Граф Л.Н. Толстой был писателем не по призванию, а по велению сердца. У него вечно чесались руки. Первый опус он сочинил еще в утробе матери, тоже Толстой:  

Картежник, бабник и дуэлянт, а также красно солнышко русской поэзии (и когда люди все успевают?) А.С. Пушкин задним числом позаимствовал эти строки, будто бы их ему напела Арина Родионовна Каренина. Но сейчас и ребенок знает, что Арина Родионовна стихов не писала. Она играла на балалайке и пила горькую и, кстати, чуть не споила маленького Сашу.  

Ребенка три года лечили от алкоголизма пиявками. После чего он и начал писать. Но это не мешало оставаться ей настоящей русской бабой. Каренина на ходу останавливала арабских жеребцов за заднюю ногу, проверяя на растяжку. Именно ей Некрасов посвятил:  

А Толстой и вовсе вывел Арину в образе развратной волчицы высшего света, которой и так не эдак, и эдак не так. Вот уж воистину «Когда б вы знали, из какого сюра…». Но это было несколько позднее утробы.  

Лев Николаевич долго не подозревал, что он великий русский писатель. Однажды он, высунув от усердия язык, строчил матерные частушки, готовясь к вечерним посиделкам на завалинке. Ими граф собирался конфузить и соблазнять дворовых девок. Занятие поглотило его полностью, и он не заметил, что в комнату на цыпочках вошли Герасим и Муму. Герасим по-над графским плечом быстренько ознакомился с образчиками творчества раннего периода и, вскипев от негодования, выхватил похабщину из-под Левиного носа и порвал в клочки. При этом, по документально подтвержденным свидетельствам очевидцев, он вроде бы промычал:  

- Да ты, м-му-у, никак, художник слова!  

А Муму, почувствовав искреннюю взволнованность хозяина, разодрала Льву Николаевичу портки и, на всякий случай, испортила обувку.  

С тех пор он ходил босой, а в народе слова «босой» и «Толстой» стали синонимами.  

Граф уважал Герасима за прямоту и виртуозное владение метлой. А Муму панически боялся. После чудесного спасения дедом Мазаем, которого надоумил Некрасов, Муму вымахала с теленка и в одиночку брала волка. Ее остерегались даже медведи и старались лишний раз не попадаться на глаза.  

Узнав от Герасима, что он писатель, Толстой дальше писал уже безостановочно, лишь изредка прерываясь на еду и сон, гульбу и охоту и пр. Женитьба не остудила его творческого зуда. Наоборот, жене его, Софье Андреевне, льстило быть женой великого русского писателя. Хотя она и ходила перманентно беременной, но черновики мужа переписывала набело с удовольствием. Ей очень хотелось, чтобы он советовался с нею относительно сюжетных коллизий, но граф ревниво относился к своей музе и, будучи старым артиллеристом, никого к ней и на пушечный выстрел не подпускал.  

Притомившись от красочного изображения панорамы русской жизни и бичевания ее недостатков, Лев Толстой обычно являлся на женскую половину и, незаметно подкравшись к занятой переписыванием его черновиков Софье Андреевне, овладевал ею. После чего, как истинный патриот и гражданин, устремлялся в рабочий кабинет и, понукаемый совестью, заносил в дневник:  

«Сегодня, проходя через комнату Софьюшки, опять сделал это. Господи, наставь меня на путь истинный…» и пр. с указанием даты и времени. Некоторые исследователи насчитывали до семи записей на одну дату. Софья Андреевна, конечно, уставала от такого мужеского участия в ее нелегкой судьбе жены великого русского писателя. Тем паче, что набеги Левушки мешали ей отбеливать его черновики – руки потом дрожали.  

Отсутствие противозачаточных средств и свойственная графу безграмотность привели к неконтролируемой рождаемости. Он и сам порой забывал, сколько у него детей. Если к этому прибавить дворовых пацанов и девчушек, то можно представить, в каких нелегких условиях приходилось творить писателю.  

Но оказывается, как выяснилось из недавно обнародованных воспоминаний Е. Буттер, горничной девушки Толстых, Лев Толстой детей любил. Он постоянно писал для них поучительные сказки и побасенки. Дети же графа за это ненавидели и злостно уклонялись от встреч с ним. Напишет он сказку и тут же требует, чтобы собрали детей, штук двадцать-тридцать. Да где там! Малыши как-то заранее умудрялись вынюхивать, что он опять настрочил, и, натурально, всех предупреждали. Но граф был человеком неуемных страстей, и, уж если что задумает, то не отвяжется. Поэтому детей добывали в окрестных полях и перелесках с борзыми и гончими. Пусть не тридцать, но пяток-другой с облавы всегда привозили. Софья Андреевна отмывала их в уксусе от навоза, стригла и привязывала к стульям. Многие из ребятишек под влиянием этих коллективных прослушиваний, повзрослев, или спились, или пошли на каторгу. А некоторые даже стали писателями-соцреалистами, прости его, Господи!  

Еще Толстой любил, обдумывая очередную главу, гулять по деревням и учить крестьян, как надо хозяйствовать. Как-то раз он проходил мимо пивной и очень верил, что русский народ способен на многое. Особенно, если ему растолковать и показать. А русский народ тем временем, в лом пьяный, валялся в придорожной канаве и блевал натощак.  

Несмотря на вспыльчивость, Лев Николаевич никого не убил до смерти, потому что крестьян рвало от его нравоучений, и они посылали его в жопу или еще куда. Чтобы смягчать последствия своей просветительской деятельности, Толстой построил народную больницу, где народ лечили от ушибов и переломов. Софья Андреевна сама пользовала пострадавших свинцовой примочкой, накладывала шины и гипсы и пускала на бинты старые исподние юбки. А граф, одной рукой сжимая пудовую трость, инкрустированную под старину, другой потчевал народ касторкой.  

Но и ему иногда перепадало, особенно под старость, когда память стала уже не та. Поэтому Лев Толстой создал философское учение, известное как толстовщина. Он призывал после получения удара по левой щеке подставлять сразу правую. Но крестьянам этого не хотелось, и они, чуть что, хватались за топоры и пускали петухов.  

Но у графа нашлись последователи.  

Они собирались в Ясной Поляне и устраивали бои «стенка на стенку». Выигравшим считался тот, кто успешнее высовывался и подставлялся. А свинцовую примочку Толстые заказывали в Германии пудами. После боев стенки дружно устремлялись в графскую столовую к борщу и котлетам. Котлеты Софьи Андреевны славились по всему уезду. Их съедали сотнями. Лев Николаевич, работая над очередным романом, всегда держал под столом большую кастрюлю с маленькими, с хрустящей корочкой котлетками. Подобная диета понуждала его то и дело бегать на женскую половину. А в результате роман топтался на фразе «И графиня опять ударилась в слезы…». Да и детей развелось – не продохнуть. Куда не сунешься, сидят на горшках и ковыряются в носу столовым серебром. Толстой, хоть и любил детей сильно, но не до такой же степени! Поэтому Софья Андреевна как-то поведала мужу о вегетарианстве, а также о любви к братьям нашим меньшим. Вегетарианство заинтересовало графа с просветительской точки зрения. Но к братьям он отношение не изменил, потому что Муму вечно торчала во дворе и старалась ухватить его за задницу. Угрюмый же Герасим ни за что не соглашался отдать ее на китайскую границу в качестве Джульбарса.  

Толстоведы выудили на свет Божий весьма любопытный факт – Лев Николаевич Толстой оказался турком-месхетинцем. Его прабабка была молдаванкой с Привоза, а прадед – толстенным сумистом, героем Халхин-Гола. Недаром граф всю жизнь призывал, как Христос, возлюбить ближнего. За это попы и предали его анафеме. Русский народ был возмущен. Он не читал Толстого, но понаслышке знал, что это почти то же, что и Горький. А Горького любили и постоянно звали его всем миром.  

Горький величал Толстого матерым человечищем. Хотя он всех так дразнил. Заявится, бывало, к террористу Ульянову-Ленину и давай его злить:  

- Что, глыба? Что, матерый человечище, выходит у тебя построение коммунизма в отдельно взятой напрокат стране?  

Ульянов, хоть и отличался колоссальным умом и звериной сообразительностью, но обижался и заявлял, что это его фирменная примочка. Но, поди, докажи, когда у Горького каждое слово записывалось.  

- Слушай, Пешков, а не пошел бы ты на Кап’ги! – частенько посылал он Горького.  

Впрочем, Горький и так оттуда почти не вылезал. Его с Капри за уши вытянуть было невозможно. Он прятал их под кепку и по-солдатски коротко ухаживал за каприйскими горничными. Те тянулись к Горькому за непомерные усы и мужское достоинство. На Капри и сегодня можно встретить окающих усачей в кепках.  

А Толстой Ульянова не привечал. Тот однажды, спасаясь от преследований царских сатрапов, заехал в Ясную Поляну, думая, что там наши. А там оказался Лев Николаевич с женой и табором детишек. Террорист прошелся по дому и, наткнувшись в прихожей на старое зеркало, долго вертелся перед ним, стараясь укрыть остатками шевелюры раннюю лысину. Потом же заметил:  

- Что это у тебя, б’гатец, зе’гкало так мухами зас’гано. Неп’гилично – ведь г’гаф все-таки.  

А позднее в одной из своих скандальных публикаций злопамятно обозвал Толстого зеркалом русской революции. Поэтому Лев Николаевич всегда был решительно против революционных методов борьбы с произволом и насилием и везде, где бы ни появлялся, сразу выставлял вперед левую щеку. Но его никто не трогал, потому что в правой руке граф всегда тискал любимую трость. Еще он хотел набить Ульянову-Ленину морду за оскорбленную честь, но не успел – тот смылся в Швейцарию, где не вылезал из пивных, называя их явками.  

Толстой считал, что каждый честный интеллигент должен уметь пахать землю и владеть каким-нибудь ремеслом.  

Сам он по весне частенько становился за плуг. Лошади опасались могучего старика за то, что он мощно напирал на ручки и частенько подрезал им лемехом ножки.  

Долгими зимними вечерами Толстой увлекался сапожным делом. Он еще в детстве решил пойти нищим по Руси и хотел сшить себе сапоги. Но в силу слабого по старости глазомера сапоги вышли маловатыми на его растоптанные по деревенским дорогам ноги. Граф хотел их подарить кому-нибудь, но стеснялся. Так и остались сапоги не ношенными и сегодня экспонируются в музее-усадьбе Ясная Поляна.  

По этой причине бродяжничать он отправился босым. А дело вышло таким образом. Осенней ночью граф, как верный муж, попытался выполнить свой долг. Но Софья Андреевна, совсем уже седая старушка, в сердцах воскликнула:  

- Да когда же ты, кобель проклятый, уймешься на конец?!  

Граф обиделся и пошел по Руси искать правды. Ему давно хотелось конкретно узнать, кто виноват, и что делать. Хотя Чернышевского Толстой не признавал, считая, что тот разбудил Ленина, который и обозвал его засраным зеркалом. Простудив ноги, великий русский писатель сильно захворал и скончался вдали от пенат, оставив нам богатейшее наследие из книг, детей и самодельные сапоги. И пусть Ильич ругался на него – сам-то так и не устроил мировой революции на отдельно взятой планете. А хвастал! За что, собственно, и угодил в гербарий.  

Друзья, товарищи, господа! Идите в библиотеки, берите книги Толстого и читайте их запоем. Их там много – на всех хватит.  

Мы познакомились первого мая в травмпункте. Прямо первая строчка для городского или даже жестокого романса, правда? Я, опьянённый весной, забыл о том, что люди не летают, и подозревал, что заработал в неравной схватке с асфальтом сотрясение мозга (как в анекдоте: был бы мозг — было бы сотрясение), а она сидела в дальнем углу и тихо плакала. Рентгенолог, чтоб было удобнее делать снимок, попытался разогнуть её вывихнутый локоть, а когда увидел полившиеся от боли слёзы, обозвал истеричкой и выгнал в коридор успокаиваться. Меня тогда поразило, как красиво она плакала (забегая вперёд, скажу, что она всё делала красиво, даже курила, хотя курящие девушки мне никогда не нравились). Ей, кажется, было абсолютно всё равно, кто что подумает, поэтому она не скрючилась и не скукожилась, пряча лицо, а сидела прямо, слегка даже откинувшись назад, упершись затылком в стену. И в самом деле, кого могут удивить слёзы в травмпункте. Самое обычное дело… Голубые глаза от слёз казались совсем бездонными и нереально огромными, а вся она выглядела не человеком, а какой-то то ли мультяшкой, то ли инопланетянкой. Здоровенный дядька рентгенолог, кажется, долго не мог прийти в себя, когда понял, что с ним пришёл ругаться из-за рыдающей в коридоре девицы костлявый семнадцатилетний шкет. Богатырским сложением я и сейчас не отличаюсь, а тогда меня вовсе ветром колыхало, и моё счастье, что этика не позволила доктору применять силу. Оказалось, что мы с ней живём совсем рядом, и, провожая, я понял, что по общепринятым меркам схожу с ума. Меня абсолютно не волновало, что она на целую, как тогда казалось вечность, старше (мне было семнадцать, а ей, — О Боже! — двадцать четыре), что она уже «сходила замуж» и разведена и куча других фактов.  

Май, вопреки календарной логике, состоял не из тридцати одного дня, а из прогулянных пар, кофеен и летних веранд, пыльных подъездов, в которых мы целовались, её сумасшедших глаз, выглядывающих из-за очков, и дурацкой, но очень привязчивой песенки, звучавшей отовсюду. После посиделок в кофейнях я не мог заснуть, чувствуя себя воздушным шариком, наполненным восторгом и кофейными парами, и тут же сам себя успокаивал: в мае спать необязательно. Май — он совсем не для того.  

Тридцать первого зарядил дождь. Мы сидели у неё дома и наблюдали. Сначала он был весёлым и энергичным ливнем, а потом замедлился и как-то поскучнел. Или это просто пресловутое клиповое сознание, не позволяющее долго воспринимать одну и ту же картинку? В общем, через полтора часа в созерцании стекающих по стеклу капель не осталось ничего романтичного, и я впервые почувствовал, что мне с ней скучно. Она достала очередную сигарету, хотя пепельница была уже полна, и стала щёлкать отказавшейся вдруг работать зажигалкой. Когда прикурить так и не удалось, с неожиданной для той мультяшки-инопланетянки, какой я её считал, злобой швырнула её в угол. Я вдруг словно впервые увидел сузившиеся зрачки поразивших меня при первой встрече голубых глазищ, наметившуюся носогубную морщинку и слишком маленький подбородок, испугался этого зрелища, чувствуя себя чуть ли не Каем с осколком в глазу, и засобирался домой: «Поздно уже!».  

Заходя в свой подъезд, я машинально посмотрел на часы. Они показывали одиннадцать вечера и извещали, что завтра весны уже не будет.  

Иду я как-то вечером по улице, никого не трогаю, вдруг на меня наскакивает тётушка «потустороннего» вида (волосы нечесаные и торчат во все стороны, глаза бешеные, браслеты на руках звяк-звяк) и говорит: «Ой, девушка, какая у вас карма светлая! Вы не колдуете случайно?» Нет, —говорю, — не колдую я, просто к подружке в гости иду. Ну, тётушка мне ещё раз сказала про светлую карму, вручила листовку про снятие порчи и исчезла. Самого процесса исчезновения я не заметила, поэтому не могу сказать, куда же делась тётушка. Не удивлюсь, если окажется, что улетела на метле. Примерное содержание листовочки приведено внизу, чтоб, если кто найдёт у себя признаки порчи, не терялся и знал, что делать.  

Допустим, чувствуете вы себя плохо. Как будто все соки из вас выпили. Окружающие, конечно, будут говорить, что это у вас авитаминоз, усталость и общее переутомление, но вы их не слушайте. На самом-то деле это сглаз (он же порча, он же негативное энергетическое воздействие). От него надо очищаться как можно скорее. Как?  

Для начала пройти тест, чтобы выяснить масштабы заразы. Если вы положительно ответили на вопросы «не замечаете ли вы в вашей квартире появление ниоткуда луж крови на полу?», «Не вянут ли у вас на подоконниках цветы?» и «не испытывает ли кошка в вашей квартире необъяснимого волнения?», то всё очень запущено. Либо это порча, либо у вас дома мыши устраивают корриду, цветы хронически не поливаются и валерьянка хранится в дырявых пузырьках. Предположим, это всё же порча. Что же делать?  

Во-первых, надо зажечь свечу и смотреть на огонь, пока она не догорит (лучше пользоваться церковной свечой — она быстро догорает, и вам не придётся несколько часов таращиться на огонь, что очень вредно для глаз), представляя, что в центре пламени тлеет вся ваша негативная энергия.  

Следующий этап очищения – нужно положить под дверной коврик ножницы. Это напугает злых духов, а также тех, кто, собственно, сделал вам порчу (А если вы положите топор, да не под коврик, а на него, то напугаете вообще всех, включая соседей — прим. авт.).  

После принятых мер по изгнанию отрицательной энергии следует зарядиться положительной. Для этого автор советует прислониться к «своему» дереву (оно определяется по приведённой там же табличке в соответствии с датой рождения) и так стоять десять-пятнадцать минут (Только не пытайтесь проделать это в трескучий мороз, а то прислонитесь к берёзке, да и врежете дуба. И уже не важно будет, ваша это берёзка или соседская — прим. авт.).  

Ещё один способ подзарядки — ночью (!) влезть на дерево и громко (!) крикнуть первому человеку, увиденному внизу: «Изыйди, злыдень!», после чего плюнуть через левое плечо трижды (видимо, как раз на «злыдня»). Что должен делать «злыдень» не уточняется, поэтому непонятно, как узнать, зарядились вы, или нет (Если же вы вскоре увидите на земле целую машину «злыдней» в милицейской форме или белых халатах, значит, порча исходит от соседей, которые их вызвали). Порча, не прошедшая даже после таких мер — вещь серьёзная, требующая лечения по всем правилам, которое непрофессиональный оккультист обеспечить не в состоянии, как бы ни старался. Вас с распростёртыми объятиями ждёт магический центр (название не пишу, чтоб не делать ему рекламы), который это самое лечение и проведёт за умеренную плату. А если у вас после этого останутся деньги, то продаст оберег, чтоб впредь вас никто не сглазил.  

День начался на редкость бестолково, по-дурацки продолжился, а закончиться грозил просто отвратительно. Папа всё утро бушевал из-за того, что наше домашнее животное ротвейлер Маклауд притащило ему украденный три недели назад тапок. Потом мне досталось за то, что бросаю мобильник, где попало, хотя при чём тут, спрашивается, мобильник? И вообще, радоваться надо, что собачка тапок вернула, хоть и с отгрызенным задником. Потом кофейник решил поиграть в разлив Нила в Древнем Египте, и на ликвидацию последствий (этот железный гад стоял так, что почему-то всё вылилось не на плиту, а на пол) ушло двадцать минут и половина газеты «Мегаполис – экспресс». Когда я с опозданием ввалилась в офис, выяснилось, что начальник уже трижды интересовался, где меня черти носят. В довершение всего этого безобразия по дороге домой встретила Сашу, главный кошмар своей жизни. Хотела проскочить мимо, но не получилось — не знаю уж, как он, нося очки минус шесть, умудряется заметить знакомого человека раньше, чем этот самый человек тоже его заметит и сделает вид, что ну очень спешит и никакой возможности остановиться и побеседовать нет. А если уж Саша начинает беседовать — это очень долго и скучно, при этом он, не знаю, целенаправленно или инстинктивно, встаёт так, чтоб загородить своей тушкой все пути к отступлению. Когда-то я имела несчастье поступить с ним на один курс и показаться ему умной и заслуживающей доверия особой, чёрт бы побрал мою привычку демонстрировать свой интеллект по поводу и без оного. Если б я не знала Сашу лично, решила бы, что его, разминаясь, выдумал второкурсник сценарного факультета — он даже на обязательного персонажа любой молодёжной комедии — зануду — не тянет, поскольку гундит как-то совсем без куража и как будто из-под палки.  

—Ну, как дела? – начал он голосом слонёнка из мультика «Тридцать восемь попугаев». Мальчик, если у тебя насморк, так надо сидеть дома и лечиться, а не приставать к ни в чём, кроме природной невезучести, не повинной мне.  

…На заказ он, что ли, шьёт свою верхнюю одежду (не знаю, как назвать: не пальто, не куртка — может, поддёвка?)? В общем, в подобных обычно рисуют студентов-революционеров, распространяющих листовки. Нет, точно на заказ: не может же быть, чтоб швейная промышленность до сих пор выпускала таких монстров. Цвет… Не знаю, как его охарактеризовать. Не мышиный даже, а такой, как будто куском чёрной материи протёрли пол в комнате, где до этого две недели не убирались.  

А ещё он пишет рассказы, больше похожие на дневниковые записи. Со стилем экспериментирует, но тема одна. Где подцепил, как уломал, сколько раз и в какой позе и как он ей никогда не позвонит, потому что ищет-то на самом деле Настоящую Любовь, а не девушку на одну ночь (Впрочем, как уломал — и так ясно; отдаться ему, надо думать, значительно проще и быстрее, чем вести какие-либо разговоры). Так себе рассказы. Ничего особенного, кроме того, что вызывают желание пойти помыть руки. Он мне их периодически зачитывал. Всегда было интересно: Саша вообще девушку до метро провожает, прежде чем сесть сочинять сии отчёты? Ещё посмотреть бы, как эти дамы выглядят и что у них с психикой: он довольно симпатичен от природы, но сутулость, флегматичность, переходящая в отмороженность, и полное отсутствие интонаций если какое желание и вызывают, то только убить его, чтоб сам не мучился и другим не надоедал.  

—А пошли в кафешке посидим, а то на улице холодно…  

А мне совершенно всё равно, холодно на улице или нет. От общения с ним я как будто покрываюсь изнутри льдом даже в плюс тридцать. Наверное, мы с ним просто химически не совместимы, и никто в этом не виноват. Хотя он-то ко мне тянется… Иногда в моё отношение к нему вклинивается ещё и жалость: заплутал в своей жизни, как в незнакомом городе, бедный. Любить и жалеть по-русски синонимы, так что, выходит, иногда я его немножко люблю, как бы по-дурацки не звучало. При этом два часа общения с ним по количеству вызываемой тоски равносильны провалу на вступительных экзаменах и году работы курьером в какой-нибудь трижды на хрен не нужной конторе. Только за работу курьера, хоть и небольшие, но деньги платят. Такое вот вполне фатальное чувство, чем я не трагическая героиня? А кафе? Почему нет? В конце концов, хочется же иногда вкусно поесть, но чтоб о том, что подгорит или недожарится, беспокоились другие — у меня, в силу природной импульсивности, всё всегда то ли пере, то ли недо -, а нормально получается разве что по счастливой случайности… Заодно оттаю горячительным свой внутренний ледник…  

Первая рюмка обожгла горло и напрочь отбила вкус. Знала бы, что так будет, не ломала бы голову, чего бы такого вкусного заказать.… Неужели я на вид такая слабосильная, чтоб уже после первой класть свою ладонь на мою, заунывным голосом вещать о своей одинокости и всеми на свете покинутости и, изо всех сил демонстрируя стеснение и внутренние терзания, целовать руки и шептать, якобы поражаясь собственной дерзости: «Ничего, что я?..» Ничего, мальчик, ничего, ты то ли четвёртый, то ли пятый, выполняющий со мной этот ритуал, и я знаю, что nothing personal, это просто элемент обязательной программы, и не более того. Кстати, лак на ногтях облезает, а продавщица говорила, будет держаться неделю…  

После второй и третьей дело пошло веселее: я тоже начала сетовать на несовершенство мира, судя по тому, как он мне внимал, актриса во мне всё же не погибла, а впала в летаргию. Финальная реплика «Извини, сегодня не могу, в следующий раз» и прощальный поцелуй в щёку удались мне так, как будто я всю жизнь только и делала, что избавлялась от назойливых воздыхателей с далеко идущими планами.  

Я проснулась оттого, что Макдауд лизал пятки. На часах было половина девятого, одеяло валялось на полу, а руки я всегда прячу под подушку. Положенного после неумеренного пития шума в голове не было. Наоборот, мне было легко и приятно. По закону компенсации сегодня моя очередь радоваться.  

Рецензия редактора к произведению.  

Воспользовавшись своим правом истратить бонус-баллы, уважаемая г-жа YANKOVSKA попросила сделать аннотацию всего лишь к одной своей работе.  

Выбор мне показался несколько странным. Но, как говорится, «хозяин – барин». И вот, теперь мне предстоит «пройтись» по отданной на рецензию работе с лупой и фонарём, чтобы, пристально вглядевшись, высветить её достоинства и недостатки.  

«По закону компенсации» – небольшой рассказ, я бы даже сказал, зарисовка, что очень соответствует интернет-формату. Но, тем не менее, имеется вполне внятный сюжет и вполне выраженная «мораль».  

Четко выдержан стиль «внутреннего монолога».  

Ирония и самоирония проходят сквозной красной нитью через все произведение и, по сути, являются его своеобразными рамками.  

Автор описывает один день из жизни своей героини. Очень чувствуется автобиографичность! Хотя, Елена и предупреждает тех, кто в «танке», что это не про неё! Если это случай и не произошел в жизни автора, а выдуман им, то выдуман шикарно!  

Главный герой Саша, хотя и неприятен, но подан с любовью. Да и героиня жалеет его, а «любить и жалеть по-русски синонимы»! Саша прорисован с величайшей точностью: от одежды до чувств, которые он вызывает у главной героини. Причем, автор умудряется в краткую форму рассказа «впихнуть» не только внешность Саши, но его привязанности, привычки и манеры.  

Произведение начинается и заканчивается собакой Маклаудом. Согласитесь, это пусть и небольшой, но профессиональный приём?  

По закону компенсации положено после обильных похвал, указывать на недостатки. Мне показались немного тяжеловесными и не очень стилистически правильными два оборота: «надо сидеть дома и лечиться, а не приставать к ни в чём, кроме природной невезучести, не повинной мне», и «заодно оттаю горячительным свой внутренний ледник». Но, в целом, это не сильно портит полотно рассказа.  

Не являясь профессиональным литературоведом, я рассматриваю рассказ уважаемой Елены с точки зрения читателя, поэтому могу и не заметить того, что углядят профессионалы! Но, главное читательское требование – «чтобы читать было интересно», здесь явно выполнено!  

Если утром «после неумеренного пития» нет ожидаемого шума в голове, это уже повод для радости:)  

Мне кажется, что и у меня есть повод порадоваться, поскольку я вижу, что Елена – талантливый писатель.  

Не скрою, что в интернет-журнал Arifis, Елену пригласил именно я, встретив на широких просторах Интернета автора, показавшегося мне интересным. Думаю, я не ошибся.  

Сизиф, редактор рубрики.  

То, что он идиот, Семён Кошкин понял случайно. Выходил из автобуса, а кто-то, задев его плечом, спросил с надрывом:  

- Ты что, идиот? Куда прёшься-то? Не видишь разве – люди идут?  

Кошкин задумался и, отсеяв шелуху ничтожных по сути оправданий, понял, что он, собственно, никуда не «прётся». И поэтому, вероятно, не имеет морального права преграждать путь людям. Вот и выходит, что он и есть идиот. Это открытие потрясло Семёна простотой и очевидностью, И как он раньше не догадался?  

Придя домой, Кошкин начал вспоминать: а всегда ли он был таким? «Пёрся» ли куда раньше? Память по-идиотски услужливо предоставляла эпизоды, когда Семён стремился к чему-то, пытался что-то изменить. Но с высоты прожитых лет он тогдашний виделся себе еще большим кретином. Ретроспективно прослеживая биографию, Кошкин задерживался на судьбоносных развилках жизненного пути и размышлял, не здесь ли определилось его нынешнее состояние. Но, по всей видимости, идиотизм преследовал Семёна с момента рождения. Уже постольку, поскольку его угораздило появиться на свет. Вероятно, произошла ошибка и на его месте должен быть другой, с четкими установками и целями. А Кошкин подвернулся под горячую руку и не успел получить инструкций. А то и по пьянке – обычное ведь дело. Правда, некоторые религии проповедуют, что человек приходит в наш мир по собственной воле, выбирая и время, и место, и родителей. Но, если исходить из подобных утверждений, то неоспоримо получается, что Кошкин был идиотом еще до рождения. Это тоже мало настраивало на оптимистический лад. Значит, он шляется по вселенной Бог знает сколько и всё не может набраться хотя бы толики мудрости.  

- А вдруг – страшно представить! – это не первая моя вселенная? – холодел Семён.  

- Вот в чем вопрос!  

Преклоняясь перед гением Шекспира, Кошкин порой всерьез пытался «быть» и успел наломать порядочно дров. Но чаще он затаивался в «небытие» и от тоски и скуки пил до первых глюков. И так, кругами, его жизнь продвигалась незнамо куда.  

Роль идиота, вселенского выродка, пусть и обидная, по привычным меркам, внушала определенностью. А мерки можно и перемерить. Кроят же люди историю кто во что горазд и как кому выгодно. Вчерашние герои оказываются подлецами и душегубами, гении – самовлюбленными эгоистами и, опять же, душегубами, но еще более плодовитыми и изощренными. Амплуа идиота ничуть не зазорнее прочих. Всё зависит от таланта и трудолюбия.  

Жаль только, что осознание собственной роли часто приходит настолько поздно, что достойно играть ее не остается ни сил, ни желания и ни времени. Это называется «просрать жизнь».  

Утвердившись в идиотизме, Семён вздохнул с облегчением. Отпала надобность постоянной самоидентификации, унялась бесконечная рефлексия. Большинство прежних проблем предстало в смехотворной никчемности и мизерности. Зато многие мелочи высветились бриллиантами чистой воды.  

Открывались манящие горизонты, и оставалось найти сцену с идиотской вакансией. Хотя безработный идиот – более естественно, чем идиот, облеченный полномочиями и – Боже упаси! – властью. Но жить-то надо.  

Зато теперь на вопрос «Ты что, идиот?» можно было вовсе не обращать внимания и с приветливой улыбкой «переть» по своим нуждам без сомнений и угрызений совести. Ничего личного – роль такая. Хорошо смеётся тот, кто смеётся…  

Кстати, откуда известно, что последний смеётся хорошо? Если он именно последний, то кто очевидцы? Может, он воет от ужаса одиночества и своего непроходимого идиотизма.  

В четверг Иван Петрович неожиданно, как-то вдруг, умер. Как водится, все понимали, что он уже немолод и не совсем здоров, но смерти всё равно никто не ожидал.  

Ольга несколько раз про себя произнесла: «Дед умер», но ничего не ощутила, кроме вины за это отсутствие чувств. Потом прибавилась досада, что в субботу вместо того, чтоб, как хотелось, предаться сладкому ничегонеделанью после сумасшедшей недели, придётся ехать на похороны. Ивана Петровича она не видела чуть ли не год, да и до этого уже много лет встречались редко. Кирпичный домик с десятью сотками яблоневого сада в дальнем Подмосковье, в детстве казавшийся самым важным и прекрасным местом на Земле в её нынешней жизни был неуместен, как белый конь на скоростной автостраде. Два часа в электричках с пересадками из увлекательного приключения превратились в тяжкую родственную повинность; уйма интереснейших вещей на чердаке стала просто старым хламом; товарищи по детским играм выросли в совершенно чужих людей; а дедушка Ваня сжался до короткого «дед», обозначающего скорее не его лично, а некую абстрактную фигуру в очках и с пышными седыми усами. Ольга вздохнула.  

На следующей выходить. Самый длинный перегон за всю дорогу. Как всегда, когда электричка проезжала мимо бывшего колхозного поля, застроенного теперь кирпичными коттеджами, какая-то старушка вздохнула: «Разворовали Россию, сволочи», на стене гаража привычно белела неподвластная времени надпись «Шурик сволочь», которую Ольга помнила столько же, сколько помнила себя, а ограда платформы была выкрашена всё в тот же неброский зелёный цвет.  

На кухне, в детстве огромной, а теперь самой обыкновенной, но по-прежнему залитой светом, суетились, кроша непременный на всех семейных сборищах салат, тётя Ира с тётей Марусей. У их ног, как обычно, тёрся Барсик (У деда коты подолгу не задерживались, все через год-два куда-то девались, но всех их непременно звали Барсиками). Всё точно так же, как было в прошлый приезд, только стоящий в летней терраске гроб отличал похороны от юбилея. А в большой комнате, к гадалке не ходи, дядя Юра с дядей Лёней беседуют про машины.  

Ольгу отправили в магазин, и по пути выяснилось, что на месте оврага, в котором совсем маленькими играли в индейцев, став постарше, секретничали, а самые смелые даже целовались, автостоянка, а продавщицы теперь совсем другие — ну, правильно, сколько лет прошло, Ирина, которая всегда просила передать привет дедушке, уже должна быть на пенсии… На обратном пути, сделав крюк, подошла к дому с другой стороны. Там, под теперь уже засохшим ясенем, была могила любимой собаки. В десять лет смерть Грозного казалась вселенской трагедией, Она потом ещё долго приносила под ясень две свежих ромашки — сначала каждый день, потом — как приедет… Посторонних людей Грозный не любил, на прохожих гавкал так, что дед ругался: «У тебя разрыв сердца случится!», зато домашним позволял делать с собой всё, что угодно. Ольга в детстве на нём верхом каталась, как на пони. Хороший был пёс. Если Барсики менялись чуть не каждое лето, то новую собаку после Грозного дед так и не завёл. Ольга вспомнила, как они с дедом его хоронили. Был ноябрь, уже ударил первый мороз, лопата звенела об каменистую землю, деду было тяжело копать с больной спиной, но "хорошую собаку надо похоронить по-человечески"… Ольга вдруг осознала, что дед, который умер и лежит в гробу посреди терраски, и дедушка Ваня — один и тот же человек, и этого человека больше нет. То есть, она и раньше это знала, но почувствовала только теперь. Двенадцать лет, прошедшие с последних проведённых здесь летних каникул, резко опустились ей на плечи и заставили ссутулиться. Она вздохнула и пошла в дом: тётки ждут.  

Предисловие к первому изданию ПСС 

Мы уверены, что творческое наследие И. Самонахера будет будоражить сердца и умы не одного поколения. Широкий круг читателей по достоинству оценит самобытность и контекстную многослойность самонахерской прозы. А для ученых, литературоведов и лингвистов, она послужит благодатным поприщем для исследований, и они, несомненно, причислят писателя к когорте классиков. 

Писатель оставил нам совсем немного, и тем дороже каждая строка, вышедшая из-под его пера. Три крупных произведения, «Крысы», «Колеса» и «Кентавры», несколько эссе и рассказов, а также дневник, уместившийся в пяти школьных тетрадях в клеточку. При жизни Самонахер ни разу не печатался. Друзья распространяли его труды в самиздате, и он был, что называется, «широко известен в узких кругах». Творчество писателя пришлось на годы жесточайшей цензуры и не вписывалось не только в рамки официальной советской литературы, но и в диссидентских кулуарах стояло особняком. Почему и не попало на страницы журналов русского зарубежья. Впрочем, как раз этот факт сыграл на руку Самонахеру, и жизнь его не была отягощена происками спецслужб. 

Несколько слов о биографии писателя. Она вряд ли дает ключи к пониманию ассоциативных истоков его творчества. Родившийся в семье учителей в провинциальном городке, он прошел все этапы стандартного советского оболванивания. Но на третьем курсе историко-архивного института неожиданно бросил учебу и угодил в армию. Потом Самонахер около десяти лет отработал техником в полевых геологических партиях. Последние годы он служил церковным сторожем. Умер писатель на тридцать восьмом году жизни, не сумев выйти из безобидного, на первый взгляд, дежурного запоя. 

Трудно сказать, что могло в этой вполне заурядной биографии явиться толчком к созданию тех же «Крыс». Сложно определить и жанр произведения. Повесть? Роман? Философская притча? История болезни? «Крысы», как нам представляется, находятся вне сложившихся литературных канонов. Это, по сути, ретроспективное погружение в историю формирования психики современного человека. Автор поставил перед собой сверхзадачу осознания, из какой почвы выросли комплексы, во многом составляющие субъективный мир и тем определяющие реалии сегодняшних дней. Самонахер уверен, что основным фактором, приведшим к появлению человека, было осознание страха. Наш предок стал первым трусом на планете, уяснившим свою смертность, одиночество и бессмысленность бытия. В течение времени с увеличением комфортности среды обитания страх был почти полностью загнан в темницу подсознания. Джин в бутылке – да здравствует джин! Самонахер не открывает Америк. Фрейд, Юнг и другие показали влияние подсознания на поведение человека. Отличие взгляда писателя в том, что у него именно ужас является костяком психики. Остальные ее проявления развивались на фоне этого ужаса и автономными не являются. Недоноски с атрофированным чувством опасности быстро отбраковываются эволюцией. Герои долго не живут. Они мостят собой дорогу, по которой выступает трусливая конформистская масса с развитым, но надежно скрытым чувством ужаса перед существованием. Самонахер вычленяет разницу между тривиальным инстинктом самосохранения, свойственным и дятлу, и механизмом компромисса между совестью и стремлением к персональному выживанию, присущим только высокоорганизованной психике ссучившегося индивидуума. 

Композиционно «Крысы» решены в стиле «матрешки», то есть истории в истории. Главный персонаж, просыпаясь от кошмаров, в котором его преследует и настигает роковая кошка, каждый раз обнаруживает, что очутился в ином мире. Но не будем лишать читателя удовольствия, заранее раскрывая интригу этой повести. Основным достоинством произведения является, все же, не фабула, а неподражаемый самонахерский стиль. 

«Колеса», по сути, – это естественное продолжение «Крыс». Каким образом удается удерживать ужасного джина в бутылке? Почему, несмотря на абсурдность, мир не раскалывается на мелкие кусочки? В поисках ответов Самонахер доводит проблему до крайности. Для него это вообще характерный прием – обозначить полюса, чтобы затем попытаться приблизиться к золотой середине. 

«Семён проснулся по будильнику и, лежа в темноте, нашарил на столике приготовленный с вечера шприц с тончайшей платиновой иглой. Такие иглы стоили баснословных денег, но они того стоили! "Просыпаться утром с ощущением счастья – вот самое большое достижение в жизни" – распечатка с этими словами Ричарда Олдингтона висела над его кушеткой. После укола тело зазвенело и просило движения. День, как всегда, начинался чудесно». 

Это не апология наркомании, а простая экстраполяция в наше будущее. По Самонахеру психоделики служат препонами, не выпускающими ужас из подсознания, и тем удерживающие наш мир на краю пропасти. И они сопровождают человеческую цивилизацию от самой колыбели. С женщиной природа поступила более гуманно, чем с мужчиной. Постоянный гормональный дисбаланс позволяет ей спасаться от адекватности на протяжении практически всей жизни. Мужчины же, сравнительно рано лишающиеся естественного гормонального фона, справлялись с ужасом бытия при помощи трав, грибов, табака, алкоголя, мака и, впоследствии, синтетических наркотиков. Писатель изображает окончательную победу прогрессивного человечества. Наркобароны уничтожены, употребление психоделиков повсеместно карается, от социальной обструкции до пожизненного заключения, а их распространение – «уколом вечного забвения». И цивилизация начинает трещать по швам. Первобытный ужас, вырвавшись из темницы подсознания, пожирает тонкую нежную корочку человеческой психики, давая раздолье звериной самости. «Колеса» заканчиваются фразой приговоренного к смертной казни Семена: 

"Ваш мир не стоит и затяжки хорошей дури!" 

Будет уместным вспомнить слова И. Бродского: 

"Проснуться утром и не закурить – так стоило ли просыпаться?" 

Самонахер ненавязчиво подводит к мысли, что психоделики – не костыли и протезы человечества, а колеса, на которых оно прикатило из прошлого и, наверное, сможет ехать дальше. Цивилизация с рождения страдает хроническими психическими заболеваниями и вынуждена заниматься самолечением. У писателя нет готового рецепта, как добиться, чтобы колеса не становились причиной массовых аварий и катастроф, как, впрочем, нет его сегодня ни у кого. 

Последнее, незаконченное произведение И. Самонахера – «Кентавры». Если бы ему удалось довести «Кентавров» до завершения, если бы их бег не был остановлен на полном скаку его внезапной кончиной, мировая литература получила бы шедевр уровня «Божественной комедии» А. Данте и «Гамлета» В. Шекспира. В этом произведении гениальность И. Самонахера не вызывает сомнения даже у противников его творчества. 

О дуализме человеческой природы написано предостаточно, но писатель умудряется высветить новые грани проблемы. Где проходит граница между человеком и лошадью, и есть ли она? Что творится в пограничной зоне психики? Герои Самонахера работают на скотобойне и воспаряют от музыки Моцарта, зачитываются Петраркой и служат охранниками в зоне строгого режима, могут убить обидчика и, не задумываясь, пожертвовать собой, спасая жизнь незнакомому ребенку. Человек замешивался круто, но оказался на поверку не пропеченным. По Самонахеру мы по природе полистичны и склонны к шизофрении. 

«Кентавры мчались за Хароном по альпийскому лугу навстречу закату. С высоты птичьего полета их упоительная скачка представлялась багряным потоком, срывающимся с обрыва в скептический оскал бездонной пропасти». 

Проза И. Самонахера внятно фокусирует сознание на вечных вопросах бытия, и отчетливо начинают видеться не подозреваемые до сих пор глубины. 

Искренне поздравляем читающих эти строки: вы вступаете в новый период жизни. 

Постскриптум. 

Помещение редакции, готовившей издание ПСС И. Самонахера, выгорело дотла по вине пьяного сторожа, заснувшего с прикуренной сигаретой. Его, по счастью, удалось спасти. Все остальное, к сожалению, нет. Исследователям предстоит большая работа по восстановлению творческого наследия И. Самонахера по самиздатовским выпускам и автографам, разбросанным ныне по всему свету. 

Чебурашка, этот неумолимый хищник апельсиновых плантаций и телефонных будок, при первом знакомстве не поражает ни размерами, ни внешностью. Вполне безобидная зверюга. Вот разве что выдающиеся уши, позволяющие ему планировать с возвышенностей, настигая трепещущую в предчувствие конца жертву. А некоторые запросто выполняют фигуры высшего пилотажа. Среди чебурашководов особым спросом пользуются особи, умеющие входить в штопор. Натасканная чебурашка со ста метров на спор попадает в бутылочное горлышко.  

Но за кротким, вызывающим издевательский смех профанов, видом скрывается ушлый, неутомимый истребитель бумбарашей, в одиночку справляющийся с заматеревшим самцом. Да что там!  

Известны случаи, когда чебурашка первой нападала и обращала в бегство монстра асфальтовых джунглей шапокляка. А ведь тот чуть ли не втрое крупнее.  

Легкая на подъем, не страдающая маниакально-депрессивным психозом и аллергией на сигаретные бычки, чебурашка с недавних пор стала привлекать внимание ученых. Одно время даже вошло в моду защищать диссертации о ней:  

- Размножение чебурашек в полевых условиях;  

- Размножение чебурашек в неволе;  

- Рацион дикой чебурашки в осенний период 1861 года на Шпицбергене и т.п.  

Пытливые аналитики, обобщая результаты экспедиций и лабораторных исследований, начали приходить к неожиданным, парадоксальным и, более того, абсурдным выводам. Выяснилось, что по строению чебурашка, как никто другой в животном мире, близка к человеку. Руки и ноги у нее на месте, шерсть можно быстро вывести с помощью шампуня от перхоти, уши уменьшить с помощью пластической операции, выучить языку – и мало кто отличит чебурашку от тинэйджера. Основное отличие чебурашек от людей заключается в отсутствии зачатков здравого смысла. Опытная дрессура показала, что они практически не привыкают к чтению. Комиксы – их предел. Более серьезная литература или игнорируется, или пускается на самокрутки и пипифакс.  

- Может, сволочь, а не хочет, – констатировала в одном из отчетов ведущая чебурашковедка. При этом животные на глазах освоили шахматы, преферанс и очко. В вольере их даже наказывают за безобразное поведение, лишая партийки на сон грядущий.  

Чебурашки моментально отвыкли от сыроядения и с удовольствием перешли на консервы, колбасу и пиво с воблой. Слов они выучили немного, но двухсот-трехсот им вполне хватает для выражения своих примитивных запросов и потребностей:  

- Ну ты, сука драная, пиво тащи!  

- Что вылупился, баран? Может, в очко сразимся?  

- Вот умру я, умру… и т.п.  

Булгаковский Шариков, сшитый профессором Преображенским из дворняги и гипофиза алкоголика, всего-то и делов, что кошек ненавидел и пил запоем. А эти ушастики очень скоро достали сотрудников и обслуживающий персонал непотребными речами, всегдашним попрошайничеством и отвратительными манерами.  

Интересная интерпретация термина «чебурашка» опубликована в одном из последних номеров журнала «Последний лингвист». По версии этимологов под первой буквой имеется в виду человек, народ или нация, а «рашка» – англицизм, уничижительное наименование России. Таким образом, под термином «чебурашка» подразумевается некий русофобствующий субъект.  

В личной жизни чебурашки неразборчивы, и о лебединой верности говорить не приходится. Они перед спариванием зачастую не удосуживаются и поцеловаться. Без всяких экивоков спланирует с ветки такой мохеровый Дон-Жуан и давай колбасить. Самочка и оглянуться не успеет, кто ее отделал, а любовника и след простыл. Сидит в дальнем углу с индифферентной мордочкой и цинично закусывает, чем лаборант послал.  

В естественных условиях чебурашка непринужденно скрещивается с крокодилом. Если чебураш покрывает крокодилицу, то на свет появляется крочебур, а в обратном случае – чебукрок. Первый похож на маму, но развесистыми ушами, а второй – вылитая чебурашка, но с толстым мохнатым хвостом. Самостоятельной ниши в природе они не занимают, поскольку не способны к размножению. На фермах Амазонии их разводят с декоративной целью, а в гарлемских трущобах – для подпольных боев.  

Скрупулезный анализ на генном уровне показал, что чебурашка является прямым потомком питекантропа. От кого произошли современные люди, достоверно пока не установлено. Так что мы с ними даже не однофамильцы. И, слава Богу, – больно они расхамились на дармовых хлебах. Задницы аспиранткам показывают, и не только. Пробовали их пороть, но чебурашки сплошь оказались мазохистами и по ночам вопили сторожу:  

- Ну, иди сюда, мой жестокий, мой бесчебурашечный!  

На научном совете института поднят вопрос о сворачивании исследований по темам, связанным с чебурашкологией. Хватит, мол, с ними цацкаться. Эка невидаль! Да почти в каждом подвале жилого дома сидят такие же, а то и похлеще. Отправить их в Мордовию на лесоповал – там они со своими шубками придутся к месту.  

Академии срезали ассигнования, и надо срочно что-то предпринимать. Поэтому желающих завести экзотическое домашнее животное просим обращаться по адресу: Москва, РАН, институт приматов и уматов, лаборатория чебурашкологии, спросить Пашу.  

Особо рекомендуем этих милых забавных тварей одиноким алкоголикам, гроссмейстерам в отставке, садомазохистам и старым девам. Возьмите – и ваша жизнь наполнится новым смыслом.  

Он вошел строевой походкой отставного военного, козырнул, подтверждая подозрения, и представительски отчеканил, глотая некоторые согласные: 

– Посылтд. Оправка-доставк! 

– Простите? – приторно-интеллигентски выдавил я из себя, состроив на лице гримасу крайнего недоумения. 

Отставник повертел головой по сторонам, разглядел по углам моей холостяцкой берлоги месячную пылюку, бросил взгляд на завалы книг, включенный компьютер и стал по стойке «вольно». 

– Вам посылка, – сменив заодно и тембр голоса с командно-побудительного на устало-отеческий сообщил вечерний гость. – Посыл-лтд, отправка-доставка посылок и бандеролей. 

– А... Да? – это было чем-то новеньким. Посылок я не ждал. – Откуда? 

– Не положено, нас интересует только адрес получателя, – отрезал отставник. – Вы – Обнинцев тэ? Кулешовский переулок, дом семь, квартира двадцать два? 

Я подтвердил. 

– Вот пакет. 

Пакетом оказался компактный захватанный сверток без обратного адреса, тяжеловатый и местами выпуклый. Внутри что-то переливалось и булькало. 

– Булькает, – прокомментировал отставник. 

– Расписаться надо? – угодливо заторопился я. 

– Не только, – он порылся в самом настоящем фронтовом планшете, достал перетянутую резинкой мятую тетрадь и протянул мне. – Убедитесь в сохранности. 

– В смысле? – не понял я, отчего-то подозрительно покосившись на тетрадь. 

Отставник не совсем даже по-мужски сделал глазами, как бы говоря «ооссподи!» и разъяснил: 

– Ну, все дошло? В сохранности? 

– Не знаю, – пожал я плечами и мы оба поглядели на сверток. – Наверное. 

– Придется вскрыть, – подытожил посыльный. – Мне снаружи подождать? 

– Да ладно, чего уж там... 

Я сделал шаг по коридору, отложил с тумбочки на стул вчерашние газеты и принялся разворачивать посылку. Отставник, не скрывая невежливого интереса, контрастирующего с галантно прозвучавшим предложением подождать снаружи, подошел ближе. Спустя минуту короткого сражения с твердой коричневой бумагой на тумбочке появилась бутылка «Немирова» 0.7, пара крепких стопариков, металлическая банка соленых огурцов «Нежинские» и полбуханки свежего мягкого хлеба, заботливо обернутого в белоснежную бумажную салфетку. 

Я оторопело уставился на натюрморт. 

– Знатно, – увлеченно констатировал отставник и внезапно протянул руку, – Колюжный Андрей Михалыч, можно «товарищ майор», но предпочитаю «Михалыч». 

– Обнинцев Тарас... Можно «Тарас», – пожал я сухую крепкую руку, пребывая в зачаточном состоянии легкого помешательства. 

– Тарас? – переспросил Михалыч и неожиданно добавил, – это хорошо... Ну так как? Все в сохранности? 

– Не знаю, – дебиловато повторил я, поскольку и правда не знал. Настало время объясниться. – Я, видите ли, не жду никаких посылок, тем более с... э-э... подобным содержимым... Вы уверены, что посылка мне? 

Майор молча, резковато в движениях извлек из нагрудного кармана старомодные очечки, молниеносным движением двух пальцев ткнул их к переносице и уставился в тетрадку. 

– Все правильно, – сообщил он через пару секунд. – Обнинцев тэ, Кулешовский, семь, двадцать два, одна штука, сегодня... У вас праздник? – спросил он вдруг, спрятав очки обратно в карман, тетрадь в планшет и взглянув на бутылку. 

– Нет, – честно признался я. 

– Траур? 

– Упаси боже! 

– Значит, повода никакого? 

– По сути – никакого. 

– Странно... – мы оба некоторое время рассматривали снедь. – Ну, не пропадать же?.. – полуриторически закончил Михалыч. 

– Что? – я сделал вид, что не понял. 

– Ты спешишь? – легко и спонтанно сблизился майор. 

– Да в общем, не то чтобы... 

– Тогда вот что, – деловито засуетился Михалыч, – у меня еще две коробки тут в районе – и амба, все на сегодня... Буду через полчаса. Колбаса есть? 

– Вафли только, – пожал я плечами, сдавшись под натиском несокрушимой и легендарной. – Я вообще в пельменной на Островского ем... 

– Вафли, – скривился майор и, направившись к выходу, назидательно затараторил, – Колбаса нужна, без колбасы – не тот эффект. Ладно, колбасу куплю, накрывай пока, а то не дом, а библиотека какая-то... 

Я закрыл дверь, постоял некоторое время, поражаясь собственной мягкотелости, резвости Михалыча, неожиданному знакомству с предстоящей выпивкой одновременно и – пошел накрывать на стол. А чего?