Похмелье  

Лёха проснулся без десяти семь. Сработала привычка, часы на руке услышал: «ти-ри-ти-ри-та...». В восемь он обычно уже втискивался в переполненный трамвай, но сегодня можно было бы спать. Воскресенье. Вонючий, но праздник. Почему вонючий? Потому, что Лёха проснулся из-за этого. Не воняло – спал бы ещё, наверное. Нехорошо проснулся, в собственной блевотине. Блевотиной Лёху не удивишь – не у графьёв рос. Дед, Царство ему небесное, капусткой из свежей рванины водочку закусить мог. Живёт такая легенда. Тут другое. Зенки невозможно разлепить. На спине спал. Свободно мог захлебнуться. Одр Лёхин липкий, под блуждающими пальцами ничего, кроме мусора. Стало быть, на дорогущем, но до неузнаваемости замызганном персидском ковре. На полу. Ниже не упасть. И куда подруга Лёхина смотрит?..  

Лёха уже вспомнил слово, способное разбудить любимую.  

- На...та...ль...мать твою...я!  

Вот это голос. Пожалуй, и не услышит, хата большая.  

- На-таль-я!!!  

Щас начнётся. А почему начнётся? А потому, что имени своего не выносит. Таська – и всё. Тьфу...дура. И вся семейка у неё – дурдом. Тёщу, как подружку, по имени – чуть не Санькой – зовут и сынок-начальничек, и невестка, и дочь родная, и Лёху вот заставили. Еле привык, всё на «мать» срывался. И Тася. Та-ся. На-та-ся. С детства, наверное, прилипло. Молчит. А почему молчит? А потому, что позлить хочет. Ладно.  

- У...у...у!.. падла. У-у-убью!!! Наталья! Иди сюда!  

Разозлиться не получилось. А почему? А потому, что ответа не получил. Лёха сначала удивлялся безмолвию. Потом забеспокоился. Пополз было. И наткнулся на препятствие. Попробовал встать. И это не вышло. Прилёг снова на ковёр. Тут хоть почище. Продрал зенки. Всё равно темно, как у негра... Пополз опять. Оказывается, под столом был. Стол встать на ноги мешал. Теперь не мешает. Повключал свет. Один в комнате. Пошёл искать.  

Видно, хорошо вчера посидели. Кругом черепки китайские. Кресло сломано. Спинка от него в коридоре валяется. Пустяки. Это не главное. А главное не вспоминается.  

- Тася! Ты где? Тася? Ты где!!!  

От напряжения снова замутило. Бедный ковёр. Таськина мать на свадьбу подарила. Ещё недавно был новенький и пушистый. А теперь – там прожгли, тут блевотина, здесь каким-то вином залит...  

Вроде вчера вина не жрали, водочку кушали.  

А впрочем, как теперь разберёшь, с утра же начали.  

Хороший был ковёр, из самой Турции Санька припёрла. Пять на шесть – в какую хату войдёт? В Таськину вошёл. Таська – баба умная, с учёной степенью. И вообще у них семейка сильная, хоть и дурная. Саня (тёща) – по заграницам, у той степеня складывать некуда – медицинское светило. Братан московский Пашка – тоже медик – большой начальник столичный. Сверкал тут на Лёху очками, но высверкал от Таси только «отстань» и «я его люблю». Ты, говорит, у меня самый хороший муж на свете. Раз так говорит, значит, так на самом деле, тут ей есть с кем сравнивать... Падла. А ведь правда, что хороший был, чистая правда. До Таськи ни одной бабы пальцем не тронул. В прямом смысле, конечно. Не пальцем – трогал, да ещё как. Обижать – Боже, упаси. Не бил, в смысле. Почему не бил? Потому, что не пил так. А почему не пил так? А потому, что возможностей маловато было. Саня (мать Таськина... во дурдом, главной степени своей стыдится – материнской!), так вот, Саня по-честному намекнула ещё на свадьбе: «Алёшенька, говорит, ты Тасю мою бить будешь?», Лёха аж отпрянул: «Кого?! Кто – я?!», тут она и предупредила: «Смотри, – а сама улыбается, – иначе она тебя любить не будет! – и построжилась: – Но меру знай!» И какая мать такое выговорила бы зятю?..  

А любить Лёху Таська до сих пор захлёбывается. Сначала, правда, попортила ему нервов. Умеет и завести, и довести до белоснежного каления. Психолог же по профессии – чего ж тут... Неудивительно. Лёха опять не врубался, чего ей от него требуется. Она его одним-двумя словами до самых сокровенных печёнок доставала. Ушёл даже раз – возвратила. Плакала, упрашивала. Вернулся. И тут же, весь этот вечер, Тася издевалась над ним, как могла. Оскорбляла всячески. Однако парень Лёха толковый, тут-то и понял, что к чему. Вспомнил деда, который гонял бабулю по деревне то бичом, то оглоблей, а бабуля теперь чтит его память так, что дай Бог каждому такую вдову, и детей, и внуков заставила уважать родоначальника... Замёрз дед. Уснул как-то пьяный в сугробе чуть не у крылечка, прясла не одолел, да ладно бы забор, а то... Обидно. Здоровый бугай был, настоящий мужик, сто с лихвой бы прожил. Обидно. Вспомнил Лёха и свою мать, и первую заповедь её: женщина, терпи! А что там она сама-то терпит, смешно даже. Повезло матери, отец Лёхин мужик спокойный, совестливый. Ну, пьёт, конечно. Сначала всё из дому вынесет, пропьёт, потом повинится, поплачет, да снова вкалывает до следующего запоя. Шёлковым становится. Мать отца тоже жалеет, и он её уважает, пьяным даже не показывается, норовит за вещами по утрам приползать, пока мать на ферме. Да и редко у него запои. Прожили без драк и скандалов, вот и любви такой, как у Лёхи с Таськой, им даже не приснилось ни разу. Пожар же незатухающий.  

Кстати. С бодуна-то особенно помогает.  

- Тася! Ты где, из конца-то в конец! Выходи!  

Всего сразу хочется: и Таську, и отлить. Не идёт Таська к Лёхе, значит, Лёха идёт в сортир. Носки прилипают.  

Ликер, наверно, разлили. Туда ему и дорога. То-то выворачивает который раз наизнанку...  

Как будто, не жрали вчера ликёр, водочку кушали.  

А впрочем, хрен его теперь разберёт, сутки длинные.  

Поди, за похмелкой учесала подружка. Смышлёная.  

Надо бы зенки слегка промыть...  

Промыл Лёха зенки, промыл. Слезами промыл, начисто.  

Нашёл он Тасю в ванной комнате, голую синюю Тасю на голом голубом кафеле. Кафель не ковёр. Какое вино, какой ликёр – кровь, кровь, кровь застыла на полу, на стенах, даже на потолке зеркальном, пятна, потёки, сгустки. Лица любимого не узнать: где брови длинные, холёные, где глаза узкие, насмешливые, где носик точёный, тонкий, где губки бантиком маленьким?..  

Всё разбито.  

И жизнь Лёхина разбита. Тасей разбита, а не Лёхиными руками.  

Имя под Тасиной щекой, кровью Тасиной начертанное – вовсе не Лёхино имя.  

Другое имя она написала, но всё о том же думала, помирая.  

Написано там: ЛЮБОВЬ.  

Чаос шмыгнул носом, помотал мордой, сощурился на лужу и отправился завтракать.  

…Мясо. Мясо. Вернее, колбаса. Гора сырокопченых обрезков. Где-то у вчерашней лежанки, кажется. Рядом потом случилась ругань с плешивым Намиром на тему его прошлой взъерошенной кэти и того вечера с бочкой кильки у набережной – не зарыл мне костей, старый кош!.. И та смуглая персиянка с декольте позднее... Точно там, у вчерашней лежанки. Далековато…  

Кот парой минут разминался у дерева, с удовольствием хрустнув суставами, поймал стрекозу, настроиться на дорогу погулял у Скрипых качель, прислушался, стрельнув глазами на территорию Корейца, и двинул от камня с меткой к Вонючему ручью, уверенно шагая в направлении складских ящиков по меже. Иногда он, срезая символические углы, забредал на территорию, посапывая от независимости и уверенность в собственных силах, но тут же возвращался на раздел: искать встречи до завтрака – плохой тон.  

Тоя долго потягивалась, будя саму себя модным кончиком хвоста, пару раз чего-то вчерашнего в задумчивости куснула, и приступила к туалету, с энтузиазмом планируя предстоящий день.  

…к Фелии, пора, наконец, начинать выходить, пусть знакомит с тем иностранцем, как его?.. Дел… Бел… Бедл?! Не помню... познакомиться… Днем, во-вторых, смотаться к Корейцу и дать знать, что между нами все. Он какой-то... обязательный. И внимания от него очень... А зовет рысью, но мне не нравится... И куда оттуда?.. Опять в булочную к Сиде? Мрак… Хотя там вечно бешенные тайгеры тусуются, дико!.. Поохотимся в охотку…  

День обещал быть событийным и насыщенным впечатлениями. Тоя блеснула зеницами в предвкушении, и принялась с удвоенной энергией втирать крем в грациозно приподнятую длинную заднюю лапку.  

В этот момент в перспективе возник Чаос. Брел он автоматически. Кот был зол.  

…Потом надо ближе класть! Чтоб не четыре метки по жаре межой топать, а рядом пожрать. Что я Кантарь какой или Маш? Эти марафонят с утра до вечера! Вот-вот и март не в праздник, а все дикуют, оторванцы! Холостяки-принципиалы. А как не зря абиссины говорят: без семьи – собачья жизнь! Кошка – это порядок, уют, уверенность; она никогда не устанет заботиться о себе, то есть мыши будут где-то тут же…  

Чаос остановился, ему померещилось присутствие.  

…Нет, не голые. Голых и видишь, и слышишь, и чувствуешь за территорию. Голые – шумные, пахучие и не умеют не чувствовать вслух. Такие огромные и такие глупые… Вот сейчас, например, ближайший голый – в большой коробке на стреле высоко, он чем-то занят, но ему очень скучно...  

Ощущение присутствия было не вербальным, а, скорее, ментальным, то есть инстинктивным, а своим инстинктам Чаос доверял так, как не доверял разуму. Прежде всего он вернулся на раздел, от которого отклонился на четыре прыжка, сделал обманный круг с восьмеркой и остановился, но медленно. Внимательно оглянулся и, чуть напрягая лапы, постоял минуты полторы, опустив глаза и чувствуя. Было спокойно и тихо. Он вздохнул и продолжил путь, снова плавно погрузившись в раздумья. Предыдущая мысль потерялась не совсем, а лишь потекла в несколько ином направлении.  

…С Лавандой было хорошо, она знавала быть кошкой, но домашняя, дура редкая, в подушках... Надо было нас видеть. Вокзальные ржали!.. Чилла вышла потаскухой, хотя, наверное, и я повел себя слишком гибко. Эта... как ее?.. ее даже вспоминать не хочу с ее гнездом над закусочной!.. Вот если бы фигуру Лаванды с темпераментом Чиллы, да в том, пес его, гнезде...  

Чаос, довольный, остановился и отстраненно коснулся носом травинки, мотнул головой, коту стало интересно, что ему мешало с Лавандой и чего не доставало Чилле? Или это в нем не так, а?  

…Да чего вдруг?! Нормальный зверь, хищник!..  

Идти ему надоело. Подыграв слабости, кот уверенно опустился на грунт всем телом и примял мордой траву. Полежал. Сами собой вспомнились братья, сестра, как гоняли по Серому Подвалу орех, и катушку, а еще была гайка, и другая, крупнее, и пахучая рыбой желтая банка… Всё гоняли! Сил быстрее всех прятался, Каян чихал от воды, а кроха-Гадея могла и поколотить. Как было весело, когда Отец принес прибитого воробья! И тот пищал!.. Мать Миела была славная, мягкая и горячая. Отец – большой и суровый…  

Думать о них было приятно. Но не сытно. Чаос поднялся, оценил результаты.  

…Еще полтерритории по меже, если в обход. Но выбора нет, по голоду меня и ворона склюет – на драку, в случае чего, настроения никакого…  

Он обошел ржавую вкопанную трубу, остановился, прикинул взглядом высоту, подобрался, спружинил, оказался на покатой вершине, скрипнув когтями, и пошел дальше, чуть спеша, ни на секунду не забывая, насколько голоден. Мысль опять отошла по касательной, но туда же.  

…Отец ходил с шумом, любил поорать. Собак задирал с такими же… Он вообще все делал громко, как хозяин, не гнулся. Тем и пропал… Отец был прочный… И я, небось, когда-нибудь… Быть отцом – это наверняка. Чувствовать новое – богато жить. Широко, с приключением... И приятно до храпа! Отец знатно храпел... Миела был верной Матерью и долгой женой, Отцу нравилась... Себе найду! Молодуху, с мордахой, лучше рыжую… Обожаю рыжых!.. А то, если местная, – легче будет на первых порах... Нежная, умная...  

Труба кончилась так внезапно, а мысли были такие приятные, что Чаос осознал себя в процессе падения уже на полпути.  

Четверть секунды ушла на оценку расстояния и беглую проверку текстуры поверхности на участке посадки – ничего невозможного, хотя и не ясно до конца, куда падаем. Еще четверть на мобилизацию и группировку мышечной силы. Кот дернулся всем телом, совершая пируэт, и шмякнулся, как по писанному, всеми четырьмя лапами на что-то теплое, мягкое, душистое и верещащее.  

Тоя уже собиралась выходить, как вдруг ей на голову свалился какой-то вахлак. В ее жизни бывало всякое. Однажды она едва не замерзла насмерть в огромном холодильнике в Большом Доме голых, еще в городе, куда забралась из чистого любопытства, а за несколько ночей до дождя ранним осенним утром на окраине одна дралась с бандой диких бенгалок со свалки – жуткие тетки… Все бывало, но чтобы вот так, прямо на голову!..  

Кошка замерла в одном прыжке от незнакомца, явно опешившего не меньше ее, и вздыбила шерсть, наплевав на свежий макияж – не до церемоний тут.  

Чаос был потрясен.  

…Во дела?! Откуда она взялась?! Шустрая фифа после намаза. И не здешняя – какой апломб! Точно из этих, из новомодных эксурбанисток, они теперь толпами валят из центра к нам, на периферию… Выправка – пантера. Спинка, стоечка, ушки торчком… Прелесть! И глаза тревожные…  

Тоя наконец несколько собралась с мыслями, слегка оправилась от шока и обрела дар речи.  

– В чем дело, наглый? – зашипела кошка.  

– Голодный. Прости, – примирительно среагировал Чаос.  

– Не заслужил... Мое отберешь?  

Кот приосанился:  

– Воспитан. Я не городской. Ты домашняя?  

– Хам! Извиняешься?  

– Уже... А шику, что у домашней...  

Тоя чуть смутилась, оценила комплимент и открылась, сбавив тон:  

– Беглая.  

Чаос убрал глаза и сделал шаг навстречу чуть наискось, чтобы не навязываться.  

…Вот это чутье! Городская, как знал! Да еще и беглая...  

Кошка не шелохнулась в ответ на его движение, даже ухом не повела, но, несмотря на чуть успокоившийся голос, была все еще враждебна и насторожена: смотрела прямо и говорила больше, чем чувствовала.  

– Давно тут? – развил Чаос.  

– С дождя, – ответила Тоя. – Тяжелый был, ненавижу...  

– Сам такой, – подтвердил Чаос. – Я в дождь в Порту был, там тихо, если местных знать... Ты в Порту была?  

– Нет. Я Корейца знаю, он говорил, что портовый.  

– Ты с Корейцем? – произнес Чаос и напрягся, но не вслух, чтобы не заметила. Ему только очередной драки недоставало! Да за кису. Да еще и с этим придурком...  

– Пока да, – сболтнула Тоя и против своей воли почуяла приязнь, убрала глаза, подпуская.  

Чаос это уловил и сделал новый короткий шаг навстречу. Кошка явно успокоилась окончательно, раз принялась невнимательно чувствовать. С Корейцем у нее не срослось – еще бы?!  

– У меня в Порту братья, – рассказал Чаос. – Сил и Одноглазый Каян. Нормальные парни, слышала?  

– Нет, – соврала Тоя. Ей не хотелось пересказывать гадости, которые молол Кореец. Каяна-то уж он точно шарахался, а плел про себя всякие эпические саги... Надо было менять тему:  

– Ты куда шел?  

– Завтракать, – вспомнил Чаос. – Задумался, вот и оступился... С кем не бывает, – добавил он, сердясь на свою откровенность, но красиво врать этой кэти почему-то не получалось, было в ней что-то располагающее.  

Тоя оценила усилия, с которыми ему далась подобная открытость. Стоило его подбодрить. Она сдвинулась, наконец-то, с места, и подошла на полпрыжка, но ничего нового спросить не придумалось, поэтому она вслух почувствовала расположение и спокойствие, одновременно самым нейтральным голосом произнося:  

– И о чем же ты так задумался?  

Ей невероятно мечталось, чтобы ответ незнакомца был искрометно остроумным. Действительность превзошла все ожидания.  

Чаос неожиданно замер, дождался ее взгляда, серьезно посмотрел и, не веря собственному языку, сообщил:  

– О тебе. Я думал о тебе.  

Перед глазами Тои все немного поплыло от ощущений, которые сознательно и внятно излучал незнакомец: то были радость, заинтересованность, уважение, ласка, доверие, надежда, мощь характера, беззащитность всех этих чувств и еще столько трогательного, приятного, неожиданного и желанного, что она, будучи не в состоянии совладать с телом, медленно прилегла на траву, вытянулась от носа до кончика хвоста и плотно прикрыла глаза, как делала всегда, когда веяло совершеннейшим спокойствием, негой и умиротворением. Кот был сногсшибателен, а такой распахнутой души она никогда не встречала в городе – там бывали умные, хитрые, злые, веселые, разные, но честных она не помнила. Наслаждаясь, где-то на задворках сознания она вдруг испытала страх от того, что он в любое мгновение может прерваться. Сквозь тягучий звон в ушах до нее доносился сосредоточенный голос, удивительно правильно звучавший:  

-...осознал, как же я собачьи одинок! Мне не стыдно, мне обидно и горестно... Знаешь, я... хотя… Нет, верно!.. Я молод, силен и находчив. Ты – красива, горда и независима... Короче… Будь моей женщиной.  

Пребывая в состоянии инспирированного сумасшествия, кошка не сразу сообразила о чем ей толкуют, а лишь обалдело думала.  

…Вот, значит, каково это, когда тебя зовут…  

Внезапно она стала его тусклее чувствовать. И он молчал. Тоя начала приходить в себя, приоткрыла глаза, вспомнила его последние слова и вскочила на ноги, потрясенно распахнув пасть.  

Чаос помолчал, часто дыша, и, готовый поклясться загривком в том, что говорит то, что нужно, выдохнул:  

– Я прошу тебя.  

Тоя икнула, захлопнула челюсти и дернула ушами.  

Боже, думала она, не сводя глаз с этого нереального кошака, зовущего ее в жены после трех минут визуального контакта. Надо будет Фелии рассказать… И Сиде тоже с Лионой… Попадают девки…  

– Ну так как? – нетерпеливо переступил Чаос, буквально дрожа всем телом.  

– Что «как»? – не сообразила Тоя, понимая.  

– Ты согласна?  

И тут до нее во всей полноте дошло то, о чем идет речь. Прямо сейчас она должна решить кому-то принадлежать, подчиняться, рожать детей, зализывать раны, ждать по ночам, ссориться, драться...  

На языке вертелось нечто мышиное, как «Я должна подумать…», но Тоя чуяла, что это фальшиво, наиграно и неуместно. С ней происходит чудо. Самое потрясающее волшебство в ее короткой дурацкой кошачьей жизни. Чудесам не говорят «Подождите минутку, я должна взвесить все за и против!» – слишком редко они случаются…  

Она сверкнула зрачками, вдруг задрожала в такт с котом, и произнесла:  

– Бери.  

Чаос кивнул, с трудом веря в происходящее, потом улыбнулся, взглянув на жену, подошел, впитал ее запах, дал впитать свой, коснулся мордой хрупкого плечика, ощутил в ответ недвусмысленный призыв и, интригуя, позвал:  

– Идем.  

– Куда? – спросила Тоя.  

…И правда, куда? Место для «привета» вполне ничего себе... И настроение соответствующее...  

– Недалеко, – объяснил Чаос. – Я тут, в полпрыжка всего, целую кучу мяса припрятал… Вернее, колбасы... Перекусим?  

– Мясо…  

Тоя была сыта, но радостно кивнула, и они пошли рядом, от трубы в сторону длинной тени вдоль забора, наплевав на межу, территорию и даже двух голых, топающих чуть поодаль.  

– Тебя как звать? – сощурился Чаос, с каким-то задором сообразив, что все еще не знает ее имени.  

– Тоя.  

– А меня Чаос, – кивнул он. – Будем знакомы. 

Буриме  

рассказ  

Минич Нине Константиновне (1911-1995)  

Бобровой Анастасии Александровне (1912-1993)  

1  

Природа только начала вынашивать весну в чреве своих сугробов: не то дитя, не то химеру – первую робкую надежду на обновление. Всё ещё впереди: вместо токсикоза предстоит долгое, мучительное вытаивание мусора на газонах и тротуарах, и не однажды взрастит уныние внезапно возвратившаяся метель. У природы один врач, с виду совершенно равнодушный. Это время. Худо-бедно, но беременность весной природа не потеряла ни разу, хотя надо признать, что дети получались разными. И нынешние прогнозы сильно обеспокоены: не ожидается ли осложнений, не обессилела ли замученная деятельностью разума природа?  

Мнения уживаются самые противоречивые.  

Анна Алексеевна, будучи оптимисткой с почти компьютерной памятью в свои замечательно непреклонные годы (только заложенную в её память информацию нет возможности хоть как-нибудь проверить), выуживала совершенно неоспоримые доказательства, подкреплённые давно забытыми народом приметами, что весна будет тёплой и дружной.  

Наталья Кирилловна, человек скорее неверующий и потому настроенный по отношению к жизни скептически, совершенно не разделяла иллюзий своей кузины.  

Оптимизм – великое дело. Анна Алексеевна стоически переносила трудности, даже очереди при получении пенсии и отоварке талонов, а Наталье Кирилловне через полтора-два часа становилось дурно до обморока. Она не брюзжала на политику, погоду и старость, она просто падала без предупреждения, и после, нанюхавшись нашатыря, что-то где-то получала без очереди, и тогда чувство бессилия и собственной никчёмности подолгу мешало ей просто жить и тем более относиться к жизни с оптимизмом. Анна Алексеевна являлась ей опорой в эти участившиеся чёрные периоды. И сейчас, стоя (вернее, сидя на собственных раскладных скамеечках) в очереди за пенсией Натальи Кирилловны, они тихо решали, не отменить ли перечисление пособия на сберегательную книжку, и каковы будут последствия этой отмены. Так ничего и не решив, они позволили себе уплыть мыслями от прозаических буден к изящному времяпрепровождению: сёстры баловались сочинением буриме. Надо признать, что в композициях своих поэз они чувствовали себя более свободно, чем в жизненных реалиях. Соседи по этажу «малосемейки», где старушки с некоторых пор занимали двухкомнатную секцию, наградили их сказочным прозвищем – «графини Вишни» – за одинаковость возраста, манер и привычек. И действительно, с родимой ветки сестёр оборвали разом, не разлучив плодоножек… Только не нужно представлять  

себе эту ветвь как белоснежный особняк с колыхающимися от малейшего ветерка шёлковыми занавесками на ажурных балконных дверях. Может, так оно и было когда-нибудь. Но сюда они переехали из незатейливого маленького домика, который попал под снос, и не слишком-то плакали, о нём вспоминая.  

Итак, сёстры начали писать новое стихотворение. Первую строчку представил округлый, украшенный завитушками почерк Натальи Кирилловны:  

Чистый лист нетленно бел и юн  

Через несколько минут Анна Алексеевна вывела вторую буквицами мельче булавочной головки:  

Так смычок не потревожит струн  

И пошли чередой строчки: золотое шитьё с бисером…  

Анне Алексеевне достался самый важный, итоговый стих последней строфы, и она глубоко задумалась. Между тем очередь понемногу двигалась, и к наступлению обеденного перерыва до вожделенного окошечка оставалось шагов семь-восемь. Очередь разбредалась, чтобы через час встретиться снова. Сёстры направились в ближайшую столовую. Но… «Мелкое невезение – к счастью в крупных делах!» – объявила Анна Алексеевна. Столовая оказалась закрытой на санитарный день. Располагаться с благоразумно захваченными из дома припасами на лавочке посреди проспекта, где чадят автомобили, совсем не хотелось, поэтому решено было проехать до вокзала, там изобилие всяческих закусочных.  

Сёстры нашли приют на втором этаже автовокзала, заняли два места визави и неспешно принялись за свой обед: тушёную свёклу и тёплые из широкого термоса драники.  

– Анна Алексеевна, будь так добра, передай мне, пожалуйста, солонку.  

– Пожалуй, передам, Наталья Кирилловна, если не злоупотребишь.  

Они привыкли не пренебрегать застольными разговорами даже при полном отсутствии свежих собеседников. И вдруг! Прямо царский подарок! Обаятельная девушка, севшая рядом с Натальей Кирилловной, сама завязала беседу!  

- Это ведь драники у вас, правда?  

- Прошу вас! – Анна Алексеевна с готовностью открыла термос.  

Девушка зарделась, как земляничка:  

– Большое спасибо. Драники я люблю и готовлю их вкусно, но очень редко. Моя мама плачет при одном их виде.  

– Меня зовут Анной Алексеевной, а мою кузину – Натальей Кирилловной. Не стесняйтесь, кушайте на здоровье.  

– А я – Женя.  

– Очень приятно. Так расскажите, если это не трудно, отчего ваша матушка плачет при виде драников? – Анна Алексеевна задала вопрос и немедленно испугалась своей бестактности.  

Но, кажется, напрасно. Женя с неторопливой готовностью, одновременно отдавая дань кушанью, рассказала:  

– Детство было тяжёлое – война. У бабушки мама была пятой, да ещё двое младших детей: мой дядя Алёша и маленькая мамина сестра, которая потом всё-таки умерла. Никто же не знал, что война начнётся…  

А если бы знали, то или детей бы поменьше рожали, или картошки выращивали побольше… Зиму кое-как протянули на одних драниках… да не таких, конечно… ваши изумительно вкусны!.. а тогда намешивали в тесто всякий хлам, чтобы побольше получилось… даже сено… И потом, весной, – как раз маминой сестре было девять месяцев, – все старшие уехали в деревню на посевную, что ли… Маму с двумя малышами оставили… Десятилетнюю… На неделю… И на всю эту неделю им оставили всего три картофелины – представляете?! – Женя даже жевать перестала, – Мама пекла драники, кормила немного дядю, а потом просила его нажевать драников для сестры, на себя она не надеялась… А он-то, четырёхлетний, полуголодный – на него-то как можно было положиться? «Они не жуются!» – и плакал, проглотив очередную порцию… И мама его била… Говорит, что била с таким злом, что ей не было его жалко. Я в это не верю. Она дядю до сих пор больше всех любит, хоть он и спился окончательно… И что это я рассказываю? Весь аппетит вам испортила… Всё это было давно и неправда, как говорится, хотя и правда… Вы наверняка сами хлебнули… и драников поели тоже… с сеном… Но теперь-то всё в прошлом! Можно, я вас пирожными угощу? С кремом! – и девушка стремглав унеслась к буфету.  

– Липовый чай? Как вкусно! – выслушав прекрасно выстроенные благодарственные речи, ответила она, – Впервые попробовала. Там, где я живу, липы не растут.  

– А где вы живёте, если не секрет? – поинтересовалась Анна Алексеевна.  

– О, далеко. Там степи солончаковые.  

– Вот как… Извините…  

– Да нет, что вы! – изумилась Женя, – Никаких секретов. Вот адрес, приезжайте в любое время. Там тоже  

хорошо у нас: озёра, сосновый лес… Большой дом, большой сад, даже виноград растёт. Только вот липы нет. – Женя вырывает листок из записной книжки, – Вам все будут рады, честное слово!  

– Спасибо, очень мило с вашей стороны сделать нам такое предложение. Если будем живы-здоровы, обязательно вас навестим.  

– Но при условии, – добавила Наталья Кирилловна, забыв осторожность, свойственную ей в общении с посторонними людьми, – что вы навестите нас. Можно прямо сейчас.  

– Что ж, это заманчиво, – легко согласилась Женя, – я ведь только что приехала. У меня тут дело одно есть, в вашем городе, но – завтра. А сегодня вечером меня будет ждать подруга, я вообще-то к ней приехала. До вечера же – я свободна.  

– Могли бы и у нас остановиться, если ваша подруга не будет возражать. Мы вам отведём отдельные апартаменты.  

– Как с вами легко, просто удивительно! – рассмеялась Женя, – А вы всех гостей города к себе зазываете? Шучу, шучу…  

– Хотелось бы иметь такую возможность… – улыбнулась Анна Алексеевна, – Скучно, знаете ли… Каждый день одно и тоже… Я с детства люблю праздники, гостей, угощение, веселье, а лет хотя бы двадцать назад – ещё и танцы могла устроить…  

– Может быть, устроим ещё! – пообещала Женя.  

– Да-да, с нашими костыльками… – Наталья Кирилловна никогда не упускала возможность поиронизировать. – Анна Алексеевна, голубушка, отведи-ка нашу юную подругу домой, а я сама получу своё пособие.  

– Хорошо, но побереги нервы. Дай слово, что не обратишь внимания ни на чьи выходки!  

– Что за намёки! – развеселилась и Наталья Кирилловна, – Неужели ты думаешь, что меня обольстит какой-нибудь кавалер из очереди?  

– Знаю я твоё кокетство… И потом, ты сегодня отменно свежо выглядишь. Как же не бояться за твоё целомудрие? – решила подыграть Анна Алексеевна.  

– А ты сегодня удивительно игриво настроена… Ждите меня часа через полтора.  

2  

И вот они на кухне в шесть рук готовят праздничный ужин. Наталья Кирилловна рассказывает истории из своего богатого событиями прошлого, Анна Алексеевна дополняет её рассказы вспомнившимися только ей деталями, Женя слушает, а слушатель она благодарный.  

И вот уже зажжена лампа на круглом столе, и жёлто-зелёная скатерть под ней напоминает поляну с одуванчиками, и закипает в чайнике вода, и на большом овальном блюде дымятся пельмени с кислой капустой, и ждут своего часа тарелки, хранящие антикварную матовость, и неподдельно-древний мельхиор столовых приборов уже на своих местах – всё это завораживает, даже чувство голода проявляет себя иначе с отсутствием как суеты, так и деловитой собранности.  

Наконец, все усаживаются.  

– А есть в этом доме рюмочки? – вдруг спросила гостья, задумчиво поглаживая веточку узора на скатерти.  

– Но неужели наша девочка пьющая? – озадаченно переглянулись хозяйки.  

– Ну, во-первых, в двадцать шесть – уже не совсем девочка, во-вторых, не совсем пьющая. А сейчас хочется усугубить торжественность момента.  

– Но… – нерешительно проговорила Анна Алексеевна.  

– Доставай, – тихонько шепнула Наталья Кирилловна.  

– То, что нальём – за мной! – предупредила Женя, – С вашего позволения… – из кармана халатика вдруг появилась маленькая сувенирная бутылочка (флакончик? пузырёк?) с ликёром.  

Застольный ритуал отступил, и воцарилось неудержимое веселье.  

– Право, я была несколько шокирована вопросом о рюмочках… – хихикала Наталья Кирилловна. – Вот, думаю, ситуасьон… У нас есть только спирт для компрессов…  

– Так зато чистый, медицинский! – хохотала Анна Алексеевна, – С ног свалит! Как можно предложить такое к нашему столу?  

– А вы думали, – давилась смехом Женя, – алкашку в дом привели?  

Появились крохотные рюмочки, чуть менее крохотный графинчик с настойкой берёзовых почек на спирту, поскольку ликёр будет предложен всё-таки к чаю.  

– А мы с подружкой выпили бы его прямо под колбасу… – весело вздохнула Женя, – Научите вы меня дом вести, пожалуйста, хоть мало-мальски…  

Наталья Кирилловна растроганно взялась раскладывать пельмени.  

– Батюшки! Какая божественная ложка! – воскликнула Женя.  

Рука Натальи Кирилловны дрогнула.  

– Удивительно… – прошептала она, – Я тогда сказала те же самые слова…  

– Да… – согласилась Анна Алексеевна, – Как это странно всё… «Откуда ты, прелестное дитя?»… – обратилась она к гостье, – Признавайся, ангелочек, признавайся!  

– Что-то не так? – обеспокоилась Женя.  

– Нет-нет, Женни, не тревожьтесь понапрасну… Тут такая история с этой ложкой…  

– Нет уж, позвольте, кузина… – от волнения Наталья Кирилловна перешла «на вы», – Я должна сама рассказать! Это, извините, сугубо моя история! Итак, мне было лет пять…  

– Что ты, гораздо меньше! – поправила Анна Алексеевна, – Три или четыре от силы. Это же до войны ещё случилось.  

– Но почему же до войны?! Как раз в войну! Вспомни, дорогая, на этот бал пригласили только офицерских детей, причём детей тех офицеров, которые в данный момент находились на фронте!  

– Да-да… Наверное, это так и было…  

– Устроителем детского бала был сам градоначальник. Мы сидели – чинные, нарядные, ели всевозможные несуществующие теперь кушанья и дождаться не могли, когда же, наконец, можно будет выбраться из-за стола, вволю побегать, поиграть и напоследок получить подарки. Кстати, это первое моё сознательное воспоминание. Более раннее детство почему-то только теперь оживает: вот мне три года, а вот исполнилось пять…  

– А себя вчерашнюю забываешь напрочь! – смеётся Анна Алексеевна, – Со мной происходит то же самое, склероз полный!  

– Скорее, компенсация… И вот – подали сладкое. Это было мороженое. Градоначальник с помощью двух людей взялся сам оделять нас. Конечно, ведь это такое удовольствие – видеть перед собой восторженные детские мордашки… И что самое удивительное – я, неимоверная сластёна, вдруг воскликнула, игнорируя содержимое предмета: «Батюшки! Какая божественная ложка!», и мне её немедленно подарили, вернее – другую, парную, как две капли воды…  

Ложка была великолепна: витая, лёгкая, украшенная серебряной сканью, эмалевыми миниатюрами…  

– Вот, значит, как должна выглядеть ложка для мороженого… – задумчиво проговорила Женя.  

– Да... Пардон. Мы совсем опустились, никакого внимания на сервировку… – Наталья Кирилловна выглядела огорчённой.  

– Что вы, что вы… – испугалась Женя, – Нашли перед кем извиняться. Я же форменная невежа. Вот вы бы мне ещё рыбную вилку показали. Как в музее, честное слово! Я высокое эстетическое удовольствие получаю!  

– Чего-чего, а этого добра у нас много! – успокоилась Наталья Кирилловна, – Научим!  

– А отчего это мы, кузина, всё о себе, да о себе? Не пришла ли пора спросить, чем живёт этот прекрасный ребёнок?  

– Действительно, расскажите нам что-нибудь о себе, Женя, пожалуйста…  

– Даже не знаю… – замялась Женя, – С чего бы начать? Может, вы поспрашиваете о том, что вас интересует?  

– Если только вам так удобнее. Не хотелось бы, чтобы вы чувствовали себя как на допросе.  

– Да что вы, я вам абсолютно доверяю… Ну, ладно. Сначала краткая автобиография. Родилась давно, скоро двадцать семь лет назад, в городе Н., знаменитом металлургическом центре, и первые десять лет купалась в его индустриальной грязи. Потом родители решили поискать для меня более здоровый климат и нашли. Мы переехали в степную зону неподалёку от города С., как раз к ядерному полигону… Ну, кто же знал тогда?..  

Впрочем, там вправду хорошо, если не помрём раньше времени. Училась в школе, спортом занималась, немножко музыкой, потом профессию получала, это уже в городе Р., вернулась обратно к родителям уже с дипломом, теперь работаю по специальности. Одно хорошо, что работа нравится, эта часть жизни – сплошное удовольствие, хотя и трудно достающееся. Впрочем, сам процесс труда – тоже удовольствие, иначе нельзя: результат виден не сразу, нужны годы и годы ежедневного, планомерного выращивания… Живу в большом коттедже со своими родителями, которые постоянно стонут по поводу моего одиночества: внуков хотят, наверное. Замужем я уже была. Давно и недостаточно долго для того, чтобы обзавестись детьми. Воспоминания о замужестве сохранились самые тёплые.  

Он красавец, умница. Но полюбил другую, а может и не полюбил, но я его к ней отпустила, раз хочет. Больше и рассказывать нечего. Остальное – в будущем. Мама говорит: принца жду. Конечно. Не выходить же замуж за кого попало, правда? Тем более что принц – явление вполне реальное. Смех смехом, но есть одна маленькая  

надеждочка…  

Женя явно смутилась и продолжила неохотно:  

– Боюсь говорить, я сама себе очень глазливая... Ну ладно, скажу. У меня был приятель в городе Н., друг детства. Ну, – ещё больше смутилась рассказчица, – любовник, если честно. В школе мы и не заметили друг друга, маленькие были, даже имена плохо запомнили, а когда встретились три года назад, почему-то потянуло навстречу,  

это когда снова как бы познакомились… Словом, поздно… Он уже был женат, и не совсем так, как хотел. Но всё равно стали встречаться то здесь, то в Н., то у меня. Можно сказать, что все эти встречи – от «безрыбья», и долго это продолжаться не могло. Наш роман рассосался тихо, сам по себе, как опухоль. Потому что мы вроде бы рады  

встрече, и вообще подружились – у нас оказалось много общего. И теплота была в отношения, и доверие. Огня не было. И вот, мы решили расстаться. Решение, думаю, зрело обоюдно… Я возвращалась от него в последний раз через ваш город ровно год назад. С автобуса – на поезд. Опаздывала. Вскочила на ходу уже, не в свой вагон, с сумками ужасными... Это было нечто – пройти с таким грузом сквозь бесчисленные двери! Груз-то негабаритный весь: зелёные обои купила для своей комнаты, тысячу мелочей родственникам, подарки получила от друга накануне нашего дамского праздника, ну там – шампанское, фрукты, конфеты, весь джентльменский набор… Несколько дверей я кое-как одолела и, войдя в очередной вагон, вдруг перестала ощущать неудобство своей чудовищной ноши, потому что с самого дальнего бокового сиденья меня повёл настойчивый и властный, но очень нежный, как будто всё знающий и понимающий взгляд. Весь этот долгий путь по вагону я прошла словно под гипнозом. Он встал навстречу, усадил меня напротив, устроил мой багаж... Всё это в абсолютном молчании. Мы  

не обменялись ни словом, но как-то непостижимо общались: я его угостила яблоком, он меня – сигаретой. Вышли,  

покурили. Вернулись. И всё глядели друг на друга и улыбались. Не так – во весь рот, как я обычно улыбаюсь, а чуть-чуть улыбались, самую малость. Он вышел часов через шесть. Кажется, с ним были ещё какие-то люди…  

Не поняла толком, некогда же по сторонам смотреть! Он перед выходом написал мне записку. Вот эту. Я даже не знаю, как его зовут. Здесь только фамилия и два адреса, по которым я и дала телеграммы. – Женя достала из сумочки и бережно развернула исписанный уголок какой-то газеты.  

– Какую же телеграмму вы ему дали? – почему-то шёпотом спросила Анна Алексеевна.  

– Срочную! О том, что встреча состоится. Завтра. В четыре. Как раз у входа в автовокзал.  

– А свой адрес вы ему давали? Или телефон? – тоже шёпотом осведомилась Наталья Кирилловна.  

– Да, – вздохнула Женя. – На той же газете написала. И то, и другое.  

– И он всем этим не воспользовался?!  

– Нет… Я ждала целый год… Может, потерял…или…вообще забыл. Не знаю! Мы ведь даже не беседовали!!!  

– Так значительно романтичнее… – заметила Наталья Кирилловна.  

– Женечка, дорогая, завтра вы должны быть неотразимой! Давайте, кузина, возьмём это на себя! – теперь  

Анна Алексеевна заговорила с сестрой «на вы».  

Старушки засуетились…  

Блузка нежного кремового цвета, открывающая шею, утопила плечи Жени воздушными кружевами.  

Из заветной шкатулки были извлечены недорогие по старым временам, а сейчас уже почти драгоценные украшения – старинной работы финифть.  

– Вам придётся, милая девочка, спрятать подальше ваше колечко и серьги.  

– Серьги-то конечно. А перстень ведь можно оставить?  

– Нельзя… Элегантные дамы носят украшения только в гарнитуре. К тому же, всегда считалось неприличным надевать золото и серебро одновременно… – мягко объяснила Наталья Кирилловна.  

– Ну, очень красиво… – глядя в зеркало, огорчённо прошептала Женя, – Только вот одна маленькая неувязка... Не обижайтесь, пожалуйста, но я никогда чужих вещей не ношу. Была со мной одна не очень красивая история... Если хотите, расскажу. Она забавная…  

Сёстры с готовностью устроились в креслах, а Женя, не снимая бесподобной блузки и украшений, присела за краешком всё ещё праздничного стола – напротив.  

– Это было со мной в городе Р., давно, на третьем, что ли, курсе – уже точно не помню. Я была чрезвычайно легкомысленной тогда, всегда искала уважительные причины, чтобы поменьше учиться. Сначала кино с подружками, потом уже и мальчики пошли. То танцы, то вязание. Даже стихи писала. Правда, скверные. Да, вот, это было на втором курсе! На втором курсе я была влюблена по уши, до гроба – в очередной раз. Сейчас-то я не уверена, что вообще помню, как его зовут. И вместо того, чтобы учиться, я целый семестр плела себе обнову из  

«ириса» крючком. К лету закончила. Получилось что-то неправдоподобное: рюши, ажур, цвет майской листвы… В самый раз, чтобы покрасоваться перед своим Ромео. Но в результате я не была допущена к экзаменам предстоящей сессии, а до неё – две недели. Пришлось отставить на время обновы и любовь и вцепиться в учебники. А в то время, когда я перевоплощалась в книжного червя, моя хорошо успевающая по всем предметам подруга преспокойно носила моё новое платье. Это же общежитие: еда, одежда, знакомства – всё общее. Только одно дело – носить чужие джинсы или туфли, то есть вещи, не имеющие своего лица, а такое единственное и неповторимое платье… Когда я наконец-то встретилась после экзаменов со своим мальчиком, надев на себя собственное произведение, он не восторгался, а удивлялся. И говорит: «Конечно, тебе это платье очень идёт, но чужое носить нехорошо, никогда больше так не делай. Когда-нибудь мы купим тебе сорок тысяч платьев ещё получше этого…»  

Теперь припоминаю, что он на режиссёра учился. Кажется, Юра… Или нет… Ну, неважно. Представьте себе моё состояние в тот момент. Короче, его слова для меня – заповедь. Точно, Юрик! Вот.  

– И что стало с тем платьем?  

– Ну, как мама говорит: кому обновить, тому и износить…  

– Но, дорогая Женни, бедная моя девочка, вот с этой блузкой у вас не будет неприятностей. Анна Алексеевна носила её совсем немного, в другом городе и пятьдесят лет назад. Уже и свидетелей не осталось…  

– Шестьдесят… – поправила по привычке Анна Алексеевна, – шестьдесят лет… Эту обнову я шила себе с таким же вдохновением, с каким вы вязали своё платье. И тоже износить не довелось. Я ожидала мужа из командировки, а он, как все военные, практически не бывал дома, всё время в разъездах. Эта его поездка оказалась последней, в никуда. Я так и не узнала, где он, что с ним, сколько ни разыскивала. Сначала на мои справки отвечали: «Ждите», а потом: «Не имеем сведений». А то, что его нет в живых, я почувствовала совсем недавно,  

во времена первых драников… К тому же, то есть, к блузке, – заставила себя улыбнуться Анна Алексеевна, – я тогда не знала, что беременна. Похудеть до её размера уже никогда не удалось. Обидно, что такая хорошая вещица так никому и не досталась.  

– А кто у вас родился?  

– Девочка. Не выжила.  

– Ужас… Какая подлая штука – жизнь…  

– И всё-таки она желанна в любом возрасте и состоянии! – заявила Наталья Кирилловна, – На мой взгляд, Женни, вам очень идёт кремовый цвет. Вы – просто очарование!  

– Я бы хотела подарить эту блузку вам. Носите, Женечка, с удовольствием!  

– А от меня примите эти безделушки. Когда-то финифть была очень популярна…  

– Спасибо, спасибо, но разве у вас тоже нет… не было детей?  

– У меня есть даже внуки и один правнук, но… не об этом речь… Дочери не было, так что будьте спокойны, я поступаю правильно… Ну что, согласны, принимаете? В таком случае, улыбнитесь, девочка, потому что жизнь прекрасна, и вы в ней – не менее…  

3  

Ночью Женя спала беспокойно, постоянно просыпалась, а утром встала поздно, под обед, со странно встревоженным и даже угнетённым состоянием духа.  

Вместо приветствия вдруг спросила:  

– Вы думаете, он придёт?  

И её поняли. Но успокаивать не решились.  

– Если молодой человек решил не появляться, это его право. Некоторые сознательно себя обедняют по различным причинам. Что ж, пусть ему будет хуже…  

– А я думаю, что придёт непременно! – возразила Анна Алексеевна, но не очень убедительно.  

– Во всяком случае, нужно позавтракать.  

– Совсем ничего не хочу, – отказалась Женя, но её всё-таки усадили. – И вообще. Я, наверное, спрячусь за углом и выйду только когда он придёт. ЕСЛИ придёт… И вообще. Зря я сюда ехала.  

– Зря, моя милочка, ничего не бывает. Может, и к лучшему, если он не придёт. Кавалеры так часто теряют свои достоинства в наших глазах при более тесном общении. Когда человек молчит, он – совершенство… И в этом случае у вас останутся совершенно ничем не запятнанные воспоминания. – Рассуждала Наталья Кирилловна, попивая свой липовый чаёк, – Гораздо неприятнее разочаровываться, поверьте мне. И потом, за год многое с человеком происходит: отпуски, командировки, болезни, не дай, Господи. Значит, вы всегда можете найти оправдание его отсутствию.  

– И всё же лучше, если бы он пришёл! – снова возразила Анна Алексеевна и снова не слишком убедительно.  

– Посмотрим, – вздохнула Женя.  

– Давайте-ка, приводите себя в порядок! Уничтожайте своё кислое настроение! Где глазки, где губки, где кудри? Вперёд и только вперёд, что бы там, впереди, ни случилось!  

Спрятавшись в толкучке возле коммерческого киоска, дыша тошнотворным шашлычным дымом, но удерживая под прицелом взгляда всю площадь, Женя рисовала себе варианты приближающегося события, может быть, события, которое перевернёт всю её дальнейшую жизнь.  

Первой картиной была такая: она сама радостно выбегает ему навстречу. Картина далёкая от реальности, поскольку отсутствует способность сделать хотя бы шаг из пёстрой толпы. Напротив, есть желание зарыться в неё ещё глубже. Она словно увидела себя со стороны: покачиваются дивные серебряные серьги, под простенькой вязаной шапочкой скрыты тщательно уложенные кудри, пышные кружева подаренной блузки спрятаны под длинной, до пят, коричневой шубой. Любовно составленный старушками романтический образ стал явно несостоятельным.  

Картина вторая: она подходит к нему, уже ожидающему у входа… Но как донесёт себя она через целых пятьдесят метров?.. Нормально не донести. Она обязательно поначалу ссутулится от необъяснимого ужасного стыда, а потом, когда возьмёт себя в руки, будет ещё хуже: она неторопливо и старательно завихляется, как на подиуме… Женя придумывала себе походку и никак не могла представить, как можно просто идти навстречу своей мечте…  

Третья картина вернула её к участию в событиях: он, прячущийся в толпе и так же, как она, выжидающий.  

Женя даже провела глазами по периметру площади, густо облепленной киосками. Толпа была похожа на роящихся разноцветных пчёл: жужжа, она переливалась от одного витража к другому. Сама площадь только казалась относительно свободной. Пустот почти не было. Женя почувствовала себя маленькой частью этой толпы, а не центром всей вселенной: у каждого были здесь свои какие-то дела, и никто не проявлял интереса к чужой личной жизни. Рыбкой юркая между людьми, обременёнными поклажей, через полминуты она достигла цели. Дверь в автовокзал практически не закрывалась, пропуская два потока, струящиеся в разные стороны. Женя нашла себе местечко не очень далеко от входа, где её обтекали все течения жизни, и стала ждать.  

– Смотри, какие девушки появились в нашем городе! – пропел над Жениным ухом незнакомый и неприятный скрипуче-вибрирующий баритон.  

Женя обернулась. На неё смотрели во все глаза два очень странных субъекта. Один – коренастый штатский с металлической ухмылкой, другой – синелицый, весь какой-то развинченный старлей, которому и принадлежала эта восторженная фраза, потому что штатский сказал неожиданно фальцетом:  

– Врёшь. Нет в твоём вшивом городишке таких девушек. А серьги, конечно, настоящие?  

Вопрос прозвучал с явной издёвкой.  

Женя молча отвернулась и пробилась на противоположный берег людского потока. Её быстро обнаружили и снова выловили те же двое.  

– От нас ещё никто не убегал! – похвастался довольный старлей.  

Штатский нахально взял её под руку:  

– Что-то стало холодать… Ну, и так далее… Пошли с нами, поедим, попьём. Сегодня выходной, надо отдыхать, а не торчать на улице. Все свои секреты отморозишь.  

– Оставьте меня в покое! – Женя начала нервничать, с трудом высвободила руку и попыталась пробиться сквозь заслон.  

– Плохо себя ведёшь, девушка! Как бы об этом не пожалеть.  

– Не трогай её, видишь – принца ждёт. Ведь так, красотка?  

– Нет, не так. Сейчас муж придёт, с ним о чём угодно можете поговорить, о принцах в том числе.  

– Ай, врёшь! У таких славных никаких мужей не бывает.  

– Слушай, а вдруг? – засомневался штатский.  

– Да нет, ошибки быть не может. Я же присутствовал. На память не жалуюсь. Просто девочка не нас ждёт. Неужели не нас, а? Ну, подумай сама, почему бы не нас, смотри, какие мы красавчики!  

Наглецы дружно скорчили рожи.  

Женя разозлилась. Глаза её засверкали тем зевсовым огнём, что мечет молнии, появления которых страшатся все её подопечные. К тому же, учителя младших классов обладают командирским голосом такой внушительной силы, что и не снится большинству современных военных.  

– Ну-ка, быстро! Сказали «до свиданья»! Повернулись! И ушли!  

Обычно такой приём действует безотказно. Но эти двое только расхохотались.  

– Отойди, Владя, укусит! – старлей делал вид, что оттаскивает друга.  

– Да я её сам сейчас укушу! – кричал штатский Владя и свистал, как собачке: – Жучка! К ноге!  

Женя уже хотела воззвать к родимой милиции, но вдруг расплакалась. Людской поток не остановил ни на миг своего течения, лишь с некоторым любопытством приблизился метра на полтора.  

– Ну, не реви, – попытался её успокоить штатский, – Мы больше не будем. Правда, Шура?  

– И меньше тоже! – согласился старлей, уцепился за Женину варежку, нашёл в ней мизинец и фальшиво пропел: – Мирись, мирись, больше не дерись!  

– Ура! – крикнул штатский Владя, – Мир! Это необходимо обмыть. Пошли, тут близко. – И он потянул за рукава Женю и старлея.  

Женя вырвалась из окружения и понеслась прочь. Её догнали и на удивление легко побежали рядом.  

– Ну, вот… Ждала, ждала… – сказал на бегу старлей.  

– И мы пришли, – поддержал старлея ухмыляющийся штатский.  

– Так ведь она не нас ждала, а Губовского, – возразил старлей.  

Женя остановилась от такой неожиданности.  

– И зачем его ждать? – продолжил издевательство старлей, – Его же нет в городе.  

– На «нет» и суда нет, – с некоторым облегчением вздохнула Женя, – Дайте пройти.  

– Его и в стране-то нет, – не двинулся с места Владя. – К тому же, он на моей сестре женат.  

– Вот как? Что ж, прошу прощения, этого я не знала. Дайте пройти-то!  

– Да пожалуйста! – нормальным голосом сказал старлей Шура, отодвигая штатского, – А хотите, мы вас проводим? Чемоданы донесём? Как вспомню прошлую встречу, аж жутко становится, так жалко девчонку, с какой тяжестью путешествует.  

– Спасибо, у меня сегодня нет чемоданов. До свидания. – И она спокойным, можно сказать, траурным шагом покинула площадь.  

Одиноко сидя в купе медленно ползущего по степям поезда, Женя плакала тихо, легко и неудержимо. Она увозила из весёлого ночного города то самое Несбывшееся, что заставляет тосковать всю жизнь, ту самую мечту и ту самую надежду, чья высокопарность превратилась в циничный, насмерть отравленный звук. «Так всегда: вместо мечты у людей рождается глупость!» – завывания возвратившейся метели переплетались с металлически-неумолимым стуком вагонных колёс. Всё и вся, весь небольшой, но обычно дружелюбный мир ополчился против Жени, и она ничем не могла возразить, ничем не могла защититься. «Весны не будет!» – утверждала метель, хотя прекрасно знала, что вот эта обильная капель, струящаяся по щекам, первый признак того, что жизнь продолжается, что весна не за горами… Поискав в сумке носовой платок, Женя нащупала там какой-то не знакомый осязанию предмет. Это была ложка для мороженого, которую две старые неудачницы втихаря подсунули неудачнице молодой – на счастье.  

Проводив Женю, кузины грустили. После ужина, в течение которого отсутствовали застольные разговоры, они привычно сели в кресла. Анна Алексеевна нашла на подлокотнике тетрадь с неоконченными вчера стихами буриме. Открыла её, всмотрелась и заплакала:  

– Читай вслух! – протянула тетрадь сестре.  

Наталья Кирилловна взяла тетрадь и выразительно прочла:  

Чистый лист нетленно бел и юн.  

Так смычок не потревожит струн:  

Ненавистен нотный иероглиф,  

Что не слышит форте тишины.  

Так хранят достоинство жены,  

Так разведчики хранят пароли.  

Всё незыблемо останется, как есть:  

Никогда не суждено расцвесть  

Слабеньким бутонам покрывала.  

Разливая тёплый аромат,  

Не увянет мой бесплодный сад,  

Я его навеки вышивала.  

И на перекрёстке тишины  

Звукоизвлеченья не нужны  

Чистый лист пусть остаётся белым,  

А смычок стыдливо-молчалив…  

Навсегда свою весну продлив,  

Внизу, под золотым шитьём и мелким бисером букв, вкривь и вкось, без малейшего намёка на каллиграфию была дописана последняя строка:  

Пусть мечта не обретает тела.*  

*Буриме написано по законам жанра. Стихи 1,5,6,8,9,10,13,17,18 –Людмила Гаркавая,  

стихи 2,3,4,7, 11,12,14,15,16 – Ольга Седова. 

«Запущу-ка я корни к предкам…» – подумала Юка, подустав за последние дни и решив хоть ненадолго отрешиться от суеты жизненной. Она выбрала место на краю пустыни, тенистое углубление между высокими камнями, устроилась поудобнее, подобрав торчащие веточки, ненужные ей сейчас, оставив на страже только одну, сигнальную, и, нацепив крохотные наушники, включила «Японские барабаны».  

…По склону горы невидимым шаром скатился ветер, ворвался в бамбуковый лес, гуднул, прокрутился и взмыл вверх, оставив после себя ошеломленных такой внезапностью птиц и мелких зверушек. Молодой паучок, который в своей жизни еще не поднимался выше первого яруса, восхищенно вылупив глазёнки, взлетел над лесом и унёсся вслед за ветром, влекомый остаточной воздушной струей. Проводив его взглядом, Юка поправила сбившиеся волосы и пошла в ту сторону, где гуще мелькали в бамбуковых просветах солнечные пятна и где, как ей послышалось, время от времени вспыхивала низкая барабанная дробь.  

«…Юка вернулась… Юка… Она опять пришла…» – перешептывались жители деревни, с любопытством провожая ее взглядами. Юка видела по их лицам, что они ее хорошо знают, но сама решительно никого из них не могла вспомнить. Так было всегда, в своих путешествиях «к предкам», как она называла свои сны, Юка бывала в разных местах, иногда по нескольку раз в одном и том же, чаще – в разных, но сама никогда не знала, где окажется в очередной раз, выбор был не ее, словно кто-то пытался заставить ее что-то найти? вспомнить? понять? И везде ее знали – все, она – никого.  

Один раз она оказалась сразу на дне моря в группе таких же ныряльщиц, ловко скользящих среди водорослей и что-то собирающих со дна. Позже, вспоминая, Юка поняла, что они собирали раковины с жемчужинами, она читала об этом, но в тот раз она просто наблюдала за девушками, из которых то одна, то другая время от времени поворачивалась в её сторону, приветливая поднимая руку, и тогда с пальцев срывались воздушные пузырьки и неслись вверх, прошивая светло-зелёные сумерки серебристыми нитями.  

В другой раз она стояла в центре каменной площади, по периметру которой неподвижно и молча толпились люди, нещадно палило солнце, все смотрели на нее и чего-то ждали. Ее правая рука лежала на гребенчатой голове какого-то странного животного с огромными сложенными крыльями, то ли птицы, то ли зверя, кожа под ладонью была такой грубой и жесткой, что Юка даже не понимала – изваяние это или живое существо. После этого сна, единственного из всех, у нее несколько дней сохранялось напряженное состояние гнева и… страха; из остальных путешествий Юка возвращалась отдохнувшей, обновленной, хотя и немного грустной, и, как правило, с новой веточкой.  

Пройдя деревню, Юка вышла на берег океана. «Ты еще придешь?» – раздался вдруг сзади голос. Юка растерянно остановилась. Ее догонял юноша из деревни, Юка видела его в группе музыкантов, но он был ей незнаком так же, как и все остальные. Юноша остановился поодаль, словно не решаясь переступить невидимую черту, и повторил вопрос: «Ты придешь?»  

Это было неожиданно. Прежде никогда и никто не обращался к ней напрямую, никогда и никто не заговаривал с ней, и никогда Юка в этих снах не слышала своего голоса. Она хотела ответить, но не смогла. Во-первых, она не знала ответа, выбор места от нее не зависел, во-вторых, она не умела говорить.  

Юноша с тоской и ожиданием смотрел на нее. Они уже встречались раньше, но в тот раз он не посмел подойти к ней. Несколько лет назад он увидел ее в лесу за деревней. Она была так красива! Он знал все легенды и предания, сложенные об этой девушке, появляющейся в разных местах и в разных временах, исчезающей и приходящей снова. Люди рассказывали, что весь этот мир, такой привычный и теплый, мог исчезнуть по ее вине так же, как он появился – благодаря ей, но юноша не думал об этом. После той встречи в лесу он, тогда еще полуребенок- полувзрослый, не находил себе места, он мечтал о ней каждое мгновенье своей жизни, он любил ее со всей пылкостью Первой Любви и со всей горечью Любви Вечной.  

И вот сегодня… Задавая вопрос, он жаждал ответа и не надеялся на него. В следующий раз Юка могла появиться, когда он будет слепым стариком. Или несмышленым младенцем. Или вообще в другом месте. И он никогда не сможет ее увидеть.  

"…Знаю когда-нибудь, с дальнего берега давнего прошлого  

Ветер ночной принесет Тебе вздох от меня…"  

Помедлив, Юка наклонилась и, подобрав на упругой ветке узкие листочки, стала рисовать. Влажный песок послушно раздвигался под заостренным кончиком, принимая и запоминая геометрию тонких линий, несущих недоступный ему смысл, но от него и не требовалось понимания, он старался только удерживать сыпучие песчинки и хоть сколько-то сохранить рисунок от ветра и волн.  

Юка распрямилась и… сняла наушники. Некоторое время она лежала неподвижно, прислушиваясь к своим чувствам. Наступила ночь. В пустыне похолодало, а в небе ярко светились звезды. Где-то далеко (где? в каком веке?) на берегу океана стоял юноша, и тихая волна неспешно смывала с песка тонкий иероглиф, значение которого понял юноша, но… не знала Юка.  

"В полночь забвения на поздней окраине жизни моей,  

Ты погляди без отчаянья, Ты погляди без отчаянья...  

…Это не сон, это вся Правда моя, это Истина,  

Смерть побеждающая, Вечный Закон –  

Это Любовь моя…"  

11.07.2006  

I  

Бесконечный урок русской литературы медленно приближался к завершению, не предвещая никаких неприятностей ученику 5 «Б» – Васе Метёлкину.  

– Метёлкин, к доске, – как гром с ясного неба, прозвучал, тихий голос учительницы. 

– Анна Егоровна, урок кончается. Не успеем, – испуганно, возмутился Вася. 

– Успеем. Прочитай наизусть отрывок из поэмы «Руслан и Людмила». 

– У лукоморья дуб зелёный, – с преувеличенным воодушевлением начал Вася и глубоко задумался, надеясь на спасительный звонок. Пауза затянулась до неприличия. Звонок предательски молчал. 

– Поторопись, дружок, сам же сетовал, что не успеем, – не без иронии, сказала Анна Егоровна. 

– Там чудеса. Там леший бродит и на цепях русалок водит, – неуверенно продолжил Вася, вызвав дружный хохот 5 «Б». 

– Ребята, это совсем не смешно. На ваших глазах товарищ погибает, – скорбно произнесла учительница и с укоризной посмотрела на погибающего. 

– Конечно, не смешно. Я-то здесь причём? – повторил Вася любимую фразу своего друга попугая Дио. – Прогуливает леший русалок. Бизнес у него такой. 

Оправдания уже погибшего Метёлкина вызвали новый, безудержный взрыв смеха. 

– Садись, несчастный, Александр Сергеевич велел поставить тебе единицу. 

Высокомерная единица, похожая на виселицу, появилась в дневнике по соседству с покладистыми тройками, почти одновременно с лукавым звонком.  

– Ещё не отзвучало эхо звонка, как Метёлкин сорвался с места. Ударом ноги открыл дверь. Как стадо слонов, пронёсся по коридору. На ходу больно дёрнул за косичку первоклашку. Лихо съехал по перилам лестницы. И, едва не сбив с ног учительницу математики, выскочил на школьное крыльцо. «Свобода! Ура! Ни училки, ни дуба» – зычно прокричал Метёлкин, и, копируя походку бывалых моряков своего черноморского города, не торопясь, вразвалочку отправился домой. Его охватило радостное, восхитительное чувство блаженного безделия. 

Дорога домой вела через старый городской парк и была почти безлюдна. Он шёл то и дело, отвлекаясь на важные и интересные, по его мнению, дела. Попробовал столкнуть с гранитного куба белую, цветочную вазу – получилось: ваза охнула и раскололась на две части. Опрокинул мусорную урну, из которой, к его удовольствию, вывалился короткий, тяжёлый, железный прут. Прицельно запустил его в цветочную клумбу и сшиб несколько головок розовых гвоздик. Разыскал прут и швырнул в куст сирени, из которого, как брызги, разлетелись в разные стороны, насмерть перепуганные воробьи. Затем подошел к старому-престарому дубу и пнул его ногой:  

– Из-за тебя, дуб зелёный, я получил единицу. Вот вырасту, стану лесорубом и срублю тебя под самый корень.  

Но не успел он до конца развить эту крамольную мысль, как с ним произошло невероятное: левая нога, которой он ударил дуб, мгновенно удлинилась почти втрое. Вместо стопы на ней образовалось лошадиное копыто. То же самое произошло и с правой ногой. Затем копыта, мимо Васиной воли, галопом рванули с места и понесли на ипподром, который соседствовал с парком.  

Метёлкин перемахнул через трёхметровый забор и оказался на территории ипподрома. Неожиданно для себя, он громко и жизнерадостно заржал, привлекая к себе внимание публики. Люди на ипподроме с удивлением уставились на скачущего бешеным аллюром странного мальчика, похожего на двуногого кентавра. Толпа игроков в тотализатор отхлынула от касс и устремилась на трибуны, чтобы не прозевать необыкновенное зрелище. Под громкие аплодисменты Вася проскакал десять кругов по кольцевой замкнутой дорожке, мимо ревущих трибун и судейской вышки. Ворвался на площадку конноспортивных соревнований. Ноги, войдя в раж, понесли его на самый трудный конкур, с препятствиями для стипл-чейз. Безукоризненно преодолевая препятствия, не сбив ни единого бревна, Вася проскакал семь километров под одобрительное ржание скаковых лошадей, выведенных на площадку для седловки. Жокеи с восхищением и нескрываемой завистью, смотрели на небывалую скачку. Трибуны любителей верховой езды устроили волну, сопровождаемую рёвом восторга. Вспышки фотоаппаратов и нацеленные объективы кинокамер, сопровождали невиданное зрелище от начала до конца. 

Преодолев препятствия, Вася победоносно заржал, перемахнул через забор и скрылся из виду. 

– Что это было? – спрашивали друг у друга, потрясённые ценители скачек. 

Доскакав до дуба, ноги остановились и укоротились до прежней длины. Копыта исчезли. Измученный и обессиленный Вася, волоча, заплетающиеся в косичку ноги, побрёл домой. 

На следующий день, взбудораженный неслыханным происшествием город, гудел как улей. Но, странное дело, никто, из присутствующих на ипподроме, не мог описать внешность Васи, то ли из-за сверхвысокой скорости скачки, то ли по другим причинам. Возникали горячие споры: были ли у мальчика копыта. Кроме того, неизвестно почему, кинокамеры, фотоаппараты и даже телевизоры, настроенные на программу конных соревнований, все вышли со строя, без всякой надежды на их восстановление. Поэтому фото- и кинодокументы, подтверждающие таинственное, мистическое событие, отсутствовали. Остались только данные о рекордном времени преодоления конкура стипл-чейз. Информация очевидцев происшествия и периодической печати отличалась неконкретностью и носила скандальный характер. Маловеры не верили очевидцам и, смеясь им в лицо, утверждали, что последние повредились умом.По этой причине в тихом, благоразумном городе, даже произошли беспорядки. Напуганный Вася молчал, как рыба. Шутка ли? Какой ужасный ущерб он нанёс горожанам! Родителям вовек не расплатиться. Но вывод из случившегося, для себя, он сделал: колдовство, не иначе. Где наш город стоит? У лукоморья. А такого древнего дуба по всей Руси не сыщешь. Вот то-то оно и есть. Это тот самый дуб, о котором писал Александр Сергеевич. 

Само собой разумеется, кот, русалка, леший, не внесенные в красную книгу, как жертвы прогресса, исчезли. Следы невиданных зверей затоптаны. О чём речь – двадцатый век. Парк рядом с набережной города. Но кто-то из колдунов остался. Кто бы это мог быть? Вася терялся в догадках и, чтобы разгадать тайну чрезвычайного события, неожиданно для себя, выучил наизусть всю поэму «Руслан и Людмила». Но о тайне (кто мог сделать из него двуногого кентавра?) поэма не обмолвилась ни единым словом. Ясно одно: природа – среда обитания нечистой силы. Вот этот «кто-то из колдунов» и борется за сохранение природы с такими вандалами, как Вася. После долгих, мучительных размышлений, он пришел к заключению: нечистая сила в этом случае, безусловно, права. На самом-то деле не она, а он Метёлкин – нечистая сила.  

II 

Весть о загадочном, сверхъестественном событии, происшедшем в южном городе, мгновенно распространилась по всей стране. А так, как в мире за последние сорок лет не происходило никаких, достойных внимания нерукотворных чудес, происшествие привлекло к себе самое пристальное внимание мировой общественности и средств массовой информации. Через сутки все газеты мира пестрели крупными, броскими заголовками о неслыханной скачке. Все программы телевидения приковали к себе внимание миллионов людей земного шара, вещая о случившемся. Разумеется, по обыкновению, с выдумками, предположениями и мистическими домыслами. 

Всемирный Фонд «Тайны параллельных миров» заявил о назначении денежной премии в сумме 1 миллиона долларов тому, кто раскроет тайну. 

В город нахлынули полчища чёрных и белых магов, колдунов и ведьм, астрологов и экстрасенсов, чародеев и шаманов, мошенников и авантюристов. Они шастали по всему городу в диковинных одеждах, в чалмах, колпаках, малахаях, треухах и оперениях на головах, присматриваясь к мальчикам школьного возраста. Ходили слухи о прибытии в город со дня на день самого мессира Воланда, потому как вся эта чертовщина произошла без его разрешения – событие из ряда вон выходящее. Шутка ли – без санкции Самого! 

Хотя Вася был не из робкого десятка, но перепугался до гусиной кожи. А проще сказать, до смерти. Для него начались чёрные дни. Разоблачение ему ничего хорошего не сулило. Даже случайное, нежеланное общение со служителями потустороннего мира могло стать для него роковым. Особенно он боялся магов, умеющих читать чужие мысли. Для своей безопасности он придумал план поведения в условиях тотальной подозрительности: 

– на улицах города не появляться; 

– в школу добираться только через дворы, задворки и закоулки; 

– держать под контролем течение своих мыслей. 

Но, не смотря на все предосторожности, он не избежал чудовищного испытания, которое ему запомнилось на всю жизнь. Однажды, строго следуя своему плану, он шел в школу. И вдруг, в подворотне перед ним, как из-под земли, вырос маг. Вид у него был зловещий. Он был одет в черный кафтан, красные, широкие шаровары. Обут – в синие сапоги с загнутыми носами. На голове мага возвышался колпак звездочёта времен средневековья.  

– Здравствуй, мальчик, – гнусавым голосом сказал он и подозрительно посмотрел на Васины ботинки. 

– Здравствуйте, – прошелестел Вася, как осиновый лист, и перехватил взгляд мага. «Проверяет, нет ли у меня копыт», – сообразил Вася и похолодел от ужаса. «А вдруг он уже начал читать мои мысли!» – как молнией ударило в голову. Он мгновенно переключился на контроль течения мыслей с применением ложной информации: «Как жаль, что в тот день я не попал на ипподром!»… «Как жаль, что в тот день я не попал на ипподром!»… «Как жаль, что в тот день я не попал на ипподром!»… 

– О чём ты жалеешь, мальчик? – прогнусавил маг. 

– Жалею, что не увидел скачку. Завидую тому мальчику. Ему не надо ни велосипеда, ни автомобиля. Всё при нём. Где-то, наверно, скачет в чистом поле и тащится от жизни. А я тащусь в школу. 

Разочарованный маг сверкнул чёрными очами, с угрюмой почтительностью поклонился Метёлкину и исчез бесследно, так же, как и появился.  

Тайна осталась не разгаданной. Через месяц последний служитель оккультных наук покинул город, несолоно хлебавши. Вася с облегчением вздохнул. Но желание самому разгадать тайну дуба, росло в нём с каждым днём и заслоняло все другие пристрастия: гонять котов; дразнить в зоопарке медведя и обезьян; драться со сверстниками; обижать девочек и малышей; писать на заборах неподобные слова. Конечно, любую загадку можно разгадать, но не с такими знаниями, как у него. Он понял – учиться надо только с настоящим рвением, как бы это ему не было противно. Вася начал читать книги, чего с ним прежде никогда не случалось. Систематическое, серьёзное чтение, самых разнообразных по тематике книг, подействовало на него так, что он в скором времени развил своё мышление до уровня лучших учеников школы. «Приобщение к сокровищам русской и мировой культуры непременно приблизит меня к разгадке великой тайны дуба» – решил Василий. Великое преображение произошло в его, прежде неразвитой, недоброй и невежественной душе. Загляни и ты мой, читатель, в свою душу и посмотри, что в ней настоящее, а от чего следовало бы избавиться.  

III 

Прошёл год. Метёлкин сильно изменился, повзрослел, поменял своё отношение не только к учёбе, но и к жизни вообще. Он с отличием закончил пятый класс. Правда, первое время после происшествия учиться было неприятно до отвращения. Но теперь он стал совершенно другим. Его легендарное прилежание в учёбе, особенно к русской литературе, восхищало самых требовательных учителей и приводило в недоумение школьные народные массы. Он стал гордостью и надеждой не только родной школы, но и всего города. Кто на олимпиадах города и страны первый? – Вася Метёлкин, единственный такой и неповторимый. Но некоторые привычки и пристрастия к былым, «особо важным делам», у него остались. Очень глубокие корни были у этих привычек, может быть поглубже чем у самого дуба, к которому он теперь относился с трепетным почтением. 

IV 

Суббота. Закончился, к большому Васиному огорчению, урок русской литературы. «Опять выходной» – с горечью подумал Вася и через парк поплёлся домой. Моросил мелкий, холодный дождь, день был тоскливым и хмурым. Испорченное настроение требовало развлечений.  

Для начала Вася поджёг мусорную урну, из которой повалил густой, чёрный дым. «Диоксин – безошибочно определил лауреат олимпиад. – Образуется при переработке бытовых и промышленных отходов. При вдохе дыма, даже одной расплавленной пластиковой бутылки достаточно, чтобы вызвать рак лёгких у людей, зверей и птиц», – вспомнил Вася и поспешно отошёл в сторону, не насладившись зрелищем горящей урны. Настроение улучшилось, но не намного. Вася поднял камень-голыш и швырнул в сидящую на дереве ворону. Испуганная птица присела, каркнула и, тяжело взмахнув крылами, взмыла в воздух. В тот же миг левая рука (Вася был левшой) удлинилась до длины двухметровой бельевой верёвки. Кисть стала похожа на конечность обезьяны гиббона, то же произошло и с правой рукой. Передние конечности наполнились невероятной, звериной силой, и, цепляясь за ствол и ветки, в мгновение ока вознесли его на верхушку высоченной, корабельной сосны. Через минуту руки вернулись в исходное состояние. Вася посмотрел вниз. От тридцатиметровой высоты закружилась голова. По спине поползли мурашки. Прошло более трёх часов бесконечного и мучительного ожидания помощи. Надвигалась ночь. С моря дул сильный, холодный ветер, мелкий дождь продолжал моросить, явно не сочувствуя Васиному горю. Недружелюбные тучи, хмурясь, с осуждением смотрели на Метёлкина. Он сидел на дереве и горько плакал. На истошные крики Васи о помощи никто не отзывался. «Видно, кто-то блокирует атмосферу – воздух не вибрирует, поэтому меня никто не слышит» – догадался Вася. Слезть с дерева у него не было никакой возможности, хотя желание было огромное. Ветер так раскачивал сосну, что он в любой момент мог сорваться с ветки и разбиться насмерть. Он уже перестал надеяться на чью-то помощь: в парке было безлюдно, а дерево стояло далеко в стороне от главной аллеи. И тогда Вася, у которого вероисповедание ещё не определилось, как язычник (он недавно прочитал в школе лекцию «О язычестве на Руси») стал истово молиться дубу и раскаиваться в дурных поступках. Просил дуб снять его с дерева, обещая никогда не делать вреда живой природе и организовать в школе общество её защиты. Наконец-то, к двенадцати часам ночи молитва подействовала: к сосне подъехала машина МЧС. Угрюмые спасатели выдвинули пожарную лестницу, и один из них снял окоченевшего Васю, полуживого, не перестающего молиться, с высоченного дерева.  

– Благо-го-го-дарю тебя, Ве-ли-ли-ликий Дуб, раболепно и коленопреклонно за ми-ми-ми-лость твою. Припа-па-па-даю своими устами к свяще-ще-нной Земле, на ко-то-то-рой ты стоишь, – не переставая, бормотал Вася, вздрагивая всем телом. 

За всё время операции спасатели не проронили ни единого слова, как немые. Спасённого, не спрашивая адреса, завезли домой. Никто его не ругал, не расспрашивал: как он оказался на сосне. Но самое главное, на утро все, кроме Васи, о происшествии забыли напрочь, как будто бы его и вовсе не было. 

V 

Прошёл год. Вася повзрослел, искоренил, как и обещал дубу, скверные привычки. Организовал общество зелёных в своей школе. Зелёные школьники, с благословления мэра города, весной заложили обширный парк имени Васи Метёлкина и объявили бескомпромиссную войну вредителям природы. Но страх у Васи перед дубом не пропал. И в школу он ходил другой дорогой, обходя старый парк десятой улицей. «А вдруг я опять что-нибудь вытворю» – с ужасом, вспоминая ипподром и сосну, думал Вася. Но любопытство, основная движущая сила развития человечества, сильнее страха. Тайна продолжала держать его сознание в постоянном напряжении и поиске. Её разгадку не подсказала ни одна, прочитанная Васей, книга. Вот эта самая тайна и привела его однажды ночью к дубу и спрятала в кустах. Васе было очень страшно. Ночью деревья казались огромными, многорукими великанами. Они меняли свои грозные очертания и временами пытались корявыми ветвями-руками уцепиться в комочек его трясущегося, согнутого страхом, жалкого тела. Крики ночных птиц, а может быть и не птиц, чуть было, не обратили его в постыдное бегство. Он сорвался с места, но тайна дала ему подзатыльник и водворила на прежнее место. 

Рассвело. Из своего потайного схрона Вася стал наблюдать за деревом. Восходящее солнце озарило густую крону величественного дуба. И тут он услышал, как в зеленой массе листьев прозвучал чей-то скрипучий, с кошачьим акцентом, голос: 

– Мяу, госпожа Мышка, пора завтракать. 

Из норки, спрятанной между корнями дуба, показалась Мышка: 

– Доброе утро, наш Покровитель! Какое солнце! Хорошо-то как! 

– Доброе утро, Мышка! Держите завтрак. 

И тут Вася увидел, как из густой зелени на нитке опускается Сосиска, запах и аппетитный вид которой, чуть не вызвал у него голодную истерику. А впечатлительный нос, вдыхая непередаваемый аромат, так сильно потянулся к Сосиске, что чуть не вытащил мальчика из кустов. Ему пришлось уцепиться руками за стебли, чтобы не обнаружить себя.  

– Спасибо Вам, наш волшебный Друг! Чтобы моя семья делала без Вас, – сказала Мышка, стала на задние лапки и деликатно, как это умеют делать только, воспитанные мыши, перегрызла нитку. Взяла зубами Сосиску за хвостик и поволокла в норку на семейный стол. 

Удивлённый Вася пригнулся, чтобы его не заметили. Но не тут-то было. Раздался тот же голос, с акцентом: 

– Перестань, Метёлкин, прятаться. Выходи! Я тебя давно жду. За свои поступки надо отвечать. Неотвратимость наказания – залог исправления заблудшего человечества. К нам котам это не относится. 

Вася осторожно раздвинул кусты, вышел и стал перед дубом. Самые страшные мысли, как гайки в консервной банке, грохотали в его, насмерть перепуганной голове. Из глубины кроны, с таинственным скрипом, выдвинулась и почти наехала на него длинная, толстая ветка. На ветке сидел старый-престарый, чёрный-пречёрный кот в окружении воробьиной стаи. По разные стороны от них, как на школьной фотографии, сидели: знакомая ворона, учительница по математике и первоклашка. Учительница держала расколотую цветочную вазу, а первоклашка – в решете увядшие головки гвоздик. Вася покраснел от кончиков пальцев на ногах до кончиков волос на голове. «Какой позор!» – мертвея от стыда, подумал Вася и ... проснулся. 

ПОСЛЕСЛОВИЕ 

Город, расположенный на берегу Чёрного моря, в аэропорту провожал знаменитого, с мировым именем художника, полотна которого считалось за честь иметь в фондах Эрмитажа, Нью-Йоркского музея современного искусства, Лувра и Национальной галереи в Лондоне. Часть своих полотен он передал в дар музею города. Как он сказал на торжественном собрании горожан, у дуба: «В благодарность родному городу и во искупление своих детских грехов». В числе полотен была маленькая акварель, которая неизменно, на всех выставках пользовалась оглушительным успехом любителей изобразительного искусства. Называлась она «Мышка и Сосиска». И, что самое странное, в какой бы стране не экспонировалась экспозиция картин художника, в зале, где вывешивалась акварель, был всегда разлит удивительный, изысканный аромат волшебной Сосиски. Такого эффекта никогда, не удавалось достичь, ни одному мастеру художественной кисти.  

Несколько иностранных коллекционеров, ранее предлагавших автору миллионы долларов за бесценный шедевр, стояли в толпе провожающих и плакали: они окончательно потеряли надежду, хоть когда-нибудь, иметь в своих коллекциях эту удивительную акварель. 

Поручик Ржевский слыл в полку рисковым преферансистом. Но на этот раз, памятуя о пустых карманах и цепких пальцах кредиторов, он решил применить стратегию «высиживания».* 

Прим.автора. Обычно Ржевский высиживал пару махом. Яйца крупные – одним можно накормить двух-трех гусар. Но гусары яиц не признавали. Они предпочитали шампанское, девок и цыган. Девки тоже любили шампанское, а вот цыгане тяготели к Тургеневу.  

Тургенев, уставая от бесконечных попыток овладеть Полиной Виардо, буквально «до мальчиков в глазах», возвращался в немытую Россию и пускался в традиционный русский загул. Потом он приходил в себя на природе, бродя с ружьем по окрестным лесам и пытаясь кого-нибудь пристрелить. Одного загула в среднем хватало года на три бесплодных ухаживаний за замужней красавицей. На чужбине Тургенев еще горячее любил Россию и часто плакал. 

-------------------------------------------------------------------  

Поручику сегодня не пёрло.* 

Прим.автора. Качественное пёрло вообще достать непросто. Импортные радуют глаз, приятны на ощупь и вкус, но весьма недолговечны. Отечественные прослужат дольше, но выглядят и пахнут отвратительно. Разумнее всего заказать пёрло у мастера, на свой вкус и размер, хотя это и влетит вам в копеечку. 

-------------------------------------------------------------------  

В пуле пусто, в горе густо. На третьем часу игры терпение асса иссякло, и он объявил мизер на тройной бомбе. Присутствующие остолбенели. Немая сцена продолжалась, пока по-иезуитски медленно вскрывался прикуп.  

- Если номер не пройдет – прямо за столом и застрелюсь, – решил Ржевский, – Человек! Водки и пистолет!  

В гробовой тишине прикуп был вскрыт. И что вы думаете? – Оказался голубой мизер в пиках и трефах. Такого не помнил и отставной генерал, дремавший в углу в вольтеровских креслах. А уж он-то не одну псарню съел на преферансе.  

Оркестр ударил туш, и поручик стал центральной фигурой вечера. Дамы наперебой предлагали ему отдаться за портьерами, корнеты набивались в друзья и угощали дешевой мадерой. А полковник облобызал троекратно и пообещал доложить лично государю, какие еще молодцы у него не перевелись.  

Император Александр I сидел один в рабочем кабинете и изучал квартальный отчет III-го отделения. Оказывается, князь Трубецкой решил подложить ему свинью и устроить мятеж. Ох уж эта современная золотая молодежь!  

В двери постучали:  

- Срочная депеша из N-ского гусарского полка!  

Это был любимый полк императора.  

- Читайте скорее, что они там учудили? – воскликнул он в нетерпении. Узнав о замечательном поступке бравого гусара, государь приказал немедленно вызвать его в столицу на прием, куда также пригласить и негодника Трубецкого.  

В приемный день Трубецкой с демоническим видом стоял у колонны и, скрестив на груди руки, старался не дышать в сторону придворных.  

- А вот не пить мы не можем, а туда же – спасать Россию, – подумал проходивший мимо император, учуяв знакомый кислый перегар шампанского.  

- Господа, разрешите представить вам нашего героя – поручика Ржевского! – и Александр вкратце поведал присутствующим о его заслугах перед Отечеством.* 

Прим.автора. Кстати, Наполеон, тотчас узнав о подвиге поручика от засланного казачка, кардинально изменил свои планы нападения на Россию.  

- Мизер на тройной бомбе! Нет, пусть другие воюют с этими сумасшедшими русскими, – сам Бонапарт и на шестериках частенько садился без двух. После чего Европу трясло. 

-------------------------------------------------------------------  

Потом он подозвал Трубецкого и горячо зашептал ему на ухо:  

- Что ж ты делаешь? Родина в опасности, а ты чем вздумал заниматься? – и вслух, – Дорогой князь, хочу рекомендовать вам своего друга генерала Ржевского. Вы поступаете в его распоряжение и направляетесь на Кавказ. И убедительно прошу, пока порядок в Чечне не будет наведен, не показываться мне на глаза. Дайте при всех торжественную клятву.  

Застигнутому врасплох, Трубецкому пришлось пообещать без победы в Санкт-Петербурге не появляться.  

А Ржевского, третий день в рот не бравшего, шатало от трезвости.  

- Видал я вашу Чечню! – думал он, – Воюй хоть двести лет, все равно конца краю видно не будет. Я не собираюсь лучшие годы гнить в этой дыре. Пускай Трубецкой, раз поклялся. Тем более, ребята в полку поговаривали, что он заговорами балуется. В Чечне и набалуется вдоволь. А я устрою себе похищение и подамся в Персию. Говорят, персиянки – это что-то!  

Пригласили откушать. Александр ненавязчиво предложил Трубецкому выпить со своим новым командиром на брудершафт, и сам наполнил бокалы, вылив каждому по бутылке рома.  

После брудершафта Ржевский пришел в себя и начал оглядываться в поисках карточного стола. А князя, крепче шампанского ничего не пившего, дабы не омрачать занятый высокими материями разум, развезло. Он сразу полюбил новоиспеченного генерала и стал ласково звать его «Гвоздиком». Зато императору от князя досталось по полной программе. И узурпатором он оказался, и рабовладельцем. Как еще только земля носит?! Хорошо, что все были заняты вином и флиртом и на пьяный бред Трубецкого внимания не обращали.  

- Князь, на пару слов, – пригласил его Александр в соседний зал и там от души набил пьяному кретину морду.  

А Ржевский, расчистив край обеденного стола от пустых бутылок, истерзанных блюд и упившихся ублюдков, пытался показать рекордный расклад. Но его уже никто не понимал. К новому фавориту тянулись слюнявые губы и потные руки. Каждый хотел засвидетельствовать – мало ли что – свое почтение.  

Вернувшийся государь взял Ржевского под руку:  

- Генерал, пойдемте отсюда. Предоставим этот сброд самим себе. Большего они, к великому сожалению, не заслуживают.  

И они удалились. Проходя мимо блевавшего на карачках Трубецкого, император грустно промолвил:  

- И это революционер, так сказать, цвет нации. Господи, дай мне сил и терпения!  

Друзья уютно устроились на диванах в небольшой гостиной.  

- Коньяк? Сигары? Чувствуйте себя, как дома, – угощал Александр Ржевского и имел на него виды.  

Так состоялась карьера гусарского поручика, несостоявшегося героя несостоявшейся Отечественной войны с французами. А мизер Ржевского навсегда вошел в анналы отечественной истории. 

(рассказ-очерк)  

I  

По тротуарам московской улицы течёт бурная человеческая река, стиснутая бетонными берегами теснящихся домов. У правого берега она бережно, кругами, расступается вокруг бездомного пса, беззаботно спящего на асфальте, замедляет течение около нищих, просящих милостыню, и образует отмель у милицейского поста.  

На отмели реки, сержант милиции, по известным только одному ему приметам, цепким взглядом выхватывает из толпы подозрительных субъектов для проверки документов. – Невооруженным глазом видно, что постится он не столько по служебным правилам, сколько по своим понятиям. Не бакенщик он на этой реке, – браконьер. Его осанка, речь и жесты демонстрируют несомненное превосходство, не только перед проплывающими, по его разумению, брёвнами, но и перед самим законом, исполнение которого он олицетворяет. Здесь, на речной отмели, он власть и менталитет государства. – Не потому ли, когда-то впервые, при сходных, крайних и очевидных обстоятельствах, какой-то субъект с неотзывчивой судьбой, сократил слово «менталитет» до краткого – «мент»? Прости, Господи, его душу грешную за то, что с её легкой руки народ называет ментами, заслуженно и всуе, всех подряд парней в милицейских погонах: и оборотней, и заступников.  

Отмеченные особым вниманием граждане, похожи на отбитых от отары, перепуганных овец, которые не сомневаются: сейчас будут стричь. Они, при отдании им чести, бледнеют и нервно вздрагивают от лукавой учтивости.  

На определённой фазе, проверка документов приобретает явно задушевный характер, специфический и неформальный. В такие мгновения, сержант похож на доброго, отпускающего грехи, священника. Странным кажется только то, что православный служитель культа исповедует, в основном, мусульман и буддистов. Тайна исповеди при этом соблюдается неукоснительно. – Подробности таинства могла бы заметить любопытная камера наблюдения, которой на этом месте нет, и быть не может. А если бы и была, то бойкое место, несомненно, переместилось бы за пределы ее любопытства. Она бы заметила, что человеку с деньгами совсем не обязательно иметь документы. Наоборот, наличие документов глубоко огорчает сержанта, потому как субъект безгрешен и в исповеди не нуждается. Другое дело человек без документов, но с деньгами. – В этом случае, камера бы заметила, как, перед отпущением грехов, заметно позеленевшая рука мента, лодочкой ныряет в карман, а затем, уже розовая и пухлая, высвобождается из кармана для отдания чести. – Честь отдана. – Лицо сержанта приобретает обычное, бесстыжее выражение. Но, получившие отпущение грехов и честь сержанта, лицом не проясняются. Они знают, что процедура таинства, это не причисление к лику святых: у них еще будет много улиц-рек, которые в брод не перейдёшь. И на тех реках тоже есть свои приходы и священники.  

Но ещё больше огорчается, уже не похожий на священника, сержант, если дерзкий субъект не только без документов, чем оскорбляет закон, но и не имеет денег, и тем самым ставит ни во что самого сержанта. – Однако, в этом случае, он никогда не теряет надежду устранить недоразумение во благо субъекта, предлагая ему ещё раз заглянуть в кошелёк. – Но если тот, и после такого сострадательного предложения, не предъявляет денежных знаков, обиженный и расстроенный, сержант вызывает по рации коллег. – В участке коллеги продолжают выяснять финансовое состояние гражданина, и если тот пожадничал, его пристыженного, со слабым здоровьем и вывернутыми карманами, в лучшем случае, выталкивают взашей в беззвёздную ночь. Не зря говорят: скупой дважды платит. – Мало того, ему, скупому, даже честь не отдают: много чести.  

Горе презренному и безденежному бедняку дерзнувшему не иметь денег, обманувшему ожидания обидчивых мужчин в милицейских ризах. – Жить без денег не только стыдно, но и опасно. Имей хоть это в виду, если ты не имеешь ни документов, ни денег, незаконопослушный читатель.  

II  

Толпа хмурится, недовольно обтекая плохо одетого, грязного, небритого человека, с тёмным алкогольным загаром на лице, которое и лицом-то можно назвать только из вежливости. – Он, кажется, бредёт без определённой цели, хотя цель у него есть, судя, по жаждущим опохмелиться, с подпухшими, воспалёнными веками, глазам. Но объекта, расположенного к бескорыстному угощению, явно не хватает.  

Сержант взглядом загарпунил страждущего. Тот, безуспешно пытаясь изобразить святость и подобающую ей трезвость, с опаской и неохотой, подгребает к нему.  

– Ты опять, блин, здесь ошиваешься! – вызверился мент.  

Грязный, небритый и не опохмелившийся, пятясь и переломившись в спине, как китайский мандарин перед императором, жалко и униженно кивает головой и бормочет:  

– Прости, командир. Больше ни ногой.  

Обрадованный тем, что внимание сержанта переключилось на очередную овцу, он спешно ретируется на безопасное расстояние и продолжает свой скорбный путь. – «Что за невезуха, – мысленно сокрушается он. – Уже десять, а у меня ни в одном глазу».  

В шумной толпе, он чувствует себя одиноким странником, в безбрежной пустыне. Кстати, и ощущения такие же как в пустыне: жажда сжигает нутро, голова раскалывается на части, а сознание рисует заманчивые миражи. Правда, жаждущего странника миражи дразнят голубыми прозрачными озёрами, а нашего героя – мутными водоёмами сурового мужского напитка.  

Его попытки остановить и разговорить кого-либо, на интересующий предмет, тщетны и не имеют успеха. Мало того, они вызывают гнев неразговорчивых людей – желанных спонсоров. – «Чего им стоит захотеть? – с осуждением, возмущается он». Но они не хотят.  

Так, в состоянии похмельного синдрома и отсутствии перспективы его преодоления, он подходит к последней на его пути надежде – католическому костёлу. – Но не тут-то было. Нищенствующие, у чугунных ворот, без колебаний, забыв о телесной немощи, подкрепляя свою решимость кулаками, прогоняют конкурента прочь. Спасаясь от ярости божьих людей, он влетает в притвор костёла и, как вкопанный, останавливается в начале центрального нефа. – Вопреки поговорке: «Дурака и в алтаре бьют», – гонители его не преследуют.  

Потерянный, оробевший, впервые в жизни попавший в храм, он остановился, как вкопанный, потрясённый органной музыкой. – Рокочущая материя звуков, вместе с яркими солнечными лучами, струится, как благословение, через цветные витражи стрельчатых окон храма, с высокого, недосягаемого и чистого неба.  

– Что это? – спрашивает он, скорее самого себя, чем сидящих на скамье прихожан.  

– Бах, – тихо отвечает кто-то.  

– Бог, – не расслышав сказанного, повторяет он, еле шевеля пересохшими губами.  

Мощные аккорды органа каскадами, как ступени небесной лестницы, падают с бездонного неба до мозаичного пола храма, заполняя его готическое пространство светом и какой-то особенной, высокой радостью. Ему кажется: ещё мгновение и он увидит Отца всего земного, ступающего к нему, падшему, по ступеням аккордов для того, чтобы сказать самое главное – ради чего человек рождается, живёт и умирает.  

Сквозь непроходимые дебри, обмороченного алкоголем сознания, сквозь мрак неприкаянности, она – музыка пронизывает его душу и истерзанную пороками плоть; очищает сознание и вызывает чувство невыносимого стыда за всю его подлую и никчёмную жизнь. Волшебство музыки отражается в преображении его грязной рожи, через проступающие на ней черты человеческого лица. – Ему кажется: отчаявшись достучаться в сердце, Бог обращается к нему с небес через гром и ливень несравнимых ни с чем, божественных звуков. Он стоит, не шевелясь, как будто боится, что любое, самое малое движение нарушит гармонию и Бог прекратит общение с ним.  

И вдруг он, в младенчестве крещённый в православии, за всю свою жизнь ни разу не перекрестившийся, падает на колени и неумело осеняет себя православным знамением. Падает перед этой неземной музыкой, которую отождествляет с непознанным им Богом. Она потрясает и унижает его своим величием, вызывая осознание ничтожности перед ней. Но вместе с этим она даёт надежду. – Окружающая его пустыня уходит, и приходит вера в то, что есть Бог и он не один в этом страшном, нетрезвом мире. – Ещё не всё потеряно.  

III  

Он не помнит, сколько времени находился в храме. – Мгновение? – Вечность? Но выходит из него другим человеком. Возвращается той же дорогой, мимо поста, в толпе, подчиняя свой шаг её самоорганизованному ритму.  

Сержант, в привычной для себя манере, подзывает его к себе. Тот смотрит на него взглядом, выздоравливающего после продолжительной и тяжёлой болезни, человека. Спокойное, преображённое, просветлённое достоинством лицо «бревна» поражает сержанта, как гром с ясного неба. Лицо его удлиняется, глаза становятся круглыми и непонимающими. В замешательстве, его правая рука медленно тянется к козырьку милицейской колокольни для отдания чести, но, спохватившись, останавливается на пол пути.  

– Ты когда-нибудь слушал Бога? – спрашивает его выздоравливающий.  

Сержант, от неожиданности, оторопел и даже изменился в лице:  

– Чё-ё?  

– Обязательно послушай. Может быть и ты человеком станешь, – сказал он и пошёл дальше твёрдой, прямой походкой. – Ещё не поздно. Не поздно, – крикнул он, оглянувшись.  

10.11.2005г.  

Мальчик – Три Поросёнка 

Это случилось совсем недавно. В одном прекрасном, солнечном городе, окруженном чашей голубых гор, жил-был мальчик, которого звали Три Поросёнка. Этим именем его называли не всегда. Когда мальчик родился, ему подарили красивое имя Стёпа. Он рос весёлым малышом, часто снил хорошие цветные сны, в которые приходила добрая, сказочная Фея. Она совершала чудеса и загадывала ему смешные загадки, такие же забавные, как в радиопередаче о коте Мурыче. У мальчика всегда было хорошее настроение днем, а вечером он радостно засыпал, чтобы снова увидеть свою загадочную Фею. 

Стёпа рос-рос и стал большим. Ему уже было целых пять лет. Но, к большому огорчению папы и мамы, у Степы стал портиться характер. Он всё чаще и чаще делал плохие поступки и, как всегда бывает в этих случаях, стал злым мальчиком. Капризничал, кривлялся, ломал и разбрасывал игрушки. Игрушки стали его бояться, а некоторые даже прятались под кровать. Однажды, расшалившись, он разбежался и сильно толкнул бабушку. Она с трудом удержалась на ногах, но от полученного ушиба долго ходила с палочкой. Все, кроме Стёпы, её очень жалели. 

Он перестал говорить волшебные слова «спасибо», «пожалуйста» и просить прощения даже за очень дурные поступки. А если человек плохой, до того времени, пока он не исправится, он плохой всегда и везде, даже во сне. Но сны тогда перестают быть хорошими. Поэтому Фея снилась Стёпе всё реже и реже. В одном из таких редких снов она рассказала ему сказку о смешном зайце. Он от души смеялся, но не сказал ей даже «спасибо», как это всегда делают воспитанные дети. 

Утром он вошел в ванную комнату, лениво потянулся, посмотрел в зеркало и остолбенел от ужаса. С того места, на котором всегда торчал нос, похожий на красивую пуговицу с двумя маленькими дырочками, на него смотрело безобразное поросячье рыльце. А из зазеркалья, на мгновенье, показалось и тут же исчезло, лукавое лицо старого колдуна. Правда, перепуганный мальчик его не заметил. Всё его внимание было приковано к поросячьему рыльцу.  

«Сон», – подумал Стёпа и потрогал рыльце рукой". Оно засопело грязным пятачком, громко хрюкнуло и застучало клыками. Потом изловчилось и укусило его за палец. 

– Ай-я-я-яй! – закричал он, а рыльце громко рассмеялось по-поросячьи. 

– Я настоящее! Я настоящее твоё лицо! – кричало оно, продолжая хохотать. 

Мальчик, рыдая, пытался оторвать рыльце от лица руками. Но от этого ему стало только очень-очень больно. 

– Не трогай меня, плакса! – хрюкая после каждого слова, закричало рыльце. – И не вздумай меня умывать! Я не люблю этого, понял!  

– С кем это ты, сына, разговариваешь? – раздался голос мамы из гостиной. 

Стёпа, заливаясь слезами, подбежал к сидящей в кресле маме и положил ей голову на колени. 

– Ты кто, мальчик? – спросила мама, потому что Стёпа совершенно не был похож на её любимого сына. 

– Мама, это я – твой Стёпа! – глотая слёзы и громко всхлипывая, сказал мальчик. – Помоги мне избавиться от этого уродливого рыльца.  

– Ещё чего! – завизжало рыльце. – Ты чего это отказываешься от самого себя! 

Мама всё поняла, расстроилась, но вида не подала. 

– Не горюй, малыш! – сказала мама. – Мы поедем с тобой к врачу, и он избавит тебя от поросячьего рыльца. 

– Как бы не так! – возразило рыльце. 

В больнице врач осмотрел Стёпу, покачал головой, как бы говоря «Ай-я-яй», и сказал: 

– Удивительный случай! Такие болезни бывают очень редко, и никто не знает, как их лечить. Последний раз это случилось в Африке. Только мальчик Того стал похож не на свинку, а на обезьянку. Его лечили даже колдуны, но так и не вылечили.  

С этого дня Степа стал грустным-грустным. 

Однажды ему снова приснилась сказочная Фея. Он вспомнил о своём поросячьем рыльце, заплакал и попросил его пожалеть. Фея его пожалела так, как это умеют делать только мамы и бабушки. Вместо того чтобы стать добрым, как это происходит со всеми, когда их жалеют, он громко и настойчиво стал требовать взять его на руки, как маленького. 

– А ну, сейчас же возьми меня на руки! – сказал он капризным тоном. 

Стёпа был тяжелым мальчиком, а Фея была, как мама, хрупкой и воздушной. Она не могла взять его на руки. В самом деле, мои любознательные читатели и послушные слушатели, видел ли кто-нибудь из вас, чтобы Феи носили на руках больших детей? Такого просто не бывает. Это всем было понятно, кроме Стёпы. Он обиделся на Фею, повернулся к ней спиной и проснулся. 

А утром на месте носа, похожего на красивую пуговицу с двумя маленькими дырочками, зло, хрюкая, из зеркала на Стёпу смотрело два поросячьих рыльца. Мальчик был в отчаянии. Умываться было ужасно трудно. Рыльца этого не хотели, сопротивлялись, поэтому пальцы то и дело попадали в большие поросячьи ноздри. Умывать и чистить клыки каждому рыльцу приходилось отдельно. Они откусывали кусочки зубной щетки и тут же их глотали, от чего у Стёпы разболелся живот. Он злился, а рыльца кусали его за пальцы, хрюкали и обзывали обидными прозвищами. 

Мальчик долго не выходил на улицу гулять, чтобы над ним никто не смеялся, хотя все хорошо знают, что добрые люди над несчастьями других никогда не смеются. К сожалению, не все люди, как и Стёпа, были добрыми. 

Ночью ему снова приснилась сказочная Фея. Он набросился на неё с кулаками: 

– Это ты на место носа прирастила мне противные рыльца! Я побью тебя! – закричал грубиян и затопал ногами. 

Фея заплакала и сказала, что она добрая и никогда никому не делает зла, а свиные рыльца, обезьяньи рожицы, хоботы и собачьи хвосты злым людям, на месте носа, приставляет насмешник-колдун, когда они совершают дурные поступки. 

– Я не верю тебе! – ещё громче закричал Стёпа. 

Фея, взмахнув прозрачными крылышками, взлетела и бесследно растаяла в загадочном пространстве сна. 

А утром на него, из зеркала, насмешливо смотрели уже целых три поросячьих рыльца. Но деваться было некуда. Он с большой неохотой умыл рыльца, почистил им клыки и накормил завтраком. А так, как они съели целых три завтрака (по одному на каждое рыльце), живот у Степы болел как никогда. 

Когда живот перестал болеть, Степа задумался, чего раньше с ним никогда не случалось. Надо было что-то делать, и он мучительно искал выход. Мальчик уже много дней не выходил на прогулки и не гулял с друзьями на детской площадке. 

– О-о-о! Придумал! – закричал он радостно и надел на лицо маску льва, которую подарил ему папа, когда мальчик был ещё добрым. 

Стёпа в маске грозного льва робко шёл по улице, а ему навстречу шагал мальчик с недобрыми глазами. Он подошел к Стёпе и сорвал маску. И тогда все увидели, что на том месте, где у каждого человека, по обыкновению, торчит нос, у мальчика было целых три безобразных поросячьих рыльца. Они хрюкали, корчили рожи и грубили прохожим. Мальчик пытался объяснить, что это не он хрюкает, корчит рожи и передразнивает детей и взрослых, но ему никто не верил. С этого дня его стали звать Мальчик – Три Поросёнка.  

Обиженная Фея совсем перестала ему сниться. Но однажды она пожалела Стёпу и приснилась. 

– Ты можешь избавиться от своей болезни, если станешь совершать добрые дела, – посоветовала она. 

– Спасибо, прекрасная Фея! – поблагодарил Мальчик – Три Поросенка. 

А утром он посмотрел в зеркало и обрадовался. На том месте, где когда-то торчал нос, похожий на красивую пуговицу с двумя маленькими дырочками, осталось только два невесёлых поросячьих рыльца.  

– Это потому, что я сказал «спасибо» доброй Фее, – радостно подумал Мальчик – Два Поросёнка. 

С тех пор он стал делать только хорошие поступки и постепенно превратился в доброго мальчика. Стал вежливым, благодарил за оказанное ему внимание, жалел игрушки и даже научился читать книжки. 

Прошло немного времени, и однажды утром Мальчик – Два Поросенка посмотрел в зеркало и обрадовался, как никогда: на том месте, где были поросячьи рыльца, стоял его настоящий родной нос, похожий на красивую пуговицу с двумя маленькими дырочками. А в глубине зеркала, как в тумане, на мгновение, показалось и исчезло доброе лицо Феи. 

Мальчик почистил зубы, с удовольствием умылся, позавтракал и пошел гулять. 

– Стёпа! Стёпа! – обрадовались ему дети. – Ты куда исчез? Почему тебя так давно не было видно?  

– Я потом вам всё расскажу. А сейчас давайте играть. Я так по вас соскучился! – весело и дружелюбно сказал он. 

С тех пор, как мальчик снова стал Стёпой, сказочная Фея часто приходила в его цветные сны. А цветные сны, как известно, снятся только хорошим детям. 

…Он бил меня ногами в печень. От боли обрывалось дыхание, я не могла даже вскрикнуть. Но я любила Его! Он не давал мне жить так, как мне хотелось, Он диктовал мне свою волю, и я подчинялась – ведь я любила Его!  

А как я перепугалась, когда Он намекнул, что хочет бросить меня! Я на всё была готова, чтобы этого не случилось, на всё! Ведь я любила Его! 

Он измучил меня, и я попала в больницу. Чего только ни делали там, чтобы помочь мне! Чего я только ни натерпелась! И все из-за него! Но я любила Его! Наконец, я вышла из больницы. Я была очень слаба, но Он не унимался. Я шагу не могла ступить, чтобы он ни напомнил мне о своей власти надо мной. Но я все прощала, ведь я любила Его! А как я Его ждала! 

А потом… наступил самый жуткий день в моей жизни… Он измывался надо мной почти сутки, он довел меня до изнеможения. Но я любила Его! И наконец…Он родился! 

О, как я Его люблю!!!  

Дорогие... кто? авторы? сосайтники? братья и сестры? ! Вот с этого и начнем, с обращения, вернее – с обращений.  

Что есть обращение? Просьба, призыв, речь, адресованные лицу (группе лиц), несущие, как правило, смысловую, семантическую нагрузку. Бывают нейтральные, бывают эмоционально окрашенные.  

Как-то сложно у нас с обращениями. Общепринятые и устоявшиеся было «сударь» и «сударыня» после памятного выстрела поменялись на «господин хороший» и «барышня», но это продержалось не так уж и долго, стремительна революционная поступь, родилось классовое бесполое «товарищ», продержавшееся наряду с «гражданином» и «гражданкой» вплоть до нашего светлого будущего. Не кривя совестью, признаем, что обращение «товарищ» по отношению к женщине довольно быстро исчезло. И то правда, какой женщина нам товарищ? Но она есть, и как-то звать ее надо, и в обиход прочно и надолго (кажется, навсегда!) вошли слова-обращения «девушка», «женщина», «бабуля». А? Знай свое место, ниже пола не опустим! Наши дамы, бывшие сударыни и товарищи, в долгу не остались и влупили конкретно по половому же признаку: «Мужчина! Куда без очереди?!»  

Вы можете себе представить английского полицейского, который обращается к женщине, собирающейся перейти английскую же улицу: «Вумен! Куда вас на красный свет несет?!» Нет, он скажет ей вежливо: «Миссис, о Вас в морге уже интересовались, сообщите им свой банковский счет, плиз». Или, например, хозяин-булочник в своей французской булочной – даме: «Эй, фамм, не хватайте своими руками всю выпечку, на всех не напечешься!». Нет, он ей скажет: «Мадам, Ваши булочки – не чета моим!». То есть, везде как-то все есть и в нормальном виде: в Испании сеньоры и сеньориты, в Италии слышишь – синьор, синьора, синьорина, во Франции – месье, мадам, мадемуазель (песня, да?), пан и пани в Польше, в Японии, Индии и всюду не очень далеко от них – господин и госпожа, в англоязычных странах – естественно, мистер, мисс и миссис, у немцев – фройляйн, фрау, герр и т. д. Про пигмеев и бушменов ничего не скажу, не знаю. Но мы-то не племя, чего ж у нас-то такие трудности?  

Да, конечно, мы выкручиваемся.  

Придешь на работу:  

«Девчонки, привет!» Возраст от 20 до 70. Нормально.  

«Народ, киньте сотню до зарплаты!» Демократично.  

«Люди! У меня опять мышь висит!» Хорошо. Все откликнулись.  

Начальство пришло: – «Коллеги! Премии в этом месяце не будет.» Все равно приятно.  

На производстве: «Мужики! Кто,…, эту …, …!» Отлично. Подставьте сюда «господа» – не звучит.  

Проще в больницах. «Больной, встать-лежать!», «Больная! Куда вы претесь?! Этот проход не для вас!». Доходчиво и внятно, все на своих местах, лишь шепнешь в ответ жалобно: «Сестра…».  

В принципе, довольно удобно вводить обращения по месту функционального нахождения и предметного пользования, в некоторых местах это уже используется. Например, в армии: «Солдаты! Наша армия отступает!», в поездах-самолетах: «Пассажиры! Не мешайте кондуктору и отойдите от кабины пилотов! Пассажир в 9-м ряду место «А»! Проснитесь, мы сегодня не летим!» Здорово, да? А вот как в столовых только? Ему – едок, а ей? Опять дискриминация.  

Делаются неуверенные попытки вернуть «взад» раритеты – сударя и сударыню. Пока еще с налетом насмешливости, типа «я шучу», или с сарказмом – если перед тобой политический враг, но пока – в целом – мечутся между «товарищами» и «господами».  

Но обращение «товарищ» до неприличия быстро стало архаично-стыдным, «гражданин» – дискредитировано судебно-исполнительной властью, мерещатся следственные изоляторы и залы суда, а обращение «господа» в нашей стране звучит глупо и неестественно, как бы мы ни хотели.  

«Что делать?», – доносится из тьмы веков. «Не знаю», – отвечаю я.  

А вы?  

И чтобы прониклись вы, дорогие читающие, этой проблемой , скорбно подписываюсь:  

Аффтар нах.  

03.07.2006