Одна из главных проблем начинающего автора – выбор имени для публикации текстов. Тут есть две крайности: либо не брать никакого псевдонима, либо после долгих мук придумать что-то совсем этакое. У обоих подходов есть свои плюсы и минусы. 

Под настоящим именем хорошо публиковать полное собрание сочинений с золотым корешком. Если же вы пока не волшебник, а только учитесь, лучше всё же придумать себе виртуального персонажа и публиковаться под его именем, потому что в интернете особенно хорошо ощущается, что написанное пером не вырубишь топором. Ничем, кроме закона подлости, это не объясняется, но факт. Если один из сотни опубликованных вами текстов вам вдруг разонравится один, обнаружится, что уничтожить его без следа невозможно. Именно его «увидели в сети и решили утащить к себе» три сотни блоггеров, двести пятьдесят посетителей сайтов знакомств и несколько десятков активных участников каких-то форумов, о существовании которых вы даже не догадывались, и все эти люди неожиданно окажутся ярыми блюстителями авторских прав и сошлются на вас по всем правилам. Лично я до сих пор вздрагиваю, обнаруживая где-то один свой текст, написанный в цветущем возрасте лет этак восемнадцати и недоумеваю, почему никто никогда не пытался утащить к себе те тексты, за которые мне не стыдно. 

Что касается псевдонимов, то тут правила два: «Друг Аркадий, не говори красиво!» и «Будь проще, и люди к тебе потянутся». Можно сколько угодно верить или не верить во влияние имени на судьбу, но на восприятие вас окружающими оно точно влияет. Прежде чем вбить выбранное красивое слово в графу «имя», посмотрите, что оно обозначает, в словаре. Русский язык очень обманчив, и красивое слово может значить совершенно не то, что вам хотелось бы. Например, за мелодичным словом «сапропель» скрываются «илистые отложения пресных водоёмов, содержащие большое количество органических веществ (лигнино-гумусовый комплекс, углеводы, битумы и др.; см. Сапропелиты) в коллоидальном состоянии». Вам точно хватит самоиронии? Не говоря уж о том, что намёки все понимают по-разному, и не факт, что выбранный для демонстрации тонкой душевной организации звучный псевдоним «Фрустрация» не будет расшифрован читателем как склонность к параноидальным настроениям и, так сказать, плюрализм головы (некоторые циничные читатели вообще все красивые псевдонимы трактуют именно так). 

Если же брать чужое имя, то и тут свои подводные камни. Во-первых, если персонаж более или менее общеизвестный, вы наверняка будете даже не в первой сотне желающих им называться. Например, томные поэтические барышни с филологическим образованием очень любят называться Черубинами де Габриак, просто Черубинами, Ч. де Габриак и так далее; на третьем десятке черубин уже мучительно хочется увидеть хоть одну Елизавету Дмитриеву, но их, как правило, не находится: не так красиво звучит, знаете ли. Во-вторых, работает то же правило, что и с красивыми словами: уточните, чем именно известен герой. Обладательница звучного имени Медея, например, по перечню совершённых преступлений оставила бы далеко позади многих современных маньяков.  

Они ждали гостей. Раиса Семеновна волновалась. Долгими часами не могла уснуть, ворочалась, смотрела в облупившийся потолок. А как тут уснешь, если со дня на день должен приехать жених дочери? Не из Ростова-на-Дону, не из Питера, и даже не из Москвы. Он ехал из самого Нью-Йорка! 

В прошлом месяце оттуда вернулась дочь Ника. Ездила изучать язык, работать. Ее идея. Видно захотелось хоть на время оторваться от родительской опеки. Родители поначалу противились. Пусть дочь и росла самостоятельной, но отпускать так далеко было страшно. Поехала с подругой. И вот вернулась. Счастливая, окрыленная. Даже внешне в ней что-то изменилось. Здесь же в аэропорту призналась, что встретила в Америке парня, и он сделал ей предложение. Родители поспешили успокоить ее, мол, торопиться не надо. Тут к местному, который через дорогу живет, долго присматриваешься, да и пожив два-три года не всегда можешь с уверенностью сказать, что за человек, иногда такое выкинет, — а это иностранец, из далекого США. «Без сватовства никак, — разом затараторили родители». Обещала, что он приедет. 

И вот этот день настал. Раиса Семеновна, как ни был против ее муж Валентин Петрович, считавший, что все должно выглядеть так, как есть, не только убралась в квартире и переклеила обои, но и привела в божеский вид весь подъезд. Побелила, покрасила. Засадила цветами клумбы. Даже бабе Глаше, пенсионерке со стажем, сутки просиживающей на лавочке у подъезда, и ставшей уже давно частью фасада, прикупила новый халат. 

Все было распланировано. После приезда он ужинает, отдыхает, осваивается. На следующий день они всей семьей едут на дачу где до сих пор, пригибая к газонной траве ветви, висит нетронутая, перезревающая вишня. Срок ее вышел, но дабы удивить красотой и плодородностью земли русской милого сердцу дочери иностранца, пощадили.  

Из аэропорта позвонил Валентин Петрович. Он и Ника благополучно встретили американца и едут домой. Рэндал, так его звали, прилетел почему-то не один, вместе со своим другом. Как потом сам объяснил, это не просто друг, а еще и будущий шафер. 

Раиса Семеновна сидела, как на еже, и при каждом звуке вскакивала. Стол уже был накрыт, закуски разложены. Шампанское «Абрау-Дюрсо» стыло в холодильнике. В духовке доходила курочка, сочно шкварча, и распространяя аромат далеко за пределы квартиры. 

Наконец, при очередном взгляде в окошко, она увидела знакомую машину. Во двор въехал бордовый форд, служебное авто сослуживца и хорошего приятеля Валентина Семеновича. Их же не молодая, по автомобильным меркам, и невзрачный, по тем же, «Лада 99» отсиживалась в гараже. Раиса Семеновна сбежала по лестнице, остановилась у самого входа, чтобы перевести дыхание и уже не спеша вышла из подъезда. Улыбка была подтянута, но так, что бы ни казалась излишне широкой, и в то же время не особо сдержанной; что-то среднее между: «приятно познакомиться», и «как я рада вас видеть».  

Американцев она видела только в кино, а сами фильмы смотрела довольно редко, предпочитая им российские сериалы. Правда, один раз приходил к Светлане, коллеге по работе, молодой человек, по ее словам долгое время проживший в США. Но это не считается. 

Дочерин принц оказался на вид не совсем обычным, и совсем не привлекательным. С толстоватым перебитым у самого кончика носом. Большим ртом. Глаза же его заползли под самые брови и смотрели оттуда с недобрым задором. Одежда: туфли, будто бы казаки, черные штаны, и темно-синего цвета футболка с непонятной надписью «Gorillaz — rulezzz!» «Такого раздолбая можно было и здесь найти, — подумала Раиса Семеновна, — не обязательно было ехать за океан». Второй был посимпатичней, но уж больно субтильный. Узкие плечики, худощавый. И что-то трогательное в образе. Темные, почти круглые задумчивые глаза. Всклоченные волосы. Футболка зеленая, без надписи, но с замысловатым сочетанием знаков: большая х, дефис и закрывающаяся скобка.  

— Здрауствуйте, — заплетающимся языком, проговорил хрипловатым голосом американец и протянул руку. — Ай эм Рэндал. — Он приветливо пожал руку и кивнул в сторону выходящего из машины приятеля. — Энд хиз неймз Ту-ди. — Засмеялся. Раиса Семеновна, нисколько не изменившись в лице, также продолжала удерживать рассеянную улыбку, слегка выпучив удивленные глаза. — Но, но. Джоук.  

— А, — обрадовалась она, выйдя из оцепенения, — очень приятно Джоук. Меня зовут Раиса Семеновна. 

Теперь они смеялись оба. Рэндал тыкал пальцем в своего приятеля и выкрикивал: «Джоук! Джоук!» Она смущенно смотрела и ничего не понимала. 

— Май неймз Терри, — отозвался приятель.  

— Джок, в переводе с английского, шутка, — шепнула дочь. 

Мать ей также шепотом:  

— Тут разве поймешь? Такие они чудаковатые. — И уже громко, даже излишне, обращаясь к гостям: — Ну, пойдемте в дом! Милости просим. 

Американцы ели с охотой. Особенно им понравилось оливье. Рэндал с набитым ртом пробубнил (Ника переводила): «Ух-ты, не знал, что все это можно смешивать!» Терри налегал на курицу. Намучившись с ножом, он отложил его, наконец, в сторону, и уже рукой, без лишних церемоний, стал откручивать жареную ногу; она неохотно ломалась, прыскала соком. Шампанское осталось нетронутым. Пили привезенное виски. Валентин Петрович разлил по бокалам, и уж было поднес ко рту, как Рэндал его остановил: «Ноу! Айс!» Оказалось, что пить его надо разбавленным, и желательно со льдом. Заготовленного льда не оказалось. Но из положения вышли: накололи с морозилки.  

Рэндал быстро пьянел, и когда бутылка виски опустела, запросил русской водки. Откинув правую руку в сторону и щелкнув пальцами, он сказал: «Ай виш ту энджой рашен водка!» Его поддержал Терри. Минуту спустя они уже вместе выкрикивали: «Водка, водка!» Валентин Петрович достал из холодильника чуть отпитую бутылку и поставил на стол.  

О свадьбе почти не говорили. Когда первый раз Валентин Петрович порывался начать разговор, Раиса Семеновна его остановила словами: «Давай не сейчас. Они с дороги, голодные». Во второй раз: «Это серьезный разговор, а они уже выпившие». На самом деле она боялась. Боялась услышать о желании уехать из России. Это было вполне возможно. Ника, после приезда, с таким восхищением отзывалась об Америке. 

Застолье кончилось поздним вечером. Раиса Семеновна засуетилась, принялась уже было стелить постели, но Ника объяснила, что ночевать они будут в гостинице. Номер забронирован. Сейчас, только такси вызовут. И не смотря на все возражения отца и матери, молодежь все же уехала. 

Оба родителя не спали всю ночь, ворочались. Отец думал о том, что вот, хотя дочь уже и взрослая, но в одном номере с парнем… Они же еще не женаты, до брака… Неприлично. Хотя в целомудренности дочери он никогда не сомневался. А в порядочности американца… будем надеяться, что парень нормальный. 

Мать переживала за их будущее. «Уедут, — думала она, — обязательно уедут. И кто знает, почему они так торопятся со свадьбой? А может, Ника уже беременна? Ведь большинство нынешней молодежи чаще заключает браки именно по этой причине. А так, они бы жили и жили в гражданском браке. Вот так уедет, родит в Америке. Может поначалу будет часто приезжать, привозить внучка, или внучку к бабушке с дедушкой. А потом и забудут. Да и не так ведь просто оттуда ездить. Самолетом через океан. Да и заграница все-таки! А вдруг у них не сложиться и они решат развестись? Останется Никочка там одна с ребенком на руках! Знакомых, родственников нет! Что тогда? А еще хуже, если эти американцы отберут ребенка! Вон сколько передач, в новостях говорят, что они всегда на стороне отца, да и тем более своего гражданина. И не увижу я ни Нику, ни внучка своего!» Она заплакала. Валентин Петрович толкнул ее локтем: 

— Ты чего не спишь? 

Она отозвалась не сразу. 

— Да ничего, сон страшный приснился. 

— А, мне тоже всякое в голову лезет.  

Утром молодежь пришлось ждать. Когда родители подъехали к гостинице, те еще спали. Спустились. Дочь плелась, потирая глаз тыльной стороной ладони. Отец взглянул на нее исподлобья. «Потасканная. Наверно, всю ночь не спала. Кувыркалась». «Ну, что же она даже немного не привела себя в порядок?» — задавала себе вопрос мать. Рэндал был так же слегка помят. Один Терри выглядел опрятным. 

До самой дачи почти не разговаривали, только Терри всю дорогу, что-то бормотал, а иногда, кажется, даже скулил: «Кул, кул, кул», и все не отворачивал лица от окна. 

Чистый дачный воздух взбодрил. Американские парни разбрелись осматривать округу. Загущенное краснотой ягод черешневое дерево на них впечатления не произвело, прошли мимо. Но обнаружив у забора старый велосипед, замахали руками. Метнулись к нему, пихая друг друга локтями. Рэндал оказался первым. Он вцепился в него и спешно выкатил за двор. Уселся, заскрипел педалями, а когда тронулся, Терри наскоком плюхнулся на заднее сиденье. Виляя передним колесом и катясь по проселочной дорожке, они при этом громко смеялись, и напевали песню, слов которой Раиса Семеновна не могла различить. 

— Ужас, как малые дети, — закачала она головой. 

Ника остановилась со стопкой тарелок и посмотрела в сторону велосипедистов. 

— Ага, но это клево. Они могут быть как детьми, так и взрослыми. И знают где уместно одно, а где другое. 

— Я не уверена. Им же уже по тридцатнику.  

Мать все еще смотрела в их сторону, и окрикнула дочь, когда та была уже у стола. 

— Вон смотри, шлепнулись! 

— Да, ерунда, — не обернувшись, произнесла дочь. — Поднимутся и дальше поедут. Пусть мальчики пошалят. С них не убудет. 

Парни вернулись с одышкой, в саже, и с травяным мусором в волосах. Раиса Семеновна повздыхала, и отправила их мыть руки. Все это время Валентин Петрович копался в сарае. Он уже развел костер в мангале, и в сарае искал шампура для шашлыка. Сзади послышался шорох. Он обернулся: в проеме торчали две головы, измазанные на манер индейцев команчи. Широко улыбнувшись, они протянули: «Хай». Сдерживая некоторую раздражительность с растерянностью, он попытался тоже улыбнуться, но вышло криво. Они чего-то забалоболили на своем языке. 

— Ника! — крикнул отец. — Чего они хотят? 

— Не знаю, — отозвалась дочь, — спроси у них. 

«Очень смешно, — подумал Валентин Петрович. — Может по-немецки поймут? Что я там со школы помню? Ай, цвай, драй. Алярм. Ханде хох. И как там еще? Я это любил говорить девушкам, а они только хихикали. Их мехте дих. М-да». 

Не найдя ничего путного что сказать, он развел руками и произнес: 

— Битте, вот, мой сарай. 

— М-м-м, — понимающе замычали американцы, а Рэндал спросил, хитро на него косясь: 

— Ё литл Сараево? 

«Поняли меня», — обрадовался Валентин Петрович и закивал. 

— Да, да, сараево. 

— Хорошо, что Сараево, — проговорила, подошедшая дочь. — Если б назвал Косово, они бы вмиг его разнесли. 

— Чего? 

— Шутка, папа, шутка.  

— Вотс виз? — спросил Терри, вертя в руках шампур. 

— О, нашлись! 

Рэндал выхватил из связки еще один, и они принялись фехтовать на них, как на шпагах. Терри больше защищался. Рэндал же напирал, умело орудуя плоской заостренной железкой, высунув при этом чуть ли не до самого корня такой же острый язык. 

— Ну хватит, — вступилась Ника. — Стап! Хей гайз, вис гейм вери дэнжероуз. 

Они какое-то время продолжали дурачиться, и только после следующего предупреждения остановились, пожали плечами и сдали оружие главе семейства. 

Пока жарился шашлык, ребята вели себя спокойно. Бродили по территории, посмаливая сигаретки, подходили к мангалу, и долго смотрели на тлеющие угли, жарившееся мясо. Мясо румянилось, а на срезе становилось белее. Жировые капли срывались на угли, отчего те возмущенно скворчали, и порывались снова вспыхнуть. Валентин Петрович вспрыскивал их пивом, объясняя это тем, что так мясо получится вкуснее. Наконец, все было готово, и они сели ужинать. Ели с аппетитом. Терри все удивлялся, отчего в России такое больше значение придается пище. Какой-то культ еды. На что Валентин Петрович, пережевывая мясо, обильно залитое кетчупом, толкнул речь: «Это Кубань, — край богатый и щедрый, лишенный суеты северных городов. Здесь принято есть много и не спеша. Здесь слились в одну множество культур: русская, украинская, кавказская». Американцы слушали его внимательно. Пили красное вино.  

— Вы гурман, — Ника перевела слова Рэндала, обращенные к Валентину Петровичу.  

На что тот без тени смущения ответил: 

— Не без этого.  

— Как же вы поведете машину, если пьете? — обратился к нему Терри. 

— Ничего страшного, я могу водить и не в таком состоянии.  

— А полиция? 

— Хм, ерунда. У меня есть удостоверение внештатного сотрудника милиции. Приобрел по знакомству. Покажешь гаишнику, и проблем никаких. Еще и подвести предложит. 

Снова удивление на заокеанских лицах. 

Наконец, разговор перешел к свадьбе. Выяснилось, все опасения матери были не напрасными, молодые хотят жить в Америке. Вариант остаться Рэндал даже не рассматривал. «Дикая страна, — пояснил он с надменностью. — Даже Москва диковата». Свадьбу также хотят устроить в Америке. Рэндал собирался вернуться, все устроить: с визами, приглашением. Всю организацию церемонии, также брал на себя. Валентину Петровичу понравилась его решительность и самостоятельность. А Раиса Семеновна расстроилась, и весь оставшийся ужин сидела поникшая. 

— Мам, не переживай. — Дочь обняла ее за плечи. — Я часто буду приезжать. А может, если согласитесь, и вас туда заберем. Что тут делать? Действительно, почему бы и нет? Там вам будет даже легче. 

Забота дочери ее тронула. На лице заиграла улыбка, а в уголках глаз блеснули слезы. Она прижалась к дочери и погладила ее по спине.  

Возвращались навеселе. Американцы сидели на заднем сиденье и громко пели. Ника подхватывала. Валентин Петрович тоже подпевал. Пел, естественно, по-русски, что-то из более-менее современного репертуара российской поп эстрады, но мелодии совпадали. На высокой скорости, пронзительно сигналя, их обогнла синяя… 

— Вот же шь маздА! — возмутился Валентин Петрович, и посигналил ему вслед. 

— Фак мен! — тоже возмутились американцы. 

— Сейчас я ему покажу, — проговорил он, вдавливая глубже педаль газа. 

— Вау! — заголосили американцы. — Гоу, гоу! Шоу ту виз бастард ху из кул!*  

Машина заскребла асфальт и, прорычав, понеслась с еще большей скоростью. 

— Валентин, успокойся. — Жена его не на шутку заволновалась.  

Но ее волнение никто не поддержал. Ника прикрикнула: 

— Давай пап, сделай его!  

Форд несся по узкой дороге, мимо мелькали тополя со срезанными верхушками. На поворотах мазда исчезала из поля видимости, и казалось, что ее уже не догнать, но после десятиминутной погони, они с ней поравнялись.  

Поглядывая на водителя мазды, Валентин Петрович посигналил. Тот, — лысоватый мужичок в белой льняной рубахе, очках, — нахмурился, а затем, переведя взгляд чуть в сторону, раскрыл рот. Гогоча, и расталкивая друг друга, американцы выставляли в раскрытое окошко свои белые задницы. «Хей, кис май эс, люзэр!» — выкрикивали они и покачивали бедрами. 

Водитель мазды, покрутив рукой у виска, дал газу и унесся вперед. Американцы еще долго смеялись, обсуждая что-то, вероятнее всего свою выходку. Ника только растерянно улыбалась, а Раиса Семеновна, с долго не сходившей краснотой на лице, и Валентин Петрович всю оставшуюся дорогу молчали. 

Американцы на следующий день улетели, и семейство их больше никогда не видело. Рэндал какое-то время присылал электронные письма, оправдываясь и извиняясь за долгую задержку с визами и приглашениями, а потом прекратил. 

Раиса Семеновна успокоилась. Сон вернулся к норме. Она продолжала переживать за дочь, но уже не так. Она понимала: перебеситься, забудет и успокоится. Так и вышло. Ника рыдала, даже собиралась разыскивать его в штатах, но спустя три месяца познакомилась с парнем из Санкт-Петербурга и уехала с ним. Там она и живет по сей день, лишь иногда вспоминая американского жениха, и совсем немного жалея, что за окном не Гудзон, а Нева. 

_________ 

* Покажи этому ублюдку, кто здесь крутой! 

Дочь: Нет, мама, нет! К нему у меня никакой благодарности нет! Я его ненавижу! Не-на-ви-жу! Теперь вся моя жизнь одно мучительно-вязкое чувство вины. И вот за это мне говорить ему спасибо? Да? 

Надя сидит на краю смятой кровати и, уткнувшись лицом в дрожащие ладони, рыдает. По сгорбленной спине монотонно гуляет напряженная материнская рука, собирая и разглаживая складки девичьей блузки. 

Мать: Наденька (сглатывая подступивший к горлу ком), ну, зачем ты так? Он же тебе жизнь спас, закрыл своей грудью. Это же героизм, ценой своей жизни! 

Дочь: Герой?! Герой?! Этот герой уже неделю в земной утробе как зАмерший плод. А небесные акушеры склонились в размышлении: то ли кесарево делать, то ли сама разродится. А может и в аду уже, с чертями беседы ведет. Уверена, что они посмеиваются глядя на него, и про себя думают вот идиот! 

Мать: Доча, что за фантазии?! Как ты такое можешь говорить? Если тот свет и существует, то Леша в раю. Иначе и быть не может! 

Дочь: В раю? За что? Думаешь, за такое медали дают? Человек ценит чужую жизнь больше своей, что же тут похвального?  

Мать встает и возбужденно начинает ходить по комнате. 

Мать: Нет, ты невыносима! Что ты говоришь?! Что ты говоришь?! Я понимаю... стресс, трагедия, но такие вещи... говорить такое. Уму непостижимо. Я не могу больше слушать. 

Мать направляется к двери. Дочь отрывает ладони от лица, но голову не поднимает. 

Дочь (почти шепотом): Иди, иди. А я к нему прогуляюсь. Чтоб ему не было там одиноко... и мне здесь... 

Мать замирает на месте и кривит лицо. 

Мать: Что? Что ты сказала? 

Дочь (громче): Ничего. 

Мать: А ну говори! Что ты сделаешь?  

Надя выхватывает из-под подушки ножницы и заносит их над нервно пульсирующей шейной веной. Голова запрокинута, глаза расширены, на лице открытая улыбка.  

Дочь: Я убью себя! и никто мне не помешает. Не быть тебе Лешенька героем.  

Она смеется и отводит руку, чтобы нанести удар, но мать бросается и, перехватив запястье дочери, валит ее на кровать. 

Мать: Нет! Ты не сделаешь этого!  

Дочь: Сделаю! 

Мать и дочь катаются по мягкому матрацу. Одна старается вырвать ножницы из рук другой, но та не отпускает, вцепившись в скользкий металл обеими руками. Так продолжается некоторое время. Наконец, обессилив, и стараясь сбавить дыхание, мать расслабляет мышцы. На это тут же реагируют руки дочери: как оттянутый и резко отпущенный резиновый жгут они устремляются вместе с ножницами к материнской груди. Глухой вздох, пауза. Хрип. Мать вскакивает на ноги и ошарашенная смотрит на дочь. Затем переводит взгляд на свою грудь. По бледно голубой кофточке медленно расползается красное пятно. Дочь роняет окровавленные ножницы. Лицо матери быстро бледнеет, глаза закатываются и она падает на пол. 

Занавес. 

Не спеша, еле волоча свои длинные нескладные ноги, он подошел к высоченным, уходящим в небо воротам. Превозмогая усталость, протянул руки и вцепился в кованные металлические изгибы. Потянул на себя. Ворота хладнокровно сопротивлялись, но все же сдвинулись с места. Он вошел. Тут же, как будто его поджидая, налетел прохладный ветерок, зашелестел пожелтевшими листьями, скупо валявшимися под ногами, а затем подскочив вплотную начал трепать его и без того редкие волосы. 

Приводя в порядок сбитую челку, он приподнял голову. Солнце искрилось ребяческой улыбкой. Он зажмурился и отвернул голову в сторону. Огляделся. Это был «Неверленд» — город детства и исполнения желаний. Его детище. Здесь, как и прежде, всё напоминало ему о детях. Об этих невинных малышах, с чистой непорочной душой, ещё не познавших похоти. «Вот здесь, среди этих деревьев, мы играли в прятки с Энди. А там, мы с Аланом, потешались над глупым клоуном». Но, все же особой грусти, от нахлынувших воспоминаний, он не испытывал. Он знал, что сегодня его день. День, когда он сможет осуществить все задуманные планы. Когда его любое желание незамедлительно будет исполнено. И от этого ему становилось очень горячо на душе. Когда он подошел к двери особняка, она распахнулась. Перед ним стоял мужчина в черном костюме, с пышной шевелюрой. 

— Доброе утро мистер Джексон. 

Мистер Джексон, с радостным, воодушевленным лицом, бросился к мужчине в костюме и накинул на него объятья, упругим кольцом хилых рук. 

— Алекс! Как я рад тебя видеть! Ты даже не представляешь! Ну, рассказывай, что, как!? Не медли! 

— Всё уже готово мистер Джексон. Машина уже запущена. 

После ответа, мистер Джексон мгновенно от него отпрянул. На лице вспыхнуло невообразимое удивление. 

— Как??? Уже готово? Неужели? Это же просто невероятно! Как же долго я этого ждал! Ну же, пошли скорей, покажешь, как она работает. Давай, давай! 

Мистер Джексон подхватил его под руку и потащил к небольшому сарае подобному зданию. Чем ближе они к нему приближались, тем ощутимее слышались странные звуки, невидимой пятерней когтей, царапающие тишину. 

— Громко работает! – заключил мистер Джексон.  

— Это из-за механических деталей, — пояснил Алекс. 

— Ну да ладно, что мне до звука! 

Мистер Джексон открыл дверь сарая и увидел огромную, занимавшую почти все пространство помещения, махину. Вокруг этого аппарата суетились люди в спецовках. 

— Невероятно! Так вот как эта штукенция выглядит! А можно потрогать? 

— Да конечно. 

Мистер Джексон припал к теплому металлу вибрирующего аппарата, и стал нежно поглаживать по его странному рельефу, испещренному различными змеевидными углублениями, из которых торчали трубки и лампочки. 

— А он работает исправно? Уже что-то получилось?  

— Вот как раз сейчас, должен появиться первый продукт. 

— Ой, здорово! Я уже не могу удержаться! 

Затем он замечает конвейерную ленту, ползущую из аппарата. Он подбегает к ней, и становится неподвижно, лишь судорожно потирая ладони. 

— Ну, ну, давай! Не мучь меня! Выходи! 

Аппарат издает странные звуки, выпускает отрыжку пара и замолкает. Из проема в аппарате, что-то появляется и движется по конвейерной ленте. Оно всё ближе и ближе. И вот становится вполне различимо, что это голый ребенок лет шести, мальчик. 

Из мистера Джексона вырывается сдержанный крик: 

— Свершилось! Моё счастье теперь осязаемо!  

Двое рабочих снимают ребенка с конвейера и ставят на ноги, слегка его поддерживая. Мистер Джексон обращается к ребенку, кладя руки на его плечики: 

— Куку, бейби! Мы умеем разговаривать? 

Вдруг, ребенок оживает. Его розоватые веки разлипаются, голова начинает покачиваться, и уже через пару секунд на мир смотрит пара голубых глаз. Тут же начинает шевелиться рот: 

— Здравствуйте мистер Джексон. Рад вас видеть. 

Мистер Джексон в восторге. 

— О, это просто чудо! И говорит сразу, и даже знает, как меня зовут. 

Алекс, невозмутимо отвечает: 

— Последние разработки шеф, только для вас. 

— Это просто невероятно! Только, дорогой называй меня не мистер Джексон, а просто Майки. Хорошо? 

— Хорошо Майки. 

Ребенок улыбаться, и прижимается к ногам мистера Джексона. Тот в ответ нежно поглаживать его по лысой головке. На щеке уже поблескивает слеза.  

— Ты моё солнышко. Мой бейби. Я буду тебя звать Мак, от имени Макалей. Так звали моего хорошего друга. 

Мак обращает взор на мистера Джексона: 

— Я Мак, и я люблю Майки! 

От этих слов новоиспеченный папочка приходит в еще больший восторг. Он наклоняется и целует Мака в лоб. 

— Какой же ты у меня славный. А хочешь, мы поднимемся в мою комнату и я тебе покажу мультики, а потом мы чего-нибудь выпьем? 

— С радостью! 

Мистер Джексон треплет Мака за плечо, затем берет его за руку и они почти вприпрыжку выбегают из сарая. Алекс видит, как от него отдаляются две фигуры: одна, худого, долговязого мужчины, с редкими, кучерявыми и крашеными волосами, одетого во всё черное; и другую, мальчика, со сверкающей глянцевой задницей. От мистера Джексона доносится: 

— Алекс, меня не беспокоить часа три. Если кто спросит — меня нет. И еще раз, проверь территорию.  

В голову ничего не приходит. Безжизненно пустой экран мозолит глаза. Ну же, хоть одна строчка! Одна единственная, за которую можно будет вытащить весь текст. Но ничего. Рука самовольно тянется к спасительной сигарете. Жадные губы обхватывают фильтр, вспыхивает огонь зажигалки и все тело напрягается, готовясь принять живительный яд. Делаешь вдох. Дым по-хозяйски, с шахтерским присвистом, спускается в самую глубь тела и разбредается по ветвистым катакомбам легких. Затем кровь, как радушный хозяин, принимает долгожданного гостя. Никотин Никотиныч не спешит. Он медленно входит в распростертые двери организма. 

Тянутся минуты. Ничего. Затем, будто огоньки фар в черной тишине автострады, вспыхивают и разгораются мысли. В пальцах появляется легкость. И вот они уже порхают над клавиатурой, склевывая красные зернышки букв. 

Все начиналось с таинства, ритуала. Но распространение и популяризация привели к тому, что курение перешло в простую привычку. А привычка — это образ действий, который от постоянного повторения становится обычным. Вся наша жизнь — это набор таких вот образов. Все доведено до автоматизма и сведено к механистичному повторению. Механистично, без души, согласно правилам и потребностям. Но курение — это не просто привычка. Это генератор вибраций, которые приводят в движение вязкое пространство времени, остановленное на отметке «праздность». Иначе говоря, когда тебе нечего делать, ты закуриваешь, тем самым пытаясь обмануть порядок вещей. Убиваешь время. Нам всегда кажется, что время — это карманные деньги, выданные родителями на мелкие расходы. И мы их тратим на всякую чепуху. Пока в кармане ничего не остается. 

В компании курение выполняет еще одну функцию. Функцию объединения. Дым обволакивает нас и сближает. Я курю, он курит, мы курим. И все заняты общим делом. Наши интересы сходятся, может только в любви к аромату тлеющего табачного листа, но это уже кое-что. 

Но курение обретает совсем иное значение, когда садишься перед пустым экраном монитора и, не решаясь нарушить чистоту и самодостаточность плоскости неуклюжими закорючками надуманных знаков, закуриваешь. В такие моменты чувствуешь себя творцом, мистиком, и обычный до этого механистичный акт одухотворяется и снова приближается к ритуалу. Но ты чувствуешь силу, овладевшую тобой и решаешься разрушить гармонию пустоты, чтобы создать новую, лишенную совершенства, но имеющую больший смысл, значимый не только для тебя, но и для тех, кто решится прочитать твое творение. 

Влияет ли курение на сам творческий процесс? Может, капля никотина не убивает, а только подстегивает ленивого Пегаса? Да, хоть и с небольшим сомнением, заявляют ученые. Никотин стимулирует выработку ряда веществ, которые улучшают мозговую деятельность, а именно: повышают работоспособность, помогают сосредоточиться, снимают эмоциональное напряжение. Но, хмуря бровь и вспоминая наставления строгого Минздрава, добавляют, что алкалоид табака, и об этом не следует забывать, высокотоксичен и как-никак является ядом.  

Ну и что? Вся наша жизнь пропитана ядами. Когда пьян до беспамятства, дополнительная рюмка водки уже ничего не изменит. Для нас отравление – это процесс, неотделимый от жизни. Мы упиваемся и объедаемся токсинами. И в наш прогрессивный и бездушный век есть большая вероятность отравиться не заплесневелым сырком, а глотком чистого воздуха. 

В общем, сигарета создает все условия для творчества. От нее становится тепло и уютно. Дым стелется, как одеяло. Внутренняя нервозность уходит. Покой перемешивается с расслабленностью. Голова проясняется. 

Но не все так гладко. Никотин хитер и коварен. И ты попадаешь в очередную ловушку. Тебе хорошо, пока в крови его достаточно. Если его уровень падает, возникают совершенно противоположные ощущения. И чтобы вернуть то былое состояние релакса, снова нужна сигарета. 

Возникает зависимость. Дополнение к силе собственного притяжения. Мы привязываем себя к жизни, и кажется, что от этого сложнее потерять равновесие. Мы строим вокруг себя стены. Отгораживаемся от мира. И нам уютно в собственном маленьком мирке, пусть и построенном из картона. А тот, большой мир — нам чужд. Мы боимся его. Боимся, как собственной собаки.  

Медленно и методично выкуриваем из себя жизнь. Травим ее, как загнанного зверя. Все знают, что это вредно, что от этого умирают, но продолжают сознательно ускорять бег времени и приближать старость и смерть. В чем причина? Равнодушное отношение к здоровью? К будущему? Восприятие смерти, как чего-то мифического и призрачного, а жизни как данности, как четко обозначенного срока, менять которой по силам только Богу. 

Но курить приятно. Особенно если это дорогие хорошие сигареты и обстановка уюта, благодушия. В такие минуты не думаешь ни о зависимости, ни о хроническом бронхите, ни о раке легких, и уж, конечно, не о смерти. Все растворяется в ароматном дыму сигареты. И тут же вспоминается строчка из песни группы «Кино»: «И если есть в кармане пачка сигарет, значит, все не так уж плохо на сегодняшний день...» 

— Уже как третий день у нас в России гостит молодой, но уже снискавший, как в Польше, так и у нас немалую известность, писатель Псцижек Попович. 

— Здравствуйте. 

— Псцижек, в первую очередь хочется спросить, что мы сейчас делаем? Стоим у кухонного стола и лепим из текста… фигурки? 

— Да, точно. 

— Это будет какое-нибудь кулинароное блюдо. 

— Именно. Но блюдо будет не простым. В данный момент мы лепим героев моего нового рассказа. Это один из этапов сочинительства. 

— Неужели? Расскажите, пожалуйста подробней. 

— Конечно. Никаких серкетов. Вероятнее всего, история может получиться не особо оригинальной, но все же попробуем. Тут все зависит в большей степени от того, насколько вы откровенны с самим собой и сколько усилий приложите. 

— Так что я должен? Слепить человечка? И какого захочу? 

— Да, лепите фигурку по своему, как говорится, образу и подобию. Но главное не внешняя схожесть, а, как я уже говорил, постарайтесь вложить в нее максимум себя. 

— Хорошо. А пока хотелось бы спросить, когда вы начинали писать?  

— О, за бумагу я взялся совсем недавно, по писательским меркам. Три года. Всего три года. Но сочинять в голове я начал с самого рождения. Моими героями становились все люди, все те, кто попадал в поле зрения. Они спонтанно оживали в моей голове уже в отрыве от реальности и жили своей жизнью. Чтобы хоть как-то освобождаться от них потом, мне приходилось их убивать. Нет, нет, это, конечно, тоже фантазии. 

— А потом вы стали записывать эти истории? 

— Да, я записывал эти истории, но это быстро наскучило. 

— Отчего же? 

— Это все же были фантазии. Придуманная жизнь, оторванная от реального персонажа. Не просто опосредованная, а лживая. И я забросил этот способ. 

— Ясно. 

— Я вижу, вы уже слепили. 

— Да, мне кажется, что готово. Правда, я никогда раньше ничего из муки не лепил, ни пелеменей, ни вареников. Даже из пластилина в детстве, так что… не взыщите, получилось не совсем то… 

— Ничего. Сойдет. Именно то, что мне нужно. Как назовем этого парня? 

— Это принципиально? 

— Безусловно. Для моего метода создания невыдуманной истории, это просто необходимо. Ведь, как и в любой истории, имя главного персонажа имеет первостепенное значение. 

— Интересно. А что дальше? 

— Не спешите. Давайте все же сначала дадим ему имя. 

— Допустим, Виктор. 

— О, Викто́р! Так, берем нашего Викто́ра и опускаем в кипящую подсоленную воду. 

— Вода должна быть обязательно подсолена? 

— Конечно, — смеется, — нам пресные истории не нужны. Я иногда их жарю на подсолнечном масле, но, в нашем случае, пусть это будет кипяток. Так. Теперь ждем, пока он пройдет этап доготовки. 

— Пока он варится, можете рассказать о вашей последней книге? 

— Да, — водит деревянной ложкой в кастрюле. — Это сборник рассказов «Пережеванные жизни». Очень личная книга, полная откровений. Но не моих собственных, а героев. 

— То есть как? Выдуманных героев? 

— Нет, нет. Настоящих. Но откровения, рассказанные не ими самими, в приватной беседе, а… Вот уже и готово. Вынимаем. 

— Что дальше? Сервируем стол? Зелень, или что еще к этому блюду подается? 

— Ничего больше не надо, кроме… Нескольких листов А4 и ручки. 

— Вы меня интригуете. Вот, пожалуйста. 

— Так. Я вам уже говорил, что это мой новый метод написания историй? 

— Да, вы сказали. 

— Так вот. Мы подошли к кульминации. Сейчас я раскрою вам секрет, только теперь без вопросов. Пока лучше молчать, ничего не говорить. Первая минута самая важная, так как главное уловить эту историю, ухватить конец тонкой невидимой нити, чтобы потом за нее вытянуть весь клубок. Нить Ариадны. Понимаете? 

— Пока нет, но замолкаю. 

И тут Псцижек достает из кастрюли сваренную фигурку, усиленно на нее дует, быстро перебирая пальцами, чтобы не обжечься, и убедившись, что она уже как следует остыла, посылает в рот. Задумчиво и, как бы прислушиваясь к чему-то, медленно жует. Потом, будто что-то нащупав, раскусив что-то интересное, — широко улыбается, бросается за шариковую ручку и быстро начинает писать. Чем быстрее он пишет, тем усиленней и энергичней работают челюсти. Журналист стоит в нерешительности, боясь вторгнуться в творческий акт. Исписав три листа, Псцижек останавливается, затем после паузы делает еще пару движений челюстями, и издает громкую отрыжку. 

— Вот. История готова. Осталось немного отредактировать. Адаптировать для читателя и все. 

— Но как? Я не совсем понимаю. Фигурка из теста была необходима? 

— Безусловно. Без нее рассказ бы не состоялся. Ибо история, которую я записал, была мне рассказана именно ей. 

— Как? Кем это ей? 

— Ей, фигуркой, которую я съел. 

— Удивительно. Но как такое может быть? 

— Все просто. Когда вы ее лепили, вы вкладывали в нее свои мысли, чувства. На ней остался отпечаток вашей души, вашей сущности. Она впитала вашу историю и стала носителем. Вот, как флешка или карта памяти. А когда я начал ее жевать, то тем самым стал разматывать эту историю. Постепенно, постепенно… Я слушал ее и тут же записывал. 

— Именно таким вот методом и была написана последняя ваша книга? 

— Совершенно верно. И я считаю ее не просто шедевром, а уникальным творением. Таких откровенных книг, которые бы вскрывали сущность человека, не только ее поверхностный слой, но и самый глубокий, полный подавленных страхов и вытесненных желаний, таких книг еще не бывало. 

— Я в восторге! Это просто немыслимо. И когда же увидит свет новая книга? Войдет ли в нее моя история? 

— Думаю да. И совсем скоро. Но, скорее всего, эта книга будет последней. 

— Как так? 

— Последней, написанной таким вот способом. Он себя уже исчерпал. Но я не стою на месте, иду вперед, придумывая все новое и новое. 

— У вас есть в планах новые методы? 

— Есть, и один из них дорабатывается. Вот как раз в последнее время я работаю над ним. Но в этот раз я хочу не довольствоваться посредничеством, а получать историю, как говорится, из первых уст, непосредственно от тела человека. Но больше никаких секретов. Всё.  

— О, как интересно. Но не будем вам больше мешать. Итак, это было увлекательное интервью с польским писателем Псцижеком Поповичем. До новых встреч! Увидимся через неделю на телеканале «Циркуль». 

— А вас я бы попросил остаться. Вы мне понадобитесь для испытания нового метода. 

— Я об этом и не мечтал… 

Мама с годовалой дочкой зашли к соседке в гости. Уселись на диван рассматривать каталог Эйван (AVON). Девочку посадили рядом. Есть у журналов Эйван такая особенность: изображен какой-нибудь там шампунь, или флакончик духов, — трешь изображение, и оно начинает пахнуть. Вот так сидели девушки, периодически потирали страницы и подносили к носам. Девочка увидела, как это делает тетя с мамой и стала за ними повторять. Терла, но никак не могла понять, что надо еще и понюхать. Рядом, помимо журналов Эйван, был еще журнал Максим. «Доченька, посмотри какой красивый журнал, — заговорила мама и протянула его дочери». Девочка взяла его и раскрыла на странице с голыми девицами. Терла, терла ручонкой, а затем наклонилась и принюхалась. Поморщила носик. Глянцевые, отретушированные тети неприятно пахли типографской краской.  

— Эх, жизня! — сказала соседка, заморгав косыми, подпитыми глазами. — Поясница болит, глотнула обезболики — не помогает. Устроила мужу скандал. Все, развожусь! Надоело все. Оставила его на пару часов с годовалой дочкой посидеть, а он даже это не может! Мать ему позвонила, типа помочь надо, по стройке. Ему, видите ли, стройка важнее дочери! Сволочь. Все-таки все мужики козлы! 

— Да, да, — отзываюсь я из соседней комнаты, выпивший уже полтора литра пива, — все мужики эгоисты. 

— Антон! — Заглядываю в коридор: соседка разводит удивленно руками и улыбается. — Неужели я это слышу от тебя? 

— Я всегда отличался самокритичностью. 

— Ага. Все мужики козлы, а бабы стервы. 

Стереотип, поговорка, баян. Слова уже затасканы. Но суть не меняется. Ничего не меняется.  

Машины у нее нет. Поздний вечер, а у нее закончилась молочная смесь для ребенка. Просит отвезти ее в магазин. Отправляемся. Жена за рулем. 

До этого оставила ребенка с отцом, чтобы пойти расслабиться, выпить пива. Расслабилась. Литр пива помог. Уж не знаю, какая с ней была компания, но сама она никогда не отличалась избирательностью. Да и представление о ней, только по разговорам с женой и слухам. В прошлом — шалава. Сейчас — мать. Помимо своей дочери, воспитывает еще троих, уже взрослых детей мужа. Самой старшей — пятнадцать. Вся в мачеху. Гуляет. Симпатичная девка, почему бы не гулять? Чем тут еще заниматься в крохотном, захолустном городке, как не блядовать и не пьянствовать? 

Съездили, купили смесь. На обратном пути, соседка предложила посидеть, еще выпить. Отказался. Застольные беседы с такими людьми не по мне. Да и не люблю пьяную болтовню о жизни. Я вообще не переношу страстных почитателей алкоголя. Сам же употребляю пиво иногда, в качестве транквилизатора. Дранквилизатор. Мой термин. Уже в подъезде поблагодарила, что помогли. Распрощались. 

Удивительно, сколько бы я не пил, всегда сохраняю хотя бы относительную, но ясность ума. Лишь слегка раскрепощаюсь. Пиво напрочь лишает любой мотивации. Наступает пох…изм. Совесть затихает. Напряжение уходит. Легко и хорошо на душе, только вот не знаешь чем себя занять. В этот раз нашел себе занятие: написал этот пост.  

Папа не любил рассказывать о войне. Из всех воспоминаний, которые он нам крохами выдавал, я запомнила всего два. Первое – как они автоколонной из своей части, расположенной под Благовещенском, шли в Китай во время войны с Японией. Мой отец возил авиационные бомбы и говорил, что страшнее тихоокеанского прилива и следующего за ним отлива, он ничего не встречал. Никто из военных водителей не знал, какую очередную машину смоет отливом, и приходилось теснее смыкать ряды после очередной смытой машины, стараясь как можно быстрее проскочить узкую прибрежную полосу. Следующий эпизод он вспоминал также в связи с перевозкой бомб. Колонна грузовиков, нагруженных боеприпасами, шла по горной дороге в один ряд, когда навстречу им вышел очень толстый китаец, отчаянно жестикулировавший, останавливая солдат. Водитель машины, ближней к неожиданному прохожему, притормозил и подорвался вместе с бомбами и китайцем, бросившимся ему под колеса. Прохожий оказался смертником. Следующие машины не пострадали только благодаря реакции армейских водителей, которые молниеносно сдали назад. И повезло еще, что они выдерживали достаточно большой интервал, положенный при перевозке бомб.  

Не случайно в мирное время отец считался одним из лучших водителем автотранспортного предприятия. Он водил автобус по безобразным ухабам и рытвинам нашего города так же мягко и плавно, как если бы это была ровная асфальтовая трасса..  

Сколько себя помню, отец все время работал. Всего один раз в жизни съездил в санаторий уже после пятидесяти лет, когда врачи настояли на поездке после перенесённого инфаркта. А так каждый день с утра к восьми часам на работу, с работы приходил поздно уже после восьми. И, поужинав, до самого сна был занят делом в сарае: то пилил, то строгал, то мастерил мебель. Дом и все в доме было сделано его руками, даже электропроводка, и я не сомневалась, что мой отец – образованный человек. Каково же было мое удивление, когда я узнала, что всего-то образования у него – четыре класса. Я не могла понять, как человек, не имеющий понятия о физике, сам спокойно проводит электричество в дом, строит, конструирует, ремонтирует автомашины. Автомобильную науку он освоил в армии, а остальное откуда взялось?  

Вторым открытием для меня было, что мой отец с десяти лет остался без матери. Хозяйство у них было крепкое, у мачехи рос сын, сводный брат, отец (мой дедушка) постоянно находился в разъездах, вот и приспособила мачеха пасынка к труду на подворье с десяти лет, забрав из школы и не дав возможности доучиться.  

Так и рос мой отец неприкаянным до армии, круто поменявшей его жизнь. Призвали 9 сентября 1939 года, в день начала второй мировой войны. А демобилизовали 20 июня 1946 года. Восемнадцатилетним парнем он ушел из родительского дома, а вернулся взрослым человеком, окрепшим, с устоявшимися взглядами. И куда податься бывшему солдату? Конечно, к отцу. Но там встретила мачеха. Воспользовавшись отсутствием мужа, дальше порога не пустила, так и выгнала с фразой,  

– Здесь ничего твоего нет, убирайся.  

Уехал солдат из деревни с солдатским вещмешком, с притороченной шинелью и одеялом. Женился в тот же год на моей маме. Потом из этой шинели мама сшила нам пальто, а себе – юбку.  

Построил дом, сначала в Можге, где работал шофером в леспромхозе. После закрытия леспромхоза переехал на некоторое время в Глазов, далее – в Вятские Поляны, ближе к родине и построил свой последний в жизни дом. Несмотря на тяготы прошедшей войны, отец остался в душе мягким и незлобным человеком, который не то, что мухи не обидит, но и слова крепкого не скажет.  

К праздникам он ставил на печке брагу, невзирая на все уговоры матери не ставить хмельной напиток. Мама ругаться ругалась, но брагу не трогала. На праздники – День 7 ноября, 1 Мая, День Победы, отец пил эту брагу молча, в одиночку, и иногда его так пробирало, что он забирался на крышу сарая и горько выл, да так, что соседи спрашивали, что такое случилось с нашим спокойным папой. Мама в эти часы не подступалась к нему, и говорила нам, дочкам, остолбеневшим от страха,  

– Детство у него тяжелое было, да война проклятая...  

Проклятая война давала знать о себе и по – другому: ночами папе снились кошмары, и он мог кричать, пугая домочадцев. Со временем кошмары прекратились, но к изношенному войной организму подступили болячки – инфаркт, еще инфаркт, следом инсульт, приковавший к постели в возрасте 53 лет. Одна радость – телевизор и военные хроники. Вот теперь он хотел нам все рассказать, тыкал пальцем в телевизор, мычал и плакал, что мы его не понимаем. Как-то ко дню Победы среди военных хроник промелькнуло – война с Японией. Надо было видеть, как обрадовался папа, просил прибавить звук, пристально вглядывался в изображение на черно-белом экране. Показали награждение участников войны с Японией. И там отец увидел свою часть! Долго плакал, заставил вытащить все наградные листы, что-то пытался объяснить с помощью жестов. Оказывается, показывали врученеи медалей «За победу над Японией».  

.  

Чем мы могли ему отплатить за тяжелое детство, за болезни? Никакой радости он в жизни не видел, и не знал, честно трудился, работал с утра до ночи, вырастил трех дочерей. Мама как-то обмолвилась, что отец мечтал о гармони всю свою жизнь, всегда хотел держать в руках собственный инструмент, а не чужой. Отец в то время еще не был прикован к постели.  

-Правда, папа? Ты умеешь играть на гармони? Почему раньше не сказал? – спросила я.  

Он махнул рукой и вышел из дома.  

– Я куплю ему гармонь! Будет играть! – сказала я маме, возвращаясь в Казань, где училась в институте.  

– Совсем с ума сошла! Это давно было. Пустая трата денег! – вспылила мама.  

– Ты только подожди, съезжу в стройотряд, заработаю и куплю.  

Я считала своим долгом сделать ему подарок. Вспомнила, как мечтала о велосипеде, нашла старые запчасти на свалке, состыковала и училась ездить на этом хламе. Отец молча смотрел на мою возню в сарае, помог заклеить шины, надул их автомобильным насосом. Но в день своей ближайшей зарплаты он пришел домой с новеньким велосипедом, который мне торжественно вручил. Сестренка рассказала, что дома был грандиозный скандал, которого я не слышала, потому что каталась до глубокой ночи. А отец потом долго соглашался на любой дополнительный заработок.  

Гармошку купила после стройотряда, в конце лета. Долго советовалась в музыкальном магазине, какую взять. Когда узнали, что отец фронтовик, никогда не держал в руках собственный инструмент, продавцы совместными усилиями подобрали небольшую, легкую, приятного зеленого цвета с мелодичным звуком.  

Отец плакал, прижав к груди гармошку...  

Габдулганеев Кави Ганиевич  

Призван 9.09 1939, Вятскополянским райвоенкоматом  

Звание – ефрейтор.  

Демобилизован 20июня 1946 года указом Верховного Совета СССР от 20 марта 1946 года  

Служил:  

15 отдельный автотранспортный батальон – 09.1939 -01. 1940г  

611 батальон аэродромного обслуживания – 01.1940- 02.1942  

810 батальон аэродромного обслуживания – 02.1942- 04.1944  

170 отдельный автотранспортный батальон – 04.1944- 08.1945  

153 отдельный автотранспортный батальон – 08.1945- 06.1946  

Награды:  

Боевые медали :  

«За боевые заслуги» – N 2674433- 20.09.1945 года  

«За победу над Японией» – 30/09/1945 года  

Юбилейные медали:  

«20 лет Победы в Великой Отечественной войне» от 7.05.1965 г. вручена 28 0.2 1967 года  

«30 лет Победы в Великой Отечественной войне» от 25.04.1975 г. вручена 22 0.2 1977 года  

«40 лет Победы в Великой Отечественной войне» от 12.04.1985 г. вручена 10. 04 1986 года  

Трудовые медали:  

«За трудовое отличие» Указ от 22.03. 1953года  

«За доблестный труд» Указ от 24.03. 1970 года (к 100летию В.И Ленина)  

Орден:  

«Орден Отечественной войны 2ой степени» Указ Верховного Совета СССР от 11.03.1985 года. N 5702282  

Любовь. 

Одна из моих служебных обязанностей состояла в чтении неких установочных лекций в масштабе области. Для этого я выезжал в районные центры, где эти лекции и читал. Так я попал в NN, куда съехались преподаватели истории района, и я, наряду с другими, выступал перед ними с докладом на тему, название которой уже не упомню. Кстати, темы бывали разные, в том числе и неприятные. Но тогда речь шла о чём-то серьёзном. По теме я должен был обрушиться с критикой на наших зарубежных идеологических противников. Но громил я их (а как же иначе?) по возможности с помощью логики, избегая столь любимых нашей официальной пропагандой смачных эпитетов. Ага, вспоминаю. Речь шла о современных течениях в Западной философии. Вспоминаю, что в NN я прочёл эту лекцию в последний раз. В сфере политпросвета кто-то видимо кого-то одёрнул, и на том всё закончилось. На мне не отыгрывались, поскольку в данной ситуации я был не более, чем исполнитель. Но право же, деревенские школьные преподаватели истории от философских проблем современности были весьма далеки. 

После лекции ко мне подошла молодая женщина несколько непривычного облика. Нечто ультрагородское. На фоне общего деревенского колорита лиц, даже с каким-то налётом аристократизма. Тонкие черты выразительного лица, музыкального образца руки, и брови, которые принято называть соболиными. Лицо не столько красивое, сколько, как я уже упомянул, выразительное и волевое. На общем фоне что-то демонстративно интеллигентное. 

– Спасибо за интересную лекцию, хотя не совсем можно согласиться. Приятно было послушать. – Без элементарного «Спасибо» принялся её разглядывать. 

– Из какой вы школы? – Назвала незнакомую мне деревню. 

– Что оканчивали? 

– Ленинградский университет. Я здесь уже второй год. Заочно в аспирантуре. 

– Что ближе места не нашлось? – В ответ получил. 

– Так я решила. 

Вышли на улицу. До моего автобуса ещё два часа. Зверски хотелось есть. 

– Когда у вас автобус? – Нахмурила лоб, словно занялась сложными математическими расчётами. 

– Часа через полтора. 

– Приглашаю пообедать в местном общепите. – Легко согласилась. Направились к некоему подобию ресторана, который отличался от обычной столовки пустынностью (высокие цены!), и относительно чистыми скатертями. Не удержался и спросил. 

– Не очень в этой вашей Тьму-Таракани тоскливо? 

– Работа. Много занимаюсь. Внимательно рассмотрел её лицо. Нет даже следов макияжа. Да и зачем он ей? Почувствовал, что она мне очень нравится. 

– Приглашаю на следующий выходной к себе в гости. Поболтаем. Кстати обсудим то, с чем нельзя согласиться. – Не спеша подняла глаза. 

– Вот так сразу? 

– А что? Когда ещё я смогу вас увидеть? 

– Знаете, а мне действительно хотелось бы с вами о многом поговорить. 

– А мне, редкий случай, тоже захотелось пообщаться с, видимо, мыслящим человеком и, к тому же, интересной женщиной. 

– А вы прямолинейны.  

– Это бывает исключительно редко. – Теперь она меня рассматривала в упор.  

– Ваша жена возражать не будет? 

– Мы давно в разводе. 

– А это не выльется в какую ни будь пошлость? 

– Смотря что под этим понимать. С вами – это, по-моему, весьма маловероятно. Вы не замужем? 

– Совершенно одинокая женщина. 

– Странно. Куда смотрят мужчины? 

– Действительно, вот вы, например. У вас ведь в этом смысле огромные возможности, а вы не женаты. И вообще возможностями этими совершенно не пользуетесь. – Насмешливая полуулыбка. – Куда вы смотрите? 

– Косточки мне, стало быть, уже основательно перемыли. Что ж, смотрю я на вас. И с большим удовольствием. 

– Странно, репутации дон Жуана у вас совершенно нет. Это общеизвестно. Так как вас понимать? 

– Сам не знаю. Бывает. В литературе, кстати, описано. 

Уже перед самым отходом её автобуса спросил. 

– Так как моё приглашение? – Задумалась. Улыбнулась. 

– Знаете, я примерно так и предполагала, но уж очень всё стремительно. Немного погодя добавила. 

– Хорошо. Выеду десятичасовым. 

– Буду ждать. 

– Николай Сергеевич, Меня зовут Виктория. 

– Извините. Что-то я растерялся. 

______ 

Дома меня встретил вечно куда-то убегающий сын. 

– Привет, пап! Как съездил? Нина звонила. 

– В воскресенье часов в двенадцать познакомишься с некой Викой. Потом поделишься впечатлениями. 

– Деревенская? 

– Ленинградская. 

– Впечатляет?  

– Наповал. 

– Умираю от любопытства. 

– Как тебе мамин муж? 

– А, знаешь, ничего мужик. Но уж очень в летах. 

Мама вроде бы довольна. Впрочем, что ей теперь остаётся. Понять, как оно там на самом деле, трудно, но вид делает, что все отлично. Ладно, я понёсся. Подкинул бы десятку. 

Зиновий был хмур и, не в пример обычному, лежал. 

– Как съездил? 

– Нормально. Познакомился с очень необычной женщиной. В воскресенье увидишь. 

– Деревенская? 

– Заочная аспирантура в Ленинградском университете. 

– А что она делает в деревне? 

– Преподает историю в школе. 

– Что, другого места не нашлось? 

– Спросишь сам. Говорит: «Так я решила!» 

– А, эти ходоки в народ! Ладно, у меня тоже новость исторического значения. Сима хочет, что бы мы расписались. 

Я, как выражается мой сын, слегка прибалдел. Он, конечно, уже много лет спит с ней, но…И к тому же она старше его! Но, с другой стороны …. 

– Что ты решил? 

– Придётся тебе поработать. 

Мероприятие провели в среду. Привычно взвалил Зюньку на спину – растолстел дружище мой! Симиными заботами. В ЗАГС’е аналогичным способом из машины. На лестнице подключился Андрюша. В общем, всё прошло благополучно. Вечером пришла Виктория ( без мужа) с Ниной. Две Симины подруги. Немного посидели. Выпили, разумеется, за здоровье молодых. Нина в новом платье смотрелась очень хорошо, о чём я ей доверительно и сообщил. Зря, наверное. Потом Андрей повёз всех по домам, Сима привычно занялась посудой, а мы с Зиновием устроились покурить, хотя курить ему явно не следовало. Новоиспечённый муж был хмур. Наконец выдал. 

– Из меня тот ещё муж, а отец и подавно. – После этих слов ситуация со свадьбой сразу прояснилась. Могли бы как-то и меня поставить в известность.  

– Почему ты не хочешь в госпиталь? Речь ведь не о ногах! А сердце и давление можно в какой-то степени нормализовать. – Он в упор и не мигая смотрел мне в глаза. Такой взгляд обычно называют тяжёлым. Конечно, ему мало сказать нелегко, но надо же бороться! Ощущение же было такое, что бороться он устал. И это тоже можно было понять. 

___ 

В воскресенье встречал Вику. Из автобуса вышла совсем другая женщина. Даже затрудняюсь эту метаморфозу описать. Гладко причёсанные волосы, модное светлого тона демисезонное пальто и элегантная сумка через плечо, конечно, впечатляли, но лицо! Макияж. В прошлый раз его просто не было. И в этом деле она, видимо, знала толк. Всё было подправлено чуть-чуть, но общий эффект разительный. Меня поразил уж точно, хотя я не любитель раскрашенных женщин. 

– Сударыня, да вы просто ослепительны! – Засмеялась. 

– Кто у вас дома? 

– Со мной живёт мой друг. Он инвалид войны. Ноги парализованы. 

– Вы тоже воевали? 

– Да, мы с ним лётчики-истребители, только я отделался более лёгкими ранениями. Зиновий Маркович эрудит высокого класса. Уверен – он вам понравится. Ещё дома Сима. Помогает по хозяйству и, прежде всего, Зиновию. Ну, и мои дети, если, по обыкновению, не убежали по своим делам. Очень славные детишки. Сыну уже восемнадцать, студент, а дочке пятнадцать. – Сели в машину. 

– Так вы воевали? Вот не думала. Уж очень молодо выглядите. На вид вам лет тридцать с небольшим. 

– Тридцать восемь. А вам? 

– Почти двадцать пять. Я перед поступлением год работала на заводе. Зарабатывала трудовой стаж. Заодно знакомилась с жизнью и народом. Теперь осваиваю деревенскую глубинку. 

– И какие выводы? 

– В основном, грустные. Очень много дерьма в жизни. 

– По старой формуле: «Мир дерьмо и люди сволочи»! 

– Ну, не так упрощённо. Ведь есть Моцарт, Бах, Бетховен. И просто хорошие люди. Точнее сказать, в которых хорошее преобладает. Такой мир дерьмом не назовёшь. Но хорошего маловато. Я, впрочем, к этому стала спокойней относиться. 

– Да. Жизнь, какая ни есть, продолжается. 

– Но какая? 

– Круг общения и от вас ведь зависит! 

– Конечно. Вот я с вами и общаюсь. – Улыбнулась. 

– Тут немножко другое. 

Принял у неё пальто. Нас никто не встречал. Внимательно огляделась. «Прежде, чем знакомиться с обитателями, мне бы хотелось в ванную комнату, если можно». 

Из ванной вышла другая Вика. Почти весь макияж смыла. По-моему, стала ещё милей, что я не преминул отметить. «Это я пошутила». Зашли к Зюне. Положил на столик книгу и подал ей руку. 

– Что это у вас такое затрёпанное? 

– Присаживайтесь. Это Лев Шестов. Насколько я понимаю, ни Шестова, ни Бердяева сейчас не проходят. 

– Конечно! Но Шестова я кое-что читала. Впечатляет. 

– Вот как? Чем же? 

– Оригинальный мыслитель с парадоксальным уклоном. Но мне дали его всего на пару дней, так что знакомство весьма поверхностное. 

– Ну, вы тут потолкуйте о Шестове, а я узнаю насчёт обеда. Где дети? – Зюнька хмыкнул 

– Дети. У них свои дела. Обещали к обеду прибыть. 

Когда я снова зашёл, то понял, что с Шестовым они уже покончили. 

– Энгельс пишет, что оценивать труд следует по количеству затраченных работником усилий, а собственность должна быть разделена между всеми трудящимися поровну, т.е. должна стать общественной. 

– Примерно так, хотя это мысль далеко не оригинальная. Он позаимствовал её у Фихте, который так и говорит: «Всё наличное имущество должно быть по справедливости поровну распределено между всеми». Но, спрашивается, на каком основании? Это же путь к массовому паразитизму, что мы и наблюдаем сейчас у себя. 

– Мне трудно спорить. Этими вопросами я ещё серьёзно не занималась. 

Потом пришли дети, и мы обедали. Немного поболтали, после чего я повёз её осматривать городские достопримечательности. Уехала к себе последним автобусом. 

Зюньке она очень понравилась. «Непременно женись на ней, хотя жизнь с такой волевой натурой далеко не сахар». А на черта ей этот староватый хрыч? На черта ей наша убогая в интеллектуальном плане провинция? И вообще, от чувства симпатии до любви известное дело – «дистанция огромного размера». 

Уже на следующий день позвонила Вика. Я имею в виду свою бывшую жену. Номеровать их что ли? 

– Что за новая красотка у тебя появилась? 

– А что? Хороша? 

– Такой прыти от тебя не ожидала. 

– Послушай, но ты то меня хорошо знаешь! Мне ведь волокитство не свойственно. Я никогда тебе не изменял, хотя у меня были на то и основания, и возможности. Кстати, её тоже зовут Викторией. Зиновий от неё тоже в восторге. 

– Вот это для тебя самое важное. Итак, она привела вас в восторг! Это что, любовь с первого взгляда? 

– Я не бросался бы высокими словами. 

– Конечно – дело твое, но Нину жалко. 

– Что поделаешь, такова жизнь. Нина тоже очень привлекательная женщина.  

– Ладно. Как там новоиспеченный муж поживает? 

– Плохо. Вроде бы уговорил в госпиталь лечь. Как твоя семейная жизнь? 

– Всё хорошо. 

– Рад за тебя. Время всё утрясает. – Глупость сказал, конечно. 

В пятницу позвонила Виктория. Это было так неожиданно! Но ничего особенного. Она просто интересовалась, не изменились ли у меня планы на воскресенье. Изменения касались только Зиновия, который лёг, наконец, в госпиталь. Я чувствовал, что наши отношения теплеют. Ужасно хотелось её целовать, но что-то меня удерживало. По пятницам она звонила теперь регулярно. Мы много гуляли, и говорили, говорили. При последнем разговоре я сказал. 

– Ты не могла бы приезжать в субботу с ночёвкой? – Последовало довольно продолжительное молчание. Наконец она сказала 

– Хорошо. Но у меня в субботу занятия, поэтому приеду трёхчасовым. 

Я уже давно обнимал её при встрече. На этот раз обнял так, что она даже вскрикнула. 

– Всю неделю думаю о тебе. Иногда в совершенно неподходящих ситуациях. Что бы это значило? – Мы шли к машине под руку. Лукаво усмехнувшись, заметила. 

– Поставь этот вопрос на следующем заседании вашей кафедры. Интересно, когда ты женился на своей Виктории, всё было так же? 

– Вы совершенно разные люди. И я теперь совсем другой. Мне кажется, что на меня тогдашнего ты бы и внимания не обратила. 

– Вовсе не обязательно. Молодой красивый офицер. Грудь в орденах. Не обременён способностью к скурпулёзному анализу каждого своего шага. Не скажи! 

– Это я обременён? – Мы шли по сравнительно многолюдной привокзальной площади. Она не успела ничего сделать, как я подхватил её на руки и понёс. Далеко не пушинка, но всё же куда легче Зюньки, так что нёс я её запросто. Поставил на землю и выдал. 

– Вика, я тебя люблю и хочу, чтобы мы всегда были вместе. – Поправляя причёску, сказала. 

– Это так приятно от тебя слышать! 

______ 

Раннее утро. Мы лежим, тесно прижавшись друг к другу. Нащупала рубцы на шее. 

– Это война? 

– Да. 

– Уже не болит? 

– Уже не болит. Только голова до конца не поворачивается. 

– Это не заметно. Пулей или осколком? 

– Осколком. Правая нога не до конца сгибается. Тоже незаметно? 

– Тоже. Досталось тебе. 

– Что мне! На Зиновия погляди. – Какое-то время молча гладила мои рубцы. 

– Расскажи про войну. Даже в кино – это ужасно. 

– Ужасно. Но в авиации, особенно в истребительной, война специфическая. 

– Ты убивал людей?  

– Приходилось. Бой есть бой. И он ведь тебя хочет убить. Стреляем друг в друга и ни у кого рука не дрожит. Война – это когда за убийства ордена дают. 

Большие серые глаза смотрели на меня в упор. Натянув на грудь одеяло, она лежала на боку, опираясь на локоть. Видимо, ждала продолжения. Но я не любил военных воспоминаний. 

– Однажды сбил самолет. Там экипаж – три человека, а выпрыгнул только один. Ты спрашиваешь, убивал ли я людей? Я и того, что на парашюте спускался, тоже хотел расстрелять. Еле удержался. Наших они чаще всего расстреливали. 

– Пожалел? 

– Наверное. На секунду что-то человеческое проснулось. На войне – это вредно. Я не долго воевал, но в сознание она мне прочно засела 

– Тебе неприятно всё это вспоминать? 

Странный ты человек. Люди своими военными подвигам гордятся. 

– Всё в своё время. К сожалению, войны, убийства – естественны для человечества. – Поцеловала меня.  

– Знаешь, ты первый мужчина, который мне действительно нравится. 

Мы вышли из кино. «Девять дней одного года». Впечатлило. Как всегда, шли в бывшую Викину квартиру, где жили в дни её приездов. Молчали. И вдруг! 

– Как насчёт смысла жизни? 

– Вечный вопрос образованных людей. Нет никакого смысла. Было время – тоже этим интересовался. Нет никакого смысла, поскольку нет исходного целеположения. Смысл жизни в том, чтобы жить. Жить, реализуя себя по возможности полно. Жизнь – она ведь трагична изначально. Старая пословица гласит: «Всё хорошо, что хорошо кончается». Ну, а чем кончается жизнь – известно. 

– Ты своей жизнью доволен? – Простенький вопрос. 

– Вообще или на данный период? 

– Вообще. 

– Сложные вопросы задаете, сударыня. Вот войну благополучно проскочил – большая удача. Историей хотел заниматься, но сглупил. Серьёзное занятие историей в нашей стране практически невозможно. Мы живём в слишком политизированном обществе. 

– Тоталитарном. 

– Да. Надо бы в технари податься. В авиамеханики, поскольку летать уже не могу. 

– Зря ты так. Я читала твою последнюю статью. Мне понравилось. Интересно. 

– Вот-вот. У людей есть способности в ширину и в глубину. У меня по первому варианту. Полезно для преподавателя, но не для учёного. Мне кажется, что недовольство жизнью, карьерой определяется степенью использования некоего внутреннего потенциала, способностей. Если есть ощущение, что ты его недоиспользуешь, способен на большее, то тогда появляется оправданное чувство неудовлетворённости. У меня такого чувства нет. – Немного подумав, добавил. – Конечно. Возможны и другие варианты. Скажем, чисто материальные. 

– Ты самокритичен. 

– А ты против? – Прижалась ко мне. 

– Я за тебя, но я не беспристрастна. 

_____ 

На следующий день посетили Зиновия. Его, как водится, кололи и пичкали таблетками. Состояние не тяжёлое, но и положительных сдвигов нет. Мы сменили у постели Симу, живот которой был уже весьма заметен. Стремясь, видимо, уйти от тягостных бытовых проблем, заговорили о Достоевском, который лежал у Зюньки на тумбочке. Вика заметила, что ей не нравится его стиль. На это Зюнька высокопарно заметил, что Достоевский выше стиля. Потом они с Викой с пол часа обсуждали знаменитую Пушкинскую речь, а я думал о грядущих переменах в доме в связи с предстоящим рождением ребёнка. Возникали проблемы, сулившие дополнительные бытовые сложности. Но что тут можно было поделать? Андрей всё больше перемещался в мамину квартиру, а дочка, как я надеялся, отнесётся ко всему с должным пониманием. 

_____ 

Приближались летние каникулы. Зюня был давно уже дома. Стало ему чуть легче, но существенных изменений в состоянии не произошло. 

В очередной свой приезд, рано утром, ещё в постели Вика рассказала мне, что её вызывал директор и, о чудо, предложил отпустить на год раньше положенного трёхлетнего срока отбывания, хотя она об этом ещё даже попросить не успела. Странно. Я тогда не придал этому большого значения. Из подробностей выяснилось, что она даже экзамены может не принимать. Но и это меня не так уж поразило. Проблему её ухода с работы мы с ней давно обсуждали, и я даже собирался предпринять кое-какие шаги в этом направлении, так что можно было только удивляться судьбе. Тревожиться вроде не было ни каких оснований. Дальнейшее нами не обсуждалось, но по умолчанию предполагалось, что мы, конечно же, будем вместе. 

Письмо пришло в четверг. Не по почте. На почту она, видимо, не понадеялась. Конверт какая-то девушка занесла прямо на кафедру. 

«Дорогой мой! Меня как-то по быстрому рассчитали, и я уехала в Ленинград. Прости, что не зашла проститься. Уж очень это для нас с тобой было бы тяжело. Ты ведь такой близкий мне человек! Но, к сожалению, совершенно не вписываешься в мои жизненные планы. Такая вот я рациональная. В жены не гожусь, так что в некотором смысле тебе ещё и повезло. Шучу, а у самой слёзы на глазах. Прощай, мой дорогой. Прости, что делаю тебе больно. И мне не сладко. Всегда буду помнить! Виктория. 

P.S. Зиновию Марковичу не болеть! И самый дружеский привет. В. 

Удар был силён. Что-то вроде контузии. Я даже не предполагал, что может быть так больно! Но был я тогда сравнительно молод и, хотя боль ощущаю даже сейчас, небо на землю не упало, и жизнь продолжалась. Новые впечатления теснят воспоминания. Время деформирует острую боль в теплых тонов горькую ностальгию. Но это пришло потом. Первое же время я на всё к этому относящееся реагировал обострённо.  

Однажды мы по обыкновению играли с Зюней в шахматы. Делая очередной ход, он задумчиво произнёс. 

– А ведь это наверняка Виктория «провернула» операцию с Викой. – Я встрепенулся и сразу всё понял. Моя «бывшая» наверняка задействовала весомый потенциал своего нового супруга. Ах, чёрт! Как же я сразу не догадался? Собственно говоря, я уже понял, что не вмешайся Виктория – мало, что изменилось бы по сути, но кто ей дал право лезть в мою личную жизнь. Да ещё с такими болезненными последствиями? Это же подло! Ведь разошлись мирно и встречаемся, как старые добрые друзья! Но от желания немедленно объясниться и «выдать» Зюнька меня удержал. И впрямь, что скажешь, если моя «бывшая» попросту от всего откажется? Или просто не захочет со мной на эту тему разговаривать! Да и что изменится? Но уже следующий день предоставил мне действенное против неё оружие. Наша секретарша Олечка передала мне просьбу какой-то девушки срочно позвонить. Позвонил. Договорились встретиться для обсуждения «очень важного для нас обоих вопроса». Заинтриговала. 

Девушка как девушка. Впечатляюще приподнятая грудь. Из рассказа я понял, что её парень («жених») работает старшим лаборантом в институте, где преподает Виктория. И вот, моя «бывшая» якобы «охмурила» парня. «Вы представляете, какой скандал может выйти, если я обращусь в партком?» По тем временам действительно мог выйти большой скандал. Девица была настроена очень решительно. Но, видимо, она понимала, что скандал может задеть и её Алексея, что, естественно, было для неё нежелательно. А посему она просит «воздействовать» на мою бывшую супругу и уладить конфликт, так сказать, мирным путём. Всё это ставило меня в какое-то весьма некомфортное положение. Досуг мне разбираться с кем Виктория изменяет своему мужу! И почему обратились ко мне? Кто-то эту девушку, видимо, хорошо проконсультировал. Уж не Нина ли? Но одновременно я понял, что у меня есть повод для серьёзного разговора с Викторией. Решили, что я попытаюсь, а если ничего не поможет, то уж тогда хоть в партком…  

Обсудили мы ситуацию с Зиновием и в тот же вечер я позвонил. Откровенно говоря, противненькая ситуация. 

– Виктория, сегодня мне в подробностях рассказали, как ты убрала Вику из школы и заодно из моей жизни. – Сплошной экспромт. – Кто, чёрт возьми, дал тебе право вмешиваться в мою личную жизнь? – Молчала так долго, что я даже окликнул её. 

– Может быть, я и не права. Сама долго колебалась. Но теперь ты видишь, что она просто использовала тебя и бросила при первой возможности. – Как это «использовала»? Бросить и так могла в любой момент. Виктория между тем продолжала свою акцию обосновывать. – Разве это любовь? Мы с тобой в своё время пошли бы друг за другом на край света, в огонь и воду, а она моментально бросила тебя ради сомнительной карьеры. Не любовь это, Коля, не любовь. И потом, у меня нынче опыт. Разница лет слишком велика для нормальной семейной жизни. Уж поверь мне. С этим надо считаться, мой дорогой. Хоть мы с тобой и разошлись, но я думаю о тебе и защищаю, как могу. Как и ты меня. Она тебе не пара. И ты особо не переживай. 

Я смотрел на Зюньку, державшего параллельную трубку, а он на меня. Что можно было сказать, зная заранее, что тебя не поймут. 

– Вика, у меня просто нет слов. Ты сделала мне очень больно. Не смей вмешиваться впредь в мою личную жизнь! И со своим Алексеем быстро урегулируй, иначе мне скандала не предотвратить. А за моё вмешательство в твою личную жизнь ты уж извини. Это получилось чисто случайно. Не знаю кто, но кто-то направил его невесту ко мне. Очень неприятная для меня ситуация. – Положил трубку, не дожидаясь реакции. Она не перезвонила. 

Зюнька тоже положил трубку.  

– Что ты от неё хочешь? Твоя Виктория при всех её достоинствах очень простая баба. 

– Верно, конечно. И что мне теперь делать? 

– Ничего, наверное. Кое в чём она ведь и права! 

– Права, понимаю, но нельзя же так? Ты то это понимаешь! 

– Ничего ты уже не сделаешь. Перетерпи. 

_____ 

Воскресенье, утро, бездельничаю. Даже читать не хочется. Постучала и вошла Сима. Её живот впечатлял. 

– Николай Сергеевич! Уезжать мы от вас будем. – Так, шарахнула. Постепенно осознал. 

– Рожать, в деревню к матери. Там и останемся. Мать – она стареет. Одна с хозяйством не справляется. Помощь требуется. – Про Зиновия не спрашиваю: муж есть муж. Только что же он делать будет в деревне той? И не сказал же мне ничего! Я всё же не выдержал. 

– Как Зиновий? – Пожала плечами. 

– Куда ж он без меня-то? – Верно, конечно, но…Возразить мне совершенно нечего. Впрочем? 

– А почему бы тебе мать сюда не перевести? 

– Вот и Зиновий Маркович то же. А жить на что? Пенсия у них в колхозе – сами знаете. Да и не хочет она в город то. В своем доме, говорит, жисть прожила, в своём доме и помру. 

– А сестра твоя чего же? 

– Мало проку с Лильки. Да и то сказать! У ей своя семья. Дитей аж трое! Когда забегит – поможет что, да толку с того мало. В ногах слабость у матери. По дому ничего, а как в магазин, так беда. 

Зашёл к Зиновию. Редкое зрелище – нечитающий Зюнька, Молча присел. 

– Как же это будет? 

– Хреново это будет. – Молчим. 

– Идеи есть? 

– Есть, конечно. 

– Давай. 

– Не стоит. Можно попытаться в дом инвалидов устроиться. Там конечно свои сложности, но жить, наверное, можно. 

– А Сима?. Можно кого-то вместо Серафимы взять  

– Вот, вот! Не притворяйся, что не понимаешь. Серафиму оставить – где же совесть? Да и не так это просто по нашим временам найти ей замену. 

– Что делать будем? 

– А ничего. Постараемся пережить.  

____ 

Лето, отпуск. Студентов – на принудительные работы в колхоз Профессоров и доцентов не трогают. Можно куда-то поехать – развеяться. Сыну совместными усилиями достали путевку в Болгарию. Точнее сказать, пристроили к молодёжной группе университета. Ему страшно не хватает денег, и он всякими путями старается их заработать. В условиях развитого социализма – это далеко не просто. Шаг вправо, шаг влево – криминал. Тем не менее, многие этим занимаются. Чувствую, что и он может, но опасно. Из Болгарии привез массу барахла – как это ему только удалось через таможню? Сам я этим заниматься бы не стал, но в его действиях ничего позорного не видел. Мне в подарок достался магнитофон. Отдал свой старый Зюньке в деревню. Тяжело там Зиновию приходится! А сын подался на всё лето в стройотряд, сооружать коровники. Говорит, что там можно прилично заработать. Дочке мама достала путёвку в престижный молодёжный лагерь. Большая удача! 

В доме я один. Привыкаю к этому новому для себя состоянию – одиночеству. В компаниях (дни рождения, праздники) и не без усилий Вики встречался с Ниной. Приятная женщина, но просто спать с ней нельзя – нужно жениться. А вот к этому я в то время был совершенно не готов, хотя по житейскому здравому смыслу наверное был бы разумный шаг. Вместо этого поехал в Ленинград. Дали адрес старушки, которая сдает квартиры приезжим. Нечто вроде частной гостиницы. 

В Эрмитаж, как на работу. Каждодневно. Просто балдею от этого великолепия. Во мне даже какая-то торжественная музыка начинает звучать, когда я подымаюсь по главной лестнице в малахитовый зал. Великолепный город! Особенно после нашего захолустья, где вершины архитектуры – несколько домов на главных улицах в стиле сталинского ампира. Когда я впоследствии передавал Зюньке свои впечатления от Ленинградских музеев, он заметил, что они вроде бастионов в бушующем море калечащей души попсы. И главный бастион – Эрмитаж. Он, помнится, ещё долго изливался на счёт связи между попкультурой и нравственным обликом народонаселения. Но забегаю по обыкновению вперёд. Для себя я так и не решил, что первично в этой связке народ – попса. Наверное, это нечто в неразрывном единстве. 

В поисков следов Вики наведался в университет. Лето, никто ничего толком не знает. Да, есть такая аспирантка. Её руководитель и вообще все к ней причастные в отпуске. Подался на её родину – в один из северных посёлков. Познакомился с родителями, но где обретает Вика, они сами понятия не имеют. Вроде собиралась на острова. На этом я розыскные мероприятия прекратил. Был бы нужен – сама бы объявилась. Навязываться нехорошо. В компании двух милых женщин подался на Юг. Аж в Батуми. Экзотики Юга и Шурочки хватило на неделю. Начинаю чувствовать возраст. Мне хочется море и созерцать живописные окрестности. Им, кроме моря, нужен флирт, рестораны с их чадом и шумом, который выдают за музыку. Сбежал под Сочи. Море здесь другое, не такое ласковое. Зато соседка с двумя детьми очень мила. И распорядок дня у нас чудесно совпадал. Днём она занята с детьми, а я со своими книжками и морем. После десяти мы заняты друг другом. Но через неделю приехал муж и пришлось отключиться. А жаль. Прекрасная, милая женщина. Судя по всему, если бы хорошо постараться, можно было бы её у такого мужа увести. Но двое детей! Да и стараться, признаться честно, особенно не хотелось. 

_____ 

Там, где я на берегу располагался, было сравнительно безлюдно. Почувствовав, что кто-то стоит рядом, раздражённо оторвался от книги и поднял голову. В купальнике, загорелая, волосы выгоревшие – почти блондинка. Серые глаза смотрели спокойно. Бывает же такое! Я сел. 

– Присаживайся. Вот не ожидал! 

– Мне писали, ты был у нас дома? 

– Да, знакомился с нашим Севером. – Долгий изучающий взгляд. 

– Кто эта блондинка с детьми? 

– Соседка по квартире. Обычный курортный роман. – Спокойный тон с оттенком безразличия давался мне с большим трудом. Я словно впал в какое-то своеобразное оцепенение. Присела. Одной рукой начала выбирать из песка гальку и складывать из неё башенку. Я закурил. 

– Иногда я думаю, что совершила самую большую ошибку в своей жизни. 

– Я иногда думаю, что потерял самое дорогое в своей жизни. 

– Ты и в университете был? 

– Был. 

– Я бросила аспирантуру. Поступаю в художественное училище. Я не плохо рисую. 

– Ты тут с кем-то? 

– Целая компания. Я тебя уже третий день вижу, а ты меня в упор не замечаешь. 

– Не ожидал тебя здесь встретить. Мне сказали, что ты подалась на острова. 

– Была на островах. 

– Сегодня же уеду. – Каменная пирамидка зашаталась и рухнула. Молчим. Рассматриваю её, пытаясь вобрать в себя этот образ на всю оставшуюся жизнь. Чувствую, что истекают последние минуты. С удовольствием остановил бы время, но… – Послушай, может, бросим всё и уедем домой? Такое ведь в жизни может не повториться. – По её лицу пробежала легкая гримаса. 

– Знаю. Но поезжай один. На долго меня всё равно не хватит. К тому же…- Она замолчала, а мне выслушивать её аргументацию было заранее неприятно. 

– Что ж, тогда прощай, любовь моя. Уж извини за сентиментальность. – Вставая, обронила.  

– Это не сентиментальность. – Глаза её странно расширились. – Прощай, мой дорогой. 

Мне трудно объяснить словами, что ей мешало, не устраивало. Может быть, какое-то инстинктивное видение грядущих неурядиц! Боязнь повседневной рутины, ординарности существования? желание устроить себе какую-то особенную жизнь! У большинства к двадцати шести годам это обычно проходит. Особенно у женщин. Выдержала же она два года нашей деревенской жизни! Да, она не обычная, не такая, как все. Так ведь тем и дорога. В общем, порассуждать на эту тему, особенно будь она абстрактной, можно было бы, но всё, хватит. Нет больше Вики. Придётся доживать без неё. 

За все прошедшие годы я только один раз встретил упоминание о ней. Где-то на последней странице одной из центральных газет было её имя в связи с …точно уже не помню, но что-то такое, связанное… с разведением собак! Совпадение маловероятно – Виктория Клемёнова, крайний Север. Вика и собаководство! – Какая между ними связь? С трудом удержался, чтобы не написать.  

______ 

Вернулся домой. Дети ещё не приехали. Пусто. Виктория с мужем на юге в санатории. Нина тоже в отпуске и уехала в деревню к родне. Отправился в деревню к Зюньке и я. Дорога жуткая, но доехал. Застал его за ремонтом какого-то движка. В его состоянии – это далеко не такая простая работа. 

– Вот, на курево себе зарабатываю. 

– Кстати о деньгах. – Сунул ему полста в карман рубашки. В мелких купюрах. 

– Спасибо. – Бросил на дерюжку ключи, вытер руки. 

– Как самочувствие? 

– У нас в деревне говорят: «Помираешь, но свой овёс сей» 

– Давление? 

– Бывает. Свежий воздух, знаешь ли. – В доме плакал ребёнок, но что-то никто на это не реагировал. Закурили. Ребёнок не унимался. Немного погодя Зюнька рявкнул своим фирменным басом: «Бабы, ребёнок плачет!» – Откуда-то из за сарайчика вынырнула Сима в знакомом цветастом одеянии. Стала она чуть ли не раза в полтора шире в бёдрах. Огрызнулась. «Небось, слышу. Здрасте, Николай Сергеич!» То, что было на ней, при ближайшем рассмотрении оказалось старым халатом Виктории. С моей помощью Зиновий взобрался в свою коляску. 

– Выпьем? Давно тебя не видел. 

– А тебе можно? 

– Да брось ты! 

– Ладно. – Пошёл к машине. Достал из багажника пакет с колбасой и хлебом, заветные две бутылки перцовки, за которыми честно отстоял в довольно приличной очереди. Заодно прихватил пакет со старой одеждой, предназначенной, очевидно, Серафиме. Откуда он у меня дома взялся, толком и сам не знаю. Видимо, занесла Виктория в моё отсутствие. Когда я вернулся, на специальной доске, установленной на поручнях Зюнькиной коляски, уже стояли две рюмки и миска с луком и солеными огурцами. Рядом с коляской – табуретка, застеленная чистым полотенцем. Мы разлили по первой, и с удовольствием выпили. Зюнька аж крякнул и тут же налил по второй. 

– Ну, как? Нашёл свою Вику? 

– Нашёл. 

– Вы, конечно, обсудили с ней проблему неотвратимости победы социализма во всём мире.  

– Обсудили. 

– И к чему пришли? 

– Пришли к тому, что вместе нам не быть. У меня просьба: впредь этого вопроса не касаться. 

– Слушай, пока мы ещё не набрались, возьми вот, он достал из кармана и отсчитал из моих же денег десятку. – Три двора отсюда. Бабка Ефросинья. Отдай, Я ей девять рэ за самогонку должен. Отдай десятку и сдачи не бери. Кстати, отличную самогонку гонит! Можешь, если у неё есть, и себе пару бутылок взять. 

Я дожевал колбасу и побрёл к бабке Ефросинье. Деревенский воздух был приятен. Хотелось в лес, который начинался сразу за околицей. Хотелось бездумья, покоя и какого-то растворения в этом природном естестве. 

Расплатился с суетливой бабкой Ефросиньей. Взял и себе пару бутылок. 

– Как тебе живется? 

– Я про Вику больше не буду, но, думаю, повезло тебе! Повстречал ты яркую личность. На всю жизнь запомнишь. Всё, больше не буду. Мне за тебя болит. Представляю, каково тебе1 А насчет моей жизни, так что тут спрашивать! Сам должен понимать. Деревня, глушь. Сплошная борьба за существование и пьянка. 

– Ко мне всегда можешь вернуться. 

– Уже не могу. Ладно об этом. Как-то я свои проблемы решу. 

С малым на руках подошла Сима. Малый был в Зюньку – тоже рыженький. 

– На какие газеты тебя подписать? 

– Спасибо. На «Известия» и «Вопросы философии». «Коммунист» и другие Сима в библиотеке берёт. – Выпили ещё по одной. 

– Как живёт деревня в эпоху развитого социализма? 

– Хреново. Пьёт и делает вид, что работает. Вот на своих приусадебных, так действительно вкалывают. Серафима от колхоза еле отвертелась. Ну, муж – инвалид войны первой группы! Но давили долго. Развал сельского хозяйства – это одно из «достижений» партии и правительства. 

С пол часа, до конца первой бутылки, обсуждали деревенские проблемы. Выводы и впрямь неутешительны. В итоге пришли к тому, что колхозный строй и человеческая природа на данном этапе развития HOMO SAPIENS несовместимы. 

Со второй бутылки перешли к глобальным проблемам. На обсуждении вопрос о роли страны социализма в становлении постиндустриального Западного общества – социально ответственного неокапитализма. К концу бутылки пришли к выводу, что в этом вопросе человеческой истории роль СССР действительно скорей положительна. Цена, правда, чрезмерна, но вся история человечества, весь прогресс идёт под аккомпонимент хруста костей масс человеческих, попадающих под это пресловутое колесо истории. 

Кода Зюнька перешёл к критике американского «позитивного мышления» и утилитарного здравомыслия, перцовая кончилась. От перехода к моей самогонке я сумел его отговорить. Таким образом, многие мировые проблемы остались без должного освещения. 

Заночевать по причине нетрезвости пришлось в деревне. Утром поехал домой через почту, где подписал Зюньку на всё просимое. По дороге сунул Серафиме сотню «Зюньке на сигареты и вообще…» Взяла с благодарностью. Из моих летних денег, надо заметить, это были последние. Трачу из резерва Константана Александровича. Для ориентации современного читателя, ежели таковой случится, замечу, что начальник почтового отделения, где я производил подписку, получала в месяц восемьдесят пять рублей. 

Где-то в середине зимы ночью позвонила Сима. Связь была ужасная, но понять можно было: Зюня застрелился. 

Эпилог. 

Дорогая Елена Сергеевна! На этом первую из двух книг своего жизнеописания заканчиваю. Боюсь, что на вторую сил уже не хватит. Я и в первой не сумел передать в должной степени дух, атмосферу, в которой протекала моя жизнь, хотя и старался по мере сил. Жизнь – это ведь не просто событийный ряд, но, главным образом, восприятие личностью этих событий, общая атмосфера, в которой события эти происходят. И чтобы всё, по возможности, без лишних слов, без публицистики. Но…Не всем дано. Относишься с пониманием, когда это касается широких масс, а вот когда тебя лично! Скажу честно: если бы не вы – никогда не осмелился бы на столь обширную писанину, посвященную своей скромной особе. Но чем-то в этой затянувшейся жизни надо же заниматься! 

Во второй книге, события в которой протекали бы уже по большей части в наше время, пришлось бы живописать наше с сыном барахтание в мире коммерции. Российской коммерции девяностых годов. В грязном мире нашего бизнеса. Слава Аллаху, мой парень проявил себя в этой сфере ( не в пример своему родителю) должным образом. И хотя деяния наши порой были далеки от идеалов нравственности, но мы выстояли. Мы, как говорится, выплыли, и теперь у сына проблем денег в масштабе семейного бюджета нет. На поддержку престарелому предку тоже хватает. Изрядно выручило нас наследие Константина Александровича в долларах, которые долгие годы лежали у нас без всякого применения. Что до проблем нравственного порядка, то один из богатейших людей Америки как-то сказал примерно следующее: «После первого миллиона я могу отчитаться за каждый цент. Но про первый миллион лучше меня не спрашивайте». Я думаю, что такое положение носит весьма распространённый, чтобы не сказать больше, характер. 

Мне много лет. Я бы даже сказал, слишком много, потому что в преклонные лета за каждый следующий год жизни мы платим всё дороже. Болезнями, беспомощностью, одиночеством. Наконец, наступает момент баланса, после которого целесообразность личного бытия становится сомнительной. Во всяком случае, временами такие мысли меня одолевают. Видимо, нечто подобное произошло и с моим другом Зиновием, который покончил с собой спустя пару месяцев после моего последнего приезда. Конечно, он решал свои проблемы и то, что оставлял меня в одиночестве, не играло в его решении доминирующего значения. Ему, конечно, было очень тяжело – это я понимал, но и эффективно помочь ему уже не мог. 

Скоро два года, как умерла Нина – моя вторая жена. У меня даже правнуки! Но вот сил и особого желания жить уже нет, что, впрочем, представляется мне вполне естественным. 

А по ночам я воюю. Военные впечатления оказались, видимо, самыми сильными в моей жизни. Только теперь все виражи отзываются реальной тяжестью в сердце, одышкой и головной болью. Сюжеты, как правило, не блещут оригинальностью. Я веду бесконечный бой с огромным, чёрным истребителем. С непобедимым истребителем моих ночных кошмаров. К тому же у меня почти всегда на исходе боезапас. У него же он нескончаем, После завершающей атаки я с мучительным напряжением всех сил выбираюсь из горящей кабины и выбрасываюсь в жуткую пустоту. Лихорадочно шарю руками в поисках спасительного кольца и …просыпаюсь. Когда-нибудь видимо он меня доканает. Время за него. 

_____