СОБАЧИЙ СУП  

Опять сгорел дотла собачий суп.  

Прихожу домой, а собака безропотно фыркает носом в щель (хорошо, что год назад сосед спьяну дверью ошибся и обматерить было некому, пока доски расшибал пинками)...  

Так. Немедленно: плиту выключить, кастрюлю огнедышащую — в ванну, окна настежь и бегом на улицу с собакой.  

И так всегда. Куда ни ткнись — всё на нервах.  

Картинка из прошлой пятницы  

Директриса:  

- Вот так вот. Кодироваться не хочет. Ну, не знаю.  

Сослуживица:  

- Спасите, Наталья Павловна! Тридцать лет пьяницу терпим! В кабинет не войти — перегар с утра! Клиенты ходят, что о нас думают?  

Сослуживец:  

- Витя, ты мне друг, но, извини, я не о том. Юра, будучи директором, не пресекал, а Наталья Павловна — человек принципиальный.  

Директриса:  

- Ну, не знаю. Голосуем. Двадцать три — «за», а шестеро — «против», вот так вот?! Ну, не знаю!  

Я:  

- Не нравится мне такая традиция: что ни неделя — новый козел отпущения. Одумайтесь, что творите, можно ли вас любить после этого? Серпентарий, а не коллектив. Вам бы казни публичные посещать, ку-клукс-клан вы советский!  

Директриса:  

- Вот так вот??? Ну, не знаю!!!  

Подруга (мне локтем в бок):  

- Что за манера все портить, локомотив ты размечтавшийся! (В зал громко и весело): Дело ясное: на улице — грязь, дома — колотун, трамваи — смертоубийство. Кстати, о погоде. Весна скоро кончается, а деньги зимой платили. Но спрячьте пистолеты, друзья! Лето возвратится! И чтобы не было мучительно больно за... ну, вы меня поняли, да?.. Давайте проголосуем, пусть человек до пенсии доработает.  

В пятницу суп не горел. Я никогда не варю его в пятницу. Дни строго определены: среда и суббота. К субботе я успокоилась уже... Зато потом, в среду!  

Картинка из среды до сгоревшего супа  

Директриса:  

- Вот так вот, мои дорогие! Ну, не знаю, дорогой мой, отдыхайте, вот так вот, ждите свою пенсию! Выпьем за... ну, не знаю! (Пьет.) Передайте-ка мне кусочек рыбки, вот так вот. (Восхищённо ест.) Ну, не знаю!  

Сослуживица:  

- На кого меня оставляете, милый, ведь тридцать лет в одном кабинете! Утром прихожу — всё как всегда: шторы подняты, стулья опущены, документация на столах... По первому намёку хоть гвоздь забьет, хоть каблук приклеит... Выпьем за самого милого человека из нашего коллектива! (Пьет.) Наталья Павловна, попробуйте салатик, не пожалеете!  

Сослуживец:  

- Витя, ты мне друг, но, извини, я не о том. Я о душе. Товарищи, какая у нашего Вити душа: не обиделся, стол накрыл на прощание! (Со слезой накатившейся) Наталья Павловна, давайте выпьем!..  

Стоп-кадр. Искренность невыносимая. Мы с подругой эту сцену вживе не наблюдали: смылись по-английски в курилку от стыда, прихватив со стола бутылочку.  

А потом суп сгорел.  

Потому что пришла домой расстроенная, накидала в кастрюлю всего побольше и прилегла погрезить — помогает от нервов, знаете ли. Подругу научить пыталась — не хочет, боится. А чего бояться? Просто всё. Сначала встаёт перед закрытыми глазами очень яркое цветовое пятно. Замечали? Потом оно непередаваемо сгущается, и по центру прорезывается мигающая светлая точечка. Стоит ухватить эту точечку внутренним зрением, притянуть, не дать угаснуть... И расширяется она с некоторым усилием, вот уже кружочек вырастает прозрачный, вот и пространство внутри него различимо... Терпеливо выращиваю, постепенно. А потом сны заказываю и засыпать не обязательно.  

В среду действительно заснула. Сроду столько водки без закуски не пила. Меня не берет она вообще-то. Вот и надейся теперь — суп-то... Да суп-то — фигня. Главное — жирный был, гад, хороший. Ну и горел тоже хорошо, жирно. Дым едкий, клубами такими тяжёлыми — хоть взвешивай, стены все в копоти — еле отмыла, ковры три дня на балконе проветривались — все равно воняют... А собака что творила! Чих, скулёж, вой. Меня разве что не покусала — разбудить пыталась. А мне — нипочём. Пока не выспалась — не встала.  

Картинка из среды около горящего супа  

Сочная, клубящаяся темнота и мы — фонарики, похожие на фасоль. Лучи мягкого света струятся из глубины семядолек, где живут будущие ростки, а темнота питает и поддерживает наш свет. Каждую фасолинку люблю безмерно.  

Эйфория.  

И вдруг.  

Не то самая тихая нотка растаяла бесследно, не то самый слабенький оттенок цвета погас. Откуда это пришло? Мы счастливы. И меня зовут. Плаваю. Счастлива... Но нет. Не уходит щемящее ощущение потери. И вместо знакомой темноты тяжёлым душным бархатом обволакивает меня безмолвная кладбищенская печаль, пропитывается липкими потёками незаметно убивающей тоски, и отрывистые ядовитые вспышки простреливают пространство насквозь, перебивая наш свет. Эта новая темнота глумится: «Хочешь? Хочешь? Смотри!» — по одной выхватывает фасолинки, и фонарики их погасают бесследно, безвозвратно. Мне больно, я плачу, вырываюсь, ныряю в светлое пятно, пытаюсь объяснить, насторожить, встревожить, спасти от гибели. Фасолинки озираются и улыбаются безмятежно. Лучики тревоги направлены только ради меня: «Что с тобой? Тебе показалось, — успокаивают, — всё в порядке, всё так и должно быть». Почему не видят, не чувствуют?.. Темнота окончательно взбунтовалась, она теперь — неприкрытое, уродливое, голимое зло. Нас все меньше и меньше, мы исчезаем, и как быстро! Не видят. Слепы. Да любят ли они друг друга, или опять я одна со своей идиотской любовью?.. О, жалость, какая острая, пронзающая тонкими-тонкими иглами жалость!.. И устают эти иглы. Бесполезно. Помочь нельзя. Слепоглухонемею, и густое, как смола, отчаяние переполняет меня. Отчаяние — это темнота. Падаю, утопаю, иду ко дну мучительно долго, мучительно медленно, там умру, успокоившись. И вдруг понимаю, что нет дна у отчаяния. О, погаси меня, темнота, я не хочу больше чувствовать, силы иссякли!.. И темнота протягивает ко мне руку.  

Ну вот, прогулялись. Заодно и по воспоминаниям. Теперь за дело. Кастрюля в ванной остыла уже. «Уходя, не забудь выключить все электроприборы!» — на двери написать, что ли? Дотла. Опять. О чем вы только думаете, сударыня, последнее время?..  

Подумать, конечно, есть о чем. Стены, окна, посуда, мясо — собаку кормить все-таки нужно — руки драят, а мысли текут себе...  

Что я могла ему дать, чтобы не потеряться среди остальных?.. Чтобы запомнил?..  

Посмотри-ка в зеркало и ответ найдешь...  

Что дать, что дать. Да ничего не давать, тогда уж точно запомнит — небывалый для него случай. И вообще. После драки кулаками не машут. Отшила — теперь плачь, что ещё остается. Не надо было подглядывать. Ишь, расповадилась медитировать. Выбирай уж — туда или сюда. Если хочешь к земле поближе, то вот он — твой настоящий мужчина: охотник, рыболов, драчун, бабник и пьяница, такие с тобой обо всех забывают, и ты их любить постарайся. А этот — красавец и умница. Не твоё. То, что он бабник, в твоём стиле, но не по своей воле. Плевал он на нашу сестру. Нет, он нас всех любит, конечно же, но себя чуточку больше. А еще он добр и никому в страданиях не отказывает, тепло отдаёт с лёгкостью. Прямо пропорционально: чем приятнее телу, тем длительнее страдания. Одно у вас с ним сходство: оба — палец о палец, ничего для просто собственного удовольствия не сделаете. Строго по заявке, ради удовольствия ближних — пожалуйста. Это он. Ты и того не можешь, гордость не позволяет. Повезло же твоей гордости! Пару эпизодов зачеркнуть-таки бы, да поздно. Но сегодня утром ты повела себя совершенно неординарно. Можешь себя поздравить. Последний, но триумф.  

Картинка из субботы до сгоревшего супа  

Сколько можно молчать? Скажи что-нибудь, хотя бы для приличия, хозяйка, тоже мне. А что сказать?.. Спроси, как дела. А лучше — откуда он явился и как посмел. Челюсти слегка шевельнулись, но зубы остались сжатыми. Слов — море, а не идут. Ну и ладно. Лови-ка точечку!  

Ого, какой вихрь. Нет, смерч. Кружусь в его водовороте от основания — выше, ещё выше, ещё стремительнее, так, что хочется придержать мокрый подол несуществующего платья... Откуда здесь вода? А, так это же слёзы... Вот ты где. На гребне. И в темноте почти не виден. Прицепляюсь к последнему кольцу спирали и осторожно присаживаюсь рядом.  

— Будем мерцать дальше? Так слушай. Вернее, смотри... или... ну, не важно, внимай, короче, как сумеешь... Привела я тебя к воротам, но ты не был впущен. То, что ты без прозрачности — пустяки, стражи впускают скрытных... в тебе отсутствует ответный огонь! Ни одной, самой холодной искры... Как странно, отчего это? Вряд ли кто-то был любим более тебя.  

— Если человека все любят, он не виноват. Я и сам страдаю из-за этого, поверь мне.  

— Замечая последствия на объектах твоего внимания, да?  

— Да. А что я сделал? Я кому-то обещал? Обнадёжил? Об­манул?  

— Нет, разумеется. Но ты же умён и кажешься добрым. Зачем приручал тогда? Как мог не предвидеть надежды? Ты — слишком для нас, понимаешь ли, что это значит — слишком? В нас просыпаются собственничество, зависть... Мы все перестаём любить друг друга...  

— Значит, и не любили. Значит, я — хорошенькая проверочка для всех вас...  

... И взметнулся смерч. И разлучил.  

Что нужно сделать с креслом, чтобы оно не скрипело? Двери смазывают маслом, а с креслом — как?.. Прерывает который раз. Не сидится — ворочается, ёрзает. И ведь заёрзаешь, заворочаешься — уже семь минут молчим.  

— Ну что ж, разговора не получается сегодня. Может, я пошел?  

— Как хочешь.  

Прощальное движение рукой, и молчаливый крик за лифтом вдогонку...  

Так-то, зеркало. Какой тут триумф. По нулям. Ничья. Ничей. Ничего.  

И нечего! Всё правильно получилось. Запланированное наверху — неотвратимо. Вот ты свободно считываешь информацию в будущем, а изменить ничего не в состоянии. Говорено было — не твоё. А неймётся. Значит, страдай, если так хочется. Сенеку читала? «Кто не чает — не отчается...» — умный был парень. Неужели картинки тебя ничему не учат? Смотри в окно тогда. То же самое увидишь, только на более примитивном уровне... Вон, под грибочком, пьяный обрыгался. Правильно, водка забирает большинство. Рядом мамашки с детишками прогуливаются. Да, и домашность, угар адский, укачивает многих. Некоторые люди деньги делают и в этом обретают некий суррогат удовлетворения. Некоторые — стишки впроголодь кропают, видя в них смысл посланных миру несчастий. Ах, если бы так просто!.. И все они смерти боятся, не понимая, что жить давно перестали, если только жили когда-нибудь. Зато другие появились, и ты их видела, они не боятся, а ждут своей смерти и уже не желают искать очередной выход в никуда. Не всё ли равно, тюрьма или монастырь — каждый сам выбирает, где и с кем ждать. Ты-то дождалась. Твои картинки — смерть ведь. И не лучше ли она так называемой жизни?.. Скоро вас будет больше, чем гибнущих от водки. Чувствуешь, какой оптимизм? Присоединяйся! Нужна тебе эта навозная куча, если можно оставаться там, в глубине сущности, в темной колыбели пространства?..  

Я обязательно отвечу зеркалу на его вопрос. Когда найду ответ. Еще здесь не все потеряно.  

Картинка из субботы около горящего супа  

Вот собака моя. Послушание — идеальное. Преданность — надеюсь, что нет. Приживется, в случае чего...  

Супчик густой любит, похожий на кашу. Верхние листья с капусты — туда, круп всех по горсточке, картошки чуть-чуть (много вредно)... Ай-яй-яй. Вермишель на исходе, маловато на шестилитровую кастрюлю, основа, как-никак. Пока спущусь в универсам, мясо доварится. И подруге необходимо позвонить... Так ли уж необходимо?.. Наверное, если вместе с кулаками вся душа чешется. Разговор назрел в свете последних известий из соседнего измерения... Ну вот. Даже предлоги и приставки заодно со всеми наболевшими корнями. Изрекают изнутри: избери избыток, изящное изобильно, изобретательно... Издеваешься, изувер?.. Не дамся! Хочу «в», а не «из». И не надо давить, враг рода человеческого! Я этого не выношу, сам знаешь... Я вообще-то в универсам иду. Ну, хитёр же! Уважаю... Фантасти­ка — автомат без очереди.  

— Привет, подруга, ну и как ты — довольна?  

— Я всегда довольна! Как милый твой поживает?  

— Милый НАШ, скорее. Так ты, что ж, подруга, добить меня решила?  

— А что случилось? Я не понимаю. Путь по-прежнему свободен — вперед!  

— Нет, ничего себе! Разве я теперь смогу?! Ведь ты в курсе всех моих проблем, а переступила. И не ради жизни своей, здоровья или благополучия — ради вшивого удовольствия переступила!  

— Ты всерьез считаешь этот разговор телефонным? Давай приезжай, я и объясню тебе всё, как это произошло и зачем. Откуда знаешь, кстати? Неужели он доложил? Вот не ожидала!  

— Зачем мне доклады ваши. Ясно видела вас всю сегодняшнюю ночь.  

— Опять ныряла, да? Вот не вынырнешь когда-нибудь оттуда — будешь знать. Опасно то, что ты делаешь, сколько можно говорить? Эх, ты! Клялась, каялась. Карты в мусорку выбросила. Тем более приезжай — на вливание.  

— Взаимно, чтоб ты знала. Жди, еду.  

Зло засасывает. Очень трудно повернуть обратно, потому что в первую очередь зло отнимает желание возвращения... Хотелось разругаться или подраться даже, если повезёт. Не подрались. Долго беседовали: то вдрызг, то всласть. Все внешние приличия — увы! — соблюдены остались. Завтра опять встречаемся. Зачем только, зачем было соглашаться? Вот муки-то ещё. Но так надо. Ответила же на вопрос: «А был ли мальчик?», может, подруги-то и не было? Нет, была, это точно. И даже наверняка есть. Гнев весь ум застит. Конечно же, она меня любит, но себя — чуточку больше. Это вполне естественно, я и раньше такое о ней знала. А возмутилась бы, не коснись меня? Может быть. Но вряд ли. Подруга ближе остальных всех — и мужчин, и женщин, практически без исключений. Сестры нет, не знаю, дороже ли была бы. Подруга мне — брат родной, вот тут у меня богатый опыт... Тем более удивительно: как она могла?!  

— А вот так! — весело отвечает, легко, бровью не дёрнет. — Ты так не можешь, а я могу и очень рада, что могу. Ты — вот такая, а я — вот эдакая, и обе мы имеем право на существование. Тебе по-своему существовать, а мне по-моему. Почему я должна быть, как ты? А почему не ты, как я? Я тебя не заставляю, и ты меня не окорачивай, надо со всей этой разницей мириться.  

Помириться не помирились, но приходится теперь новый суп варить. Без вермишели. Со свёклой, с капустой, с клёцками... Вот так себя бы уметь конструировать. Или вот так бы научиться менять ингредиенты текущих событий по своему усмотрению: протянет подруга руку, а тут я её — раз! — не лезь, куда не следует лезть, нельзя, вот тебе другая конфетка, чтобы не обижалась...  

Готово наконец-то. Устала, как собака. Да нет, какая собака, собака стены с окнами не мыла, кастрюли не чистила, супов хозяйке не варила. Отдышалась на прогулке, пока квартира проветривалась, нажралась сырого мяса, поскольку суп сгорел, да и дрыхнет себе спокойно. И мне пора бы. Ночь на дворе, а спозаранку мы на пикник едем все трое. Без лодки, зато с собакой. Мне много сил понадобится — глядеть на них после всего случившегося...  

А ведь интересная мысль — насчет супа. Ингредиенты поменять. Почему не попробовать самой влиять на события?.. Или книжки специальные почитать сначала, с соратниками познакомиться?.. Да ну, Бог не выдаст, свинья не съест. Карате, говорят, тоже философия, а используют же в подворотне. Сегодня устала. Ну, а завтра обязательно попробую...  

«Ми-ри-ть-ся»...  

Черта с два.  

Последняя картинка  

Темнота, в которой не темно, темнота озарённая, проливающая свет и оттеняющая его, не дающая ослепнуть в пространстве. Две фигуры, удалённые друг от друга, но разлучённые мной. Одна из этих фигур — брат мой, у него волосы чуть темнее и не извергают искр, а тело крепче, хотя светлее и прозрачнее. Отчетливо виден контур его фигуры. Другой — золотоволосый — это возлюбленный мой. Складки окутывают его, колеблясь и меняя окраску свечения, завораживают внимание, лишают силуэт чётко зримых, близко знакомых очертаний. Я тоже там, в темноте пространства. Точка, где место — мне, образует равносторонний треугольник, руку протяни и прикоснешься. Рядом Брат. Рядом Возлюбленный. Но спешить нельзя, хотя дано непреложное знание: треугольник должен быть уничтожен...  

Два выхода.  

Выбор и слияние. Это первый, легкий, никому не во вред.  

Расторжение и уход. Это второй, болезненный для всех, хотя боль не делится поровну: четыре пятых — мне, остальная — им, уж сколько захотят взять из этой части. Причём, если возьмут без радости, то боль в них не удержится, вернется к целому, и тогда — гибель, разрушение меня.  

Я умею всё видеть, всё знать, а незнакомое — угадывать, обстоятельства вычисляю мгновенно. Одного лишена — знания цели. Знание желания присутствует — хочу всё. Присутствует, но не помогает. Возможность отсутствует.  

Между нами тремя явственно обозначается связующая пунктирная линия из бегающих огненных сполохов. Каждая чёрточка пунктира выращивает малиновые спирали огня. Всё чаще сполохи, все ослепительнее. Скоро образуется из них единая черта пламени, взовьется по периметру, заголубеет... И взрыв. Время на существование сложившегося дано, но оно скоро кончится. Надо решить. Трудно.  

— Да вы поможете мне или нет?!  

— Пусть сама решает, — сказал Брат.  

— Как бы ты ни решила, ты решишь правильно, — сказал Возлюбленный.  

О, как я их люблю! О, как люблю! Но себя, оказывается, чуточку больше.  

Как это — раствориться?! И меня не будет?!  

Будет один из них — со мною в сердце. Получается, что данное решение — последняя самостоятельность моей жизни, так как сердца не диктуют ни одному из них.  

Тяжело расставание, но там находится маленький шанс победить боль. Меня выживет мало, но это буду я. Или... Меня не будет окончательно, даже кусочка в чьей-то сущности, если боль победит меня.  

Как страшно.  

И все-таки я дерзну!  

Прощайте! — и распадается треугольник. Взмываю вверх, в темноту, сквозь мелькающие цветные огни. Спустя миг не могу видеть оставшихся. Ничего не могу видеть. Молнии пронзают меня, и тело принимает их очертания безболезненно, как естество.  

Темноты больше нет! И нет слепоты в пространстве! Вижу реку, глубокую излучину её, и даже различаю неровную поверхность, изрытую дождем, вижу обрывистый берег с острой, густой осокой, где внизу, у воды, сижу я, прислонившись спиной к высокому глинистому откосу. Глина красная, мокрая. А моё тело поднимают зачем-то наверх. Слышу знакомые голоса:  

— Неси скорее жгут!  

— Ах, чёрт, за ней надо было следить, как это мы!  

А меня просто смех разбирает:  

— Кто это тут пожалел обо мне, а?..  

Падаю навстречу и ухожу в мягкую влажную землю, и растекаюсь, и угасаю, и при последней капле света вижу, что некому склониться над тремя бездыханными телами, и, уже находясь в темноте, некоторое время продолжаю слышать, как воет, воет, воет моя собака.  

Мальчишки в очередной раз устроили заплыв в аквапарке, а я, заслышав звуки рояля, решила выпить бокальчик сока в баре отеля...  

Музыкант играл виртуозно... Я (уже, скорее, по привычке) сделала несколько фотокадров и присела за столик ...  

А потом... Он заиграл для меня...  

Я не знаю даже, каким образом я это почувствовала: то ли по изменившемуся вдруг репертуару «нон-стопа», то ли по случайно встретившемуся с ним взгляду... сложно объяснить, как именно... но...  

Я почувствовала: он играет сейчас для меня... :)  

Музыка... она была похожа на море: так же безгранична и таинственна...  

Она манила, завораживала, обволакивала и погружала...  

Она то нарастала с неистовой силой, то затихала, и, когда казалось, что эта пауза никогда не закончится, волна нахлёстывала с новой силой...  

Я слушала его два часа...  

Неожиданно я поймала себя на мысли, что не свожу глаз с рук пианиста... Удивительно красивые руки...  

Его пальцы скользили по клавиатуре рояля, а мне почему-то подумалось: вот так же тонко, наверное, эти пальцы чувствуют тело любимой женщины, и с каждой новой импровизацией под этими пальцами рождается волшебная музыка....  

Волна нежного эротизма и грустной романтики окатила меня с головой...  

Я улыбнулась, встала и тихо вышла из бара...  

Анчутка  

Свою общежитскую уборщицу Анюту студентки-гуманитарии всегда называли Анчуткой. Подмена имени произошла так давно, что придумавшие теперь в недосягаемости: Анчутка подрабатывает здесь уже седьмой год. И за это живёт здесь же. Все привыкли.  

- Да ладно... – отмахивается рваной резиновой перчаткой Анчутка, – Я в принципе не против. Глазёнки, волосёнки... Чернавка... Чертёнок так чертёнок. Только вот, Анчутка – он, мой. Мальчик вообще-то. Пол не совпадает.  

- Вот потому ты только полом и занимаешься. Он – твой. Продолжай! Мой! – хохочут остроумные студентки.  

Анчутка улыбается и послушно продолжает мыть. Улыбка у неё скромная, словно прячущаяся, на общение не вызывает. Студентки видят, что соперничество невозможно, но как знать, как знать... Дамы редко недооценивают опасности...  

Студенты же относятся к Анчутке не то, чтобы совсем безразлично, но и не сказать, что трепетно. Во всяком случае, вниманием она никогда не была избалована. И вдруг... В день рождения, о котором неизвестно как пронюхали, студенты подарили уборщице тяжёленькую стопку книг, и каждая книга – умнее умного. Павича, например, подарили. На сербском языке. И ещё – разное... Истинно образованному человеку ничей язык чужим не бывает, – учат студентов профессора. Однако Павич достался Анчутке нечитанным – странички ещё слипшиеся. Из подаренных ей книг – единственно нечитанный, что Анчутку теперь особенно возмущает. Это теперь. А сначала-то она как расчувствовалась! Ошалела просто от неожиданности такой. За коньяком сбегала, за деликатесными нарезками колбасы... И потом отрывалась от литературных дискуссий ещё неоднократно. Сначала за водкой. Потом за портвейном...  

А получка у Анчутки един раз в месяц, как раз двадцать пятого числа. В декабре – с днём рождения совпадает. Короче, пропилась Анчутка, совсем не будучи пьющей, в один день и до последнего пятиалтынного. /Алтын – трёхкопеечная монета – уже прочно забыт народом, тем более, забыто старинное название. Анчутка же историю обожает – столичный университет в прошлом году окончила, тот, который раньше историко-архивным институтом назывался. Но это Анчуткин секрет, не выходящий пока за скобки. Что за специалист, в самом деле, с вечной тряпкой в руках и пятнадцатью копейками в кармане... Пятачками, притом. Вот когда найдёт Анчутка более подходящую своему образованию работу... Вот тогда.../  

Не столько Павич её растрогал, сколько другая серого кирпичного цвета и веса книга, обнаружившая витиеватую, но лаконичную дарственную надпись на шмуцтитуле: «Коллеге Михаилу от автора. 1999 год». Настоящий постсоветский исторический роман. Почище Стендаля. Похлеще Маркеса. О «зоне», разумеется.  

- Книжки существуют для того, чтобы их хоть кто-нибудь прочёл, – это твердое Анчуткино убеждение.  

Еле вчиталась. Но и вчитавшись – морщилась.  

А коллегу этого автора Анчутка знает почти хорошо, уважает и даже несколько побаивается: эдакий сильно исхудавший и вытянувшийся к потолку Берия, громко шаркающий ногами. Умный. Вежливый. Ну, выпить очень захотелось. Ну, поторопился с подарком, недосмотрел, роясь на антресолях... Анчутка сразу же всех простила – такой у неё имидж. Злющая уборщица – явление слишком банальное. А вот образ безропотной Золушки, банальный не менее, для Анчутки подходит... Особенно перед Новым годом. Веком. Тысячелетием... Рождеством Христовым. Крещением Господним... И ещё потерпеть с недельку.  

- Доживу до следующей получки – куплю пистолет. Нет, денег не хватит, – раздумывает она беззлобно, – Разве – на игрушечный. А зачем?.. Есть веревки бесплатные. Прямо сейчас. Мыльце тоже дармовое. Пока не кончилось... Никогда моющих средств на весь месяц не хватает, а в этом месяце и докупить не на что... Что за люди эти начальники? На всём экономят...  

Пресловутая верёвка Анчуткину мысль не связала. Даже не остановила. Потому что Анчутка решила умереть естественной смертью – от голода. К новогодней ночи она была чуть жива: головокружение, слабость, тошнота, – “мальчики в глазах”, как в старину говаривали. Впрочем, у Анчутки в глазах и мальчики потерялись бы – глазищи стали огромными, чернее прежнего, и круги разноцветные перед ними – во весь мир... Тем не менее, она до предельной праздничности отдраила вверенные ей кухни, туалеты и коридоры и закрыла, наконец-то дочитанный исторический роман о «зоне». К Рождеству одолела ещё две подаренные книжки: «Скорняжный промысел Центральной Африки» и «Виноградарство за Полярным кругом» – научно – популярную литературу шестидесятых годов. Взгляд успокаивался только на картинках. Буквы расплывались. Постоянно хотелось спать. А говорят, что от голода смерть мучительна... Врут.  

- Завтра Сочельник... У людей по всей стране пост закончится... – Анчутка привычно вздохнула и отхлебнула кипяточку с вареньем, благоухающим малой и не менее голодной родиной /а варенья, надо сказать, Анчутке хватит на два-три абсолютно безденежных го­да, если с его помощью удастся не помереть/.  

Потом она взяла последнюю, полную почти понятного текста книгу и принялась читать рассказ из середины /Анчутка со сборниками всегда так поступает/. Название многоговорящее: «Таjна вечера». Это не тайна какого-то там вечера. Это – «Тайная вечеря».  

Жаль, не про Рождество. Но и про Пасху – вряд ли. У Павича всегда своеобразные привязки действительного к мифологическому.  

Продекламировав отрывок текста, Анчутка почувствовала, что между нею и рассказом образовалась некая незримая общность, которую нужно обнаружить и обозначить как можно скорее. Может, тогда всё изменится и в Анчуткиной жизни. Павича она любила более как ведуна нежели как литератора, именно поэтому сейчас прочтение иноязычного рассказа приобрело определённое сакральное значение, пока от неё скрытое. Ждать ли хорошего, читая волшебника – Павича, Анчутка тоже не знала. Добрый ли он волшебник? Она решила на всякий случай верить в добро.  

Много знакомых слов. Глаза бегут от одного к другому, но проникнуть в смысл не дают промежуточные туманности. Пришлось завести словарик. «Београд jе био окупиран». Белград был оккупирован?.. Почему это – был? Он до сих пор... но... дальше, дальше...  

Звуки фантастическими бабочками порхали по комнате, щекоча воображение изузоренными крылышками и оставляя невесомую пудру смысла на самых кончиках Анчуткиных изысканий... Анчутка одновременно и торопила понимание, и смаковала непонятную речь. И то, и другое было ей дорого. И то, и другое было ей необходимо...  

Если в ночь перед святым Сочельником обыкновенная русская девушка расколдует незнакомые слова, то всё у вас, братья-сербы, когда-нибудь получится... А она найдет к утру и Христа, и Иуду, как бы Павич ни зашифровывал их местонахождение...  

Под утро текст вдруг пошел, словно по маслу: “Однажды вечером перед самым истечением комендантского часа Исайло Сук сидел в корчме на своем обычном месте за овальным столом и ел гершлу с луком”... Что же такое – гершла? Пирог? Или просто яичница?.. Анчутка прислушалась к себе. Слюноотделения не было! И дочитала предложение до конца: «когда с улицы послышались револьверные выстрелы с тремя симметричными промежутками тишины» Так три было выстрела или четыре? Или Анчутка что-то не поняла?.. Если выстрелы – вместо петуха, то обязательно три. «Сильно... – сдержанно похвалила она автора, – Даже я догадалась». И продолжила чтение потенциального Нобелевского лауреата...  

Вскоре Анчуткин палец нащупал последнее слово рассказа... Анчутка расстроилась:  

- Как всегда... Хотел быть Христом, а поступил, как Иуда.  

Она поплакала над неисправимой судьбой главного героя и уснула, не заметив, что самое важное с нею уже произошло: такую необычайную в себе силу, такое торжественное умиротворение и такие слёзы – обильные, не замутнённые никакой обидой – она изведала впервые. Ей снились небеса оживших фресок из рассказа и ангелы над незнакомой землёй... Так не хотелось покидать этот сон, что даже стук в дверь не сразу её разбудил, и, пока она открывала, ещё целое мгновение ступала по облакам.  

На пороге стоял «засушенный Берия», и очёчки его странно, как будто виновато поблёскивали.  

- Здравствуй, Анюта, – сказал он.  

- Здравствуйте, Михаил, – ответила Анчутка.  

- Просто Миша, а лучше – Мишка, договорились? Для тебя тут послание на вахте. С утра висит. Ничего, что я принёс? Я вижу, ты никуда не выходишь... похудела... Здорова ли ты?  

- Спасибо, да. Почему не выхожу? Я всегда выхожу – порядок наводить. В пять утра. Ой, – спохватилась она, – сегодня я действительно не выходила. Читала сербскую книжку, увлеклась... Спасибо ещё раз вам за подарки. Может, чайку? С вареньем...  

- Нет, нет. Благодарю. До первой звезды нельзя. Я бы хотел вечером зайти, если можно. С Рождеством поздравить. Можно?  

- Ну конечно.  

Анчутка закрыла дверь. В увиденное и услышанное не верилось. Но как же хотелось верить! Что это он сказал: "Анюта"?! "Мишка"?!  

Она ещё немного поизучала состояние своей души, а затем прочитала записку. Ничего не поняла.  

Перечитала несколько слов, вкривь и вкось нацарапанных на клочке казённой бумаги, и испугалась почти всерьёз: "Я что – читать по-русски разучилась с этим Павичем?!"  

И братья-сербы не расшифровали бы то, что сочинила Анютина пожилая товарка, работающая этажом ниже. Но чуть ранее это наверняка удалось сделать Мишке:  

"Ань поедь вкасе иституцкой премия"  

ПРЕДЧУВСТВИЕ  

- Мама, мама, где ты?  

Сон умчался прочь... Что это было? В квартире тишина и только слышно, как мерно цокают ходики на кухне. Прижимаю руку к груди, где нервными толчками прыгает вспугнутое, встревоженное сердце. Ощущаю пульс в висках и прислушиваюсь... Тишина. Темнота. Глухая, непроглядная южная ночь. Нащупываю ногами тапочки и на цыпочках иду в детскую. Где же ночник? Ничего не видно...Нашла! Включаю и из-под абажура разливается мерный, спокойный свет.  

В кроватке тихо посапывает Жанночка, младшенькая моя девочка. Смешно она спит! Коленки подогнуты под себя, как будто ползала, ползала, а потом уснула попочкой кверху! Ресницы отбрасывают темные тени, каштановые кудри разметались по подушке. Как видно, малышке снится приятный сон – она улыбается легкой, чуть заметной улыбкой...  

Рядом на кушетке – самая старшенькая – Тома. Это моя опора и помощница. Но и она спит с самым серьезным выражением на личике. Перевожу взгляд дальше и невольно сердце кольнула легкая боль... Две кроватки пусты... У Валюшки сейчас каникулы и она отправилась с подружкой в село на полтора месяца.  

А здесь, в уголке стоит кроватка моего младшего Мужчины, единственного сыночка, но Жора сейчас в лагере отдыхает и кроватка пустует. Дети мои, как же я люблю вас всех! Меня иногда спрашивают: кого из четверых ты любишь больше всего? Честно говоря меня всегда удивляет этот вопрос. Ну как можно кого-то любить больше, а кого-то меньше? Они все мне одинаково дОроги и любимы. Конечно же они все такие разные! Но... Тихонько вздыхаю и вдруг вспоминаю, что же меня привело среди ночи в детскую – зов! Полустон-полукрик... Что же это было? Сижу на краешке стула и беспокойство заполняет всю мою сущность. Уснуть не смогу. Незаметно подкрадывается рассвет и ночь, не желая встречаться с солнышком, куда-то прячется.  

Раннее утро пятницы. Не спала вторую ночь подряд…Что-то неспокойно у меня на душе. С чего бы? Какое-то непонятное чувство тревоги. Хотя в небе сияет солнышко, поют птички, все цветет…  

Нет, тревога не отпускает и сжимает сердце тисками. Через три дня забирать Жору из пионерского лагеря. Может забрать его пораньше?  

- Тома! Я поеду за Жорой. А ты остаешься за старшую. Папа придет с работы, разогреешь ему суп, сделаешь салатик – покормишь . Жанночку я отведу к тете Мусе.  

- Мам, а чего так рано то? Ведь еще три дня осталось!  

- Нет, я поеду.  

Идем по улице, веду трехлетнюю Жанночку за руку, а она скачет, как зайчонок, вырвала ручку и побежала вперед, остановилась, засмеялась заливистым смехом, развела ручки в стороны и бежит мне навстречу. Ловлю её, кружу, а она, егоза, уже вырывается и опять бежит вперед. Улыбаюсь ей. До чего же она хороша! Мордашка, как у кукленыша на картинке. Глазищи в пол-лица и каштановые кудряшки развеваются, спадая мягкими волнами на плечи. Пухленькие ручки выглядывают из рукавов коротенького платьица. Симпатичным оно получилось. Шила я его три дня…  

Кольнуло в сердце , напомнила о себе тревога. Надо за Валюшей тоже съездить в село. И зачем я разрешила ей с подружкой уехать? Хотя там детям раздолье: речка, лес.  

В прошлую субботу они приезжали, так Валюша привезла целый бидончик земляники.  

-Мамуля! Это я сама собирала, для вас всех! Знаешь, сколько там ягод! Мы с Таниными родителями уже два раза ходили за ягодами! Мам, а мам, можно я опять поеду в Красновку? Знаешь, как там здорово! Мам, а ты знаешь, я уж два раза облезла, так сгорела. Какое там солнышко пекучее? Мам, а ты знаешь, мы с Танюшкой каждое утро выпиваем парное молоко и перед сном тоже. И я не забываю зубки чистить!  

Конечно, она уже большая девочка, ей 11 лет, и тоже – красавица! У нее очень красивый голос и мы часто семейным ансамблем поем народные песни. А вот сейчас она далеко... У детей летние каникулы. Да и что ей делать в городе? Жара, духота! А в деревне раздолье! Пусть отдыхает… Нет! Вот заберу Жорика и поеду за Валюшей...  

Жанночка знает дорогу и бежит вприпрыжку по аллее, ну вот впереди поворот, а там и дом моей сестренки Муси.  

Поднимаемся по ступенькам, нетерпеливо стучу… но в доме тишина. Господи, где она? Наверное, пошла на рынок...А мне еще так долго ехать до лагеря, а потом возвращаться! Путь не близкий. Слышу веселые голоса во дворе. Муся с соседкой весело болтают у подъезда.  

Выбегаю, мне некогда ждать… Муся и ее соседка узнали меня и приветливо улыбаются.  

- Галь! Ты что так рано? Что-то случилось?  

- Мусенька, милая, где ты была? Я – к тебе!  

- Да что приключилось-то – в голосе слышны нотки тревоги.  

- Присмотри за Жанночкой, а мне надо за Жорой съездить…  

Муся ждет первенца. Прибавление ожидается в сентябре. Мы все за нее так рады! У нее долго не было деток и для всех это настоящее ожидание счастья. Она стала такой грациозной! Несмотря на легкую припухлость губ и округлость фигуры, женщина, ожидающая ребенка становится красавицей, посвященной в таинство природы... Женственная и нежная красота…  

- Так ты ж хотела в воскресенье ехать!  

- Нет, поеду сегодня.  

- Да что за спешка?  

- Ой, не знаю, не знаю. Я ведь даже Алеше ничего не успела сказать – он на дежурстве, на сутках. Ты уж сама ему передай! – эти слова я говорю уже на ходу.  

У поворота я обернулась. Муся стояла в напряженной позе, держа Жанночку за руку. Второй рукой она, как козырьком, прикрыла глаза от солнца и с тревогой смотрела мне вслед. Я приветливо помахала ей и поспешила дальше.  

На автобусном вокзале толпятся люди. Шум, гам, ругань. Везде баулы, сумки, мешки, ящики, чемоданы – всевозможных размеров и видов. У кассы столпотворение. Такое чувство, что все население решило в один день покинуть город. Раннее утро, а духота не дает дышать, особенно в таком забитом людьми пространстве. Все хотят ехать.  

- Эй, куда прёшь, куда ты…!  

Какой-то мужик протискиваясь к кассе, толкает бабку с мешком, но она в обиду себя не даст:  

- Ты чо, совсем сдурел? А ты тутечки стоял? Я три часа уж в очереди, а он приперси и сразу ему место дай! А это видел?- и она показала мужику кукиш.  

По спине, вместе с липким потом стекает чувство тихого ужаса. Это ж сколько я простою в очереди? Что, ну что делать?  

И тут, о счастье, вижу в очереди, у самого окошка сослуживицу мужа, Катерину. До нее не добраться, но я кричу ей, что мне нужен один – до Одессы. Она кивает мне – мол, поняла!  

Два часа трясусь в автобусе…Духота и давка. Люди выходят на остановках, но другие тут же заполняют освободившееся пространство. Автобус междугороднего следования, но сёл и деревень по пути много. Такое чувство, что останавливаемся возле каждого столба!  

Наконец, за окнами замелькали пригородные домики. Одесса! Теперь еще на одном автобусе, но тут уже близко. Всего 20 минут езды и 15 минут ходу. До отправления автобуса есть немного времени и я захожу в привокзальный магазин, купить бутылку воды. Только сейчас я вспоминаю, что даже не позавтракала. Беру кулек пряников – наестся ими нельзя, но голод перебить можно. Села на скамейку в тени раскидистой березы и съела пару пряников, запивая лимонадом. Душно... кисельный воздух стоИт недвижимо... Вот и автобус. Тряска по ухабистой, грунтовой дороге оптимизма не прибавляет. Дорожная пыль укутывает автобус в плотный кокон и сквозь запыленные окна не видно ничего вокруг. Где же мы едем? Натужно ревя мотором, автобус взбирается на пригорок и останавливается. Приехали!  

О счастье! Солнце скрылось за облаками, значит мне не придется идти по солнцепеку! Тропинка пролегает по засеянному полю. Пшеница тяжелыми волнами катится и катится, наплывая на виноградники стоящие в конце поля. Такое чувство, что этими волнами поле хочет отодвинуть виноградник подальше. И вдруг! Небо прорвало – и с неба хлынул поток! Скрыться негде! Даже деревьев поблизости не наблюдается. Буквально пять минут ливня и тучки разбежались в разные стороны, открывая просторы голубого неба.  

Но я промокла до нитки! Хорошо, что в легком платье – высохнет быстро.  

Вот и лагерь! Самое интересное, что здесь дождя не было и все встречные смотрят на меня с удивлением. Иду сразу к корпусу, где мой сынок. Он обрадовался, но так не хочет уезжать!  

- Мам, ну завтра ведь прощальный костер, концерт, конкурсы, вручение наград…  

Но надо ехать…  

Бегу к директору.. Придумываю невероятную историю… Отпускать раньше срока – не положено! Но я неумолима.  

Обратный путь… Поле...Автобус… Духота… Давка…  

Прижимаю к себе тощее тельце сыночка. Ну, что ж он у меня такой худенький? Ведь вроде и ест неплохо! Растет, наверное…  

Возвращаемся очень поздно. В окошке кухни горит свет. Алеша ждет.  

- Что случилось? Господи, я чего только не передумал! – в голосе слышна тревога.  

- Лешенька, я завтра поеду за Валюшкой.  

- Ничего не понимаю. Ты можешь объяснить мне, что стряслось?!  

- Не знаю…не могу...  

- Ну и что за спешка? Ты же отпустила её до конца июля!Пусть ребенок отдыхает! Ты же помнишь, как она болела зимой. А в деревне здоровый воздух, свежая пища!  

- Не сердись, но я поеду. Хочу, чтобы дети были рядом…  

Опять ночью почти не спала. Утром ни свет, ни заря вскочила и опять на автобусную станцию. Интересно, а здесь бывает хоть когда-нибудь безлюдье? Ночью тоже очередь неотступно стоит у касс? Трясусь по грунтовой дороге. После дождей здесь не проехать, разве что – трактором. Два года назад по этой дороге мы ездили в Красновку на свадьбу к сестре Таниной мамы, а знакомы мы с детства. Танин папа какой-то начальник и заказал автобус для родственников и друзей, живущих в городе. Так вот тогда мы так застряли! Перед поездкой разразился ливень. и все дороги размыло. Не лужи – озера! Мужики наши толкали автобус, все перепачкались, как поросята, но сколько было смеха, визга, шуток!  

Счастье, что несколько дней не было дождей и хотя вся дорога в выбоинах, автобус скачет по кочкам, но не пробуксовывает, а едет. Пыли немного и сквозь окна видны бескрайние виноградники. В этом году ожидается отличный урожай!  

Красновка! Красивое, большое село. В изнеможении выхожу из автобуса, плетусь по пыльной дороге. Домики утопают в зелени. У каждого дома большой сад. Черешни в самом соку, висят гроздьями и манят: попробуй нас!  

Скоро поспеет малина Надо наварить малинового варенья. Деткам зимой даю при простудах. Никаких таблеток не надо! И жар снимает, и горлышко смягчает!  

Вот и дом Танюшиной бабушки. Господи, как же объяснить, почему забираю ребенка?  

Обиделись. Сидели в саду за обедом, выпытывали, но ничего вразумительного я сказать не могла….Ну почему! Почему тревога не уходит?  

Едем домой! Прижимаю к себе Валюшку, а сердце исходит тревогой за оставшихся дома…  

Поздний вечер субботы. Уложила всех спать, рассказала сказку. А когда детки уснули долго смотрела в такие родные лица, а сердце сжимала тревога и предчувствие беды. Что же это такое? Сижу на кухне, смотрю в окно. За ним в вечернем сумраке утопают сады. В раскрытое окно влетает пьянящий запах маттиолы. Часы-кукушка пробили 12 раз.  

На стене висит отрывной календарь.  

- Ну вот, – вздыхаю,- некому было даже листки оборвать. Подхожу и отрываю:  

Пятница – 20 июня, суббота – 21 июня. Завтра, вернее уже сегодня – 22 июня 1941 года…  

Этот рассказ написан от имени моей бабушки Маслюковой Галины Сельвестровны и основан на реальных событиях. Я помню его всю жизнь... 

Тайга стонала. Могучие кедры и стройные лиственницы скрипели как тысячи немазаных телег, елки и низенькие берёзы шипели ветвями, подлесок выл. Одиноко прижавшаяся к опушке леса черная покосившаяся избушка с крышей, покрытой дранкой, стойко сопротивлялась резким порывам ветра. В подслеповатом окошке смутно угадывалось круглое лицо, смотревшее на двор большими печальными глазами. 

«Обратно задуло, теперь на неделю» – думал старик Козлов, прильнув к заляпанному мухами окну. Огромный рыжий кот, сидевший у Козлова на коленях, поднял усатую морду и уныло крякнул по-утиному. 

- Что, Петруха, – со вздохом сказал старик, обращаясь к коту, – осень обратно. Ну, пора работать итить. 

Старик подошел к столу, на котором стояла древняя радиостанция, дернул тумблер и надел на голову резинку от трусов с закрепленным на ней одиноким наушником. Затем, привычной рукой навалившись на ключ, Козлов трижды запустил в эфир свои позывные. После позывных в эфир полетела фраза, которую старик Козлов передавал вот уже двадцать лет в одно и то же время: «Идите на …!» 

Эфир молчал. Может быть, он молчал только эти двадцать лет, а, может быть, он молчал от начала света. Козлов не знал этого. Только однажды, лет десять назад, старик получил уведомление о том, что кто-то услышал его. Это был клочок бумаги с какой-то печатью, на котором неразборчиво было написано: «гр. Козлов р.л. предупреждение не хулиганьте отберем лицензию.» Бумагу принес деревенский почтальон по прозвищу Золотой. Так как Золотой был в стельку пьян, выяснить откуда бумага и что она означает не представлялось возможности. Можно было бы предположить, что бумага пришла по почте, но тогда на ней должны были бы быть почтовые штампы и адрес Козлова. Может быть, Золотому вручил её кто-нибудь из проезжающих мимо геологов, но этого почтальон вспомнить никак не мог. Так или иначе, загадка странного послания осталась нераскрытой, и Козлов продолжал свои ежедневные выходы в эфир без всяких для себя и своих позывных последствий. 

Закончив передачу и для порядка покрутив ручку приемника, старик удовлетворенно шмыгнул носом и выключил радиостанцию. В ту же секунду кто-то громко постучал в дверь. Козлов удивленно посмотрел на Петруху. Стучать в их местности принято не было. Заходили в дом сразу и с порога орали что-то вроде: «Хозяин дома?» 

«Кто бы это мог быть? Разве обратно геолог какой заблудился?» – думал старик, направляясь к двери. 

- Кто тама? – Козлов подозрительно прижался ухом к косяку. 

Снаружи, если не считать завываний ветра, не раздалось ни звука. Старик осторожно приоткрыл дверь и выглянул во двор. Двор был поразительно пуст. Из-под сарая вылезла серая облезлая собака и, завидев хозяина, принялась усиленно вилять хвостом. 

- Лайка, слышь, ты никого не видала? – спросил старик у собаки. 

Собака помотала головой и полезла обратно под сарай. 

Вернувшись в комнату, Козлов достал из буфета бутылку с самогоном, налил полстакана и залпом выпил, после чего долго чесал затылок. «Может, росомаха балуется? А чего же ей в дверь стучаться?» – с сомнением думал он. 

Когда постучали снова, Козлов схватил с печки полуторную сковороду и бросился в сенцы. На улице никого не было, за исключением Лайки, с любопытством рассматривающей сбитого с толку хозяина. 

- Лайка... – старик махнул рукой. – А-а, у тебя я уже спрашивал. 

Через несколько минут, за которые содержимое бутылки значительно поубавилось, Козлов опять услышал знакомый настойчивый стук. Нисколько теперь не удивившись, старик вытащил из-под кровати родную двустволку, вставил в казенник два патрона с картечью, подошел к взбесившейся двери и шмальнул дуплетом. Ветер, ворвавшийся в сенцы сквозь рваную дыру, обдал Козлова леденящим душу холодом. Старик вышел во двор, ловко на таком ветру прикурил папиросу и, саркастически улыбаясь, повернулся к дому лицом. Над крышей, зацепившись якорем за радиоантенну, висело огромное эмалированное ведро с прорезанными по краю дырками, из которых сочилось нежное голубое сияние. 

Старик Козлов никогда не блистал эрудицией и в давно забытые им школьные годы слыл среди товарищей и учителей туповатым малым. Да и в зрелые годы знаний набраться особо не получилось. Профтехучилище, завод, колхоз, хутор на отшибе – какие уж тут знания. Телевизора – и того не было. Может быть поэтому вид неопознанного летающего объекта нисколько не испугал и даже почти не удивил Козлова. Конечно, летающих ведер старик никогда не видел, но ведь это не значит, что их в природе не существует. Например, по радио Козлов слышал, что есть такая машина, которая может за человека думать. Даже в шашки и шахматы играть не хуже Анатолия Карпова. Значит, и летающие ведра уже изобрели и ржавые якоря к ним прицепили. Хотя, этот якорь, самый что ни на есть обыкновенный, немного смущал старика. Уж очень он не вязался с сияющим голубыми лучами видом летательного аппарата. К тому же, натянувшаяся веревка тянула антенну в сторону, грозя поломать последнюю. Выплюнув беломорину, старик Козлов хотел уж было разразиться законным вопросом по поводу якоря и антенны, как вдруг из ведра раздался скрипучий голос: 

- Землянин! Посадку давай! 

- Чего? – опешил старик. 

- Чего – чего… Где тут у тебя самолет посадить можно? – спросило ведро. 

- Какой самолет? – не понял Козлов. – Это вам, наверное, в райцентр надо, там самолеты летают. 

- Да какой райцентр, мне здесь сесть нужно, заправиться, энергия на нуле. За домом можно? 

Старик Козлов почесал затылок и, после некоторого раздумья, пожал плечами. 

- Валяй, за домом можно. Только жерди там не поломай. Жерди у меня там на забор заготовлены. Поперек лежат. 

- Благодарю, землянин! – высокопарно проскрипело ведро и, втянув якорь, скрылось за избушкой. 

- Лайка, к ноге! – скомандовал старик, перезаряжая ружьё. 

Лайка, завидев манипуляции с оружием, обрадованно запрыгала вокруг Козлова. Из дверей избушки показалась усатая морда Петрухи. 

- А ты, гад, сиди и не высовывайся, – сказал Козлов коту и, помолчав, добавил: – А то мало ли что… 

Кот обиженно крякнул и спрятался за дверью. Старик повесил двустволку на плечо дулом вниз и осторожно направился вокруг дома. Позади дома у старика был разбит небольшой огород, стояла древняя черная баня и дровяной сарай. Ведро приземлилось рядом с баней, прямо на посевы лука и укропа. Было оно белого цвета, высотой метра в три. По верхнему краю шли продолговатые окошки, из которых лился упомянутый нежный голубой свет. На боку ведра старик различил три небольших красных треугольника обведенных зеленым кругом. Над ведром развевался флаг непонятного государства с золотыми звездами и женским лицом. 

Ожидая, что случится дальше, старик остановился. Лайка, бешено колотя хвостом землю, присела у ноги. За огородом надрывно скрипели деревья, склоняясь под тяжелыми порывами холодного ветра. Пауза немного затягивалась. Козлову вдруг захотелось вернуться в дом и допить самогон. В голову полезли мрачные мысли. А что, если это совсем не простое летающее ведро, а какое-нибудь необыкновенное? Или вообще американское? А там внутри сидят шпионы или диверсанты? Флаг-то совсем не наш. И треугольники непонятно что обозначают. Теперь из-за него дыру в двери заделывать и антенну чинить. Все это начинало казаться подозрительным. Старик вдруг как-то растерялся и почувствовал себя почему-то в совершенно глупом положении, и это у себя во дворе, под своими окнами! Для укрепления духа и плоти, добавить нужно было срочно! Но тут ведро зашевелилось. 

Прямо на глазах у старика с летающим ведром стали происходить удивительные метаморфозы. Свет в окошках погас, а сами они затянулись черными ставнями. Крыша начала вытягиваться и постепенно превратилась в конус, на верхушке которого реял упомянутый ненашенский флаг. По бокам ведра прорезались три круглых отверстия, из которых вылезли железные лапы наподобие паучьих. Ведро немного привстало на этих лапах, при этом его днище как бы отвалилось и осталось лежать на луковых грядках. Из образовавшейся внизу щели, кряхтя, на четвереньках вылез маленький человечек, одетый в позолоченные штаны и малиновую фуфайку. Голова человечка была абсолютно безволосой и абсолютно синей. Он поднялся на ноги, отряхнулся и, как бы извиняясь, сказал: 

- Вот ведь самолеты стали делать! Выходить на карачках приходится. 

Старик начал было грешить на самогон и потихоньку ущипнул себя за ляжку. Ляжка отозвалась соответствующей болью. 

- Лайка, ты его тоже видишь? – спросил он у собаки. 

Лайка вильнула хвостом и два раза гавкнула. 

Человечек в фуфайке, улыбаясь, смотрел на Козлова. Конечно, странная одежда и синее лицо придавали ему несколько необычный вид, но, с другой стороны, старик за свою жизнь повидал и не такое. Ну синий, ну лысый. Например, в деревне Кукушкино, что в семи километрах от козловского хутора, живет тракторист Самоедов по прозвищу Пята, так у него от чрезмерного употребления дешевой парфюмерии физиономия тоже синяя, даже с сиреневым отливом. А что насчет одежды – так это вообще обычное дело. Молодежь в райцентре поголовно ходит в красных пиджаках, и все лысые. Называют себя «новыми русскими». 

Старик, стараясь придать голосу побольше строгости, спросил: 

- Вы, извиняюсь, чьих будете, гражданин хороший? 

Человечек, улыбаясь во всю свою синюю рожу, вежливо ответил: 

- Я к вам на секундочку. С… – он замялся. – С космоса, заправиться. 

- С ко-осмоса… – протянул старик. – Космонавт, мать твою, значит. А у меня бензина нет, кончился весь бензин. Еще год назад кончился. Когда геологи в тайге потерялись, я все милиции отдал. 

- Мне бензин и не нужен, – сказал человечек. – Спирт есть? 

Козлов изобразил на лице неописуемое удивление. 

- Спи-и-ирт??? 

- Спирт, спирт. Только если можно, пожалуйста, без сивушных масел. Хотя, с сивушными тоже подойдет, дымить только будет.  

- Спирту у нас отродясь не бывало, – вздохнув, сказал Козлов. – А самогона могу налить, для хорошего человека не жалко. Пошли, что ли? 

Козлов еще раз ощупал ружье и встал боком, как бы пропуская незнакомца вперед. Лысый обрадованно закивал головой и засеменил мимо старика в дом. Козлов пошел следом, заинтересованно всматриваясь в безволосый затылок пришельца. Тот остановился у двери, поковырял пальцем дыру, покачал головой и вошел внутрь. 

Горница в доме Козлова, мягко говоря, роскошью не отличалась. Меблировка была спартанская, стены бревенчатые, окна подслеповатые, а печка облезлая. В левом углу стоял буфет на изогнутых ножках, рядом стол, лавка и три стула. На столе расположилась старинная радиостанция, тут же – нехитрый чайный набор. По всей комнате валялись разнообразные предметы домашнего обихода – дырявые валенки, глиняные горшки, дрова, какие-то железки и прочее. На вбитых в стены гвоздях висел скромный гардероб старика. В красном углу, справа, отороченный пластмассовыми еловыми веточками, красовался портрет вождя всех народов. Все как и положено в жилище старого отшельника. 

Лысый снял фуфайку, повесил её на свободный гвоздь и присел на лавку рядом со столом. Под фуфайкой оказалась грязная белая американская майка на необыкновенно худом теле. Тело было тоже синим и безволосым. 

Рыжий кот Петруха, в отличие от Лайки, в упор не замечавшей пришельца, сразу же прыгнул к нему на колени, свернулся калачиком и заурчал. Лысый осторожно погладил кота по спине. 

Старик Козлов, напустив на себя суровую молчаливость, хозяйничал. На столе появилась пузатая бутыль с самогоном, тарелка с солеными огурцами, холодная картошка в мундире и банка килек в томатном соусе. При виде самогона пришелец начал ерзать на стуле и чрезмерно улыбаться. 

«Наверное, давно летает, вон как на белую зыркает.» – подумал старик, достал из буфета два граненых стакана и сел за стол. Лысый нетерпеливо переводил взгляд со старика на бутылку и обратно. Глаза у космонавта были зеленые и добрые, как у вождя народов. Козлов степенно взял бутылку, налил по полстакана. 

- Ну, с прибытием в наши края, товарищ космонавт! – провозгласил тост старик. 

Подняли стаканы. Космонавт осторожно поднес свой к носу, шумно втянул воздух. Зачем-то посмотрел сквозь самогон на свет и сказал: 

- Сорок три градуса, по всей вероятности, картофельный. Может и подойдет. 

- Подойдет, подойдет, не сомневайся, товарищ, – немного раздраженно сказал старик и немедленно выпил. Выпил, и одновременно очень удивился тому, как хорошо незнакомец разбирается в самогоне. 

Космонавт выпил тоже. Козлов закусил огурцом, лысый к закуске не притронулся, только глубоко и шумно вздохнул. 

Помолчали. 

- Тебя как звать-то, родной? – спросил старик, наливая по второй. 

Космонавт широко улыбнулся, встал с лавки и с глубоким поклоном ответил: 

- Я имени в вашем понимании не имею, у нас всем номера порядковые дают. Мой номер восьмой в але. Ала – это что-то вроде вашей семьи. По созвучию можете звать меня Васей. 

- И откуда же ты такой Вася взялся, – как бы себе под нос пробормотал Козлов, а в слух добавил: – А меня Иваном Петровичем родители назвали, а люди кличут… 

Старик чуть было по инерции не сказал Васе о том, что, сколько себя помнит, все зовут его Козлом. А как еще с такой фамилией? В лучшем случае – Ваня Козел. Он уже и обижаться забыл. 

- Иваном, в общем. Ну, что, Вася, за знакомство? – и старик поднял стакан. 

- За знакомство, Иван! – ответил Вася и выпил стоя. 

Старик вставать не стал. Облокотившись на стол, строго посмотрел на Васю, спросил: 

- Так это ты, значит, в дверь-то стучался? 

- Якорь это мой. Я на посадку три раза заходил, якорь все не мог зацепиться. Все по двери да по стене колотил. 

- А откуда якорь-то такой… Ржавый совсем? 

- Да так… На свалке подобрал. У меня-то автоматический был, с лазерным наведением. Потерял в Антарктиде, температуру не учел, он у меня там к леднику примерз. Приходится теперь с этим мучиться. 

- Вот, дырка теперь в дверях… – вздохнул старик. 

- А что дырка? Да сейчас заделаем! 

Козлов вдруг представил свою дверь навроде той, которая в лифте, по последнему слову космической техники. Но Вася попросил топор, молоток и гвозди. Через полчаса на двери стояла обыкновенная заплатка из досок, правда, исполненная добротно и надолго. Старик с любопытством смотрел на то, как проворно работает космонавт. Заодно Вася залез и на крышу, поправил антенну. 

- Только ни к чему она тебе… – заявил Вася, спустившись на землю. 

- Как так? – удивился старик. – Я ж через нее в эфир выхожу. 

- Через неё? Если бы у тебя передатчик работал, то, конечно, через нее и можно было бы. А передатчик у тебя того… 

- А ты-то, откуда знаешь? 

- Я же тебя запеленговал. 

- Ну. 

- Сигнал сла-абенький, от ключа. Если бы передатчик работал, у всей вселенной уши бы завяли. 

Старик смущенно потупился. 

«Ишь ты, у Вселенной! До Луны еще только добрались, и то еле-еле, а уже Вселе-енная!» – подумал он. 

Но Вася тему развивать не стал, а присел на лавку под окошком, которая тут же с треском под ним развалилась. Вздохнув, Вася снова взялся за инструменты. 

Когда все было исправлено, вернулись в дом. Старик налил еще по одной, выпили. 

- Ты закусывай, закусывай, – напомнил Козлов Васе, поддевая вилкой кильку. 

Но Вася замотал головой и замахал руками. 

- Нет, нет, я не могу. У нас никто никогда не закусывает, нам не надо. Только пьют. 

- Как это? – не понял старик. 

- Ну, как это тебе объяснить. – Вася задумчиво посмотрел на потолок. – Вот вы, земляне, пьете и едите. Вода вам нужна потому, что вы сами состоите из воды. Еда нужна для энергии. А мы только пьем. Вода в любом спиртном напитке присутствует, даже в спирте. И энергии хоть отбавляй. Так что мы давно уже про еду забыли. Только спиртом и питаемся. 

Козлов недоверчиво посмотрел на космонавта. «Чокнулся он там в своей ракете, что ли?» – подумал старик. 

- Так без еды ведь и сдохнуть, того, можно. Даже вон, Петруха, хоть и не пьет, а жрет за двоих, – сказал Козлов и бросил коту кильку. Килька была мгновенно истреблена. 

- Понимаешь, это вопрос эволюции разумных существ, – продолжил Вася. – В общих словах это выглядит следующим образом. Когда-то, давным-давно, человеческий мозг, как и мозг любого животного, например, этого симпатичного кота, питался жирами. Люди были хищниками в животном смысле этого слова. Ели только мясо. Никакой картошки или хлеба. И были такими же неразумными существами, как и звери. Но ведь и среди зверей попадаются весьма сообразительные особи. И вот однажды, один из доисторических людей нашел растение, в котором было полно крахмала. Может, это была та же картошка, может быть, какой-нибудь злак, рожь или пшеница. Нашел и попробовал. Крахмал разложился в его желудке на составляющие элементы, среди которых был сахар. И вот этот сахар произвел на его мозг примерно такое же воздействие, как сейчас спирт производит на твой. 

Развалившись на стуле, захмелевший старик внимательно слушал. Чокнутый космонавт с синим лицом по имени Вася рассказывал странные и непонятные вещи. 

- А какое воздействие? – спросил Козлов, разливая самогон по стаканам. 

- Ну, вот сейчас тебе хорошо? 

- Хорошо, а будет еще лучше. 

- Это потому что спирт ударил тебе по мозгам. А тому доисторическому человеку сахар по мозгам ударил. Он ведь сахара никогда не пробовал. С тех пор и стали люди сначала дикие растения собирать, есть их да балдеть, а потом и выращивать научились. Человеческий мозг, употребляя углеводы, постепенно отказался от жиров, стал ускоренно развиваться, человечество стало умнеть и, в конце концов, люди стали такими, какие они есть сейчас. Умные больно. 

Выпив, старик спросил: 

- А почему же я сейчас от сладкого чаю да от конфет не балдею? 

- А потому, что с той поры сто миллионов лет прошло, мозг твой просто за это время привык к углеводам, как ранее привык к жирам. Хотя углеводы тебе тоже очень нужны. Почему дети так любят сладкое? Это растет и развивается их мозг, и требует конфет и пряников.  

- Ну, а дальше? 

- А дальше – спирт! Мы же ведь тоже прошли этот путь. И у нас было все точно так же. Но ваш мозг от спирта еще балдеет, а наш – уже им питается. От углеводов мы давным-давно отказались. Так что мы, не в обиду будет сказано, стоим на более высокой ступени развития, Иван. 

Козлов представил себе секретный космодром, по которому бродят в лоскуты пьяные дети галактики. 

- Это космонавты-то? Что, так таки только спирт глушат? – спросил старик, и вдруг вспомнил про невиданный флаг на макушке летающего ведра. – А ты, Васек, вообще, того, наш ли будешь? 

- Не ваш. 

- То-то я смотрю, флаг какой-то у тебя… – старик прищурился. – И значки сбоку… 

- А, это Межгалактический паспорт. Чтобы без предупреждения не подбили. Когда на планету садишься, обязан вывесить. Раз в вашей Америке… 

- А что, Америка уже наша? 

- Ну, не наша же! Так вот, одного моего друга подбили. Ну, он, делать нечего, катапультировался домой, а в самолет муляжи положил для смеха. Вы потом долго зеленых человечков ловили. «Маджестик-12», слыхал? Мы несколько лет смеялись… 

- Да кто это мы? Ты мне наконец скажешь, какого государства ты есть сын, или нет, в конце концов? – разразился тирадой старик. 

- Ой, извини, что-то я заболтался. Мы – это люди с планеты N, что по вашей звездной карте находится в созвездии Лебедь. 

- С какой такой планеты? – не понял старик. 

- Слушай, ты в школе учился? 

- Ну. 

- Ну! С другой я планеты, не с Земли, не из Солнечной системы. 

- Погоди, погоди… – внезапно до старика дошло очевидное. – Так ты что, инопланетянин что ли!? 

- Да, друг мой. Инопланетянин. Самый обыкновенный. – сказал Вася. 

Козлов вскочил со стула, вытаращил на пришельца глаза и попятился к печке. Про инопланетян старик, конечно, слышал и читал, но всегда считал эти рассказы пустыми байками для бездельников. Какие инопланетяне, когда картошка не копана и крыша не чинена? И вот он, живой, сидит напротив, пьет самогон, разговаривает по-русски, а его космический корабль стоит рядом с баней. Для разума старика Козлова, не замусоренного чудесами цивилизации, спокойного и безмятежного, это был внезапный и жестокий удар. Вася, через это книжное и забавное слово «инопланетянин», мгновенно вызвал у старика болезненную ассоциацию с доморощенной нечистью. Старик как будто с лешим или упырем свиделся. Да еще и пили вместе. Как говорится, все смешалось. Козлов хотел было бежать, но ноги подогнулись и перестали слушаться. Он повернулся к образу вождя в углу, поднял руку и… перекрестился. Затем вдохнул побольше воздуха и крикнул куда-то ввысь: 

- Чем докажешь!? 

Вася тоже перепугался. Втянув голову в плечи и потупив глаза, он сидел неподвижно, только кончики пальцев нервно подрагивали. Старик стоял у печки и косился на ужасного синего гуманоида в грязной майке. Минуло несколько секунд жуткой тишины, разбавленной завыванием ветра в печной трубе и скрипом деревьев за окном. Ужасный синий гуманоид медленно поднял глаза, и тихим голосом проговорил: 

- Ты, Иван, меня не бойся. Я же тебя не укушу. Иди сюда, давай выпьем. Я уже скоро улечу, не переживай. Вот посижу еще маленько и улечу. Иди. 

- Ноги… Не идут, – промямлил старик. 

Вася осторожно встал, налил в стакан самогона и тихо, не делая резких движений, подошел к старику. Протянул стакан. Козлов взял, немного подержал, выпил. На его лбу выступило несколько капелек пота. Вася подхватил старика под руку и заботливо проводил обратно за стол, сам сел рядом. Старик Козлов пребывал в полной прострации. Не помогла даже очередная порция самогона, от которой старик начал отчаянно икать. Инопланетянин Вася суетился вокруг, бормоча что-то успокоительное. Тут же кругами ходил, распушив хвост, Петруха, который, похоже, нисколько гуманоида не боялся, но, понимая важность происходящих событий, а, может быть, и в надежде на очередную кильку, не собирался оставаться безучастным. 

Вася от волнения иногда наливал и себе, что, в конце концов, привело к тому, что самогона в бутылке почти не осталось. Этот факт и вывел старика из ступора. Икнув в последний раз, сильно и громко, старик вдруг затих, посмотрел на опустевшую бутыль и совершенно нормальным голосом несколько удивленно произнес: 

- Это что же, обратно водка закончилась? – и, немного подумав, добавил: – Обратно надо к Ильичу итить, мать твою! 

Про все свои треволнения он словно бы забыл. 

- Василий! – обратился он к пришельцу. – Водка-то кончилась, может, слетаем к Ильичу, тут недалеко, по дороге три версты, а напрямки – и двух не будет. Ты как? 

- Нужно взять две, потому что мне еще нужно самолет заправить, а одной бутылки как раз до Лебедя хватит, – ответил Вася. 

- Возьмем, значит, три, чтобы лишний раз не бегать, – заключил Козлов. 

Контакт состоялся. 

За самогоном летали еще не один раз. С фактом Васиного инопланетянства старик Козлов смирился очень быстро. Хотя, поначалу на него накатывалось что то вроде легкой тошноты. Вспоминались разные гадости из жизни и сказочные персонажи потустороннего свойства. Один раз, как бы случайно, старик даже дотронулся до Васи. Тот оказался странно холодным, и сердце старика ёкнуло и замерло. Но, в общем и целом, Вася ему очень даже понравился. Даже по суровым таежным меркам это был вполне хороший человек. И мастер на все руки, и выпить не дурак. Несколько дней Вася жил на хуторе у старика, починил все, что было поломано и наладил все, что было разлажено. Козлов то впадал в кому, и тогда Вася просто сидел и разговаривал с Петрухой, то воскресал опять, чтобы продолжить контакт. За это время старик в совершенстве изучил управление летающим ведром (три кнопки и один рычаг, проще, чем в тракторе), а Вася научился матюгаться. Они много и подолгу разговаривали. О политике и о погоде, о добре и зле, о ценах на водку и о жилищном кризисе на планете N. Старик с удивлением узнал, что Вася обнаружил его домик благодаря той настойчивой передаче, которую он тщетно запускал в эфир год за годом. Вася был своего рода ученым, собирал на Земле все интересное, записывал и отправлял информацию на свою планету. Ежедневные выходы в эфир откуда-то из глухого угла Земли давно уже интересовали Васино начальство, вот и послали проверить. От старика Вася узнал, что знаменитая фраза обращена совсем не к жителям планеты N, а так, вообще ни к кому. Просто крик души. Это было, конечно, не совсем понятно, но, с другой стороны, объясняло отсутствие социальной агрессии и потенциальной опасности. 

Вася рассказал Козлову, что на Землю люди с планеты N летают уже давно, так просто, из любопытства. У них там изучать уже нечего, а на Земле – непочатый край. Одни люди и их поступки чего стоят! Не говоря уже о животных, растениях и прочих насекомых. 

То, что люди с планеты N пьют спирт вместо еды, старику очень импонировало. Тем более, что Вася назвал это «Вопросом эволюции»! Другой сакраментальный вопрос – «пить или не пить?», становился риторическим. Во имя прогресса и процветания всей Земли, по идее Васи, пить должны все поголовно, не взирая на пол и возраст. Физический и медицинский смысл такого безостановочного и бесконечного пьянства старика мало интересовал, – он сам в запое почти ничего не ел. Но вот так, чтобы всю жизнь от рождения до смерти все время пить и не окочуриться, – это было сродни мечте. А мечта, если стремиться к ней всею душой, как известно, рано или поздно становится явью. 

Как-то раз, после очередного полета к Ильичу, старик и Вася вышли из дома проветриться. Тихий осенний вечер зажег над хутором ослепительный млечный путь в обрамлении звездной шелухи. Вася сидел на завалинке и печально смотрел в небо. Там, в невообразимой вышине, широко раскинув крылья и вытянув вперед длинную шею, распластался его родной Лебедь. Старик Козлов тоже смотрел на небо, но, кроме со школы знакомой Большой Медведицы, в мешанине звезд ничего больше различить не мог. 

- Слышь, Василий, а далеко она, эта твоя планета N? – спросил Козлов, докурив папиросу. 

- Да нет, всего на поллитра спирта полета, – ответил Вася и глубоко вздохнул. 

- А ежели, скажем, в твое ведро бочку заправить, или, скажем, цистерну, то куда же улететь можно? 

- Можно и очень далеко… – Вася помолчал. – Только незачем. 

- Почему? 

- Потому что, кроме нас и вас во вселенной жизни нет, так, одни маленькие склизкие комочки. Одни мы, Иван, одни в бесконечности… 

- Вот и я думал, что совсем один, – сказал старик и уселся рядом с Васей. – Думал, что вот, еще пару годов поживу, попью напоследок, а там и пошлю всех в последний раз. Вишь, скотину не развожу, дом не крашу, на что? Собака вон с котом есть, дак ведь они и так у меня дикие, целыми днями по тайге шлындают, я им не больно то и нужен. Ан ведь оказалось, наоборот все. Ты вот, с далекой звезды прилетел, меня услышал, а наши-то что, не слышали? Геологи раз в три года заходят, пьянствуют да все ломают, и еще вот Золотой пенсию приносит. А чтобы так, по человечески… Как вот ты. Я с тобой за неделю наговорил на пять лет. Только вот не пойму, тебе-то во мне какой интерес? Чем тебе со мной-то не скушно? 

- Не знаю я, Иван. Всю жизнь по миру болтаюсь, а приткнуться негде. Нам ведь в контакт с местным населением без санкции начальства вступать строго запрещается. Могут и прав лишить сроком от шести месяцев до года. А тут мимо пролетаю, дай, думаю, заверну. Ну и завернул. 

- А что же про вас, инопланетян, до сих пор не слыхать было? Наверное, не к одному мне заворачивал? 

- Нет конечно… У нас такая машинка есть… – Вася достал из кармана штанов что-то похожее на штепсельную вилку. – Я тебя могу обратно во времени вернуть, ну, еще до моего появления. 

Старик удивленно посмотрел на прибор, и, приблизившись к Васиному уху, прошептал: 

- А на еще раньше можешь? 

- Нет, не могу. И объяснить это трудно. Максимальный срок – часа три до нашей встречи. Так прибор работает. Локально. 

- Эх! – старик с досады плюнул. – Эх, как бы я жизнь обратно прожил! 

- Жизни не вернуть, – философски заметил Вася. 

- Значит вы, чтобы про вас никто ничего не знал, время назад поворачиваете? Хитро! И что, со мной тоже эту штуку проделаешь? И не вспомню я Василия, и деньги зря на самогон потрачены! 

Вася с улыбкой посмотрел на старика. 

- Слушай, Иван… 

И Вася рассказал старику о том, что иногда, когда того требует крайняя необходимость, люди с планеты N приглашают землян к себе в гости. Например, если человек безнадежно болен, или завтра на него кирпич упадет, почему бы в созвездие Лебедя не слетать. Там и вылечить могут, и завтрашний день как-нибудь переживет. Только вот никто из землян лететь на планету N добровольно еще не соглашался. Поэтому, бывает, землян забирают помимо их воли. Потом, конечно, возвращают на место, здоровыми и веселыми, со справкой из медвытрезвителя или еще откуда и с соответствующими воспоминаниями. На планете N к людям относятся хорошо, даже очень, и людям там очень нравится, в основном, конечно, из-за обилия спиртных напитков. Некоторые даже возвращаться не хотят, так там и живут. 

- Так что, – заключил Вася свой неопределенный намек, – назад во времени тебя можно и не перемещать… 

Старик крепко задумался. Определенно, Вася приглашал его к себе, в созвездие Лебедя. Зайдя в дом и допив остатки самогона, Козлов окинул взором свое убогое жилище. Воспоминания вяло ползли в его голове, зацепиться было не за что, да и незачем. Старик медленно, как во сне, подошел к печке, взял кочергу и со всего размаха, со всех своих дряхлых сил запустил ею в радиостанцию. Радиостанция громыхнула консервной банкой, испустила сизый дымок и тихо скончалась… 

Они улетели ночью, а утром пошел первый снег. Когда через неделю на хутор забрел деревенский почтальон по прозвищу Золотой, разносивший пенсии, он нашел на столе записку, в которой было всего три слова. Больше старика Козлова никто никогда не видел. 

З.Ы. Первый в истории человечества радиосигнал инопланетного происхождения американцы приняли случайно, перенастраивая компьютеры, управляющие автоматической станцией на Марсе. Долго не могли поверить в чудо, но все данные говорили о том, что это действительно разумное послание откуда-то из созвездия Лебедя. Причем, обыкновенная морзянка. Причем, русская морзянка. Три слова. Прочитали. Доложили президенту. Президент удивился и приказал все данные засекретить, а всех, кто что-либо слышал или видел – расстрелять… 

Однажды, … миллионов лет назад, в райских кущах первобытной Земли сидела на апельсиновом дереве очень симпатичная обезьяна. Звали ее Юю и была она по доисторическим меркам просто красавица. Невысокого роста, изящная и гибкая, с очаровательной продолговатой головой, Юю по праву считалась у местных обезьяньих парней завидной невестой. Особый шарм ее черненькому личику придавал длинный локон волос, спускавшийся с плоской макушки до самой нижней губы. Юю только что позавтракала чуть переспелыми апельсинами и, лениво наблюдая за невысоким полетом веселых попугаев, блаженно качалась на тонких апельсиновых ветвях. Воздух был прозрачным и вкусным, как связка бананов, по небу медленно ползли причудливые облака, с гор дул освежающий ветерок – все вокруг этим чудесным беззаботным утром дышало спокойствием и безмятежностью. Раскачиваясь на зеленой ветке, Юю размышляла о предстоящем втором завтраке и никак не могла решить, остаться ли на этом дереве, или переползти на соседнее, полное сочных манго.  

И вдруг…  

Небо покраснело и раскололось на две ужасные половины. В образовавшуюся трещину с воем ринулся ледяной луч и, скрежеща и извиваясь, врезался в землю прямо посередине изумрудной полянки под апельсиновым деревом. Окружающие деревья заволокло густым фиолетовым дымом, пахнущим глупым птеродактилем, упавшим в красную лужу на склоне местного вулкана, на соседних холмах зажглись разноцветные огоньки, а попугаи дружно заорали дурными голосами. От такого страшного катаклизма Юю ненадолго потеряла сознание, и только невероятной силы безусловный хватательный рефлекс не позволил ей свалиться с дерева. Юю пришла в себя оттого, что из возникшей посреди фиолетового дыма дыры послышались звуки, которых она никогда в жизни не слышала:  

- Козыныч, твою мать! Я тебе говорил, что тормозить на параболе нужно в первой фазе! Ты чуть нас не угробил!  

- Если бы я в первой фазе затормозил, тебя бы по этой параболе размазало как… Да выключи кулькулятор, сдохнуть хочешь?  

- Я его еще вчера выключил, ты меня на понт не бери. Лучше череп пристегни, я не хочу тут один подыхать. Елки-палки, у меня батарейка вытекла, ну, едрен батон, попал!  

- У меня тоже…  

- Здесь дышать-то хоть можно? Козыныч, где у нас газощуп?  

- Какой газощуп, ты на чем прилетел, товарищ космонавт? Череп пристегни, поле отключаю.  

- Погоди, дай просохнуть.  

- Наверху просохнешь, надо отключать, а то может развернуть.  

- Давай!  

- Все системы, кроме… Да мать его за ногу! Ни черта не работает. Леха, отключаю!  

- Да отключай же!  

Юю замерла. Из дыры показалось неописуемое чудовище. Какие-то отростки, щупальца, рога и копыта. Самый уродливый бородавочник по сравнению с этим монстром показался бы идеалом красоты. Следом вылез еще один персонаж, не менее страшный. Они энергично размахивали своими отростками, а из шишкообразных наростов сверху доносилось:  

- Смотри, тут полно зелени! Может, и кислород есть? О! Птицы!  

- Что, проверить хочешь?  

- Боязно как-то. Помнишь, на Медузе вот в таких вот райских кущах Митяй череп снял?  

- Не, меня там не было…  

- Да был ты там, не помнишь... Мы еще тогда по полсрока отмотали, а нас туда перевели. Клюкву тамошнюю собирать.  

- Не, не помню… Я где только клюкву не собирал… Ну, а что твой Митяй? Копыта откинул?  

- Не то слово. У него башка взорвалась. Сначала покрылась какой-то плесенью, а потом – бац! – и нету. Там такие червяки незаметные по воздуху летают, так вот они в крови размножаются как бешеные и сосуды не выдерживают. Полный алес капут, короче. Ну чё, думай, у тебя голова как у коня, скафандры один хрен через полгода накроются.  

- Я тут, пока летели, определился…  

- Раньше определяться надо было.  

- Слушай, когда раньше? Ты еще день назад баланду хлебал, кто же знал, что этот козел ключи на столе оставит? Но я примерно знаю, где мы. От одного досрочника слышал. В этом секторе единственная обитаемая планета, на тысячи парсеков ничего подобного нет. Он говорил, что здесь была колония нуледиан, потом, правда, они отсюда свалили неизвестно почему. Улавливаешь?  

- Чего улавливаю?  

- Ты что, нуледиан не видел? Они так же как и мы дышат, только гелием, а не азотом, но это одно и то же.  

- То-то я думаю, чего-то они какие-то не такие. Помнишь, один у нас в третьем блоке сидел? Вообще-то человек как человек… Только маленький очень. Козыныч, а, может, этот твой кореш чего перепутал? Ты смотри, это вопрос жизни… Я имею в виду, нашего с тобой экзистенциализма. Чего уставился?..  

- Ну, Леха!.. Я, короче, определился. Мы в пятом квадрате, я карту видел в швартовой. Думаю, можно здесь дышать.  

- Попробуй.  

Они замолчали и начали бродить по поляне. Юю очень боялась всяких чудищ, а также своей соперницы Ёё, которая постоянно хватала Юю за… Вообще, Юю была не смелого десятка. Поэтому, когда одно из безобразий подошло к апельсиновому дереву и определенно уставилось на нее, она вторично потеряла сознание.  

- Ого! Козыныч, смотри, это же обезьяна!  

- Ну и что, на Капеке такие же обезьяны водородом дышат, да и причем здесь флора и фауна? Тем более подохнем, тут наверняка всякой заразы летает по шею.  

- Был я раз на одной планете в системе Бенони, мы с приятелем там работали понемножку. И вот там такие вот обезьяны в барах пиво подносят, ученые, что ли? И вообще у них там нормально обезьяну в кабинет отвести. Пятьдесят золотых. Ну, с обезьянами они там живут.  

- Как это?  

- Ну, что «как»? Обыкновенно! Ты вот на Арнии местных девчонок пробовал? Ну, у которых по четыре груди и по две этих… Это же такая экзотика! Туда вся наша галактика летает. И на Бенони точно так же. Для них, наверное, обезьяны – экзотика. Они и сами, правда, как обезьяны все, ну, вот и не брезгуют.  

- Леха, ну ты и… Ты о чем думаешь? Нам бы решить, как жить дальше, а ты все о том же. В полете мне все уши прожужжал о своей адвокатше, а сейчас про обезьян.  

- А я о чем, по-твоему? Нас, может, тут никогда не найдут, место совсем глухое, я о дальнейшей жизни и думаю. А адвокатша, кстати, была… Как сейчас помню: возьмешь, бывало, дело на прочитку, ну, естественно, в отдельной комнате и в присутствии представителя защиты. Душевная баба была. Я ее тогда чуть не уговорил пистолет мне под подолом принести. Хе-хе…  

- Да ты достал уже со своей отдельной комнатой! Здесь у тебя точно никаких адвокатш не будет.  

- Это почему это? Пролетит кто-нибудь, подберет нас.  

- Ага, и обратно на Алькатрас.  

- Ты же ошейники снял… Как нас узнают?  

- Ошейники, ошейники… А пальцы? А сетчатка?  

- Ну, блин, Козыныч! Я больше в тюрьму не пойду. Что я там забыл? И нахрена мы тогда…  

- Если бы не тот камень… У меня же все было настроено. Через неделю в Делле, а там… До границы всего четыре парсека. Пешком бы дошли…  

- Ага, я сам чуть не обделался. Как лупанет по обшивке!  

- А все-таки повезло нам, что мы сюда попали. Сидели бы сейчас в какой-нибудь ртути по шею, или на голом пепле. А здесь смотри: атмосфера, растительность, животные. Животные… Животные!!!  

Осторожно открыв один глаз, Юю увидела, как из противоположных кустов на поляну выскочил молодой саблезубый тигр. Юю хорошо знала этого придурка. Бояться его, конечно, было нечего, по деревьям лазить он не мог, но по земле, надо признать, бегал быстро, хотя и очень громко. Далеко слыхать. В другое время Юю обязательно кинула бы в тигра гнилым апельсином, так, для смеха, но сейчас ей стало страшно интересно, что будут делать чудища с этим дурачком, – сразу съедят, или сначала немножко покалечат. Второй вариант, с точки зрения зрелищности, ей нравился больше, она уже представила себе как расскажет о битве чудовищ этой дуре Ёё, и та лопнет от зависти.  

Но чудища повели себя как-то странно. Вместо того чтобы наброситься на тигра и разорвать его на мелкие кусочки, они сперва покраснели, а затем начали раздуваться. Глупый тигр при виде двух красных шаров сделал такую удивленную морду, что Юю чуть было не захохотала на весь лес, однако, чувствуя напряженность момента, она только нервно сорвала с ближайшей ветки апельсин. Чудовища между тем молча стали подкатываться поближе друг к другу. Тигр определенно ничего не понимал, но невиданные красные шарики его, как и любого дурака кошачьей породы, очень заинтересовали. Поведя для храбрости полосатым хвостом, он осторожно, своей (ха-ха) якобы бесшумной походкой, двинулся к чудищам, которые теперь были не чудища, а шарики. Юю услышала тихие голоса:  

- Козыныч у нас в п-поле какие-то дырки, у меня скафандр красный изнутри. Надо его как-то прогнать, а то, боюсь, пробьет защиту.  

- Чем ты его прогонишь? Разве что… Сейчас, погоди…  

И тут он прыгнул. Юю так и запечатлела его в своей коротенькой памяти: распластавшегося над дырой, лапы с длиннющими когтями врастопырку, глаза черные-черные, а пасть такая огромная и зубастая, что мурашки по шкуре. Тигр врезался со всего маху в красный шар, отчего тот прогнулся и позеленел, с треском рванул когтями поверхность и вдруг, ошалело заорав, подпрыгнул выше апельсинового дерева, рухнул вниз и с каким-то утробным хрюканьем исчез в кустах.  

- Видал?! – разнеслось над поляной. – А че ты думал, – 500 децибел!  

Шар, который остался красным, медленно сдулся, снова превращаясь в шишковатого не-понять-кого. Второй, ставший зеленым, как бы нехотя перевернулся, и в его боку Юю увидела страшное черное отверстие, сочащееся густым, цвета спелой вишни соком.  

- Лёха, ты что… Я же его ультразвуком. Он же… Ты же видел? – Услышала Юю сдавленный голос  

- Козыныч… Он меня, кажись, достал… Защиту пробил. Посмотри.  

Бесформенная зеленая груда чуть шевельнулась, и из рваной дыры показалась… Юю чуть не вскрикнула от удивления. Из дыры медленно высунулась рука! Почти точно такая же, как и у неё, только белая и безволосая. Рука судорожно сжимала пальцы и была перемазана тем самым вишневым соком, вид которого почему-то был очень неприятен Юю.  

- Козыныч, – сказала рука. – Он меня порвал. И ещё…  

- Лёха, – чудище, напугавшее тигра, склонилось над рукой. – Лёха, ты погоди, сейчас, вот, блин…  

- Козыныч… тут… у меня скафандр пробит, я, слышь, я… дышу воздухом… тут воздух… есть.  

Из чудища выползли какие-то щупальца и полезли в дыру к зеленому.  

- У тебя в животе… Лёха, у меня же ничего нет! Как же ты? Что же мне теперь…  

- Козыныч, достань меня, плохо мне…  

- Ладно, ты подожди, подожди… Ладно, отцепляю череп, провались оно все пропадом!  

Юю увидела, как от чудища, звонко чвакнув, отделилась верхушка и снаружи оказалась голова, очень похожая на голову её двоюродного брата, которого все называли просто У. Это была нормальная голова, вся волосатая, с глазами, ушами, ртом и носом. И… очень красивая. У бедной обезьяны даже дух захватило. Куда там её дружку Уха-Оху! У него, негодяя, только одно на уме. Как бы самых толстых личинок первому сожрать. А такая голова, конечно, оставила бы самых толстых личинок своей подружке. И ещё бы земляных орехов накопала бы и ей принесла, а не слопала бы все на месте. Юю мечтательно вздохнула. А когда снова посмотрела на чудище с очень красивой головой, то снова (в который уже раз!) чуть не свалилась с дерева. Чудовище превратилось в прекрасного, стройного… Ну вот, скажем, вожак в их семье – старый Ёх. Огромный, сильный, очень злой. Все его боятся и все завидуют. Пузо у него до земли (ну, если вместе с древней гордостью, – так это самое у них называется) висит, руки длиннющие, а как рявкнет, так и не знаешь куда провалиться. Как даст пинка Уха-Оху, так он с дерева летит куда-то, потом только через два дня весь в репьях приползает и скулит жалобно. А все считают старого Ёха самым красивым… Но тут! Все, в общем и целом, то же самое. И руки и ноги, и живот и спина. Но и как-то все не так, как-то все гораздо красивее… Юю увидела, как новоявленный красавец запустил руки в зеленую кучу и достал оттуда еще одного, точно такого же прекрасного и стройного. Только второй был какой-то…  

- Леха… Я ничего, понимаешь, ничего не могу сделать, у тебя живот порван, а у нас даже аптечки нет, – услышала Юю.  

- Мне холодно. Козыныч, я, в натуре, подыхаю, что ли?  

- Ты брось это, держись. Как я здесь без тебя?  

- Все, кранты. Руки холодеют. Козыныч, ты это… Если когда-нибудь будешь на Маури, найди там брата моего, Миху.  

- Найду, найду…  

- Скажи, что Толян с Первой ему привет передает, ну, и от меня тоже привет… Ох, как больно!  

- Ты держись, Леха! Боже, как глупо! Мы ведь и на Алькатрасе, и где только не были, сто раз сдохнуть могли… А ты – здесь, когда все почти кончилось!  

Юю с любопытством смотрела на двух своих (конечно своих, она же первая их увидела) прекрасных друзей (конечно друзей, если тигр – их враг), и никак не могла понять, отчего один развалился на траве, а другой то нагнется над ним, то вскочит и бегает вокруг. Наверное, они просто устали в битве с тигром, и теперь хотят поспать. Вон, тот, который лежит, уже уснул, а второй сидит рядом на корточках и что-то шепчет. Юю вдруг вспомнила, что из-за всех этих потрясений и невиданных событий попустила свой утренний сон, и тоже решила немножко поспать. Глаза ее стали слипаться, и вскоре она заснула, полностью забыв и об ужасной молнии, врезавшейся посреди белого дня в изумрудную полянку, и о прекрасных чудовищах, и о нахальном тигре, которого они так смело и весело проучили.  

Козыныч похлопал рукой по свежей, пахнущей дождем земле. Маленький черный холмик под высокой пальмой в обрамлении неестественно зеленой травы… Эх, Леха, Леха! Один, совсем один. Запас обеспечения жизнедеятельности – пять месяцев, если использовать скафандр через день – почти год. А что потом?  

Он посмотрел вверх и увидел на дереве ту самую обезьяну, которую Леха…  

- Привет, красавица! – сказал Козыныч, и улыбнулся.  

Обезьяна долго глядела на него маленькими умными глазками, потом протянула руку, сорвала апельсин и бросила его вниз.  

- Спасибо, – поблагодарил Козыныч. – Похоже, ты меня не боишься. Ну, давай знакомиться. Тебя как зовут?  

Обезьяна сморщила носик и показала Козынычу длинный красный язык.  

- Меня зовут Адам. Я, – Козыныч ткнул себя пальцем в грудь, – Адам, а ты, ты кто?  

Обезьяна помотала головой, оскалилась и выкрикнула что-то нечленораздельное.  

- А, так, значит? Это мне и не выговорить. Ну, что же. Тогда я сам тебя назову. Была у меня в столице одна девчонка. Конечно, была она немножко покрасивей тебя, ты уж не обижайся. Ну, просто не такая волосатая. Звали ее Ева. Как тебе имя, нравится? Ну, вот и договорились.  

Козыныч протянул ладонь к обезьяне:  

- Ты – Ева.  

Снова показал на себя:  

- Я – Адам.  

Подошел электропоезд. Николай Христофорович в массе утреннего народа вошел в вагон. Со всех сторон его окружали весенние женщины и легкое, невидимое облачко чувственного аромата молодой, здоровой плоти, духов, дезодорантов и других средств женского обольщения. При каждом толчке поезда женщины, невольно подразнивая, прикасались к нему своими волнующими, физиологическими особенностями. Он – состарившийся холостяк, невостребованный лучшей половиной человечества и неизбалованный ее вниманием, не устоял перед нахлынувшей волной беспокойства и поплыл по весеннему течению, почувствовав себя мужчиной в расцвете сил. Он даже забыл о своем роковом, злосчастном носе – виновнике его вынужденного одиночества. 

Вообще, надо сказать, природа, создавая Николая Христофоровича, не достигла баланса его внутренней и внешней красоты. Наружность была бы вполне сносной, если бы не нос. Именно из-за носа, его в детстве прозвали обидным прозвищем. Не станем уточнять каким. Не будем жестокими к доброму Николаю Христофоровичу. 

"Ты мне всю жизнь исковеркал!” – довольно часто говорил хозяин своему некрасивому носу, бреясь утром у зеркала. – Тот в ответ морщился, краснел, но ничего с собой поделать не мог. 

Однако, не будем – о грустном. И так, весеннее томление духа увело нашего героя в нирвану возвышенного настроения и виртуального легкомыслия. Поощряемое мужскими фантазиями воображение, услужливо и настойчиво привело его, как потом оказалось, к совершенно ложному убеждению:" Ничто так не сближает мужчин и женщин, как метро”. Пребывая в приятном заблуждении, он услышал женский голос, как ему показалось, трогательный и волнующий: “Станция Кузьминки”. 

Новое пополнение пассажиров нарушило атмосферу доверия и интима, бесцеремонно потеснив Николая Христофоровича и его приятное окружение. Грудь сдавило. По ногам шаркали чьи-то башмаки. Но уже спустя минуту, в вагоне установилась атмосфера вынужденного, но воспитанного терпения. “Ничего страшного”, – подумал он, не подумав. 

На очередной станции волна трудящихся, напуганных рыночной дисциплиной труда, обрушилась с платформы на волнорез спрессованных в вагоне людей. Штурмующие были настроены решительно: душа на засов, глаза в пучок, зубы вперед. Волнорез дрогнул, в местах разверстых дверей вагона проломился и уплотнил несчастных до одноликой, однородной массы. 

– Осторожно! – провещало подземелье метро и, как поcлышалось Николаю Христофоровичу, с издёвкой и злорадным торжеством добавило, – Звери закрываются! 

В горячей духоте вагона, толпа, доведенная до крепости железобетона, стёрла индивидуальность с перекошенных страданиями лиц и лишила их разделения по полу, возрасту и вредным привычкам. Видел бы все это старик Дарвин! Его закон безотказно действовал не в джунглях, а в столице столиц, в неразрывном единстве с богоподобным венцом природы – Человеком. Видели бы это звери! 

– Где твое величие, человек? – спросил бы какой-нибудь облезлый Шакал и, чувствуя нравственное превосходство, расхохотался бы нехорошим лаем. 

Толпа демонстрировала силу, бессилие и унижение одновременно. Ноги Николая Христофоровича переплелись в косичку с ногами какой-то деформированной особи, а нос находился в двух сантиметрах от стекол, сползающих на кончик ее носа, очков. Судя по всему, очкам осталось жить недолго. 

– Ради Бога, поправьте мне очки, я не могу вытащить руки, – умоляюще попросил или попросила он или она. 

– Еще бы! Знали бы вы, где ваши руки! – возмутился Николай Христофорович. 

– Ну, я вас очень-очень прошу. Без очков не доеду до работы, а меня больные ждут, – чуть не плача, запричитал или запричитала особь. 

– У меня только один нос свободен. Но его, меня с детства учили не совать туда, куда не следует, – прорычал Николай Христофорович раздраженным, сдавленным голосом и тут же покраснел, вспомнив о своем нелюбимом и некрасивом носе. 

– Как тебе не стыдно! – напомнил ему тот о себе. – Ты же добрый. 

Пристыженный Николай Христофорович предпринял отчаянную попытку спасти, готовые спрыгнуть с носа очки. Преодолевая непоколебимость толпы, он медленно вытянул шею и потянулся носом к стеклам очков. Однако до них оставался еще целый сантиметр. 

– Не получается, – простонал Николай Христофорович, – тяните свою голову мне навстречу, как гуси. 

– Не могу, – задыхаясь, проблеяла особь. – У нас, к сожалению, в роду гусей не было. 

– Держитесь, – вдруг засопел нос. Он напрягся и неимоверным усилием потянулся вперед. В нём что-то хрустнуло, и нос по своей форме, стал похож на обычный, среднестатистический древнеримский нос. Теперь его римской длины хватило, чтобы подцепить очки и водрузить их на переносицу. 

– Благодарю Вас, – прозвучал растроганный, бесполый голос. Изумленный поступком носа, Николай Христофорович растерялся и не нашелся, что ответить. Он даже не обрадовался, потому, как своего похорошевшего носа не видел, а боль в переносице не на шутку его расстроила. 

После “Таганской” Николай Христофорович стал одним целым с соседом или соседкой, почти на молекулярном уровне. Их, невысоких ростом, окружал глубокий колодец из гранитных, монументальных спин. Николай Христофорович, как рыба, хватал ртом, отработанный “стозевным Чудищем” толпы, воздух. Нос, расплющенный монументом, задыхался. Перед глазами плыли черные в горошек круги. Они деформировали исчезающее пространство, являя мерцающему сознанию, косые, нечистые, языкатые рыла. 

– Свят! Свят! Свят! – простонал он, не имея, к сожалению, возможности перекреститься. На очередной станции девятый вал чужеродной человекообразной среды поднял Николая Христофоровича на свой гребень и швырнул в сверхплотное ядро железобетона. Сознание Николая Христофоровича на мгновение вспыхнуло и тотчас угасло. 

Только спустя неделю, выйдя из комы, он узнал, что его, в состоянии клинической смерти, вырвавшийся на волю человеческий поток, как щепку, вынес к эскалатору, где и обнаружилось его конкретное состояние. Врач скорой помощи осмотрел тело, покачал головой и спросил у плачущей женщины: «Вы его жена?». 

– Нет, но в моей жизни не было более близкого человека, – глухо сказала она и прорыдала, – Он-н мн-н-не очки-и-и по-поправил. 

Душа Николая Христофоровича, витая под потолком приемного покоя, равнодушно смотрела на своё бездыханное тело и врача. Затем переключила свое внимание на немолодую, красивую женщину. 

– Какая женщина! – подумала душа, тронутая ее рыданием. 

В ответ на эту мысль милосердная, прекрасная женская душа призывно и нежно просияла сквозь ткань одежды и материю плоти, свидетельствуя о своем родстве, о её духовной сущности. Они прекрасно поняли друг друга. Душе Николая Христофоровича, в земной жизни совершенно одинокой, никем не обласканной, в тюрьме некрасивого тела, никто никогда не выказывал такого искреннего сочувствия. Ей почему-то стало жаль своей земной жизни, в которой ее использовали, как могли, не давая ничего взамен. «Обидно, – подумала душа». Затем посмотрела, на трогательную в своем горе женщину, и вошла в мертвое тело. 

– Ну, сделайте же что-нибудь! – убивалась женщина. Врач, поддавшись ее настойчивости, приставил фонендоскоп к груди тела и удивленно поднял брови. 

– Через неделю Николай Христофорович открыл глаза и, ничего не понимая, стал соображать: “Где я?.. Что со мной?” 

Рядом, у больничной койки, поправляя колбу капельницы, стояла медсестра пост бальзаковского возраста с удивительно тонким, красивым, готическим лицом. Сквозь стекла знакомых очков смотрели ласковые, небесные глаза. 

– С возвращением, дорогой, – поворачиваясь к нему, прошептала она и, наклонясь с неуклюжей нежностью, поцеловала его прямо в губы. 

Не будем их смущать нашим присутствием, мой деликатный читатель. Оставим их в нечаянном счастье. Тайна любви непостижима и не терпит досужих свидетелей... 

10.11.2005г. 

Взгляд Светки бродил за окнами вагона так тоскливо-ищуще, словно потерялась и бегает неизвестно где грязная, голодная, незабвенная её собака. Но у Светки собаки никогда не было, равно и условий для собачьего содержания, а по возрасту уж пора обзавестись и тем, и другим – за тридцать в ноябре перевалит... Смириться с мыслью, что сегодняшнее существование и есть настоящая Светкина жизнь, Светка никак не соглашается. Раньше надеялась, ждала – вынесет слабый ручеёк в большую кипучую реку, понесёт по волнам, а там, глядишь, и у тёплых морей погреется хотя бы под старость. Однако Светкин ручеёк впал в болото, и выплыть пока не получается. Обидно. Бывшая отличница – на всю жизнь лимитчица: работает в интернате для дураков сестрой-хозяйкой. Сначала за койку в общежитии. Потом, когда в квартире поселилась... подселилась, если быть точной. Потом безработица наступила, так что держись, Светка, за место, какое есть. Значит, эта комната – навсегда, надо обживаться. Светка купила телевизор. Кресло раскладное и шкаф на работе списала. На этом свободное пространство в комнате кончилось одновременно со Светкиной фантазией.  

«Диванчик плюш, болванчик из Китая и опахало неизвестной мне страны...» – так Светка собственной тоске подвывает. Сама, стало быть, как собака. Сторожевая. Служебная. Друг человека.  

А человека Вовой зовут, он значительно позже Светки поселился... подселился... выселился от жены и двоих детей. Не к Светке – Боже, упаси! Тут рядом – за «Углом». А «Угол» – это частная контора, которая занимает три следующие за Светкой комнаты и обстряпывает делишки как раз по квартирным вопросам, потому и называется «Угол». Контора богатая. Здесь у них не то бухгалтерия, не то просто «жучки» какие-то сидят, риэлтеры, телефон занимают... Общественный телефон стоит на тумбочке около Светкиной двери, зато параллельные – в каждом углу «Угла». Едва Светка на звонок добежит, бросив книжку или вязание (вязанию почему-то чаще достаётся последнее время), а «угловые» уже и беседу наладили... Светке почти не звонят. У неё тут игра другая – в причастность, что ли. Нелюдимой её назвать нельзя, не уродиной родилась, но осторожная, это точно: хотя высок их первый этаж, иногда и второй ниже бывает, хотя и нечего красть у Светки, но отпускные полностью укатала она, чтобы забрать решётками большое окно, всегда плотно зашторенное, потому что пришлось телевизору на подоконнике умоститься... Это самой-то дорогой вещи в квартире! А креслу пришлось к двери переехать... Так Светка первой к телефону успевает. Светке почти не звонят. Столько народу в городе, а людей нет... У Светки с телефоном игра другая...  

Вот Вове звонят часто. Изредка – взрослая дочь, бывает – друзья, и совсем замотали бабы неопознанные, а что самое ужасное – опознать их невозможно, даже неоднократно виденных в гостях у Вовы. Извращенец этот Вова. Недаром камчадал из Светкиного дурдома всерьёз утверждал, что у всех нерусских баб поперёк это место, чем и привлекательны... Светка не то чтобы верит, но ведь для неё все чукчи одинаковы – что армянки, что китаянки – на одно лицо кажутся. Хотя некоторые узкоглазые по-своему симпатичны – в троллейбусе не узнаешь. Одну такую Светка полгода запомнить не могла. Некрашеная вообще, с постоянной улыбочкой, точно стесняется... Всё равно страшилка. На любителя, вроде Вовы. Вова любит жалеть бабёнок. Сначала до печёнок достанет, а потом жалеет, рисуется. И Светку пытается время от времени. Светка не против. Правда, печёнку свою Светка Вове не доверяет. О чём страдать, если что ни баба у Вовы, так страшнее атомной войны... Кроме, конечно, последней. Но и тут Светка не ревность испытывает, скорее – досаду. К Вове у Светки все личные интересы в спортивный перекочевали, а этот посильнее будет остальных, вместе взятых. Красивая – значит – дура. Светка всегда найдёт, чем себя утешить. Но вот – проклятые выходные. Снова потерян контроль над ситуацией. Повадилась чёртова жидовка, каждый день звонит:  

- Доброе утро (или день, или вечер)... – не торопится, звучно вещает, тоже актриска, наверное. – Если вас не затруднит, позовите, пожалуйста, Вову, и будьте так добры, постучите, пожалуйста, настойчиво: он спит, может статься.  

Это точно. Спать Вова горазд в любое время суток, любое количество времени.  

Светке не сразу удалось справиться с ситуацией – больно интересна показалась жидовка: смуглая, круто волосатая (только на нужных женщине местах, но, может быть, борется с лишней растительностью, как большинство жидовок), глаза черносливинами, лицо идеальным овалом – ни тебе скулы, ни щеки нигде не выпирает, румянец тёмно-коричневый, настоящий, тоже, сволочь, не красится, а ресницы – только с прохожих пыль обмахивать... И тело – полное, но не толстое, стройное, но без мускулов, эдакая упругая в нём мягкость даже на глаз чувствуется... А когда она впервые подняла взгляд на Светку, Светка словно под рентген попала: насквозь её и про Вову, и вообще про всё, и не умом ведь просвечивает, а другим чем-то... Светка надолго потеряла дар речи. Через месяц, не раньше, восстановилась полностью, в себя пришла. Сейчас уже может, дёрнув по направлению кургузым своим носишкой, лениво процедить: « Там тебя эта... твоя... Роза...», а сначала кроме слова «телефон» ничего не произносила. Партизанская война мало-помалу разгорелась вплоть до перелома, до кризиса. В четверг Светка выспросила ехидненько:»А почему вы так уверены, что он спит? Его вообще нет. Ушёл Давно. Не помню, не было нужды на часы смотреть. Послушайте, откуда я могу знать – куда?!» – и трубочку невежливо положила. Правду сказать, Вова был дома и спал. «Угол» как раз обедал, уличить было некому. Бессовестная Светка... Ну и ладно. В пятницу, услышав знакомый голос, трубочку уложила сразу же. Да ещё и прицельно уложила, с подвохом, чтобы не дозвонилась сюда Розочка до тех пор, пока кто-нибудь Светкин подвох не обнаружит. Но Вова почти не звонит, «Угол» по пятницам уже с обеда не возвращается. Так никто не обнаружил подвоха. А потом Светка уехала – суббота... Конечно, можно не ехать, а чем же тогда питаться целую неделю? Картошка кончилась. На базаре не укупишь, по цене бананов уже, кто бы мог подумать. Про помидоры и вымолвить страшно. Кстати, о бананах. Любимая жидовкина еда. Как приходит, целый вечер кормит Вову всякой дрянью, полный пакут тащит, стерва, и бананы там, и виноград, и яблоки разносортные. Обезьяна хренова. Нет бы свининки для него купить или сосисок упаковок пять, если такая богатая. Вова вечно голодный. Светке тоже не с руки его кормить – свободных средств маловато. Да и с чего? Кто он ей такой вообще. По Светкиному совету он запасается с получки макаронами на чёрный день, но чёрных дней – целый месяц, потому что любит Вова водочку «Русскую», которую покупает ежедневно и не единожды. Напиваться не напивается, а пожшофе – постоянно. Такой медлительный, спокойный... Это, конечно, бывает приятным в дружеском общении, но пришлось как-то Светке с ним по городу мотаться: верхний сосед свою жену убил, вот родственников разыскивали, телеграммы там, морги, справки – помочь надо было. В деловой беготне Светка носила за собой Вову чугунным ядром на ноге. Темпераменты разные. Странно. А в постели – подходят.  

Светка в очередной раз переложила сумки из руки в руку. Как жаль, что электричка к парадному подъезду не подъезжает. Впрочем, зачем Бога гневить, идти довольно близко, порожняком и не заметишь расстояния: улочки узенькие, уютные, домики невысокие, разнообразные, весёлые. Но Светка знает, что так только снаружи кажется. А войдёшь – большинство комнат уже гроб готовый, потому что квадратных комнат не бывает, а потолки высокие. Только богатые центр и любят. У них денег много, у них из любого гроба кружевная конфетная коробка получается, как у бывших соседей сверху. Мир их никогда не брал, дрались по-страшному, а в остальном жили красиво на удивление. Всю ночь воюют, мебель ломают, поутру помирятся, и глядишь – пошагали вдвоём: он для неё и дверь придержит и вокруг каждой лужицы аккуратненько обведёт... Красиво. Да один ковёр у них на полу чего стоит! Персидский. Правда, замызган как-то... Может, старинный. Но плохо кончилось. Лучше, наверное, живой оставаться,не клятой и не мятой, безо всяких ковров даже...  

Как только Светка спрятала в карман ключи и с последним усилием взялась за сумки, сваленные у порога, – зазвонил, дорогуша, точно дожидался, будь она неладна, телефона мать.  

- Алло, – нежно сказала Светка, – я вас слушаю.  

- Добрый вечер, – прозвучал ненавистный грудной голос, – позо...  

- Алло, – ещё более нежно перебила Светка, – говорите же, я вас слушаю.  

- Добрый ве...  

- Алло, – доброжелательности Светке не занимать, – перезвоните, пожалуйста, вас не слышно. – И уложила трубочку старательно наискосок. – Ой, здравствуй, Вова, (надо же, как напугал, гад!), давненько не виделись. Что, позвонить приспичило? Тут у нас с телефоном что-то...  

- Привет, привет. Ну, как урожай? – Вова кивнул на сумки. – Каковы виды на будущую зиму?  

- Из-под снега доставать будем... А тебе подарочек опять от моей мамы, и за что она тебя так любит?  

- Сама кушай.  

- Сроду такую гадость не ем. Сало! Фу. Да ещё копчёное.  

- Тогда давай. – Вова сунул свёрток под мышку, поднял трубку, не заметив диверсии, и свободной рукой набрал номер.  

- Всё нормально, – сказал он Светке, – а что... Здравствуйте, сударыня...  

Это уже не Светке, значит, торчать в прихожей больше нельзя. И так понятно: Розе звонит...  

Входя с полотенцем в ванную, Светка услышала только окончание их разговора. Ей хватило, потому что Вова точно оправдывался:  

- Она сама слегка псих, это же наверняка заразно. Работа у неё такая... Ладно, разберёмся... Хорошо. Хорошо, хорошо, приезжай сама. Есть – ничего не предпринимать!  

Светке кровь бросилась в голову. Та-а-ак. Доигралась. Разоблачение. Ой, сейчас что-то будет! А что, что будет-то?.. Что вообще МОЖЕТ БЫТЬ? Обматерит?.. Кого – Светку?! Пускай. Светка у себя в интернате так насобачилась – ну, настоящая отличница, и творческие способности недюжинные. Ехидничать станет?! Хоть сто порций. Светка всегда ответит. В морду даст?! Ха-ха-ха. Ну и видок же у Розы будет. Светка всем своим воображением представить такого не смогла. Ну если, ну всё-таки! Не-е-ет. Не сумеет. Да хоть бы и сумела. Светка-то – настоящий мастер пинков и зуботычин. Профессионал! Вот, например, в прошлом году (дурное дело и правда, заразительно!) дураки в углу холла за ночь четыре квадратных метра линолеума сжевали. Светка одна разгоняла – её же отчитываться, хватило злости. В таких экстремальных ситуациях не хочешь – научишься и в ухо, и в рыло... А ежедневные мелкие пакости – какой тренинг! Намедни глухая старушонка два пододеяльника на ленточки распустила, скрутила в клубочки и в туалетных бачках попрятала. С ног сбились – где пододеяльники? Бить её Светка не била, но пригрозить пришлось, иначе не созналась бы. Раньше, при советской власти, такого ажиотажа бы не было. Сегодня за эти пододеяльники не расплатиться... Еле списали. Так и пришлось предъявлять – мокрыми мячиками... Поди половички деревенские ткала старушонка когда-то, а теперь разум её в густом тумане, вот память и сработала не в ту сторону. А Светке – расхлёбывай...  

Интересно, что же всё-таки Роза со Светкой делать будет? Чего тут можно напридумывать?..  

Необходима разведка боем. Вову в скрытности не упрекнёшь, всё расскажет... Если знает, конечно.  

Светка поскреблась в дверь, тихонько прошмыгнула на диван и чуть не расфыркалась от злости. Но сдержалась. Вместо фырканья получилось многозначительное хмыканье. А Вова продолжал молча снимать со стен фотографии предыдущей узкоглазой. Любила она фотографироваться, как, наверное, все дикарки. Однако симпатичная чукча. Ситуация меняется, потому Светка немедленно это «однако» произнесёт. Ну, Вова, держись.  

- Вова... – взволнованно начала Светка, – я всегда спросить стесняюсь: как зовут эту красавицу?  

Вова в ответ тоже многозначительно хмыкнул. И всё.  

- Вова... – Светка, ломая руки, едва не хихикала. – А куда она делась?  

«Ага, молчишь, сударь несчастный. Тогда получи!»  

- Ты её ОПЯТЬ разлюбил, да?  

«Опять» – это потому, что с началом чукчиного отсутствия её фотографии впадали то в милость, то в немилость, в зависимости от появления и исчезновения в жизни Вовы других чукчей. «Однако тоже постоянство...» – усмехалась каждый раз Светка, наблюдая их возвращение.  

- Ого, сколько вопросов, – поймался разозлившийся Вова. – Давно стесняешься, да? Имя ты не выговоришь. По-русски примерно – Лина. Уехала домой в Осаку. Последний вопрос тебя не касается. Всё?  

Где эта Осака, Светка что-то не припомнит. Явно знакомое название. Не в Киргизии же. Точно, на Дальнем Востоке. Бывший камчадал из дурдома не сильно дурак был, хоть и узкоглазый, больше прикидывался. Светка икрой угощалась, а он её замуж звал. Не за себя, а на Камчатку вообще. Будешь, говорит, Светлана Вававва или Светлана Какакка, зато икры нахлебаешься ложкой. Ничего себе, фамилии у них там. Потому Вова даже сказать постеснялся. Нашёл с кем связаться, жену бросил. А теперь эта Роза ещё. Захотел Розе приятное сделать, а Светке – наоборот, если прячет узкоглазую в шкаф поглубже. Потом достанет! Наверняка! Артистик-садистик. Но Светка, хоть и кусает её всё это, виду не подаёт. Пусть играет – себе на здоровье, а не Светке. Светка поумнела изрядно. Давным-давно, при становлении их добрососедских отношений, однажды, сразу после акта любви нетрагической, при живой, голенькой ещё Светке, Вова включил магнитофон и замер посреди восточных завываний в красивой грусти. Светка оскорбилась. Запаниковала. Начала скандалить. А он – только что е мурлыкает. Светка это внезапно увидела и поняла: на скандал смысла нет нарываться. Зря надеялась, что всё возможно: отучить пьянствовать, отодвинуть узкоглазых... Да он сам двигает нас, как хочет, и живёт нашими затратами вольными и невольными, а ведь эмоциональные траты – самые дорогие, невосполнимые... И ещё одно Светка тогда поняла, главное: чем такой мужчина, лучше никакого не иметь. Бузит же она насчёт Розы из чисто принципиальной вредности...  

Ну, вот. Тема исчерпана, новую Вова открывать не собирается, Розины планы ему, судя по скучному выражению лица, пока неведомы. Пора Светке линять. Вслед за Линой. Спрятаться в комнате и закрыться на ключ. И вязать. И плакать. Ой-ой-ой. Никак актёрство заразительнее психа? Бедный, бедный Вова в таком случае.  

К двери на звонок Светка из того же принципа подошла первой: пока он там развернётся, пока ногу в тапочек засунет, да пока другую ногу... Ишь ты, уже она.  

Светка включила в прихожей полный свет и с дерзким вызовом оглядела вошедшую. Всё в ней вроде бы знакомо, почему же незапоминаемо? Прямые, блестящие, как застывшие потёки смолы, волосы, рассыпанные по неподвижным греческим складкам белого плаща... Много в городе таких волос и плащей... «Да жидовкали она?», – вдруг взволновались Светкины мысли, натыкаясь на знакомый, до боли знакомый спокойный взгляд. Светка увидела, что врут они обе, что узнала бы Розу не только в троллейбусе, но и в пролетающем мимо авиалайнере, а вот о чём Светке врёт Роза, Светка немедленно догадается. Светка требовательно взглянула внутрь того, что классик назвал зеркалом души. Глаза Розы (оказывается – синие!) в ответ точно из ушата окатили Светку потоками непередаваемой, нечеловеческой любви. Ожидая чего угодно, только не этого, Светка совсем потерялась и не заметила, что из наполненного местными и заморскими фруктами пакета Роза достала бомбу замедленного действия. Это был цветок на прямом, лишённом шипов стебле. Огромная, изумительно розовая роза.  

- Светочка, она специально для вас расцвела, – сказала Роза оглохшей ко всем прочим звукам Светке, – за всё то беспокойство, которое я вынуждена была вам причинить, за всю вашу отзывчивость и, наконец, за ваш прелестный голосок в телефонной трубке, такой же нежный, как этот цветок.  

Роза продолжала и продолжала казнить Светку благодарной сердечностью. Светка автоматически приняла подарок. Слова пронзали её больнее пуль, сколько было произнесено слов, столько дырок появилось в обмякающем Светкином теле.  

- Ну, Вика, – сердито сказал подошедший к тому времени Вова, – это ниже пояса. Так нельзя. Давай отложим наши дела на завтра.  

Он закрыл двери за всё так же торжественно спокойной Викторией, достал Светку из обморока и целый вечер жалел изо всех сил. Правда, Светка сделалась нечувствительной, ей было всё равно. Что-то в ней оборвалось чисто физически, и порыв этот ощущался где-то в районе желудка.  

Роза после этого случая исчезла из поля зрения Светки навсегда. Много дней не подходила Светка к телефону и затосковала, да так сильно, что однажды в гриппозный предновогодний понедельник наелась какой-то отравы у себя в дурдоме... Война была проиграна Светкой окончательно и бесповоротно, вот в чём дело, и более того – Светку на той войне убили. Можно было бы написать на камне:»Самое сильное, страшное и безупречное оружие в мире – это добрые дела» – цитата из Ксении К., любительницы всяческих сентенций. Все читали нечто похожее в бабушкиной Библии: «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А я говорю вам: не противься злому». Наверное – ничем! Ничем не противься! Тот, кто утверждает, что знает разницу между добром излом, стопроцентно врёт. Светка всё это тоже читала. Слишком голословным показалось ей и то, и другое. Воображения Светке опять не хватило, чем и отличаются деревенские отличники от городских – примитивизмом общения. А может – простотой. Опять сентенции... Разве важно это теперь, после всего рассказа?  

Ничего там не написали на камне, и правильно сделали. На Светкину могилу опять положили цветы. Уже вторые. И последние.  

Роза  

Роза с каждым днём всё выше поднимала туго сжатые облака лепестков с гордым сознанием силы своей красоты. Она была счастлива. Впрочем, юный возраст всегда гордится отличиями от остального мира. Не чрезмерными, естественно. А в оранжерее, где благоухали толпы сестёр-близнецов, отличий больших, чем микроскопические, просто быть не могло, поскольку счастьем там распоряжается Его Величество Стандарт... Впрочем, если Розе и убавляла гордости всеобщая одинаковость, то совсем чуть-чуть... Только когда цветы отправились в самостоятельную жизнь, к ним пришло иное понимание счастья: как можно более точное выполнение той ответственной миссии, ради которой они появились на свет.  

Тесная компания постепенно таяла. Цветы уходили в разные места, но с одной и тою же целью – помогать: праздновать ли, просить ли прощения, объясняться ли в любви, прощаться ли навеки... Роза вздрогнула, вспомнив, как опытные хозяйские руки быстро и бережно избрали восемнадцать белоснежных красавиц, вскоре оставленных на чёрной заплате земли, словно награду для безумно танцующей вьюги... Роза сострадала, но за себя не боялась. Ведь только люди бродят неведомыми путями, цветы же умеют читать сам воздух, наполняя его ароматом. Роза знала, что ей, единственной из всего выводка, дана счастливая судьба: её минует увядание, не будет смерти от старости, и от неё даже родятся дети. Стебель и листья ещё крепче прижались друг к другу, оберегая зелёную почку, где притаилась будущая малышка, ожидающая тёплого, светлого купола майонезной банки. Почти так же ампутированный материнский черенок дал жизнь самой Розе. Правда, без майонезной банки. Голландия – торжество технического прогресса цветочной индустрии...  

Могла ли Роза предполагать, что так далеко от её сытой родины тоже существует разнообразная жизнь?..  

Жизнь чаще всего трудная и потому – не красоты ради. Так здешние цветы думают. Но ошибаются. Ведь эстетический голод куда сильнее физического, и в сибирских снегах красоты родится больше, чем возможно не заметить, даже если эта красота по большей части – внутренняя. О каком внешнем качестве говорить, если здесь мало чем помогают даже розам! Цветы не знают стандарта, и количество их отнюдь не голландское. Зато получаются настоящими форма, запах и цвет. Здесь торжествует природа, а не порода... Роза охотно уступила бы любой из своих местных родственниц полученное от судьбы будущее, уступила бы как более достойной – выстраданное, уступила бы, если бы могла...  

Стоя на витрине, Роза успела вспомнить всю свою недолгую жизнь, слегка пофилософствовать, и, наконец, заметила, что стоит уже в одиночестве среди красных и розовых, бордовых и пурпурных голов. Чистая королева: ни тени румянца на девственно-крепком сложении лепестков...  

«За тобой идут», – окатила Розу холодная волна воздуха, пропитанная тревогой. Роза впервые по-настоящему испугалась. Что это – сбой в программе судьбы?.. Ведь это не тот, кого она ожидала всем сердцем своего бутона, это посторонний, это случайный кто-то!  

- Среди современного торгашества встречаются-таки приятные моменты... – низкий, грудной голос вошедшей дамы чуть хрипл, но интонация приятна искренностью. – Ишь, какой голосистый колокольчик повесили.  

Взгляд дамы ласково погладил стайку гвоздик в корзине, почти равнодушно скользнул по разноцветным шарикам хризантем, удивлённо споткнувшись на ярко-рыжих, и с долгожданным наслаждением остановился на розах.  

- Ох... – она восхищённо помолчала. – Хочу три розы. Нет, пять. Розовых?! Да нет же, белых, конечно. Как – нет?! Ничего себе. Вот и верь теперь голландскому изобилию. Так ты, значит, осталась одна? – раздумчиво обратилась дама к Розе. – А что, это даже очень символично. Иди сюда.  

Хозяйские руки засуетились, предлагая различные композиции из трёх, пяти, семи красавиц, но – розовых, но – красных, но – (тьфу-тьфу!) чёрных каких-то с оттенком фиолета...  

- Не нужно, – дама ласково пресекла дальнейшие попытки хозяйских рук. – Я хочу вот эту. Одну.  

Тем временем новые знания, из которых соткано пространство над людьми, потрясли Розу буквально до обморока. Едва придя в себя, она принялась торопить даму, шевеля зелёными рукавами: «Скорее, скорее – уже безобразно шуршит в его кармане свидетельство о расторжении брака; скорее, скорее – уже ядовито плещется в стакане вонючая креплёная жидкость; скорее, скорее – уже надломлена на утренней репетиции круглоголовая меткая палочка, а другая в сердцах заброшена далеко в зрительский зал; скорее, скорее – опоздание моё непоправимо!»  

Роза была готова погибнуть немедля, только бы её поняли. Пусть не видно лица под слоями серой обёрточной бумаги, дама ведь не глуха, почему же не слышит?..  

Дама ничего не ответила, но послушно заспешила, оторвавшись от созерцания цветов, и колокольчик проводил её звоном, точно малиновые искры по снежным кристаллам рассыпался его голос, заглушая сумеречное звучание городского шума.  

Можно было бы подождать троллейбуса, но дама решается на второй сегодня широкий жест и подзывает такси.  

«Один раз живём...» – говорит она Розе.  

А Розе обёрточная бумага не помеха, она прекрасно слышит даже сквозь толстые стены и даже то, что вообще не сказано: что дама слишком легко одета, что шубу дамы позапрошлым летом напрочь почикала моль, а демисезонное пальто от сибирского января защищает слабо, что на зимнее пальто накопить не получается, что учителям платят мало, несмотря на то, что только на каникулах и бывает немного свободного времени для души... И ещё: что планы на завтра писать не надо, что не ждут сегодня тетрадки с детскими сочинениями, что можно ужинать как угодно поздно, потому что рано не вставать, и что сейчас, на рождественском концерте, посещаемом ежегодно, наверняка легко забудется всё вышеперечисленное...  

- Дама, вы просто эгоистка! – прервала Роза, в отчаянии закрывая слух. – Нельзя же постоянно думать только о себе! Сосредоточьтесь, почувствуйте, догадайтесь! Я-то, я-то вам для чего?  

- А тебя, моя дорогая, я подарю своему бывшему другу, – ответила ей дама, – потому что, во-первых, это будет ему приятно и мне будет приятно, потому что ему приятно, а во-вторых, это потому, что после такого признания со стороны публики концертное начальство, может быть, оценит мастерство моего друга по достоинству.  

- Значит, вы меня всё-таки слышите! – встрепенулась Роза. – Тогда скорее назад и – по другой улице!  

Дама никак не отреагировала: и вслух промолчала, и мысли свои не продолжила.  

Никто никого не слышит. Роза опять затосковала: неужели никто ему не поможет?..  

- Господи, – вздохнула дама, – ну отчего же на сердце такая тяжесть? Ведь хороший должен быть вечер...  

- Что-то случилось на дороге, – сказал шофёр, прижимая автомобиль к обочине, – гололёд, метель – на каждом перекрёстке аварии.  

Он накинул на голову капюшон куртки и выскочил узнать, что там случилось. Дама беспокойно оглядывалась, думала о дорожных происшествиях и Розу не слушала. А Роза кричала ей во весь голос: «Скорее, скорее – уже слова капнули, как кровь, на лепесток последней записки; скорее, скорее – уже проверена перекладина самодельного турника над дверным проёмом; скорее, скорее – уже найден обрывок резинового шнура от детской скакалки; скорее, скорее – я едва успею, если вы – немедленно, если вы – бегом изо всех сил!»  

Пока Роза кричала, а дама не слушала, вернулся шофёр. Оказывается, просто троллейбус встал поперёк движения – сломался. На дороге – пробка из множества машин, а так – ничего страшного, никто не погиб.  

- Ну, слава Богу, – сказала дама. – Придётся в объезд пробираться. Если можно, не по соседней улице, а ещё через две, хорошо?  

- Там даже удобнее, – согласился шофёр.  

Роза снова затрепетала, хотя так мало надежды остановить этих людей в нужном месте и не опоздать.  

- Раньше я жила вон в том доме, а мой одноклассник, который сегодня концертирует, живёт точно напротив, через проспект, на первом этаже. Видите, у него свет горит, – сообщила дама и вдруг удивилась: – А почему горит, забыл, что ли, выключить? Он ведь должен быть уже в филармонии. Говорят, он остался совсем один. Что такое сегодня – музыкант? Жена забрала детей и... побогаче нашла, она красивая... Значит, врут, что один, – дама почему-то не обрадовалась. – Или не совсем врут. Полгода прошло, человек талантливый, хотя попивает, правда... А кто же не пьёт нынче, Господи?..  

- Вот и проехали! – крикнула даме Роза, готовая увянуть от горя. – А всё ваша болтовня, лишь бы посплетничать! – и тут Роза взмолилась неведомо кому: – Помогите! Спасите наши души!  

- Так вы говорите, у него концерт сегодня? – переспросил шофёр. – Значит, опять не повезло мужику с женщиной.  

- Почему вы так решили? – удручённо спросила дама.  

- Моя жена с утра бы сидела в зале, где я вечером выступаю.  

- Вы правы, – согласилась дама. – Я бы тоже сидела.  

- Вернёмся, пока не поздно, пока не очень далеко! – продолжала молить Роза, – услышьте же меня хоть кто-нибудь!  

Автомобиль услышал и зажёг красную лампочку.  

- Оба-на! – изумился шофёр и тоном полным извинения пояснил: – Бензин кончается... Странно... На заправку успеем?  

- Ещё почти сорок минут.  

- Тогда обратно, – он засмеялся: – Вот накатались: шаг вперёд, два шага назад, как у Ленина.  

Бензин иссяк точно напротив освещённого знакомого окна с ещё более знакомым силуэтом профиля на замёрзшем стекле.  

- Ишь, задумался! – возмутилась дама, – И о чём думает? Ведь прибежит опять в последнюю минуту, ещё бы администрация его не обижала! Узнаю его, как всегда... Двоечник! Хоть бы галстук не забыл надеть!  

- Пойди, отличница, поторопи артиста, вместе и доедете, – снова засмеялся водитель, – А я до заправки с канистрой сбегаю, тут буквально за углом.  

Розу оставили в машине, но она услышала и увидела, что, когда прозвенел электрический колокольчик (нота «ми», отметила Роза, точно как в цветочном магазине), и когда дама вошла в незапертую дверь, петля была уже сочинена. Очень простая – галстучная. Но дама заставила вместо резиновой удавки прицепить парчовую «бабочку»... Вот как! Его, оказывается, помнят. Его, оказывается, ищут. Его, оказывается, ждут. Он нужен! Вот так всегда точка превращается в запятую, и нужно продолжать.  

Человек, сочинивший петлю, медлил уже давно, сам не зная почему. Наверное, Роза издалека влияла. С утра он долго и прилежно утюжил концертный фрак, хотя на концерт не собирался. Потом мылся под душем так тщательно, будто пытался соскоблить с себя оставшийся тонкий налёт желаний. И, наконец, просто задумался обо всём этом и о многом другом. Не раздумать задумался, а так – напоследок, может, забыл чего. И ещё – ждал какого-нибудь знака извне. По правде сказать, уверен был, что дождётся. И дождался. Хотя новогодний подарок несколько припоздал и свободно мог вообще не успеть... Сюрприз: помимо чисто местной, нестандартной красоты с широковатыми скулами, мощным торсом и кривоватыми ножками весь облик старинной подруги источал красоту вечную, непередаваемую – это была любовь, конечно...  

А как же Роза?  

С Розой всё случилось так, как ей пообещала судьба.  

Сначала она восхищала классической красотой любителей симфонической музыки, убаюканная на руках дамы, а затем всё второе отделение концерта танцевала на большом барабане, принимая аплодисменты. И ни один цветок на свете не был более счастлив, даже из удостоенных той же чести...  

В этот же вечер ей укоротили ногу и дали жизнь дочери. Вырос пышный, вьющийся куст с мелковатыми, но по-сибирски хорошенькими цветками. «Опять ползуниха!» – подшучивала дама.  

И по сей день все входящие совершают определённый ритуал: пальцы их легко касаются тела повешенной Розы, словно испрашивая разрешения войти. Роза позволяет, легко отодвигаясь в сторону.  

Она и теперь прекрасна: лёгкий стан крепко держит резиновая петля, царственная голова обильно спрыснута лаком для волос, для Розы склеен из толстого и прозрачного, как хрусталь, целлофана маленький, уютный гробик... Сравнятся ли с этим великолепием все мавзолеи мира?..  

Никто не знает, что она с радостью приняла смерть за другого, и потому всё ещё живёт – по праву, оговоренному судьбой. Зато вошедшим обязательно рассказывают, что Роза эта – вовсе не растение, а заколдованная оболочка, которая однажды рождественским вечером под таинственный звон колокольчика выпустила на волю ангела.  

Вечерело и, как ни банально, смеркалось.  

Сигарета сменила другую, я устало читал в гамаке у огня. Было тихо, поодаль кувыркался мотылек, наслаждаясь собственным отражением в озере. Вода задумчиво пенилась у кромки.  

Постепенно нарастая, возник шум. Это случилось не внезапно, а плавно и быстро. Приближалось что-то гигантское, что-то громкое и энергичное. И наверное – догадывался я на ходу, выползая ужом из гамака, – учитывая скорость, что-то летающее.  

Задрал голову. Макушки деревьев, стоящих удобно не близко, не мешали обзору, лишь чуть недоуменно кивали. Темнели редкие облака, ранние звездочки подмигивали, как дебютантки.  

Низкий мощный гул стал едва терпим, перерос в грохочущий треск, и небо покрыло, заволокло ребристой, хмурой цветом, ощерившейся длинными шипами и отростками, тушей, напоминающей осанкой, повадками и хвостом озверевшего динозавра, всего в огоньках, маячках и фонариках.  

Это продолжалось какие-то секунды, и лоскут пространства очистился так же мгновенно, как и потемнел, но меня пронзило мурашками до ступней. Вросший в землю по стойке смирно, я до боли в затылке уставился вверх. И впечатления, и ощущения застыли на паузе сознания, я впитывал происходящее нервами.  

Шум не стихал, переливался на все лады, кроме приятного. Мелькнула брюхом вторая зверюга чуть в стороне, за ней третья – снова над моей макушкой… Шахматный порядок, оторопело сообразил я очнувшейся эрудицией.  

Их было семь. Счастливое число. Они уверенно синхронно двигались метрах в сорока над землей прочь от заката. Они были страшные и злые.  

Не выдержав напряжения, я что было мочи заорал им вослед, вскинув руки вдогонку. Пальцы сами собой оттопырились бесовскими металлическими рожками. Своего крика я почти не слышал от звона в ушах, но рвал глотку так, что было больно. Бросил орать – засвистел и заскакал. Утомился, затих, слышу – поодаль человек десять, не меньше, верещат, как порезанные. Потом и с другого конца берега, ближе к дороге, парочка голосов весело пристроилась. Поддержали люди! Мы заливались соловьями, ревели, выли и вопили речевки еще минут пять. В изнеможении и эйфории, жаркий и мокрый, я рухнул на гамак, как в цирке. Першило, но было наплевать в таком восторге. Знатное диво!  

Наши пацаны на клевых вертолетах шли топтать «Хизбаллу».