Студия писателей
добро пожаловать
[регистрация]
[войти]
Студия писателей
2006-08-12 11:14
Пятница / Гаркавая Людмила Валентиновна (Uchilka)

Пятница  

 

Утро  

 

Солнце стояло прямо над жерлом краснокирпичной трубы, взметнувшейся посреди обширной россыпи угольных кагатов. Стояло оно или неторопливо и весело продвигалось к своему зениту – пронаблюдать не было никакой возможности, сперва требовалось вооружить глаза. Ясно, что двигалось – это закон природы, – и, может быть, даже двигалось весело, а у Петровны из-за этого на душе дикие кошки царапались. Ничего хорошего солнечное продвижение ей сегодня не сулило. Светило, конечно же, ни при чём. Труба виновата. Как дурной вестник, которому Петровна, будучи самодержавною царицей, непременно отрубила бы голову. Обычно она с минуту наблюдала ход солнца безо всякого прищура, а потом моложаво постукивала туфельками по бетонке через широкое солончаковое поле, торопясь к заводской котельной на своё ненавистное рабочее место. Значит, пока – тьфу-тьфу! – пока там всё в порядке. Труба дымит. Солнца почти не видно. Но столь безмятежные будни выпадали всё реже и реже. В описываемый нами день солнце сияло как никогда нагло, обещая жестокий зной и не менее знойную жестокость при выяснении отношений между Петровной и её подчинёнными. Впрочем, для Петровны каждый, даже самый благополучный рабочий день был равен подвигу. Напрасно она перешла в цех пароснабжения на недавно учрежденную специально для надзора за алкашами должность сменного мастера... Сидела бы в своём газовом хозяйстве ещё парочку лет, как последние двадцать, сортируя различные бумажонки. И получала бы всю оставшуюся от работы жизнь соответственно. Здесь, в котельной, можно обеспечить себе полновесную пенсию, но Петровна чувствует, как она быстро сокращается – её будущая свободная от работы жизнь. Никогда не догадаешься, где найти, не потеряв.  

Неужели так уж надо ей привыкать к этим чёртовым железным лестницам, чересчур крутым для нормального шага: синяки, поди, до смерти не рассосутся на бедных голенях... С такими вот мыслями, потирая ушибленную ногу и шипя от боли, Петровна вползла в свою кандейку, чтобы принять смену у постоянно зевающей девятнадцатилетней Риты, которую родной техникум определил в преисподнюю сразу после окончания учёбы. Рита проще и спокойнее относилась к почти ежедневным ЧП на производстве, и вообще она у нас девушка простая и спокойная, с подчинёнными, например, никогда не искала взаимопонимания: к чему искать то, чего на свете не существует... За взорванный котёл и случившиеся жертвы этой аварии ("Ох, типун вам на язык, Петровна, не взорвалось же ещё!) скамейка подсудимых ей, как Петровне, по ночам, видимо, не снилась.  

- Сюда бы, Петровна, тот законопослушный и трезвый штат, к которому вы привыкли, – повторила, расписываясь в журнале, Рита, – было бы иначе. Ну кто же сюда пойдёт, кроме пьяных рецидивистов, порядочные и трезвенники здесь мрут. То стреляются, то вешаются, – сами знаете. Или уж пьют, как все. Я вниз больше двух раз в смену не спускаюсь, честное слово.  

- Вот-вот, то-то и оно... – вздохнула Петровна, – молодо-зелено, о пожилых никакой заботы... Теперь по милости твоих алкашей я должна своих уговаривать. Забрасыватель-то встал! Кочегары точно упрутся, а «эти» вдвоём не справятся, на топчане скоро дырки пролежат... А кочегарам – что?.. Простаивать на руку, второй цех под боком, уже, поди, спиртиком угощаются. И премия опять накрылась.  

- Ну, зачем так? Наладят, наверное, вы с ними умеете... – утешила Петровну Рита и распрощалась.  

- Что с девчонки взять?.. Вернёмся к нашим баранам, – сказала себе Петровна, накинула брезентовую куртку поверх свежестиранной (надолго собаке блин!) спецодежды и поковыляла вниз, припадая на вновь ушибленную ногу.  

- Где «эти»? – предварительно поздоровавшись, спросила она у рабочих, сидевших по зековской привычке на корточках у стены раздевалки и азартно что-то обсуждавших, – Бросьте химичить! Уволю без выходного пособия, попробуйте только! – построжилась, сразу поняв, о чём речь.  

- Да ты что, Петровна! – прикинулся оскорблённым кочегар Витёк, по прозвищу Гоша, – во даёт! Мы ни сном, ни духом...  

- Знаю я про вас всё, – не сдала позиций Петровна.  

- А вот на спор – не знаешь! Давай на спор, Петровна, разбивай, ребята! на литр спорим! Что, испугалась?.. Ага! Испугалась, скажи!  

- Хочешь, новость скажу? – спросила в ответ Петровна.  

- Это что забрасыватель ё... ну, встал? – захихикал Гоша, – Без тебя знаем.  

- Нет, – подмигнула она, – другая новость, куда интереснее.  

- Значит, правда? – Витёк скис, а остальные напряжённо замерли: намедни поползли слухи, что в Рубцовске ЛТП открылся – новьё, и кандидатуры, будто бы, наверху уже обсуждаются.  

- Да бросьте вы. – Петровна оценила настороженность рабочих и поторопилась объяснить:- Что я вам – изверг? И вообще, как можно планировать поставки в ЛТП?  

- Это как только – так сразу! – подначил приободрившийся Витёк.  

- Конечно, а ты как хотел, – охотно согласилась Петровна. – Вот у тебя, например, комплект нарушений практически полон. Ещё немного, ещё чуть-чуть... А новость такова: второй цех со следующего квартала лишается даже «наркомовской» пайки. Продукцию со спирта снимают, будут уксусом промывать. Так что ничего вам не дадут сегодня, им теперь для себя запасать надо.  

Народ ахнул.  

- А говоришь – не изверг! – чуть не плача, первым заверещал Витёк. – Надсмотрщица ты и есть! Радуешься, да? Радуешься чужой беде? Ничего себе, новости с самого утра, скажи! Тогда, мужики, план меняется. Слушай сюда... – но договорить ему Петровна не дала.  

- Вот теперь давай спорить, как предлагал, – Петровна схватила Гошу за руку. – На литр.  

- А давай! – на Гошу всегда благотворно действовали экстремальные ситуации. – Давай! Разбивай, ребята! На литр! Так ты чего про нас подумала?  

- Что вы гонца снаряжаете.  

- Ха! – затанцевал он. – Вот и не угадала! Скажите, мужики!  

Мужики пожали плечами и начало ухмыляться.  

- Мы тут как раз спорили, – Витёк достал свою легендарную рогатку, – попаду я с пятнадцати шагов в манометр или не попаду. Вот с Колькой поспорили. Коля, скажи!  

Петровна похолодела. Это была рогатка не из тех, которыми балуются младшие школьники. Эту рогатку отец двух старших школьников, то бишь Витёк, он же Гоша, сварил из металла, оснастил мощной резиной и стрелял шариками от подшипников. Метко стрелял. Вороньи гнёзда, густо темневшие на огромных тополях, в одночасье исчезли по всей территории. Один выстрел – и гнезда нет, только воронята неоперившиеся кувыркаются в разные стороны... Птенцы сами перемёрли, а мамаш Витек на лету сшибать приловчился: из ружья так не получится – всмятку. «Да ладно, Петровна, – оправдывался он, не признавая за собой садистских наклонностей, – я, может, санитар! Ворона же вредитель – за лапку два патрона дают, скажи! Триста лет живёт – куда столько?»  

И вот этой-то рогаткой да по малюсенькому беззащитному прибору! Скорее всего, не выстрелит, версия только что родилась, но слово сказано, все слышали. Кто теперь за него, заводного да дурного поручится? Поддаст (а не бывало, чтоб не нашли), подначат – и готово, котёл из строя вышел. Даже в страшном сне такого Петровна допустить не могла.  

- Я тоже думаю – не попадёшь, Николай прав. Вот я – попаду. А ты – нет.  

- Ты, Петровна? Ты – попадёшь? – заржал Витёк. – Пошли, попробуем.  

Похоже, Петровна окончательно спятила. Довели. Не манометр, так ещё что-нибудь в аппаратуре повредит. Её пытались таким образом отговорить. Но не слишком настойчиво. Тоже упёртая, сроду не уступит, и – какое ни на есть, а начальство. Редко выпадает случай посадить начальство в лужу. Кто посмеет лишить народ зрелищного удовольствия?  

Весь коллектив собрался, все шесть человек. И «эти» повыныривали: глазёнки масленые – начифирились уже.  

При свидетелях были трижды отмерены пятнадцать шагов, и, наконец, суета кончилась. Петровна послушно встала на указанное место, получила в руки оружие, снаряд и при всеобщем изумлении спрятала рогатку за пояс под куртку, а шарик от подшипника в карман. Развернулась и пошла, прихрамывая, к лестнице, ведущей наверх.  

- Ты куда?! – заорал отец семейства. – Рогатку-то отдай!  

- С родителями придешь, – обернулась, смеясь, Петровна.  

Остановилась, дала улечься хохоту, и попросила уже всерьёз:  

- Ребятки, а забрасыватель-то... Гоша, а? Я знаю, что ты никому свою рогатку не доверяешь, но я ведь стрелять не буду. Отдам, хоть весь фарфор на столбах перебей. Отдам, только забрасыватель сначала сделайте.  

- Мужики, не поддавайтесь стерве! – Витёк от злости пнул топчан. – Пусть «эти» и ремонтируют – до зимы отдохнём. А рогатку я себе другую сварю! Вот прям щас!  

Он похватал принадлежности для сварки, хранившиеся за топчаном, и попытался убежать. Его остановили.  

- Хорош выкомаривать, – посоветовал Коля, – ты пошутил, и она тоже посмеялась.  

Ссориться с Гошей никто не хотел, больно нужный он человек в коллективе, одни водоводы на грядки чего стоят, да если бы только это. Мастеровит – не отнимешь, и безотказен, и бескорыстен. А главное, отходчив довольно-таки. Просто не привык проигрывать, с одной Петровной у него постоянно коса на камень. И если бы друган Коля не заступался, Витёк давно устроил бы ей красивую жизнь.  

- Она от тебя много чего терпит, – справедливо заметил Коля, – вот теперь твоя очередь.  

С Колей не поспоришь – себе дороже, Гоша это всегда понимал. На что все остальные молча рассчитывали.  

Через полтора часа транспортёр забрасывателя вовсю визжал, и постепенно загудела, засвистала, затарахтела вся остальная подуставшая рать технического оснащения.  

 

 

Все ещё утро – обстановка для экскурса  

 

 

Завод и посёлок при заводе по-настоящему взрастила война, хотя старожилы клянутся, что сама Екатерина Великая никакой соли, кроме здешней, на столе не держала. Соль не то кончилась, не то добыча потеряла рентабельность, но особо радивые в экономии немки за солью в магазин не ходили, научась вываривать природную. И хозяйственного мыла не покупали, однако бельишко вывешивали во дворах пятиэтажек, словно хвастаясь – ослепительное невыносимо... По особенным рецептам, строго для себя приготовлялись, якобы, ими уникальные стиральные порошки в «ширпотребе», – так болтали между собой бабёнки на лавочках у подъездов. Петровна объясняла проще: немки стирают правильнее...  

«Ширпотреб» или громко наименовавшийся цех новых производств находился на территории «старого» завода. В нескольких километрах западнее построились все остальные цеха, и построились они значительно позже, хотя тоже давно, и с тех ещё пор зовутся «новым» заводом. Завод, тем не менее, один – химические реактивы выпускает.  

Между «новыми» и «старым» цехами и за их спиной расположился покинутый рудник, единственное в стране и, может быть, в мире месторождение соды открытое – на поверхности, значит, – и богатейшее. По периметру рудника до сих пор торчат поседевшие от времени и природных особенностей, полуразвалившиеся наблюдательные вышки охраны, и, если направиться через огромное высохшее озеро к лесу по грибы, босиком лучше не ходить: повсюду проржавевшие проволочные колючки. Впрочем, наивернейший способ обработки царапин здесь же и находится: нужно искупать болячку в первой попавшейся луже – мигом обеззаразит, как от «мёртвой» воды зарастет. «Живой», даже просто пресной воды ни в одной лужице нет, все окаймлены белым кружевным налётом по краям, хрупким и едким. А для питья пробурены артезианские скважины. Одна из них, сорвав запоры, высоченным фонтаном била, пока натекло озеро, скрывшее фонтан. Не то, конечно, озеро, которое подарило населённому пункту название. В то, подарившее, кинешь камень – и побегут волны цвета спелой малины. Тоже достопримечательность, единственная в мире. Даже «Клуб кинопутешественников» почтил вниманием. Или «Очевидное-невероятное», – Петровна забыла, потому что сама не стала смотреть. Зачем? Ежедневно перед глазами... И это ещё не всё. Говорили, что сам Заболоцкий был сюда сослан. Драгоценная, который написал, моя женщина. В отместку ему за нелюбовь к пишущим сестрам Петровна хотела бы возразить: Малиновое Озеро – как раз такой посёлок, где должно быть хорошо и привольно поэтической мысли... Но если вдруг поэт трудился на бывшей содоломке, где зимой и летом сорок градусов (соответственно минус и плюс), да по колено в перенасыщенном рассоле многочисленных элементов таблицы Менделеева, – то мстить было бы подло. Смолчала бы Петровна. Она знала многих, пусть никаких стихов не писавших, но о военной содоломке рассказывавших красочно...  

А завод расцветал благодаря ссыльным. Здесь поселили немцев с Поволжья, из Крыма, потом настоящих германских, достаточно понаехало людей и других национальностей, но приблизительно две трети населения посёлка составили немцы. Вот и в смене у Петровны такой же расклад. За топчаном в слесарке – парень из Днепродзержинска, с полным филологическим образованием, хохол. Отсидел «химию» в «крейсере» («крейсер» – это длиннющий барак спецкомендатуры, выстроенный на засыпанном угольным шлаком солончаковом болоте), а на родину решил не торопиться: в общаге с водочкой отдохнуть, в слесарке – с чифирём. Ни разу не удалось Петровне подвигнуть его на общее, но выходящее за пределы профессиональных обязанностей дело: он бережно хранил приобретённые в ВУЗе навыки общения и чисто национальную хитрость. Правда, стенгазету один раз выпустил к годовщине Великого Октября. Газета называлась «А паразиты – никогда!», и хорошо, что посещающему цех начальству не до стенной прессы: сюда приходят только при ликвидации наиболее страшных ЧП, и то не каждый раз. Калачом не заманишь. Свои рабочие тоже вряд ли прочитали – среди них не водились любители чтения. Зато мастеров разговорного жанра – не переслушать. Причём, Богдан-то, филолог, меньше, чем остальные. В то, что он, иногда разговорившись, вещал, вникала одна Петровна – местами, другие слушать отказывались. В шахматы Богдан играл, как Ботвинник. Но и здесь не имел приоритета и не старался его добиться. Сменная компания предпочитала домино и карты, обчищая Богдана хоть в преферанс, хоть в «дурака». То же с музыкой происходило. Бодя прилично играл на гитаре, но песни знал всё какие-то заунывные. А уж гитаристу в смене у Петровны любому бы тесно стало. Сам Коля у неё кочегарил. Немец, знавший великое множество музыки всех времён и народов. Любой инструмент – в руках. С еле хрипящего радиоприёмника классические пьесы снимал, неоконченные фрагменты доигрывая. На рояле мог «Этюды» Рахманинова. На баяне «Карусель» как вчистил – профессионалу не догнать. И всё – на слух, не зная ни одной ноты. Вот бы кому международные конкурсы – рисковый нрав применить. А получился воришка. Криминальный талант. Раз семь сидел. Случались и взлёты: был Коля заведующим сельским клубом где-то в Казахстане, но обратно в родную котельную скатился. Возвратился на круги своя... Да, воришка. Да, горький пьяница. Но добрый. Но весёлый. И он Петровне нравился, если в котельной вообще возможно испытывать к кому-то симпатию. На Колю сердиться бы надо. Знала Петровна прекрасно, что он – главный заводила, он – неиссякаемый выдумщик, и большую часть ЧП Коля спроектировал, Коля же и воплотил. Вся смена к Коле, как к музыке потянулась: спиртиком разжились и – хором, горлышки сполоснув... Предупреждение Петровне – пора, мол, икру метать. Стоило ей в кандейку подняться – пиши пропало. Потому и поднималась Петровна к себе только дважды – принять смену и сдать. Вспоминала Риту, которая дважды оттуда спускалась за показаниями приборов для журнала, а у Риты в смене публика ещё хлеще, пожалуй. Вспоминала Риту Петровна, но шлялась кряду двенадцать часов по железным лестницам, проверяя каждый закоулок, стараясь держать в поле зрения всех шестерых, вроде пастушьей собаки... И всё равно, всегда находился способ обойти бдительность мастера, спеть хором, зачастую допевшись до полного онемения... Короче, валидол Петровне перестал помогать в первую же ночь на этой должности. Наутро начальник цеха – казах, кстати, но похитрее того хохла будет – посоветовал ей отнестись к работе творчески, и она послушалась, хотя лично ей легче от этого не стало, и трезвости рабочих ничуть не прибавилось. Страх буквально подавлял её. Днём, даже после трёх бессонных в котельной ночей подряд, спать она не приучилась – организм сопротивлялся, а если удавалось сломить его сопротивление, ей неминуемо снился взрыв. Взрыв, которого пока не было, но который мог случиться многократно в течение самой спокойной, можно сказать, образцово-показательной смены.  

А ночами... Ночами Петровне постоянно снилось небо. Безоблачное. В клеточку.  

 

 

 

Полдень  

 

 

Опять не уследила Петровна. Пересидела в кандейке со своими размышлениями, заполняя журнал.  

Колю избивали на площадке у бункеров. Кочегары пытались его отстоять, но ничего не получалось. Второй цех чуть не весь прибежал. В ярости.  

- Мы его, как доброго, угостили, – сказали они прихромавшей Петровне, остановившись для этого передохнуть. – Три пайки выжрал, сволочь...  

- Сколько?! – присвистнула Петровна.  

- Сколько, сколько... Сто пятьдесят чистого спирта! И остальной спирт спёр, весь цех без пайки оставил!  

- Стоп, стоп! – остановила новый порыв народного гнева Петровна, – Разберемся. Степаныч, ты уверен, что спирт Николай украл?  

- А кто?! Кто ещё сумеет? Все же смотрели.  

Коля сплюнул кровь, приложил руку к сердцу и проникновенно сказал:  

- Не слушай их, Петровна! Врут всё. Ты ж меня знаешь, я своих ни в жизнь не обижал. Свинья я, что ли? Меня угостили, а я у них же остальное воровать буду?! Не верь, напраслина это... И как бы я украл? Там двадцать человек в сорок глаз смотрят. Вот кто из них изловчился, хотел бы я знать, из-за кого меня бьёте? Мужики, вы не обижайтесь, конечно, но свой кто-то у вас завёлся. Как вор, чувствую. Да, я вор! Но у своих не брал! – закончил он гордо.  

- Ага, не брал! – засмеялись рабочие, – А кто у матери родной всю заначку спёр?  

- У матери?! Николай, неужели?! – притворно ужаснулась Петровна.  

- Да, было... – понурился Коля, но тут же вскинул голову. – Но не у матери, не у матери! У отчима – разницу чувствуешь?  

- И как же ты посмел? – решила выиграть время Петровна,  

А посмел он изобретательно. Мать Колина и отчим приторговывали подпольно водкой, спиртом и самогон гнали поточным методом – тоже на продажу. Но милиция, неоднократно обыскивая, ничего не находила. Видимо, за помощь в конспирации бизнеса Коле маловато наливали родители. Знал он про их заначку, вот как взять – не знал. Мать всё-таки. Но удумал. Мешочек с деньгами вырыл из-под летней кухни, деньги – в карман, а полиэтилен салом намазал, обратно прикопал и спустил волкодава с цепи. Пару рублей в огород кинул. Тем бы и успокоились родители: собака разрыла и растаскала заначку. Бог дал, бог взял. Да тут Коля вдруг шиковать начал. Жене Шурочке (золотая, право, женщина!) часы подарил – золото к золоту! Поил бесчисленных друзей коньяками, давал в долг без счёта и отдачи. Словом, засветился Коля. Пришлось вернуть малые остатки отчимовой заначки – мать попросила. Вернул, не запираясь. Сознался, но не повинился, судя по всему.  

Выиграть время у Петровны не получилось.  

- Он, гад, потом тебе расскажет! – прорычал кривоногий, приземистый аппаратчик, – А пока мы из него наши пайки вытряхнем!  

- Стоп! – заголосила Петровна. – Разберемся. Может, правда, кто-то из своих украл?  

- Какой там из своих?! Раз он с собой просил дать, а мы не дали, он что – смотреть будет? Утрётся? Спёр, конечно, вот им, чтоб захлебнулись. Чего наглеть? Пусть приходят – угостим на месте.  

- Так, – грозно напустилась на врага Петровна, – интересно это у вас получается! А откуда вы берёте спирт для угощения всех приходящих? Уж не воруете ли, случаем?!  

- Ты что, Петровна, вчера родилась? – рассердился Степаныч, но игру принял. – Пусть вернёт пайки. Целая двухлитровая банка была, чуток неполная – сам же и отпил. Если вернёт – всё забыто. Мировую пить будем.  

- Я вам попью! – возмутилась Петровна.  

- Да ты сам подумай, – опять заволновался Коля, хлопая себя по худым бокам, – ну как бы я ушел с этой твоей банкой? Всё ж видно! В штаны я её, что ли? Своего девать некуда. – Над пантомимой заржали. – Ну, правда, куда я её?  

- А вон ваш начальничек бежит! – обрадовалась Петровна, – Владимир Николаевич, идите-ка сюда! Сейчас спросим, почему у вас спирт на угощение остаётся.  

- Он те объяснит, – хмуро пообещали рабочие, но начали быстро покидать место разборок. – А тебе ещё припомним! – последнее обещание относилось к Коле и прозвучало уже издалека.  

- Да мужики, да вы чего, да не брал я! – кричал им вслед Коля, но уже более радостно, чем убедительно.  

- Так, – снова грозно произнесла Петровна, – все в сборе. Кто на котлах?  

- Ой-ёй, взорвутся котлы твои, прям щас. – Гоша подпрыгивал от нетерпения, – Там этот смотрит. Костя.  

- Этот – скреперист, а не кочегар. И в случае чего на скамеечку ты сядешь, а не он, и я с тобой рядом сяду по твоей милости.  

- Да ладно тебе, Петровна, чего разоралась, скажи! Пошли, пошли. Уже идём.  

- Так идите, идите.  

- Идём, идём.  

Картинка выписалась престранная: суровая негритянка четверых чёрных страусов выпасает. Разве что хворостины не хватало на этих страусов, двигающихся вприпрыжку...  

- Коля, зачем тебе был нужен ещё спирт, а? Ведь и так напоили – вот-вот свалишься!  

- Петровна, я не себе же хотел. У нас сегодня вроде как день рождения.  

- Чей день рождения? Твой?  

- Да нет. Вот Отто ровно год, как откинулся. Надо отметить, чтоб нары не скучали.  

- Заскучают они с вами, как же. Вот Отто пусть сам бы и крал.  

- Да не брал я, Петровна, сколько можно повторять. Ну, хотел, если честно, не получилось.  

- Хватит врать, – поморщилась Петровна, – у тебя да не получится. Куда бы он без твоей помощи делся.  

- Вот тебе крест, Петровна, не брал!  

- Ну, не крал, так не крал. Быстро – на котлы. И чтоб ни ногой от них никуда больше!  

- Ишь ты, разошлась, не остановишь, – завёлся сиять Гоша. – Ей бы кнутяру в руки, скажи! – и по обыкновению начал торги: – По нужде-то хоть можно?  

- Знаю я ваши нужды.  

- Не, Петровна, – продолжил нытьё Витёк, – так нечестно, Колян виноват, а мы – терпи. У меня вообще котёл на профилактике стоит. Хоть по одному выпускай, как в тюряге.  

- Сейчас горшок принесу...- посулила Петровна, но сжалилась, – Ладно, иди ты, Гоша, первый. Пять минут, А потом профилактикой и занимайся.  

- Есть, гражданка начальник! – Гоша кометой вылетел за дверь, длинноватая расстёгнутая куртка хвостом мелькнула.  

Петровна подумала и пошла следом.  

- Что, не добежал? – спросила она, увидев Гошу на небольшой круглой клумбочке с цинниями.  

- Не добежал, Петровна, – скривился Витек, – шла бы ты подальше.  

- Что ж ты, как кобель, местечко себе вынюхиваешь? Все цветы погубишь.  

- Ну, вредная, скажи! Не мешай, Петровна, уйди от греха.  

Гоша лихорадочно ощупывал каждую группу высоких растений, всё более злясь. Исследовав клумбу на сто рядов, он, наконец, поднялся и с гикающим матом помчался обратно в котельную.  

- Не нашёл, – поняла Петровна и уселась у входа, держа клумбу на прицеле.  

Через мгновение из дверей выскочил Коля, придерживая глаз, и тоже сиганул к клумбе. В глубину не полез, как Гоша, а, присев на корточки, осторожно раздвинул мохнатые, мясистые стебли в безошибочно определенном месте. Посмотрел и выпрямился.  

- Иди сюда, хмырёнок, – ласково поманил он Гошу пальчиком. – Иди, иди. Сейчас я тебя на оба моргала накажу.  

Гоша подошёл. Оба наклонились.  

- Смотри. Вот она стояла. След видишь, не слепой? – всё ещё ласково спросил Коля, но вдруг схватил Витька за шиворот. – Куда банку дел, сука?  

Петровна хохотала, лёжа на лавочке:  

- Ой, не могу! Вор у вора украл!  

И дохохоталась. Над лавочкой нависли тени.  

- Петровна, отдай «грязь» по-хорошему.  

Время её достаточно научило, поэтому нашлась она быстро:  

- Вот смена кончится – поговорим. Ни минутой раньше.  

Колю, однако, обмануть было трудно.  

- Врёшь ведь, Петровна? Ведь не брала?  

- Точно, не брала, – изучая Петровну сверху вниз, согласился Гоша. – Сроду не возьмёт, скажи! Если б нашла – вылила бы. И эту баночку на том же месте оставила. С анализами. Пошли искать.  

- Чего искать, придурок? – Коля сделал резкое движение, – Что она, сама отползла, наша банка? Если уж отползла – не догонишь... О! – воскликнул он, указывая на кирпичную стену котельной. – Этот!  

Прямо на клумбу глядело почерневшими стеклами узкое окно слесарки.  

 

Ещё не вечер  

 

- Петровна, – Отто позвал склонившуюся над цифирью начальницу, – отвлекись на минутку.  

- Что случилось?  

- Дело у меня к тебе. Просьба. Мне на Старый надо. Ну, край, как надо, Петровна. Отпустила бы пораньше – в семь, а? Я потом что хочешь отработаю, в долгу не останусь. Абгемахт?*  

- Ничего не абгемахт. Договорщик нашёлся. Вот сдашь смену и поедешь в восемь тридцать со всеми вместе на автобусе. Пешком то на то и выйдет.  

- Ну, Петровна, ты как тот жираф – пока дойдет... Мне на автобусе нельзя, понимаешь?  

- Не понимаю.  

- Нельзя, Петровна, чтоб меня люди видели там – шею намылят, то есть.  

- За что?  

- Ну, Петровна, ты и правда жираф. Молодая не была? Родилась – и на пенсию?  

- Ах, вон что, значит, – только тогда подняла глаза Петровна, – значит, ты хочешь попасть на Старый инкогнито?  

- Говори по-русски, Петровна! Ты же знаешь – обидеться могу.  

- Ну и обижайся. – Она снова углубилась в заполнение графы журнала, изредка поглядывая на листок с показаниями приборов.  

- Петровна, – не успокоился Отто, – объясни, кем обматерила! Если уж отпускать не хочешь...  

Петровна заулыбалась:  

- Инкогнито, что ли, не знаешь? Незамеченным, значит, неузнанным. Как ревизор, например.  

- Точно, что ревизор! – хохотнул Отто, – А то я думал, что жулишь. Мода пошла дурацкая. Мы с Колькой сами её запустили, а теперь сами же не рады. Слыхала, как мы цыгана недавно наказали?  

- Какого ещё цыгана?  

- Да этого. Скрепериста. Костю, то есть.  

- А за что? – удивилась Петровна, – Нет, не слыхала.  

- Он баян купил себе. Новый.  

- Об этом слышала. За баян наказали, что ли?  

- Нет, ты слушай. Пришёл цыган к Кольке: посмотри, говорит, что-то мой хуже твоего играет. Коля и посмотрел: все кнопки со своего старого на тот перевинтил, и ещё кое-что переменил, я в баянах не разбираюсь.  

Петровна знала, на что способен Николай, потому только головой качнула. Иди отсюда, мол.  

- Ты слушай! – продолжил Отто, – Самое интересное. Вечером мы поехали на моём мотоцикле цыгану «новёхонький» баян отдавать. Колька совсем оборзел. Ставь, говорит, бутылку, Костя, теперь баян точно, как мой, играет. И сыграл. Ну, ясно... Костя за бутылкой пошёл, и Коля с ним, подсмотреть чтобы, где прячет. Уследил, что в огороде под бочкой – ямка, а в ямке ящик водки припрятан. А я-то в избе оставался. Ну, выпили. Раз, другой. Вижу, что Коля сказать мне хочет, а при Косте – никак. И самому выходить ещё раз нельзя – заподозрит. А я – где искать не знаю. Сидим, пьём. Молчим. Скучные. Тут Костя на «новом» своём баяне играть взялся, Колины кнопки пробовать, поёт частушки матерщинные – больше-то ничего не знает. Тут Колю как осенило. Он даже сплясал на проигрыш. И выдал следующую частушку по-немецки:  

«Im Gemusegartenfass  

Liegt eine voile Kiste Schnaps!»**  

Костя довольный такой – как же! Сам Коля под его игру спел! Я посидел чуть-чуть, поржал и вышел, пока кобель привязан, вроде по нужде. Всю дорогу ответ сочинял. Ясно, как у Коли не получилось, но тоже, я считаю, неплохо:  

«А Отто весел, Отто рад:  

Die Kiste ist im Motorrad!»***  

Ты что-нибудь хоть поняла, Петровна? Хочешь, переведу?  

- Что ж тут понимать. И без перевода понятно, что обманули Костю убогого. Коля спел, где водку искать?  

- Ну да. Но чуть не засыпались мы тогда. Допили. Костя разошёлся вообще, хотел вторую идти доставать. Представь – откуда? Ну, мы же за рулём – еле уговорили. Надо было нам после второй бутылки ящик прятать. Удивился Костя сильно, что отказываемся... Ну, мы сели и поехали. И ящик водки в люльке увезли. Ох, и погуляли же! Помнишь, когда Колька даже бюллетень взял.  

 

 

 

 

 

 

- Как не помнить. Если бы не директор...  

- А что, Петровна, директор? – заинтересовался Отто.  

- Отстань, пожалуйста, дай дописать. Иди к котлу.  

Директор, действительно, сам крепко в тот раз обмишурился, Петровну довёл до стенокардии, но зато Николаю помог не по делу. Коля явился после отсыпного и выходного в дневную смену лыка не вяжущим. Удивительно, как вообще выполз из сарая, как оторваться смог от изобилия цыганской водки. Петровна Колю к работе не допустила, отправила его в здравпункт на экспертизу, после чего составила докладную записку с практически чистой совестью. Коля тут же поплёлся домой, предвкушая крупные неприятности, даже слегка протрезвел. По дороге ему встретился ярый энтузиаст художественной самодеятельности – директор завода собственной персоной. Почитатель таланта, так сказать. «Что ты, Коля, голову повесил?» – спрашивает. Коля и воспользовался талантом. «Вот, – говорит, – Гена, какая несправедливость: выпил стакан пива, а со смены сняли. Теперь прогул будет. Разве ж я пьяный? Я больной. У меня горе: Шурочка с девчонками уехала пожить на станцию, мать там болеет. Я один, не ем ничего вторые сутки. Дома даже не был – сарай перебирал, да и уснул. Вот пойди специально, посмотри, сколько наворотил. Устал сильно, а экспертиза показала – пьяный». – «Коля, знаешь что, – посочувствовал сердобольный директор, – вот тебе рубль, пойди в столовую, хорошенько поешь. И пусть тебе сделают экспертизу повторно. В здравпункт не ходи, иди сразу в поликлинику, скажи – я велел». Коля горячо поблагодарил, рубль оставил на потом, зашёл домой, выпил полдюжины яиц, пол-литра сметаны и неторопливо – часа два шёл – направился в поликлинику. «Чист, как стёклышко» – порешили медики и справочку написали соответственную. Ещё и больничный лист дали, потому что директор о здоровье Коли по телефону справлялся. Тут у Петровны и случился приступ стенокардии: ничего себе, написала она докладную! Справочка-то – вот... И больничный лист налицо, хотя мнимый больной почему-то постеснялся пустить его в дело. Более того, Коля честно и подробно рассказал Петровне о своём лицедействе, но попросил кореша Гену ребятам не закладывать, пёкся о директорском авторитете, стало быть... Петровна вздохнула и согласилась. «А тебя – директору?» – спросила только. «Меня – можешь, – ответил Коля. – Гена – мужик сильно юморной, ему понравится». И улёгся на топчан спать до конца своей реабилитированной смены.  

Петровна так задумалась, что забыла о посетителе. Но Отто из кандейки не уходил, терпеливо ожидая подходящего момента повторить свою просьбу.  

- А что, Отто, слесарку они в покое оставили или всё ещё ищут?  

- Опустись да посмотри, – Отто засмеялся. – Уже стены простукивают. Этот тоже помогает. Бодя, то есть. Точно, он и спёр. Значит, не найдут.  

- Вот и замечательно. А на котлах кто? Что-то сердце у меня сегодня покалывает, – пожаловалась Петровна.  

- Этот смотрит. Старший. Адик, то есть. Да чего ты переживаешь, Петровна? Уголь хороший сегодня. Пар по цехам идёт ровно, дымососы даже не скрипят – тьфу-тьфу! Чего ещё надо? Может, отпустишь? Хочешь, скажу – к кому, тогда отпустишь?  

- Какая мне разница... Ладно, Отто, отпущу. Но сперва соли в лабораторию натаскай, помоги девчонке.  

- Ха, Петровна, и только-то? Вот сейчас я этого прищучу, Костю, то есть. Носилочками мы шмыг-шмыг! И абгемахт! И ауфвидерзеен!  

- Костю? – поразилась Петровна, – И не стыдно?  

- Чего? Чего, Петровна? – искренне испугался Отто.  

Петровне ничего не оставалось, как рукой махнуть: иди, мол, отсюда, глаза бы мои тебя не видели. Ведь им уже не объяснишь даже самых элементарных вещей – поздно...  

- Шла бы ты в здравпункт, Петровна, героем труда всё равно не будешь, а сердце беречь надо, – крикнул Отто уже из коридора, убегая вприпрыжку.  

Молодой, интересный парень Отто был тоже с основательной придурью. Нормальные в котельной не задерживались, тут Рита опять права оказалась: дурь заразительна. Пил Отто хорошо, но ниже уровня коллег – пока, наверное. Зато конёк его, придурь, то есть, была похлеще Гошиной рогатки. Беготня за юбками, к счастью, отнимала много времени и усилий, но, к сожалению, мало для него значила. Настоящая его страсть – взрывы. Постоянно мастерил Отто разные бомбочки – от простой бутылки до сложных часовых механизмов. Несколько лет назад, когда Петровна тихо в газовом хозяйстве сидела, здесь случилось самое страшное. Пока Отто в километре от котельной опрокидывал взрывами вагонетку на заброшенных тупиковых рельсах, котел у него самостоятельно взорвался. Авария была без жертв, потому и посидел Отто совсем немного, а оставшийся срок в родной котельной домучил – подсобным рабочим. К котлу месяц назад встал. «Эх, Петровна, зря ты зоны боишься! – поддразнивал он постоянно. – Ведь хорошо там, на зоне: тепло, светло и мухи не кусают. Кормят, о хозяйстве голова не болит, артисты приезжают всякие, не то, что здесь. Правда, на воле баб побольше, ну я и там не бедствовал».  

«Да, – соглашалась втихомолку Петровна, – наверное, это правда. Что уже может быть страшнее котельной?..»  

И всё-таки боялась. Боялась до паники. Всего боялась.  

 

 

Вот теперь вечер  

 

 

Пили все. Пили, лишь изредка вспоминая неписаное правило всех котельных – напиваться по одному, а не скопом. И много раз, когда это правило нарушалось, котлы взрывались – смотреть-то некому...  

В смене у Петровны напивался если не хор, то ансамбль – трио кочегаров. Одиночками оставались тоже трое: слесарь, скреперист и старший кочегар. Солистов недолюбливают всегда и везде. Здесь их именовали с презрительной преамбулой:  

- Этот, как там тебя... – слышалось из уст Коли.  

- Этот, такой-то, то есть... – так Отто произносил.  

Гоша в подобных играх участвовал неохотно, но с усердием:  

- Эй, этот!.. Да не этот, а тот! Тьфу, да не этот же! Адик, блин!!!  

Раздел на касты произошел, но почему-то святое правило всех котельных нарушалось сплошь и рядом. Трио превращалось в квартет, квинтет и так далее, включая своих солистов, и разрасталось уже до хора, благодаря пивцам из соседних цехов. Во всем общительность виновата, слишком компанейские натуры подобрались.  

Только второй цех не пил ничего, кроме «наркомовской» пайки. Никогда. Ни с кем. Попробуй начни – сгоришь через неделю, питьё-то немереное. И сгорали, видимо, поначалу, пока не подобрался коллектив с твёрдыми убеждениями. Однако коллектив зелью цену знал. Валюта – куда без неё. Весь завод пасся поблизости. Несли при малейшей возможности и в баснословных количествах. Мешочками полиэтиленовыми, банками, бутылями, флягами... На всех проходных постоянно гудел шмон, но мало ли дыр в заборах! Ещё больше мест, где и забор не существует, в сторону рудника, например. Двое флягу несут, третий по сторонам зырит, дойдут до конца заводской территории, а там вот он – транспорт...  

Кстати, о транспорте. Приехав из крупного города дисциплинированным пешеходом, Петровна долгое время не могла привыкнуть к уличному движению маленького посёлка. Англия, да и только. Народ тротуаров не признавал, а они уже существовали там тогда, в шестидесятые годы, не везде, правда, – все ходили строго по проезжей части, и, что самое ужасное, не навстречу движущемуся транспорту, а по одной с транспортом стороне. Через несколько месяцев дошло до Петровны, почему так происходит (точно – жираф!). Народ от рождения не привык ходить пешком, только на завод – туда и обратно. Пока парнишка ещё соплив – катается на велосипеде. Чуть подрос – вот ему мопед. К совершеннолетию, как правило, – мотоцикл. А уж дальше – по желанию. Вернее, по силе этого желания и величине каждый сам головой варил или руками работал. Возможностей никто не отнимал. Десять километров до Казахстана – овцы, бахчи, камыш... Большая часть автомобилей из камышей и выехала. Работка, конечно, лихая, не приведи, Господи. У одного соседа, вернувшегося с камыша, Петровна ладони видела – пятки редко бывают такими... Но заработок верный. Купил сосед «Волгу» двадцать первой модели – редкая по тем временам машина... Так или иначе, за рулем просиживало всё мужское население поселка и большая часть женского. Остальные – около руля: сзади, сбоку. Поэтому пешком ходить никто не умел, тем более, по правилам уличного движения. Даже когда шли ногами, соблюдали законы моторизованных средств передвижения. Привычка! Все на колесах! А кое-кто на крыльях даже, но о них разговор особый. У Петровны в котельной дельтапланерист однажды, было, приземлился, но ненадолго, к счастью, так как они, последователи Туполева, на других местах погоду делали.  

Зато уж Гоша с Колей! Не соскучишься с ними, но и не отдохнешь, разболевшееся сердце успокоить Петровне недосуг. Так можно упасть когда-нибудь, как дохлый конь в борозду... Был у Петровны далеко идущий план: развести приятелей по разным сменам, и первые шаги уже сделаны в этом направлении, если, конечно, до конца реализации плана сами приятели ничего не натворят... Петровна изо всех сил надеялась, что Богдан двухлитровую баночку со спиртом припрятал, применив способности... Так оно и было.  

Отчаявшись найти трижды краденые пайки, Гоша взял инициативу в свои руки. Он второй цех когда-то монтировал, у истоков стоял: ходы-выходы, всевозможные местечки для заначек запомнил добросовестно. И вот, полдня потеряв в поисках неполных двух литров «грязи», украденных Колей, Гоша с первого же тыка обнаружил полных литров пять. Полтора – в белом плафоне на шкафу (отменный следопыт заметил, что неспроста одна лампочка в «красном уголке» висит раздетой), а ещё не менее четырех литров нашлись в конусообразном оранжевом ведёрке за стеклом на пожарном щите... За такое количество спирта хозяева, дознавшись, вообще бы убили.  

Когда старший кочегар Адик напустился на Петровну за потерю бдительности, Отто уже смылся, а Гоша с Колей все пять литров не вылакали, но быстро-быстро отхлебнули, сколько смогли. Даже спеть не успели. И это ещё не самое неприятное. Полтора часа Адик достоял бы один – уголь хорошо горит, ровно, – но шлак выгребать и смену сдавать за всех троих категорически отказался.  

- Надоело, Петровна, – сказал он, – я сам пью, но меру знаю. Я здесь восемь лет продержался!  

- Ты и месяца не продержался бы тут, Адик, – ответила ему Петровна, – если бы все поступали, как ты. Вспомни. Не так уж и давно кто-то здесь зенки залил и на меня с колосниковым ключом шёл. И если бы не Отто, сел бы ты надолго, Адик. Моя жизнь больше взорванного котла стоит.  

- Сопляк он! – взвился Адик. – На старшего руку поднял! Челюсть мне повредил! Лучше ничего не придумал!  

- А некогда ему было думать, мало тебе ещё. Что же ему, смотреть, как ты куда более старшему человеку череп проламываешь? Да брось! Сам же благодарил его потом, а Коля за вас двоих, в стельку пьяных, работал целую смену.  

- Хватит, Петровна. Сказал – больше за них работать не буду. Сто раз говорил – пейте по одному. Надоело. Сама шлак таскай. И начальника своего пригласи. Он тебя вызывал, кстати. Давай, иди докладывай, что знаешь.  

- Наябедничал уже... – проворчала Петровна. – А что я знаю?  

- Вот и скажи, что ничего.  

Но с визитом к начальнику Петровна решила не торопиться. Положив очередную таблетку под язык (жара проклятая!) и поразмыслив над ситуацией, она спустилась к котлам, созвала всех «этих» и устроила летучее совещание.  

- Всё, – сказала Петровна. – Доканали. Теперь я просто вынуждена писать докладную. Но на двух сразу писать нельзя: одних отправят, а других не дадут. Или таких дадут, что придётся тебе, Адик, из смены в смену одиноко все котлы чистить. Словом, пишу на одного. На кого – сами решайте, мне всё равно... Кто опять этот спирт принёс, а?.. Да Гоша же. – Она повела рукой в сторону топчана, где, свесив половину туловища на пол, спал незадачливый Витёк. – Нарушения через верх хлещут, даже не ожидала, что их так много. – Петровна снова перелистала свои записи. – Ого! В этом только месяце седьмой случай. Как умеет вывернуться... А вот Коля. – Петровна вздохнула. – Тоже седьмое нарушение.  

- Вот его и посылай, – сказал Адик, – Правильно говоришь: на Гошу пиши – не пиши, всё равно отбрешется. Да он и не вредный.  

- Уж вреднее тебя – поискать... – возразила Петровна. – Знаешь, почему для кочегаров ты, кочегар, тоже «этот»? А не науськивай их друг на друга!  

- Подумаешь, «этот»! Хоть горшок! Но в топку не полезу!  

«Полезешь, – мысленно возразила Петровна, – запросто полезешь, если от этой вылазки кому-нибудь будет хуже, чем тебе», – но бесполезный спор продолжать не стала.  

- Значит, ты советуешь писать на Колю? – спросила она. – Так, что ли? Таков твой совет? Чьи песни-то слушать будешь?  

- Песни – не масло, на хлеб не намажешь. А Гоша у нас человек полезный.  

- Приму к сведению, – Петровна перешла на сухой, официальный тон. – Я все мнения коллектива буду фиксировать. Потом не обижайся.  

- Хоть зафиксируйся, – сплюнул Адик. – Мне с ними детей не крестить.  

- Мне тем более, – ещё раз твердо подчеркнула Петровна и вдруг повернулась к слесарю почти по-приятельски: – А ты, Бодя, голубчик, как думаешь?  

- Ой, как боитесь же опять Иечка Петровна! – осклабившись во все железные зубы, констатировал Богдан, – Ой, как боитесь ответственности! Ой, как страшно решения принимать! – и великодушно пообещал: – Ну, помогу, ладно... Что, Ия Петровна, вам сильно Колю жалко?.. Ах, талант! Ах, музыкант! – он закатил глаза и тут же зарычал: – А котел кто почистит?! – выдержав паузу, Богдан продолжил без театральности: – Гоша, конечно, тоже хорош гусь... и все мы хороши, конечно... на любого писать можно... Погодите-ка... – он явно выслеживал промелькнувшую мысль, – Вспомнил! – тут Богдан начал по обыкновению причудливо вещать: – Вы, Ия Петровна, повторяетесь, но, кажется, и не подозреваете за собой плагиата! История уже фиксировала подобное без малого две тысячи лет назад! Уже спрашивали у толпы: может, другого распнём? И отвечала толпа: нет, распнём этого! Идите, Ия Петровна, с миром! Фиксируйте волю народа! Свидетельствуйте кесарю! И умойте руки в женском душе второго этажа!  

- Да ты-то когда успел нажраться? – удивленно пробормотал Адик.  

- Пьян предвкушением, как говорится...  

- Да пошел ты! Говори по-русски, швайнефрессер!*  

- На себя посмотри, – поменяв роль, изобразил брюхо Богдан. – Неизвестно, кто за свою жизнь больше сала сожрал – я или ты. Впрочем, известно. Настаиваю на обратном. А немецким языком меня лучше не лови. Я Харьковский универ закончил, там иностранный учат поболе Кости и покультурнее твоего вшивого диалекта.  

- Такой умный – и на свободе, – улыбнулась Петровна.- За что сидел всё-таки, Богдан?  

- За драку! – он в который раз ответил Петровне так, как принято отвечать отсидевшим по любому поводу.  

- А за что дрался? – копнула она глубже.  

- За фарц, естественно, и отчасти за валюту.  

- Чего ж ты домой не возвращаешься, в цивилизацию?  

- Чересчур скучают. Пусть остынут немного. Вы бы, Ия Петровна, не меня допрашивали, мне своих мнений менять смысла нет. Пишите Колю. Я сказал. Не чувствуете, что Костя вас уже съел глазами?  

Петровна давно поняла, за кого и последний голос будет.  

- Колю пиши, – отвел красивые глаза скреперист. – Ему в ЛТП место приготовили. Баян подменил. Водку украл. Обманщик он.  

- А ты меньше ушами хлопай, – посоветовала рассеянно Петровна, всё ещё переваривая Богдановы сентенции, – цыган, тоже мне.  

- Думайте, думайте, Ия Петровна! – подмигнул ей Богдан. – Это всеобщая проверочка на вшивость. Всегда есть выбор. Наплюйте вы на историю, прямо в наглую её рожу. И вашим будет царствие небесное.  

- Ладно, ребята, – Петровна вздохнула и жалобно резюмировала: – мне с вами два года работать, Сделаю, как вы сказали.  

- Правильно! – похрапывающий на полу Коля потянулся и сел, опираясь спиной о стену. – Меня пиши, Петровна! – и снова захрапел, сидя.  

Петровна пошла в кандейку плакать и писать. Писала и плакала. Навестил Богдан с утешениями, плёл что-то насчёт человечества, отдельным особям которого нормальными человеческими инстинктами жить трудно. Петровна отмахнулась. Богдан послонялся вокруг, поразглагольствовал и незаметно вынес из кандейки скромно стоявшую на виду обыкновенную двухлитровую баночку, слегка прикрытую тощей подшивкой позапрошлогодних газет. В кандейке у Петровны этих подшивок – склад. Ими никто не интересовался даже в позапрошлом году.  

 

 

Эпилог  

 

За три года работы с алкашами у Петровны ничего не взорвалось. Наоборот, Петровна на хорошем счету числилась, но не осталась в котельной ни дня более положенных. И без того через сорок четыре года наступило, наконец, долгожданное свободное от работы время. Такой получился рабочий стаж у женщины. Положили Петровне пенсию аж сто тридцать два рубля, постепенно возросшую до двухсот девяноста тысяч, а потом ещё неоднократно то падавшую, то взраставшую, словно дрожжевое тесто. Из поселка она переехала и не знает, что натворили перемены власти с заводом. Ей кажется, что всё так же бегают по цехам разноцветные люди... Не оговорилась она. Разноцветные. Только на Старом заводе люди нормального цвета и пахнут содой. Этот цех новых производств, наверное, всё так же готовит стиральные порошки и отбеливатели... А на Новом заводе всегда был белого цвета первый цех, словно посыпан мукой, но не мука это, а вариация марганца... Цех второй, быстро отказавшийся от уксусных промываний в пользу верного чистого спирта, наверное, всё так же зелен и так же вреден – медь, зараза, не зря «наркомовской» пайкой никто не брезговал... И, наверное, всё так же красен третий цех, выпускающий реактивы из железа... Но только вряд ли там всё так, как было... Завод наверняка пострадал от конверсии... Писали Петровне, что кислородный цех открылся. Давно писали. Теперь, поди, как в городе, и прежние позакрывались. Лишь один цех – чёрный – ещё до отъезда Петровны претерпел изменения. Выстроилась новая котельная, большая и мощная, и успокоился навеки котел тысяча девятьсот одиннадцатого года рождения...  

А Петровна теперь живёт в городе и постоянно ходит в церковь слушать хор. Проникновенно поют, чисто. И сразу вспоминает Петровна Колю. Коля недолго пробыл в ЛТП, он умер – сердце лечения не выдержало,  

«Распятого же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна.» – плачет Петровна о давнем.  

 

Это была, как всегда, пятница. Несметное количество пятниц миновало. Вот так, незаметно изменяясь, никогда не повторяются дни: прощаются друг с другом и постепенно забываются. А истории повторяются, чтобы не забыть.  

 

 

 

Пятница / Гаркавая Людмила Валентиновна (Uchilka)

2006-08-10 20:57
Нянька (рассказ) / Анатолий Сутула (sutula)

В августе прошлого года, по приглашению моего старинного друга Виктора Ивановича Суздалева, я посетил губернский город Т. Жил Суздалев на улице Речной, название которой, как нельзя точно, соответствовало ее состоянию. Проезжая часть напоминала реку, с редкими островками асфальта и глубокими омутами. Брошенные поперек течения, изломанные доски, были самым радикальным средством для переправы пешеходов с одного берега на другой. Бревенчатые, полу истлевшие домишки, в окружении развалин, поросших чертополохом, казались жертвами кораблекрушения, выброшенными на берег жестоким штормом. Улица текла и, казалось, кричала: «Люди, не хочу быть ни рекой, ни Тверской, ни Бродвеем! – Хочу быть такой, какой была! Провинциальной, в кружевах резных наличников, с палисадниками, где цветут сирень и черемуха».  

По фарватеру Речной плыла эскадра автомашин, во главе с флагманом – КАМАЗом. Она гнала впереди себя мутные волны и крушила пешеходные переправы. По берегам-тротуарам торопливо шли люди. Они смотрели себе под ноги, как будто стыдясь и своей улицы, и самих себя.  

Дом Суздалева стоял в устье Речной, от которого было рукой подать до центра города.  

Виктор Иванович искренне обрадовался моему приезду. На скорую руку приготовил ужин. Но не успели мы сесть за стол, как позвонил телефон. Хозяин поднял трубку, с кем-то поздоровался. Лицо его недовольно поморщилось: 

– Никак не могу! У меня гость. Давайте перенесём на завтра. – Что? – Будет поздно? – Ладно, еду, – сказал он и, виновато улыбаясь, обратился ко мне: – Извини, ради Бога: надо срочно оформить завещание. Буду через пару часов. 

– Что-то чрезвычайное? – спросил я у Виктора Ивановича, когда он возвратился. 

– Редкий случай, – ответил он и загадочно улыбнулся. – Я расскажу, но только после ужина. 

Когда мы поужинали и поудобнее устроились в креслах, Виктор Иванович начал свой рассказ тихим, обволакивающим баритоном: 

– Мой душеприказчик – Судаков Петр Ефимович в городе человек известный. В конце 80-х, он работал в НИИ ГРЭХ – научно-исследовательский институт городского ремонтно-эксплутационного хозяйства. Местные зубоскалы прозвали его НИИ ГРЕХ, а его директора, очень застенчивого в науке человека, – Сатаной. Сам Петр Ефимович трудился в АДУ – АДминистративном Управлении, начальником.  

80-е годы были пиком расцвета советской бюрократии. Проверки, ревизии, то, что мы теперь называем «наездами», практиковались в неимоверных масштабах. Правда, в наше время число наездов неизмеримо возросло. А их последствия стали непредсказуемо опасны. Скажем, если в прошлом, за грехи в работе, могли снять с должности, – в наше время, за соблюдение законов, могут и «замочить».  

Сатана, насколько возможно, уклонялся от контактов с многочисленными комиссиями, которые тормозили развитие мировой ремонтно-эксплутационной науки. Он набросил этот хомут на шею молодого Судакова. Если НИИ ГРЕХ приравнять к государству, Судаков в нем, де-факто, занимал пост Министра иностранных дел. Но со стороны казалось, что он Министр не «ино», а просто странных дел. Его внешняя политика опиралась на амортизирующую функцию хлебосольных застолий для влиятельных людей. Застолья, как теперь взятки, решали самые деликатные вопросы. Предприимчивый Судаков, за счет фонда материального поощрения, посредством осетрины, красной и черной икры, горячих и холодных напитков и закусок, убедил государственных людей: институту позарез нужен научно-экспериментальный объект. Деньги на науку дали. Вскоре в живописных дебрях девственного леса вырос охотничий домик, с бассейном, зимним садом, сауной, уютными номерами и миловидным обслуживающим персоналом. Недалеко от домика располагалось подсобное подворье с крупным рогатым и безрогим скотом. 

Слава о хлебосольном институте докатилась до самой столицы. И тогда комиссии повалили массово, с женами, чадами и тещами. У Судакова не было готического профиля актера, а внешность не соответствовала даже средним эстетическим запросам не самых взыскательных женщин. Однако, проверяющие и их близкие любили его по-родственному, до обожания, поэтому проверяли и гостили часто и подолгу, наивно полагая, что Судаков от них тоже без ума. 

Внешняя политика молодого энтузиаста привела к ошеломляющим результатам: институт поменял свой скромный ранг на статус Всесоюзного и стал ВНИИ ГРЕХ. За успехи в науке его наградили Орденом Трудового Красного Знамени. Финансы на ремонтные изыскания потекли рекой. Сатана торжествовал, а бедный Судаков – генетический трезвенник в прошлом, пропивал последнее здоровье. Ему обрыдли все проверяющие, с их назойливо доверительными, двусмысленными улыбками, а образ его жизни вошел в воинствующее противоречие с образом мыслей. После каждого застолья, Лёнчик, его водитель, на плечах, как ветошь, заносил тело Судакова в квартиру и укладывал на диван, в гостиной.  

Анастасия Сергевна разлюбила мужа и перенесла свое внимание на простодушного Лёнчика. После ежедневной процедуры вноса тела супруга, она, не сводя с Лёнчика глаз, стояла в режиме ожидания, опустив руки, тайно надеясь на посягательство,со стороны Лёнчика, на её честь.  

Однажды Судаков давал очередной обед, который плавно перешел в ужин и продлился почти до утра. За хлопотами он забыл дать распоряжение миловидному персоналу покормить Лёнчика, а потом вспомнил, но не смог, из-за выпитого зелья, сформулировать свою волю в понятной словесной форме. В Лёнчике заговорила голодная обида. После вноса тела в гостиную, он не устоял, не только перед приглашением Анастасии Сергевны «перекусить», но и перед самой Анастасией Сергевной. Вскоре, после грехопадения Лёнчика, она ушла к нему навсегда.  

Судаков не перенес тяжелой разлуки с женой и Ленчиком, взбунтовался: подал Сатане заявление об уходе с работы. Тот заявление не принял, ссылаясь пальцем на потолок: – Там не похвалят. – Поймите, голубчик, у каждого свой крест, – утешал Сатана Судакова.  

- Если бы крест, а то ведь грех несу, – ерепенился Министр.  

- Ничего подобного, – вкрадчиво продолжал Сатана, – Вы за три года сделали больше, чем наш институт за тридцать. Я же не упрекаю вас за пьянство: для дела стараетесь. А кто теперь не пьет? – Все мы от сохи и стакана. 

– Не уволите – закодируюсь! – пригрозил Судаков.  

– Ни-ни-ни, ни в коем разе! – побледнел Сатана и замахал руками. – Дело погубите. 

Слухи о том, что Судаков – номенклатурный работник, хочет распрячься, дошли до горкома. Бунтаря вызвали, поправили хомут и пожелали успехов в работе. Не находя выхода, бедняга поволок свой грех и дальше, по нетрезвой, жизненной кривой.  

Слава Богу, у него была еще одна повинность: присутствие, вместо Сатаны, на многочисленных собраниях, конференциях, активах и слетах. Судаков, истерзанный попойками, душой и телом отдыхал, исполняя эту приятную для него обязанность. Садился в уголочек последнего ряда и безмятежно спал, восстанавливая силы. Однажды он уснул и не проснулся. Участники слета покинули зал Дворца культуры, а никем незамеченный Судаков, остался в своем уголочке. Обнаружили его через три дня ни живого, ни мертвого. Пульс не прослушивался, дыхание отсутствовало, никаких рефлексов жизни, как и признаков смерти, не наблюдалось. Начался переполох: через 10 минут приедет сам Бугаев, а в зале потенциальный покойник. Судакова затащили в гримерную. Вызвали скорую помощь. Скорая его, как номенклатуру, завезла в обкомовскую больницу.  

Через день из столицы приехали медицинские светила. Собрался консилиум, чтобы решить: закопать, не закопать. И закопали бы, кабы не нянька Прохоровна. Воспротивилась она консилиуму, запричитала: «Живого человека могёте похоронить! Бог не простит!». «Так что же делать? – растерянно спросил академик». «Пусть полежит маленько. Ежели дух пойдет, тады и хороните, – посоветовала старая». Дух не пошел, и консилиум поставил диагноз: летаргический сон на фоне алкогольной депрессии. 

Академиков заинтересовал исключительно редкий случай, потому как вся страна, на фоне антиалкогольной компании, усугубленной самогоноварением, жила в режиме «наливай». Возникла идея: разработать научную методику доведения пьющих от веселья до депрессии. Следуя, указанному Судаковым пути, обременить их обязательным присутствием на собраниях и массово усыплять. Пусть себе лежат и не мешают строить светлое будущее. – Это же прорыв в науке, решение национальной проблемы и прибыль от продажи научной продукции за рубеж, например, во Францию. Там, говорят, вся нация в запое. – Судакова перенесли домой, облепили датчиками, поставили капельницу для питания организма и продолжили научные исследования. Заботы об его теле поручили няньке Прохоровне. 

Первое время к спящему ходили, как в мовзолей. Даже семьями. Жены приводили своих пьющих мужей, как бы в назидание. По рыбным четвергам, у тела Судакова, для алкоголиков читались лекции. Через год поток любопытных иссяк, и о нем забыли. С победой демократии финансирование на науку и вовсе прекратилось. О Судакове забыли окончательно. И остался никому не нужный человек без датчиков, на руках у няньки, с её нищенской пенсией на двоих. Прохоровна своего поста не оставила, считая уход за спящим, поручением самого Господа Бога. 

«Он не уснул, он сгорел на работе» – скорбным голосом говорил об усопшем Сатана, и его слова, как эхо, повторял безутешный коллектив.  

С работы Судакова не уволили, так как заявления от него не поступало. Числился он на больничном листке, с выплатой денег после пробуждения. 

 

 

II 

 

Прошло десять лет. Он проспал перестройку, ГКЧП, распад страны, приватизацию, дефолт и многое другое. Ему снились, в мельчайших подробностях, все шумные застолья, а также все вялотекущие собрания, активы, слеты и конференции. Проснулся он после того, как доснил последний слет передовиков производства, на котором не проснулся. Не открывая глаз, вспомнил, что у него сегодня в 10-00 очередной актив. Открыл глаза и пришел в неописуемое изумление: на его груди лежала кудлатая, разбойничья борода. «Что за чертовщина? Вчера, как будто бы не пил, – вслух, неуверенно, сказал он, ощупывая бороду, как что-то чужеродное. – Как у Разина! За одну ночь!». 

Надо заметить, что няньке было не по карману приглашать мастера, чтобы он постриг, побрил и освежил Судакова. Пенсии не хватало даже на её скудное и его искусственное пропитание. Она сама, как умела, подрезала волосы, бороду и усы. 

Судаков нашел ножницы. Обрезал бороду и усы. Затем начисто побрился и принял душ. Зашел на кухню, открыл холодильник: пусто. «Как же так, – ругнулся он. – Только вчера купил 200 граммов «Докторской», сырок «Дружба» и бутылку «Буратино». Он закрыл холодильник и снова открыл, но в холодильнике ничего не прибавилось. «Ладно, перекушу в буфете, – решил он». – Оделся, проверил на месте ли кошелек, разыскал кожаную папку и вышел на улицу.  

До дворца пути – десять минут пешком, но надо было хоть слегка перекусить. Время поджимало. – Для экономии времени, он пошел проходными дворами. Никаких перемен в городе не заметил. Дворы, они и есть дворы. Затем, вышел на Речную. Она за десять лет тоже не изменилась. Разор он и есть разор. Но на пересечении Речной и Советской перед ним вырос шикарный, в три этажа магазин, с зеркальными тонированными стеклами и ослепительными витринами. Судаков остолбенел. Через весь фасад, по всей длине дома, растянулась вывеска, с мигающими неоном буквами – «Эсмиральда». На огромном рекламном щите красовалась полуголая женщина и просила: «Одень свою крошку. Мне зябко. Любишь – заплати!" Под ногами у крошки электрические кроваво-красные чертики, лепили из снега надпись: «Скидки для любящих мужчин – 30%». 

Судаков отвел грешный, партийный взгляд, закрыл глаза, подергал себя за нос, потряс головой и снова открыл глаза. На него по-прежнему смотрела зябнущая крошка розовыми сосками, вызывающе вздернутой груди. 

«Допился, скотина, – укорял он себя. С этой минуты ни капли в рот! – Завтра же Сатане заявление на стол. – Только бы добраться до Дворца, – с тоской подумал он». Не глядя по сторонам, он бежал мимо магазинов, ларьков, развалов и баров. При пересечении улицы, его чуть не сбила иномарка. «Дипломат, наверное, – решил он». «Ты куда в натуре, блин, смотришь! – Жить надоело» – кричал ему вдогонку дипломат». Судаков побежал дальше. Затем, вдруг, остановился от одной простой мысли: «Это же я сам все придумал: и голую бабу, и кровавых чертиков, и дипломата. – Все вообразил своим, отравленным алкоголем, сознанием, сам себя обругал и блином обозвал. Господи! – взмолился атеист, – Образумь и просветли разум мой!». – Он постоял, перевел дух, и, уже ничему не удивляясь, поплелся дальше. 

«Пожалуйста, предъявите ваше приглашение, – вежливо попросил его молодой охранник на входе во дворец». Судаков протянул пригласительный билет на свою фамилию, с датой – 25 августа 1990 года. «Что-то не так? – спросил он у озадаченного охранника». «Совсем не так, – учтиво ответил молодой и показал, стоящему рядом с ним, старшему по званию напарнику, пригласительный билет». Тот посмотрел, увидел знакомую фамилию, но так и не вспомнил, кто это. «Пропусти, – тихо буркнул он. – Какая-то знаменитость, кажись ученый». «Пожалуйста, господин Судаков, проходите, – сказал молодой». За своей спиной Судаков услышал негромкий разговор. Старшой учил молодого: «Ты все-таки различай людей и ученых. У них же мозги набекрень, они же думают. – Здесь один так задумался, что уснул десять лет тому и спит, наверное, до сегодняшнего дня. Наверно, в Москву забрали. Скачивают с него, как с компьютера, через датчики, идеи. Спит и работает. – Во, мозги! А ты говоришь 90-тый год».  

Процедура регистрации была такая же, как всегда. Спросили, из какой организации, внесли в список и выдали папку.  

Он зашел в буфет. Удивился его изобилию. Попросил взвесить колбаски и сыра к чаю.  

- С вас 107-мь рублей, 60 копеек, – сказала буфетчица. 

-Ты что, милая, у меня зарплата 200 рублей. Пересчитай, – возмутился Судаков и бросил на прилавок советскую пятёрку.  

- Извините, господин хороший, расчет верный: на калькуляторе считала, – улыбаясь, возразила девушка.А купюра у Вас старая, советская. Таких денег уже лет десять нет.  

Его взгляд запутался в ресницах буфетчицы и потускнел: «Сам себя обсчитал, – огорчился голодный Судаков и вышел из буфета». 

Он вошел в зал и занял привычное место. Открыл папку и посмотрел, выданные при регистрации бумаги. Возмутился отсутствию в материалах повестки дня, доклада, тезисов выступлений и проекта решения актива. Вместо этого были какие-то диаграммы, схемы и газета от 25 августа 2000 года. «Теперь меня не проведешь, – улыбнулся он, – я то знаю: год 90-й».  

Зал был почти полный, но среди участников актива он не увидел ни одного знакомого лица. И лица были совсем другие, и одежда другая, и речь какая-то не такая, как будто он попал в чужую страну. Все остальное было, как всегда. Многочисленный президиум, в соответствии с иерархией, занял места за длинным столом. Правда, докладчик, назло Судакову, все-таки отчитывался за 1-е полугодие 2000 года. Как всегда, доклад никто не слушал. В зале стоял, то ли гул приглушенных голосов, то ли оглушительный шепот. Председатель время от времени умолял актив не мешать работать, то ли докладчику, то ли ему самому. Выступления, как всегда, были занудными, но в них было меньше пафоса и больше лукавства. 

Вначале, хорошо выспавшийся Судаков – десять лет – всё-таки, старался вникнуть в суть произносимых слов и цифр, но новые слова и понятия, такие как, например, «реструктуризация», 

«приватизация», «недружественное поглощение» окончательно сбили его с толку. Из услышанного он только понял: всего лишь за одну-единственную ночь произошла какая-то неслыханная катастрофа. Объемы производства промышленности города упали в десятки раз. «Почему никто не сравнивает показатели с данными 1913 года? – задавал себе вопрос Судаков. – А-а-а, видно, показатели сравнялись, – догадался он. – Это уже не застой – Апокалипсис. Теперь о застое можно только мечтать, – подумал он и ужаснулся своим мыслям. – Рассуждаешь, как диссидент. На Колыму захотелось?». По его спине пробежал холодок, а зыбь воображения перешла в шторм. В голове помутилось. «Не думать! Не думать! – скомандовал он себе. «Я об этом подумаю завтра» – вспомнил он известную фразу Скарллет, которую унес ветер, и, неожиданно для самого себя, уснул». 

Проснулся он в пустом зале, от голоса и прикосновения няньки Прохоровны: «Прости меня, сынок, дуру старую. Не углядела я тебя. Весь город обыскала. Отлучилась к доктору на часок, а получилось полдня. Что сделаешь, времена такие. За все платить надо. Видно, за грехи свои платим, – сокрушалась нянька». «Какие еще времена? – спросил Судаков». «А тебе, милок, об этом знать не надо. Пошли домой, – засуетилась она».  

На следующий день Судаков на глазах у няньки начал стареть, и, кажется, что-то понял. Он воспользовался ее отсутствием и набрал по телефону 09. Спросил номер телефона нотариальной конторы. 

Виктор Иванович отпил глоток воды и продолжил рассказ: «Ему дали мой телефон. Судаков пожелал объявить свою последнюю волю. – В случае своей смерти, а выглядел он ужасно и, видно, ни на что уже не надеялся, Виктор Иванович завещал все свое имущество Прохоровне. Ничего не подозревающая, нянька пришла, когда завещание было составлено, подписано свидетелями и заверено мной».  

- Что это ты, милок, здесь вытворяешь? Зачем летучку собрал? – возмутилась она, обращаясь к Судакову, и выдворила меня и свидетелей из квартиры, сопровождая свои действия ворчанием: – Совесть надо иметь: не видите какой он слабенький! Больше сюда ни ногой! Я его убаюкаю. Не надо ему знать, что здесь у нас творится. Он еще меня старую переживет и проснется в счастливые времена». 

Виктор Иванович закончил рассказ. – Начатую бутылку водки в ту ночь мы так и не допили. На следующий день мы поехали к Судакову, надеясь застать его в живых и предложить свою помощь. Робко постучали в дверь. На площадку из квартиры вышла нянька. «А-а-а, это вы, – усталым голосом сказала она, узнав Виктора Ивановича. – Беспокоитесь? – Все хорошо. Я его убаюкала. Он спит и молодеет».  

Нашему предложению о помощи она обрадовалась. Ласково улыбнулась.  

- Это вас Христос послал! Спасибо! – Помощь мне старой и моему горемыке, ой, как нужна. Все будет хорошо. – Ступайте с Богом» – напутствовала она нас, осеняя крестом. 

 

 

28.05.04г. 

 

Нянька (рассказ) / Анатолий Сутула (sutula)

2006-08-07 08:19
Странный праздник / Гаркавая Людмила Валентиновна (Uchilka)

СТРАННЫЙ ПРАЗДНИК  

 

Вместо вступления  

 

Под старость лет я умышленно заставила себя впасть в детство. Нет, сначала случилось окончательное и бесповоротное разочарование в реальном мире, здесь не осталось для меня ничего дорогого, ни одной настоящей привязанности, только долги и болезни, переживать которые не осталось сил...  

Поскольку самоубийству здоровый организм всегда непобедимо сопротивляется, а у меня организм вообще-то здоров, просто устал смертельно, я решила перехитрить его, перестроив сознание... Реальные люди давно стали мне невыносимы, пришлось переселяться в Интернет, где вместо них всплывают безликие строчки на мониторе. Причём только поначалу строки кажутся нам безликими, у них своё дыхание и своя правда... Это совсем другой мир, он так же жив, как и этот... Ну, так может быть, мне удастся растратить оставшееся здоровье на освоение новых пространств?.. Это был выход. И одновременно – вход. Вот потому я уже вполне безропотно вздыхаю в начале каждого месяца, взирая на многозначительные цифры счетов за услуги телефонной компании... Для чего мне теперь деньги? Для чего вещи? А еда моя (когда-то обожаемая всеми, заглянувшими на огонёк), стала такой простой и такой дешёвой! Никакого масла, рыбы, мяса, гарниров… Пицца – и та нежелательна. Идеальный вариант – пиво и чипсы. И кисточка, чтобы вымести крошки с клавиатуры…  

Но ближе к теме… рассказ не об этом вообще-то… хотя – и об этом тоже.  

Однажды, гуляя по форумам, я обнаружила тему для, казалось бы, простейшего и необязательного разговора, которая вдруг увлекла меня с помощью уже прочно обосновавшейся в организме ностальгии о прошедшей молодости. Впрочем, темы было две, и стояли они рядом.  

Первая называлась «Самый интересный день в моей жизни», а вторая – «Необычная встреча Нового года». Странным образом обе они объединились, и ни в одно форумное окошко мои воспоминания уже не вписались... Многословной становлюсь, как, впрочем, все бабушки... Так он и появился, этот рассказ.  

А подзаголовок нарисовался такой: «Как я встречала Новый, 1978-й год, от утра 29 ноября до вечера 14 января»... Длинно, да, и чересчур информативно... Ну, ладно. Дело вовсе не в том, как это называется, а в том, что так и хочется налепить там и сям разнообразные «смайлики», без которых полноценное общение уже становится для меня почти невозможным... Для тех, кто не знает: смайл – это улыбка... Знаки препинания используются как значки настроения, и, что самое удивительное, с ними мёртвые тексты оживают... А, поставлю!.. Иначе рассказ плохо переварится теми, кому, в принципе, и адресован... В конце концов, тут я – писатель, и имею полное право делать то, что считаю нужным:)))))))... Вот так! Всмотритесь, пожалуйста, вы, избежавшие всемирной паутины, и тоже увидите семь улыбок, которые умиротворённо расточаю из-под двоеточия-носопырки... Семь улыбок... На всю, так сказать, семью... Семья для меня теперь – они, и туда посылаю накопленный опыт, поскольку лежит он на душе неподъёмным грузом... Тебе, Бакся, и вам, Джеки с Инфлеймой, и остальным, доселе реально не встреченным, но почему-то понятным и близким до последней малости, несмотря на то, что никого из вас в далёком 1978 ещё и в проекте не было...  

Итак, в это благословенное всеми коммунистическими богами тихое, застойное время на меня тоже накатывал зрелый двадцатидвухлетний возраст... Возраст практически ваш... По современным меркам – едва достигнутое совершеннолетие, а на самом деле к двадцати двум я уже вполне утвердилась в нём: тогда дети взрослели раньше...  

И, пожалуй, вот ещё что. Уберу-ка я своё лицо с этих страниц… Дело в том, что уверенность в старых постулатах до сих пор не пошатнулась во мне, и главный из них, утверждающий, что подрастающее поколение должно воспитываться на литературных героях, а вовсе не на опыте одинокой пожилой неудачницы, диктует свои правила... Не ищите здесь правды жизни... Кое-что в этом рассказе происходило всё-таки со мной, а кое-что – с другими... Большая же часть – ни с кем... Поверьте мне, так надо!  

Теперь, как полагается в случаях настоящей литературы, имя и портрет. Я назвала бы её Сероглазкой, но этот ник используется уже в нашем чате %)))... К тому же, для неё имя предпочтительнее... Оценили ли вы, кстати, проценты перед скобками – мордаху глазастую? Три улыбки вам от сероглазой героини, уже мною придуманной...  

Назову её Астрой, как любимый цветок... Ну не встречались люди некавказской национальности с такими именами тогда, и теперь не встречаются... А я уверена – привыкнете... Имечко впишется и приживётся, будто так и было... В школе её Георгиной дразнили. Не хотите – не верьте...  

Самое примечательное произойдёт сейчас, когда рядом с прекрасным именем я произнесу фамилию... Астра Бессчастная... Звезда Несчастливая... Эх... Но от правды никуда не деться.  

Родители попались чадолюбивые, и, поскольку сами хлебнули в детстве, даже имя выбирали чересчур старательно, совсем позабыв, что потерявшегося на полях второй мировой войны четырёхлетнего малыша молоденькие медсестрички мчащегося в тыл израненного санитарного поезда окрестили тоже коллективно, что вполне по-советски, но как-то второпях... Отца Астры звали Виктор. Победитель! Но – Бессчастный...  

Из-за стечения таких обстоятельств и Георгине Несчастной в детстве пришлось много повоевать со сверстниками, не щадя музыкальных пальчиков, так резво бегающих по клавиатуре фортепиано, что право называться Звездой с первых её публичных концертов стало непререкаемым. Естественен был выбранный путь – в музыкальное училище... Естественно и то, что концертирующим исполнителем она не стала: провела первый урок в музыкальной школе и – влюбилась... Влюбилась в сам учебный процесс, как это ни странно... Оторваться от музыкальной школы для дальнейшего обучения в консерватории просто не нашлось сил... И школа ей попалась не простая, а, можно сказать, авторская, поскольку весь штат школы состоял из трёх человек: баяниста-директора, двадцатилетней Астры и ещё более свежей (моложе на целый год!) девочки-теоретика из Хабаровска, впервые в жизни примерившей валенки. Перенимать опыт было не у кого, однако Астра об этом не горевала. Она всегда была самодостаточной, иногда не в меру...  

Романтическая натура увлекла её далеко от дома, от благ цивилизации, от тёплых зим и от детских привязанностей. Незаметно миновало полтора года, тяжких и трудом, и бытом, но она не помышляла о возвращении на Большую Землю. Там, на Дальнем Востоке, в БАМовском посёлке украинских строителей, у неё уже появились друзья, ещё не ушла молодость, и сложилась из различных коэффициентов хорошая (по тем временам – очень хорошая!) заработная плата. И главное – у неё появилась любовь. Случилась она едва ли не в первый день приезда, и после нескольких месяцев непонятного сладчайшего томления наступило настоящее счастье, а потом пришла разлука, поскольку парни нашего с нею возраста беспрекословно отдавали долг Родине... «Косили» от армии редко, по крайней мере, я не знаю подобных случаев. А я человек общительный...  

Астра тоже стоически переживала разлуку. Почти без исключений... Приключения, конечно, случались, но далеко не заходили, и были настолько мимолётны, что не стоят упоминания. Как тогда выражались, парня своего она ждала честно: часто писала длинные письма, пекла печенье «помельче и послаще», чтобы побольше досталось ему после дележа посылки со старослужащими, ну и так далее... Вплоть до того, что однажды, после особенно тоскливого ноябрьского письма с неведомых берегов озера Ханка, она решила навестить парня на не столь уж и отдалённой китайской границе. Очень уж хотелось повидаться, терпеть ещё полгода до майской демобилизации просто не оставалось сил. Вот тут и начались настоящие приключения...  

В конце ноября морозы на севере выдались редкостные, дышать не давали... Целеустремлённая Астра укутала покрепче троих малышей, подающих пианистические надежды, и вывела их на автотрассу... Находчивости ей не занимать... Созвонившись с районной школой, она договорилась о консультации с заведующей фортепианным отделением: близился краевой конкурс (в марте!), и бедная Астра больше не может «вариться в собственном соку»... Директор-баянист, слушая эти переговоры, прослезился... Наивный человечек, бесхитростный... Истинный народник...  

Однако намерение Астры и вправду смахивало на подвиг. Районный посёлок Чегдомын находится в семидесяти километрах от бамовской стройки, где скучала Астра, а сообщение между стройкой и посёлком образовалось только попутное: на лесовозах, с чирикающими о чём-то корейцами, либо на мощных самосвалах «Мазда» и «Магирус», водителями которых были по тем временам самые крутые парни Дальнего Востока... Если уж сильно повезёт, подберёт голосующих на дороге начальственный вездеход «УАЗ»... Кстати, чтобы не до конца развенчать пианистический раж Астры, надо признать, что за полтора года она посетила с концертами даже самые отдалённые посёлки на бамовской трассе, таская за собою и детишек. Причём, именно так, на попутном транспорте...  

И только данный случай вовсе не был посвящён профессии. Для проезда в приграничные районы необходим пропуск. Ни военкомата, ни даже отделения милиции в посёлке не было, и любой вопрос требовал путешествия…  

Зато музыкальная школа – была! С тремя замечательными по тем временам новенькими чешскими инструментами, зябнущими в неподходящих для них условиях, но служащих верою и правдой... В Доме Культуры, кстати, стоял концертный рояль «Красный Октябрь» прямо в танцевальном зале, а на сцене даже два: двухметровая «Эстония» и элегантнейший, благороднейший «Стейнвей»... Такой роскошью мог похвастаться практически любой участок, где число работающих превышало три сотни человек... Для сравнения: в Барнауле ни одного «Стейнвея» никогда не было и пока не предвидится, а этот город не такой уж маленький и достаточно культурный краевой центр...  

Стройка века стягивала громадные деньги... На полках магазинов изумлялись всеобщему равнодушию мясные консервы более чем двадцати наименований (примерно так это можно изобразить в Интернете: О_о – как будто глазик от изумления выпал). Прилавки благоухали гниющими ананасами и зеленошкурыми китайскими апельсинами... Покупающий бутылку сухого «Ркацители» обязан был два ананаса приобрести в нагрузку... Крепких спиртных напитков не было совсем... А как вкусны были корейские компоты в разнокалиберной стеклотаре, которая никакими советскими крышками не закрывалась – не стандарт... Апельсиновый сок «Эль-греко» красовался в невиданных железных банках... В поселковую столовую поваров ниже шестого разряда не принимали... В «Промтоварах» висели шубы и дублёнки... Э-э-э, вам не понять... Это был такой дефицит... Китай тогда не процветал, заваливая нас некачественным ширпотребом... Уж если мы покупали обувь из Югославии, то она точно была из Югославии, и мы выбрасывали её через десяток лет надоевшей, но неизношенной... Такого великолепия родители Астры не видали никогда, не подозревали даже, что подобный уголок рая может построить человеческая природа... Маменька, только однажды посетившая БАМ, потратила все свои деньги в первый же день и еле разместила купленные продукты в малюсенькой общежитской комнатке... Астра понимала её ажиотаж... Она просто смеялась и не спрашивала ни «Зачем?!», ни «Куда я теперь со всем этим?!»... Продуктов хватило на два колоссальных некалендарных праздника, первый для детишек класса фортепиано, второй для всех мало-мальски знакомых людей украинского посёлка...  

Всё было иное, всё не так, как на Большой Земле...  

Не менялась только административная система...  

Ну, вот.  

День первый.  

 

 

 

 

 

 

 

Странный праздник / Гаркавая Людмила Валентиновна (Uchilka)

2006-08-06 20:32
Звёздный час / Гаркавая Людмила Валентиновна (Uchilka)

ЗВЁЗДНЫЙ ЧАС  

В далёком-предалёком тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году одной девочке исполнялось три года. Аккурат на Святки – пятый день Рождества Христова.  

Господи, как давно-то! Столько не живут. А если живут, это при тепе­решней жизни само по себе – подвиг, как бы она, то есть жизнь, ни протекала...  

На взгляд близких знакомых мама у девочки была очень красивой, и характер у нее отменно хороший: справедливый, но осторожный, дров не ломает. Она всю молодость в комсомоле работала, даже возраст её комсомольский до тридцати лет продлили, чтобы, значит, ей в партию вступить коммунистическую. Но в партию она не очень-то хотела. Лучше уж девочку родить.  

А вот папа девочки в партию вступил очень рано, подкупив собрание ответом на вопрос, почему, дескать, торопится. Он сказал, что надо торопиться, чтобы принять непосредственное участие в управлении государством, он на самом деле был уверен, что такое возможно. Окружающие его всегда побаивались: справедлив был круто, до склочности. В дальнейшем исключали его из партии неоднократно и восстанавливали всякий раз. Партбилет он хранил бдительнее, чем здоровье своей новорожденной девочки.  

Так вот, в далеком тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году против родителей девочки была затеяна тайная родственная диверсия. К ним съехались гости с намерением окрестить ребенка в церкви прямо на Крещенский праздник девятнадцатого января.  

Приехала бабушка с маминой стороны – Анастасия Егоровна, царство ей небесное. Тогда почти без седины в шелково-мягких косах, которые вовсе не помогали ей повыше держать голову, но и с опущенными глазами лицо сохраняло выражение строгой сдержанности. Она была молчаливой, двигалась бесшумно, часто грустила. Выносила тринадцать детей и похоронила многих. В Божий промысел верила абсолютно, и потому любое горе с течением времени становилось пережитым, а на поливаемых тихими слезами страданиях постепенно вырастали дивные цветы воспоминаний, которыми она тоже ни с кем не делилась. Мама девочки была старшим ребенком Анастасии Егоровны, семейной опорой. Но не надеждой, поэтому отправилась на работу в четырнадцать лет. Работа была очень тяжелой, образованием и поисками места в жизни позволила заняться далеко после двадцати...  

Уже давным-давно приехала помогать по хозяйству бабушка с папиной стороны – Анна Ивановна, царство ей небесное. У нее седина до самой смерти так и не появилась в прямых, черных и, как антрацит, блестящих прядях, гладко убранных на прямой пробор. Смуглая, исключительно стройная, несмотря на четверых трудно выношенных и еще более трудно выращенных сыновей, с тонкой талией, пышногрудая, длинношеяя... Шумно веселая, прекрасная рассказчица, всегда мечтавшая о дочери, Анна Ивановна, заполучив первую внучку, занималась ею значительно больше работающей и некормящей матери. С Богом у Анны Ивановны отношения сложились несколько странно: она признавала Его, как соседа, с которым жить, а куда, мол, денешь существующую реальность. Значит, мать ее, Прасковья Александровна не зря поповская дочка. Прасковья Александровна приехала с неделю назад проведать старшего внука, любимого, как ни странно, ведь обычно более страстной любовью младшеньких одаряют. Понянчила правнучку и снова влюбилась, внук теперь навсегда отойдет в ее тревогах на второй план. Прабабушка была худенькой соразмерно маленькому росту, только руки у нее отличались удивительной силой, и такие нежные, – упокой, Господи, ее душу...  

Одновременно с Прасковьей Александровной приехала двоюродная бабушка девочки – сестра деда по матери, Августа Васильевна. Чистюля редкостная: в детскую входила, только протерев спиртом руки по локоть, а девочка-то давненько из грудничков выросла... У Августы Васильевны своих детей не получилось. Прошла она фронтами от санитарки сорок первого до старшей операционной сестры сорок пятого, два года раненых с поля боя на себе носила, вот и потеряла где-то женское своё здоровье. То ли надорвалась, то ли испростыла. На войне удобств минимум, о дальнейшей жизни Августа Васильевна не загадывала, снегом все места умывая... Чистюля, одно слово... А тогда, в пятьдесят восьмом, она была еще молода, и самом соку – круглолицая, улыбчивая, быстрая в движениях. Теперь ослепла. Впрочем, двигается по улицам столицы с прежней скоростью, практически бегом, лишь иногда спотыкаясь о бордюры тротуаров. Её отношения с Богом вообще доморощенные. Изредка забегает в церковь свечки поставить, а в остальном скорее суеверна, чем богобоязненна. И все-таки, несмотря ни на что, дай ей, Господи, долгих и приятных лет жизни напоследок...  

Итак, собрались целой армией, уверенные в победе. Значит, ближе к делу, то есть к праздничному столу сначала, на котором соседствовали гостинцы деревенские и деликатесы московские. Вина, как помнится, никогда не было. Девочке повезло: трезвость оказалась нормой жизни для семьи с обеих сторон. А может, не повезло: выйдя с годами в окружающий мир, трудновато привыкала к иного рода общению. Зато праздники от детей можно было не прятать. И в тот раз девочка сидела на своём высоком стульчике посреди взрослых, но не как всегда, а на почетном месте – день рождения у неё праздновался, и это были её гости. Получала подарки, пожелания, всех благодарно целовала, танцевала под звуки радиолы на руках у всех желающих. Потом ей разрешили ответно одарить присутствующих родственников, поскольку было чем. Через год она начнет читать книги самостоятельно, через два – самостоятельно записывать сочиненные стихи. Но и теперь с подачи бабушек заучила наизусть, как крокодил солнце в небе проглотил, и многое-многое другое. Могла танцевать по-украински, по-русски и по-молдавски. Могла петь песни из коллекции дедушкиных пластинок – «Белла донна, Белла дорогая», например. Получалось, правда, что Белла – дома, но это же не так важно...  

- А вот, – сказала девочка своим внимательным слушателям, – моя новая песня.  

Тут ей показалось, что стул – недостаточные подмостки для этой песни, росточком в мамину родню пошла. Среди возмущённого изумления она влезла на стол, попирая тарелки ножонками. Когда к девочке, словно парящей над деревенской колбасой и столичными апельсинами, протянулись руки огорченных её поведением бабушек, она начала петь. И руки остановились. Более того, бабушка Анна Ивановна, давясь хохотом, погрозила кулаком всем присутствующим, а двоюродная бабушка Августа Васильевна, продолжая изо всех сил слушать и оставляя хохот на потом, неудержимо сползала со стула на пол.  

Слова песни были малопонятны, зато мотив известен. Последнюю фразу девочка спела с особым пафосом, притопывая ногой по вышитым цветам белоснежной скатерти: «Воз пряников в рот людской!!!»  

На этой единственной целиком понятной строке новая песня кончилась, и девочке пришлось самостоятельно перелезать на свой стульчик, потому что никто не имел возможности ей помочь – все смеялись. Однако слезла она аккуратно, ничего не уронив и не испачкав. И даже когда родственники уже более или менее успокоились, загордившийся отец всё ещё возбуждённо вопрошал:  

- А вы заметили, насколько правильно трёхлетний ребёнок понял коммунистическую идею?! Моя, моя дочь!  

Все согласно кивали, а тихая Анастасия Егоровна просветлённо повторяла:  

- Как это по-божески!  

- Кто ее научил? – удивлялась Анна Ивановна, последние полгода не отпускавшая девочку от себя. – Неужели отец? Честное слово, не верю своим ушам.  

Отец девочки песен не знал. Ни одной. Слух у него, может, и был, но слов он не запоминал совершенно. Только формулы – моментально и накрепко. Постепенно выяснилось, что песню «Интернационал» девочке не пел никто. Может, радио? Но ведь не так часто, и слова там невероятно трудные.  

- Такая маленькая, а уже коммунистка... – вдруг раздумчиво проронил кто-то из родственников.  

Тайный совет старейшин тоже призадумался, а затем уединился, чтобы с другой стороны обсудить намеченную диверсию. Запросто можно было испортить этой акцией биографию сначала восторженному папе и, как следствие, самой девочке.  

- Вряд ли Бог нас похвалит, если у ребенка будут неприятности, – заметила Августа Васильевна. – А неприятности обязательно будут, поверьте мне. Кто-нибудь, да донесет.  

- Бог еще никому не повредил... – пыталась возразить Анастасия Егоровна.  

- Повредил! – не согласилась Анна Ивановна. – А знаешь ли, сватья, что мой дед, священник, перед смертью сказал?  

- Молчи, доченька, молчи... – дергала ее за рукав Прасковья Александровна.  

- Он сказал, что Бог – есть, но церковь – Его блудница!  

- Прости, Господи, и сохрани его душу в Царствии Твоем небесном... – крестясь, плакала Прасковья Александровна.  

- Терпеть надо учиться... – снова и снова вздыхала Анастасия Егоровна. – За Бога надо страдать...  

- Ну, нет, чего-чего, а страданий девочке я не желаю! – закипятилась Августа Васильевна. – Хватит того, что мы все перетерпели! С лихвой хватит!  

- Поступайте, как знаете, – пошла на попятный Анастасия Егоровна.  

- А вот надо у нее спросить, – разрядила напряжение Анна Ивановна. – Если «Интернационал» поёт, должна и о Боге понимать хоть что-то. Умница!  

- Ни бог, ни царь и ни герой, – вполне осознанно выговорила девочка, раскладывая подаренные кубики. – Своею собственной рукой. Вот так. Смотри, какой жук!  

- Это буква «ж», помнишь? – включилась в любимую игру Анна Ивановна. – Какие слова жужжат?  

- Жужжат?.. Ж-ж-журнал. Ж-ж-желание... Ж-ж-жестокость...  

- Правильно! – восхитилась та. – А что такое жестокость?  

- Кису за хвост водить. Щипаться. Больно если.  

- Всё-то у нее рано... – вздохнула опять Анастасия Егоровна. – В семь месяцев бегать начала... В год – болтать... Только к Богу, боюсь, придет поздно.  

- Видишь ли, сватья, – с обидой ответила Анна Ивановна. – Она ли в том виновата будет?.. Или мы с тобой?.. Детей привести к Богу надо было. И самих себя сначала.  

- Твоя правда, – согласилась Анастасия Егоровна.  

- Ничего, – остановила всех прабабушка Прасковья Александровна. – Полно вам девочку оплакивать. Жизнь длинная, её звёздный час впереди где-то. Бог всё знает, понадобится – позовет.  

Вот кому девочка поверила. Ждала-ждала. И спустя тридцать восемь лет один знаменитый бульварный поэт попытался уговорить сильно повзрослевшую именинницу устроить шоу на столе. Именинница засомневалась. Что, спеть еще раз всеми забытую песню?.. Но поняла: не нужно. Богема – не поймут. И ещё поняла: звездный час миновал уже. Тогда, в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом, когда был выбор: или – или. А теперь – ни того, ни другого. Истинный звёздный час неповторим.  

 

Звёздный час / Гаркавая Людмила Валентиновна (Uchilka)

2006-08-03 12:32
ПОСЛЕДНИЙ ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ / Анатолий Сутула (sutula)

 

 

 

- Ой, как темно. Куда я попала?  

- В чулок, деточка, под матрас, – прошуршал невнятный голос. – А темно, потому что ты со света. Полежишь с моё, будешь видеть, как чёрная кошка, в самую тёмную ночь, в самом тёмном подвале. 

- Какая я вам деточка! Кто вы? 

- Старая, истрёпанная десятка.  

- А я – Купюра! С высоким достоинством, в тысячу рублей! – прохрустел высокомерный, тонкий голосок. – Подвинься, тётка, от тебя дурно пахнет. 

- Не могу, милая, – прошамкала десятка. – Мы с тобой в одном чулке и перетянуты одной резинкой. Извини, придётся терпеть мой скверный, базарный запах. Знала бы ты, блин, в каких местах нас прячут от ментов и рэкетиров. 

- И долго мне придётся терпеть? 

- Пока наша старушка не умрёт. А когда это случится, одному Богу ведомо. Меня в чулок бабуля положила первую и прошептала: «Не дай, Господи, умереть пока не соберу на гроб». Видно, Господь внял молитве: с тех пор прошло уже два года. 

- Как медленно она копит. Чёрт бы её побрал! Так можно пролежать в чулке всю жизнь, до очередного дефолта или, того хуже, до реформы. А я так мечтала о денежном обращении в высшем свете: казино, рестораны, курорты, – с восторгом прохрустела Купюра. 

- Тише, дурочка. Здесь хрустеть опасно: мыши услышат, и тогда прощай наша прекрасная, подматрасная жизнь, высший свет и бабушкин гроб. 

- Ой, не буду, – испуганно, еле слышно, прошуршала Купюра. 

- Старушка копит деньги медленно, потому как пенсионерка, христарадница. Нищенствует редко: здоровье не позволяет. Просит только на смерть, а подаяние на жизнь считает большим грехом. 

- И сколько она уже скопила? 

- Всего тысячу, без меня. Сегодня всю мелочь поменяла на тебя. Ты у неё первая тыща. 

- А почему она тебя не поменяла? 

- Видишь ли, мною её презентовал, от избытка души, средний класс. Больше его в её картонную коробку никто не бросал. Она хранит меня, как большую удачу.  

- А я новенькая. Только из фабрики Госзнака, – гордая собой, заносчиво прошуршала тысяча.  

- Новенькая говоришь? Значит, жизни не знаешь. Потому и высокомерная. 

- А ты что, тётка, много знаешь? – хрустнула, но, вспомнив о мышах, в испуге оцепенела Купюра. 

- Да, представь себе, деточка. Я прожила свою жизнь на человеческом дне. И кто только меня не тискал в кулаке и не лапал грязными клешнями: алкаши, воришки, наркоманы. Разве всех упомнишь.  

- Расскажи мне, тихонечко, – ознобным голоском попросила Купюра. 

- Первое, что я тебе скажу: слава Богу, что мы попали в чулок. Нам надо молиться о том, чтобы старушка жила долго-долго. Ты даже не представляешь себе, сколько зла может натворить тысячерублёвка, находясь в денежном обращении. 

- Это почему же я должна творить зло? Перебор, тётка. 

- Я тебе расскажу, задавака, ужасную историю, всего трёх дней жизни в денежном обращении чистой девочки Банкноты, достоинством в пять тысяч рублей. Она рассказала мне эту историю перед смертью. Слушай меня и представь себе, что слышишь её, хотя это и очень трудно.  

 

II 

 

Вот её рассказ. Слушай меня внимательно, то есть её, и не хрусти. 

- Я, вместе со своими подружками-выпускницами фабрики Госзнака, покинула хранилище в бронированном автомобиле, в сопровождении охраны. Как мне было хорошо! Я лежала в пачке новеньких, хрустящих, пахнущих парфюмом купюрных красок, банкнот. Мечтала и пыталась угадать: куда нас везут. Гордилась своим достоинством и предназначением. – Я проживу свою жизнь честно и достойно. Буду полезна людям. Мы деньги – кровь и мышцы экономики. Самые динамичные активы. Мы работаем, работаем, работаем. По нашей финансовой воле строятся космические и морские корабли, вращаются гигантские турбины и трудятся реакторы электростанций. Мы всё можем. Я буду светить, греть, лечить больных и помогать слабым. – Я задыхалась от счастья. – Буду все делать бескорыстно и анонимно, в секретной ауре банковской тайны. Как это романтично! 

Вдруг машина остановилась. Мы, конечно, не могли знать, что случилось. О происходящем только догадывались. Было слышно, как из машины вышла охрана. Люди о чём-то спорили. Вдруг раздались автоматные очереди и крики смертельно раненых. Кто-то молил о пощаде: «Не убивайте!». Раздались два сухих коротких выстрела.  

- Больше нам достанется! – прохрипел чей-то грубый голос. 

Машина рванула с места и понеслась на бешеной скорости. Через некоторое время сумасшедшей гонки она остановилась. Мешки, в которых мы лежали, перенесли в другую машину. Началась новая гонка. Похоже, бандиты уносили ноги подальше от места преступления. Спустя пару часов автомобиль остановился.  

«Сдать оружие!» – прозвучала команда. Через несколько минут, нас снова куда-то понесли. Затем вывалили из мешков на громадный, широкий стол, во главе которого восседал маленький человечек. Справа от него, у стены, стояли вооружённые люди. 

- Вы, почему, мокрушники, мясню захороводили? – грозно спросил человечек грабителей, вываливших нас на стол. – Просекаете о чём базар? Зачем охрану, подельников наших, порешили? Делиться не хотелось? А я им слово дал! Слово вора в законе! 

- Все по плану, шеф, – оправдывался старший. 

- По моему плану вы уже жмурики! – неожиданно взвизгнул человечек. В браслеты их! К стенке! – скомандовал он. 

Вооруженные люди набросились на грабителей. Хищно щёлкнули наручники. Грабителей увели.  

- Я дрожала от ужаса. Это почувствовала моя подружка. 

- Не бойся. Нас не тронут. Мы им нужны. Они нас любят. Видишь, ради обладания нами, сколько людей погибло и еще погибнет, – прошуршала она. 

- Мне не выдержать этой пытки, чужими страданиями. Наше участие в этом – преступление, – прошелестела я, и потеряла сознание. 

Когда очнулась, увидела за столом двоих: человечка и приятного на вид, не похожего на бандита, человека. 

- Поменяешь деревянные на баксы, – сказал человечек. – Завтра в 15.00 пройдешь в кремлевскую избушку через пост «С». Передашь Пауку три лимона в коробке от обуви. Напомни: это аванс под выборы Пахана. Выберем: вся страна – наш общак. Сами грабим, сами расследуем. Понял? 

- Понял. Но почему в коробке? 

- Потому, что у нас картонно-коробочная демократия. Подконтрольные нам нищие просят милостыню с картонными коробками. Посылки правдолюбцам, с бомбами, мы посылаем в таких же коробках. А наша – намёк кандидату в Президенты: «Помни о нашем подаянии. Поставим Президентом: правь страной с нашего позволения и без понтов». Понял? Гы-гы-гы, – коротким и жёстким смехом заключил человечек. 

- Гы-гы-гы-гы, – угодливо, на октаву выше, подсмеялся ему, не похожий на бандита. 

- А ты смышлённый. Не зря мы тебя в Белом Доме держим. Ты наш главный оборотень. Может быть со временем и тебя поставим Президентом, если не будет под рукой кого-то поумнее. 

 

III 

 

Не похожий на бандита поменял нас на доллары. «Теперь всё будет по-другому» – подумала я, когда из обменного пункта попала в кошелёк молодого, симпатичного человека. Меня только насторожил его беспокойный, нервный взгляд и руки, которые слегка дрожали и находились в постоянном, бесцельном и нелогичном движении. Все это было похоже на проявление какой-то душевной болезни. Он, как будто бы собирался принять какое-то важное для себя решение, но колебался и никак не мог решиться. На ходу позвонил по мобильному телефону: 

- Прости, дорогая, задержусь на работе. Чао. Целую. 

Его работа показалась мне странной. Мы работали за игорным столом казино. Я несколько раз попадала в банк – стопку денег на прекрасном зеленом сукне и снова возвращалась в его кошелёк. Мне это поначалу даже нравилось. Играли мы азартно и долго, до глубокой ночи. Но к нему я уже не вернулась. Он проиграл меня неопрятному, толстому господину. Мой прежний хозяин вышел из-за стола бледный и решительный. Я поняла: он принял решение. 

- Всё кончено, – сказал он и торопливо вышел. 

- Пошёл на Крымский мост топиться, – равнодушно сказал приятель толстяка. – Ну, что, Касьян, поедем к тёлкам? – обратился он к моему новому хозяину. 

- Угу, – буркнул Касьян. Они вышли из казино, остановили такси. 

- На Таганку, шеф! – скомандовал Касьян. 

«Наконец-то мне повезло: попала в руки тружеников. Еду к тёлкам. Поработаю в сельском хозяйстве» – обрадовалась я.  

- Не буду рассказывать: куда попала, что слышала и видела. Мне и теперь стыдно вспоминать об этом. Как можно было так низко пасть! Я – Банкнота, платежное средство в секс индустрии!  

Новая хозяйка положила меня вместе с долларами в сумочку. Мы чувствовали себя крайне неловко: нас унизил порок, за который нами заплатили. В сумочке было жарко и пахло удушливыми духами: тёлка мне попалась с дурным вкусом. От жары и духов мне стало нехорошо. Когда Касьян и его приятель ушли, хозяйка пересчитала деньги, и, к моему счастью, не закрыла сумочку. 

Через какое-то время, раздался звонок. Хозяйка открыла дверь. Кто-то вошел. 

- Привет, Красавчик! – поздоровалась она. – Почему в такую рань?  

- Много заработала? – не отвечая на приветствие и вопрос, мрачно спросил он. 

- Какие заработки, – пропела она. – Так, мелочь. 

- Ой, ли? – засомневался Красавчик. – Гони за крышу бабки. 

Хозяйка достала меня из сумочки и протянула ему. 

- Ты чё, в натуре, смеёшься? Ты же валютный товар. За четыре клиента, – пять деревянных кусков? Урою суку! – взорвался он и бросил меня в лицо хозяйке. 

Я спланировала в тёмный уголок, за ножку дивана. Он левой рукой схватил её за волосы, а правой, боксерским ударом в живот, повалил на пол и стал бить ногами, избегая ударов по лицу. Она не кричала, не звала на помощь, только вздрагивала всем телом при каждом ударе и судорожно, ещё крепче, прижимала сумочку к груди. Он вырвал из её рук сумочку, выгреб все деньги, сунул в карман и пошел к входной двери. Затем, как будто что-то вспомнив, вернулся и стал ползать по полу, заглядывая под стол. Я поняла: он ищет меня. Не обнаружив меня под столом, он переступил через неподвижное тело хозяйки, заглянул под диван, увидел меня, взял и положил в карман. 

- От меня не уйдёшь, – в полголоса пробормотал он, выходя из квартиры. Сел в машину, вытащил деньги из кармана, пересчитал и, довольно улыбаясь, переложил в кошелёк.  

 

IV 

 

Десятка, задыхаясь от волнения, замолчала. 

- Ну, что дальше? – нетерпеливо спросила Купюра. 

- Не торопи меня, деточка, дай перевести дух. – Десятка помолчала, справилась с волнением и продолжила историю Банкноты.  

- Вот мы и встретились с моей девочкой. В кошельке Красавчика мы лежали рядом. Я почувствовала всем телом, что она, как натянутая струна.  

- Что с тобой, девочка? Я могу тебе помочь? – спросила я. 

- Да, если бы вы согласились меня выслушать. Может быть мне станет легче. – И она рассказала мне о своей короткой жизни, о двух днях в денежном обращении.  

- Я лежала между ней и одним обрусевшим долларом. Он прислушивался к нашему разговору, и я, своим двуглавым орлом почувствовала, как он, подлец, ухмыляется. Если бы не он, может быть она и не решилась бы на последний, отчаянный шаг. 

- Ложись ко мне, крошка, я тебя утешу. О-кэй? – вкрадчивым голосом, сказал этот мерзавец моей девочке, когда она рассказала мне свою историю. Она вздрогнула, но ему не ответила. 

- Пошел вон, Ирод, – возмутилась я. – Ты кто такой? За неё, таких как ты, 160 дают, по вчерашнему курсу. 

- Что ты, старуха, себе позволяешь! Мы доллары – зелёная раса! Мы сверх деньги! 

- Зелёная раса, говоришь? Ты, небось, милок, и Америки-то не видел. Фальшивый. Сразу видно. И сделали тебя или на Таганке, или в Одессе, на Малой Арнаутской. 

- Что ты мелешь, старая! Один доллар подделывать никто не будет. Пятьдесят, сто – другое дело. 

- Вот ты и оценил сам себя. Тобой даже фальшивомонетчики брезгуют. Упадёт твоя раса: вишь, как евро набирает силу! – отбрила я его и сказала девочке, – тебе бы евро.  

- Мы – рубли далеко не святые, скажу я тебе, Купюрка, и порой, не желая того, сами совершаем ужасные преступления. Но в сравнении с долларами, мы сущие ангелы. Сколько стран в мире воюют оружием, сделанным и купленным на доллары. Вот и Россия продает оружие тоже за доллары. Да что там говорить, – вздохнула десятка и замолчала. 

- Так что же дальше? – нетерпеливо зашуршала Купюра. 

- А дальше, Красавчика тормознул обрадованный лейтенант ГИБДД, волшебной палочкой, за превышение скорости, усугубленной управлением автомобилем в нетрезвом состоянии. Красавчик – молодой, да ранний. Знал: доказывать дорожному оборотню, что он – не только скорости не превышал, но и в рот не берёт, потому, как закодирован, бесполезно. Я неделю в его кошельке жила и слышала, как друзья приглашали его в кабак. Так он наотрез: зашит, мол, и точка. 

- Отпусти, командир, ручку позолочу, – предложил Красавчик и вытащил из кошелька мою девочку. Я не хотела отпускать её одну и прилипла к ней. Вся захватанная да прилипчивая, я всегда так делала, когда не хотела разлучаться с полюбившимися мне деньгами. 

- Лейтенант положил нас в один из своих многочисленных карманов. Скажу тебе, деточка, эти ребята, вообще, состоят из одних карманов и не хотят, чтобы их дежурство когда-нибудь кончалось. Работают на износ. 

- Тётушка, не отвлекайся. Чем всё это закончилось? – торопила Купюра. 

- Закончилось всё ужасно, – продолжала десятка. – Лейтенант после смены приехал домой, пересчитал нас и разложил в стопочки, по достоинству, чем и разлучил меня с Банкноткой. Хотел положить нас в ящик стола, да не успел: жена позвала, чтоб ей пусто было. Мы лежали на столе. Банкнотка в своей стопочке оказалась сверху. Форточка в комнате была открыта. Лейтенант – скотина, вышел, а дверь не закрыл. По комнате потянуло сильным сквозняком. Банкнотка что-то задумала. Лежала и пыталась уловить дуновение сквозняка. Ей это удалось. В какой-то момент она поймала струю сквозняка, и, как птица, взмыла в воздух. Только и успела крикнуть мне: «Прощайте, тётушка!» – и спланировала в пламя горящего камина. Она сгорела мгновенно, прежде чем отзвучали её прощальные слова. Никогда этого не забуду. Жаль, что я, как и все мы – деньги, не умею плакать. Может быть, мне стало бы легче, – закончила свой рассказ десятка и надолго замолчала. 

Купюра не решалась прервать молчание, но всё-таки не выдержала и громко захрустела: 

- Ой, как мне её жалко! 

- Похнычь, а я тебя пожалею. Только не забывай о мышах, – чуть слышно напомнила ей десятка. 

- Тетушка, можно спросить? – начала снова Купюра. 

- Нет, деточка, сегодня уже поздно, давай спать. А завтра в послесловии этой истории я, если смогу, отвечу на все твои вопросы. 

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ  

 

Ночью Купюра плохо спала: снились ужасные сны, да и старушка всю ночь ворочалась на матрасе, с боку набок. Рано утром она, кряхтя и охая, поднялась и вышла из спальни. 

- Тётушка, вы спите? – тихо спросила Купюра. 

- Давно не сплю, деточка.  

- А я тоже не сплю и думаю: кто главнее, люди или мы – деньги? Они нас создают, значит, они наши родители, и мы не может быть главнее их. А с другой стороны, люди поклоняются нам больше, чем своим богам. Они нас любят и готовы, ради обладания нами, на самые страшные преступления: предают друзей, берут взятки, мошенничают, грабят и убивают. Как это понять, тётушка? 

- Мне понятно твое недоумение, деточка. Я и сама долго не могла этого уразуметь, пока не попала в кошелёк учёного человека. «Понимаешь, – сказал он молодому человеку, – люди наивно думают, что деньги мера любого товара; воображают, что деньги придумали они. Это не так, сынок. Однажды Господь посмотрел на землю с небес и подумал: « Я знаю, что человек чувствует меня – Бога через стыд. И Я, через стыд, помогаю ему преодолеть зло в его душе. Надо научить человека самому чувствовать стыд, не только через Меня, но и через таких же, как он сам людей. Это поможет ему преодолеть зло и в себе, и в других. – И тогда Господь придумал деньги. Человек, которого выбрал Он, создал первые деньги, как меру совести в людях. Вначале, сынок, преклонение перед деньгами считалось большим пороком, и люди стыдились его в себе и порицали в других. Но со временем, многие из них, забыли истинное назначение денег: стали их считать эквивалентом любого товара. Даже человека приравняли к товару. И тогда деньги стали не мерой совести, а мерой порока. Совершение преступлений для обогащения, некоторые из них, кощунственно стали считать, умением жить». – Вот так, сказал этот учёный человек. 

- Но люди, деточка, к счастью не все одинаковы. Ты бы послушала, как молится наша хозяйка. Она просит Господа послать любовь и добро всем людям. Но в первую очередь тем, кто творит или замышляет зло. Надо же такое придумать! Но старуха права. Ох, как права! Представь себе: добро и любовь войдут в души злодеев и вытеснят из них зло. Злодеи станут добрыми и любящими. И тогда, по её мнению, наступит благодать. Мне, правда, не совсем верится. Но какова наша старуха! При всей своей обыкновенности она необыкновенный человек. Вот, деточка, она, точно, главнее и денег, и многих-многих людей. Я думаю, она последний герой нашего времени. 

 

26.02.2005г. 

 

 


2006-08-02 19:45
Дежавю / Анастасия (ZanozA)

 

 

- А вот и наш мальчик – живой и здоровый…  

Всё произошло слишком быстро: из подворотни быстро вышли 2 человека. Одновременно, сзади, кто-то зажал рот и что-то холодное и острое с нажимом прошлось по моей шее… Дыхание застряло, вырываясь где-то ниже непонятными хрипами и бульканьем. Что-то липкое и тёплое потекло по холодеющей груди… В тщетной попытке зажать страшную рану, я судорожно прижал руки к шее. Бесполезно. Ноги больше не держали – я безвольным кулём осел на землю. В глазах быстро темнело… Дальний фонарь уродливым белым пятном расползался… расползался… потом исчез и он. Стало темно.  

Кто сказал, что когда человек умирает, он видит светлый тоннель, ангелов?! Чушь! Полная чушь!!! Было темно и холодно. Я не видел себя со стороны, я не летал, как птица над улице и не радовался свободе. Черти с крючьями не тащили меня в котёл с кипящей смолой, а Сатана не смеялся над моим измученным телом… не было ничего. Просто темнота – холодная и безликая. Я растворялся в ней: вот я бесформенный комочек, затем – песчинка… атом… ничто. Некто в ничто? Скорее никто в нигде…  

Момент, когда ничто превратилось в нечто, наступил как-то незаметно. Я ощутил себя плавающим вверх ногами в какой-то тёплой жидкости. Попробовал подвигать ногой – она двигалась, но как-то вяло и неохотно, как будто это была не моя нога. После нескольких попыток, я смог немного разогнуть чужую конечность и… упёрся во что-то упругое и скользкое. Через некоторое время, мои руки нащупали подобную поверхность и по бокам… БОЖЕ! Я боюсь тесноты! Дикий первобытный ужас на миг овладел мною: ноги вяло замолотили по упругой преграде, а руки беспорядочно задвигались, пытаясь за что-то уцепиться…. Но сумасшествие длилось только миг, а затем… Затем произошло странное: в моей голове раздался непонятный свистящий звук, затем – хлопок! Я как-то резко перестал бояться своей «тюрьмы» (именно так я окрестил её в первые мгновения). Ну мало места, ну упругие стенки. И что? Я тихонько рассмеялся про себя – рот был плотно сомкнут, а глаза словно слиплись. И я откуда-то знал, что ни рот, ни глаза открывать пока нельзя. Просто знал и всё.  

Через некоторое время я освоился в тюрьме: тут можно было только ворочаться и крутиться. Но второе давалось с трудом – упругие стенки немного продавливались, но не более. С другой стороны, если не пытаться ворочаться, было достаточно комфортно. Я сжался в комочек и прислушался к ощущениям… тепло. Тепло и нежно. Пришла в голову Танька…  

 

Зелёная трава нежно щекотала ноги. Слева сидела Танька – большеглазая, с непослушными рыжими волосами – и задумчиво смотрела на закат: заходящее солнце залило багрянцем воды спокойного озера. Мы часто сидели тут тёплыми летними вечерами и любовались закатом.  

- Иди сюда, котёнок, – тихо прошептал я.  

- Вот ещё! – шутливо фыркнула она – Не заслужил, красуля! Ты умудрился опять забыть еду. Я голодна, а это – тяжелый проступок. Поэтому ты приговариваешься к исправительным работам… Навечно!  

Она громко рассмеялась и… в следующий миг уже повалила меня на траву и страстно поцеловала.  

- Ты готов принять волю сурового суда? – спросила она через несколько минут.  

- Всегда готов, моя королева…  

Я будто заново переживал те сладкие мгновения. Всё было так ярко и сочно. Так правдоподобно, словно я снова там… Танька…  

ш-ш-ш-Ш-ШШШШ…ХЛОП!  

 

«Танька… Т-а-н-ь-к-а? Это кто? Или что?» Слово тревожило меня – как будто я забыл что-то важное и не могу вспомнить, что именно. Впрочем, непонятное беспокойство скоро ушло, чтобы превратиться в расслабленную апатию. Накатила сонливость. Я медленно качался в моем импровизированном убежище, и этот ритм убаюкал меня окончательно. Мне приснился отец.  

 

- Сынок, подай мне нож… Да! Вот тот, широкий… Спасибо, малыш!  

Отец долго обещал мне сделать саблю, но большую часть его времени забирала работа. На нас с мамой времени было очень мало. И, приходя, домой, он старался уделить нам как можно больше внимания и ласки. У меня был хороший отец. Был… Однажды он не вернулся с работы, чего не случалось никогда. На следующее утро мать отвела меня в садик, как обычно. Но вечером меня забрала не мама, а тётя Стася и повела в «Сладкоежку».  

- Мама подойдёт попозже. У неё дела и она попросила, чтобы я сегодня забрала тебя  

Мы пили молочный коктейль, ели заварные кольца, политые шоколадом и земляными орехами. (Вкуснятина!). А я рассказывал тёте о том, как подрался с Женькой из-за того, что он забрал у меня большую машину-камаз… Всё было, как обычно, только тётя почему-то молчала. Только подливала мне молочную вкуснотищу и гладила по голове. Потом мы долго гуляли оп парку и смотрели на уток и рыбок… Только поздно вечером мама забрала меня. Одна.  

Но до этого было ещё далеко. Сейчас отец был рядом и уверенными движениями снимал тонкую стружку с готовой, как мне казалось, сабли. А я прыгал рядом в нетерпении.  

- Дай саблю!  

- Подожди, она ещё не готова. Ещё чуть-чуть…  

- Ну да-а-а-а-й!  

Тонкие завитки стружек падали на пол, образуя причудливые узоры.  

- Подожди немного, непоседа. Осталась мелочь. Ты же не хочешь ходить с плохой саблей? Нет? Вот и ладно.  

Он взял правильный камень  

- Сейчас я наточу нож, и доделаю саблю. Ты получишь свою саблю. Ни у кого такой не будет! Только у тебя…  

Ж-ж! Ж-ж! Ж-…ш-ш-ш-ш-ШШШ! ХЛОП!  

 

Я переживал свою жизнь заново. Я вспоминал первый поцелуй и первую ссадину, наши мальчишечьи шалости и игры, сестру, мать друзей и врагов. Вспоминалось в мельчайших деталях, которых я даже не помнил раньше: вкус сердцевины лопуха и холод болотной воды, когда мы ловили тритонов; пропоротая гвоздём рука пульсировала болью, а мамины руки снова были рядом – такие тёплые и нежные. События неведомым конвейером проходили через меня и… исчезали из моей памяти со странными хлопками. Из меня словно сливали отработанную жидкость, мыли и наполняли чем-то новым и непонятным. Спокойствие и свет – единственные доступные понятия, которыми можно описать мои чувства (если их вообще можно описать.). Постепенно я впадал в странное оцепенение: меня уже не волновало где я. Остались только ощущения.  

Я вспоминал. Я жил… и забывал.  

Сколько прошло времени? Я не знаю – чувство времени улетело куда-то в неведомые дали и возвращаться, по-моему, не собиралось. Из блаженного оцепенения меня вывели странные события: жидкость, ставшая уже привычной, куда-то исчезла. Я возмущённо заворочался, и начал толкать податливые стенки. Безрезультатно. Пару раз меня ощутимо тряхнуло, затем наступило затишье. «Сейчас, сейчас. Уже пора, маленький. Сейчас…». Кто это говорит? Я уже слышал слова в своей голове. Но раньше они несли покой и нежность. Теперь в них было ожидание и тревога. И еще что-то, чего я понять был не в силах. Потом стенки моего убежища плотно сжались.  

Это было ужасно: стенки не просто ДАВИЛИ, они ВЫТАЛКИВАЛИ меня куда-то. Было больно и страшно. Больно и страшно…А ещё звуки – кто –то страшно кричал там…куда… меня… толкали… Страшно… Больно…  

Прошла вечность. А может две вечности. Я почувствовал страшный холод и…  

- А ВОТ И НАШ МАЛЬЧИК – ЖИВОЙ И ЗДОРОВЫЙ…  

«Не-е-е-е-е-т», – хотел закричать я.  

Вместо этого вырвалось гневное: «А-а-а-а-а-а-а»…  

 

- Ну вот и наш мальчик – живой и здоровый! Посмотри, милая, какой он у тебя красивый!  

- Да..йте его мне… Саша… Сашенька…  

 

 

 

Дежавю / Анастасия (ZanozA)


Не хочу-у-у! Не словА, не мысли, – ощущение. Проснулась, глаза открыть еще не успела – да и не хочется открывать. Сразу осознала, нет, прочувствовала, ГЛАВНОЕ: отпуск кончился. Пора вставать и – на работу. Не хочу-у-у-у!  

Странно! Пытаюсь анализировать. Кажется, всего две недели назад, до отпуска, моя работа мне даже нравилась: творческая, самостоятельная, отношения с людьми нормальные, платят пристойно. Что же изменилось? Странно.  

Поднимаю себя с постели. За окном серое и прохладное питерское утро. Спасибо, что без дождя. Убогость старой петербургской квартиры после прелестей пятизвездного отеля протрезвляет. Яичница, чашка кофе и – вперед, к метро.  

… Какое наслаждение – вот так безмозгло покачиваться в теплой, горько-соленой колыбели! Волны, то накатываясь, то отползая, обдают брызгами и пеной, то пытаясь выбросить на берег, то уволакивая от берега в бесконечную синь. И страшно, и здорово! А слепящий, сияющий, праздничный мир вокруг кружит голову, лишает воли, убаюкивает тревоги. И растворяются мысли в расплавленных мозгах, всякие – и хорошие, и плохие, и умные, и не очень, и наступает покойное и блаженное безмыслие, «бестревожие». Нирвана?..  

«Уважаемые пассажиры! Поезд прибыл на конечную станцию «Рыбацкое»! Пожалуйста, не забывайте свои вещи в вагонах и вестибюлях …». Приплыли. Теперь –маршрутка и чуть-чуть ножками. Вот и проходная. «Здравствуйте, Алла Сергеевна! С выходом!». Отвечаю, улыбаюсь. «Выглядите клево!» – «Спасибо, девочки!» (Кажется, на их языке это комплимент). Здороваюсь направо и налево, опять улыбаюсь, постепенно возвращаясь из солнечного мира грез.  

Вот и мой родной компьютер. С удивлением обнаруживаю, что я, кажется, забыла свой последний пароль входа в сеть. Не смертельно, конечно, но все-таки…  

Телефон. «»Алла Сергевна! С выходом! Как отдохнули?» (Начальник отдела кадров). – «Хорошо, но мало!» – «Достаточно-достаточно!» (Голос в трубке становится строгим). «У нас для Вас уже много заданий накопилось!».  

Включаюсь. Итак, на чем же мы остановились две недели назад? Переброска данных в новую базу, переформирование справочников, новая программа расчета…  

«Привет! Как погуляла?» (Мой начальник). Отвечаю стандартно: «Отлично! Отдыхать – не работать!» – и в очередной раз удивляюсь житейской мудрости этого избитого афоризма. Шла бы я сейчас, сытая и довольная, (нет, не туда, куда кое-кто подумал) по выложенной чистенькими плиточками райской дорожке через засаженный сказочными растениями райский сад к райскому же пляжу…  

…«Алла Сергеевна! А почему у меня документ не проводится?» Ах, мои милые бестолковые бухгалтера и экономисты! Девушки и бабушки, у которых то не проводится документ, то сбоИт сеть, то не проходит расчет, то сбивается нумерация, то еще что-нибудь происходит! Сейчас разберемся, что еще вы там намудрили!  

Телефон. «Алла Сергеевна! У нас изменились статьи расходов, надо будет срочненько переделать программу сводного отчета!» (Главбух). Что ж, надо, значит, переделаем! Где у нас эта программа? Так, всего пять тысяч команд, ладно, добавим еще немножко.  

Телефон. «Алла Сергевна! В 16-30 совещание у Главного! Не опаздывайте!» Хорошо, буду…  

…В 16-30 можно уже снова выползать на пляж, на лежачок с матрасиком, в «тенечек под грибочек». С книжечкой! Благодать! С книжечками, правда, была напряженка, на русском их оказалось всего четыре штуки – два боевика и два дамских романа. «В миру» ни одну из них в руки бы не взяла, а на лежачке в тенечке все пошло, одна даже понравилась, «Прайд окаянных феминисток» называется…  

…Так, что же это моя программка отказывается работать? Проверить, подправить, еще раз проверить, еще раз подправить… А вот здесь можно сделать рациональнее, как я раньше не догадалась! Ага, вот теперь хорошо, красота-а-а! Ай да Пушкин!  

Опять телефон. «Алла Сергеевна! У нас в четвертом цехе новые операции появились, новые расценки. Надо бы изменить программы.» – «Хорошо, Танечка! ПодходИте минут через десять! ПотЕрпите десять минут?»…  

…Ну вот и закончился мой первый после отпуска рабочий день. Маршрутка, метро. Через какие-нибудь полтора часа буду дома…  

…Когда летели домой, мое место в самолете оказалось у самого иллюминатора. И куда же делась моя сонливость, когда я увидела открывающиеся мне картины! Моря, горы, дороги, города-деревни – это было еще понятно. Но где-то в середине пути с высоты десять тысяч метров на земле появились разноцветные четко очерченные геометрические фигуры – что это? Гигантские поля – вряд ли. Непонятно, но здорово. Потом появилась легкая облачность далеко внизу, ощущение, будто медленно-медленно проплываешь над океаном, видишь его дно сквозь прозрачнейшую воду, а на дне этом – чудесные неземные пейзажи, силуэты диковинных растений и животных, что-то шевелится и дышит. А перед самым Питером внизу пошли сплошные облака, этакие арктические просторы. И только краешек крыла самолета в углу иллюминатора кое-как возвращал к действительности…  

…«Следующая станция – «Гостиный двор»!» Выныриваю из душного и шумного нутра «метрА» в серую прохладу Невского проспекта. Ну очень кушать хочется! Вот бы сейчас снова в рай, к тем длинным столам с закусками, напитками, разным горячим, сладким, фруктовым! Туда, где главная проблема – какие из аппетитных салатиков выбрать и какие из полутора десятков экзотических сладостей предпочесть!..  

…Все. Забыла. Вперед, к плите!  

 


2006-08-01 07:36
Прощай, детство. / Муратов Сергей Витальевич (murom)

Ненавижу скрипку. Или своего учителя. Я даже не знаю, что я ненавижу больше. И то, и другое одинаково тошно. Ты думаешь, что я чокнутый. Как можно не любить скри-и-ипку? Эти зву-у-уки! Эти фо-о-рмы! Она такая гладенькая, гладенькая, га-а-аденькая! Красненькая, желтенько-кори-и-ичневенькая! Она плачет и рыда-а-ает, смется и хихикает. Так противно хихикает – как моя соседка Светка со второго этажа. Вечно её жидкие косички торчат в разные стороны. А нос вздернут скрипичной подставкой с дырками. А когда она хихикает, то язык высовывается между зубами. А еще она хвастает, что вот она уже взрослая – и молочные зубы у нее уже выпали, и скоро вырастут новые, а у меня вот еще нет, потому что я еще маленький, и вообще я такой маленький, что вот даже меньше моей скрипки, и если меня положить в футляр вместо скрипки, то никто и не заметит, что меня нет...вот! А глаза еще прищурит, косички болтаются, и язык между зубами такой розовый, розовый – и блестит... А вчера я попросил у нее ириску, так она сказала, что мальчикам с молочными зубами есть ириски нельзя. Вот гадкая девчонка.  

Ты думаешь я всегда так не любил скрипку? Вот родился и нелюбил, нелюбил? Ничего подобного. Вот манную кашу я не любил сразу, как только родился. А скрипку терпел. А что? Мой старенький учитель был добрый и каждый раз давал мне ириску, если я правильно вел смычок. А Светка ничего не понимает. Если много ешь ирисок, то зубы быстро все повыпадают и станешь ну совсем взрослый.  

Учился я у этого старичка долго, очень долго, целых четыре месяца. А потом он уехал. Говорят, что его мама заболела, очень сильно заболела, и он поехал за ней ухаживать. Далеко... Жалко... Может быть я еще продолжал бы терпеть скрипку. А тогда на концерте, ну перед Новым Годом, где я играл «Сурка» Бетховена, а родители сидели в зале и Светка была еще без своих противных косичек, я скрипку даже любил. Мне хлопали, я кланялся, Светка улыбалась и её язык не высовывался, потому что все зубы были еще на месте.  

Я сначала не знал – радоваться мне или огорчаться, что уроков больше не будет. Я долго думал, думал, но так и не придумал. А после обеда папа вдруг говорит: «А я нашел нового учителя для нашего вундеркинда!» Мама вдруг вскочила с табурета, запрыгала – ну прям как Светка – и радостно засмеялась, поцеловала меня в нос и пропела: «Вот и замечательно, вот и замечательно, вот и замечательно, чательно, чательно!»  

Новый учитель был очень сурьезный, в очках и с такой маленькой бородкой, ну прям с такой, какую мой друг Витька пририсовал к портрету Пушкина, что висит у нас в классе. Еще Валентина Петровна долго сердилась, а директор школы вызывал его родителей и они долго сидели у него в кабинете и разговаривали. Витькина мама вышла оттуда вся такая расстроенная, а папа – Витькин же, я тебе говорю, – дал ему подзатыльник и сказал, что он, Витька, лоботряс и что ему надо брать пример с меня, потому что я усы и бороду не рисую на портретах великих людей, а играю на скрипке. Я бы тоже нарисовал усы кому-нибудь, но Витька отобрал у меня карандаш и нарисовал сам. Теперь о нем говорят по всей школе, а Светка прошла мимо меня со своим вздернутым носом и даже не посмотрела в мою сторону. Все девчонки противные.  

Новый класс, где я стал продолжать свои занятия на скрипке, даже не был похож на нормальный класс, где дети играют на разных музыкальных инструментах. Тогда раньше, у старичка, в комнате стояло пианино, шкаф с книгами и пульт для нот. То был не простой пульт, какой ты видел у музыкантов в парке – алюминиевый с черными винтиками. Он был сделан из дерева, кругом были такие узорчатые дырки и перламутровые ин-кр-р-устации. Я даже не смог с первого раза выговорить это слово – ин-н-кр-р-у-ста-ция. Так вот, когда я играл по нотам на этом пульте, то всегда рассматривал эти инкр-р-рустации.  

А здесь! чего только не было. Ну, конечно, компьютер. Такой большой-прибольшой! Больше моего. Да что там мой. У меня так – игрушечный. А вот у Светкиного отца – вот это компьютер! И Светка говорит, что папа разрешает ей играть на нем. Ну всякие там игры, интернет. А Светка говорит, что я всю жизнь буду играть только в свой игрушечный, потому что никогда не вырасту. И опять глаза делает щелкой и хихикает. Ну кто может вытерпеть этих девчонок!  

И даже не один, а целых три компьютера. Потом много проводов, какой-то железный ящик с лампочками, еще железный ящик с лампочками, но поменьше, и железный ящик совсем без лампочек, но с рычажками, кнопками и антеной. Пока я разглядывал всю эту лабораторию... Вот уж вредное слово: надо говорить раболатория, а взрослые опять все путают. Так вот, отец беседовал с учителем, когда я там все разлядывал. Вообще-то я не люблю подслушивать, о чем говорят взрослые. Это Светка любит. Эта – да! Аж уши шевелятся и язык высовывается. А потом с подружками долго шепчется и глазами так в сторону стреляет, и только слышишь: пшшь, тшшшь, ушшшь, зншшь, вдшь.  

Хоть я и не люблю подслушивать, но приходится же иногда что-то слышать. Так, случайно. Но совершенно не понятно, о чем они тогда говорили. Даже если бы я специально подслушивал, как Светка, то все равно ничего не понял бы. «Мышечная память» – это я запомнил, но никак не смог понять. Когда в прошлый понедельник я сиднем сидел над задачкой и изгрыз уже почти весь карандаш, отец сказал в мой адрес (вот тоже глупое слово, которые взрослые так любят повторять – как можно сказать в название улицы, на которой мы живем, при этом разговаривая со мной?): «И в кого ты такой уродился? В голове никакой памяти!» Ну, это я знаю – вся память в голове. Я иногда даже её чешу, чтобы выскрести память наружу. Но какая память в мышцах? Там же нет мозгов! Так вот, эти два слова учитель повторял больше других. Ну я их и запомнил, конечно. Потом была целая куча слов, какими моя мама иногда разговаривает со своей знакомой тетей Верой, с которой она работает в больнице. Вот если бы здесь была Светка, она бы точно все запомнила, хотя, конечно, я сильно сомневаюсь, что поняла бы.  

Ну, в общем, прилепил учитель к моим рукам кучу разноцветных проводов, которые все тянулись к тому железному ящику с лампочками – не маленькому, а к тому, что побольше, – дал в руки скрипку и попросил меня провести по двум струнам, а сам нажал на клавишу компьютера и на экране появились слова: «проверка строя». Я провел смычком по первым двум струнам – компьютер замигал: «готов"; потом еще два раза я менял пары струн и компьютер каждый раз подмигивал этим "готов».  

Я стоял как космонавт на тренировках и был такой гордящийся, что даже забыл, что Светка не видит меня во всей этой красе. Учитель бегал от ящика к ящику, от них к компьютеру и назад. Что-то бурчал себе под нос, а иногда поворачивался к моему отцу и объяснял что-то. Но я понял только то, что сейчас включится особая программа компьютера, по проводам побежит электрический ток к моим мышцам и мои руки заиграют сами-по-себе мелодию, запрограммированную в память компьютера. Ну и дела, подумал я, как в фантастическом фильме. Не успел я додумать про эту жуть, как моя правая рука со смычком взлетела над струнами, упала на самую толстую, а первый палец левой руки сам прижал ее на ноте «Ля». Что тут началось! Мои руки двигались в разных направлениях, смычок прыгал и летал над струнами, пальцы левой руки выкоблучивали такие фертеля, что аж дух захватывало, а скрипка выводила потрясные звуки «Чардаша» Монти.  

Уже дома, на кухне, отец изливался в восторге от первого урока, а мама слушала и так грустно кивала головой. Я смотрел на них и никак не мог понять, почему мама не радовалась вместе с нами – ведь было так здорово! Да ладно, взрослых никогда нельзя понять.  

Ходил я так, ходил на уроки и стало мне скучно. Стою столбом, руки играют разную музыку. Я уже рассмотрел все кнопки на большом ящике. Там была одна кнопка: такая вся черная, в центре красная лампочка, а вокруг белый ободок. Когда я заканчивал играть, лампочка гасла и учитель переводил синий рычажок на маленьком ящике влево, потом на компьютере включал другую программу, возвращал этот рычажок на место и нажимал опять на эту большую кнопку с лампочкой. Я продолжал играть уже другую музыку, а учитель садился за второй компьютер и быстро стучал по клавишам. Я знаю, он придумывал новую программу и иногда даже не замечал, что я прекращал играть. Вчера я простоял так целый день, пока он не заметил, что я уже пять минут, как не играю. Гнусный тип, я тебе скажу. Я хожу к нему уже уйму времени, а он ни разу не дал мне ириску.  

А Витька сказал, что я Буратино. А Светка ничего не сказала. И даже не хихикала. И я вот даже не знаю: блестит у нее сейчас язык или нет. И тут я так разозлился. Ну думаю, очкарик бородатый, папа Карло компьютерный, я тебе покажу, я тебе устрою, я тебе ...  

Да что я мог? И отец все твердит: «Потерпи сынок, скоро должен быть результат. Надо подождать.» Ну и ждите сами, а у меня созрел план. Помнишь, я тебе говорил, что перед тем как включить программу, компьютер проверял строй моей скрипки? Так вот, несколько раз я приходил на урок с расстроенной скрипкой и компьютер мигал своим «не готов». Тогда учитель настраивал скрипку и урок продолжался. Вот тут я и приготовил им всем сюрприз. Завтра я им покажу, вот увидишь!  

Стою я перед этим уродом в очках и жду, когда он прилепит все эти жуткие провода к моим рукам. Ну все, закончил, надо показать этому ящику с экраном, что моя скрипка готова. Ага, замигала своими противными буквами. Я злорадно усмехнулся. Первым упражнением был, как всегда, один из этюдов Крейцера. Ну, эту дрянь я еще потерплю. Но не больше...  

Так, последняя нота... лампочка на кнопке погасла, а этот придурок ничего не видит и не слышит. Я потихоньку отворачиваю все четыре винта на струнодержателе. Скрипка должна расстроиться примерно на два тона – я думаю этого хватит. Так, синий рычажок влево, нажать на клавишу «ввод» на компьютере – пусть повторится этот этюд Крейцера,- и большая кнопка с лампочкой. Мои руки взлетели над скрипкой и тишину нарушил звук непонятно какой ноты. Компьютер жалобно пискнул и мои руки повторили маневр – тот же результат. Несколько секунд компьютер пытался что-то сделать, мои руки дергались в судорожных движениях, пока на экране не появилась надпись «error» и монитор потух окончательно. Учитель продолжал свою работу, незамечая всей этой кутерьмы. Я тихонько собрался и вышел на улицу. Свежий ветер потрепал мои кудри, как бы поощряя за удавшуюся шутку. Я прицокнул языком и почувствовал, как два передних зуба выпали. Я стал совсем взрослым. 

Прощай, детство. / Муратов Сергей Витальевич (murom)

2006-07-31 15:49
Мстительница / Гаркавая Людмила Валентиновна (Uchilka)

МСТИТЕЛЬНИЦА  

 

1  

 

Не щадя живота своего  

 

 

Он красив, как настоящий мачо. И он завораживает, как настоящий артист. Он и есть настоящий артист, если умеет в этой суматошной столице собирать полные залы примерно раз в неделю. Люди бросают свои заботы и топают на концерт Илюшеньки – светловолосого, ловкого, талантливого... Очаровашка, конечно... Как много очаровашек в белокаменной... Жаль, что популярных песен не поёт, а только бардовские.  

Даша смотрела на гостя во все глаза, не реагируя на тихие замечания сидящего рядом мужа.  

- Я сейчас думаю, что неплохо бы включить в репертуар что-нибудь новенькое, из другого жанра. Подготовил небольшое классическое вкрапление в мою доморощенную программу. Хотите послушать? – Илюша обращался именно к Даше, и она не могла понять, смеётся он над ней или действительно заинтересован её мнением, потому что самой Дашей такого изумительного человека в данный момент заинтересовать трудно: лицо отекло, покрылось пигментными пятнами, да и живот уже под самый подбородок...  

- Вы меня спрашиваете? – всё-таки скокетничала она. – Конечно, хочу.  

- Опять на вы? – посетовал он. – Уж если вошла во взрослую компанию, будь добра соответствовать. Вот мать наша – она бы оценила... По форме собрать помогла бы...  

- Я думаю, вы... Ты и сам соберёшь ещё лучше. – возразила Даша.  

- Да уж соберу как-нибудь. Но что ни говори, а мне лично мать очень дорога. Нехорошо у вас с нею вышло.  

- Закрой тему, – сказал Андрей, потягивая пиво, – не травмируй юную даму, находящуюся в столь интересном положении. Уж как вышло, так вышло, плохо, конечно, сам переживаю, но знаю, что мать наша не пропадёт. Зайдём потом ко мне и отправим ей привет по «мылу». Но потом. А теперь пой давай. Дама ждёт...  

Андрей был не менее интересен для Даши. Будь у неё такая возможность, не смогла бы сделать выбор. Он тоже однокашник бывшей жены Николая, а теперь стал большой административной шишкой на телевидении, всеми региональными компаниями командует. Темноволосый, большеглазый, и по всему видно – очень сильный мужчина. Только с милыми ласковыми манерами. И голос воркующий... Заговорит – всё отдашь. Тем более, когда он говорит о приглашении Даши на съёмки передачи для беременных...  

Как будто специально муж знакомит её с людьми из прежнего окружения... Причём, окружения не его, а жены бывшей, – досадовала она. Как будто своего нет... А наверное и нет, – вдруг подумалось ей. Откуда у него были бы такие друзья? А у бывшей жены – это да... Она интересная... Зато я моложе! И красивее! И умнее! Ни фига она не умная. Такие мужики были вокруг... Да я на её месте хоть одного такого захомутала бы обязательно!  

- Правильно! – горячо поддержал Андрея Николай. – Пой давай.  

- Я присмотрел один романсик Верстовского, а когда уже аранжировал, моя Танюха меня обсмеяла – и вся работа насмарку. Ты что ж это, говорит, на женские романсы перешёл? И правда ведь женский. Вот, чтобы даром труды не пропадали, хоть вам исполню.  

И он заиграл вступление – капризные аккорды и резкие речитативные возгласы гитары были так хороши, что самого пения даже не ожидалось. Зато уж грянул голос – как гром среди ясного неба!  

 

Старый муж, грозный муж!  

Ненавижу тебя, презираю тебя!  

 

«Ого, как Николай напрягся. За живое, что называется... Ну, ничего, это ему полезно... Чтобы не расслаблялся.» – Андрей улыбался, видя, что у новоиспечённых супругов реакция на музыку абсолютно противоположна. – «Может, и правда, и нужно мстить в этой жизни всем и за всё. Свою территорию необходимо блюсти... Огораживать... Похоже, эта прыткая девушка пышно украсит наш ностальгический визит в родную общагу... Странно, что Комендант Иваныч их сюда вообще пустил, да ещё в ту же комнату... Как здесь хорошо бывало когда-то! Мать наша – она бы обязательно покормила нормально... Что это за кабачки по-пионерски...» – он тронул вилкой подгоревший кружочек на тарелке, роняющий крупные семечки и не менее крупные капли вонючего растительного масла, и брезгливо поморщился. «Андрюша у нас гурман!» – смеялась когда-то староста курса... Мать наша. Крута, конечно. Но все знали, что это правильно. «Таааак, – говорила она перед началом занятий, – Петюнчик, иди на Тверской, бухай дальше, ты, Цибик, не лезь со своими дурацкими вопросами, не мешай профессору, а ты, Андрюша, не стесняйся, спрашивай, профессору понравится...» Настоящая мать, хотя она постарше нас всего лет на пяток... «Тебя, Андрюшенька, на десяточек лет постарше... Так что не обливай мою дверь джином с тоником, ничего у тебя не выгорит... Понял?!» Понял. Только и сорвал один случайный поцелуй, да и то по глубокой пьянке. Илюха тоже не уставал под мамку клинья бить. В прощальный вечер напился и с отчаянной наглостью вдруг обнял её за... Чуть не подумал – задницу... Она его по морде, а он терпит эти, надо сказать, неслабые побои и не отпускает... Еле оттащили, когда она заверещала уже умоляюще. Оттаскивали Илюху однокурсники, а вовсе не родной муж, сидевший рядом. Он, Коля, сидел и глаза прятал. Типа ослеп.  

После окончания песни только Даша смело зааплодировала.  

- Ну, вы как хотите, а я пошёл за водкой. – Поднялся обиженно призадумавшийся Николай.  

- А правильно! – подхватил идею исполнитель, упаковывая драгоценную гитару в чехол. – Хватит песен на сегодня. Только лучше вместо водки хорошего пива купи... Твоё пиво – дрянь, уж извини. Да вообще... К такому дню могли бы подготовиться и получше. – Он кивнул на заставленный немногочисленными дешёвыми закусками стол.  

- Мы вообще-то свадьбу уже сыграли, ещё там, в Барнауле, и ещё до развода... – Даша потянулась на стуле, поглаживая развеселившееся дитя в животе, и улыбнулась: – Весёлая была свадьба.  

- Ничего себе, – изумился Андрей, – да я бы на её месте или заявление забрал из ЗАГСа, или подал бы в суд на возмещение морального ущерба! Второе в любом случае сделал бы... Каково ей было, представляю...  

- Они в принципе давно вместе не живут, правда, Коля? Так что ей наверняка всё равно, женились мы или нет.  

- Сколько лет вы прожили вместе, а, Коль? Лет двадцать? – спросил Андрей и перевёл разговор, не ожидая ответа: – Пиво покупай типа «Гиннес», а водку... Не знаю, мне всё равно, я пиво буду. Водку – нет. Илюха тоже водку не хочет. Так, может, не надо?  

- Куплю и сам выпью.  

- Ты же пить бросил, – улыбаясь, напомнила мужу Даша.  

- Сегодня – можно. – ответил он.  

Даша не возразила.  

Настроение Николая по неизвестным причинам омрачилось до последней степени... Впрочем, известно всё. Хотел похвастать перед друзьями бывшей жены своей новенькой, как копеечка, то есть предельно молодой девчонкой, и способностью к плодоношению – особо... Пригласил на бракосочетание... А они посмеиваются что-то... На новый головной убор намекают... Перхоть предрекают от спиленных рогов...  

Возвращаясь с полными пакетами напитков, он не взял лифт, вместо этого медленно поднялся на седьмой этаж по широкой, выщербленной ногами начинающих писателей широкой лестнице. Почему-то вдруг тяжело дался ему этот подъём. Пятьдесят лет... А ей – восемнадцать... О чём он думал, на что надеялся? Ведь прав Андрюха, тысячу раз прав... И была бы эта девочка лучше проверенной многотрудными годами жены, была бы хоть красивее, что ли... Нет, ни одного достоинства, перекрывающего достоинства Валентины, у Даши нет... Только молодость, но в данном случае достоинство ли это?  

На площадке седьмого этажа он увидел Андрея, который курил, облокотившись на перила и разглядывая лестничный пролёт, забранный мощными панцирными сетками.  

- Будешь? – протянул Николаю пачку «Парламента».  

- Нет, бросил.. Мне теперь здоровье беречь надо...  

- Повезло тебе с профессией, реставратор роялей, – словно продолжая какую-то отзвучавшую тему сказал Андрей всё ещё трудно дышащему Николаю, – она не настолько творческая, чтобы сойти с ума... Интересно, сколько несостоявшихся писательских мозгов размазалось по краям этой бездны, пока начальство придумывало для нас такие батуты? Вот вижу сетку. А всё равно тянет прыгнуть...  

- В нашей профессии трудятся несостоявшиеся музыканты, так что им сетки тоже не помешали бы... Это вообще психи... Все их юношеские амбиции сломаны об колено, как говорит моя жена...  

- Да полно, разве твоя Даша такие слова знает? – с плохо скрытой ехидцей ухмыльнулся Андрей.  

- Бывшая жена, – уточнил Николай.  

- А-а-а... Ну, купил?  

- Купил, пойдём.  

В комнате было тихо. Или почти тихо. В тесном общежитском уюте, в кресле, притулившемся к холодильнику, блаженно раскинулся Илюшенька, а около, на полу, преклонила колени восхищённая Даша. Узкие артистические брючины время от времени подёргивались, судорожно сжимая и без того едва поместившийся между ними обременённый Дашин живот. Даша же, ничего не замечая вокруг, угощалась с несказанным наслаждением.  

 

2  

 

БОРЩ  

 

Серёжка всё время вытирал почему-то её нос, а не щёки, по которым катились слёзы. Валентина морщилась, отодвигала его руки, но он упрямо захватывал платком швыркающую носопырку, нажимал двумя пальцами и выстраивал насмешливую гримаску брезгливости на младенчески голубоглазой, по-цирковому подвижной рожице. Одновременно он пытался воткнуть ей в ухо наушник от плейера «ipod-mini», всячески рекомендуя дурью не мучиться, а послушать такую прекрасную музычку, как КАРМИНА БУРАНА...  

- Или что тебе включить: трэш-метал или деф-метал? – нетерпеливо домогался ответа он.  

- Отстань ты, линуксоид хренов... – заулыбалась она, наконец. – Убери свой плейер из-под мини...  

- Не реви, вот опухнешь, и он не поверит, что тебе без него живётся весело... – Сергей заговорил вдруг серьёзно и даже строго: – Ты для себя всё точно решила или нет?  

Слёзы снова хлынули.  

- Ну вот... – он потянулся за платком и получил шлепок по руке.  

- Конечно, решила! – сквозь рыдания выговорила она. – Такое разве прощают?  

- Бабы ещё не такое прощают, – фыркнул он, – особенно когда им лет под пятьдесят... Они прощают то, что мужик не простит никогда. А то, что ты задумала, будет точно уж бесповоротно.  

- Пусть! – решительно сказала она. – Почему я должна прощать такое? Или я не мужик?  

- Да ты – два мужика... – захохотал Сергей. – И четыре танка!  

- Вот гадёныш! – всхлипнула она, снова улыбнувшись.  

- Ну, сама посмотри – шары красные, нос опух... Точно не поверит...  

- А пусть думает, что это были слёзы счастья...  

- От оргазма, что ли? – фыркнул он.  

- Ой... Ну можно хотя бы сейчас обойтись без этих пошлостей?  

- Короче, так. План будет такой... Ну вот!!! Потеряла время! – Сергей впал было в панику и вдруг удивлённо замолчал.  

Ещё не отзвенело в прихожей, а Валентина прямо на глазах распрямилась, как слегка примятое жизнелюбивое растение: слёзы мгновенно высохли, глаза засияли. Она уже ринулась открывать входную дверь, но Сергей почти испуганно схватил её в охапку и слегка даже потряс, приводя в чувство.  

- Так какой план будет? – прошипел он.  

- Импровизируй как угодно, я подыграю, сам придумай что-нибудь. – был ему быстрый ответ.  

Через секунду она уже ворковала своим низким, с хрипотцой голосом:  

- Здравствуй, Коля. Ну, и что же ты тут забыл?  

- Тебя забыл.  

- Ну, это общеизвестно... Возраст... Склероз...  

- Поговорить хочу.  

- О как... У нас что же, появились общие темы для разговоров? – изумилась она. – Как помню, двадцать лет назад их тоже не было.  

- Вот это тема и есть. Всё-таки мы десять лет были законными супругами, а перед тем ещё семь лет проверяли чувства совместной жизнью... Вот об этом и поговорим.  

- Да, – согласилась она, – маловато мы их проверяли, эти чувства... Плоховато, вернее.  

- Накормить бывшего мужа можешь?  

- Могу... – Валентина пожала плечами: – А что, пионерки нынче мужей не кормят?  

- Кормят. Правда, не часто, и часто не досыта.  

Борщ, отлитый из огромной кастрюли в до боли знакомую жёлтую эмалированную миску уже благоухал на плите, а Валентина всё молчала. Наконец она удовлетворённо хмыкнула:  

- Так ты ей денег на хозяйство давай. Я-то всегда немного, но зарабатывала, а она со своим монстриком так сидит... Ну, что ж... Сама добивалась... Теперь уж нравится – не нравится, соси, моя красавица, как говорит один мой друг-линуксоид...  

- Почему это с монстриком? – взвился Николай. – За такие слова и ответить можешь.  

- Уж я отвечу, не беспокойся, – засмеялась Валентина. – Я ж писатель, у меня интуиция. Если бы ты меня читал, давно понял бы, что слово моё крепко. Вся эта история много лет назад записана, когда мокрощелка твоя ещё пешком под стол ходила.  

- Ну, про монстра ты со зла...  

- Анекдот есть такой, – улыбнулась Валентина. – Две проститутки ругаются, орут друг на друга: Ты воровка! – Да ты сама клиентов обчищаешь! – Ты сука старая! – А ты минет делать не умеешь! – Чтоооо??? Ну, это ты со зла...  

- И про минет знаешь?  

- Хе-хе. Илюшина мобила рядом на столе лежала, не так ли? Я всю прелюдию слышала. Да и постлюдию тоже. Помнишь окончание вашей трогательной встречи? Это он у меня спрашивал, не вернуть ли мне хозяина. И ты догадался, что я ответила? Не-не-не, сказала я, положите где взяли. Они и положили.  

- Интуиция у неё... Значит, это ты всё подстроила?  

- Ага... И девочку твою, конечно, тоже я уговорила. – Валентина расхохоталась: – Представляю, какое у тебя было выражение лица при виде этой картины. А сам-то... Морда... – почти ласково пожурила она бывшего мужа. – Меня-то в какой беде бросил?.. Без денег, при парализованной матери... – Она в который раз внимательно оглядела дверной проём.  

Николай с преувеличенным увлечением хлебал борщ, прикусывая дольку чеснока.  

Но всё-таки не выдержал, спросил:  

- Уверена, что монстрик?  

- Стопудово. Чикатило покажется ангелом.  

- Да ты меня ненавидишь просто! И запугиваешь! – Николай бросил ложку. – С чего это у меня должен был родиться монстр?  

- Вот недоумок! Да с каких шишей у тебя-то? Ты кроме синяков на теле ничего даме не оставляешь! Пропил давно и эрекцию, и эякуляцию! Как же долго он собирается!  

- Кто куда собирается? – по инерции спросил Николай.  

- Да Cерёжка на работу... Опять опоздает, подлец! Серёжка! Ты собрался или нет?  

И тут пришёл черёд Валентине потерять дар речи.  

Сергей появился незамедлительно, закрыв дверной проём своими ста девяноста пятью сантиметрами роста, и с недоумением воззрился на сидящего перед ним ста шестидесяти пяти сантиметрового Николая. Николай же видел перед собой только длинные голые ноги и руку, почёсывающую причинное место...  

- Гыыыы... – сказал Серёжка. – Так вот ты какой. Ну, привет. Как у нас борщец? Правда, ничего? Подогрей мне две порцаечки. – обратился он к мило заулыбавшейся хозяйке.  

- Куда ты в себе еду складываешь? – засмеялась она, похлопав его по впалому животу. – Вокруг позвоночника, наверное? Ведь только что поели... И ты на работу опаздываешь. – напомнила как бы строго.  

Но необъятная кастрюля уже появилась, и жёлтая эмалированная мисочка тоже.  

- Так у меня джинсы мятые... Я же говорил!  

- Она мужские брюки никогда не гладит! Не умеет со стрелками, и учиться не хочет. – попытался съехидничать Николай.  

- Нах мне стрелки на джинсах?! – удивился Серёжка. – Может, ещё зарубки на члене сделать?  

- Уже поглажены... Без стрелок! – поспешила добавить Валентина.  

Тем временем жёлтая мисочка обнаружила голубые цветочки, отдав ароматное содержимое вместительной тарелке из свадебного подарка на двенадцать персон... За двадцать лет от сервиза она одна осталась. Да ещё супница. Ещё бы! Какими насыщенными были эти двадцать лет! Восемь лет запойного пьянства... Каждый день – в свинью... Потом вроде бы угомонился Николай. Пить он, конечно, не бросил, но пил не допьяна. Однако посуда уже значительно поредела. А допьяна пить время не позволяло... Наступила безработица... Вот тогда были «съедены» все золотые украшения, подаренные Валентине бабушками и тётушками, так – по колечку, по колечку и снесли всё барыгам... Сам Николай Валентине украшений не дарил. Даше подарил. Бриллиантовое колечко, не тяп-ляп... Ну вот. Восемь лет запойного пьянства, года четыре – полнейшее безденежье... Когда ж оно было, счастье-то? А может, мальчика-то и не было?  

Оказывается, Валентина уже давно выговаривала наболевшее вслух. Как хорошо, что её остановили! Она уже и расплакаться приготовилась – привычка выработалась рыдать над воспоминаниями.  

- Ну что, готово? – Сергей одёрнул коротковатую майку. – Дорогие гости, а не надоели ли вам хозяева?.. Гыыыыыы! Доедай быстрее. Я сейчас вернусь, и чтоб тебя тут не было. Ты мне аппетит портишь. Надо бы одеться всё-таки, а то Кегля уже намеревался мне член отгрызть.  

- Где он, кстати? – забеспокоилась Валентина.  

- Дрыхнет, наверно, и опять на нашей с тобой постели, сволочь. – ответил Сергей. – Пошёл я его выгонять.  

- У тебя собака появилась? – спросил Николай.  

- Щенок. Четыре месяца.  

- А длинному щенку сколько лет?  

- Длинному девятнадцать.  

- Мстишь?  

- Сначала – да. А теперь – нет. Ты прав. Молодёжь – она лучше. И пяточки у них гладкие, и в любом вопросе можно с ними чувствовать себя уверенно... Хотя... Не в каждом случае. В твоём – да... Брат и сестра по разуму... – хохотнула она. – А в моём – труднее. Серёжка такой умный, зараза. И самостоятельный. Ну, я тоже, как говорится, расту над собой... Стала бабушкой продвинутой, «удаффком» читаю...  

- Что читаешь?  

- В интернете сайт такой... Долго объяснять, да тебе и не надо. А я теперь настоящий падонак. Именно так, с одной буквой «о». Бабушка-падонак... Звучит!  

- Скажи, зачем ты Дашку подставила? Чего добивалась? Чтобы я вернулся? Ну, вот он я. И что же теперь делать?  

- Выпей яду. – посоветовала она. 

Мстительница / Гаркавая Людмила Валентиновна (Uchilka)

2006-07-30 19:48
Афоризм / Муратов Сергей Витальевич (murom)

Мужчина ревнует только женщин, которых любит; женщина же любит только мужчин, которых ревнует. Поэтому мужчина часто ревнует женщин без причины, а женщина не любит мужчин, которые не дали ей повода ревновать. 

Афоризм / Муратов Сергей Витальевич (murom)

Страницы: 1... ...50... ...60... ...70... ...80... 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 ...100... 

 

  Электронный арт-журнал ARIFIS
Copyright © Arifis, 2005-2025
при перепечатке любых материалов, представленных на сайте, ссылка на arifis.ru обязательна
webmaster Eldemir ( 0.042)