большая удача в жизни. Ценить надо. 

– Я очень ценю. 

– Кроме вас у меня по сути никого нет. Жена сбежала к своему актеру. – Возникла неловкая пауза. Тут мне ответить было нечего. Он полулежал в кресле – качалке. Волевое лицо в обрамлении полуседых ещё густых волос. Правда, бледен. 

Какая-то непреходящая усталость в лице. А ведь нет и пятидесяти! По тем временам это представлялось мне глубокой старостью. Что ж, не знаю как раньше, но за время войны работал он на износ. В том, что сердце начало пошаливать – ничего удивительного. Хорошо, хоть в курении он себя ограничивал. После довольно длительного молчания сказал. 

– Сталинскую премию мне присудили. – Он так и сказал – «Присудили» – Хочу дом купить. Моего главного в Москву забирают, так вот он продает. Это было неожиданно. – Завтра поедем смотреть. Эта квартира служебная. В случае чего, можете на улице очутиться. – Опять «в случае чего». Чувствуется, что напуган. Впрочем, может быть и впрямь дела неважны! Он, между тем продолжал. 

– Как военный летчик ты хорошо получаешь. И паёк хороший. Учителя у нас нищенствуют. Впрочем, как и преобладающее большинство населения. Задумываешься, как семью содержать? Материальный достаток в семейной жизни большое дело. Вика хорошая девочка, но жить привыкла, о куске хлеба не задумываясь. А придётся. Пока я «на ходу» – это одно дело. Но сам видишь…- Он слегка развёл руками – Исторический факультет для дальнейшей карьеры хорош. Университетской или партийной. А рядовым учителем – вы не проживёте. 

Что-то в его словах мне не нравилось. А как все живут? Плохо, но ведь живут! И почему я должен жить лучше? Но представил себе Вику почему-то в облезлой шубёнке, ребёнка, которому много чего нужно. Представил и сник. К тому же я не представлял себе, как я могу выбиться материально из ряда вон. Переставая быть летчиком, я становился как все. Константин Александрович – руководитель высокого ранга, но и перед ним я не чувствовал себя ущербным. Я летчик! Теперь почувствовал. Надо было что-то сказать. 

– Наверное, вы правы. Но что мы с Викой можем? Мы как все. Я не чувствую морального права требовать для себя каких-то особых условий. – Он усмехнулся. 

– Оставь ты это. В жизни каждый устраивается, как может. О морали стоит вспоминать лишь в самых крайних случаях. У меня теперь главная задача – вас на ноги поставить. Тебя в первую очередь. – Это было как-то неопределённо. Что означает «поставить на ноги» в материальном смысле? А он продолжал. – Исторический факультет хорош для дальнейшей карьеры – научной или партийной. Но до этого ещё далековато. Молод ты ещё для карьеры. Учиться будешь, но будущее из ума не выпускай. 

– Знаете, я вовсе не уверен, что гожусь для партийной карьеры. Да и научная! Это ж у кого какая голова! Истребительная авиация при всей своей рисковости тем и привлекает, что там многое лично от тебя зависит. А тут, как я понимаю, надо суметь вписаться и правила соблюдать. 

– Не очень сравнение хорошее. Как ты рассказывал, у вас тоже друг за друга держаться надо. Есть, конечно, и свободная охота. Так? В жизни немного иначе, но что поделаешь! По ходу дела сообразишь. Что твой друг Зиновий? 

– Лежит в госпитале с переломом обеих ног и повреждением позвоночника. Сбили и неудачно приземлился. 

– Хороший парень? 

– Очень. К тому же эрудит высокого класса. Высокопорядочный человек. Вот если бы его к нам перевести! Родню у него всю немцы расстреляли. Совсем один на свете остался, и в таком состоянии. 

– Напиши фамилию, адрес. Попробую что-нибудь сделать. Друзьям нужно помогать. 

Зашла Вика – уложила Андрея спать. Договорились завтра с утра всем ехать дом смотреть. 

____ 

После разговора с тестем я серьёзно задумался о нашем будущем. Свою голодную жизнь с мамой и бабушкой я уже изрядно подзабыл. Я им и сейчас через знакомых лётчиков изредка пересылал продуктовые посылки. Но мои обходились минимальным, и уж о новых платьях не заботились. Пока. Но как и на что живут сейчас люди молодые, да ещё женатые, да ещё с маленькими детьми? Преобладающее большинство недоедало, а то и попросту голодало. Послевоенная разруха тоже не обещала ничего хорошего в этом плане. Мне вдруг стало страшно. А мы ещё собираемся учиться! Значит, целиком переходим на иждивение тестя. Как-то оно…не очень… 

____ 

Уютный двухэтажный домик на семь комнат. Всё, как говорится, вылизано. На прилегающем участке растут сосны, кусты каких-то ягод. Стоял сарай, приспособленный под гараж. Нам оставляли почти всю мебель. Немалое достоинство по тем временам. Сколько за всё это будет заплачено – мне не говорили. Постановление о присуждении тестю Сталинской премии я прочёл, но что-то тут было не совсем чисто. Когда мы пришли смотреть дом, я услышал из-за закрытых дверей голос молодой жены главного инженера: “Выйди, твой лауреат приехал.” Не мне, конечно, судить сколь справедливо было получение этой премии директором завода, какова его роль в создании и освоении новоё техники, как было сказано в постановлении. Случаи, когда к чужой работе «примазывалось» начальство конечно были. 

Через неделю мы в этот уютный домик переселились. Собственно жить начали на два дома, поскольку Константин Александрович с Марьей Васильевной переселяться не спешили. Расстояния для директора особого значения не имели – его всё равно возили на машине, а Марье Васильевне ходить никуда и не требовалось, поскольку всё нужное ей привозили домой. 

___ 

Перевод Зюньки в наш город тесть таки осуществил. Новость эту выдал как-то нарочито небрежно, сидя в кресле с газетами. Я почему-то решил, что это признак сложности проблемы. Мои полёты на фронт естественно прекратились, и на работе я почти ничем не был занят, поскольку к облёту выпускаемых самолетов меня не допускали, а теперь сборку машин и вовсе прекратили в связи с предполагаемым переходом на гражданские самолёты. Занимался я в основном подготовкой к сдаче экзаменов в университет, так что уже на следующий день был в госпитале. Из воспоминаний прошлого эти, пожалуй, самые тягостные. Почему-то при упоминании этого заведения прежде всего вспоминается запах… И вспоминать не хочется. Дело в том, что к людям, там пребывавшим, отношение складывалось двойственное. С одной стороны – зверски искалеченные бойцы, люди, которым не повезло. От которых в большинстве случаев отказались родные. Жёны, прежде всего. В таком аспекте их было безумно жаль, и ты готов был простить им любые выходки. И они заслужили материальный достаток и должный уход, доброе к себе отношение. Но госпиталь не обеспечивал в должной мере ни того, ни другого. Да и не мог в принципе, даже если бы удвоили или утроили расходы на его содержание и совершенно перестали воровать, потому что человеческие потребности больше, чем просто сытость и теплые одеяла. У взрослых мужчин к тому же еще и ряд других, не обеспечиваемых властью естественных потребностей. Всем хотелось выпивки, каких-то острых ощущений, нарушающих удушающую атмосферу монотонности их повседневной жизни, женщин, наконец. Добыть, обеспечить себе недостающее могли пытаться только «ходячие», да и то не все. Они каждодневно выходили на промысел, вливаясь в толпы инвалидов у дверей магазинов, о которых я уже говорил. Но таких в госпитале было ничтожное меньшинство. Большинство же составляли безнадёжно лежачие. Они валялись по койкам, маялись своими болячками, требовали к себе внимания, легко выходили из себя, закатывая истерики и матерясь по любому поводу, курили, играли в донельзя затасканные карты. Вся это обстановка была мало сказать тягостной, а общение с такими людьми порой очень малоприятным. Не знаю, в этом ли причина, но я в своих писаниях остановился. Правильнее даже сказать затормозился. К тому же давление у меня повысилось до невиданных доселе величин. Описывать дальнейшую мою жизнь уже не было у меня никакой охоты. Ощущение было такое, будто закончился какой-то сформировавшийся во мне массив впечатлений. Не всегда позитивный, но достаточно чётко структуированный, а осталась бесформенная масса не очень ярких впечатлений. Впечатлений сумбурных и по большей части малоприятных. Взволновался мой главный редактор и корректор Елена Сергеевна. Понять, зачем всё это нужно мне ещё кое-как можно было, но ей? Из всего опыта писания было абсолютно ясно, что какими-то литературными (художественными) талантами автор явно не обладает, пребывая в диапозоне средней культуры письменной речи. Что до содержания, то да, ещё одна судьба человека этого поколения. Судьба не слишком выдающаяся, несущая на себе печать состояния общества того времени. Никаких детективных завлекательностей. По сути, для стороннего читателя никакого особого интереса не представляющие воспоминания. Так зачем они. Таких – горы и тонны. Главной движущей силой в моей работе до сих пор было некое внутреннее удовлетворение. Но вот оно, похоже, иссякло. Что-то противилось во мне дальнейшему сидению перед компьютером. Что-то во мне кончилось. Быть может, происходило самое печальное – результат состояния, именуемого старостью. Старость – процесс деструктивный, разрушительный, добралась до неких источников вдохновения, и они обрушились. Что ж, очень может быть. 

Неугомонная соседка, настроившаяся на «роман… старинный, отменно длинный…», конечно была разочарована. «Вы переработались. Отдохните на время от своих писаний. Займитесь чем-то другим». Интересно, это чем же? Морочить голову внукам чаще, чем раз в неделю явно не стоило. Мои статьи в местную прессу всё больше напоминали не столько сочинения, сколько изложения. Нечто весьма компилятивное. И тенденция эта наростала.  

«Помогайте мне, – продолжала между тем моя неугомонная Елена Сергеевна. – Времени нам отпущено уже совсем немного, и надо спешить делать добрые дела. Вы ведь вполне ходячий! Предлагаю сопровождать меня в моих посещениях «тяжелых» пенсионеров». Естественно согласился. 

Первое же посещение оказалось не лёгким физическим испытанием – пятый этаж! К себе на третий взбираюсь без особых проблем. Пятый – это нечто качественно иное. Наш клиент – в прошлом профессор химии одного из городских вузов, младше меня на три года, но уровень дряхлости предельный. На фоне такого физического распада я почувствовал себя чуть ли не былинным героем и отправился на кухню чинить тамошний выключатель. Благо, запасной наличествовал. После подвига с выключателем на кухне, я сменил ещё один выключатель на настольной лампе. Последним героическим деянием был аттракцион с влезанием на стол с целью замены трёх сгоревших из четырёх лампочек в люстре. Напоминаю, 78 лет! Обошлось даже без валидола. Пока дамы бог знает какие проблемы обсуждали на кухне, мы выпили по рюмке очень неплохого хереса и обсудили проблемы нашей управляемой демократии. Расхождений в оценках не наблюдалось. С той поры мы с профессором задружили. Ко мне в гости он ходить не мог. Да и мне к нему (5 этаж!) было нелегко, но всё же раза два в неделю мы созванивались, и я взбирался на эту чёртову верхотуру. Спасало то, что это была постройка типа «хрущоба», и пятый этаж соответствовал, наверное, четвёртому в нормальном доме. Но продолжалось моё новое знакомство, к сожалению, не долго. Профессор умер ночью от инфаркта, и похороны были столь поспешны, что я даже не сумел с ним проститься. Однако посещения знакомых Елены Сергеевны, знакомых – людей весьма пожилых с целью ремонта выключателей, розеток и даже текущих кранов стало составной частью моей жизни. Вершиной был ремонт стиральной машины. Думаю, что для починки своей я вызвал бы мастера.  

______ 

Ритуал посещения Зюни начинался в пятницу вечером традиционным вопросом Марии Васильевны. 

– К Зиновию завтра идёшь? 

– Иду. 

После чего выпекался пирог с капустой под названием кулебяка. Зюнька поедал его с аппетитом, поскольку харч в госпитале был слабоват, т.е. однообразен и скуден. Вклад Константина Александровича был спиртовый. Почему-то он определил нам нормой – чекушку. Спирта. Баба Маша разводила его какой-нибудь настойкой и получалось очень недурственно. Вообще, посещение госпиталя шло у нас под гуманитарно-благотворительным флагом с оттенками патриотизма. Вечера мы с Викой любили проводить вдвоём. Чаще всего дома, поэтому к Зюне я ходил после занятий в субботу. 

Являлся в субботу после занятий, часа в три. Если погода позволяла, то выходили в сад. Перемещался он уже довольно умело, но я подстраховывал. А иной раз мы располагались прямо на койке. Или в Ленинской комнате, ключом от которой Зюнька каким-то образом завладел. Происходил обмен книгами, выпивали, а Зюнька к тому же уминал принесённую снедь. Пили по понятным причинам полу подпольно, но всегда с удовольствием. После этого погружались в многочасовой трёп. Такие разговоры изрядно расширяли мой умственный горизонт. Люди в большинстве своём не склонны к самостоятельному мышлению. Конечно, степени несамостоятельности весьма различны и вряд ли я стоял где-то на последних ступенях, но до Зюньки мне тут было не дотянуться. Он, как я уже говорил, был изрядно начитан, а теперь «глотал» приносимые мной книги в неимоверных количествах. Предполагалось, что он экстерном сдаст за университетский курс, и будет работать преподавателем. Такое стало бы возможно, если бы дела его с ногами хоть чуточку улучшились. Пока что без моей страховки мы бы и до скамейки в саду не добрались. 

Камнем преткновения в наших беседах была политика. Сферой относительного согласия – религия. Я не то, что бы защищал власти предержащие, но пытался оправдывать или объяснять многочисленные ошибки нелепости и жестокости, которые мы наблюдали. Явные же глупости и ошибки определял, как неизбежный процент брака в любом сложном деле. В условиях тотальной дезинформации и весьма ограниченной информации правдивой, это было не так-то просто. Зюнькины взгляды, как я постепенно убедился, были совершенно антисоветскими. Мне даже становилось порой страшновато. Ведь по логике тех времён, когда идеалами были Павлики Морозовы, я определённо должен был на него донести! Тем труднее мне было, что даже тогда я понимал – кое в чём он, пожалуй, прав. В моменты таких прозрений голова у меня шла кругом. Скажем откровенно: у преобладающего большинства, размышляющих об этом советских граждан сложилось прочное убеждение, что при всём при том мы строим новый мир. Будущее человечества! При всех очевидных его недостатках и дефектах. Нам же противостоит мир «чистогана», злобный и корыстолюбивый, мир звериной сущности в человеке. Пусть не всё у нас хорошо, а кое-что просто плохо, но это частности. Их со временем исправят, но в главном! Главным были, по преимуществу, звонкие лозунги, а дезинформация и просто ложь носили, как я уже говорил, не частный, а тотальный характер. Но понимание этого пришло много позже. Конечно, я не владел реальной статистикой, и моё заявления относительно мнения большинства мыслящих людей в стране можно поставить под сомнение. Но продолжаю думать, что я не ошибался. Начисто лишённые правдивой информации из экономических сфер, мы не могли знать о главном дефекте нашей системы: её экономической несостоятельности, что в конце концов и привело её к гибели. Но винить нас в недомыслии конечно несправедливо. 

Был ещё один момент, трудный и для Зюнькиного понимания. Это левые, просоветские убеждения Западной интеллигенции в лице прежде всего её наиболее ярких представителей. Бернард Шоу и Луи Арагон, Фейхтвангер и Драйзер – список можно бы продолжить, все они были левыми и просоветскими. Так что против них какой-то Зюнька Цуккерман? Международное коммунистическое движение, левая интеллигенция капиталистических стран – вот чего он объяснить не мог. 

В религиозных вопросах единство было только в нашей полной убеждённости в отсутствии бога. Ну, ещё в классовой ангажированности религии. Для меня на этом всё и кончалось. Зюнька видел в религии способность удовлетворения и других, внеклассовых потребностей людей, что и придавало религии историческую устойчивость. В общем, тем хватало на долгое время. Порой, особенно, когда сидели в Ленинской комнате, орали довольно громко. Иногда к нам пытались присоединиться другие, но ничего не получалось. Оба мы понимали, что, чаще всего, разговоры наши не должны были дойти до КГБ. 

Изредка удавалось свозить Зюньку в кино. Попасть в кинотеатр было довольно не просто. В сущности – это было единственное развлечение, доступное широким массам в то время. Купить билет в кино было проблемой. Но не для нас, конечно. Разумеется, если задействовался Константин Александрович. Чтобы доставить Зюньку в кинотеатр требовалась машина, так что без опять таки тестя вопрос не решался. Всё это, как я уже говорил, делалось под флагом помощи герою войны и инвалиду. Для Зюньки такие посещения были, разумеется, большим праздником. 

Отмечаю, изменение взглядов и восприятия с возрастом! Вспоминаю, как смотрели мы всем семейством очередной трофейный фильм «Тётка Чарлея». Определение «Трофейный» позволяло не платить фирме-производителю за его показ. Прекрасная комедия! Помнится, я так смеялся, что разве что с кресла на пол не сползал. Впоследствии, уже спустя много лет я всё мечтал посмотреть этот фильм ещё раз, но тщетно. И вот в прошлом году его показали по телевидению. Я уселся перед ящиком, предвкушая наслаждение, но…Совсем не то, что я ожидал. Впрочем, ничего тут удивительного. 

Вспоминается тягостный эпизод пребывания Зюньки в госпитале. После очередного семейного похода в кино Константин Александрович возгорелся желанием сшить Зюньке костюм. Практической потребности в нём, к сожалению, почти не было, но не препятствовать же благому намерению! Костюм и две рубашки были пошиты в заводском ателье, куда Зюню возили на примерку. В белой рубашке и при галстуке он смотрелся отлично. И хотя костюм хранился у сестры-хозяйки, его всё же украли. Печальней всего, однако, было то, что вор, изрядно набравшись, сам во всём признался. Размазывая культяшками рук пьяные слёзы, Васька-танкист упрашивал набить ему, суке, морду. Морду не набили, но сосед по палате сильно ударил его костылём. В общем, та ещё была сцена. Уж сколько лет прошло, а она всё перед глазами. И весь этот госпиталь – юдоль печали, и искалеченные люди… 

____ 

В 48 году я закончил университет и поступил в аспирантуру. В этом же году тестя перевели в Москву на должность заместителя начальника всесоюзного главка (главного управления), точное название которого я запамятовал. Он долго колебался. Дело в том, что тут он был, как говорится, «царь и бог», а в Москве разумеется ситуация менялась. Решающим аргументом стало то, что это была Москва, где уровень жизни, и, разумеется, не только материальный, были с нашим несапоставимы. Я имею в виду не простых людей, а начальство. Хотя и для всех остальных граждан страны московский уровень жизни был недосягаемо высок. По умолчанию предполагалось, что со временем он сумеет и нас перетащить в столицу. К сожалению, этому не суждено было случиться. 

Минувшее. 

ПОВЕСТЬ.  

Ростов-на-Дону. 2004г.  

Часть первая 

Эти записки принёс мне мой сосед. Со свалки, где бывший старший инженер проводит большую часть своей нынешней жизни. Со свалки он кормится, одевается, что на его пенсию сделать было бы затруднительно. Записки прельстили его прежде всего добротным переплётом. Извинился за грязные пятна и просил пересказать, если будет интересно. Прочёл. Интересно. Пересказываю. 

___ 

Делать нечего. Мне совершенно нечего делать. И это несмотря на то, что мелкие проблемы по самообслуживанию занимают теперь до удивления много времени. Старческое бессилие. Дотации моего сына – основа моего материального благополучия. У меня прекрасный сын. Дочка, сама материально не слишком благополучная, взяла на себя вместе с внучкой всякие масштабные хозяйственные проблемы. На них стирка, генеральная уборка и крупные покупки. Квартира коммунальная, чему я и моя соседка Елена Сергеевна – одинокая пенсионерка и школьная учительница в прошлом, очень рады. В двух комнатах я. В одной она. Выручаем друг друга в критических ситуациях. Не часто, но бывает. Я даже сигнализацию провёл между нами. У меня сердце и давление. У неё – давление и сердце. Чётко вписываемся в мировую статистику. Почему-то не радует. Хозяйство практически общее, хотя это не прокламируется. Взаимные расчеты весьма приблизительны. Бывшая учительница литературы и бывший доцент кафедры истории местного университета живут в мире и согласии. Повезло! 

Так вот, стало нечего делать. Можно было бы продолжать писать статьи в местную прессу, но поднадоело. К тому же для этого нужно ходить в центральную библиотеку, но с ходьбой на 78 году возникли проблемы. Домашняя библиотека весьма обширна, и можно бы читать. С последующим обсуждением. Елена Сергеевна – тонкий ценитель. Но сколько можно? Впрочем, не в этом дело. Читать стало тоже трудно. Как будто все ячейки памяти у меня заполнились, и для новой информации уже просто нет места. Впрочем, когда попадалось нечто особо интересное – место находится. В общем, старость. Где-то прочёл, что существует свыше двухсот теорий старения, так что не мне разбирать механизмы этого печального состояния. И вот я решил писать. Вряд ли моя биография так уж интересна, хотя интересные (напряженные) моменты в ней были. Как и у всех, наверное. Но мне захотелось! Это нынче у меня не часто случается – ценить надо. Что до читателей, то на трех я могу точно рассчитывать. Может быть, и внуки не без интереса прочтут. Их у меня трое. Старших девчонок это заинтересует вряд ли. У них совершенно другая сфера интересов. А вот этого в книге не будет. Не люблю интим на публику выставлять. В общем, решил описывать свою жизнь с 18 лет, с войны. Что это почти никому не нужно было мне достаточно ясно. Всё уходит в прошлое, сознание заполняется новыми событиями и просто сеяминутными интересами. Тускнеет величие даже, во истину, грандиознейших свершений минувшей войны и даже вершин человеческого духа. Тем более, что власти предержащие изрядно таки попаратизировали на всём этом, добившись, как обычно в таких случаях и бывает, эффекта прямо противоположного желаемому. Кабы мне ещё литературный талант! Но в этом не замечен. Недавно перечитывал свои статьи прошлых лет. Читать можно. Даже иногда интересно, но всё без блеска. Я для себя называю этот стиль гладкописью. 

Три читателя – это мой сын, Елена Сергеевна и…я сам. Смешно. На самом деле читателей будет несколько больше. Уж подруги Елены Сергеевны никуда не денутся. Живо еще пару знакомых, которым всё равно делать нечего. Как и мне. И внук. Ну, это я только могу надеяться. Мал ещё. А девчонки мои – 15 и 19 лет, полностью во власти гормонального разбаланса молодости. К тому же иные нравы, ритмы, песни. С классикой, которую я пытался им привить, ничего общего. Теперь уже они пытаются втолковать мне, чем наимоднячий стиль – рэп отличается от прочих. Вот это в сфере их интересов. А переживания дедушки в столь отдалённые времена Великой Войны – для них нечто чуждое. И зачем оно – им непонятно. Соответственно и дедушке их рэп представляется музыкальным пойлом для дебилов. Впрочем, молчу. Если хочу сохранить хоть какие-то связи с этим новым поколением, надо пытаться проникнуться их интересами. Ну, хоть отчасти. Очень, к сожалению, поверхностные интересы. Наверное, есть и другие представители нынешней молодёжи. Мне вот не повезло. Мои такие. А ведь как старался! Причины есть и мне понятны, но не хочется в них копаться. Недооценил я генетическую сторону проблемы. А она-то и возобладала. Ну, перехожу к сути. 

___ 

Перед фронтом. 

Помню, или только думаю, что помню, проснулся с мыслью – сегодня 15 сентября 1942 года мне исполняется 18 лет. Дата для человека сама по себе значимая, но в военное время означавшая к тому же и предстоящий призыв в армию. Настроен я был мрачно, и в своей гибели на фронте не сомневался. Количество «похоронок» вокруг убедительно подтверждало мои не очень то весёлые предположения. Кроме того, у нас на втором курсе истфака среди почти поголовно женского контингента учились два инвалида: один танкист без левой руки и пехотный лейтенант с протезом вместо ноги. Их рассказы, весьма, впрочем, сдержанные, тоже оптимизма не внушали. Однако, настроен я был, как и большинство ребят моего возраста, вполне патриотично. Убеждённый сторонник социализма, морально готов был драться за своё Отечество. Впрочем, не только морально. Кое-что для войны полезное я умел. Ворошиловский стрелок! И впрямь очень не плохо стрелял. Парашютист. Два прыжка! Планерист! Четыре самостоятельных полёта. Неплохо разбирался в моторах. Как-то это во мне совмещалось – любовь к технике и истории. Конечно, историю, которую я любил, существенно отличалась от той, которую нам преподносили. Но осознание этого было ещё впереди. А сейчас наступил момент, когда нужно было идти на войну. Дела же наши на фронтах были в то время прямо таки скажем неважные, что тоже оптимизма в отношении моей личной судьбы не прибавляло. 

Жили мы с мамой и бабушкой на окраине в домишке, оставшемся нам в наследство ещё от прабабушки. Угробив время на весьма безрадостные размышления, чуть не опоздал на занятия. Впрочем, что теперь занятия! 

Повестку получил через три дня. Медицинскую комиссию прошёл, нигде не задерживаясь. Просьбу мою о направлении в лётное училище, подкреплённую соответствующими бумагами, уважили и уже через неделю я очутился в N-ске. В связи с какими-то проблемами комплектации групп, был временно зачислен в БАО, где мы занимались уборкой снега на лётном поле и строевой подготовкой. Право же, ничего интересного. Помню чувство зависти к курсантам, проходившим мимо нас в лётной форме, рёв авиационных двигателей, взлетающие и садящиеся самолёты. Впервые столкнулся с армейским примитивизмом и необходимостью выполнять приказы, даже если они казались идиотскими. Наибольшее впечатление производил гонявший нас по строевой части старшина – здоровенный битюг с медалью «За боевые заслуги». На всю жизнь запомнилось: «Ногу под прямым углом 45 градусов ставь!» И ещё целый букет подобных перлов. Я снискал его расположение тем, что хорошо бросал гранату. 

И ещё в памяти осталось почти непрерывное чувство голода. Кормили скудно, а посему дежурство на кухне воспринималось радостно. Что-нибудь сверх положенного там всегда можно было урвать. 

Увольнительные в город давали редко, да мы первое время и не рвались-то особенно. Что делать голодному и плохо одетому солдатику в совершенно чужом городе? 

Однажды нас отвезли на какой-то вечер при местном техникуме. После монотонных казарменных будней резкий переход в среду нарядных девушек пятнадцати – семнадцати лет и общая слегка пьянящая атмосфера приятной сексуальной возбуждённости. Впрочем, слова секс в нашем тогдашнем лексиконе ещё не было. Сразу появились знакомые, и походы в город приобрели хотя и одностороннюю, но чёткую осмысленность. Что до меня, то особенных привязанностей у меня не было. Я быстро понял, что девчушки, в большинстве своем, ждут от нас так сказать активных действий. Что на их протесты можно по большей части особо внимания не обращать. И ещё много чего. В общем, целая наука. Усвоил быстро, но нам нужны были девушки и постарше, и образованней. Мне, во всяком случае. А это уже был контингент авиазавода. Во всяком случае, в смысле возраста. Оттуда за нами присылали «автобус». Шучу. Полуторку с деревянной будкой. Замерзали мы в ней отчаянно. Вообще, одеты мы были скверно в сильно поношенное БУ. и совершенно не по погоде. К танцам пытались выгладиться и пришивали белые подворотнички. Но то, что мы были скверно одеты, нас как-то не очень травмировало. Форма и обстоятельства нашей жизни сводили эффект одежды к минимуму. 

Общие воспоминания этой поры моей внеучебной жизни весьма сумбурны. С кем-то обнимался, целовался. Тискал чуть ли не всех подряд. В общем, выражаясь слогом старинным, вёл легкомысленный и рассеянный образ жизни. В светском аспекте. Но это было даже не второстепенным. Главное – начались занятия. И весьма интенсивные. И хоть я понимал, что знание устройства самолёта, моторной части, вооружения – всё это конечно, нужно, но не это главное в бою. Я хотел выжить! Нельзя даже передать словами, как я хотел выжить! Понимал, что случай играет на войне огромную роль. Случай, когда от меня, в сущности, не зависит ничего. Но всё, что от меня зависит, я хотел уметь делать наилучшим образом. Я не просто учился, изучал, Я буквально вгрызался во всё, что нам преподавали. Тратил на ученье все свои силы, всё свободное время. За меня, кроме бешенной настойчивости, были: отличная память, на не плохом уровне природная сообразительность, опыт возни с техникой на осовиахимовском аэродроме. Меня заметили. Ради таких как я наши технари порой задерживались и после занятий. Не только ради меня, конечно. Было ещё несколько парней столь же целеустремлённых. Не знаю, что ими двигало. Может быть врождённая добросовестность. Может быть, какое-то на патриотизме настоенное чувство ответственности. У меня всё это тоже было, но главенствовало, повторяю, желание обязательно выжить, уцелеть несмотря ни на что. Я выкладывался даже на уроках физкультуры. Один из наших преподавателей – списанный боевой лётчик, как-то рассказал мне, что спасся только благодаря физической силе, когда его подбили и заело колпак. Правда, парашют раскрылся поздно и в результате перелом обеих ног. Но вот он передо мной! Живой и при деле! С орденом на груди, что в те времена ещё не часто встречалось. Преподавал нам тактику воздушного боя. 

А на дворе было уже очень холодно. В казармах и учебном корпусе топили исправно, но на улице в наших шинелишках мы мёрзли изрядно. Не помогало даже тёплое бельё. Впрочем, замечали мы всё это в основном во время еженедельных походов в город. Но вот, наконец, нам выдали офицерское обмундирование. Тоже БУ, но всё же! Мы сразу стали выделяться на вечерах. Сапоги, правда, всё те же кирзачи, но всё же! Я щеголял на вечерах в настоящих офицерских, хромовых. Одалживал на вечер в обмен на курево, поскольку не курил. Как мне завидовали! 

На танцах иногда случались потасовки. Я их боялся и пытался избежать. Надеюсь, понимаете, что это не всегда возможно, поскольку неписанные правила чести обязывали защищать своих вне зависимости от того, кто в действительности прав. Я опасался не драки – был, что называется, крепким парнем. Боялся административных последствий. Конечно, дальше фронта не пошлют, но одно дело рядовым, а другое – офицером. Тогда ещё говорили командиром. И расставаться с авиацией мне очень не хотелось. Летать – это сродни наркотику. А я ведь уже немного попробовал! 

Через месяц учёбы всем нам присвоили звания, так что на погонах нашей будничной формы уже красовались лычки. Начальство пыталось распределять звания соответственно успехам в учёбе и дисциплине. Большинство было младшими сержантами. Я и ещё двое – старшими. Это даже вызывало порой некоторые трения. Тем более, что нас назначили командирами отделений, и несколько раз в день я должен был рявкать командирским голосом: «Отделение, становись!» Или что-нибудь в этом роде. Однажды пришлось даже рукоприкладствовать, хотя вообще-то говоря, в армии – это явление далеко не редкое. Был у меня в отделении такой выпендрёжник. Тоже Колька. Живчик неуёмный. Я понимал, что это у него природа такая. В тормозной системе какой-то дефект. Говорю ему: «Коля, в служебной обстановке не зубоскаль. Особенно при преподавателях. Сам «загремишь» и мне неприятности. Капитан уже велел обратить на тебя внимание. И отделение подводишь!» Но он как с цепи сорвался. На уроке у милейшей Анны Ивановны вместо обычного приветствия пролаял: «Гав, гав, гав, гав». Тактичная Анна Ивановна сделала вид, что не заметила, и мы спокойно занялись немецкими глаголами. На перерыве я взял его за грудки и слегка трахнул об стенку. Парень он был тоже не из слабых и была бы драка, но вокруг стояло всё отделение и сочувствием от них не веяло. Мой приятель Зюнька Цуккерман, обладатель глубокого баса и рыжей шевелюры, заметил: «Глупый пацан. Нашел над кем выделываться!» Колька сник и больше не «возникал». 

Однажды, меня уже после отбоя вызвали на КПП. Трое моих к отбою не явились, но я не очень переживал. Методика проникновения на территорию училища минуя КПП была отработана досконально. Вообще, начальство с дисциплиной не очень «доставало». На проходной меня встретил дежурный лейтенант. 

– Ваш? 

– Наш. – Белокопытов Ванька. – Пьян в стельку. Девчёнки до проходной довели, но он в беспамятстве, а то на кой ему «светиться»? Вроде он путей не знает. 

– Наш. Приболел. Разрешите сбегать за подкреплением. Сам не доволоку. 

– Давай быстро. 

Поднял Зюньку и того же Кольку. Поразмыслил, и поднял ещё двоих. Как оказалось, не зря. Чтобы без шума – пришлось за руки и за ноги. И сколько же это он, скотина, принял, чтобы так «вырубиться»? Двери открывал я. Дежурный по казарме только глянул и отвернулся. Последствий инцидент не имел. Иван каялся, а мой авторитет в отделении весомо возрос. 

______ 

Из того периода достойны упоминания два момента: начало полётов и знакомство с Викой. 

Передать ощущение от полётов я не берусь – нужен литературный талант. Конечно, полёт на планере – это тоже здорово, но тут ощущения куда сильней. Мощный, послушный тебе мотор! Чуткая к малейшему перемещению штурвала машина, какое-то опьянение этой послушностью, свойственной малым самолётам с мощным двигателем – истребителям. Нас готовили к полётам на ЛА-5. На них мы пересели с И-16. – знаменитых «Ишачков», уже снятых с производства. А начинали мы свою лётную подготовку ну, конечно же, с У-2, знаменитом «Кукурузнике». ЛА-5 по тем временам был, пожалуй, одним из самых современных истребителей, производство которых наш завод уже поставил на поток. В нашем выпуске на ЛА-5 я полетел первым. С инструктором, разумеется. Большой скачок в ощущениях! 

Полёты сильно повлияли на нас психологически. Мы как бы обрели себя. Почувствовали свою исключительность что ли! Какое-то чувство превосходства над огромной массой людей. Мы в отличие от всех, можем летать! Конечно, сказывался и возраст, и общественное мнение, относившееся к летчикам с какой-то подчёркнутой уважительностью. Общему подъёму настроения очень способствовал и исход Сталинградского сражения. Это было куда масштабней, чем поражение немцев под Москвой в сорок первом. Лозунг, который повторялся очень часто в разных вариантах («Враг будет разбит. Победа будет за нами!») переставал быть чем-то вроде заклинания, а начал наполняться конкретным содержанием. Однако, надежд, что в этой войне обойдутся без нас, у меня не было. 

_____ 

Очередные субботние танцульки. Идти – не идти? Дело в том, что я многим «задолжал». Девочки требовали определённости в отношениях, а у меня таких намерений не было и в помине. Возможно, они были в чем-то правы. Коли берёшь, то нужно по авансам и рассчитываться. Если идти, то предстояли малоприятные объяснения. Впрочем, перспектива провести вечер на койке в гордом одиночестве (дежурный не в счёт), тоже малоприятная перспектива. Ладно. Пошёл за сапогами. 

Кстати, не следует представлять себе меня даже в молодые годы эдаким победительным красавчиком. При росте 1м 77см. и далеко не хилом телосложении, физиономией обладал вполне заурядной. Я, кажется, уже об этом говорил. Слегка удлиненное лицо, обычные карие глаза и чуть коричневатая шевелюра. Мой успех у девочек конечно же определялся ситуацией – дефицитом мужского населения, курсантским статусом, формой. Впрочем, всё это было и у других. Тогда чем же? А бог его знает! Не так уж это мне было тогда интересно. Как обычно, мы мало ценим то, что имеем. 

Она стояла ко мне спиной ещё с двумя девушками. Внимание привлекала не только стройная фигура, сколько красивое серое, вязанное платье и поднятые к верху светлые волосы. Пока я анализировал свои ощущения, подлетел Сашка Болдырев. И тоже в хромовых сапогах, т.е. по его понятиям совершенно неотразим. Я уже начал не без сожаления отводить взгляд в сторону, как вдруг обнаружил, что Сашку, что называется, «отшили». Вот это уже интересно! Снова переключаю своё внимание от одиноко стоящей девчёнки на стройное «чудо» в красивом платье. Я и раньше, бывало, выбирал одиноких и некрасивых. Мне было их жаль. Мне хотелось вдохнуть в них уверенность в своих возможностях и вообще восстановить хоть немного справедливость, нарушенную природой. К сожалению, должен признать, что получалось в итоге ещё хуже. Но я отвлёкся. Объект моих намерений, к которому я направился, повернула в мою сторону голову…и я обомлел. Если бы с циркулем в руках кто-то захотел доказать, что она не красавица, вероятно, это удалось бы. Но какое милое лицо! У меня даже слегка лоб вспотел. Явно от растерянности пролепетал: «Дыша духами и туманами, всегда без спутников, одна…». – Я замолчал. Она, чуть наклонив голову, немного подождала, а затем спросила. 

– Вы что-то ещё хотели сказать? 

– Я хотел пригласить вас потанцевать. – В том, что меня отправят догонять Сашку, я уже почти не сомневался. Она смотрела на меня, решая, видимо, как поступить. Какие-то неведомые мне силы и совершенно независимо от моей воли решали мою судьбу. Момент был напряжённый и малоприятный. Но вдруг холодность и даже какая-то полунадменность в её лице перешли в чуть смущённую милую улыбку. Ура! Повезло, дураку. С чего бы это? Но внимание! Нужно продвигаться дальше 

– Вы тоже, как и ваши друзья, исповедуете: In vino veritas?  

Намёк более, чем прозрачный. Большинство парней на таких сборищах всегда стремились для храбрости (или поднятия духа) предварительно что-нибудь «принять». Если удавалось. И на заводе, и у нас в училище кое-какие возможности в этом отношении имелись. Сегодня большинство наших и впрямь было в лёгком подпитии. Мне, к сожалению, не досталось, что, видимо, меня и спасло. Так я думал тогда. Сегодня «копаю» уже глубже. 

– Не будьте так строги. По-моему, все ведут себя прилично. Неделя, знаете, была очень напряжённой и желание расслабиться вполне естественно. 

– Вы, наверное, правы. Мой отец тоже, приходя домой, иногда «расслабляется». Но танцевать с подвыпившим партнёром мне неприятно.  

Чарующий голос, внимательный изучающий взгляд, какая-то обволакивающая женственность. Всё в степенях, с которыми я ещё никогда не встречался. Как удержать её внимание, её явное благорасположение? Откуда она такая вообще взялась? Но моё время истекало. Не придумав ничего оригинального и под влиянием звуков очередного танца, я сказал. 

– Давайте потанцуем. Мне, к сожалению, не досталось, так что от меня не пахнет. – Засмеялась и позволила увести себя в гущу танцующих. Ах, как приятно было обнимать её за талию! С этим чувством могло соперничать только ощущение от её руки, которую я бережно сжимал. Мне вдруг захотелось, чтобы всё вокруг исчезло, и, как в популярной в то время песне: «В этом зале большом мы танцуем вдвоем, ну скажите хоть слово, сам не знаю о чём». Пожалуй, и не нужны были мне никакие слова. Но никто не исчез. Мы дотанцевали, и я почтительно отвел её на прежнее место. Представился. 

– Звягинцев Николай. Будущий лётчик. – Она ответила, почему-то протягивая мне руку. 

– Кондакова Виктория. Можно просто Вика. Будущий историк. Держа её за руку и выбиваясь из трафарета ритуальных фраз, ответил серьёзно. 

– Очень, очень приятно. Вы даже представить не можете до чего мне приятно знакомство с вами. – Перебивая меня, она сказала 

– Наш факультет приглашает будущих лётчиков на вечер отдыха в следующую субботу в 18 часов. – Ба! Но в 19 часов танцы в этом клубе! Я сказал. 

– Если вы там будете, я приду, во что бы-то ни стало. Остальным придётся выбирать. 

– Вот и хорошо. 

В это время, перекрывая музыку, мощный Зюнькин бас провозгласил: 

«Курсанты, на выход!»  

Сие означало, что «автобус» прибыл. Могли бы и попозже, но… 

– Извините, нужно идти. Как говорится, труба зовет! – Она глянула на свои миниатюрные часики – большая редкость по тем временам в нашем кругу. 

– Мне тоже пора.  

– Хотелось бы вас проводить, но… 

– Меня сложно провожать. Я живу очень далеко отсюда, а транспорт сейчас уже почти не ходит. К тому же сильный мороз. Кажется, ниже двадцати. 

– А как же вы доберётесь? – Она засмущалась. 

– Я с подругами на папиной машине. – Это было в нашем кругу уж вообще какой-то экзотикой. На легковых машинах ездило только самое высокое начальство. Но времени для анализа у меня не было. Надо было идти. 

– До встречи в следующую субботу. – Мило улыбнулась и подала мне руку. Первый раз в жизни я ощутил то, о чём не раз читал: желание женскую руку поцеловать. А с этой улыбкой я прожил всю следующую неделю. 

______ 

Лётная подготовка шла у нас полным ходом. До выпуска оставалось меньше двух месяцев. Несмотря на новое знакомство, настроение было мерзкое. Мы вели учебные бои и меня уже несколько раз «сбивали». Это, понятно, происходило со всеми, но я воспринимал каждый проигранный бой очень болезненно. Что мне не выжить на фронте, в конечном счёте, я не сомневался. Но при таких «успехах» меня ведь могли сбить в первый же день! Кроме того, как поведали нам наши инструкторы – в недавнем прошлом боевые лётчики, такие настроения сами по себе представляют большую опасность. Воевать нужно с уверенностью в победе. Наверное, с психологической точки зрения они правы, но как преодолеть в себе неуверенность, страх, основанный на отчётливом понимании своей профессиональной неполноценности? Как не видеть и не сделать выводов из этой ужасной морально подавляющей статистики смертей? Гибели даже ассов, а не то, что птенцов желторотых вроде нас. У меня пока был только один ответ: злость, холодная ярость. Я вбил себе в голову, что не должен погибнуть, не сбив как минимум двух немцев. Одного за себя, а ещё одного… Ну, в запас что ли! Остальные – это уже будет вроде как подарок судьбы. Если, конечно, он состоится. 

Какой-то личной ненависти к немцам у меня тогда не было. Во-первых, я ещё не соприкоснулся с ними лично, не увидел своими глазами чудовищных последствий этой войны. Во-вторых, я весь был пропитан немецкой культурой. В четыре года меня отдали в группу немки Августы Карловны. У неё разговаривали только по немецки. Она читала нам немецкие сказки, и по альбомам с роскошными иллюстрациями красоты немецких городов были мне знакомы не в пример отечественным. В то время мы ещё не знали про массовые расстрелы людей, концентрационные лагеря. По нашим представлениям мировой капитализм руками немецких фашистов пытался уничтожить первое в мире государство рабочих и крестьян. Всех жителей перебить или сделать своими рабами. Эти азы официальной пропаганды были мной прочно усвоены. Правда, вдруг возникшая предвоенная любовь к фашистской Германии, которая охватила официальную пропаганду, несколько смущала. «Неожиданно напали» – тоже казалось странным. А где же тогда наша всеведущая разведка? Но сейчас было не до таких нюансов. Шла жестокая война, и следовало спасать страну. Примерно к этому мы пришли в беседах с Зюнькой, хотя чувствовалось, что к властям он относится куда более критически, чем я. Разговоры на такие темы я ни с кем, кроме Зюньки не вёл. Хватало ума и маминых наставлений. Зюнька предупредил и относительно Кирюши. Был у нас такой парень, который любил порой заводить беседы с антисоветским душком. Где-то посередине курса его перевели почему-то в параллельную группу. 

Мы летали и стреляли. Отрабатывали посадку. Инструкторы, бывало, крыли нас отборным матом. Иногда случались и неприятные ситуации. К счастью, никто серьёзно не пострадал, и ни одной машины не угробили. А вот я чуть было серьёзно не вляпался. После очередного и вроде бы вполне успешного для меня боя мой инструктор вдруг заявил, что меня подбили. «Приказываю срочно покинуть машину!» Это было совершенно неожиданно, и я растерялся. Непростительно. Он перевёл машину в пикирование, сбросив, правда, газ, с высоты примерно 3000 метров. Объяснить проделанную мной операцию непосвящённому трудно, да и вряд ли интересно. Поймут только те, кто сам это проделывал. Конечно, разница по сравнению с тренировочными прыжками с АН-10 колоссальная. Вместо дружеского толчка инструктора в спину – сильнейший удар воздушного потока. Летишь в бездну, кувыркаясь и рискуя запутать стропы ещё не раскрывшегося парашюта. Мой парашют раскрылся поздновато, и я довольно сильно ударился ногами. Вдобавок, пока мне удалось его «погасить», проволокло метров тридцать по земле. А ведь сколько раз объясняли, что и как в таких ситуациях нужно делать? Не знаю, седеют ли от таких передряг в 19 лет, но у меня появились седые волосы. А что это по сравнению с предстоящими испытаниями! Инструктор получил за этот инцидент нагоняй от начальника училища, а меня на два дня отстранили от полётов под надзор мед. части. Но всё обошлось, поскольку ничего я не поломал и даже не вывихнул. Молодость! Но и спустя несколько дней во мне продолжал сидеть пережитый страх. Травма психики. Стресс, как сказали бы сегодня. Я шутил, балагурил, но Зюнька поглядывал на меня с какой-то подозрительностью. Может быть, я переигрывал? 

______ 

Ещё когда ехали домой с того памятного для меня вечера, сидевший, как обычно, рядом Зюнька не без ехидства заметил своим басовитым шёпотом. 

– Ишь, какую красотку подцепил! 

– А что? Ведь хороша! 

– Хороша-то хороша, но знаешь кто она? 

– Понятия не имею. Наверное, дочка кого-то из начальства. 

– Это дочка директора нашего завода. Смотри, далеко пойдёшь! 

Вот значит, откуда такая ухоженность, часики, автомобиль. Жаль, это может создать определённые трудности. 

В субботу я несся в местный университет, подгоняемый не только желанием увидеть её, но и жестоким морозом, хотя по календарю уже наступила весна. На аэродроме мы ходили или в лётных комбинезонах или в ватниках. И, конечно же, в валенках. Но не мог же я явиться в таком виде на вечер! Немного спасала меховая безрукавка, присланная мамой. Но главное – это ноги. Идти в валенках на танцы – это же совершенно невозможно. Операции с переодеванием тоже представлялись сомнительными. Да и опасными с точки зрения сохранности казенного имущества. В общем, мужественно мёрзли. Проблемой было и возвращение в училище. Машину к университету никто подавать был не обязан. Но эту проблему мы решили с помощью курева. 

Нас было восемь человек, и мы немного опоздали. В зале находилось ещё с десяток ребят и много девушек – обычный перекос военных лет на подобных мероприятиях. Я сразу увидел её. 

Она стояла с двумя девицами спиной ко входу, и, хотя наш приход сопровождался некоторым шумом, даже головы не повернула. Окружившие нас девушки пытались занять вновь пришедших милой светской болтовнёй, но, извинившись, я сразу направился к ней. Всё во мне сжалось. На ней было то же платье, та же причёска. Было ощущение, что вот сейчас решится что-то для меня необычайно важное. Определятся наши отношения на будущее. Впрочем, печальный для меня итог тоже не исключался. 

– Здравствуйте, девушки. – Она глянула на меня и снова опустила глаза. Девушки мгновенно испарились. Я немного испугался и ещё больше внутренне напрягся. Подумать только, не исход воздушного боя, а непонятый мной взгляд особы женского пола поверг меня в состояние такой напряженности! Но ведь поверг! 

– Как у вас прошла неделя? – Мы медленно шли по широкому коридору. – Чем вы занимались? 

– Напряженно. Летали, стреляли. Учимся воевать! – В памяти промелькнул мой коронный эпизод. – Мне так хотелось вас увидеть! – Мельком глянула на меня. Справа на стене висел большой стенд с грамотами, кубками и фотографиями спортсменов. Широко раскинув руки и хватая ртом воздух, она рвала грудью финишную ленту. Взяв её за плечи, попытался остановиться возле стенда, но она не позволила и попыталась снять мои руки с плеч. Не очень настойчиво. Дальше по коридорному безлюдью мы так и шли: я держал её за плечи, а она меня за руки. Мне так хотелось прижать её к себе, поносить на руках, но я боялся. Боялся потерять уже то, что имел. Мы повернули назад. Когда подходили к залу, сняла мои руки со своих плеч. Увлечённые этой игрой прикасаний, мы молчали. Наконец, она сказала. 

– Завидую вам. У вас такая осмысленная жизнь! Я хотела пойти работать на завод, но отец не разрешил. Как-то неловко в такое время заниматься историей, древностями. Хотела выучиться на слесаря – сборщика, но отец ни в какую. 

Потом мы танцевали и расставаться нам не хотелось. Пару раз я слегка прижимал её к себе, и всякий раз встречал настороженный взгляд и лёгкое сопротивление. Уже расставаясь, взял её руки в свои. 

– Ты не занят завтра? 

– Так, мелкие хозяйственные проблемы. Если бы не такой зверский холод, можно было бы пойти куда-нибудь. 

– Приглашаю тебя в гости. 

– Спасибо. 

– Только как ты доедешь? – Она сунула мне в руку бумажку. Видимо, с адресом. – Обещай мне не форсить, и одеть валенки. У тебя есть валенки? А что-нибудь теплее шинели?  

Какое-то непонятное тепло наполнило меня. До сих пор так заботиться обо мне могла только мама. Пару раз на меня рявкал Зюнька, требуя, что бы на летном поле я завязывал ушанку. Но это было совсем не то. 

– Хорошо. Прибуду в валенках и ватнике. 

– Умница. – Дожить бы, когда она скажет: «Ты у меня умница!» – У нас пол города в ватниках. Почему вам не выдают полушубки? – Пожал плечами. Что я мог ответить? – Я не хочу, что бы ты из-за меня ещё заболел.- Рук не отнимала. Всё, что она говорила – ласкало слух, и было бесконечно приятно. До невозможности хотелось её на прощанье обнять, но я сдержался. 

По дороге домой Зюнька не без ехидства спросил. 

– Как идёт процесс? Со стороны любо на вас смотреть. 

– Мне сказочно повезло. Какая девушка! – Хмыкнул.  

– Ты себя недооцениваешь. Это ей повезло. 

– Окстись, дурачок! Она красавица. Выберет, кого захочет. 

– В данном конкретном случае у неё не было особого выбора. И она вовсе не такая уж красавица. 

– Зюнька, она самая красивая и обаятельная девушка из всех, которые были, есть и будут. 

– Браво! Теперь всё понятно. Завидую. Не в данном конкретном случае, а так сказать, в принципе. 

______ 

Сидя в промерзшем и дребезжащем трамвае (в будни они обычно забиты сверх всяких мыслимых пределов), я размышлял о …превратностях любви. Сомнений в правильности определения со мной происшедшего у меня не было, и если меня одолевали наряду с радужными и другие, отнюдь не радужные мысли, то это просто такова специфика моего ума. Ну, конечно же, я влюбился. Она, кажется, тоже. Как пишут в романах, отвечает мне взаимностью. В тысячелетней истории человечества такое случалось и зафиксировано не только в литературных памятниках, так что ничего принципиально нового не случилось. Базис всех этих возвышенных чувств представляется умниками чем-то весьма физиологически приземлённым. Как же к этому следует относиться? В чём истинная сущность такого состояния? Самообман? Ловушка хитрая природы? Неужели и впрямь всего лишь производная физиологии? Неужели все эти возвышенные чувства переходящи? Неужели и впрямь «от любви до ненависти всего один шаг»? И как же суммируя все эти знания, следует себя вести? Как спасти, продлить это прекрасное чувство? Как суметь остаться по возможности дольше на этой «эмоциональной вершине»? – Почти цитата из раннего Цуккермана. Или такое принципиально невозможно? Тогда нечего и трепыхаться. Но ведь голова дана всё же, чтобы думать! Никто, однако, до меня ни до чего путного, вроде бы, не додумался. Вся дорога человечества усеяна следами семейных неурядиц и даже катастроф. Впрочем, как знать! Вронский разлюбил Анну, но Левин Китти, кажется, нет. Может быть как раз потому, что Левин хорошо подумал? Впрочем, всё это литература. Думал тут один человек Лев Толстой. Судя по его отношениям с Софьей Андреевной, сам он в этом направлении не очень-то хорошо думал. Или задача в каком-то смысле принципиально не решается. Физиология Софьи Андреевны с годами перестроилась и на первый план у неё вышли материальные интересы детей. Любовь, даже если она была, давно закончилась, и меркантильный интерес возобладал. Всё просто и понятно. Удержать любовь навечно – невозможно. Может и не нужно навечно-то? Может так лет на двадцать и хватит? Есть же и другие, не решаемые задачи. Скажем, проблема старости или смерти. Да. Но отведённый для жизни отрезок жизни хорошо бы оптимизировать. До поры ведь и у Толстого с женой всё было, кажется, хорошо. Неужели и впрямь эти высокие чувства всего лишь наваждение? Зюнька, стервец, уважительно, но подхихикивает. Интеллектуал чёртов. Интересно, откуда такой взялся? И Вика для него вовсе не красавица. Что ж, может быть это и верно. Ну, объективно говоря – это может быть и верно, но мне-то другая не нужна! Тут ведь не в красоте, не в чертах лица вся суть! Есть ещё и другие компоненты. Вся суть в комплексе. Наверное, они и впрямь переходящи. Жалко. Как это там у Фауста: «Остановись мгновенье! Ты прекрасно!». То есть не у Фауста, а у Гёте. Ну, всё. Приехали. Конечная остановка. Закончили с философией. 

Нужный мне подъезд оказался запертым. Я даже слегка растерялся. С запертыми подъездами я ещё в своей жизни не встречался. Но вдруг дверь открылась, явив внушительного дядю в милицейской форме. Пришлось предъявлять документы. А ведь мог их при себе и не иметь! Внутри обнаружился ещё один милиционер. Все были вежливы и даже почтительны. В подъезде – чистота и теплынь. Даже пахло чем-то приятным. 

Дверь мне открыла сама Вика. В чём-то милом домашнем. Почему-то слегка смутилась.  

– Как доехал? Не очень замерз? Быстро нашёл? Я уже собиралась тебя встречать. 

Как мы перешли на «ты» я даже не заметил. Снял свои валенки и ватник. Взамен получил черные на резинках туфли. Теперь я понял, для чего она выясняла размер моей обуви. Я был в офицерской форме, поскольку ничего другого у меня просто не было, и по Зюнькиным заверениям смотрелся вполне нормально. 

В просторной и светлой квартире пахло натертым паркетом и сдобным тестом. К такому аромату мы были тогда очень восприимчивы. И хотя кормили нас по тем временам уже сравнительно не плохо, но поесть мы были готовы, по моему, в любой момент. 

На диване она сидела, поджав под себя ноги. Такая милая, простая. Я сидел в кресле напротив. Совершенно не помню, о чём мы тогда говорили. В памяти остались чувства, близкие к блаженству. Потом нас позвали обедать. К столу вышел её отец – строгий и рослый мужчина с полуседой шевелюрой. Подал мне руку и представился, так что нас за столом уже стало трое. Очень внимательно и изучающе меня рассматривал. Его можно было понять. Очередное (видимо) увлечение его младшей дочери развивалось уж очень стремительно. Впрочем, почему очередное? Что я о ней вообще знал? Просто представить себе не мог, что такая статная, обаятельная девушка могла в свои восемнадцать лет не иметь увлечений! И что же? Всех их со второго дня знакомства приглашали в гости на обед? Это было бы странно. А почему меня? Кто я, в конце концов, такой? Подумаешь, курсант лётного училища.  

Помогала Вике подавать на стол пожилая женщина в белом фартуке. Давно я уже так сытно и вкусно не ел! Константин Александрович расспрашивал меня об учебе, полётах? Из разговора я понял, что он многое обо мне знает. Справки наводил? Наверное. Зачем? Она с ним делится? Наверное, это предшествует приглашению в дом. И это после второго дня (вечера) знакомства? Мы ведь сегодня видимся всего-то третий раз! Действительно, уж очень всё скоропалительно, хотя и три недели.  

Он достал из буфета графинчик, видимо, с водкой. 

– Как наша авиация, употребляет? – Ответил с ненужной долей развязности. 

– Было бы что! 

Выпили за победу. Вика чисто символически. 

– Вам скоро на фронт. Не страшно? 

– Кто же признается. – Немного погодя я добавил. – Неизвестность страшит, конечно, но не мы же первые! 

Выпили ещё по одной. За удачу. Это, по-моему, был актуальный тост. 

– Примерно через часик я поеду на завод. Могу вас подкинуть. – Я понял, что часы визита мне обозначены. 

– Спасибо. 

Вика увела меня в гостиную. 

– Побудь минутку. Я сейчас. 

Она вышла, а я остался один. Подошёл к окну. На улице темень и вьюга. Если к утру не уляжется, все полёты отменят. Этого я очень опасался. Мы летали уже чаще всего сами на серийных, а не на учебных машинах с двойным управлением. Во всём нашем обучении эти самостоятельные полёты казались мне наиболее важными. Нужно было налетать возможно больше часов. Слиться с машиной. Приобрести все необходимые навыки, обрести некий автоматизм в управлении. Там, в грядущих боях времени на размышление может уже не быть. 

Я даже не заметил, как она подошла. Обнял её за плечи и привлёк к себе. Она не возражала, но через минуту мягко высвободилась. 

– О чём ты думал? 

– Погода разгулялась. Синоптики предсказывали. Могут все полёты отменить. 

– Ты так любишь летать? 

– Дело не в любви, хотя летать люблю. Надо набираться умения. Без хороших навыков на войне в авиации долго не проживёшь. – Она неожиданно прильнула ко мне. 

– Не говори об этом. Страшно даже подумать. 

– Я встретил тебя, и всё в моей жизни переменилось. 

– У меня тоже. 

Высадить меня я попросил, не доезжая проходной. Ненужные разговоры были мне неприятны. 

_____ 

К утру ветер стих, и команда БАО расчищала взлётную полосу. Получив полётные листы с заданием, мы с Зюнькой прогуливались по расчищенной кромке лётного поля. Полёты обещали примерно через час. 

– Как прошёл визит? Директор грозен? 

– Нормально. Внушительная личность. 

– Не предлагал от фронта «отмазать»? 

– Не предлагал. Да я и не согласился бы. 

– Ого, для этого надо быть кем-то! 

– А ты бы согласился? – Немного помолчал. 

– Наверное, согласился бы. Думаю, что, поразмыслив, и ты тоже. 

– А совесть? 

– А жить хочется. 

– Ты думаешь, у нас нет реальных шансов? 

– А ты вроде бы не понимаешь! – Помолчали. 

– Но деваться-то ведь некуда? 

– В том- то и дело. – Опять помолчали. 

– У тебя, пожалуй, шансов больше. Васильич на разборе полётов тебя хвалил. – Не скрою, это было приятно слышать. Васильич – зам начальника училища по лётной части. Ещё в Испании воевал. 

– Только меня? 

– Тебя и Петьку Червоненко. 

– Эх, Зюнька! Сбивают и ассов. В конце концов, есть масса случайностей, когда от тебя мало что зависит. 

– Как твоя Виктория? Обещала ждать? 

– Это подразумевается само собой. 

– Для надёжности лучше бы расписаться. 

– Мы знакомы-то меньше месяца! 

– Война! 

______ 

Уже несколько дней ничего не пишу. Собственно, теперь не пишут, а …не знаю, как и сказать. Нынче на компьютере работают. Почему-то не писалось. Погружение в прошлое было и щемяще – сладостным, но порой и тягостным. Наши отношения с Викой в тот период были несомненно из сферы сладостного, но вспоминать их было грустно, как и многое другое. Ведь описывая все эти эпизоды своей жизни, я же всякий раз знал и их продолжение, и их конец. Вот мы с Зюнькой, Викой и её подругой на катке. В какой-то из выходных. Полутемно – экономят электроэнергию, народу не много. Мы молоды, здоровы. Девушки наши очаровательны. И хотя впереди фронт, настроение у нас отличное. Как светлы и радостны эти воспоминания! Но потом…всего через год…И это знание грядущего будущего тенью ложится на всё самое светлое, окрашивая его в сумрачные и даже трагические тона. Я хожу вокруг компьютера или молча сижу, уставившись в тёмный экран. Я парализован своим знанием будущего. Угнетён своими ошибками, некоторыми своими поступками. И сегодня, через много, много лет, осознав всю недостойность совершённого, не уверен, что поступил бы иначе в противостоянии с обстоятельствами, с этой машиной власти. До сих пор помню свои ощущения беспомощности перед фатальной силой каких-то внутренних трансформаций в человеке, с которыми ты ничего не можешь поделать. Но попытаюсь всё же по порядку. 

______ 

В памяти осталось торжественное построение в связи с окончанием училища и присвоением воинских званий. Всем присвоили младших лейтенантов. Троим и мне в том числе – лейтенантов. Запомнился визит к Вике. Уже в офицерских погонах. Совместный поход в кино. Долго стояли обнявшись у её дверей. И целовались, целовались…Я узнал, что понравился её отцу. Впервые говорили о своём будущем. Конечно, мы уже не мыслили жизни друг без друга. Речь шла только о дате. Вика сказала, что тут надо посоветоваться с папой. Решили, что это мужская миссия. Вика должна только предупредить и согласовать время моего визита. До следующего выходного ждать у нас уже не было времени, а в обычные дни встретиться без такой предварительной подготовки с вечно занятым директором было сложно. 

Когда пытаешься разобраться в механизме человеческих отношений, а особенно с женщинами, то испытываешь чувство беспомощности и даже какой-то неловкости. Разъятие гармонии чувств алгеброй понятийной логики получается плохо. Чего-то в этой алгебре недостаёт. Да и есть ли символы, адекватные элементам человеческих отношений? На нашем уровне знаний и способностей, пожалуй, лучше об этом и не думать. Сложные материи. Конечно, базис сексуальный, но мне не так уж хотелось с ней переспать! Во всяком случае, не это представлялось мне главным в наших отношениях. Тяга друг к другу, близость душевная, слияние интересов от самых мелких бытовых, до общественно значимых, социальных. Впрочем, судя по литературе, это не всегда и не обязательно. Потрясающие ощущения! 

Из запомнившегося – история с Кирей. Кого-то арестовали в его группе, после чего ему устроили жестокую тёмную. Было шумное разбирательство, но кончилось ничем. Сам Киря куда-то исчез из училища. Об этой истории все старались не вспоминать. Зюнька, когда я завел об этом разговор, сплюнул и коротко отрезал. 

– Он сексот. Секретный сотрудник органов. И помалкивай об этом. 

– Но ведь он провокатор! 

– Говорю тебе, помалкивай об этом. Их много. И не все такие дураки, как Киря. Ты пойми, у летчика особое на войне положение. Он порой один и может принимать самостоятельные решения. Вплоть до перелёта к врагу. Власть это не любит. Неподконтрольности человека. Да ещё и вооруженного. Чуть что – даже если больших неприятностей не будет, из авиации спишут в один момент. 

Такой вот эпизод. Нельзя сказать, что он как-то значимо повлиял на мою жизнь, но вот запомнился ведь! 

Интересна эта эволюция убеждений! Как и большинство молодёжи того времени, я был горячим сторонником Советской власти и коммунистической доктрины вообще. Она и сегодня представляется мне во многом благородной! Утопичность идеи, нереализуемость её экономической составляющей – на моём уровне способностей, в условиях отрыва от кункурирующих мнений уловить было невозможно. А вот Зюнька. улавливал. Я это чувствовал, хотя вслух ничего такого конкретного от него никогда не слышал. Бродили во мне порой неясных очертаний мысли, что «не ладно что-то в Датском королевстве», но не более того. Обычно тут же и затухали под напором тотальной пропаганды. Не буду, однако, зацикливаться на политике. Этого у нас нынче и так в избытке. Вика не то, чтобы составляла исключение в общей массе верующих, а напротив была верующей беспредельно, не замечая даже того, что замечал в нашей политической системе я. Была образцовой комсомолкой, хотя, как я полагаю, сегодня такое определение молодым уже мало что скажет. Когда проходил очередной воскресник, или поездка на сельхозработы в село, или ещё нечто подобное, где использовался бесплатный труд людей, студентов в особенности, она, одевшись попроще, «вкалывала до посинения». Мне помнится, это очень в ней нравилось. Я и сам был таким. В те времена. 

___ 

Выпускной вечер проходил в помещении клуба нашего завода, у которого с училищем были самые тесные связи. Не первый выпуск (и не последний), так что всё было чётко расписано и столь же чётко исполняемо. Играл гарнизонный оркестр. Выступала заводская самодеятельность. Незамысловатые скетчи в основном с военной тематикой, хоровое пение. 

Моё положение было исключительным в том смысле, что завтра утром мы улетали на фронт, перегоняя очередную партию «лавочкиных», тогда как остальные отправлялись поездом. Причем эшелон отправлялся даже не утром. Это определяло, кто и сколько мог себе позволить выпить. Я – только сухое вино. О вине позаботился Константин Александрович. Свадьбу решили отложить. Тихо расписались. Даже как-то буднично. Выпили по стакану вина и на том остановились. Этому предшествовал такой разговор.  

– Папа, Николай сделал мне предложение, и я его приняла. Как ты к этому относишься? – Момент торжественный и слегка напряжённый. Викины слова таили в себе некое логическое противоречие. Если приняла предложение, то зачем нужно выяснять отношение отца? Но он правильно всё понял, и цепляться к нелогичности не стал. После очень небольшой паузы, выдал. 

– Очень рад за вас. Поздравляю и желаю счастья. 

Жить я перебрался, понятно, к Вике, так что мы с ней эти последние наши дни уже почти не расставались. 

Танцы шли под музыку, которая вся казалась минорной. Наверное, это было не совсем так, но память работает избирательно. И как бы с опережением, со знанием будущего, но я уже говорил об этом. Дела наши на фронтах шли хорошо, но люди ведь продолжали гибнуть! А теперь вот пришла и наша очередь. Я думаю, все мы представляли себе, что нас ждёт, но только молодость брала своё. И мы танцевали. 

Зюнька стоял перед нами, слегка покачиваясь на каблуках, из чего я заключил, что принял он уже изрядно. 

– Молодожены, свадьбу замылили! 

– Вернемся – отметим. – Он криво ухмыльнулся, и я понял, что он хотел сказать. 

– Зиновий, – сказала Вика, – если когда-нибудь снова попадете к нам в город, заходите. Я всегда буду вам рада. Николай о вас столько рассказывал! – Слегка прижавшись ко мне, добавила. – Его друзья – мои друзья. 

– Спасибо. Я рад за вас. Очень рад. – Он продолжал покачиваться и ухмыляться. Таким я его и запомнил, потому что, когда мы встретились снова – это был уже совсем другой Зюнька. 

_____ 

Погода распорядилась так, что никуда мы утром не полетели. А во второй половине дня меня вызвали к начальству и вручили разрешение на трехдневный отпуск для побывки дома. Понятно было, чья это работа. Мы хотели поехать с Викой. Так, видимо, и было задумано, но она простудилась и слегла с высокой температурой. Жизнь вносит порой коррекцию в наши планы. Поехал сам. 

Посадка на поезда в те времена была суровым испытанием. Ездили почти исключительно командировочные, и достать билет было делом очень не лёгким. И сама посадка была столпотворением. Но я всё преодолел и через день был дома. У мамы глаза полные слёз, но сдерживается. Бабушка на неё покрикивает, но и сама выдерживает с трудом. У меня настроение волнами. Радость от пребывания с родными дома сменяется страхом перед предстоящим. Три дня убил ни на что. Приятели все на фронте. Подружки занимали мало времени и были, честно говоря, мне не очень интересны. Вечером – обход родственников. Перед отъездом уже на перроне мама не выдержала и заплакала. Бабушка осталась дома – ходить ей на большие расстояния было трудно. Оставил маме свой аттестат. Что-то такое будет по нему получать, хотя деньги обесценились невероятно. 

______ 

Приехав, застал Вику уже почти здоровой и приказ явиться в лётную часть завода. Да, я не объяснил, какое они имели ко мне отношение. Шло переоснащение фронтовой авиации новыми самолётами, которые, по мере их изготовления, перегоняли с заводов на фронт. Этим занимались специальные отделы при заводах. Конечно, пристроил туда меня мой тесть. Не на постоянную работу, а на разовый перегон. Такое практиковалось. Обычно, если не вмешивались сторонние силы, летчик, перегнавший самолёт и не входивший в летную часть завода, на этом же самолете и воевал. Как я узнал впоследствии, сторонние силы Константин Александрович тоже предусмотрительно нейтрализовал. Кстати, мой тесть был не только директором авиационного завода, но имел звание генерал-майора. Правда, в форме я его никогда не видел. Не вмешайся Константин Александрович в ситуацию, весьма маловероятно, что новоиспечённому летчику доверят новую машину. А вероятность угробиться на новом, более современном самолёте была существенно меньшей. 

В летной части мне не сообщили ничего нового. Ждём погоды и при первой же возможности вылетаем на фронт. 

____ 

Перечитав написанное, я задумался. Всё так, но что тут интересного для стороннего человека? Мне было приятно вспомнить прошлое. И не потому, что оно было каким-то необычным, наполненным разного рода приключениями и встречами с особо интересными людьми. Нет, конечно. Просто – это было моё прошлое. Мне было приятно вспомнить минувшие события, привязанности, свою первую в жизни любовь. И только поэтому мне это интересно. А другим? Что тут для других? Вовсе не очарованных моей Викторией. Моим другом Зюней. У меня не хватило красок описать все перипетии своей жизни, что бы они стали интересны ещё кому-либо. Талант вообще, а пишущего, в частности – то особое сочетание генов, которое кому дано, а большинству ведь нет! И что этому большинству делать? Особенно той его части, которой тоже хочется поделиться с миром своими впечатлениями от прожитой жизни. Ждать милостей от немногих счастливцев? Пожалуй. Несколько утешает то, что им – счастливцам, без нас – читающей публики, тоже невозможно. Таланту эта почтительно внимающая публика просто необходима. Такая взаимозависимость несколько примиряет, но всё же…Интересно, что многим требуется весомое подтверждение своей бесталанности, в связи с чем они изводят массу времени и бумаги…. Да, быть талантом, творцом подлинных произведений искусства, красоты всё же предпочтительней, чем безликим его потребителем, чьё имя даже тусклой искоркой не мелькнёт в потоке жизни. Странно, а ведь хочется! И не только мелькнуть, но ещё долго-долго светить, присутствовать в жизни уже после окончания своей. Однако, что поделаешь с реальностью! 

______ 

Улетали мы в будничной обстановке, совершенно не соответствовавшей моему внутреннему состоянию. Кроме меня все занимались этим делом далеко не в первый раз. Особых указаний мне не последовало. Напомнили, чтобы не отрывался. Встреча с противником на первом этапе перелёта не предусматривалась – так далеко от линии фронта немцы не залетали. Но боекомплект был полный, так что в случае непредвиденных обстоятельств мы могли постоять за себя. Шесть «лавочкиных» – это внушительная сила. Особенно при условии, что необстрелянный пилот только один. 

- Братва, слушай сюда! Надо уже как-то определяться с ценностями. Не боись, Шнырь, никому твой лопатник не нужен, не лапай карман, как вымя у своей телки!  

Я про чо? Вот, к примеру, сицилийская мафия: белая шляпа на глаза, белый костюм, платок в пинджаке, черная рубаха, белый галстук, белые туфли…. Это – как негатив, прикиньте! Каждый видит: люди уважаемые, с ними – никаких понтов! Автоматы у всех под полой, работают по алкоголю и контролю – только бабки летят. И апельсины с прилавков не тырят, Шнырь, заметь! Не рой в носу, о то отроешь чо! Парковский гопстопник ты, а не крутой мэн, Шнырь! Ну так чо, потянем, братва? 

Или вот американские банды: босс черный – вся банда черная, босс китаец – все китайцы. И все в национальном: китайцы – в своих кимонах, негры – в цветных негритянских костюмах. Черные джипы, на крайняк – «ягуары», пистолеты в карманах, всякая огнестрельная хрень в багажниках. Батон, можешь папашин «москвич» в черный перекрасить? … Хотя стремно на «москвиче», наверное? Еще будем как волки позорные… 

Есть еще японская мафия, джакудзи называется. У них главное – наколки по всему телу. У кого наколок больше – тот и босс. Нет, Шнырь, твоя «Не забуду мать родную» не катит, нужны драконы цветные. На первое время, конечно, переводки детские можно попробовать, но серьезные пацаны всю жизнь с переводками бегать не будут. А оружия джакудзям вообще не надо, всех ногами запинывают. 

Короче, пацаны, надо уже как-то организовываться офецально, а то не солидняк получается, вчера на рынке опять за ухи оттаскали…. Ты вот, Батон, удрал, хотя знаешь же, что по малолетке вообще никакой мент предъявы сделать не смог бы, а у меня до сих пор ухи болят! А вот будем ОПГ – поплачут, гады!