, Прихоть. 

Повесть. 

Б.Д. Сподынюк. 

Когда мне исполнилось тридцать три года и, как говорили мои друзья, собравшиеся за одним столом на моём дне рождения, – возраст Иисуса Христа, поверьте мне, я не возомнил себя Богом. Но на следующий день, когда я убирал в своей квартире следы бурного гуляния, пустые бутылки, женские шпильки и ещё много разных предметов, которые подвыпившая публика, участвующая в этом ежегодном празднике, теряла или забывала по причине, слегка, пьяного состояния и приступив к мытью горы грязной посуды, я задумался. 

Мне кажется, что только женщины смогут меня понять потому, что в основном, только они содержат дом в порядке и посуду в чистоте, чего не всегда скажешь о нашем брате, мужиках. 

Грязной посуды было много, но вода была комфортной температуры, руки у меня нагрелись и горячая кровь начала поступать в мои, затуманенные алкоголем, мозги, что притупило признаки похмелья и настроило мои мозги на мыслительную волну. 

Да, – думал я, – тридцать три года это вам не комар чихнул, многие люди в этом возрасте уже достигают положения в обществе, славы и известности. Взять хотя бы Пушкина, Лермонтова, Есенина. 

Тут память подкинула мне ещё один пример о том, что в восемнадцать лет Фрунзе командовал армией, но поскольку я не помнил чем же, точно, и когда, точно, командовал Фрунзе, я этот пример отверг. 

Теплая вода продолжала согревать мои руки и тарелочка за тарелочкой, вымытыми отправлялись в сушку. Точно так же, мои мысли, оставив тему героев и гениев, переключились на себя, самого любимого. 

Ну а что, – думал я, – я не стал командармом и гением, не достиг известности, но все-таки я же достиг чего-то за эти тридцать три года. Я, с грехом пополам, окончил восемь классов средней школы, невзирая на высокий конкурс, поступил в престижный, в то время, автомобильно-дорожный техникум, который и окончил с красным дипломом. Затем, я отслужил три года в Армии и сразу после дембеля поступил в Политехнический институт. В Одессе было два высших учебных заведения, о которых одесситы говорили, что самого умного сына нужно направлять учиться в Политехнический институт, а самую красивую дочь в институт народного хозяйства. Но в институте мне приходилось учиться вечерне, так как я успел жениться. Прожив с первой женой около десяти лет и поняв, что наше совместное проживание является ошибкой, мы договорились расстаться и остались друзьями. Что было большой редкостью. 

Поэтому, сейчас, уборкой квартиры, которая досталась мне по наследству после смерти моих родителей, и мойкой посуды занимался я сам. Уже, более трёх лет я был холостяком и завидным женихом, так как имел очень хорошую квартиру, состоящую из двух комнат, большой кухни-столовой и ванной комнаты совмещённой с туалетом, и просторной прихожей в которой разместился огромный стенной шкаф. В этот шкаф можно было поместить что угодно. Можете себе, только, представить какое количество женщин хотело стать хозяйками этой квартиры и спать со мной в качестве моей жены. Но хочу сразу оговорить, что не только квартира привлекала этих дочерей праматери Евы, я, тоже, являлся целью их вожделений. 

Представьте себе высокого, без пяти сантиметров два метра, широкоплечего, с классической фигурой брюнета со слегка вьющимися крупными кольцами волосами, красиво падающими на его плечи, с высоким лбом, серо-стальными глазами. На лице его была черная эспаньолка, подчёркивающая его чувственные губы и белоснежные ровные зубы. Нос был прямой, несколько крупноватый. У него были длинные ноги и узкий таз. Походка у него была легкая. Одевался он, несколько, консервативно, но с большим вкусом. 

Вот так, глядя на себя в зеркало, в третьем лице я постарался себя описать. Может, где-то что-то и преувеличил, может, кое-что и приукрасил, но, в основном, описание соответствует оригиналу. Моё имя Станислав Дмитриевич, друзья и знакомые меня зовут Стас. Я работаю Главным инженером авто предприятия. По характеру человек я общительный, люблю друзей, охоту и рыбалку. Друзей у меня было очень много, но сейчас, по мере того, как они женились, их жёны, под разными предлогами, старались, чтобы они поменьше встречались со мной. Я хорошо понимал их и не обижался. Если мой друг, до женитьбы, не вылезавший из моей квартиры и водивший туда свою будущую жену и, ещё, кучу других женщин, вдруг, переставал ко мне заходить, а при случайной встрече отводил глаза и нёс какую-то околесицу, в ответ на вопрос, почему он не заходит, мне становилось всё ясно. Его жена, памятуя о том количестве женщин бывавших в моём доме, запрещает ему эти посещения. Но раз в году, на мой день рождения они собирались все, и жёны моих друзей каждый раз видя меня с новой женщиной, ещё больше усиливали запреты на посещение меня. Их благоверные, во избежание лишних скандалов, втихаря, все-таки забегали ко мне. И я уважал их за это. 

Вот такие мысли проносились в моей голове пока я мыл посуду. Но последняя тарелка вымыта и установлена в сушку. Я вытер их посудным полотенцем и, подойдя к окнам распахнул их. В комнату ворвался ещё холодный, но уже пахнущий весной, свежий воздух. 

Я, с удовольствием, подставил лицо этому прохладному свежему воздуху и смотрел на расположенный напротив моих окон скверик. Было начало марта, и почки на деревьях уже набухли и ждали первого солнечного тепла, чтобы, лопнув, выпустить на волю нежные, светло-зеленые, ещё липкие молоденькие листочки. А вслед за ними на фруктовых деревьях, абрикосах, яблонях, вишнях появятся сперва бутоны, а потом развернувшись в белые, бело-розовые, а на персиках сиреневые цветы превратят крону дерева в один большой, состоящий из тысячи маленьких, цветок. И возле каждого дерева будет слышаться равномерный гул несметных полчищ пчел, собирающих нектар с цветков, попутно, опыляя их. 

Когда я нарисовал в своём воображении эту картинку, меня непреодолимо потянуло съездить на дачу.  

Последняя моя пассия с которой я был на моём дне рождения, делала всё возможное чтобы остаться на ночь у меня, но не увидев в моих глазах энтузиазма от такого ближайшего будущего, вспылила, сказала что я чурбан бесчувственный, оделась в гневе и когда я ей открыл входную дверь, попыталась хлопнуть ней и хлопнула бы, если бы я дверь не придержал. Тогда, зло фыркнув, она прогромыхала высокими каблуками по лестнице, и отвела душу хлопнув дверью подъезда. Хорошо, что через эту дверь ходили только жители второго этажа нашего дома, на первом были офисные помещения в которых, в такое позднее время, никого, кроме охранников, не было. 

Проветрив хорошо квартиру, я закрыл окна, оделся и пошёл в гараж, в котором стоял автомобиль УАЗ Хантер. Я всю жизнь мечтал иметь такой автомобиль, и когда мне удалось его купить, я был, абсолютно, счастлив. Сам я, по профессии, автомобилист. И я холил и лелеял этот автомобиль, тюнинговал его всяческими прибамбасами, которые только мог купить на автомобильных рынках. За прыгучесть и бодливость этот автомобиль получил кличку «Бяша» и оправдывал её при каждом выезде. Но когда я с друзьями выезжал на нём на охоту, равных ему, по проходимости, не было, любые буераки и прочее бездорожье было нам с Бяшей по плечу. В очередной раз, проводя тюнинг, я снял мосты, которыми он был укомплектован при продаже и, поставил на него мосты для армейских машин, с колёсными редукторами. От этой замены машина стала, ещё, более проходима и на трассе бежала, свободно, со скоростью сто километров в час без всякой вибрации. Но из-за короткой колёсной базы, заложенной при конструировании этого автомобиля, бодливость его не исчезла. И при езде по пересечённой местности, либо по полю, в погоне за подраненным зверем, в Бяшке не поспишь. 

Выехав из гаража и прогрев двигатель Бяшки, я стартанул на дачу. Дача моя располагалась в районе Хаджибеевского лимана, практически, на самом его берегу. Мне удалось её построить, как бы между прочим, не особо напрягаясь и, получился неплохой особнячок, размерами шесть на девять метров с гаражом на три машины и подвалом, а так же, под ломанной крышей получился зал, площадью около тридцати квадратов, в котором я установил бильярд, на котором играл, когда находился на даче. Находилось всё это хозяйство ровно в сорока пяти километрах от моей городской квартиры.  

Мотор Бяшки ровно жужжал, и он поглощал километр за километром как голодный пёс котлетки. Температура за бортом была около семи градусов по Цельсию, печку я, ещё, не отключил и в машине была комфортная температура. Я, уже, подъезжал к Ильинке и, вдруг, увидел стоящий на обочине «Мерседес» черного цвета и машущую руками и требующую остановиться, молодую особу. Я сбросил газ и прирулил к корме «Мерседеса», выйдя из машины, я поёжился. Ветер был северный и довольно неприятный. 

Молодая особа была, уже, фиолетовой от холода, так как на ней была надета короткая кожаная курточка, под которой был свитерок на рыбьем меху с большим декольте, и как подсказал мне намётанный глаз, лифчика на ней не было. От холода соски её довольно больших грудей торчали как дула пистолетов. Свитерок, как диктовала последняя мода, был коротеньким и открывал плоский животик в пупке которого был золотой пирсинг в виде колечка. Тёмно-синие джинсы, так же, были с мелкой посадкой и открывали взгляду абсолютно голую поясницу. На ногах у этой особы были обуты лодочки на низком каблучке. Её сотрясала дрожь. 

Оценив ситуацию одним взглядом, я схватил особу за руку и потащил её к Бяшке. Она, даже, не сопротивлялась. Усадив её на сидение, рядом с водительским, я запустил двигатель Бяшки и включил горячий обдув, направив горячий воздух на особу. И тут я вспомнил, что при выходе из дома залил в термос горячего чая с лимоном, так как знал, что на даче отопление отключено и чтобы не продрогнуть, горячий чай будет как находка. Я залез в задний дверной карман Бяши и достал термос. Налил полную крышку термоса, я подал её особе.  

Это горячий чай, – сказал я, – пейте маленькими глоточками, чтобы не обжечься. 

Вам это, сейчас, особенно необходимо. 

С-с-пас-с-ибо, – произнесла особа, стуча зубами о край металлической крышки термоса. 

Затем я перелез на заднее сидение, перегнулся через спинку заднего сидения, открыл свой охотничий рюкзак, который, всегда, лежал в багажном отсеке Бяшки. Пошарив в рюкзаке, достал тёплую охотничью куртку, которую постоянно возил с собой, как запасную. Потряс её, чтобы выгнать из неё холодный воздух укутал особу в неё.  

Бяшка сытно урчал на малых оборотах, печка дула тёплый воздух на максимальных оборотах и в машине становилось очень тепло. Зубы особы перестали стучать, чай она допивала. Ни слова не говоря, я долил ей ещё чая. 

Пока она пила я, не пряча взглядов, откровенно рассматривал её. Сказать, что она красавица я не мог, у неё была округлая мордашка, маленький носик, натуральные рыжие и довольно густые волосы, росшие как не попадя и, по-видимому, не слушавшиеся расчёски. Но, зато, у неё были огромные, изумрудного цвета глаза, обрамлённые пушистыми ресницами, над которыми тонкими ниточками удивленно росли брови. Губы у неё были припухлыми и ярко красными. Складывала она губы так, что создавалось впечатление, будто она хочет кого-то чмокнуть, либо на кого-то обижена. Зубки у неё были ровные, белоснежные и красивые. Шея довольно длинная и кожа не ней, очень, нежная, напоминающая бархат при прикосновении. Я это почувствовал когда укутывал её шею воротником куртки. Грудь, где-то, полного третьего размера, но высокая и судя по напряжению ткани свитерка, упругая. Талия у неё, насколько я успел рассмотреть, тонкая. Больше о её фигуре и ногах сказать не могу, так как она сидела в машине, а когда я её тащил в машину мне некогда было рассматривать её ноги и то место, откуда они растут. 

Так вот, повторюсь, я бы никогда не назвал её красавицей, но какая-то волна обаяния, сексуальная притягательность исходила от неё. А когда, выпив вторую порцию чая, она протянула мне крышку термоса и улыбнулась, в Бяшке словно световая граната взорвалась. Её улыбка была ослепительна, красные губы приоткрылись, и я почувствовал непреодолимое желание впиться поцелуем в эти припухлые губы. Я, аж, затряс головой как от наваждения. 

– Спасибо Вам, – сказала она низким обволакивающим голосом, – я чуть-чуть оттаяла. Вы мой спаситель. Мой мерин сломался около двух часов назад, за это время проехало две машины. Автобус, водитель которого попытался мне помочь, но, открыв капот мерина, отказался от своего намерения. Был ещё самосвал «КаМАЗ», за рулём которого был совсем молоденький водитель, который, так же, ничем не смог помочь. 

Я села в машину, которая остыла очень быстро, и начала серьёзно замерзать. Даже не знаю, чтобы со мной было, если бы не вы. Вас ко мне бог послал. 

– Ещё неизвестно, – пробурчал я, – кому кого бог послал. 

– Вы что-то сказали? – спросила она, разворачиваясь ко мне. 

– А что с мерином произошло? – сделав вид, что не слышал её вопроса, спросил я, – машины такого класса обычно не ломаются. Это вам не ведро с болтами в виде отечественного Москвича, это Мерседес-Бенц. Одна из самых престижных машин в Европе. 

– Я тоже так думала, – со смехом ответила она, – собралась съездить в гости к своей однокашнице по институту в Севериновку. Она там у своих родителей и, застряла тут. 

Может быть, вы сможете мне помочь. Я вижу, у вас в машине всё есть, и чувствую, что вы разбираетесь в предмете. 

Было видно, что она согрелась, щеки её порозовели, в глазах появился блеск. Она заинтересовано крутилась на сидении, осматривая салон Бяшки. Я переключил работу печки на малые обороты, в салоне становилось жарко, пришлось открыть жалюзи и довести температуру охлаждающей жидкости до шестидесяти градусов по Цельсию. 

– Да, вы правы, – сказал я, – я, действительно, автомобилист, работаю в авто транспортном предприятии, но к сожалению, у нас, так же, нет Мерседесов. Но, если исходить из постулата, что у всех автомобилей одинаков принцип их работы, я попробую возродить ваше авто, если поломка не требует запасных частей. Дайте мне ключи и оставайтесь в машине.  

Я вышел из Бяши, взял ящик с инструментами в багажном отделении и, открыв капот, внимательно осмотрел двигатель Мерседеса. Внешне всё было в порядке, и я понял, как говорил Козьма Прутков, что мне придётся «зрить» в корень. В таких случаях я вспоминаю одного преподавателя техникума, который говорил, что, даже, ночной горшок обязан работать, если в него подать смесь топлива с воздухом и искру. Я достал прибор, который, обязательно, вожу с собой в ящике с инструментами и, проверил подачу напряжения на катушку зажигания. Напряжение было. Затем я снял шланг подачи топлива и включил зажигание. Топливо не подавалось. В двигателях, система питания которых инжекторная, бензонасос устанавливается в бензиновом баке либо над или под ним и при включённом зажигании начинает подавать бензин в напорную емкость, создавая в ней давление около пяти атмосфер, откуда бензин подаётся к инжекторам цилиндров двигателя. Поскольку, при включённом зажигании бензонасос не работал, значит, поломка в нём, либо сгорел предохранитель электропитания бензонасоса. Дальше, уже было проще. Открыв коробку предохранителей, я достал сгоревший предохранитель и, поскольку, запасного не было, на его место засунул обыкновенную канцелярскую скрепку, которая неизвестно как попала в мой ящик с инструментом. Включив зажигание, услышал, как зажужжал бензонасос, затем включил стартер, и двигатель мерина довольно заурчал.  

Юная особа вылетела из Бяшки и завизжала от восторга. Я попросил её вернуться в машину и дать возможность прогреться двигателю. Она, как маленькая послушная девочка, вернулась в машину, а я собрал инструмент в ящик, положил последний в багажное отделение. Затем я залез в Мерседес, несколько раз прогазовал двигатель, убедился, что в салоне мерина тепло я заглушил Мерседес. 

– Что вы сделали? – вылетая из Бяшки, с ужасом, завопила молодая особа, – а вдруг он не заведётся? 

– Заведётся, и будет заводится, но я вас прошу заехать на сервисную станцию чтобы в вашу машину установили мерседесовский калиброванный предохранитель вместо сгоревшего. Я, на его место, вставил канцелярскую скрепку. Доехать до дома либо на СТО вы сможете, но ездит на скрепке нельзя, – со смехом сказал я, вручая ей сгоревший предохранитель. 

– К подруге я уже не поеду, – сказала она, кутаясь в мою куртку, – поеду домой. Какая я, всё-таки, невезучая. 

– Ну что вы, – убеждённо сказал я, – вы, очень, везучая. Я, честно говоря, не планировал ехать на дачу. Меня осенило это желание внезапно, как будто кто-то меня пнул пониже спины. И вы не замёрзли, и машину вам починили. Сейчас вы приедете домой, заберётесь в горячую ванну и спустя двадцать минут забудете это происшествие, как будто его никогда и не было. Я тоже, уже, на дачу не поеду. Погода испортилась, похолодало да и кушать сильно хочется. До свидания, будьте здоровы. 

Я повернулся и пошёл к Бяшке. 

– Постойте, подождите! – спохватилась она, – давайте хоть познакомимся, у меня оттого, что я перемёрзла всё вылетело из головы. 

Я подошёл к ней и, протянув руку, представился: «Станислав Дмитриевич, можно просто Стас». 

Она подала мне руку и сделала книксен: «Инга Олеговна, можно просто Инга». 

– Очень приятно, – промурлыкал я и добавил, – вы Инга, езжайте за мной, мы сейчас доедем до ближайшего перекрёстка, там развернёмся и направимся в город. Я понимаю, что в скорости мой Бяша уступит вашему мерину, поэтому не обгоняйте, держитесь за мной как на верёвочке. Вы где живёте?  

– На Французском бульваре, напротив университета.  

– Очень хорошо, – заметил я, глянув на часы, – за час доберёмся, плюс десять минут до моего дома, плюс час на приготовление хоть какой-нибудь еды. Два часа десять минут я ещё выдержу. Вперёд! 

Инга села в машину, завела её с пол оборота и вопросительно посмотрела на меня. 

Я махнул ей рукой, сел в Бяшку и вырулил на трассу, в зеркало заднего вида я увидел, как мерин вырулил вслед за мной и пристроился в кильватере. Развернувшись на ближайшем перекрёстке, мы остановились через час на Французском бульваре недалеко от университета. 

Инга вышла из машины и подошла ко мне. 

– Стас, вы, просто, волшебник, никогда, ещё, моя машина так хорошо не работала, как после вашего ремонта, – сказала она своим обволакивающим голосом,- я поняла, что вы сейчас живёте один, и в благодарность за вашу помощь я вас приглашаю к себе в гости на обед. 

– Вы меня смущаете и ставите в неудобное положение, – довольно замурлыкал я, – вы же, наверное, живёте не сами. Как к появлению здорового и прожорливого мужика отнесутся ваши родные. 

– Ко всем вашим достоинствам вы ещё и прожорливы, – кокетливо ответила Инга, – моя мама будет от вас в полном восторге. Она, очень, любит людей, которые хорошо и много кушают. 

– Ну, берегитесь, – зловеще подыграл я ей, – вы сами этого захотели. Говорите, куда ехать? 

– Я сейчас вас объеду и буду показывать дорогу, а вы держитесь как будто вас привязали верёвочкой. 

– Слушаю и повинуюсь, – сказал я, – сделаем, как приказала юная леди. 

Инга пропустила встречные машины и, объехав меня, поехала дальше по Французскому бульвару. Проехав метров триста, она показала правый поворот и когда ворота открылись автоматически, заехала во двор перед огромным двухэтажным особняком. Пока я подъезжал к воротам, они начали закрываться и чуть не придавили Бяшку с боков. В последний момент сработало электронное устройство и ворота перестали закрываться. Бяшка протиснулся в оставшуюся щель, я даже почувствовал, как он сжал плечи. 

Когда я вышел из машины и посмотрел на этот особнячок, внутренний голос прошептал мне: «Ты что Стас сказился. Куда тебя черти занесли. Быстренько придумай что-нибудь и вали отсюда пока трамваи ходят». 

Но было поздно. За руку меня держала Инга и тянула к входным дверям. На ней была моя охотничья куртка, вся в пятнах крови, в каких то грязных полосах. Волосы на моей голове встал дыбом. От переизбытка сегодняшних событий, вчерашнего похмелья и голода я потерял дар речи и все время хотел сказать Инге чтобы она сняла мою куртку, но вместо внятной речи из моего рта вылетали звуки, которые издаёт курица, когда она несёт яйца. 

Пройдя через дверной тамбур, мы попали в большую прихожую, в которой по центру была красивая дубовая лестница, ведущая на второй этаж. Так же из прихожей по обеим сторонам от лестницы были две двери, по-видимому, через них можно было попасть в помещения первого этажа. Сразу за дверным тамбуром был огромный шкаф для верхней одежды, в который можно было повесить, минимум, пятьдесят пальто.  

Чисто автоматически, подойдя к шкафу Инга сняла мою куртку и собралась повесить её в шкаф, но я перехватил у неё куртку и свернув её наружу подкладкой сказал, что выйду и кину её в машину. Она наморщила свой гладенький лобик, затем посмотрела на сверкающий паркет прихожей, согласилась. Я вышел из дома и, швырнув куртку на заднее сидение Бяши, вернулся в дом. Инга ждала меня около шкафа, она сняла свою кожаную курточку и, держала её в руках, оставшись в легком свитерочке на рыбьем меху. 

Сейчас я мог видеть, что у неё длинные и стройные ноги с маленькими ступнями, рост её был около ста семидесяти сантиметров, очень тонкая талия и подтянутая прекрасной формы попка. На первый взгляд, у неё были классические пропорции, – девяносто, шестьдесят, девяносто. Чуть позже я узнал, что последний параметр был несколько больше, что меня, отнюдь, не огорчило.  

Увидев, что я откровенно её рассматриваю, она не смутилась, а вызывающе подняла голову и подошла ко мне. Затем, с полуулыбкой на лице, она расстегнула змейку на моей куртке и сняла её с меня, прижавшись на мгновение своей упругой грудью ко мне. Меня от этого прикосновения как током шибануло, она это почувствовала и ослепительно улыбнувшись, повесила наши куртки на плечики в чреве этого огромного шкафа. Затем взяла меня под руки, и мы поднялись на второй этаж и прошли через красивые дубовые двери в холл. В стене противоположной входной двери было огромное окно, дававшее много света, на нём были красивые шторы, висевшие в верхней части окна волнами, боковые же полотна штор были присобраны на уровне подоконника и фиксировались бронзовыми цепями, которые защёлкивались на бронзовых медальонах выполненных в виде львиных голов. Правую стену холла украшал мягкий уголок, который начинался у входной двери и тянулся почти до самого окна. Перед уголком был столик на колёсиках, на котором стояло несколько бутылок и хрустальных графинов с напитками. На левой стене, напротив мягкого уголка, был установлен огромный плоский телевизор. Под ним был шкафчик или большая тумбочка, в которой были диски с музыкой и фильмами. В углах у этой стены стояли красивые керамические вазы с рисунками в стиле японских мотивов. На стене, над мягким уголком было несколько картин живописцев, расположенных в шахматном порядке. На полу, выполненном из дубового паркета и сверкавшего как новенький автомобиль, лежал ковер размером четыре на четыре метра, с яркими рисунками, выполненными на тёмно-кофейном фоне. 

Инга подвела меня к мягкому уголку и попросила присесть пока она переоденется и РАСПОРЯДИТСЯ насчёт обеда. Я, недаром, выделил это слово, которое меня царапнуло как ножом. Я сел на диванчик и принялся разглядывать картины, висящие на стене. Это были неизвестные мне художники, но картины мне понравились, хотя во мне, неизвестно почему, начало закипать раздражение. Я подошёл к столику и, взяв хрустальный стакан с толстым донышком, налил себе на два пальца Бурбона, а в черном термосе, украшенном глазурью, взял несколько кусочков льда и кинул в виски. Сделал пару глотков, и когда по моему телу разлилось благодатное тепло от виски, раздражение моё растаяло. В этот момент распахнулась дверь и в холл вошла среднего роста, довольно полная, с седой прядью в черных волосах и со следами былой красоты на лице, женщина лет пятидесяти. Вслед за ней вошла Инга. 

– Мама, познакомься, – тихо сказала Инга, – это мой спаситель Станислав Дмитриевич, он разрешает себя называть Стас. 

Я встал, женщина подошла ко мне и, протянув руку, сказала: «Большое вам спасибо за то, что вы спасли эту сорвиголову. Ещё хорошо, что она поехала на машине, а не на японском мотороллере, на котором она гоняет как скаженная. Меня зовут Надежда Ивановна и, как вы поняли, я мама этой девчонки». 

– Очень рад знакомству с вами Надежда Ивановна, – сказал я, наклоняясь и целуя ей руку, – я сделал то, чтобы сделал бы каждый мужчина на моём месте. 

– Инга мне рассказала, что вы большой специалист, разбираетесь хорошо в любой марке автомобиля, – улыбаясь, сказала Надежда Ивановна, – и ещё она сказала, что вы, очень, голодны. 

– Не буду отрицать ни первого, ни второго, – утвердительно сказал я, – моя мама всегда говорила, что голодный мужчина – это стихийное бедствие. И даже великий русский полководец А.В.Суворов как-то заметил, что, сперва, солдата нужно накормить, а потом, можно и службу с него требовать. 

– Ну, тогда чего же мы ждем, – заторопилась Надежда Ивановна, – у меня все уже готово для ликвидации стихийного бедствия. 

Она приглашающе показала рукой на выход из холла и сказала: «Прошу за мной» и, выйдя из холла, направилась по коридору в соседнюю с холлом комнату. 

Инга подошла ко мне и, взяла меня под руку, прижавшись крепко грудью к руке. Я, тут же, пожалел, что мой стакан с виски остался на столике, меня, аж, в жар кинуло. 

Надежда Ивановна открыла двери столовой и остановилась, ожидая, когда мы с Ингой пройдем. Столовая представляла собой большую комнату где-то квадратов двадцать, может двадцать пять. Посредине комнаты стоял огромный стол. Его длина была метров пять. Часть стола, находящаяся на дальнем от двери конце столешницы, была покрыта обеденной скатертью. Напротив дверей в стене было большое окно украшенное так же, как и в холле. 

На столе стояла супница, из которой поднимался лёгкий парок. Рядом с супницей в красивой салатнице был салат из овощей, На блюде была разложена нарезка из копченого мяса и сырокопчёной колбасы, стояло, так же, блюдо с битками двух видов, свиными и говяжьими. Несколько квадратных судочков были наполнены маринованными грибочками, маслинами, тресковой печенью, соленьями. Все это источало такой аромат, что у меня в желудке начались голодные спазмы, рот наполнился слюной, и я непроизвольно сглотнул и потер руки. Увидев эти признаки голодного мужика, Надежда Ивановна радушно пригласила к столу и когда мы расселись, взяла глубокие тарелки и налила мне и Инге грибной суп. Сама она присела на стул, подперла рукой голову и начала смотреть, как я поглощаю суп. А он был, просто, отменный и моя ложка, через пять минут, заскребла по дну тарелки. Инга, которая успела поднести церемонно, только, одну ложку ко рту, услышав этот звук, перестала есть и уставилась на меня. А я разгулялся на славу. Отложив глубокую тарелку, я взял большую мелкую тарелку для вторых блюд и положил на неё один свиной биток и один говяжий, рядом с ними насыпал горку маринованных грибочков, взял пару солёных огурчиков. Но тут Надежда Ивановна, вдруг вспомнила, что она не подала на стол жареную картошечку. 

Она встала, вышла на кухню и через минуту большой судок с жареной картошкой, источая запах и пар, уже, стоял на столе. Я тут же бухнул в тарелку хорошенькую горку этого, любимого мной, блюда и добавил ещё пару солёных огурцов. Сказал мысленно себе: «Стас, в ружьё», я налёг на все эти вкусности. Женщины, сидящие рядом, с восхищением смотрели, как я ем. А я сметал со стола все, до чего мог дотянуться. Покончив с двумя битками, я принялся за нарезку, переполовинив блюдо с нарезкой я начал уничтожать тресковую печень, закусывая её маслинами и салатом из овощей. 

Короче, за двадцать минут красиво сервированный стол напоминал крепость, которую, осадой, взяли башибузуки. Когда в радиусе длинны моей руки образовалась торричеливая пустота, я оторвал глаза от тарелки и, увидал поражённые и восхищённые глаза сидящих за столом женщин. Я, смущённо, хмыкнул и, взяв стакан, налил себе прохладного морса. Выпив его залпом, я произнёс цветистый панегирик кулинарным способностям Надежды Ивановны вместе с большой благодарностью. Судя по её глазам ей, всё это показательное обжорство, понравилось. 

– Знаете, Станислав Дмитриевич, – уважительно сказала она, – только сейчас я ощутила, что не зря стою на кухне, стараясь угодить своей семье. Вы, только, посмотрите на мою дочь. Она так и застыла с открытым ртом, и ничего не ела. У меня, уже, сил от них с моим мужем нет. Мужа, вечно, дома нет, а Инга кушает, как во сне мочалку жуёт.  

– Мама перестань меня позорить перед Стасом, – вскинулась Инга, – я сейчас всё съем. 

– Хотелось бы верить, – с сомнением вздохнула Надежда Ивановна, – давай кушай, а я, пока, Станиславу Дмитриевичу принесу его виски. 

– Спасибо Надежда Ивановна, не волнуйтесь, я обойдусь, – сыто промямлил я, – мне ещё за руль садиться, не дай Бог на ГАИшников нарвусь. 

– А вы побудьте у нас до вечера, хмель и выйдет, – ласково сказала мама Инги, – расскажите нам о себе, где живёте, с кем живёте. А потом, спохватившись, что я её могу понять превратно, добавила: «Я вас не заставляю, если не хотите, можете не рассказывать, но за время вашего рассказа может Инга что-нибудь съест. 

– Знаете, Надежда Ивановна, – серьёзно начал я, – вы очень похожи на мою покойную маму, не внешне, нет. Похожи манера разговора, желание угодить своей семье, умение вкусно готовить, постоянное стремление к чистоте и порядку. В вас чувствуется запас доброты, который, на мой взгляд, беспределен. Поэтому, чтобы не сильно вас утомлять своим рассказом, лучше задавайте мне вопросы. А вас, Инга, я попрошу не нервировать вашу маму и хорошо пообедать. Берите пример с меня. Задавайте ваши вопросы, я готов. 

Соответственно, вопросы посыпались, как из рога изобилия, я старался, обстоятельно, ответить на каждый. Через час мама Инги знала обо мне, моей семье, моих родителях, моём образовании, моей работе всё. Её, как я понял, интересовал ещё один вопрос, задать который она стеснялась. Я это понял, и облегчил ей это, рассказав сам, что был женат, но три года, уже, живу один. Расстаться с женой было обоюдное желание, но мы с бывшей женой остались друзьями. Детей у меня нет. 

Не знаю, как маму, но Ингу это сообщение, на мой взгляд, здорово обрадовало. Она более активно заработала ложкой.  

А наша беседа с Надеждой Ивановной продолжалась. Она рассказала, что её муж депутат городского совета, крупный бизнесмен, владелец сети продуктовых магазинов. 

Из-за большой занятости дома бывает, только, ночью, уезжает рано, возвращается поздно. 

Признаюсь честно, эта информация меня не обрадовала. Я знал, что все депутаты, в основном, купили своё депутатство. А огромные денежные суммы, которые они имели, нажили нечестным путём. Короче, этот контингент так называемых «слуг народа» не пользовался у меня уважением, и, судя по изменившемуся выражению лица Надежды Ивановны, я, каким-то образом, это показал. Радушие на её лице исчезло, в глазах появились холодные огоньки. Я встал, и ещё раз поблагодарив за угощение, попросил разрешения откланяться. Инга, уже, домучила свой обед и, после того как я поцеловал ручку Надежды Ивановны на прощание, встала меня проводить. Время было около восьми часов вечера и было видно, что она, очень, устала. Мы спустились с ней в прихожую, где она дала мне мою куртку, затем накинула коротенькую шубку и вышла во двор вместе со мной. Я запустил двигатель Бяши и хотел прогреть его. Но когда увидел, что Инга, с трудом, сдерживает зевоту, прикрывая рот ладошкой, махнул прощально ей рукой и выехал со двора. Через пятнадцать минут я загнал Бяшу в гараж и зашёл домой. В дверях была воткнута записка от девицы, с которой я был на своём дне рождения. В записке она просила прощения за несдержанность и просила позвонить ей по телефону номер, которого был тут же. Я кинул записку на столик, стоявший у меня в прихожей под зеркалом, и пошёл принять душ. Завтра будет понедельник и мне к восьми утра на работу. 

Включив горячий душ, я долго стоял под упругими струями воды. Я чувствовал, как вода уносит холод моего тела, которое, прогреваясь, становилось розового цвета. То же было и с мыслями. Весь негатив, который у меня накопился за сегодняшний день, особенно, когда я узнал, кто есть папенька Инги, потихоньку под струями горячей воды становился не важным и не заслуживающим внимания. Что поделаешь, так уж устроена жизнь. Есть люди, которые из-за своей порядочности не позволили себе хапать и воровать у народа все, что плохо лежит, и которые, сейчас, вынуждены каторжно работать, чтобы прокормить свои семьи, либо уехать на заработки из страны. А есть вурдалаки, которые, обогащаясь беспредельно, хапали и воровали все, что могли украсть. Строили себе дворцы, лишая народ возможности приобрести любое жильё путём высоченных процентов по ипотечному кредиту. Всеми правдами и неправдами проникали в депутаты всех уровней чтобы, пользуясь депутатской неприкосновенностью, продолжать обирать людей. Сделать их бесправными, купив весь судейский корпус, сделать их беззащитными, купив и поставив на службу, только, себе правоохранительные органы. 

Приняв душ и отогрев душу, я проверил, есть ли у меня свежая рубашка на завтра, и завалился спать. Всю ночь я ворочался с боку на бок. Мне снилась Инга, она всё-таки задела меня за живое. 

На следующий день я прибыл на работу и был приятно удивлен. Сотрудники не забыли о моём дне рождения и подарили мне букет цветов и настенные часы с боем. Пришлось, в обед, нарывать поляну, что сделало огромную дыру в моём, и так очень хилом бюджете. Машину пришлось оставить в хозяйстве, по понятным причинам, домой меня завёз шеф на своей служебной машине. Во вторник добираться на работу пришлось на такси, что ещё более увеличило мою финансовую дыру. После работы я поехал домой на Бяшке. Заезжая во двор я, с досадой, выругал водилу, который поставил так свой чёрный Мерседес, что мы с Бяшей еле протиснулись между стенкой дворового въезда и Мерседесом. Объехав мерина, я тихонечко проехал через двор и загнал Бяшу в гараж. Когда я закрывал ворота пошёл мелкий, но густо, снежок. И я вспомнил, что сегодня Явдоха вытряхивает свои простыни. Согласно народным поверьям, после Явдохиного дня, наступит тепло. Я поднял воротник своей куртки и, не торопясь, направился домой. Подходя к Мерседесу, по-дурацки, поставленному во дворе, я увидел, что водительская дверь тихо открылась и из машины появилась Инга в коротенькой шубке из чернобурки, шапке, как у басмача, из того же меха. На ней были надеты черные бриджи, заправленные в высокие, чёрные сапоги. Она была такая милая в этом наряде, что я, поневоле, залюбовался ей. Натуральный румянец на её пухлых щёчках придавал пикантности её лицу. Я надел улыбку на свое лицо. 

– Здравствуйте очаровательная, юная леди, – голосом ловеласа приветствовал я её, – каким образом вы меня нашли? Насколько я помню, я не давал вам своего адреса. 

– И вам не хворать, – ответила она заносчиво, – зная номер и марку вашего Бяшки, найти его прописку, было не так сложно, единственная трудность была в том, что в графе «Адрес гаража, стоянки» в ГАИ не была указана квартира. Я вас ожидаю, уже, около часа и, основательно, продрогла. Не хотите ли вы пригласить меня в ваш дом отогреться? 

– До боли знакомая ситуация, – иронически заметил я, – я могу пригласить вас в свой дом, налить вам горячего чая или кофе, но хочу вас предупредить, что я живу один. Убирать я, не всегда, успеваю, поэтому заранее прошу извинить за холостяцкий бардак в моём доме.  

– Я вас извиняю,- кокетливо глянув на меня, ответила Инга, – надеюсь, в этом бардаке найдётся, хоть, один чистый стул, на который бы я смогла присесть. 

– Я тоже на это надеюсь, – буркнул я и, взяв Ингу под руку, повёл её к подъезду. 

На самом деле в доме у меня было чисто, после дня рождения я всё хорошо убрал, а за неделю много пыли не могло собраться. Мы поднялись на второй этаж, и подошли к входной двери моей квартиры. Инга, не переставая, крутила головой, осматривая заплёванную с обшарпанными стенами лестничную клетку, потолок, куда пацаны, развлекаясь, налепили горящих спичек, познавательные надписи на стенах, обвалившуюся штукатурку. На её лице было выражение, как у человека зашедшего в дворовой туалет и увидевшего санитарное состояние этого объекта.  

– Ничего страшного, – злорадно подумал я, – посмотри, как живут обыкновенные люди, у которых денег хватает, только, на еду и, не всегда, на квартиру. 

Я открыл дверь, и она вошла в прихожую и, сразу, выражение её лица изменилось с, откровенно, гадливого на любопытное. Прихожая у меня была довольно просторная. Сразу за входной дверью справа был встроенный зеркальный шкаф для верхней и другой одежды. Внизу шкафа были четыре ящика для обуви. Слева от входной двери стоял кованый сундук, над которым висели мои охотничьи фотографии и портрет моей любимой, увы, уже покойной собаки Долли. Над входной дверью, чуть правее, на стенке были установлены олени рога, на которые я вешал головные уборы. На левой стене в прихожей висела картина с живописным пейзажем, над картиной на специальном приспособлении было чучело взлетающего селезня. По бокам картины на стене висели две выделанные лисьи шкурки. На сундуке, на кружевной салфетке лежало чучело молодой рыжей лисы. 

Глядя на это чучело, создавалось впечатление, что лиса прилегла на салфетку свернувшись клубочком и укрыла свой нос пышным хвостом. Некоторые гости, заходившие в дом, иногда даже пугались, так натурально выглядело это чучело. 

Напротив сундука на стене было установлено большое зеркало, под которым была тумбочка, на которой стоял телефон и лежали другие необходимые для приведения своего внешнего вида в порядок вещи.  

Между зеркальным шкафом и тумбочкой, вплотную к шкафу была дверь в другую комнату, которую я называл библиотекой. Была эта комната около восемнадцати квадратов и одна стена этой комнаты была полностью заполнена стеллажами с книгами. В торце библиотеки было большое окно, под ним стоял большой письменный стол, на котором стоял дисплей компьютера. Слева от входной двери в библиотеку стоял шкаф для различных альбомов, журналов и маленькая этажерка для коллекционных вин. За шкафом, вдоль левой стены, стоял мягкий уголок, отделяя своим меньшим крылом письменный стол от основной площади библиотеки. 

Из прихожей был арочный проход в кухню-столовую, посреди которой стоял обеденный стол покрытый свежей весёленькой скатертью. Вокруг стола стояло четыре стула в чехлах с кокетливыми бантами сзади. Вдоль всей левой стены кухни-столовой была установлена кухонная стенка с посудомойкой, газовой плитой и, просто мойкой. Вся техника была встроена в стенку. Слева, рядом с кухонной стенкой стоял огромный японский холодильник. На стенах кухни столовой висели картины, живописный натюрморт и мамины вышивки, вставленные в рамки со стеклом.  

Из кухни-столовой можно было попасть в мою спальню, в которой стояла огромная деревянная кровать, рядом два платяных шкафа и в углу около окна большой японский телевизор. Рядом с кроватью с обеих сторон стояли прикроватные тумбочки, на полу лежал большой ковёр. 

Из кухни-столовой был так же вход в ванную комнату, в которой были установлены унитаз, стиральная машина, мойдодыр с большим зеркалом и душевая кабинка. 

Стены кухни столовой и ванной комнаты были отделаны испанской кафельной плиткой. На кухне в розовом тоне, в ванной в голубом тоне. 

Закрыв входную дверь, я помог Инге снять её шубку и шапку. Шубку повесил на плечики в стенной шкаф, шапку забросил на отросток на оленьих рогах. Затем, минуту подумав, дал ей домашние тапочки, не она же придет мыть у меня полы, мне это придётся делать самому. Когда она разделась, я открыл двери в библиотеку и усадил её на диванчик, пока я приготовлю кофе. 

– Кстати, – галантно спросил я, – вы, что будете пить, чай или кофе, и вообще, может быть вы голодны? У меня есть свежий почерёвочек. Я смогу забацать яичницу с почерёвком, свежий хлеб в наличии, вчера только испёк. Бутылочка Каберне красного для выведения из организма стронция, тоже, найдётся, так как, договорились? 

– Договорились, – ответила она задумчиво, – а можно, пока вы будете готовить, посмотреть ваше жилище. 

– Валяйте, – ответил я бодро, – но не забывайте о нашем договоре не обращать внимания на холостяцкий э-э-э бедлам. 

– Не знаю, о чём вы говорите, – спокойно ответила она, – пока никакого бар …, то есть бедлама, за исключением нескольких немытых тарелок в мойке, я не наблюдаю. Так что Стас не кокетничайте. 

– Глазастая, – подумал я, – заметила, таки, тарелочки. 

Я подошёл к мойке и быстро вымыв тарелки поставил их в сушку, затем достал из холодильника почерёвок и нарезав его соломкой, кинул в разогретую сковородку. Копчёное сало зашкворчало, издавая запах от которого началось обильное слюнетечение. Затем, я разбил шесть яиц и пока они жарились, пропитываясь жиром, я достал оливки насыпал их в маленький судочек, порезал свежайший хлеб и поставил две большие квадратные тарелки с абстрактным рисунком внутри. Яичница была готова, я, честно, поделил по три яйца каждому в сковороде и выложил его долю в тарелки, добавив к порциям яичницы по кучке оливок и, положив возле каждой тарелки столовые приборы, поставил два бокала для вина. Бутылку вина я поставил по центру, предварительно вытащив из неё пробку. Посмотрев на стол и положив в тарелочку нарезанный хлеб, я остался доволен этой картинкой и пригласил Ингу к столу. 

Она присела к столу, и мы приступили к ужину. Вспомнив, что дома она ела, как во сне мочалку жевала, я настроился на длительную трапезу. Но я оказался не прав. Она ела с аппетитом и наравне со мной покончила с яичницей с оливками, выпила полтора бокала вина. 

Хороший пример заразителен, – сказал я, – вы начали есть по-людски. Это радует. 

Есть по-людски, – парировала она, – а не как людоед, неделю голодавший. 

Я пропустил её шпильку мимо ушей и спросил, чего больше ей хочется, чай или кофе. Она попросила кофе. Я собрал грязные тарелки и вывалил их в мойку, затем, налил в турку холодной воды, насыпал сверху горку молотого кофе «Арабико», поставил на огонь. Пока вода была холодная, кофе лежал горкой на поверхности. По мере нагревания воды порошок, потихоньку, проваливался в турку и когда вся кучка порошка провалиться, можно кофе снимать с огня не доводя его до кипения. Кофе получается вкусный с обалденным ароматом. Я разлил кофе по чашечкам, тонкого богемского фарфора, и мы пригубили по глотку кофе. Судя по её довольной мордашке, с прикрытыми изумрудными глазками, кофе ей понравился. 

-Скажите Инга, – тоном светского повесы спросил я, – какому счастливому случаю я обязан удовольствию видеть вас. 

– Ой, – воскликнула она, – совсем из головы вылетело. Я вам вашу отвёртку привезла, которую вы забыли у меня в машине. 

Она поднялась со стула и, открыв стенной шкаф, достала из кармана маленькую отвёртку с жёлтой ручкой. 

– Это вообще-то не моя отвёртка, – сказал я, глядя ей в глаза, – но я её, обязательно, вставлю в рамку под стекло. Она заслуживает этого. Благодаря ей, я увидел вас опять. Вы, мадам, не оставили меня равнодушным после нашей встречи. Я очень сожалел, что не взял ваш телефон, но сложившиеся обстоятельства не дали мне сделать этого. Вы мне можете возразить, что если бы я хотел вас увидеть, то нашёл бы вас. Да, я думал об этом, но имеющееся между нами возрастное и социальное неравенство не позволили мне этого сделать. 

– Я мадмуазель, – с вызовом ответила она, – и я знала, что это не ваша отвёртка. 

Но я хотела вас увидеть и вот я здесь, невзирая ни на какие неравенства. Мне двадцать три года и я, никогда, ещё не была с настоящим мужчиной. Там, где я бываю, с людьми из нашего круга, как говорит моя мама, я никогда не встречала мужчины, которому мне хотелось бы отдаться, а тем паче полюбить его. 

Она огорошила меня своей прямотой, сбила с толку, разрушила все мои укрепления. Мне нужно было что-то говорить ей, либо что-то делать. Затянувшаяся пауза в разговоре давила меня и я решился. Будь что будет. 

– Инга, – начал я осторожно тихим голосом, – вы очаровательная девушка, сексуальная и умная. И я, никогда, не поверю, что вы можете отдаться нелюбимому мужчине. Ведь вы не любите меня, вам, возможно, понравился мой внешний вид, вид здорового самца, который привлекает самку к спариванию, чтобы получить здоровое и красивое потомство. Да, это природный инстинкт и, его зов очень силён у всех животных. 

Но мы с вами не животные, мы люди и нами движет не только жажда удовлетворения наших сексуальных желаний, но и любовь. Там, где есть любовь сексуальные отношения между любящими прекрасны, там создаётся семья и в любви рождаются дети, которые будут счастливы потому, что они рождены в любви. Сегодня ваш визит ко мне и надежда стать мадам – ваша прихоть, основанная на вспышке сексуального интереса. А я из своего опыта, хоть и не очень большого, знаю точно, что прихоть добром не кончается. 

Давайте мы примем такое решение. Начнём с вами встречаться, будем ходить на свидания друг к другу, в кино, в театр, в рестораны и клубы. Вы будете моя девушка, а я ваш парень. Вы мне очень нравитесь, и меня к вам влечёт. И если в процессе моего ухаживания за вами вы полюбите меня, а я вас, то тогда возможно всё, вплоть до нашей свадьбы. 

– Скажите Стас. Как это у вас получается, высечь строптивую девчонку не прикасаясь к ней, – обиженным тоном протянула Инга, – и вроде не сказал ничего обидного, а у меня ощущение будто меня в дерьмо окунули. 

– Инга милая, не обижайся, – тихим голосом ответил я, – я вовсе не хотел тебя обидеть. Ты мне очень понравилась и я не хочу тебя терять. Я хочу, чтобы ты поняла, что на прихоти будущего не построишь. 

Я подошёл к Инге и присел на корточки рядом с её стулом, наши головы оказались на одном уровне. Я обнял Ингу, привлек её к себе и поцеловал её в губы. Она задрожала всем телом, её пухлые губки приоткрылись, она пустила мой язык себе в рот и, моя голова закружилось от нежности её губ, сладости и свежести её рта. Вдруг, резко оборвав поцелуй, она сказала, что время позднее и ей пора домой. Я не стал её задерживать потому, что сам не был уверен в себе, смогу ли я устоять после, ещё, одного поцелуя. Я проводил её к стенному шкафу, подал ей шубку и шапку, затем посадил её на сундук и помог обуть её сапожки. Затем написал свои телефоны домашний и мобильный и положил в её сумочку. Накинул свою куртку, и мы вышли во двор. Она открыла дверь своего мерина и села в машину. 

– До встречи, – сказал я и, наклонившись, поцеловал её, – я дома постоянно, позвонишь, я приеду в любую точку, где ты будешь. 

Я хлопнул дверкой, она дала газу и выехала со двора. 

Обычно после работы я никогда не спешил домой, если не было каких-нибудь срочных и неотложных дел. После работы я, обязательно, заезжал в бар ресторана «Красный» который, за последние десять лет, стал для многих интеллигентных людей тем, чем было кафе «Фанкони» для одесситов, в начале двадцатого века. А для тех, кто этого не знает, расскажу, что бар в «Красном» так же как и кафе «Фанкони» был своеобразным клубом. Там собирались художники, писатели, музыканты, архитекторы, знакомые и друзья выше перечисленных людей. В общем, весь цвет интеллигенции Одессы. А способствовало этому, довольно, невысокие цены и демократичная атмосфера, царившая в этом баре, которую создавал своим отношением к клиентам, бессменный, бармен Аркадий. Ты мог взять чашечку кофе и просидеть с ней целый вечер и, у тебя за плечами, никогда, не вырастет официант с выражением на лице, ясно, говорящим, что ты здесь лишний с одной чашечкой кофе. В баре было всего шесть столиков и, успевший сесть, был счастлив. Тут можно было выпить чашечку настоящего «Арабико», заваренного Аркадием в турочке на раскалённом песке и поданного в персональных чашечках, которые висели на щите за его спиной.  

Только завсегдатай, человек не конфликтный и интеллигентный, мог получить персональную чашечку, а вместе с ней дружеское отношение бармена. Так же, Аркадий наливал любые крепкие напитки и, в баре разрешалось курить. Зоя – единственная официантка в баре, иногда, беззлобно бурчала на посетителей, лично ни к кому не обращаясь. И если Аркадию удавалось услышать это бурчание, тут же подавалась, зычным голосом, команда: «Зоя! Ворота!», и Зоя закрывала рот и шла бурчать в подсобку. 

Я любил бывать в этом баре, у меня была персональная чашечка, дружеское расположение Аркадия и куча друзей.  

Так вот, раньше, сразу после работы я, обязательно, ехал в бар и проводил там пару часов, как минимум, а сегодня, уже в четверть седьмого, то есть через пятнадцать минут после окончания работы, я был дома и с нетерпением поглядывал на телефон. Но время текло и, никто мне не звонил. Во мне росло раздражение. Я уже переделал все дела, которые у меня накопились дома, пропылесосил в квартире, сел к компьютеру и проверил свою почту. Затем, глянул на часы и увидал, что было без нескольких минут десять. Я пошёл в душ, покайфовал под горячими упругими струями душа и завалился в кровать. С собой прихватил детективчик плодовитой писательницы Донцовой. Меня, всегда, удивляло, когда я видел на прилавке книжного киоска книги, только, Донцовой и, я задавал себе вопрос, как можно за столь короткое время написать такое количество книг. Но, прочитав парочку её детективов, я понял, что из книги в книгу переходит одно и тоже, только, по-разному изложенное. Короче, чтиво для поезда, чтобы заснуть и чтобы не скучно было в туалете. Может быть, я и не прав, но это моё личное мнение. В общем, пока я разбирался между бульдогами и стаффширскими терьерами, я уснул, не выключив прикроватной лампы. Плохо помню, что мне снилось, но хорошо помню, что этот сон был связан с Ингой. Разбудил меня звонок телефона верещавший пронзительно и надоедливо. Я открыл глаза и посмотрел на часы. Была полночь. Я встал и прошлёпал в прихожую. Телефон был там. 

-Алло, – прохрипел я заспанным голосом, – алло, вас слушают. Но телефон молчал. 

– Глупая шутка, – сказал прокашлявшись я и положил трубку. 

Подошёл к обеденному столу и выпил, прямо из горлышка бутылки, минеральную воду, и пошел в постель. Только я сделал пару шагов, как телефон опять заверещал противным звонком. 

– Нужно будет отрегулировать тембр звонка, – подумал я и, сняв трубку, сказал, – алло, вас слушают. 

Вдруг в трубке раздался голос Инги. Она своим низким обволакивающим голосом заставила меня проснуться окончательно. 

– Стас, это вы? – каким то нечётким голосом проговорила она, – вы что спали? 

– Доброй ночи Инга, – замурлыкал я, – вы оказались очень проницательны, я, уже, видел вас во сне. 

– Что, правда, – обрадовалась она, – когда мы расставались в прошлый раз, вы мне сказали, что приедете в любую точку, где бы я не находилась. 

– Да правда, я о вас думаю постоянно, – серьёзно ответил я, – и если обещал приехать, то приеду обязательно.  

– Я в ночном клубе «Палладиум», – продолжала Инга, – поехала со своими друзьями и подругами, но мне с ними скучно. Приезжайте, наш столик недалеко от бара на первом этаже. 

– Хоршо Инга, ждите меня, – сказал я довольно, – но мне понадобиться время, так как я, сейчас, в неглиже. Надеюсь, за полчаса управлюсь. 

– Я вас жду, – сказала она и отключилась. 

Я подошёл к зеркалу, на лице была двухдневная щетина, но бриться времени не было. Я чуть-чуть смочил волосы, причесался и достал свой тёмно-синий костюм в бежевую, тоненькую полосочку. Рубашка, галстук, брюки, платочек красный в визитный карманчик, деньги. Вот тут меня и обуял ужас. Денег у меня не было, зарплата должна была быть, только, через пару дней. Но у меня было сто долларов, отложенных как резерв, и в клубе их можно будет поменять на гривну. 

Я взял с собой, только, деньги и надев пальто из серого букле в чёрную искорку я посмотрел на себя в зеркало. На меня оттуда смотрел высокий брюнет с двухдневной щетиной на лице и блестящими серо-стальными глазами, сверкающей белизной улыбкой оттенённой черной эспаньолкой. Длинное пальто, пошитое как реглан, подчеркивало стройность и атлетическое строение фигуры. На ногах у меня были обуты черные, очень мягкие, испанские туфли с консервативно закруглёнными носами. 

Короче, я сам себе понравился. Выйдя из дома, я через пятнадцать минут подошёл к клубу. У входа в клуб толпилось много молодых людей в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет. Рядом с кассой был обменный пункт. Я обменял свою стодолларовую купюру на восемьсот гривен и подошел к кассе за билетом. Кассир сказала, что в клубе мест нет. Я ответил, что меня там ждут. Спросив моё имя и пошуршав какими-то бумажками, она продала мне входной билет. Войдя в клуб, я снял пальто и сдал его в гардероб. Получив номерок, вошёл в зал на первом этаже клуба. Грохотала музыка, сверкали блики от крутящегося зеркального шара, за столиками, пили и галдели. Я внимательно осмотрел всех сидевших за столиками и, не усмотрев Инги, подошёл к бару. 

– Виски пожалуйста, со льдом и Пепси-колой. Бармен оказался человеком грамотным, спросил, только, какой марки виски я бы предпочёл, затем в тяжёлый стакан плеснул мне на два пальца Red lable и в вазочке со щипчиками подал лёд и отдельно маленькую бутылочку с пепси-колой. Я добавил в стакан несколько кубиков льда и налил пепси-колы, пока цвет напитка не стал тёмно-коричневым. Сделав несколько глотков и ощутив во рту этот, ни с чем не сравнимый, вкус виски, я опять закрутил головой но Инги не нашёл. Моё внимание привлёк столик недалеко от бара, за которым сидели две девицы в возрасте лет двадцать, двадцать два и один парень того же возраста, на мой взгляд, уже, хорошо на подпитии. Судя по стоявшей на столе выпивке и разнообразным закускам и напиткам, сидевшие за столом были из кагорты так называемых мажоров, сынков и дочерей богатых родителей потому, что только один счёт за то, что стояло у них на столе, солидно превышал мою зарплату Главного инженера. Я посмотрел на часы, было около часа ночи. Я опять осмотрел весь зал, но Инги не нашёл. Мысленно чертыхнувшись, я взял свой виски и собрался взгромоздиться на высокий стульчик у стойки бара, как вдруг мои глаза закрыли тёплые ладошки с бархатистой кожей. Я решил продлить это прикосновение и сказал: «Эдик! Нет Зиновий! Значит Санька.» 

Ну, я так не играю, – подражая интонации Карлсона, который живет на крыше, заныла Инга 

Я подошёл к ней вплотную и влепил ей долгий поцелуй в губы, которые тут же приоткрылись и дали мне возможность насладиться этим поцелуем по настоящему. Моё тело среагировало на поцелуй так, как и должно было среагировать, а сердце Инги забилось, как птичка в клетке, когда она почувствовала меня. Сидящие за столиком начали аплодировать, поэтому пришлось прекратить такой сладкий поцелуй и повернуться к аплодирующим. Инга взяла меня за руку и подвела к столику, который меня раньше заинтересовал. 

– Это мой спаситель Стас, – радостным, как мне показалось голосом, знакомила меня со своими подругами, – а вот это Вероника. 

Девушка протянула руку. Я поцеловал её и промямлил: «Весьма рад знакомству». 

– А вот это Катя, – продолжала знакомить Инга. Я поклонился и поцеловал Кате руку. 

– А это наш соученик по школе, зовут его Тёма, то есть Артём, он жених нашей Катеньки. 

Я пожал руку Артему пробормотав, что рад знакомству. При этом, невольно, отметил, что рука у Артёма была слабой и потной. 

Вероника была очень красивая дивчина, с причёской чёрных волос под ретро. Моя мама носила такую же причёску, называлась она «Перманент». Глаза у неё были карие, покатые плечи, высокая грудь. Сидела она на стуле откинувшись, поэтому, что-то сказать о её росте было сложно. Но созвучно причёске на ней было надето платье из какой-то легкой, скользящей ткани с декольте мысиком, открывающее ложбинку между грудей полностью. Рукавчики этого платья были коротенькими, само платье было с подкладными плечиками, что делало её фигурку, по девичьи, угловатой и нежной. Сейчас она, с интересом, разглядывала меня и, под её взглядом, у меня появилось ощущение лягушки, которую препарирует зоолог. 

Катя, вторая подруга Инги, была блондинка с круглым лицом, маленьким носиком, большой грудью и тонкой талией. На её лице светились огромные голубые глаза, которые с любопытством смотрели на окружающий её мир. Одета она была в голубое, шерстяное платье с юбкой в мелкие складки, отложной воротничок, переходящий в каплевидное декольте придавал её платью праздничный вид. На тонкой талии у неё был ремешок с голубой, блестящей пряжечкой. Поскольку, она сидела, ничего не могу сказать о её ножках и нижней части её фигуры. Но, по сравнению с Вероникой, в которой чувствовался аристократизм и стервозность, Катя была проще и добрее. 

В этот момент заиграла медленная музыка и я пригласил на танец Ингу. Это был медленный блюз Луи Армстронга. Я прижал к себе Ингу, которая совсем не возражала и мы начали танцевать. У Инги было хорошее чувство ритма, и под уютный, с хрипотцой голос Армстронга, мы растворились в танце, музыке и друг в друге. Я чувствовал грудь Инги, ощущал биение её сердца. Её волосы пахли каким-то волнующим и возбуждающим ароматом. А Инга положила свои руки мне на грудь и, прислонив голову к моему плечу, полностью, отдалась в мою власть и, это окрыляло и возбуждало. Она была послушна любому, малейшему моему движению. Музыка окончилась, но мы продолжали стоять, ощущая друг друга, не разжимая объятий. Когда пауза выросла, а музыки всё не было, Инга выскользнула из моих объятий и направилась к столику. Я, усадив её на её место, устроился рядом.  

За столом царила откровенная скука. Артём разве что, только, не спал, Катя положила ему голову на плечо и зевала в ручку, а Вероника, дождавшись пока я отхлебну из своего стакана, с ехидной улыбочкой спросила у Инги, но взгляд с меня не спускала. 

– Ингочка, ты покажешь мне то место, где можно встретить такого мужчину, как твой спаситель, может там можно подобрать и для меня? 

Инга, только, открыла рот чтобы ответить, но я опередил её. 

– Вероника, подобрать можно то, что валяется, – широко улыбаясь, ответил я, – но если у Вас напряжёнка с кавалерами, я вас как и Ингу, могу спасти, познакомить со своим приятелем. Он очень приличный человек. 

– Нет, нет, не нужно, – с вызовом ответила Вероника, почувствовав язвительные нотки в моих словах, – поверьте Стас такого добра, как кавалеры, у меня в избытке. 

– На нет и суда нет, – мягко с улыбкой ответил я, – я хотел как лучше, а получилось как всегда. Не сердитесь на меня за это, на спасателей не сердятся, когда они вытаскивают кого-нибудь из беды. 

– У меня есть тост , – подняв свой стакан провозгласил я, – давайте выпьем за то, чтобы никто из нас никогда не нуждался в услугах спасателей. 

Я протянул свой стакан Веронике и чокнулся с ней, затем с Ингой и дальше со всеми по кругу. 

– Кстати, вы слышали, от какой неприятности спасли наш город пару дней назад? 

Девушки и Артём, с интересом, уставились на меня. 

– Ну, как же, – продолжал я, – пару дней назад у пожарной части на Пересыпи лопнул меридиан. И только благодаря героизму пожарников его удалось заклепать огромными медными заклёпками. 

Артём с Катей сразу предложили поехать и посмотреть на заклёпки, Вероника с Ингой хохотали, затем Инга начала обьяснять Кате, что это была шутка, меридиан не может лопнуть он очень крепкий. После этих слов началась настоящая ржачка, хохотали все и даже Инга, которая поняла, что она сморозила глупость не хуже, чем Артём.  

– Ребята есть смысл выпить за крепкий меридиан, – подняв стакан, предложил я когда смех, чуть-чуть, стих. 

Все дружно подняли свои стаканы и сделали по глотку. Затем, опять, заиграла музыка и, я пригласил Ингу, но она сказала, что будет честно, если я приглашу Веронику. 

Я подошёл к Веронике и церемонно наклонил голову. Она встала, шутливо сделала книксен и положила руки на мои плечи. Это было танго, судя по движениям Вероника когда-то занималась танцами и имела понятие о классическом танго, и мы с ней начали танцевать, именно, классический танго. Сперва робко, но затем, когда Вероника поняла, что я в курсе дела и умею танцевать, она начала изображать страсть в танце. Я вовремя её подхватывал, делал необходимые поддержки и крутил её в пируэте. Учитывая, что я долго не выходил на тацпол, получилось у нас с Вероникой, довольно, не плохо. Во всяком случае, мы сорвали аплодисменты не только за нашим столиком, но и за соседними. 

– Вы не плохой танцор, – отдышавшись, сказала Вероника, – и вообще Стас, вы мужчина не простой. 

– Ну что вы Вероника, – смущаясь ответил я, – когда–то в нежном возрасте моя сестра, которая старше меня на семь лет, брала меня с собой на бальные танцы. В то время с кавалерами, особенно, ходившими на танцы, была большая напряжёнка, то есть их, вообще, не было. Вот она меня и использовала в корыстных целях и я, кое чему, научился. 

– Скажите Стас, – задала провокационный вопрос Вероника, – а часто вас используют, – она взяла паузу и закончила, – в корыстных целях. 

– Знаете Вероника, – рассудительно ответил я, – жизнь так устроена, что люди вольно или невольно используют друг друга и в корыстных и в других целях. Всё зависит от человека, даёт он или нет, себя использовать. Вот вы бы дали мне возможность вас использовать в корыстных целях. Конечно же, нет, – уверенно ответил я, – хотя глаза Вероники, ясно, сказали мне, что она, совсем, не возражала бы против того, чтобы я использовал её.  

Инга почувствовала неладное, зло сверкнула глазами на Веронику, но та, продолжая улыбаться, не перестала смотреть в мои глаза. Положение спасла музыка, Инга встала и, взяв меня за руку, потащила на танцпол. Танец был медленный и мы с Ингой потихоньку, под влиянием музыки, успокаивались. 

– Стас, скажите мне, вам нравится Вероника? – спросила Инга и требовательно на меня посмотрела. 

– На мой взгляд, у вас Инга красивая подруга, – прямо ответил я, – у неё всё при ней и фигура, и бюст, и ноги. И мозги хорошие, но если бы вас поставили рядом и спросили меня, с кем я хочу встречаться, то я бы выбрал вас. И не просите меня сказать вам, почему я не выбрал бы Веронику?  

Инга, благодарно, переплела свои руки у меня на шее и прижалась ко мне всем своим молодым и упругим телом. Меня бросило в жар, моё тело мгновенно среагировало, она же, почувствовав мою реакцию, ещё сильнее прижалась ко мне. 

– Инга прекрати издеваться надо мной, я уже не мальчик и мне трудно будет быстро совладать с собой и привести себя в порядок, поэтому отодвинься на расстояние равное толщине могущей пробежать между нами собаки. 

– Давай уйдем отсюда, – посмотрев не меня с хитринкой в глазах, прошептала она мне на ухо, – мне здесь, уже, надоело, и мне хочется к тебе домой. 

– Ну что ж, давай, – согласился я. 

-Тогда ты иди к гардеробу и жди меня там, – скороговоркой проговорила она, – а я заберу у Артёма мой номерок и приду к тебе. 

Мы с ней прекратили танец, и я повел её к столику. Доведя Ингу до столика, я, с деловым видом, усадил её, а сам пошёл к гардеробу. Протянув гардеробщику свой номерок и получив пальто, я ожидал Ингу у гардероба. Спустя несколько минут, появилась она и протянула мне свой номерок. Я получил её шубку, шапку и ещё какой-то пакет. Она достала из пакета высокие сапоги и, сняв туфли на высоком каблуке, обула сапоги. Затем, я подал ей шубку. Она взяла меня под руку, на ходу нахлобучила свою шапку и мы вышли из клуба. Она обоими руками обняла мою руку и прижалась к ней. И мы, молча, пошли к моему дому. 

– Инга, – тихо спросил её я, – а ваши родители не объявят вас во всесоюзный розыск, сейчас, уже, третий час ночи. 

-Не объявят, – весело ответила она, – я договорилась с Вероникой, что если мама ей позвонит, она скажет, что я сплю у неё. 

– М-да, – промычал я, – странная дружба у женщин. Мне, по-видимому, этого не понять. А вы не думаете, что она продаст вашим родителям ваше местонахождение? 

– Не продаст, – уверенно ответила Инга. 

Мы вышли из клуба, воздух был свеж, но на улице похолодало. Падал крупный снег  

и медленно опускался на землю. Когда снежинки пролетали рядом с уличными фонарями и попадали в поток их света, то создавалось впечатление, что эти снежинки сделаны из бриллиантов, так ярко они сверкали в свете фонарей. Машин, почти, не было и, эта тишина, на фоне медленно падающих с неба бриллиантов, создавала впечатления сказки. Я посмотрел на Ингу и, мне показалось, что она чувствует то же, что и я. Я наклонил голову, и мы с ней поцеловались. И дальше, на протяжении всего пути до моего дома, мы с Ингой прерывали наш, такой сладкий и такой свежий поцелуй для того, чтобы отдышаться. А, отдышавшись, начинали всё с начала. Я не помню, как мы входили в дом, как раздевались, как попали в постель. Всё это было незначительно по сравнению с тем наслаждением, которое я получал когда покрывал поцелуями все тело Инги, её шею, плечи, груди, соски которых вставали как солдатики от первого прикосновения к ним моих губ. А когда я начал слегка покусывать их Инга застонала и выгнулась дугой, затем обхватила меня ногами и прижала меня к своему лону. Последний редут моего благоразумия пал перед такой атакой любимой женщины. Я уже не соображал, что делает она и что делаю я и, вошёл в неё мощно, со всей силой своей страсти и родившейся к ней любви. Она болезненно вскрикнула, а потом застонала от наплывающего на неё наслаждения и когда она достигла, одновременно со мной, этой сверкающей вершины из её груди вырвался, торжествующий, крик восторга женщины познавшей, что такое Любовь… 

Я пришёл в себя раньше, чем она. Она лежала слева от меня, раскинув руки в полной истоме. Кожа на её теле была влажная, покрыта мелкими капельками испарины. Моя правая рука лежала на её левой груди, под которой равномерно билось её сердце, глаза были полузакрыты, в уголках глаз серебрились слезинки. 

Я аккуратно снял руку с её груди и, в тот же момент, она повернула ко мне свою голову. 

– Ты что плачешь? – спросил я, целуя её в плечико, – я сделал тебе больно и тебе плохо? 

– Нет дорогой, – тихо ответила она, целуя меня в губы, – ты сделал мне больно, на секунду, но не плохо потому, что эта боль ничто по сравнению с тем наслаждением которое ты мне дал. Это было великолепно и я, очень, счастлива. 

Она прижалась ко мне всем телом, я накинул на неё одеяло, которое улетело на пол, сразу же, как мы легли в постель. Я, тихонько, начал гладить её по спине, плечам и по её округлой и удивительно красивой попке. Кожа на её теле была гладкой и приятной на ощупь. Было такое ощущение, которое испытываешь, когда лошадь берёт губами с руки лакомство. Что-то нежное и воздушное. Она задремала. Дыхание стало ровным, губы её приоткрылись и жемчужной ниткой в полутьме светились её зубы. Грудь равномерно вдымалась при каждом вдохе, как океанская волна, плавно и мощно. Я смотрел на неё и, волна нежности к этой женщине распирала мою грудь, и я понял, что я полюбил её. Это была не просто влюблённость, которую, зачастую, испытывают мужчины к каждой женщине, с которой спят. Нет, это было совсем другое, глубокое и самоотверженное чувство. Я понял, что за эту женщину я готов отдать жизнь, если это для неё понадобиться. 

Да Стас, – думал я, продолжая нежно поглаживать её, – недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Вот ты и втюрился, до потери пульса, до полного обалдения. 

К сожалению, а может быть к счастью, но натура у меня была такова, что, уж, если я влюблялся в женщину, то готов был для неё выполнить всё, о чём бы она не попросила. Любой каприз, любая прихоть была бы мной исполнена, если бы она этого захотела. Умом я понимал, что эта черта моего характера ещё не раз принесёт мне беду, если я не избавлюсь от неё. Стоит любимой женщине что-то попросить с поцелуями и уговорами я, тут же, бежал это исполнять. Хотя, потом, проклинал себя за это не раз. Сколько раз я бранил сам себя, называл материалом для изготовления подкаблучников, рохлей, мистером «Чего изволите, дорогая» и ещё кучу разных обидных прозвищ придумывал себе я. 

Эта моя черта была одной из причин, по которой мы расстались с моей первой женой. Женщина, в которую я влюблялся, должна быть исключительно порядочным человеком и не злоупотреблять этим моим качеством. А моя первая жена почувствовала мою слабину и, начала злоупотреблять этим, что и привело к обоюдному охлаждению и разрыву. 

За окном начало сереть, скоро будет рассвет, и нужно будет вставать. Я посмотрел на часы, было пять часов утра. А на работе необходимо быть к восьми часам утра. Я постарался хоть на час заснуть, но не мог. Я понимал, что родители Инги будут не в восторге от её кавалера. Да и я не был в восторге от её родителей. Но, всё равно, придётся решать как–то вопрос отношений с ними и это, опять, будет зависеть от Инги. Сможет ли она оставить родителей и полностью отдаться мужу. Сможет ли жить со мной на мою зарплату без тех возможностей, которые ей могли предоставить её родители. Девочка она балованная сытой жизнью, хорошим домом, служанками, хорошими нарядами и драгоценностями. То есть такими вещами, которые я ей, никогда, не смогу дать. Ну, может и не так всё безнадёжно, может, со временем, и смогу. 

Я опять посмотрел на часы. Было без четверти шесть, время, когда мой будильник верещит сумасшедшим голосом, будя не только меня, но и моих соседей. Я, на всякий случай, нажал на кнопку стопора звонка и, потихоньку, выскользнул из кровати. Когда я поднял одеяло я заметил, что простыня была кое где в пятнах крови.  

Придётся выкинуть простыночку, – подумал я и пошёл в ванную комнату. Там я, по-быстрому, принял душ, затем собрал нашу одежду, разбросанную от входной двери до кровати. Одежду и бельё Инги, аккуратно, сложил на прикроватную тумбочку. Всю свою одежду почистил и повесил в шкаф. Достал из шкафа чистую рубашку и надел её, завязал синий в белую диагональную полоску галстук, натянул синие джинсы. Надел сверху тёплый бежевый свитер и вышел в коридор почистить свои туфли. Когда я вернулся в квартиру то увидел, что ванная комната закрыта. Я заглянул в спальню, но Инги в ней не обнаружил. Не оказалось на постели и простыни. В этот момент вспыхнула газовая колонка, и я понял, что Инга включила горячую воду.  

Значит, она уже встала, – подумал я, – и принимает душ. А мне нужно поторопиться и приготовить завтрак. У меня была отварена рисовая каша с изюмом, одно из моих любимых блюд. 

Я постучал в ванную комнату и спросил у Инги не откажется ли она от рисовой каши на завтрак. 

Не откажусь, – послышался её голос из-за двери, – сейчас только достираю простыню. Кстати, где её повесить для просушки? 

Дверь ванной комнаты распахнулась и, вышла Инга, ничуть, не смущаясь. На ней была надета моя джинсовая рубашка, которая на ней была как халат, чуть выше колена. В руках была выстиранная и отжатая простыня. От неё повеяло таким домашним уютом, она так прекрасно смотрелась в моей рубашке и была настолько желанна, что я,с трудом, сдержал себя, чтобы не затащить её в кровать. 

Давай эту простыню мне, – сказал я, – сейчас я её пристрою для сушки. Ты прекрасно выглядишь, тебе идёт моя рубашка. Прижав её к себе одной рукой, я поцеловал её в губы, которые тут же приоткрылись и ответили на мой поцелуй. 

– Ингочка, солнышко моё, – заворковал я, как голубь, – извини меня, что не смогу с тобой побыть. Мне необходимо на работу. Садись рядом, я разогрел рисовую кашу. Предлагаю с чаем. 

– Стас, не обращай на меня внимания, – решительно заявила она, – давай кушай, а я потом. Мне спешить некуда. Я, с твоего разрешения, побуду у тебя еще пару часов. Мне нужно привести себя в порядок, прежде чем появиться дома. 

– Конечно, конечно, – зачастил я, – я уже думал об этом и приготовил тебе второй комплект ключей. Вот этот от верхнего замка, а вот этот от нижнего. Но я, обычно, пользуюсь только верхним замком. 

Я положил на тумбочку под зеркалом два ключа на карабинчике с брелком в виде английского гвардейца. Затем сел за стол и уничтожил, положенную на тарелку, половину разогретой каши, запивая её чаем. Когда с завтраком было покончено, я накинул куртку и, взяв ключи от гаража, ещё раз поцеловал Ингу и вышел из квартиры. 

Рабочий день тянулся как резина. Я, с нетерпением, ожидал, когда же он кончится, наконец. Как только стрелки часов показали шесть часов вечера, я забежал в кабинет шефа, выяснил у него не испытывает ли он острой надобности во мне, и когда он махнул рукой и буркнул: «Свободен», я ничего не стал дожидаться, закрыл свой кабинет, прыгнул в Бяшу и мы с ним рванули домой. Когда мы пересекли улицу Пушкинскую и, в нарушение обычая, поехали домой, а не в бар, Бяша, наверное, был очень удивлён. Его двигатель, даже, пару раз чихнул, как бы напоминая мне, что я перепутал дорогу. 

– Бяша, не нервничай, – пробормотал я, – и не чихай, это тебе не свойственно. Мы, осознанно, едем домой потому, что там должна быть моя любимая женщина. Проезжая мимо Куликового поля, я остановил машину около цветочного киоска вокруг которого, уже, давно организовался цветочный базарчик. На этом базарчике пожилые старушки торговали свежее сорванными цветами, выращенными в своих палисадниках. В киоске, как обычно, цветов не было. Зато рядом с киоском стояла бабушка и продавала ярко-красные, кружевные тюльпаны. У неё их было двадцать семь штук. Я купил все, не торгуясь, дал бабушке три гривны дополнительно. 

После смерти моего отца, я, невольно, начал обращать внимание на пожилых людей. В их глазах, и это касается только стариков, которые жили в бывшем СССР и сейчас живут в республиках бывшего СССР, поселилась какая-то детская обида и беспомощность. Они проработали на государство от сорока до пятидесяти лет, получив за это нищенскую пенсию, на которую, только, наши старики могут как-то прожить. И от этой обиды и непонимания как же это может быть, в глазах наших дедушек и бабушек и поселилось это выражение, поэтому я с трепетом отношусь к пожилым людям и где только могу, помогаю им. 

Как-то у причала морского вокзала остановился на несколько дней огромный круизный лайнер, и в город высыпали на прогулки и экскурсии его пассажиры. На мой взгляд, пассажирами этого лайнера, полностью, были пожилые люди в возрасте от шестидесяти лет до восьмидесяти. У этих стариков в глазах не было такого выражения, как у наших, это были холёные, уверенные в себе люди, как мужчины, так и женщины. Все они были не богато, но добротно и красиво одеты и, с их лиц не сходила улыбка. 

Бабушка сложила и увязала тюльпаны в букет, не переставая благодарить меня, и я сел в Бяшу и поехал дальше. Въехав во двор я, быстро, воткнул Бяшку в гараж и, с букетом тюльпанов направился домой. Встретившая меня во дворе соседка Галя чуть не упала, когда увидала меня с таким букетом. Она попыталась что-то сказать по этому поводу и, уже, открыла рот, но я пролетел мимо неё быстрее, чем она придумала чтобы мне сказать и так и застыла с открытым ртом.  

Галя, рот можешь закрыть! – крикнул я ей, открывая дверь подъезда. Через две ступеньки пробежав по лестнице, я открыл дверь квартиры, держа цветы над головой, но Инги дома не было. 

Инга, ты дома? – с этим вопросом я прошёл все помещения, но её нигде не было. Я присел на сундук в прихожей и задумался. Тут же, внутренний голос зашипел мне в ухо: «Ну, что герой любовник! Получил! Лучше бы поехал в бар к Аркадию, сейчас там полный сбор. Ну не для тебя эта девица, зря ты губы раскатал. Теперь, нужно приобретать автоматический губоскатыватель. Не сиди, – продолжал шипеть внутренний голос, – иди, пристрой веник в какую-нибудь вазу». 

Большой вазы у меня не было, но был расписной глиняный кувшин. Я засунул в него тюльпаны, предварительно налив в него воды. Потом я поставил кувшин с тюльпанами на стол. 

– А что, – буркнул я мысленно внутреннему голосу, – не так уж и плохо. Все-таки красивые цветы. 

– А жрать на что мы будем, – грустно ответил внутренний голос, – цветы то красивые, но ты же за них все наши бабки отдал. 

– Ничего, – сказал я вслух, – как-нибудь проживём, в крайнем случае, одолжу у кого нибудь. 

– Одолжу, одолжу, – продолжал канючить внутренний голос, – а, сейчас, что мы жрать будем? 

– Заткнись! – мысленно приказал я ему и открыл дверь холодильника. Да, действительно, в холодильнике мышь повесилась. В контейнере лежало одно куриное яйцо, засохший кусочек сыра, маленький кусочек почерёвка. В хлебнице было два сухих кусочка хлеба. В принципе, кое-как поужинать я смогу, а вот позавтракать будет нечем. Как же я забыл взять из дома деньги и купить продукты. И тут я вспомнил, что у меня, после ночного клуба, должны были остаться деньги. Я поискал в карманах своего пиджака, в котором был в ночном клубе и, к счастью, нашёл почти шестьсот гривен, которые остались от поменянной сотки долларов. 

– У-р-р-р-а-а-а!!! – завопил внутренний голос, – давай беги, быстро, в гастроном, отовариваться. 

Я собрался пойти за пакетом для продуктов, но в этот момент послышался звук поворачиваемого в замке ключа, дверь открылась и вошла Инга. В руках у неё было два огромных пакета. Я остолбенел, но тут же метнулся к ней и выхватил пакеты из её рук. 

– Фу, – сказала она, – ну и тяжёлые получились. Вроде бы и покупала всего по чуть-чуть, а смотри, сколько всего набралось. Я подошёл к ней и, обняв, поцеловал её. 

– Ну, здравствуй любовь моя, – тихо прошептал я ей в её розовое ушко, – я очень испугался, когда не нашёл тебя тут. Я купил тебе цветы. 

Она повернула голову и увидала на столе кружевные, красные тюльпаны. 

-Боже, какая прелесть, – обнимая и целуя меня, прошептала она, – спасибо тебе Стас. Они очень красивые. И ещё, извини меня, что я не встретила тебя. Я заглянула в холодильник и, увидев там повесившуюся мышь, решила купить продукты и приготовить нам ужин. Но после того, как побываю дома и поговорю с родителями. Разговор с ними получился не очень приятным, и очень долгим. К обоюдному пониманию мы так и не пришли, поэтому я ушла из дома, потом успокоилась и пошла по магазинам за продуктами. 

– Ты что рассказала им всё? – спокойно спросил я. 

– Стас, – прервала меня она, – давай я сперва попробую приготовить нам ужин, а потом расскажу тебе всё. 

– Хорошо, – согласился я, – помощники тебе нужны? 

– Не помощники, а наблюдатели, – улыбнулась она, – садись на стул около стола и наблюдай за мной. Если я что-то буду делать не так, прошу критиковать, но конструктивно, с учётом того, что я дома готовила очень редко.  

Она быстро достала из пакетов какие-то свёрточки, кулёчки, пакетики и уложила всё в холодильник. Затем протянула мне две баночки и попросила открыть их. Сама достала из своей сумки тапочки и присев на сундук в прихожей принялась стягивать свои сапоги, я вскочил со стула и присев перед ней помог ей в этом. Обув на ноги тапочки с меховыми бомбонами, она из той же сумочки достала кокетливый передничек и, подпоясав на талии его поясок прошла в ванную и вымыла руки. Затем взяла из судочка, который она положила в холодильник четыре нарезанных свиных челогача и, найдя специальный кухонный молоточек для отбивания мяса, отбила челогачи. Она не забыла посолить их и поперчить чёрным перцем. Затем положила их на предварительно разогретую сковороду. 

Челогачи зашкворчали и, по кухне пошёл запах жарящегося мяса. У меня в желудке от этого запаха начались голодные спазмы. Я решил открыть баночки, которые мне дала Инга. В одной были оливки испанские, в другой грибочки маринованные. Чтобы не отвлекаться от мяса, она протянула мне три помидоры, три огурца, луковицу, кусок брынзы и один болгарский перец. Я понял, что она предложила мне порезать все это для салата, что я и сделал. Получился Греческий салат. Грибочки она выложила в отдельный судочек, слегка полила их подсолнечным маслом и добавила немного уксуса. Затем, порезав луковицу кружочками, добавила их в грибочки. 

Я сидел немного обалдевший, она знала, где у меня лежит посуда, где у меня соль и специи, где у меня вилки, ложки и прочий кухонный шанцевый инструмент. Я был удивлен и восхищён. 

Короче, минут через пятнадцать стол был сервирован в соответствии с лучшими традициями приёма гостей, она где-то нашла, даже, бумажные салфетки. 

Прошу вас, – пригласила она меня к столу и вопросительно на меня взглянула. 

Благодарю вас мадам, – галантно поблагодарил я её, – но красота сотворённая вами на столе просто диктует совершить поход в винные погреба. Прошу вас пока присесть. Мне требуется пару минут. Она сделала шутливый книксен и села на стул напротив моего места. Я вошёл в библиотеку, открыл винный шкаф, замаскированный под стеллаж с книгами, и вытащил бутылку красного «Каберне» сделанного, лично, мной из винограда росшего у меня на даче. У меня для этой работы, даже, специальное оборудование имелось. 

Возвращаясь, я прихватил подсвечник со свечой и, поставил бутылку вина и подсвечник на стол. Затем поставил два бокала для вина. Открыл бутылку и налив вино в бокалы, зажег свечу и, вино в бокалах замерцало рубиновым цветом, источая тонкий аромат разогретых солнцем виноградных гроздей, наполненных иссиня чёрными, покрытыми матовым пушком ягодами.  

– За нас с тобой, – сказал я, поднимая бокал с вином.  

– За нас, – эхом повторила Инга и посмотрела на меня глазами в которых, как мне показалось, горел незатухающий огонь любви. 

Мы сделали по нескольку глотков вина и принялись за ужин. А ужин получился просто роскошный. Мясо было средне прожаренной кондиции в меру посоленное и проперчённое. Салат был изумительный, грибы остренькие, но не чересчур. Оба мы, судя по скорости, с которой мы уничтожали всё, что было на красиво сервированном столе, были основательно голодны. Тостов я больше не произносил потому, что был уверен, к мясу, просто, необходимо красное сухое вино как соль или перец. Красное вино это составная часть блюда именуемого жареным мясом. Единственное, что я делал, это следил, чтобы у Инги бокал не оставался пустым. 

Когда мы утолили голод и мой внутренний голос, удовлетворённо, молчал, я поблагодарил Ингу за вкусный ужин. Потом спросил у неё чего бы она хотела, чай или кофе. Она пожелала кофе. У меня был молотый «Арабико» и я, набрав в турочку холодной воды, за десять минут сварил кофе по малайски. Достав две чашечки из тонкого саксонского фарфора, я разлил в них кофе и, вопросительно, посмотрел на Ингу. 

Чего изволите узнать сударь, – произнесла она, пригубив кофе и закрыв глаза от удовольствия. 

Хотелось бы узнать, как происходил и чем закончился разговор с родителями, – расслабленно ответил я, – а так же, буду ли я иметь счастье, при возвращении домой, находить вас здесь, мадам? 

Знаешь Стасик (она впервые меня так ласково назвала), – с сияющими глазами начала разговор она, – мне приятно, что ты называешь меня мадам, мне очень понравился процесс перехода из мадемуазель в мадам. Не так болезненно и страшно, как я думала, зато море блаженства я ощутила. Я благодарна тебе за твою деликатность. Так вот, под впечатлением того, что у нас было, я отправилась домой и, радостно, поделилась с отцом и мамой что я, наконец-то, встретила человека в которого влюбилась и хочу с ним жить. Узнав, что это ты Стасик, они, словно, с цепи сорвались. Я не знаю, чем ты так не понравился моей маме. И она так рассказала о тебе папе, что он, тоже, был против. По-моему, ты ничего не сказал и ничего не сделал такого, чтобы маму, словно, подменили. 

Я никогда не видала её такой. Она говорила такие гадости, что я не выдержала и, хлопнув дверью, ушла из дому. Так что хочешь ты или нет, но тебе каждый день придётся видеть меня в своём доме, проводить со мной всё своё свободное время, спать со мной и как можно чаще заниматься со мной тем процессом, в результате которого из мадемуазели получается мадам. А поскольку я уже мадам, то теперь этот процесс будет меня делать всё более и более счастливой. 

Когда она заканчивала свою тираду в её глазах засверкали слёзы. Я подошёл к ней, подхватил её на руки и отнёс её в спальню. Раздел её и как, только, мог со всей силой своей любви и нежностью доказал ей, что люблю её и счастлив, что она выбрала меня, как не пытались её родители отговорить её от этого. 

Когда страсть понемногу утихла и, она лежала на моей груди, свернувшись калачиком, она, всё-таки, спросила, почему же её родители против меня, и почему её мать так изменилась. 

Понимаешь моя любовь, – начал я издалека, – я и мои родные и твоя семья находимся, хотим мы этого или нет, на разных ступеньках социального положения в теперешнем обществе. И социалогическая теория и практическая жизнь говорит о том, что не одно крупное состояние, нажитое в период дикого капитализма, никогда не наживается честным путём. В основе его, всегда, стоит воровство, обман, убийство, вымогательство. Откуда могут взяться владельцы заводов, домов, пароходов,если в стране, называемой СССР, ни у кого не было в собственности крупных заводов, шахт, рынков, железных дорог, нефтяных скважин и тд. и т.п. Единственное, что мог иметь человек при советской власти это участок для садово-огородных развлечений, да и то эти участки начали давать почти перед самым развалом этого могучего государства. Даже я получил такой участочек, на котором посадил фруктовые деревья, виноград и построил маленький садовый домик. Когда СССР развалился и, каждая республика провозгласила суверенитет, В России и в Украине обсчитав все материальные ценности, что были в стране, перевели всё в денежный эквивалент и поделили на количество жителей этой страны. Затем сделали ваучеры на сумму денег, приходящуюся на одного гражданина, включая стариков и младенцев. Но денег по этому ваучеру получить было невозможно, они вкладывались только в покупку недвижимости, заводов, шахт, дорог. Например, ваша семья состоящая из трёх человек, получила три ваучера на какую-то сумму. Сложив три ваучера вы, не только сеть магазинов с товаром, продавцами, инфраструктурой не могли купить, но даже одного автомобиля Жигули. И вот тут нечестные люди путём подкупа, вымогательства, шантажа отняли у основной массы голодного населения, превращённого в нищих, их ваучеры. А нищими они стали потому, что основная масса людей хранила свои сбережения в сберегательных кассах СССР, которого не стало, а деньги, хитрые и непорядочные дельцы, путём всяческих финансовых махинаций, присвоили себе. И уже на них, скупали ваучеры по цене, которая составляла сотую, а иногда тысячную часть их номинальной стоимости. Затем, скупив за гроши, отняв методом шантажа либо просто силой у людей их ваучеры, эти деятели начали скупать заводы, фабрики и прочие материальные ценности, некогда, принадлежащие государству. Ну а дальше, уже, проще. Чтобы никто не отнял нечестно нажитое, эти дельцы становились депутатами всех уровней, покупая за деньги, которые сейчас они имели в изобилии, депутатское удостоверение вместе с депутатской неприкосновенностью.  

Тогда, когда мы беседовали с твоей матерью после обеда в вашем доме, я, по-видимому, каким-то образом дал понять твоей маме о моём отношении к твоему отцу, владельцу сети магазинов и депутату какого-то там совета. 

Я замолчал, Инга лежала тихо у меня на груди и, я слыхал и ощущал только её сердце, стучащее равномерно и мощно. Я заглянул ей в лицо, думая, что она заснула во время моей лекции о появлении капитала в период дикого капитализма. Но она не спала и о чём-то, сосредоточенно, думала. 

– Значит мой отец вор и вымогатель, шантажист и убийца? – хриплым голосом спросила она. 

– Я так не говорил и, не имею права так говорить, – спокойно возразил я ей, – может быть, твой отец и является тем редким исключением из правил. Он мог нажить свои, судя по всему, немалые капиталы, абсолютно, честно. Я не судья чтобы в чём-то обвинять твоего отца, да и не желаю этого делать. Но думать я могу все. И твоя мать, женщина чуткая и, по-видимому, много знающая о том, как вы стали богатыми, почувствовала мои мысли. Поэтому, твои родители хотели бы тебе мужа из круга таких, как они сами. И богатство увеличится, и будущий зять не будет смотреть понимающе. Так что тебе, моя любовь, есть о чём подумать. 

– А ты, действительно, меня любишь? – прижимаясь крепче ко мне, спросила она. 

– Да я, действительно, тебя люблю, – уверенно ответил я, – хотя сам искренне удивляюсь этому. 

– Почему ты удивляешься, – подняв голову и, глядя на меня изумрудным взглядом, пытливо спросила она, – разве меня нельзя полюбить? 

– Инга, ты прекрасна и сердцем я люблю тебя, – целуя её в глаза ответил я, – но мой разум сомневается сможет ли такая избалованная деньгами, шикарными машинами, шикарным домом, вниманием богатых мужчин девушка жить с обыкновенным мужиком без сверх доходов, в обыкновенной квартире, без личного Мерседеса и, ещё, многих привилегий и удовольствий, которые можно получить имея большие деньги. 

– Не сомневайся, – утвердительно сказала Инга и, приподнявшись, оседлала меня. Её взгляд с поволокой был устремлён на меня и источал желание. Она приподнялась на коленках и, наклонившись, начала ласкать меня своей грудью, на которой соски стали твёрдыми и как маленькие пальчики, гладили моё тело, возбуждая и наращивая мою силу которую я направил в её так мною любимое и совершенное тело. Она застонала от наслаждения и, в мгновение ока, превратилась в страстную всадницу, которой скачка галопом доставляла такое же наслаждение, как и её коню. Но когда они достигли сияющей вершины обоюдного наслаждения, она рухнула на мою грудь без движения. 

Прошло несколько минут, затем она пришла в себя и начала целовать меня без остановки. 

– Стасик, любимый мой, – лепетала она, страстно целуя меня, – я люблю тебя и мне никого, кроме тебя, не нужно. Я, никогда, не променяю тебя ни на какие блага, ты не моя прихоть. Ты моя любовь, – продолжала она лепетать, обнимая и прижимая меня к своей груди.  

Затем, обхватив меня руками и прижавшись ко мне, сказала ясно и отчетливо: «Я никогда и никому тебя не отдам». И такая сила прозвучала в этой фразе, что у меня рассеялись все мои сомнения. А она лежала на моей груди и её бешено стучавшее сердце успокаивалось и начало стучать более ритмично. Глаза её сияли, она счастливо улыбалась. 

– Расскажи мне о себе, – вдруг сказала она, – я о тебе ничего не знаю. 

– Хорошо, – ответил я и начал рассказывать о своих, ныне покойных, родителях, о том, как и где я учился, как служил в армии, где и кем работал и каких высот добился, что вытворял, когда был студентом. Так же рассказал про свою многочисленную рать друзей и приятелей. Особое впечатление на Ингу произвёл рассказ о том, как мы с друзьями лазили в катакомбы, что там делали, как водили туда девчонок. 

– Ты меня сводишь в катакомбы когда-нибудь, – вдруг спросила она. Я, разнеженный её ласками и любовью, потерял бдительность и согласился её сводить в катакомбы, хотя, сам, с десяток лет, туда не ходил. Там всё могло измениться так, что такой поход, без разведки, становился опасным. Я, мысленно, себя матюкнул и мне оставалось, только, уповать, что Инга забудет об этом желании. 

Уснули мы с ней около часа ночи. В шесть утра будильник заверещал, поднимая меня на работу. Я открыл глаза, но Ингу рядом с собой не обнаружил, зато услыхал её лёгкие шаги по кухне. Я встал и открыл дверь в кухню. Инга в моей джинсовой рубашке в своих тапочках с бомбонами, практически, бесшумно двигаясь по кухне, готовила мне завтрак. Чайник уютно шумел, закипая, на столе стояло блюдо с бутербродами с сыром. На каждом из них сверху, на пластинке сыра, был кружёчек помидоры и веточка петрушки. К чаю были поджарены гренки на молоке и сливочном масле и какое-то круглое печение, которое она вчера купила. Я подошёл к ней и поцеловал в её нежную шейку. 

– Прекратить соблазнение, – скомандовала она строгим голосом, – шагом марш мыть руки и за стол. 

– Есть мой генерал, – рявкнул я и отправился в ванную. Через несколько минут чисто выбритый, благоухающий туалетной водой от Диора, я выплыл из ванной и тут же был взят в плен. Меня Инга обняла и нюхая целовала моё лицо. 

– Почему по утрам мужчины так приятно пахнут? – целуя меня, спрашивала она. 

– Потому, что не хотят ляпнуться в грязь лицом перед своими любимыми женщинами. 

– Ладно шагай за стол, – с сожалением отлипнув от меня сказала она, – а то я тебя не пущу на работу. 

– А кто для нас будет зарабатывать деньги? – спросил я и вспомнил, что нужно Инге вернуть деньги, которые она вчера потратила на продукты, – и, кстати о деньгах мадам, вы вчера потратили некую сумму чтобы накормить двух голодных мужиков, вот компенсация. 

Я положил на стол четыреста гривен. 

– Стоп,стоп! Кого вы имеете в виду под двумя мужиками, хотела бы я знать, – удивлённо сказала Инга. 

– Меня и мой внутренний голос, – со смехом сказал я, – он вчера был намного голоднее, чем я. И кстати, вам понадобятся деньги, вам же придется делать закупку продуктов. Вчера мы, по-моему, всё съели. В общем, хозяйка, разберёшься.  

Я сел за стол и быстро позавтракал. Затем, так же быстро по-военному, оделся и Инга меня провожала до самой двери. Я поцеловал её, на прощание, и вышел из квартиры. Выйдя во двор, я увидел, что Мерседес Инги ночевал во дворе. 

– Почему она мне не сообщила, что её машина во дворе, – с досадой подумал я, – ладно, нужно будет ей сказать, чтобы она вернула машину отцу. 

Дойдя до гаража, я выгнал Бяшу и понёсся на работу. 

Время, для нас с Ингой, не, просто, летело, а мелькало как телеграфные столбы, когда ты смотришь в окно мчащегося с большой скоростью поезда. Мы жили весело, Инга, как могла, содержала дом и меня в порядке. И я испытывал огромное наслаждение когда, возвращаясь с работы, заставал её, ожидающую меня с приготовленным ужином. В выходные дни мы выезжали с Ингой на мою дачу, с которой она, так же, прекрасно освоилась. Она накупила и посадила много саженцев роз и под впечатлением от сделанного мною вина, купила и посадила ещё полтора десятка саженцев винограда самых престижных и элитных сортов. А в долгие летние вечера мы с ней посещали все премьеры в театрах и не премьеры, тоже. 

А что стоили наши ночи? Это был восторг, помноженный на наслаждение и поделённый на удивительную нежность наших отношений. И я, каждый день считал и складывал в свою сокровищницу. Мы встречались с моими друзьями и её подругами, но при всех этих встречах мы были так заняты друг другом, что переставали, просто, замечать окружающих. Им становилось скучно с нами, поглощёнными только самими собой, и они, потихоньку, перестали ходить к нам. Мы, даже, этого не заметили потому, что нам было интересно только вдвоём. И если нам не о чем было говорить в какой-то момент, мы могли молчать так, что это молчание доставляло нам удовольствие. 

В общем, за какие-то полгода мы сроднились так, что роднее и ближе у нас, кроме нас самих, не было. Но какой-то холодок в моей душе, всё-таки, присутствовал. Я понимал, жизнь устроена так, что никогда не бывает белая полоса постоянно. Обязательно появиться какая-то чёрная полоса, которая нарушит это счастливое равновесие. 

По тому, что, время от времени, у Инги появлялись новые наряды, которые не были новыми, я понимал, что она встречается со своими родителями. Она не рассказывала мне об этих встречах и, меня это, очень, беспокоило. Ведь какие-то разговоры велись с её отцом и матерью, но она предпочитала молчать об этом и я, деликатно, её не расспрашивал. Свой «Мерседес Бенц» она, по моей просьбе, вернула родителям. И я, пользуясь тем, что один из моих друзей, разорившись, продавал поношенную «Таврию» купил её для Инги. Приятель продал её за половину стоимости, которую он заплатил когда она была новой. Я загнал машину в свой парк и, как говориться, влез в карбюратор и вылез через выхлопную трубу. Теперь я был уверен, на сто процентов, что эта машина не поломается. Когда я показал Инге машину она, по-началу, сморщила свой носик, но сделав пробную поездку убедилась, что машинка маленькая, юркая, паркуется на маленьком пятачке и, при этом, расходует в городском режиме не более шести литров топлива на сто километров пробега. Я брал Инге эту машину, чтобы она моталась в ней по хозяйству, в магазины, на привоз. В итоге, она к этой машинке привыкла и та дала ей возможность не таскать тяжёлые сумки с привоза. 

Однажды, вернувшись с работы, я выслушал от неё рассказ о том, как её знакомые удивились, увидев её на «Таврии» вместо «Мерседеса. Рассказ её звучал на весёлой ноте, но, в глубине души, я почувствовал в её словах горечь. Как-то, гуляя вместе по городу, мы зашли в новый, только что, открывшийся бутик. Ей там, очень, понравился костюм-тройка, мышиного цвета, последний писк моды. Она его крутила и так и сяк, потом примерила. Костюм на ней сидел как влитый, но когда она посмотрела на ценник, то, тяжело вздохнув, сняла костюм и повесила его на вешалку в магазине. Я, тоже, взглянул на ценник. Костюмчик стоил десять моих зарплат. Я, тогда, скрипнул зубами, но дал себе слово, что достану деньги и куплю ей этот костюмчик к её дню рождения. А день рождения будет у Инги во второй декаде августа. Этот день припадал на пятницу. За три дня до её дня рождения я снял с депозита, который хранился в банке под проценты все деньги и приехав в тот бутик, где она мерила костюм, застал его висящим на той же вешалке, куда его Инга повесила. Я заплатил за этот костюм и, упаковав его, отправился домой. Держа под мышкой большой пакет, я открыл двери и тут же мне на грудь, обхватив руками мою шею, прыгнула Инга. 

– Как хорошо, что ты уже дома Стасик, – весело защебетала она, целуя меня, – отложи, пока, свой свёрток и иди мой руки. Я на ужин приготовила вареники с вишнями. Пол дня провозилась, но всё-таки они получились. 

Но, переведя глаза на пакет, с чисто женским любопытством спросила: «А что в этом пакете? Можно посмотреть? 

Мне не хотелось открывать пакет до её дня рождения, но выхода не было, я попался. 

– Понимаешь, какая штука, – смущённо проговорил я, – у тебя через несколько дней, день твоего рождения. Вот я и купил тебе подарок, но хотел вручить в день рождения, но так бездарно попался. Что же, теперь, делать, смотри, пока я помою руки. 

Я обул тапочки и отправился в ванную комнату. Но только я переступил порог, как визг восторга потряс квартиру. 

– Это что мне? – счастливо улыбаясь и целуя меня, чуть не плакала Инга. 

– Конечно тебе, любимая, – обнимая и прижимая её к себе ответил я, – мне этот костюмчик не подходит. Размерчик у него маловат для меня, да и фасончик не мой. 

– Спасибо тебе Стасик, – сквозь слёзы проговорила она, – он же, страшно, дорогой. Ты, наверное, все свои деньги потратил? 

– Не все. Не волнуйся! – бодро ответил я, – у меня остались деньги, для того чтобы мы твой день рождения отметили в ресторане. Пригласишь, кого захочешь. Банкет на двадцать персон я выдержу. 

– Ну уж нет, – с вызовом заявила она, – никаких банкетов. Мне это всё надоело. Ты, как-то рассказывал, что когда был студентом, то вы с друзьями лазили в катакомбы. Давай возьмём с собой выпивку и закуску и сбежим от всех на три дня, пятницу, субботу и воскресение. Спальные мешки у нас есть, температура там и зимой и летом плюс четырнадцать градусов. Не будет этой жары, и никто нам не помешает. Хочу видеть в свой день рождения только тебя. 

– Любимая, я ходил в катакомбы более десяти лет назад, – начал я обалдевший от её напора, – за эти годы там многое могло измениться. Нам нужно будет с тобой дойти до зала молодожёнов, но я уже не помню туда дорогу. Штреки, ведущие к залу, могли обрушиться, их могли заложить кирпичной кладкой. Я не знаю, кто последний ходил по этим штрекам, профессиональный спелеолог или любитель. Я, абсолютно, не в курсе о теперешней системе установки туров. Нет, туда идти без подготовки – самоубийство. 

– Ну Стасик, ну любимый мой, – она начала меня уговаривать, – я никогда в жизни не была в катакомбах, а ведь я родилась тут. Я себе дала слово, когда ты рассказывал про них, что обязательно схожу с тобой туда Ну, давай не будем идти к этому залу молодожёнов, найдём хорошую квадратную выработку недалеко от входа и там сделаем лагерь на три дня. Ну, прошу тебя, неужели ты можешь мне отказать? 

Последнюю фразу она произнесла, прижавшись ко мне всем своим телом и я поплыл. 

– Это у тебя, просто, прихоть. Я попробую за эти дни провести разведку, узнать, не заложены ли те входы, через которые мы входили, – неохотно согласился я, – но если там все заложено, то мы никуда не идём. 

– Стасик, спасибо тебе, – обрадовано защебетала она, – это моя самая последняя прихоть, обещаю тебе. 

– Инга, – с сомнением ответил я, – я хочу верить тебе, что это будет твоя, самая последняя, прихоть. 

– Так это и будет, – торжественно сказала она, – на всю оставшуюся жизнь. Кровью расписаться где? 

– Вам бы всё шутить девушка, – улыбаясь, ответил я, – кровью расписываться не нужно. А вот вареники с вишнями, сейчас, были бы кстати. 

– Прошу за стол мой господин, – заторопилась Инга, – уже подаю. 

После ужина варениками с вишнями мы с Ингой пошли прогуляться к морю. Я, абсолютно не подумав, повел её к морю через Кирпичный переулок. Свернув с улицы Гагарина на Французский бульвар, мы подходили к Кирпичному переулку, чтобы через него пройти к морскому побережью. Инга шла, взяв мою правую руку в объятья и прижимаясь к ней своей грудью. Каким-то шестым чувством она поняла, что мне очень нравиться, когда мы так идём. В этот момент завизжали тормоза черного джипа «Ленд круизер», он остановился и крупный седой мужчина, лет пятидесяти пяти вышел из машины и, перейдя дорогу, направился в нашу сторону. Инга вздрогнула, увидев этого мужчину и, прижавшись к моей руке ещё сильнее, сказала: «Стас, это мой отец». 

Мы, вежливо, остановились, ожидая его приближения. Не доходя до нас шагов пять он остановился и, не обращая на меня внимания, как будто меня тут и нет рявкнул тоном не терпящим возражения: «Инга, подойди ко мне. Мне нужно с тобой поговорить». 

Кровь кинулась мне в голову но, сдерживая себя, я спокойно сказал: «Уважаемый, вы кто такой и почему отдаёте распоряжения моей невесте. Это очень не вежливо с вашей стороны». 

– Сергей, иди сюда! – крикнул он водителю джипа оказавшегося здоровым двадцати пятилетним парнем, – разберись с этим учителем вежливости. 

– Папа не смейте его трогать, – напряжённо сказала Инга, ещё сильнее цепляясь в мою руку. 

– Любимая, – спокойно сказал я, – освободи мою правую руку, на всякий случай, и встань за моей спиной. 

– Я не изменил своей позы, рукой завел Ингу за свою спину. Серёжа, водитель отца Инги, подходил ко мне поигрывая нунчаками. 

– Уважаемый, – спокойно обратился я к отцу Инги, – отзовите своего пса и представьтесь вежливо без криков и команд моей невесте. Я вас предупреждаю, если этого не произойдет, мне придётся прижать хвост вашему псу. 

Подошедший Серёжа со словами: «Ах ты, сука», подняв нунчаки кинулся на меня с намерением ударить нунчаками по почкам. Пропустившего такой удар, страшная боль валит с ног. Я поднырнул под его руку с уклоном вправо, левой ногой ударил Серёжу по икре его правой ноги, а правой рукой нанес сокрушительный удар по носу и зубам водителя Серёжи. Я почувствовал, как под моим кулаком захрустели ломающиеся хрящи и кости Серёжиного носа. Я знал силу этого моего удара, Серёжа, как подкошенный сноп, свалился на тротуар. Кроме сломанных костей носа несколько зубов верхней челюсти Серёже, так же, придётся вставлять. Он лежал на земле с окровавленным лицом и не мог встать, а шевелился как жук, которого раздавили, но не до конца. 

-Ах ты, гад, – пришел в себя и завопил отец Инги, – что же ты натворил? Да я тебя, за это, в тюрьме сгною. 

– Уважаемый, – спокойно ответил ему я, – оскорбления не красят ваши седины. Меня гноить в тюрьме не за что, не я на вас напал, а ваш халдей напал на меня по вашему указанию, причем вооруженный и срок грозит не мне, а ему, так как нунчаки приравниваются к холодному оружию. Скажите спасибо, что вы являетесь отцом моей любимой женщины, в противном случае вы бы лежали рядом с вашим халдеем. Сказать, что я рад нашему знакомству я не могу, желаю здравствовать.  

– Инга, мне кажется, что твой папа всё понял, – обратился я к Инге, – пойдём дорогая. 

– Папа, – огорчённо сказала Инга, – он же тебя предупреждал. Если будешь в хорошем настроении, позвони на мой телефон. Надеюсь, что ты не забыл мой номер. До свидания. 

– Подождите, – вдруг подал голос депутат, – помогите мне погрузить в машину водителя. Его нужно отвезти в больницу, оказать ему медицинскую помощь. 

– Хорошо, – согласился я, – идите, откройте заднюю дверь и ждите около двери. 

Я подошёл к Серёже и подхватил его на руки, отнес к машине, а там, вдвоём с отцом Инги, осторожно положил его на заднее сидение. 

– Спасибо, – буркнул отец Инги. 

– На здоровье, – весело ответил я. 

– Дочь, – вдруг сказал депутат, – в следующую субботу, сразу после твоего дня рождения, я приглашаю вас обоих в гости. 

– Спасибо папа, – поблагодарила Инга, но в субботу мы не можем. Мы уезжаем в другой город. Если приглашение будет действительно до вторника, то мы, возможно, зайдем. Это как решит мой жених.  

Соответственно, после этого инцидента, гулять нам расхотелось. Мы развернулись и направились к нашему дому. По дороге, Инга прижималась ко мне и, я чувствовал, что дрожь, время от времени, сотрясала её тело. У меня самого остался неприятный осадок от случившегося. Он тревожил мои мысли и бередил душу, но мне нельзя было подавать вида, что меня это беспокоит. И я принялся рассказывать Инге смешные истории, случившиеся со мной или моими друзьями. Инга начала улыбаться после одной истории в которой я, будучи в туристском лыжном походе по зимнему Подмосковью, при морозе в двадцать пять градусов по Цельсию, ухитрился, основательно, подморозить себе уши. Решив повыпендриваться перед единственной девушкой, которая участвовала в этом походе, я не опустил уши в шапке ушанке. И если бы мой друг, рыжий Сашка, который заметил, что у меня оба уха наполовину белые, тут же, не завалил меня в сугроб и не начал тереть мне уши снегом, то неизвестно имел бы я уши или нет. После того как они отошли от мороза, они стали большие как у слона и, из них несколько дней сочилась какая-то жидкость. Но мой вид вызывал смех друзей потому, что когда я сидел, то верхняя часть ушей опускалась как у дворняги. 

Инга, даже, приостановилась и потрогала мои уши. Дрожь у неё прошла, было видно, что она успокаивается. 

– Прости меня Стас, – тихо сказала она, – за поведение моего отца и спасибо тебе, что защитил меня. 

– А он, папенька твой, – со смешком спокойно отреагировал я, – всю жизнь такой вспыльчивый. В сегодняшнем рандеву, мне твой папа, ясно, дал понять, что я не желательная кандидатура в твои мужья. 

– Не обращай внимания, сейчас не средние века и не он будет выбирать мне мужа, – четко обрисовала Инга свою позицию по этому вопросу и, вдруг, спросила, – А где ты, так здорово, научился драться? 

– Во-первых, не драться, а защищаться, – заметил я, – в противном случае я бы валялся с отбитыми почками и проломленной головой, а ты бы сидела под замком дома у твоего отца. А твоего папеньку, даже, никто к ответственности не привлёк бы потому, что он депутат. Они, современные нуворишки, немало денег потратили, чтобы обеспечить себе неприкосновенность, купили милицию и судей, и творят беспредел, как хотят. И только сам человек может защитить себя. А я, служил в армии в специальных войсках, где умению рукопашного боя, искусству восточных единоборств, владению любым видом оружия, как холодного, так и огнестрельного в течение трёх лет, ежедневно, уделялось повышенное внимание.  

– Это здорово, – вырвалось у Инги, – я знаю своего отца очень хорошо. Он сейчас отступил потому, что ты его остановил, но он никогда не упустит шанс расквитаться. 

– Будем надеться, что бог не выдаст, а свинья не съест, – спокойно резюмировал я, доставая ключи от входной двери дома, – входи хозяйка, не помешало бы горячего чайку. 

– Иди мой руки, я сейчас поставлю чайник на огонь, – засуетилась Инга, доставая из посудомоечной машины чашечки. 

– Я тебя, так же, должен поблагодарить за твоё поведение, – присаживаясь к столу, сказал я Инге, – ты вела себя в этом безобразном случае мужественно и преданно. Теперь, я вижу, что смогу на тебя положиться всегда и во всём. Ты показала, что не предашь меня, что я не твоя прихоть. Спасибо тебе, любимая. 

Я встал и. подхватив Ингу на руки, начал целовать её в лицо, шею, глаза, которые, почему-то, опять стали мокрыми. И я, забыв про чай, понёс её в спальню. Я любил её так, как никогда не любил до этого момента. Нежность к этой, ставшей сегодня бесконечно родной, красивой и молодой женщине переполняла меня. Я ощутил всем своим сердцем, всей душой, что она моя на всю оставшуюся жизнь, что она моя половинка, которую я так долго искал и наконец-то нашёл. Я знал, что скорее отдам свою жизнь, чем позволю, кому-то, обидеть её. 

Проснувшись утром я не увидел, рядом с собой Инги, но, прислушавшись, услышал её лёгкие шаги на кухне. Выйдя на кухню, ощутил восхитительный запах яичницы с ветчиной и помидорами, присыпанной мелко порезанным зелёным лучком. Инга была в очаровательном халатике на голое тело. Я схватил её в объятья, несколько раз чмокнул в её щёчки цвета спелого персика и понёсся в ванную комнату. Через десять минут я уже сидел за столом и уничтожал яичницу. К ней полагалась чашка крепкого ароматного чая. 

Покончив с завтраком, я предупредил Ингу чтобы она к половине седьмого была готова для похода в музыкальную комедию. Там сегодня давали спектакль, который назывался «Бал в честь короля».  

Я, всё-таки, решил совместить поход в катакомбы, разведкой которого я сегодня займусь во время обеденного перерыва на работе, дополнительно прихвачу, по договорённости с шефом, ещё часик, полтора, с посещением театра, что доставит Инге возможность выйти в свет в подаренном мною костюме. Я, уже, понял, что Инга любит красивые вещи, обладает тонким чувством вкуса и с ней приятно находиться рядом, когда она одета в понравившиеся ей вещи.  

В двенадцать часов дня я, договорившись с шефом что буду к пятнадцати часам, вскочил в Бяшку и понёсся в Усатово. Там в балке, которая делила это село пополам, находился, известный мне, вход в катакомбы. Поставив машину на дороге, недалеко от балки, в которую можно пройти по кривому переулочку, я одел небезызвестную вам курточку, старые брюки и кеды. Все свои вещи я сложил на заднем сидении машины. Немного подумав, позвонил по мобилке своему старому другу Саньке Андрюшкину с которым, в студенческие годы, вместе лазили в катакомбы и сообщил ему, что делаю разведывательный поход в катакомбы в Усатово. Вхожу там, где мы с ним когда-то входили. Затуривать ненужные штреки буду турами из двух камней сложенных под углом в виде стрелки, указывающей направление моего движения. Все его вопросы я пресёк одним словом «Надо!» и, закрыв машину, направился в балку. Вход в катакомбы я нашел с трудом, вокруг него вырос терновник, да так густо, что с огромным трудом продрался к входу. Как я и предвидел, вход был заложен кирпичами но, как и всё, что делают наши люди, заложен он был халтурно, то есть между входной стеной и кладкой была щель в которую, свободно, мог пролезть двенадцатилетний и любой, младше его, пацан. Моя попытка протиснуться в эту щель не удалась, как я и не старался. Интересно, всё-таки, устроены наши люди, ведь стена предназначалась, именно, для того чтобы в катакомбы не залезли дети. Хотели, как лучше, а получилось, как всегда. Теперь, пролезшие в эту щель дети не дождутся помощи от взрослых так как те не пойдут к этому входу, думая что вход замурован, а если кто-то и догадается посмотреть, как замурован вход и увидит эту щель, им придётся ломать эту стену.  

Надо будет сообщить председателю Усатовского райсовета, – подумал я, – ведь он мой бывший сотрудник. Работал в моём гараже механиком КТП. 

Я ещё раз подошёл к щели и внимательно её осмотрел. Если в месте выступавших мысом кирпичей снять два кирпича, то протиснуться за стену, с трудом конечно, но можно. А люди, которые будут заделывать эту щель, положат на два кирпича больше. 

Эта мысль успокоила мою совесть, я расшатал два кирпича, наиболее выступающие из стенки и аккуратно вынул их. После этого я, втянув живот и подобрав заднее место, протиснулся за стену. Я достал из внутреннего кармана куртки мощный фонарь, который используют американские полицейские. Муж моей сестры в день рождения подарил мне его. Включил его и направился внутрь. Буквально, пройдя с десяток метров, юношеская память начала мне подсказывать.  

Вот сейчас будет завал, перелезать его нужно с правой стороны и входить в правый штрек после завала, далее двадцать минут шага по высокому штреку, затем минут десять бега согнувшись до правого поворота в штрек ведущий к партизанской стоянке. Из помещения передового поста партизан, налево и высокий штрек приведет в знаменитый зал молодожёнов, который шириной метров пять, длинной метров двадцать и высотой метра четыре. В нём установлен, вытесанный из ракушника длинный стол, за которым во время войны партизаны отмечали свадьбу своих молодых товарищей. 

Все ответвления по дороге к залу молодожёнов я, исправно, затуривал, но потом понял, что можно этого и не делать. Поколения студентов, ходивших после нас в катакомбы, на каждый штрек навесили таблички с указаниями названия Одесских улиц, которые благополучно или нет, снимали с углов улиц. Тут был штреки с табличками – ул.Ленина, ул. Мизикевича, ул. Свердлова, ул. К.Липкнехта, ул. К.Маркса и т.п. 

На углу двух Карлов в Одессе была винарка, в которой продавался «Солнцедар» – вино, которое пить нормальному человеку было невозможно. В Одессе шутили, когда оно исчезло, якобы это вино закупили американцы красить у себя заборы. Один раз покрасил и на всю оставшуюся жизнь. 

Здесь же, на углу двух Карлов, был склад пустых бутылок. Любой приёмный пункт стеклотары обогатился бы, если бы имел возможность вывезти эти бутылки. В выемке этого угла их было сложено тысяча штук, как минимум. 

Не доходя до передового поста партизанских стоянок, я обратил внимание, что на полу штрека, обычно утоптанного, в некоторых местах кучками лежала труха, осыпавшегося с потолка, ракушечника. Внимание то я обратил, но значения этому не придал и, как оказалось потом, напрасно.  

Минут через десять я вошёл в зал молодожёнов. Здесь всё сохранилось так, как и было тогда, когда я сюда ходил. После всех пройденных узеньких и низких штреков, зал удивлял своими размерами. Длинный стол, тянувшийся посредине зала был пуст, на скамьях из ракушечника тоже ничего не было. В углу, на своём месте, стояло два заправленных примуса и ёмкость с керосином. Примусы были зелёные от патины. Потолок зала был покрыт специальным составом, чтобы ракушник не осыпался, и выглядел, в свете фонаря, как покрашенный красной краской.  

Я присел на лавку и вспомнил как Сашка, случайно, хлебнул из бутылки вместо водички, керосина. Мы приносили с собой керосин в бутылках из-под «Куяльника», кто-то из друзей и поставил керосин вместе с бутылками с водой. В дальнем левом углу зала было место для спальных мешков, причём пара от пары на расстоянии не менее метра.  

Там, так же, всё было чисто, хоть сейчас стели спальные мешки. Я посмотрел на часы, в катакомбах я был уже полтора часа, пора было возвращаться. По дороге назад я внимательно осмотрел все боковые штреки и ответвления. Все они были мною затурены, то есть вариант заблудиться, либо не туда попасть, отпадал. 

В то время мне казалось, что обеспечить последнюю в нашей жизни прихоть любимой женщины не так уж и сложно. 

Выйдя из катакомб, я вставил вынутые мной кирпичи на место и через кривой переулочек вернулся к машине. В машине я переоделся и позвонил Андрюшкину. Я рассказал ему, как всё выглядит внизу, напомнил ему про выпитый керосин и, на его вопрос о том, зачем же я, всё-таки, лазил в катакомбы, попросил его никому, ни за какие коврижки об этом не рассказывать. 

– Ладно Стас, – ответил он озадаченно, – ты меня уговорил, но если сказать честно, то, больше, удивил. 

– Спасибо дружище, – обрадовался я такой его реакции, – придет время, я тебе всё расскажу. До встречи! 

Затем, я завёл Бяшку и поехал на работу. Доложил шефу, что я на месте и окунулся с головой в дела. В шесть вечера, забежав на минутку к шефу, я рванул домой. 

А дома меня ждала Инга, облачённая в новый костюмчик, в туфельках на высоченной шпильке, с прекрасным макияжем. Я быстро надел свой костюм тройку, туфли и галстук. 

Сделал левую руку крендельком, Инга, церемонно, взяла меня под руку, и мы вышли из квартиры. Проходя мимо соседок, сидящих во дворе на лавочке, мы дали им пищу для обсуждения на весь вечер, затем сели в Бяшу и без пяти семь входили в театр оперетты. 

Представление нам понравилось, после театра мы зашли в ресторан «Александровский», где вместе и поужинали. Я, даже, себе позволил выпить бокал красного сухого «Каберне», но ужин был настолько плотным, что даже запаха вина не ощущалось. Инга выпила, так же, бокал вина и была очаровательно кокетлива. 

Дома мы были около двенадцати ночи. Раздевшись и приняв душ, оба рухнули в постель и, обнявшись, уснули. 

Утром я проснулся от ощущения, будто на меня кто-то смотрит. Я, слегка, приоткрыл глаза и утонул в глубокой зелени изумрудных глаз Инги. Вечером, когда мы ложились в постель, она была в кружевной ночной рубашечке, а сейчас она была, абсолютно, голая. Она лежала на правом боку лицом ко мне. Её удивительно красивая грудь с нежно-розовыми кружками вокруг торчащих, как маленькие розовые пальчики сосками, которые так и целились в меня для поцелуя, возбуждала меня и не давала возможности, притворяясь спящим, просто, любоваться её телом, глазами, рыжей копной душистых волос. 

Почувствовав моё нарастающёё возбуждение и поняв, что я уже не сплю, она прижалась ко мне всем своим совершенным телом и полностью отняла у меня инициативу. Она целовала моё лицо, глаза, губы, шею. Она просто впивалась поцелуями в мою грудь и покусывала слегка мои соски. С ней творилось что-то невообразимое, она была в неистовстве, я, даже, испугался за её нервное состоянием и обняв её двумя руками так прижал к себе, что лишил её возможности двигаться. 

Затем, перехватив инициативу, ринулся с нею и в неё. Она застонала от наслаждения, выгнулась дугой и требовала движений, всё более резких и частых. А когда у нас, в глазах, засверкал этот слепящий свет обоюдного наслаждения, когда из её груди исторгнулся крик восторга, счастья и победы, мы замерли в блаженном оцепенении, чувствуя, как наши жизни, в любви сливаясь вместе, рождают новую жизнь. 

Прошло несколько минут, она лежала, разметавшись на постели с закрытыми глазами, её тело было восхитительно, на её нежной шее пульсировала, тоненькой синей ниточкой, вена. Наконец, она открыла свои изумрудные глазищи и залила окружающее её пространство сверкающей зеленью. 

– С днём рождения, милая моя, – поздравил я её, – пусть всегда у тебя будет моя любовь, твоя красота и молодость, и крепкое здоровье. Я обожаю тебя. 

– Спасибо Стасик, – промурлыкала она, потягиваясь, – я хочу, чтобы каждый раз, до самой смерти, ты так меня поздравлял с днем рождения. За всю мою жизнь это самый прекрасный день рождения. Кстати, ты выполнишь мою, самую последнюю прихоть? 

– Да, дорогая. Я выполню твою прихоть, – с улыбкой, но твёрдо сказал я, – но и ты должна мне поклясться, что это будет твоя последняя на всю оставшуюся нашу совместную жизнь прихоть. 

– Клянусь! – сказала она серьёзно и поцеловала меня. 

– Тогда подъём и, после утреннего туалета, собираемся, – начал я инструктировать Ингу, – форма одежды – спортивная. Бельё должно быть, обязательно, тёплое, но ни в коей мере не стесняющее движения. Тёплое бельё берём с собой потому, что если ты его сейчас оденешь, то ты растаешь. Август месяц, как-никак. На ноги лучше обуть кеды, если нет, то и кроссовки подойдут. Ну и, обязательно, предметы личной гигиены. Туалетов с унитазами там нет, воды нет, тепла нет. Температура и зимой и летом постоянная, плюс четырнадцать градусов Цельсия. Готовь свои вещи, я схожу в гараж за рюкзаком и возьму продукты, которые вчера купил для нашего похода. 

– А можно и мне с тобой, – умоляюще попросила Инга, – а ещё одного рюкзака у тебя нет? 

– Есть, – с сомнением произнёс я, – но он маленький и сильно старый. У тебя с ним не будет товарного вида. 

– Это не страшно, – обрадовалась она, – главное, что тебе не придётся нести на себе всё. Я у тебя помощник. 

– Ладно уж, помощник, – иронизировал я, – шагай в туалет, потом я сменю тебя там. 

Пока я буду в туалете, приготовь, пожалуйста, нам завтрак. А потом мы вместе пойдём в гараж. Надо ещё с антресолей снять спальные мешки. У меня, к счастью, их два. Один мне подарили, совсем, новый. Другой – старый. В нём я спал в катакомбах, в Подмосковье, на Кольском и в других местах, куда меня туристская судьба кидала. 

– Есть мой генерал, – отрапортовала Инга и, вскочив с постели, направилась в ванную комнату. 

Я, так же, встал и, накинув халат, полез на антресоли в стенном шкафу. Оттуда я достал два, хорошо свёрнутых, спальных мешка. Новый был шикарный, на гусином пуху, длинный и с двойной ватной основой снизу. Старенький был целый, без дыр и без шика, но надёжный и простой. Я проверил змейки в обоих мешках и остался удовлетворён. В этот момент Инга освободила ванную комнату. Я направился туда, по дороге, чмокнув Ингу в её носик. 

Из ванной комнаты я вышел минут через пятнадцать, завтрак уже стоял на столе. Мы с Ингой быстро позавтракали, затем она принялась складывать в кучку необходимые для неё вещи. Я пока позвонил своему бывшему сослуживцу и теперешнему председателю Усатовского сельсовета, Ваковейчуку Юрию. Попросил у него разрешения оставить в его дворе машину на пару дней. Он без лишних вопросов дал добро. Затем, я пошёл в гараж и принёс оттуда два рюкзака и продукты с напитками, которые вчера купил по дороге домой. 

Где-то более часа мы с Ингой потратили на сборы и укладку рюкзаков. Уложить их нужно было так, чтобы они были, по возможности, более плоские. Это было необходимо для того, чтобы легче было бежать в низких штреках, с плоским рюкзаком не так сильно пригибаешься. Фонарь для Инги я взял маленький, легкий, но чрезвычайно мощный. К обоим фонарям, обязательно, по комплекту запасных батареек. Когда рюкзаки были уложены, я попросил Ингу надеть свой рюкзак, и отрегулировал лямки так, чтобы он был как можно ниже, почти на самой попе и не болтался при ходьбе и беге. Её рюкзак весил килограмм десять, что для рюкзака не вес. В моём, набралось почти под двадцать килограмм, что для меня было приемлемо.  

Короче, спустя несколько минут мы вышли из дома и направились через двор к гаражу. Инга выглядела, просто, очаровательно с рюкзаком, в маленькой панамке, похожей на ту, в которой дети в пионерском лагере ходят, в бриджах цвета хаки чуть ниже колена и в красных кедах с белой шнуровкой. Она вышагивала рядом со мной с гордым видом и бросала победные взгляды на соседок, расположившихся на дворовых скамеечках. И по их оживлённому виду чувствовалось, что они обеспечены темой для обсуждения на целый день. В гараже я закинул наши рюкзаки в Бяшку и, усадив Ингу рядом с собой, мы поехали в сторону Усатово. 

Когда-то, лет двести пятьдесят назад, когда на месте сегодняшней Одессы стояла крепость Хаджибей, которая была территорией Крымского ханства, сюда бежали казаки после разгрома Екатериной Великой Запорожской сечи. Сюда, так же, стекались и беглые крепостные из Российской империи. В итоге, рядом с крепостью образовалось два села. Это Нерубайское, село в котором селились беглые крепостные, украинцы бежавшие из- под гнёта Речи Посполитой и другие беглые. Крымский хан, за обещание не рубиться с ним, разрешал им проживать рядом с крепостью. 

Второе село получило своё название Усатово потому, что в нём, в основном, обосновались казаки бежавшие сюда после разгрома Запорожской Сечи. И сейчас, в наше время потомки этих казаков населяют это село. 

У моего бывшего сослуживца, выбранного головой сельского совета, я гулял на его свадьбе, поэтому хорошо знал где он живёт. За сорок минут мы доехали и уже здоровались с Юрой и его женой. Я представил им Ингу и сказал, что мы будем отдыхать на берегу Хаджибеевского лимана. Раскинем палатку и побудем наедине чтобы никто нам не мешал, поэтому машину оставляем у Юры. Машина, как визитная карточка, поэтому гости, уже, через час появятся. Нам этого хотелось бы избежать.  

Молодое семейство Ваковейчуков хорошо нас поняло, они, даже, не стали настаивать, когда мы отклонили их предложение пообедать с ними. Мы попрощались с Юрой и его женой и, надев рюкзаки направились в сторону лимана. 

Дойдя до заброшенного и разрушающегося противотуберкулёзного, детского санатория, попасть в который, при советской власти, можно было, только, по большому блату, мы свернули в окружавший его парк. Это было самое современное детское лечебно-профилактическое учреждение, оснащённое современным оборудованием, имеющее прекрасный штат врачей. Расположен был этот санаторий на окраине Усатово, лечебные корпуса санатория окружал старый парк, деревья которого, без ухода людей, разрослись в непроходимые в некоторых местах чащи. 

Я, намеренно, свернул в парк, чтобы не вызывать любопытных взглядов людей которые видели бы, как мы с рюкзаками направляемся к входу в катакомбы. А так, идя по парку, нас, практически, никто не видел, и мы могли подойти к входу незамеченными. 

Минут тридцать мы потратили, чтобы дойти к входу. Пройдя через заросли терновника, мы очутились возле него. Тут всё было в том же состоянии, в каком я это оставил сутки назад. 

– Инга, – строго глядя на неё, спросил я, – ты по-прежнему туда хочешь? Имеешь возможность дать задний ход. Вернёмся к Юрке, заберём машину и поедем куда-нибудь на морское побережье, поваляемся на солнышке. 

– Нет, Стасик, – так же серьёзно ответила она, – я никогда и ни перед чем не даю заднего хода. Я этого очень хотела, и я увижу это. 

– Ну, хорошо, – согласился я и добавил, – снимай рюкзак и подашь мне оба, так как вместе с рюкзаками мы в эту щель не пролезем.  

Она скинула рюкзак, я снял свой. Затем, подойдя к входу я вытащил из кладки стены два кирпича и протиснулся внутрь. 

Давай рюкзаки, – скомандовал я и Инга подала мне оба рюкзака, – залезай сама! 

Инга легко протиснулась в щель. Я достал из её рюкзака фонарь и дал ей, затем надел на неё рюкзак и сказал ей, чтобы она шла, не отставая от меня. Интервал – два, три шага. 

– Хоть ты и меньше меня на двадцать сантиметров ростом, – продолжал я инструктировать Ингу, надевая свой рюкзак, – но наклоняйся, когда я наклоняюсь. И беги в полунаклоне, когда я бегу. Если отстала или что-то случилось, остановись и сядь, свети фонарём в мою сторону. Я за тобой вернусь. Всё ясно? 

Я достал крепкую шёлковую бечевку, длинной метра три, с карабинами на концах и один карабин пристегнул к своему ремню сзади, второй карабин пристегнул к кольцу на правой лямке её рюкзака. 

– Мне всё ясно, – ответила Инга, наблюдая за моими манипуляциями с бечёвкой, – не ясно, только, зачем этот собачий поводок? 

– Это не собачий поводок, – улыбнулся такому её сравнению, – это благородная верёвочка и называется она «страховка». 

– Пользуешься моим неведением, – пробурчала она недовольно, – вот и вешаешь на меня так называемую страховку. 

– Кончай дебаты, – прикрикнул я, – включай фонарь и за мной шагом марш! 

И мы с ней пошли не торопясь. Дошли до завала, мужественно преодолели его, вошли в высокий штрек и шли, совсем, не пригибаясь. Я, внимательно, следил за турами в боковых штреках. Везде, они были в том положении, в каком я их установил. Так же вовремя я заметил птичку, которую нарисовал на ракушнике в месте понижения штрека. 

– Внимание, – крикнул я, – потолок штрека понижается, всем пригнуться и бегом марш. 

Мы пригнулись и побежали. Бежал я, пригнувшись, как в Армии на кроссе, но все-таки зацепил потолок несколько раз рюкзаком. 

– Что не говори тридцать три это не двадцать, – подумал я после очередного чирка рюкзаком по потолку, – надо опять начать ходить в бассейн и в тренажёрный зал. А то потеряю форму, восстановить будет гораздо сложнее. 

Инга шла и бежала просто великолепно. У неё было врождённое чувство габарита. 

Когда идёшь или бежишь по штреку, фонарь высвечивает потолок штрека впереди тебя метров на пять, а на каком расстоянии над твоей головой потолок ты не видишь, это нужно чувствовать. 

В общем, мы так слаженно с Ингой прошли весь маршрут, что через час после входа были в зале молодожёнов. Инга была удивлена увиденным, она не переставала восхищаться, ходила по залу, разглядывала всё, что в нём находиться. 

– Инга, – взмолился я, – давай распакуемся, накроем на стол, зажжём свечи и выпьем, наконец, за здоровье именинницы. Уже три часа, давно пора было сидеть за обеденным столом. 

Прежде всего, я достал свечи и поставил их на столе с интервалом в пол метра, Воткнув их в горлышки пустых бутылок. Получились своеобразные канделябры. Затем, Инга извлекла из своего рюкзака белую скатерть в голубую клетку. Сразу, чтобы зафиксировать скатерть, я поставил на стол бутылку виски «Red label», бутылку сухого красного «Каберне», две бутылки «Куяльника» большую бутылку Pepsi-cola. Инга достала и поставила на стол два больших одноразовых блюда с различными нарезками, копчёной колбаски, ветчины, копченого мяса. На тарелочках была брынза из Гагаузии, виноград и яблоки из Молдавии. Огурцы и помидоры мы с ней не резали на салат, а решили есть натуральными. Короче, стол получился на славу. Представьте себе в огромном зале под красным потолком в мерцающем свете горящих свечей, хрустальные бокалы с рубиновым напитком на бело-голубой скатерти. Рядом друг с дружкой он и она, любящие и любимые. 

Никогда прежде и никогда потом нам не было так хорошо вместе. У нас было необыкновенно пьянящее чувство свободы. Как будто, мы одни во всём мире Мы пили вино за здоровье Инги и закусывали его гагаузской брынзой и сладкими поцелуями. Мы занимались любовью и спали, затем всё повторялось вновь. Когда мы уставали есть и пить, я рассказывал Инге, как появились катакомбы. Это был великий праздник любви, обоюдной любви друг к другу. 

Но, время неумолимо и мы начали собираться в обратный путь. Мы всё, тщательно, убрали. Мусор, пустые бутылки из-под воды и колы были упакованы в пакеты с тем, чтобы выбросить всё это в специальные мусорные контейнеры на верху. Последний осмотр помещения под землёй, где мы были так счастливы и мы надеваем рюкзаки, чтобы идти к выходу. 

– Ну что ж, – довольно сказала Инга, – мир этому дому, а мы пойдём к другому. 

Как только она произнесла последнее слово, раздался сильный грохот и воздушная волна, прокатившаяся по штрекам чуть не сбив нас с ног, затушила свечи. 

– Что это, – испуганно спросила Инга и её лицо, в свете вспыхнувшей спички, поразило меня своей бледностью, – надеюсь ничего страшного.  

– Хотелось бы надеяться, – сказал я, – но этот звук и воздушная волна бывает во время обвалов. Может быть, завалило какой-нибудь другой штрек, и мы, спокойно, выйдем. В любом случае нужно быть благодарными богу, что это случилось вдалеке от нас. Пошли. Под лежачий камень портвейн не течёт, – пошутил я чтобы успокоить Ингу. 

Я, опять, пристегнул к шлейке рюкзака Инги страховочную бечеву, и мы направились к выходу из катакомб. Мы прошли от зала молодожёнов метров триста и наткнулись на завал штрека. Завал произошёл в том месте, где я видел на полу осыпавшуюся с потолка мелкую труху ракушечника. От места нового завала до передового поста партизан метров восемьсот. А оттуда до выхода ещё два, два с половиной километра. 

Увидев завал, я сказал Инге отойти назад метров на пятьдесят и, сняв рюкзак рядом с ней, пошёл осматривать завал. Я шёл и мысленно молил бога, чтобы осталась сверху завала хоть малейшая щель, через которую мы бы могли выбраться. Но действительность оказалось хуже, чем я предполагал. Порода, обвалившаяся в штрек, закупорила его как пробка бутылку с Шампанским. Судя по всему, многотонный пласт породы, просто, опустился в штрек. Какова пробка по высоте и по длине выяснить не представляется возможным. 

– Следовательно, – рассуждал я, – пробиться сквозь завал, либо перелезть его сверху не получиться. Не зная диаметра и высоты опустившегося пласта породы нечего, даже, пытаться пробиваться сквозь завал. Мы сотрём руки, оттаскивая назад породу, а поскольку закрепить её нечем она, благополучно, будет подсыпаться сверху. 

Когда я всё это продумал, мои волосы встали дыбом. И я во всём виноват, не Инга, прихоть, которой я выполнял, а я, только я. Хоть эти дни, что мы провели с Ингой, здесь, были самыми счастливыми днями, я готов был убить себя, что поддался этой женской прихоти. Ведь чувствовал же я, что этого делать нельзя и всё-таки полез. 

– Ну ко, успокойся, – подал я сам себе команду, – стенаниями, посыпанием головы пеплом, признанием своей мягкотелости перед прихотью любимой женщины, положения не исправишь. Думай, думай! В противном случае откинешь лапти тут сам и погубишь свою любимую женщину. 

Я сидел, светил фонарём на этот завал и, ни одна свежая мысль в голову не приходила. В мозгу крутилась какая-то глупая поговорка : «Умный в гору не пойдёт, умный в гору не пойдёт,»…. И так постоянно. Я уже хотел выругаться из-за того, что ко мне прилипла эта никчемная поговорка и вдруг! 

– Стоп, – мелькнуло у меня в мозгу, – не такая она, уж, и никчемная. Она же полностью звучит так: «Умный в гору не пойдёт, умный гору обойдёт!» Обойдёт! 

Нужно, просто, обойти завал по другим штрекам. Да, я давно не был в катакомбах, но я хорошо знал, что катакомбы напоминают швейцарский сыр весь пронизанный дырками вдоль и поперёк. Нужно поискать обводной штрек, ведущий к выходу. Но самое главное в этом деле – избежать попадания в большое кольцо, из которого выход найти, практически, невозможно. 

Сделав для себя этот вывод, я вернулся к Инге, которая встретила меня с тревожным выражением в глазах. Я, мягко как мог, рассказал ей о ситуации, в которую мы угодили. Причём, старался говорить как можно спокойнее, чтобы не пугать её. Мне показалось, что мне это удалось, она приободрилась и готова была идти вместе со мной искать обходной штрек. То, что это была гигантская задача которая могла и не иметь решения, я Инге не сказал, но вам, уважаемые мои читатели, попробую вкратце объяснить, что же это такое, одесские катакомбы. 

Двести четырнадцать лет назад, войска А.В.Суворова совместно с казачими полками штурмом овладели крепостью Хаджибей и, оставив графа де Рибаса начальником крепости, Суворов повёл российские войска на Измаил. Императрица Екатерина вторая, учитывая исключительно выгодное стратегическое положение крепости Хаджибей, подписала указ о строительстве города и порта на месте разрушенной крепости. Но поскольку вокруг Одессы, так повелела Екатерина назвать новый город, были одни степи, то тогдашний градоначальник де Рибас и его помощник де Волан распорядились о том, что любой человек, заезжающий через заставы в город, обязан был привезти количество камней равное количеству его домочадцев. Но это не решало проблему в строительном камне для бурно развивающегося и застраивающегося города. И тогда, в районе села Усатово, в глубокой балке сельчане начали резать камень ракушечник, который залегал на глубину более ста метров. Образовались эти слои в незапамятные времена, когда эти места были ещё морским дном. Десятки тысяч лет отмирающие раковины моллюсков падали на дно моря и в морском иле спрессовывались в пористый, но достаточно крепкий ракушечник. 

Так вот, местные жители пилили этот камень без всякого плана или системы, кому и как бог на душу положит. Поэтому один штрек шёл вправо, другой влево, третий вниз, четвёртый вверх, а пятый пересекал все четыре по диагонали. В итоге, весь грунт под Одессой состоит из переплетения штреков и, когда-то, я с друзьями залезал в катакомбы в Усатово, а вылезали мы в районе десятой станции Большого Фонтана. Знаменитый Оперный театр в Одессе, один из самых красивых в мире, был построен на огромных пустотах. Они находились под театром на глубине до сорока метров. Эти пустоты были вырезаны, так же, при добывании камня для строительства домов на улице Решильевской и Дерибасовской, а в последствии использовались, как конюшни для портовых битюгов. Когда Одесса получила статус «Порто-Франко», катакомбы, вовсю, использовались контрабандистами. Никогда, за всё время существования Одессы, не существовало карты катакомб. Перед войной с немцами была сделана попытка составить такую карту, но успехом она не увенчалась, хотя какой-то район удалось нанести на карту. Но она была очень приблизительна и партизаны, которые во время войны использовали катакомбы как убежище и базу, сами, иногда, блудили. Но самое страшное в катакомбах это так называемое большое кольцо, которое имеет вид огромной, вытянутой восьмёрки, похожий на математический знак «бесконечность». Эта восьмёрка ещё и разнесена по уровням. Верхний штрек кольца на уровне пять-восемь метров под землёй, а нижний штрек на глубине до ста метров под землёй, иногда ниже уровня моря. 

Вот теперь у вас уважаемые читатели есть понимание о сложности задачи, которую нам с Ингой предстояло решить. 

Я залез в специальный карманчик своего рюкзака, в котором у меня была медицинская аптечка с бинтом, йодом и прочими медикаментами, спички, которые не отсыревают, запасной маленький фонарик и обыкновенный школьный компас. Он то мне был и нужен. Я определил по компасу направление заваленного штрека, хотя и это было, очень, приблизительно. Он мог идти дугой, выгибаясь как вправо, так и влево. Затем мы надели рюкзаки и пошли по заваленному штреку назад, освещая стены штрека в надежде найти боковое его ответвление.  

Пройдя метров сто, сто пятьдесят я увидел, слева, затуренный мной боковой штрек. Тур был выложен мной в виде двух камней сложенных стрелкой, остриё которой показывало направление к залу молодожёнов. Я попросил Ингу достать из того же кармана рюкзака школьный мел, которым я на туре написал две буквы С и И и нарисовал стрелку по направлению нашего движения. Поглядев на компас я определил, что это ответвление уходит влево под углом в девяносто градусов. Мы двинулись по этому штреку. Шли мы минут двадцать, постепенно штрек начал уклоняться дугой вправо. 

– Если минут через пять мы не найдем ответвление влево, – мелькнула у меня в голове мысль, – придётся возвращаться назад.  

Прошло пять минут, потом ещё две и я решил повернуть назад. Я боялся проскочить тур, поэтому путь назад занял чуть больше получаса. Увидев тур с моими отметками, мы повернули налево и по заваленному штреку двинулись дальше. Пройдя метров сто, перед входом в зал молодожёнов я увидел уходящий вправо, чрезвычайно узкий, штрек. Я его и не затуривал потому, что в него ходом не проскочишь. В него нужно протискиваться. 

Я посветил фонарём внутрь этого штрека и увидел, что его стенки метров через десять расширяются, идти по нему можно было спокойно, даже, не пригибаясь. Он шёл точно под девяносто градусов по отношению к заваленному штреку, определил я по компасу. Мы сняли рюкзаки и протиснулись в этот штрек, причём, я тут же сделал тур с теми же знаками, только стрелка показывала движение вправо. Мы двинулись по этому штреку. Направление он не менял, и мы продолжали спокойно идти по нему минут тридцать. Мне было нужно правое ответвление от этого штрека и, я загадал, что если за пять десять минут мы его не найдём, тогда нужно будет менять тактику. Прошло еще минут пять, потом ещё и вдруг тень на правой стене расширилась, а потом снова стала обычной. Подойдя ближе к этому месту стенки штрека я обнаружил боковой правый отвод, который выходил в штрек по которому мы шли под углом градусов в сорок. Поставив тур с теми же знаками по центру нового правого ответвления, мы пошли по новому штреку. Чем дальше мы шли по нему, тем ниже становился потолок. Ноги не выдерживали медленной ходьбы в полуприсядку. Пройдя по нему минут сорок, мы решили сесть и отдохнуть. 

– Стасик, – отдышавшись спросила Инга, – а почему мы влево прошли немного и вернулись назад, а вправо всё идём и идём? 

– Дело в том, – начал я объяснять свой план Инге, рисуя ножом на полу, – тот штрек, по которому мы должны были выйти, завалило. Пробиться через завал – нереально, следовательно, нам нужно обойти завал и попасть в основной штрек за завалом. Когда мы пошли влево, то штрек, по которому мы шли, начал уходить влево по дуге, то есть вглубь катакомб, а не к выходу. Мы вернулись и нашли ответвление вправо от основного штрека. Пройдя по нему, мы нашли, опять, ответвление вправо, которое идёт под углом в сорок пять градусов к первому боковому ходу. Двигаясь по нему, мы должны найти либо третье ответвление вправо от второго хода, либо этот второй ход, идущий под углом, должен пересечь наш основной штрек за завалом. И мы будем обладать огромным счастьем и удачей, если все четыре штрека находятся в одном уровне. Может быть, что второй, либо третий штреки пройдут под, либо над основным, на который мы должны выйти за завалом. Вот тогда мы будем иметь мороку не на один день. 

– Какой ты у меня умный Стасик, – восхищённо сказала Инга, – я, наверное, никогда не научусь так логично рассуждать, как ты. 

– Глупости, ты умная девочка, – одобрительно сказал я, – не паникёр и не истеричка. Поэтому, если жизнь заставит, то сможешь рассуждать ещё более логично, чем я. А у меня, пока, одна теория, не подтверждённая практикой. 

– А как же вы находили выход, аж, на Большой Фонтан? – недоверчиво спросила Инга. 

– Перед тем как войти в катакомбы мы брали азимут на точку предполагаемого выхода, – объяснил я ей, – и под землёй выбирали и шли по тем штрекам, которые были максимально направлены к точке азимута. Ну что? Отдохнула? Тогда вставай, и пойдём дальше. 

Мы встали и направились дальше. Потолок становился всё ниже. Пришлось Инге прикрепить рюкзак спереди, связав лямки рюкзака на спине, чтобы не соскальзывали. Таким образом, мы шли ещё минут пятнадцать. Правого отвода не было, зато было два левых отвода, которых я затурил с теми же значками на туре. Идти становилось всё труднее и труднее. В некоторых местах необходимо было опускаться на четвереньки, чтобы протиснуться. Мы, опять, минут двадцать отдыхали, а потом опять пошли, внимательно, осматривая правую стенку. Мы прошли ещё метров сто и опять присели отдохнуть. Мне было очень жаль Ингу, в то же время я гордился ей. Даже у меня ноги от усталости дрожали, и я был здоровый мужик, а не слабая, изнеженная женщина. И лёжа прямо на полу в штреке и дыша, как два паровоза во время очередного отдыха, я восхищался мужеством Инги. Но идти было необходимо, поэтому я решил отдохнуть столько, сколько понадобиться организму чтобы, полностью, привести себя в порядок. 

Мы были в пути где-то часа четыре и я вспомнил, что у нас есть больше чем пол бутылки красного вина. Я достал из рюкзака вино и предложил Инге сделать пару глотков, прямо, из горлышка бутылки. Не слова не говоря, Инга приложилась и сделала глотка четыре вина. Столько же выпил и я, остатки вина спрятал в рюкзак. Однако эти четыре глотка вина просто оживили нас. Инга порозовела, дыхание у неё стало ровнее. Я почувствовал прилив сил, и мышцы ног прекратили свой дриблинг. 

Мы полежали ещё пару минут, а потом встали и пошли вперёд. Или мне показалось, или это было на самом деле, но по мере нашего продвижения высота штрека увеличивалась и мы упёрлись в стену штрека в который тот ход, по которому мы шли, вливался под острым углом. Перед самым выходом в этот штрек я увидел мой тур, которым я затуривал все боковые отводы, когда шёл к залу молодоженов. Стрелка тура показывала направо, то есть к завалу.  

Инга, любовь моя, ура!!! – радостно завопил я, – мы обошли завал, нам это удалось. Теперь, повернув налево, мы помчимся к выходу из катакомб. 

Мы бросились в объятья друг друга и, сладкий поцелуй не заставил себя ждать. Повернув налево, мы пошли по высокому ходу и дошли до первого завала, который преодолели по верху и спустя минут тридцать потушили фонари потому, что стояли перед щелью в кладке стены закрывающей вход в катакомбы. Сняв рюкзаки, и вытянув два кирпича кладки, я протиснулся наружу. Инга подала мне рюкзаки и, протиснулась следом. 

Вокруг ярко светило солнце, птички в ярко-зелёном терновнике, на минуту прекратили свой гомон, когда увидели нас. Но, спустя минуту, загомонили ещё громче.  

Я достал из рюкзака бутылку вина и предложил выпить за благополучное окончание самой сумасшедшей прихоти в нашей жизни. Протянул бутылку Инге, она с удовольствием сделала несколько глотков и протянула бутылку мне. Я прикончил вино и, кинув в кусты бутылку, поцеловал мягкие, податливые, пахнущие вином и имеющие терпкий привкус, пухлые губы моей любимой, смелой и мужественной женщины, которая всё больше заставляла себя уважать и ценить. 

Конечно, это была прихоть. Без неё можно было обойтись, но, в то же время, эта её прихоть, как под рентгеновскими лучами показала всю сущность этой маленькой, но такой мужественной женщины, которая за последние сутки стала мне милее и дороже. 

Огромная волна любви и нежности распирала моё сердце, я чувствовал что она – моя половинка, без которой нет мне жизни на этом свете. Я покрутил головой и заметил синие полевые колокольчики цветущие рядом с кустами терновника, я сорвал несколько цветков, встал перед Ингой на колени и сказал: «Инга! Выходи за меня замуж. Я тебя люблю безумно и прошу твоей руки и сердца потому, что жить без тебя не могу». 

Конец. 

Люблю социальные сети. Какое-то объёмное ощущение времени появляется, когда полночи разглядываешь фотографии со свадьбы какой-нибудь Ленки. 

В то ли девяносто девятом, то ли двухтысячном году Ленка была самой крутой из виденных мной неформалок. Не в смысле позёрства вроде самой обесцвеченной чёлки, самых драных джинс/самой короткой юбки или самого агрессивного макияжа. Цвет волос у неё был совершенно неприметный пепельно-русый с трогательными детскими кудряшками. Джинсы она чаще всего носила обычные синие, а в юбке я её вообще никогда не видела. А разглядеть нежную красоту бледного лица с мелкими чертами (чисто по звучанию тут просится единое слово, но в русском языке, по-моему, нет слова «мелкочертистый") можно было только с близкого расстояния, потому что ничем, кроме гигиенической помады, Ленка не пользовалась, и на фоне окружающих, которым мода и возраст в один голос диктовали: тушь минимум в три слоя, карандашная подводка в палец толщиной, помаду, так и быть, можно не красную, а розовую, но непременно вырви-глаз яркую, как-то терялась. Однако у Ленки были самые экстремистские взгляды на мир из всего юного населения нашего околотка. Она принципиально старалась не связываться с государством. Не оформляла загранпаспорт (российский родители таки заставили, без него не выдавали школьный аттестат и не принимали в институт), не обращалась в поликлинику, отказывалась поступать в государственный вуз и работала исключительно там, где не требовали трудовую. Когда при покупке сигарет (а некурящими в старшем подростковом возрасте бывают, по-моему, либо ботаны, либо спортсмены, либо люди совсем уж до отмороженности независимые от общественного мнения) у неё спрашивали документы, разворачивалась и уходила, хотя ей было уже девятнадцать и право имела. Нефиг всякому там государству пытаться ограничить её в праве гробить своё здоровье. У Ленки вообще-то были больные лёгкие, и ни интенсивные физические нагрузки, ни курение их здоровее не делали. В общем, родись Ленка на век раньше, отлично вписалась бы в революционную идеологию. Что касается ЗАГСов, то официальный брак – это, разумеется, для глупых куриц. Она хотела это заведение использовать по-другому и планировала официально зарегистрировать там дружеские отношения с неким Кириллом. Кирилла за глаза звали не иначе как Кирой и в том, что с женщинами он общается исключительно дружески, ни у кого на моей памяти сомнений не возникало. У них уже была продумана концепция свадьбы, начинавшаяся с пункта "всем приехать на трамвае заранее пьяными», но он оказался гражданином Украины и возникли какие-то бюрократические преграды. Проклятое государство. 

По описанию получается какой-то монстр, но она смотрелась слегка экстравагантно, но вполне органично. 

В общем, из этого описания вы, я думаю, поняли, что свадьба у неё была в лучших традициях – с фатой, трогательным животиком месяцев на пять, столами буквой «пэ» и исполнением проигравшими в конкурсах гостями танца маленьких лебедей. Жалко только, что всё-таки не с Кириллом...  

- А дам тебе имя... 

- Адам! Адам! – зашушукались , записывая это в свои рабочие журналы, интерны – серафимы и херувимы. 

- Надо поаккуратнее со словами, – подумал Демиург, он же Светлый, он же Создатель, он же... многие лета знающим все его Имена, – Всё! Шабашим! Время нектара и «осанны». 

... Названный Адамом открыл глаза: яркий белый свет выдавил слезу, поэтому Мир представился ему зыбким и неконкретным. 

- Аз есмь человек, – почему-то пришло в голову. 

- Ага, голова – здесь, значит там – ноги, – это была вторая мысль Адама, и дальше сразу, – Один, два.... 

Дальше считать было некогда: в голове начало твориться черт-те знает что, причем «черт» как бы выделялся черным жирным курсивом.  

Потом Адам, пробуя тело, сдвинул в сторону ногу, и она, потеряв на миг опору, резко опустилась на что-то теплое и мягкое. Теплое и мягкое, взвизгнув, метнулось в белую пелену и, видимо, разорвало её, потому что взгляд Адама сфокусировался на чем-то, что сразу получило своё название – операционная лампа. Взгляд пополз вправо, отмечая стеклянный столик с хирургическими инструментами и вешалку с белыми халатами. Всё, что попадало в поле зрения, сразу получало названия. А слева была только белая дверь. Адам встал на неверные ноги и сделал шаг. 

- Неплохо для первого, – подбодрил он самого себя, переставляя плохо слушающиеся ноги к двери. 

- Почему сюда? – Адам зафиксировал вопрос и сразу пришел ответ, тоже вопросом, – А куда же еще? 

- Ого! – подумал Адам, – Значит, и вопрос может быть ответом? Надо запомнить, пригодится! 

За дверью были лепота и великолепие. 

- Настоящий рай! Тут тебе и флора, и фауна. Прямо «два в одном»! Вот это – птицы, это – звери, а вон там рыбы, – Адаму понравилось, как быстро он определился в Мире. 

Рыбы плавали в пруду, выставляя золотые головы и всплескивая хвостами. Адам подошел поближе, чтобы увидеть рыб получше, но увидел своё отражение. Он сразу понял, что это – он. Кому еще быть таким высоким, красивым, с такой атлетичной фигурой? Адам согнул в локте руку и полюбовался на бицепс. Сами собой начали приниматься различные позы, выделяющие целые группы мышц. 

- Красота! – одобрил себя Адам, – Мощный мужик! Мощность – это сила на ускорение. С ускорением разберемся потом, сначала – сила! 

Адам взялся за толстенную яблоневую ветку. Он не совсем представлял, что делает, но зарождавшееся в теле ощущение силы требовало выхода. Ветка треснула и отломилась. 

- А то! – хмыкнул Адам, обрывая с ветки яблоки и пробуя меткость на сновавшем в траве зверье и неосторожно опускающихся на расстояние броска птицах. Напуганная фауна быстро поняла, что беззаботной жизни приходит конец, и срочно принялась учиться рыть норы, мимикрировать, улепётывать и запутывать следы. 

- Я самый крутой! – понял Адам и начал отломленной веткой прорывать канавку от пруда, выпуская воду, чтобы рыбы тоже поняли, ху тут есть ху. 

Потом пришла очередь жуков, червей, бабочек и прочей мелочи. Повозиться пришлось только с муравейником: его обитатели не желали разбегаться, а нападали на голые ноги, поднимались до самой головы и по пути кусали за самые неожиданные места, погибая в неравной схватке, но не желая признавать поражение. 

Покой в Мир пришел только с возвращением Демиурга. 

- Фигассе! – изумился Светлый, – Похоже, парень уже самоутверждается! 

Он повернулся к сопровождавшей его компании 

- Ну что, Темный, полюбуйся, какого я сотворил! Согласен, что победа за мной? 

Тот, кого звали Темным, мелко закивал головой, приборматывая: 

- Сотворил, натворил, тварюга, ворюга, вьюга, юга... 

- Показывай, чего там у тебя получилось, не хитри! Знаю же, что не с пустыми руками! 

- Привел, привел! 

Темный сделал шаг в сторону, и из-за его спины вышло... нечто рыжеволосое, ослепительно веснушчатое, с мило вздернутым носиком. 

Вот тут-то Адам и перестал перелицовывать природу на свой лад, хотя в проекте был еще поворот пары рек и снос горушки под названием Арарат. 

- Эва, какая! – проговорил Демиург, и серафимы с херувимами живенько записали «Ева». 

А Адам стоял, таращась на это... эту... 

- Женщину, – подсказало подсознание. 

Женщина Ева оглядела Адама и сказала Темному на ухо: 

- Дикий он какой-то! Говорить-то хоть умеет? Он не даун случайно? Ох, намучаюсь я с таким мужем! 

Творец заставил Адама повернуться спиной, боком, снова лицом и похвастался: 

- Я ему разум дал! 

- У моей – душа. Хотя, возможно, мы разными словами одинаковые вещи называем... 

- Нну!!! Как же это можно: разными словами – об одинаковом? – засомневался Демиург. 

- Но ведь нет такого правила, что нельзя? А если нет правил, ты можешь утвердить любые. Или не можешь? 

- Да я всё могу! 

- Вот и утверди. 

- Хорошо, повелеваю! 

Еве подумалось: 

- Разными словами об одном – это интересно. Это пригодится в семейной жизни, хорошо будет скандалы начинать. И про установку правил при их отсутствии – тоже неплохо.  

И вслух: 

- А у вас здесь миленько, только беспорядок страшный. И ремонт нужен. Облака побелим. Листья желтые – это непорядок. Нужны зеленые, они будут гармонировать с моими глазами, – и, сорвав фиговый лист, прикрепила его каким-то образом в том месте, где у нее сходились ноги.  

Адам восхищенно прицокнул языком и наколол точно такой же себе на торчащую вешалку внизу живота. 

Светлый с Темным в сопровождении свиты удалились к столу с нектаром и к спору, кому творение удалось лучше, а Ева взяла обалдевшего Адама за руку и повела в тень яблони – учить ласковым и приятным словам. Некоторые из этих слов в паузах спора долетали до ушей Светлого и вызывали некоторое беспокойство. 

- Любовь..., дети..., поцеловать... 

Наконец Светлый не выдержал и ринулся к паре, увлекшейся рассматриванием совокупления кроликов. Рука Адама лежала на бедре Евы, а Ева томно прикрывала глаза, привалясь рыжей миленькой головкой к мощному плечу Адама. 

- Вон! Только разврата мне тут не хватало! – сорвалось с языка Творца.  

Громыхнул гром, сверкнула молния, серафимы с херувимами в ужасе кинулись в разные стороны, а Ева, подхватив Адама под руку, сказала больше Демиургу, чем своему спутнику: 

- Пойдем, Адамчик! А чего мы тут не видели? Скучно и пресно! Вот мы сейчас найдем себе пещерку, детишек нарожаем, ты за добычей будешь ходить – все тебя уважать будут, никто голоса не повысит. Будешь царем природы! А я – царицей, естественно! 

- Степаныч, куда эти из второго корпуса направились? Гроза начинается! Хоть собак спускай, чтоб страх не теряли! 

На мониторах застыли изображения палат со спящими людьми, и только второй корпус вовсю светился огнями, а на пороге стояли, держась за руки, двое: сухонький старичок и сутулая, опирающаяся на костыль старуха с редкими волосами, отливающими желтизной. Видимо, это из-за уличных фонарей, а может, и из-за света через желтые занавески первого этажа. 

- Не говори-ка! Чего людям не хватает? – отозвался Степаныч, – Мне бы такую жизнь – сиди себе у телевизора: сытый, в тепле. Рай, да и только! Во втором у нас актеры бывшие? 

- Они. Я вот думаю: у этих интеллигентов хреновых крышняки – давно по объездной, зато их родичи и сдают в пансионаты на дожив. С ними же невозможно иногда: не знаешь, то ли всерьез, то ли роли играют…. Хотя, с другой стороны, что у них сейчас своего-то, кроме ролей? А может, на всякий случай санитаров вызвать? 

Как хорошо, как просто и светло жить, глядя людям прямо в глаза. И как отравляет жизнь обида. Как черная кошка, она пробегает между нами. 

Кажется, что нас не любят, не ценят, не замечают заслуг. Нас не понимают, не уважают и что самое ужасное, с нами не считаются. Весь мир отгородился стеной. Душит обида, гложет тоска и вот-вот, потекут слезы. Ох, эти вечные слёзы огорчения! 

Но стоит ли расстраиваться? Есть ли такая необходимость? Кто сказал, что нас обязаны ценить, уважать, понимать? И зачем вообще нужны поступки людей, которые символизируют почтение к нашей персоне? Не на этом ли строится вечная цепочка ты  

мне – я тебе? Я тебя уважаю, а ты меня уважаешь? Я тебе постирала рубашку, а ты мне, что? Повсюду договорные обязательства и эмоциональный бартер. 

А если просто так дарить и отдавать, ничего не ожидая взамен? Как? Забыть о себе? Но разве это возможно? Нет, это трудно. Куда же девать понятия – я, мое, для меня? Собрать в охапку и выбросить весь этот эгоистический мусор на свалку? Неплохо бы попробовать. Тот, у кого на это однажды хватит смелости, станет Христом, который никогда не думал о своем благе. Это было так малопонятно в древности и, увы, остается не понятым до сих пор. 

Человек отклонился от Божественного плана, утратил память о своем Божествен-ном подобии и потерял ориентиры, хотя они всегда оставались рядом. 

Когда люди жили не в городах, а ближе к природе, они наблюдали за жизнью растений и животных, учились у них естественной мудрости.  

Вот, например, тигрица родила тигрят, взращивает их, кормит, оберегает малышей, Пока они слабые, она защищает их от хищников и порой рискует жизнью, спасая детенышей. Ожидает ли она за это, что взрослые тигры будут так же защищать её, ослабевшую в старости? Нет, закон жизни строг, но справедлив. Слабое животное умирает или становится чьей-то добычей. А молодые тигры идут своей дорогой.  

А теперь посмотрим на примере пернатых. Самка орла сносит яйцо, одно или два, а затем улетает. Долгое время самец будет взращивать орлят в полном одиночестве. Но ему и в голову не придет обидеться на «супругу».  

Рядом растут клён и дуб. Крона дуба скоро будет выше, ветки длиннее. С годами он совсем заслонит клён от солнца. Для клёна настанут тяжелые времена. Но потом дуб ещё возмужает. Его мощная крона поднимется высоко – высоко и стройному клёну снова откроется солнце. 

Растения и деревья обладают удивительной терпимостью друг к другу. Все живые существа в природе покорны своей судьбе и с доверчивой радостью растворяются в существовании.  

У Природы женское начало и Ей свойственна гибкость. 

Скажете, ну что за сравнения? У нас человеческое общество. У нас мораль, ответственность, закон! Но на поверку все это относительные истины. Общество продажно. Его законы – иллюзия. Тут можно купить, как на рынке, любые внешние формы почитания.  

Человек утратил искренность и невинность бытия, а вместе с ними и ключи от счастья. Жизнь человечества стала драмой под названием – Горе от ума! Идеи о покупке славы и уважения, жажда власти и доминирования. Зачем? Чтобы творить добро и красоту? Нет, чтобы утвердить своё я и свою правоту. Если кто-то прав, значит, найдется не правый. Борьба мнений порождает войны. Войны порождают ненависть. Это тупик.  

Странно, что имея ум, в отличие от обитателей природы, человек не может выйти из этого тупика тысячи лет.  

Однако существует ум и Ум. В чем различие? Маленький ум крепко держится за – я, мое, для меня. Он жаден, обидчив и ревнив. Большой Ум ближе к Природе и естеству. Он мудр, щедр, умеет различать истину и прощать. Секрет в том, что постепенно маленький ум становится большим.  

Эра Водолея эпоха большого Ума! Агрессивному и воинственному мужскому уму пришло время смягчиться, уравновеситься, стать более гармоничным.  

Мужской ум склонен отрицать веру в Бога, древние знания, реинкарнации. Ему нужны вещественные доказательства, он слишком материалистичен. 

Но спросите у сегодняшних детей, откуда они пришли? Они отвечают – с неба! Часто помнят, кем были раньше, в прошлых жизнях.  

Допустим, что такие важные черты, как умение любить и умение прощать люди накапливают постепенно. Нужен шанс и время, для того чтобы успеть стать мудрыми, и, вероятно, для этого отпущены целые жизни. 

По мере роста человек может и должен ошибаться, с тем чтобы, больно ударившись сделать вывод: нет, нельзя, нехорошо, не хочу, не буду.  

Значит, быть эгоистичным это нормально? Да, на определенном этапе. А эгоистическое общество? Тоже нормально. В своем пути развития человечество, как дети в школе переходит, из младших классов в старшие, причем с разной успеваемостью.  

Наивно думать, что люди – это существа лишь земного рода. Космические просторы безбрежны. И кто знает, из каких звездных далей пришли в этот мир мы, наши дети, жены, мужья, братья и сестры, родители и соседи. Может ли их опыт быть равнозначным? Успели ли они наполнить свои сердца любовью и мудростью?  

Возможно для этого они нуждаются в нашей помощи и именно сегодня. Надо дать им её и быть щедрыми. 

И что же? Вас снова не ценят, не благодарят? Вашей помощи не замечают? Это нормально. Так и должно быть. Не ждите благодарности. В Природе никто никого не благодарит, но все умеют кротко принимать. Там никто никого не обвиняет, но все вместе купаются в щедрых и теплых, родительских лучах Солнца.  

Пусть обиде больше не будет места в вашей жизни. Забудьте о капризах маленького я. Его время ушло! Будьте щедрыми со всеми, не выбирая, без лицеприятия. Не жалейте своего тепла! Отдавайте его, без притязаний на взаимность, без условий и правил, без лишней гордости, просто так… Помните о том, что внутри нас, прямо в сердце, тоже живет Солнце.  

Простите своих обидчиков! Широко раскройте объятия и прижмите к груди весь земной шар! Если обида это черная кошка, то прощение – белый голубь, символ мира и чистоты. Обида разделяет, прощение объединяет. 

Прощение – это нечто Божественное. В нем живет Надежда. 

Каждый раз, когда мы искренне и глубоко раскаиваемся в своих обидах и прощаем ближних, на сердце становится легче. Стоит ли носить годами эти каменные глыбы за душой? Ведь так просто сказать: Прости меня… или… Я прощаю тебя…  

Мгновенное облегчение! Душа в такие минуты парит в небе, словно птица. А человек ощущает счастье, потому что через прощение его коснулась Высшая Доброта, другое имя которой – Любовь! 

Часть третья. 

Пятьдесят третий год и смерть Сталина застали меня в университете кандидатом наук и старшим преподавателем. Это была очень успешная карьера. В памяти несколько выделялись такие события, как рождение детей, или защита кандидатской диссертации. Но, в общем, минувшие годы из-за своего однообразия слились в нечто смутное и туманное. Из года в год одни и те же люди, помещения, распорядок дня. Основное занятие – чтение книг и лекций. Дети особенно не болели. Летом – всё тот же южный берег то ли в Крыму, то ли в районе Сочи. Месяц по путёвке (забота Константина Александровича). Остальное «дикарём». Вояж по культурным центрам: Москва, Ленинград, Киев. Андрюша пошёл в школу. Леночке пошёл четвёртый год. Марья Васильевна изрядно сдала, но дом по-прежнему на ней. Только в субботу приходит на помощь её племянница помочь Вике в уборке. Жена преподает общественно-политические науки в одном из технических вузов и чувствует себя отлично. Она действительно верует во всё, что говорит. Ну, почти во всё. Придерживается, как я острю, принципа социалистического реализма, когда говорят и пишут не столько о том, что есть, сколько о том, что, якобы, быть должно. Должно быть по их мнению. А, точнее, по мнению вышестоящих, указующих инстанций. На словах получается порой очень даже красиво, а расхождение с действительностью их, людей, как правило, благополучных это не особенно беспокоит. Мы иногда затеваем домашние диспуты, но свои мысли я выказываю очень осторожно. Видимо, срабатывает инстинкт самосохранения. Если вдуматься, то это конечно нехорошо. Но как-то я не воспринимаю такую ситуацию обострённо. Зюнька усмехается и «разносит» позиции моей благоверной в пух и прах. Однако, в её отсутствии. Тоже с пониманием человек. За эти годы я, по моему, перетаскал Зиновию всю нашу университетскую библиотеку, так что он «шибко растёт над собой» и при своей феноменальной памяти постепенно превратился в говорящую домашнюю энциклопедию. Дети этим с удовольствием пользовались.  

Когда Сталин умер, а умер, как теперь выяснилось, потому, что окружающие боялись его, пораженного инсультом, потревожить, все переживали. Многие плакали. Их тревожила мысль: как же мы теперь жить-то будем? Одни впали в растерянность. Сказывалась привычка к тоталитарному бытию. Другие просто ожидали перемен. Вообще, насчет того, что «все» – это конечно перебор. Просто люди, думавшие иначе молчали, помятуя, что даже в отсутствии Сталина, созданная им репрессивная машина наверняка продолжает действовать. Но даже Зюнька признавал, что это был человек «большого калибра», хотя «та ещё сволочь!» При таких определениях я внутренне вздрагивал. Вообще то всяческой мерзости – зависти, злобы, вражды в нашей обыденной служебной жизни хватало, но я был склонен относить это за счёт общечеловеческих несовершенств. Такая мысль проходит у многих крупных писателей и философов всех времён. О необходимости «спасения мира» я только недавно читал у Достоевского. Но то был иной, несоциалистический мир. У нас, однако, вопреки ожиданиям дела обстояли не лучше. Что бы там не писали некоторые ностальгирующие писатели нынешние. Многие мерзости явно возводились в ранг государственной политики. «Хороший» пример – «Дело врачей». Градус антисемитизма, итак высокий в нашей стране, в результате этой кампании изрядно возрос. И всё же я видел людей искренне преданных благородным идеалам социализма, хороших людей. А вот людей, срывавших с существующего строя декоративные словесные покровы и обнажавших, как Зюнька, его беспощадную тоталитарную суть, я не встречал. Оно и понятно. За то, что изрекал Зиновий Маркович давали в те времена в среднем по 10 лет лагерей. Солженицын, к примеру, получил свою «десятку» только за то, что позволил себе в письме к другу поставить немецкую армию выше нашей. Мне воспринять Зюнькину критику властей предержащих было ещё и потому трудно, что уж слишком благополучен я был в своей личной жизни. Роскошные по тем временам квартирные условия, машина! Всё тот же старенький «Оппель», но всё-таки! Видная и хорошо одетая жена, очаровательные дети. Пару раз в году Вика ездила с малышнёй в Москву к дедушке и возвращалась оттуда с ворохом тряпья, платил за которое отец. Он к тому времени стал уже начальником своего главка, имел «кремлевку», т.е. получал продовольствие и всё прочее из Кремлёвского распределителя. Всё высшего сорта и за мизерную плату. Мои обстоятельства делали для меня царившую в массах, а особенно деревенских, полунищету некой абстракцией. Газетная ложь хоть и не вызывала полного доверия, но что-то такое в сознании оставляла. Действовали всё по тому же рецепту доктора Гебельса: чем больше соврёшь, тем больше поверят. «Дело врачей», кстати, нанесло Зюньке тяжелейший удар. С его заочным продвижением по учёной стезе и так было нелегко. Готовность помочь инвалиду войны у начальства как-то таяла после ознакомления с его фамилией. Доброхоты увядали, а во времена «врачей» и вовсе пожимали недоумённо плечами. Наш проректор по учебной части так просто и сказал: «Неужели ты сам не понимаешь, что сейчас не время….» Как говорится, открытым текстом. Зюнька переживал, а я – член партийного бюро университета и член районного комитета партии ничем ему помочь был не в состоянии. Партийная жизнь, партийные собрания, заседания партийного бюро несомненно представляли собой интерес для психологов. Какие-то производственные вопросы действительно решались, но преобладал пустой формализм, какая-то бессмысленная ритуальность, стремление соблюдать какие-то неписаные правила лицемерия и просто лжи, заставлявшие порой переписывать протоколы этих собраний. Кое-что можно было говорить, но уж никак не фиксировать на бумаге. Как-то секретарь нашей факультетской партийной организации, почтенный профессор Крупинин, демонстрируя хорошее ко мне отношение, завёл меня к себе в кабинет и предложил прочесть протокол предыдущего партийного собрания. Я на нём выступал с довольно резкими нападками на проверявшую мою работу комиссию. Мне ставили в вину недостаточное внедрение в лекцию по средним векам последних постановлений партии и правительства. Меня такая профанация возмутила. Я и «выдал» им соответственно. Документы прочёл и ничего не понял. В ответ на мой недоумённый взгляд профессор, хихикая и потирая ладони, спросил: «Ну-с, и где тут ваши грозные инвективы?» Действительно, в протоколе собрания в моём выступлении всё было приглажено и вполне благообразно. Более того, я даже частично признавал свои ошибки, что при общей хорошей оценке моей работы было, по мнению партийного руководства, необходимо. Протестовать я не стал. Вообще, мои товарищи по партии представлялись мне порой сообществом хитрюг, с пониманием подмигивающих друг другу. Интересно, что главными цензорами, определявшими, что говорить можно, а что нельзя, выступали, по большей части, мы же сами. Когда задумывался над происходящим, испытывал душевный дискомфорт. Особенно раздражала лживость печатная и парадная. Понять, что происходит в стране из газет, было очень сложно. Следовало уметь читать между строк, что в свою очередь требовало довольно высокого уровня знаний о реальном положении вещей в стране. Доклады же высших партийных руководителей на всяческих юбилейных собраниях были всегда победны. Беда была только в том, что этот непрерывный рост производства стали, угля, нефти, даже если он в действительности и происходил, почти никак не отражался на материальном достатке широких масс. Всё зажиточное и вообще хорошее неизменно оказывалось в будущем. Социализм нашего разлива прямо таки обоготворял будущее. Каждое поколение призывалось жить и настойчиво трудиться главным образом ради счастья наших детей, терпеть, но продолжать строить этот мир вечного «завтра». 

_____ 

Зюнькин госпиталь пустел. Я по наивности думал, что если у человека нет, скажем, рук, то хоть это и создает мучительные неприятности, но на продолжительности жизни никак не сказывается. Ошибался. И поскольку новые пациенты почти не поступали, госпиталь понемногу пустел. В пятьдесят четвёртом его было решено расформировать, а всех инвалидов рассредоточить по другим госпиталям, точно так же пустевшим. Зюне предложили на выбор: где-то под Новгородом в сельской местности или на Украине, в Одессе. Для многих инвалидов такое переселение было катастрофой. За годы пребывания здесь они обросли всевозможными связями и, прежде всего, женщинами. О женщинах в госпитале можно было бы написать отдельно и не мало, но тема эта по моим понятиям скользкая изрядно и меня не очень занимала. Вообще, сексуальная тематика в определённом ключе не была в традициях русской литературы, в которой я был воспитан. К Зиновию, хоть он и жил не с нами, все в нашей семье привыкли. Но взять инвалида в дом – это значило взвалить на себя и своих близких и большую ответственность, и, главное, большой труд. Хорошо, что хоть наш материальный уровень это позволял, но ведь наше материальное благополучие во многом зависело от Константина Александровича, а он же, его статус не вечны! И, тем не менее, идея взять Зюню к нам в дом была у нас принята единогласно. Мария Васильевна, ударившаяся в последние годы в религию, считала этот шаг богоугодным делом. Вика подходила к вопросу с обще гуманных позиций. Зюнька ей нравился и покорял своей культурой общения. Я …. Ну что обо мне говорить. Не бросать же друга на произвол судьбы. Да ещё какой! Уж каково в таких госпиталях живётся я за долгие годы общения имел возможность убедиться. Итак, у нас на первом этаже в отдельной комнате поселился мой друг Зиновий, которого Мария Васильевна почтительно называла Зиновием Марковичем. Срочно была проложена сигнализация, и он мог вызывать меня сверху или Марию Васильевну из комнаты рядом или кухни. Госпиталь выделил коляску, куда Зюня, не без труда, перебирался сам и мог разъезжать по всему первому этажу. Я приделал доску к креслу, и он мог сидя писать и читать. Ещё одну откидную доску я приделал к кухонному столу, что позволяло ему не только за столом кушать, но и чистить для бабы Маши картошку и даже молоть мясо. Последнее, впрочем, не так уж часто случалось. Этой своей возможностью как-то помогать по хозяйству Зюнька очень дорожил. В общем, сделали, что могли. Забот, конечно, прибавилось, но были мы молоды и здоровы. К тому же у меня появился учёный секретарь. Весьма учёный, который писал за меня доклады, выступления и даже фрагменты моих статьей. Теперь он носился с идеей писать мою докторскую. В доме появился человек, с которым всегда можно было потолковать о чём угодно. Некоторые осложнения вышли с Андреем – дети бывают очень жестоки, но Вика действовала решительно и пресекла всё в корне. Скоро Андрей с Зюней стали, как говориться, «не разлей вода». Культурный тыл семьи был основательно укреплён. 

______ 

А жизнь вокруг…. Она вроде бы менялась, и в то же время не очень-то. Подумать только! Расстреляли самого Берию! Начали массово выпускать заключённых. Сначала уголовников по амнистии в связи со смертью Сталина. Трудно было придумать что-нибудь глупее во всех смыслах. Потом пришла очередь политических. Жесткость «органов» существенно снизилась, хотя они по-прежнему оставались основой строя. За антисоветский анекдот уже не сажали, но с работы могли выгнать, да так, что устроиться где-либо в черте города было совершенно немыслимо. Разве что кочегаром в домовую котельную. Количество секретных сотрудников (сексотов) тоже не уменьшилось. Обычно их было даже на малом предприятии не меньше двух. Это что бы можно было сравнивать их информацию и повышать степень её объективности. Телефоны прослушивались запросто, так что в разговорах надо было быть осторожным. В общем, партия в лице политбюро по-прежнему управляла всем твёрдой рукой. Рядовым членам оставалось лишь исполнять постановления руководства, поменьше рассуждая при этом. Впрочем, правильнее было бы сказать не рядовые, а все остальные. Я, к примеру. Член районного комитета партии и член партийного бюро университета, но помочь Зюньке даже в бесспорно справедливом деле не смог. Впрочем, я уже говорил об этом. Кстати, когда дело врачей позорно провалилось, я пытался решить задачу снова, но Зюня сказал, чтобы я не суетился, поскольку с ногами всё было по-прежнему скверно. Я ему так и не признался, что и моя повторная попытка, уже в новых условиях, тоже не удалась. 

Домашняя жизнь видимых изменений не претерпевала. Дети были здоровы и вносили заметное оживление. Особенно по вечерам. Зиновий продолжал «глотать» литературу, сочинять за меня доклады к различным конференциям и даже публикациям. Мне это приносило заметную карьерную пользу, но порой раздражало, потому что перераспределяло моё время в сторону непроизводительного его расходования. Если говорить проще, то Зюнька меня малость развращал. Я начинал лениться. Иногда мы писали параллельно и устраивали диспуты. Порой довольно шумные. Помогал Зюня и Вике. Пытался я устроить публикацию под его именем, но ничего из этого не вышло. Уж очень много было желающих публиковаться в нашем университетском сборнике, поскольку печатные труды необходимы для получения учёной степени. 

___ 

Всё было рутинно благополучно до тех пор, пока мои недруги на кафедре и партийном бюро не втянули в наши обычные распри КГБ. Ситуация развивалась следующим образом. При кафедре существовал студенческий кружок, где молодёжь выступала с докладами на разные исторические темы. Тематика этих докладов предварительно обсуждалась на заседании кафедры и утверждалась заведующим кафедрой. Особым тщанием такие обсуждения не отличались, но формальности соблюдались. Работа со студентами поощрялась, и вёл её в основном я, как самый молодой. Работа эта не оплачивалась, а посему взвалили её на меня с большим удовольствием. Некто, Игорь Горбатенко – студент третьего курса, прочёл доклад на тему: «Социалистический идеал и историческая необходимость.» Сегодня я понимаю, какая это была для того времени скользкая тема. Тогда же ни я, ни остальные этого не понимали. В соответствии с темой в головах у нас всех выстраивалась, видимо, примерно такая логическая последовательность изложения материала: социалистический идеал, определённый Марксом и Энгельсом как итог развития естественного исторического процесса. Развивающееся человеческое сообщество стремится в своём развитии к этому идеалу в силу исторической необходимости, в силу реализации объективных исторических законов, открытых классиками марксизма. История – это естественный процесс, детерминированный объективными законами. Заслуга Маркса и Энгельса в том и состоит, что они вывели процесс исторического развития из сферы случайного в русло открытых ими закономерностей. Они реализовали способность науки в настоящем видеть будущее. Примерно так. Но наш докладчик выдал нечто иное и с явным оттенком чего-то крамольного. Более того, наиболее крамольные идеи он не вписал в переданный нам экземпляр для предварительного просмотра, а выдал уже в самом докладе как бы экспромтом. И я их запомнил хорошо. Среди этих весьма сомнительных в нашей ортодоксальной среде заявлений господствовало следующее: «Знание того, что есть – в принципе не может быть достаточным (исчерпывающим) для знания того, что будет.» Значит, если стоять на позициях науки, а не веры, говорить об абсолютной достоверности социалистического идеала нельзя. Только практика покажет, какие коррективы внесёт исторический процесс в своём развитии, к чему он в действительности приведёт. С позиций серьёзной, партийно-независимой науки всё тут было верно. Собственно никто и не утверждал, что социальные прогнозы обладают математической точностью. Но здесь вопрос ставился принципиально. Речь уже шла не о невозможности предсказывать детали, но о невозможности предсказывать даже в принципе! Автор утверждал, что наш мир, законы его развития носят вероятностный характер, относя нас к квантовой физике. Он утверждал, что не всё будущее есть реализация существующих в настоящем возможностей, поскольку в процессе развития возникают принципиально новые возможности, не заложенные в прежних состояниях общества. (Мысль, казавшаяся тогда весьма спорной, а в действительности бесспорная.) Но тогда получается, что социалистический идеал может вообще не реализоваться! «Да» – говорит этот мальчишка. Именно поэтому за социализм надо бороться. Иначе время его становления может отдалиться весьма значительно. И это как минимум. 

Об этом, может быть, не стоило бы и говорить, поскольку всё оставалось в рамках и на уровне студенческой дискуссии, но! Кто-то из слушателей реферат законспектировал. Кто-то передал его доценту кафедры Черникову, который с возмущением положил его на стол зав. кафедрой с соответствующими комментариями. И, наконец, как мы узнали впоследствии, кто-то передал избранные места из крамольного конспекта в соответствующий отдел Комитета Государственной Безопасности (КГБ). 

Сначала наш профессор пошёл по правильному пути, т.е. решил не раздувать дела, а провести дискуссию на тему реферата в том же студенческом кружке, где разъяснить молодым людям и будущим историкам истинно марксистский взгляд на эту проблему. Не знаю, кто «надавил» на шефа, но он предал всё огласке и для начала вызвал меня к себе на «проработку». Главный упрёк мне состоял в том, что я допустил «такое». Второй упрёк состоял в том, что я не поставил его, зав. кафедрой в известность об инциденте. И тут я повёл себя неразумно, на что, как мне разъяснили впоследствии, и был расчёт. Дело в том, что доцент Черников собирался на покой в связи с весьма преклонным возрастом (вероятней всего так решило начальство), а на своё место прочил племянницу – преподавателя кафедры политической экономии. Почтенную даму тоже не очень юную. Но университетское начальство вроде бы пришло к мнению, что доцентом должен был стать молодой и подающий надежды кандидат наук, член университетского партийного комитета, т.е. я. Задача конкурентов была опорочить меня (скомпрометировать политически) и сделать этим мою кандидатуру неприемлемой. Всего этого я тогда не знал, а заподозрить интригу ума не хватило. Профессору же я выдал следующее. Во-первых, для того и проводим дискуссии, чтобы установить истину. В чём собственно ошибка молодого человека? 

– Он поставил под сомнение предвидение классиков марксизма. Это говорит об уровне преподавания основ марксизма на кафедре. Во всяком случае, так ставит вопрос наш куратор. 

– Упоминание куратора сразу меняло дело. Куратор – это работник КГБ, закреплённый за рядом предприятий и учебных заведений. К нему стекаются донесения всех сексотов (секретных сотрудников. Оплачиваемых и неоплачиваемых) и прочих доносолюбивых граждан подконтрольного ему района. Стукачей у нас хватало. Он следит за политической благонадёжностью населения, и в какой-то мере ответственен за это. Личность если и не засекреченная, то уж, во всяком случае, не публичная.  

– И что же вы считаете нужным предпринять? 

– Мы не знаем, что предпримет куратор, но со своей стороны мы тоже должны отреагировать. Подключите комсомольскую организацию. Возможно, наша администрация сочтёт нужным принять свои меры. Подготовьте не менее двух докладчиков и проведите очередное собрание вашего кружка. – Кружок уже стал моим! – Искажению марксизма нужно дать квалифицированный отпор. Прислушайтесь к тому, что посоветует куратор. Должен заметить, что история неприятная как для кафедры, так и для вас лично в первую очередь. 

Я имел что возразить, но удержался, за что меня Зюня похвалил. Обсуждая с ним дома возникшую проблему, мы пришли к выводу, что мальчик-то прав! Если даже принять, что капитализм загнивает и уход его с исторической арены неизбежен, борьба за победу социализма должна вестись хотя бы за время. Чем скорей произойдёт смена исторических формаций, тем меньше крови прольётся, тем меньше мучений претерпит человечество. Такова, собственно, и была в чистом виде марксистско-ленинская теория наших дней. Что до наличия альтернатив социализму в будущем, то это не более, чем абстракция с вероятностью реализации близкой нулю. В конечном торжестве социалистического (коммунистического) идеала не сомневался даже Зюня. Некоторые моменты, однако, смущали. Мы начисто были отрезаны от зарубежной мысли по социальным вопросам. Весьма скудную информацию удавалось почерпнуть из цитат, приводимых в наших печатных изданиях – в основном погромного содержания корифеями, коим доступ к зарубежной литературе был разрешён. Меня удивлял не только высокий жизненный уровень в развитых Западных странах. Они ведь тоже тратили огромные средства на вооружения! Отдельные статистические данные просто поражали. Мне запала в голову число 82. 82% из опрошенных американских студентов предпочли атомную войну установлению социализма в их стране. Это казалось поразительным! Что до наших успехов в росте благосостояния народа, то они были очень скромными. Объяснялось это якобы необходимостью противостоять военной мощи всего капиталистического мира. Но бедственное положение, к примеру, нашего сельского хозяйства мы наблюдали воочию во время ежегодных выездов на сельхоз работы. Подозреваю, что и в остальном нашем хозяйстве господствовала всё та же неэффективность, низкая производительность труда – ахиллесова пята всей нашей экономики, как писали на Западе наши недруги. И почему-то ничего с этим руководство страны уже долгие годы поделать не могло. А вот Соединённым Штатам, при всём их неплановом капитализме, хватало и на пушки, и на масло. 

____ 

Встреча с куратором произошла на следующий же день после беседы с профессором. Когда я зашёл, в кабинете за профессорским столом стоял сравнительно молодой ещё человек в строгом костюме. Что-то в нём было знакомое, но сразу вспомнить я не мог. Внимательно меня осмотрел. 

– Присаживайтесь, Николай Сергеевич. Это я просил вас зайти. Давно бы надо нам встретиться. – Протянул руку.- Не узнаете? Кирилл Степанович. – Всё в памяти сразу стало на свои места. Толчком. – Киря! – Имя его я произнёс непроизвольно и почему-то радостно. Он улыбнулся. 

– Признал? – Рукопожатие его стало более крепким и явно дружеским. – Ну, про тебя я всё знаю. Можешь не рассказывать. Зиновию привет. Не повезло парню. – Надо было что-то говорить. 

– Ну, а как ты? 

– Закончил институт и призвали в органы. – Положим, по Зюнькиным заверениям он работал в органах и до того, но что это меняет? Не переставая улыбаться, уселся в профессорском кресле. Интересно, в каком он звании? Впрочем, в их фирме не в званиях была суть. Неужели он наш куратор? Закурили. 

– Слушай, Ты же знаешь по какому я тут делу. Расскажи по старой дружбе, что тут у вас происходит? Подробненько. 

– Что тебе сказать? Склока в преподавательских кругах с использованием запрещённых приёмов. Ну, сказал парень не по бумажке. А где сказано, что нужно только по бумажке? Всего лишь доклад на студенческом кружке. Ну, выразился неудачно или даже неверно, так на то и учителя, чтобы поправить, научить. Да ничего уж такого он не сказал. Ты что кончал? 

– Исторический. 

– Это отлично. Ну, как ты считаешь, он что- допустил какие-то антисоветские высказывания? – Кирилл молча курил. Потом заметил. 

– Стенограмму отрецензировали компетентные товарищи и пришли к заключению, что тезис о необязательности победы социализма ложный. – Он снова замолчал. 

– Конечно, нашей с тобой компетенции тоже хватит для такого вывода. Но, скажи на милость, что тут трагичного. Ошибся – поправим. Упрямиться будет – по башке дадим. Скажи, однако, моя–то вина в чём? Вся интрига ведь в том, чтобы скомпрометировать меня и перекрыть дорогу к доцентуре. Что бы протолкнуть свою племянницу. Ведь раздули конфликт именно для этого. Ну, не сволочи? – Он молчал. – Ты что думаешь по этому поводу? 

– По моему, тоже дело неправомерно раздуто. Но, скажу тебе, уж коли раздуто, то меры принимать придётся. 

– Значит, они правильно всё просчитали! – Словно не слыша меня, он продолжал. 

– Доверять воспитание молодёжи такому Горбатенко конечно нельзя. Но это пусть решает администрация. Тебя этот парень, конечно, просто обманул. Напиши он всё – ты бы такое не пропустил. – В голове у меня промелькнуло: всё, «спёкся» Игорь Горбатенко. 

– Так в чём же моя вина? 

– Ты должен был первым поднять тревогу, а позволил сделать это Черникову. – И вдруг, резко меняя тему, спросил. 

– Как поживает Константин Александрович? Говорят, его прочат в заместители министра? – Я это услышал в первый раз, но вида не подал. 

– Говорят, но, знаешь, всё не так просто. Есть и другие кандидатуры. 

На том мы и расстались. 

Вечером всё это обсуждалось в семейном кругу. Видимо, присутствие Вики как-то повлияло на Зюню, и о прошлом Кири в разговоре не упоминалось. 

Когда мы остались одни, он воскликнул: «Ну, мерзавцы! Ведь всё, что сказал этот пацан – сущая правда. Более того, он пытался обосновать необходимость борьбы за социализм с чисто теоретических, философских позиций, а его за это из университета попрут! Опять сволочи по своим бьют! Это когда-нибудь погубит и партию, и страну. Не может наука развиваться без борьбы мнений! Но они не допускают даже намека на возможность этого! Не желают понимать, что утверждение о неизбежности победы социализма расхолаживает. Ведь действительно, если социализм во всемирном масштабе неизбежен, так чего уж так трепыхаться! Но ведь совсем не безразлично, победит он через сто лет или через тысячу. И всё идет от Ленина, запретившего фракции и фракционную борьбу. Если это продлится долго, то загнивание системы неотвратимо». 

Вика молчала, а я размышлял. Мысль о неизбежности появления принципиально новых возможностей, отсутствовавших в прошлом, слишком глубока для мальчишки с третьего курса. Откуда же он её почерпнул? В наших условиях источников два. 1) Зарубежная литература. Добыть её простому смертному почти невозможно. 

2) Цитата из трудов какого-нибудь корифея. Из какого? Это очень важно. Нужно его спросить. Киря наверняка этим вопросом заинтересуется. Словно читая мои мысли, Зюня воскликнул. 

– И откуда пацан всё это выцарапал? Думаю, что самому ему не допереть. 

– Вот и я о том же. – Вика молчала, но спустя некоторое время спросила. 

– Значит, вы принципиально отрицаете возможность достоверного социального предвидения? – Я задумался, а Зюнька ответил незамедлительно. 

– Предсказания возможны, но они соответствуют уровню сегодняшних знаний. Появление принципиально новых сущностей может картину резко изменить. Изменить в самой сущности или во времени. Вот я, к примеру, верю в победу социализма во всемирном масштабе. Капиталистический способ производства представляется мне варварским, бесчеловечным. Он по многим показателям не соответствует общечеловеческим интересам. Но если это произойдёт через сто лет – одно дело, а если через тысячу? 

– Какая может появиться такая новая сущность, что бы изменить весь ход социального развития? 

– Трудно сказать. На то она и новая. Ну, скажем, какое-нибудь изобретение. Например, новый способ получения электроэнергии, резкий рост на этой основе объёмов производства и соответственно снижение себестоимости продукции. Новые технологии, рост на их основе производительности труда и общий рост благосостояния трудящихся. А когда исчезнет абсолютное обнищание, то какие там революции? Произойдёт грандиозная отсрочка социализма. 

Сегодня можно сказать, что если не в частностях, то в принципе Зюня был прав. На основе технического прогресса действительно произошло резкое повышение производительности труда со всеми вытекающими отсюда последствиями. Благосостояние трудящихся, особенно в развитых странах, резко возросло, стремление к социалистическому идеалу столь же резко упало. Но тогда Вика с сомнением качала головой. 

_____ 

Видимо, доклад Кирилла начальству носил благоприятный для меня характер, так как никаких административных последствий это дело для меня не имело. Почти ни каких, поскольку на должность доцента меня всё же не утвердили. Креатура Черникова тоже не прошла. Доцентом я стал через два года при совершенно других обстоятельствах. Почему-то перестали меня выдвигать и в партийное бюро университета. Вероятней всего – это была перестраховка на местном уровне. А вот парнишке-студенту неприятности доставили немалые. Из университета ему пришлось уйти. Я с ним несколько раз беседовал, но он так и не открыл мне свои первоисточники. Говорил, что сам до всего дошёл. Что ж, не следует собственное недомыслие принимать за эталон. Лишь годы спустя я прочёл нечто подобное в статьях наших и зарубежных (немецких) социологов. 

____ 

У Зюни началась гипертония. Спустя много лет я имею сомнительное удовольствие подтвердить, что болезнь эта изрядно неприятная. А, главное, довольно плохо заканчивается. Раньше он гулял крайне редко и только летом. Теперь была проделана определённая работа по модернизации входной двери и ступенек крыльца, что давало ему возможность на своем кресле самостоятельно выбираться на свежий воздух. Всё это как следствие врачебных рекомендаций. Мне кажется, что свежий воздух – это универсальное лекарство бедных. Иногда после работы мы гуляли вместе, решая попутно широкий круг мировых проблем. Обычно я толкал кресло по дорожкам нашего участка. Не очень удобно беседовать, не глядя в лицо собеседника, но постепенно мы привыкли.  

Зиновий сейчас был занят писанием статьи для Вики, которая никак не могла защититься. С Викой было не просто. Писать так, как ему виделось, Зюня не мог – ни для Вики, ни, тем более, для начальства его позиция не подходила. Кривить душой было неприятно, но…Тут у Зиновия тоже уже был опыт. В общем, проблемы. Со мной он отводил душу. А с кем он ещё общался? Гости к нам приходили не часто. К тому же не со всеми можно было поговорить. Да и у меня тоже не всегда было, как говорят нынче, коммуникабельное настроение. Сегодня как раз такое. 

– И чего скулишь? Всего добился. Хотел быть доцентом – стал. Дети загляденье. Дочка уже в школу пошла. С женой живёшь двенадцать лет и всё хорошо. Совсем не такой уж частый случай! Хотел избавиться от партийных нагрузок, и тут судьба пошла навстречу. Уже второй год без всяких эксцессов тебя никуда не избирают. В доктора не пускают только по причине, на их взгляд, чрезмерной молодости. Пробьёшь и это. И ко всему ты ещё человек порядочный, что я могу лично засвидетельствовать. Так чего тебе ещё надо? – Потом я думал, что лучше бы он всего этого не говорил. 

– Зюня, это не очень честный приём.  

– Отчего же? Впрочем, ладно, не буду. Но что тебе не так? Вселенская тоска на гормональной основе? Микромир без тебя открывают? Сражения выигрывают? Сверхновые обнаруживают? 

– Может и на гормональном уровне. Может быть и микромир виноват, но тошно. 

– От чего же, позволительно узнать? 

– Смеяться будешь. От несоответствия величия и неповторимости человеческой жизни и убожества повседневных дел и забот. 

– Тебе кажется, что ты ерундой занимаешься, а жизнь! Твоя неповторимая жизнь безвозвратно уходит. А потом небытие. А потом забвение…Ты сегодня лекции читал? 

– Читал. 

– Это тоже убожество? 

– В каком-то смысле, по большому счёту – да. Не совсем то и не так безальтернативно следует преподавать историю. 

– Вот как? А раньше ты что – этого не понимал? 

– Кстати, я прочёл сегодня очередную статью Горина. И как ты думаешь, она называется? 

– И как же? 

– Помнишь, конечно, историю с рефератом Игоря Горбатенко? 

– Как же! Трудно забыть. 

– Статья называется: «Социалистический идеал и реальная историческая перспектива» 

– И как? 

– По моему, достаточно позорно. Хитрит. Я выписал для тебя главную цитату из всего многостраничного текста. Журнал не дали. Первыми читают ректор и профессор. Вот послушай. 

«Исторический процесс – это не только реализация потенциально данного сегодня, но и процесс возникновения принципиально новых возможностей, вызванный к жизни новыми условиями. Поэтому научное предвидение в истории может охватить лишь такую цепь событий, которая непосредственно связана с существующим состоянием. Так в середине девятнадцатого века можно было с достаточной степенью точности предвидеть победу социализма. Её неизбежность была задана особенностями капиталистического способа производства того времени. Предвидение не может быть вполне достоверным в отношении событий далёкого будущего, ибо эти события в значительной степени могут определяться условиями, не заложенными в настоящем» 

– Как тебе это? 

– Отлично. Под этим могу подписаться. 

– Отлично. Тем интересней дальнейшее. Всего через несколько строк. 

«Социализм – это не одна из вероятностей исторического процесса, а необходимое следствие его развития. Реализуется только то, что соответствует закономерному ходу истории.» Получается, что будущее предсказать нельзя, но социализм в будущем вполне предсказуем, поскольку якобы соответствует закономерному ходу истории. Ну, как? 

– Послушай, а может быть автор не дурак, а совсем наоборот? Умный читатель прочтёт и примет к сведению первое и поймёт, что второе – это всего лишь суесловие, довесок, бытующий исключительно ради проходимости статьи! 

– Уж очень тонко. Этот журнал читают коммунисты всего мира. И потом, там что в редакции сплошь придурки, по-твоему?  

– Вовсе нет. Такие же хитрецы. 

– И после этого ты удивляешься, что у меня скверное настроение? 

– А что было вчера? А позавчера? Чего сегодня-то? Флюктуация? 

– Может быть. Не знаю. Сглупил я. В технари надо было подаваться. 

– Не глупая мысль, но не поздновато ли? 

– А что? Мне всего-то тридцать три года! Могу плюнуть на всё и податься на аэродром в механики. 

– Не можешь. Там какая зарплата? И что жена скажет? И как среагирует Константин Александрович? Не так ведь всё просто! Давно сказано, что жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. И это не пустые слова. 

Конечно, он был прав. Я мог настоять и сделать по своему, но это грозило мне большими осложнениями, из которых названные Зиновием были не самыми страшными. Ещё не известно, как на это среагирует наша партийная организация! Запросто могут не разрешить. Им только пальцем шевельнуть, и меня нигде не возьмут ни на какую работу. У нас ведь работодатель по всей стране только один – государство! А потом, моя работа имела ещё и положительные моменты. И это кроме высокой зарплаты. Я очень любил общаться с аудиторией. Что до ощущения бессмысленности жизни, повседневного бытия, то, наверное, оно порой возникает у многих. Такие мысли вряд ли появляются, когда человек борется за существование на уровне выживания. На тот момент смысл жизни совершенно понятен. А вот перейдя в режим относительного материального благополучия, получаешь возможность задуматься о смысле жизни вообще и своей, в частности. Чаще всего не стоит этого делать, потому что никакого смысла, в обычном понимании этого слова, в жизни нет. Как нет его и во всей прочей жизни, и даже в явлениях космических. Всё это называется естественными процессами и нет в них, в жизни никакого целепологания. В отличие от нашей повседневной жизнедеятельности, которая почти сплошь из таких миницелеположений и состоит. В том то и суть проблемы. Привыкаешь к повседневной осмысленности бытия и вдруг обнаруживаешь, что само бытие смысла не имеет. Влачится себе на манер облачка на небе. Кого это раздражает, а кого даже и травмирует. Для заполнения кажущегося пробела чего только не придумывают! Хуже всего приходится убеждённым атеистам. Но надо смириться. Легче, наверное, натурам творческим, но и для них уход из жизни – тягостная проблема. Всё та же перспектива небытия. Да, куда-то меня уже не туда заносит. Цепочку мыслей прервал Зиновий.  

– Это у тебя сегодня скверное стечение обстоятельств. Ты, наверное, ещё не всё мне выложил. 

Что ж, в интуиции моему другу не откажешь. Действительно не всё. Зайдя за женой в институт, застал её в обществе красавца-майора. С их военной кафедры, как она мне потом рассказала. Статный брюнет с выразительными чертами лица. Из тех, кого принято считать неотразимыми для дам. Что-то в выражении лица моей милой мне не понравилось. Что-то в нём было интимно-доверительное, принадлежавшее, как я считал, только мне. Но не устраивать же по этому поводу сцены! И потом, даже если предчувствия меня не обманывают – что в этом противоестественного? Наверное, и у меня выражение лица соответствующее, когда я беседую с какой-нибудь очаровашкой. К тому же за двенадцать лет кто угодно может надоесть. Но Зюньке я всё это рассказывать не стал. 

– Может выпьем понемногу? 

– Не стоит. Алкоголь стимулирует слезливость. 

_____ 

Писать мне на этом перехотелось начисто. Вот уж не думал, что драматические моменты прошлого окажутся болезненными даже сегодня. Елена Сергеевна научилась немного пользоваться компьютером и читала теперь мои записи прямо с экрана. Простой в работе она заметила и как-то вечерком попросила продолжения. Видимо, женское любопытство. Что ж, можно и продолжить. Тем более, что нечем себя занять. Других объяснений, или лучше сказать оправданий, вся эта писанина не имеет. Но писать без внутренней потребности – хорошо ли получится? И вообще я опасаюсь, что бы горести старости не отразились на видении жизни минувшей. Ведь прошлого нет, а есть только память о нём в настоящем. И не влиять это настоящее на интерпретацию прошлого, наверное, никак не может. Дело только в степени. Но тут уж ничего не поделаешь. Буду стараться не поддаваться. Это вообще один из парадоксов жизни: попытка познания объективного через субъекта. 

______ 

Но жизнь с того момента, на котором я остановился, приобрела какой-то сумрачный окрас. Причем в очень широком диапазоне. Материально люди вокруг нас, за небольшим исключением, жили очень бедно. С продовольствием было скверно. Особенно с мясными продуктами. Мы далеко не бедствовали, получая периодически посылки из Москвы, но окружающее, с которым мы как-то были связаны, давило на психику. Помогало, правда, то, что материальное убожество касалось преобладающего большинства населения. Более того, жившие хорошо, что называется, «не высовывались». Ну, а когда у тебя дела обстоят как у всех, то морально это переносится легче. 

Дома тоже было безрадостно. Марья Васильевна хворала, и пришлось взять в дом её родственницу. Этот необходимый, но совершенно чужой человек раздражал своей хмурой неприветливостью. Зюня под напором гипертонии сильно сдал, И это в такие-то годы! Степень беспомощности его всё возрастала. И хотя он изо всех сил старался не поддаваться и не обременять нас своими проблемами, но получалось это не очень. И, пожалуй, самым для меня тягостным было явное охлаждение отношений с женой. Пожалуй, правильней было бы сказать – отношения ко мне моей жены. Мы как-то душевно отдалились друг от друга. Сфера чувственности тоже изрядно пострадала. Всё это началось уже довольно давно. Наверное, я в чём-то виноват. Как-то уже в постели, после длительных дебатов с участием Зюньки она мне сказала: «С вами пообщаешься – чувствуешь себя дурой набитой». Мне это казалось несправедливым. Уж как я, а особенно Зюня, старались быть корректными! Чего-то, видимо, недоучитывали. С другой стороны, она действительно была вся во власти расхожей пропаганды. А убеждаться в своих ошибках – даже, если убеждаешься, кому же приятно? А тем более свои ошибки признавать! Конечно, всего этого недостаточно, чтобы любящие супруги охладели друг к другу, но среди прочих причин и эта присутствовала несомненно. Впрочем, враждебности никакой не было. Отношения между нами были ровными отношениями родственников, связанных детьми, общим хозяйством, прошлым. Зюня, правда, пытался меня уверить, что такое отчуждение – естественный процесс, но если бы его, процесс этот можно было измерить, то я бы сказал, что наше охлаждение существенно превышает норму. А перспективы были ещё сумрачней. 

Благо бы на работе отдыхал душой! Но и тут положительные эмоции шли пополам с мерзкой подковёрной возней. Дело в том, что наш профессор и заведующий кафедрой вот-вот должен был уйти, хотя он сопротивлялся естественному ходу вещей всеми силами. Сегодня я его хорошо понимаю, а тогда негодовал. Он уже практически ничего не делал, выезжая на нас, молодых почти по всем вопросам. Конечно, это было не очень порядочно, но что он мог поделать? Последнее время даже начал ставить свои подписи под работами, которые не писал. В общем, стоял до последнего. Повторяю: сегодня я его если и не оправдываю, то понимаю. Перемены на кафедре были еще впереди, но борьба за пост развернулась нешуточная. 

В домашнем кризисе позиции моей жены были более уязвимы, чем мои. В сущности, она не могла предъявить мне никаких претензий. Муж я по понятиям Марии Васильевны был просто идеальный. «Не пьёт, не бьёт, всё в дом несёт, в детях души не чает!» Но, как говорится, сердцу не прикажешь. Да и естественно ли для природы человеческой – столько лет жить с одним и тем же человеком! Довольно часто нас принуждают делать это жизненные обстоятельства. Ослабь эти обстоятельства и… Не потому ли с ростом благосостояния в развитых странах так растёт число распадающихся браков? 

Майора тоже звали Николаем. Это надо же! Он уже был дважды женат, имел двух детей и с последней женой не был даже официально разведен, хотя жили они врозь – она осталась по месту его прежней службы. По отзывам – хороший преподаватель и вообще, славный малый. 

Отчуждение жены я переживал тяжело. Не знаю, чего было больше – уязвлённого самолюбия или ревности. Дома никаких сцен. Внешне отношения без видимых изменений. Правда, куда-то пропала ласковость, сердечность. Это замечаешь, когда теряешь. Она довольно спокойно терпела меня, а я, соответственно, её. Вот только вечерние отлучки участились. И, приходя домой, глаза она от меня прятала. Надо было что-то решать. Не могло же вот так продолжаться вечно. Но вместо этого я снова и снова пытался проанализировать ситуацию. Пытался найти, так сказать, пропорции вины. Ощущение горечи и даже обиды было особенно сильным, потому что именно от своей жены я такого никак не ожидал! Все эти годы я только укреплялся в мысли, что Вика – человек долга и строгих нравственных правил. А тут такое легкомыслие? Но режим какой-то искусственности с налетом лицемерия в семейных отношениях становился непереносим. И хотя я понимал, что последствия объяснения для семьи будут разрушительны, деваться было некуда. 

С утра Вика попросила меня забрать Лену из садика – сегодня она задержится. Действительно, изрядно задержалась. Дети, когда она пришла, уже спали. Словно почувствовав моё настроение, поднялась в гостиную и села напротив меня. Отложил книжку и начал. 

– Твой Николай мне приветы не передаёт? – На лице удивление, но молчит. 

– Ты же понимаешь, что бесконечно так продолжаться не может. – Продолжает молчать. – Хочешь ты или нет, но нам придётся объясниться и принять какие-то решения. Боюсь, что радикальные. – Наконец заговорила. 

– Нехорошо получилось. Я всё понимаю, но так вот получилось. Ты уж меня прости. 

– Да не нужно тебе моё прощение! И ты мне в таком качестве не нужна. Живёшь с ним, так и уходи к нему. Не мы первые в этом мире разведёмся. Отец в курсе? 

– Пока нет. – Снова молчим. 

– Знаешь, мне всё это, как снег на голову. Вот уж чего от тебя меньше всего ожидал! Прямо какие-то африканские страсти! У тебя есть этому объяснения? Я в чём-то виноват? 

– Ни в чём ты не виноват и от этого мне особенно скверно. И дети… 

– А ведь бросит он тебя, как бросил двух до тебя. Жизнь тебе искорёжит и спокойненько поплывёт дальше. Да что уж теперь. Горшки разбиты, впору осколки выметать. 

– Мне всё равно. 

– То есть как это всё равно? Разрушена семья, пострадают дети, а тебе это безразлично? Лихо. – Вижу, чуть не плачет. В общем дискомфорте всё же приятно чувствовать себя правым. Впрочем, что это меняет? Вижу, что конструктивных предложений нет. Говорю: 

– Ладно, постели мне в кабинете. И всё же нужно решить, как жить дальше. 

______ 

Константин Александрович позвонил дня через три. Вечерние отлучки жены прекратились, но в наших отношениях изменений, естественно, никаких. Понятное дело, решиться на что-то конкретное нам было трудно. 

– Что там у вас произошло? 

– Вика нашла себе другого. На этом наша совместная жизнь, видимо, прекращается. 

– Вы серьёзные люди? Ведь дети! И вообще, чего вдруг? 

– Для меня всё это полнейшая неожиданность. Потрясён до глубины души. Каких-то видимых причин не вижу. Ну, совершенно ни каких. Да она сама это подтверждает. Просто наваждение какое-то. Но против фактов не попрёшь. 

– Какие у тебя факты? 

– Я видел их вместе. Да она и не отрицает, что живёт с ним. 

– Но семья, дети! 

– На всё наплевала. 

– Не могу поверить. Так ты с ней уже говорил? 

– Ну, разумеется. Просит простить её. Так вот, говорит, получилось. Увлеклась. 

– Он что, какой-то необыкновенный? 

– Видный мужик. Смотрится хорошо. 

– Вы сорились? Какие-то проблемы в семье? 

– Абсолютно никаких. 

– Ничего не понимаю. – Мне очень хотелось напомнить ему про его жену, но удержался. – Что думаешь делать? 

– Посудите сами. Что я могу? Скандал никому не нужен. Заставить не могу, да и нужно ли? В конце концов, взрослый человек и вправе сам решать свою судьбу. Она и дома-то почти не бывает. Так, вечерком забежит с детьми пообщаться и снова к нему. А он вероятней всего скоро бросит её, как уже бросил двух своих жён с двумя детьми. 

– Ну, я о нем позабочусь. Надолго запомнит. 

– А может быть – это любовь? Может лучше не вмешиваться? 

– А дети как же? – Обо мне он не вспомнил. Что ж, можно его понять. 

Ночью Зюньке стало плохо. Пришлось вызывать «скорую». Вики дома не было. 

_____ 

Жизнь потекла стабильно по новым правилам. Хуже всего было с детьми. Андрюша целиком держал сторону отца. Дочка ничего не могла понять, и всё спрашивала, где мама и почему она каждый вечер уходит. Трогательно всякий раз просила Вику остаться, чем доводила её до слёз. Заверяла, что скоро они снова будут вместе. Что она имела в виду – понятия не имею. Малоприятные сцены. 

«Агентура» мне доложила, что жилья у майора нет, и он снимает комнату. Перспективы у них конечно туманные. Через пару дней приехал Константин Александрович. Дети были дома, и встреча прошла трогательно. Выглядел он почему-то сильно постаревшим, хотя я не видел его даже меньше года. Телефона теперь у Вики не было, так что встреча с дочкой произошла лишь на следующий день. О чём они там говорили – понятия не имею, но весь свой гнев мой тесть обрушил на майора. Конечно, не следует, по возможности, ломать чужую семейную жизнь, но что он мог поделать, если вот так человек устроен? Да и женщины ведь тоже должны нести какую-то долю ответственности. Это ей, в первую очередь, не следовало с ним спать. Впрочем, можно подумать, что произошло нечто необычайное, нечто из ряда вон выходящее. Испокон веку жены изменяли мужьям и наоборот. И причины этого очень разнообразны. От вульгарной распущенности до сексуальной неудовлетворённости. Впрочем, в данном случае скорей всего было нечто третье. Мировая статистика распада семей известна, и она достаточно прискорбна. Впрочем, такое определение, пожалуй, не совсем уместно, если признать, что процесс этот, признаваемый обществом безнравственным, в значительной мере естественен. Ситуация, когда физиологическое начало приходит в столкновение с социальным. 

Надо честно сказать, что спустя не такое уж продолжительное время я стал относиться к происшедшему куда спокойней, чем можно было ожидать. О возврате к прошлому для меня не могло уже быть и речи. Простить – пожалуйста, но восстановить прежнюю семейную жизнь – этого я себе даже представить не мог, хотя под «простить» чаще всего именно это и предполагается. Константин Александрович свою угрозу исполнил. Майора уже через три недели перевели куда-то далеко на Восток в жуткую глушь. Вика разрывалась между детьми и любовником, но он уже охладел к ней, и она это чувствовала. В итоге он уехал, она осталась одна, а я дал понять, что её возврат домой крайне нежелателен.  

Развернувшееся передо мной действо я под конец этой истории стал воспринимать как иллюстрацию какого-то романа. С интересом и даже с какой-то симпатией к персонажем. Надо же было мужику так вляпаться! Экие страсти гнездились, оказывается, в моей такой, с виду уравновешенной, супруге! Зюнька, с которым привычно поделился своими суждениями, сказал, что я скотина, но при этом ухмылялся. 

Следовало всё же как-то определиться и с детьми, и с собственностью. Никогда не думал, что придётся с женой имущество делить. Жила Вика всё в той же комнате, но надежд на восстановление связи с майором не было никакой. На письма он не отвечал. Да и без писем она понимала, что всё кончилось. Жить в этой комнате было очень некомфортно, поэтому ей приходилось всякий раз бегать к нам. Это тоже было очень неудобно. Дом при покупке был оформлен на нас двоих, так что у неё было право на пол дома и, естественно, на половину имущества. Но мне казалось, что до унизительной делёжки дело не дойдёт. При отъезде Константин Александрович свёл нас вместе и произнёс речь в том смысле, что дети – важней всего, и что бы мы свои отношения как-то урегулировали именно в этом ключе. Это мы понимали и без его указаний, но как? С начала нашей семейной истории (раньше я бы сказал драмы) прошло уже почти три месяца. Разумеется, это стало всеобщим достоянием. Все выражали мне свое сочувствие, что, откровенно говоря, было малоприятно. Как ни верти, а меня при всех моих достоинствах бросила жена. Предпочла другого! Человек, которого бросают, почти всегда вызывает чувство жалости. Чувствует себя не то дефектным, не то ущербным. Хорошо ещё, что внешне я мужчина хоть куда! Не знаю прав ли я, но мне кажется, что уж совсем плохо чувствует себя мужчина, простивший заблудшую. Особенно, если понимать происхождение слова заблудшая от корня блуд. И хотя в жизни не так уж редки случаи, когда люди расходятся, а потом снова сходятся, мне даже помыслить об этом было крайне неприятно. Жизнь, однако, так и норовит порой поставить нас в неловкое положение и просветить именно в области неприятного. 

Снова сидим в гостиной и пытаемся решить наши проблемы. Влетает Андрюша. 

– Папа, мы с ребятами пойдём на речку. Можно? – К папе обращается, а маму вроде как не замечает. 

– С кем идёшь? – Знакомые имена. 

– Иди. В воду не лезь – ещё холодно. К ужину чтобы был дома. Когда заходишь, нужно здороваться. С мамой тем более. 

– Здравствуй мама. – Для начала беседы лучше эпизода не придумаешь. 

– Занятная в чём-то ситуация. Брошенный муж и брошенная жена пытаются организовать свою будущую жизнь. Определим приоритеты. Это, разумеется, интересы детей. Какие у тебя предложения? 

– Я понимаю, что если бы не дети, ты бы вообще со мной не разговаривал. 

– Зря ты так. Надеюсь, я не кажусь тебе человеком невоспитанным. К тому же у нас в прошлом было много хорошего. Разве не так? – Надо заметить, что у Вики из-за всей этой истории начались неприятности в институте. Высоконравственные члены партии пытались поднять вопрос, а можно ли доверять воспитание молодёжи столь безнравственной особе? Вопрос замяли, учитывая статус моего тестя. Но всё же шум был, и она это знает. С другой стороны, началась «подача заявлений» на замещение при мне вакантной должности. И это она тоже знает. Такие вот исходные позиции. А она симпатичная. Тут я майора понимаю. Тоже долго в одиночестве не пребудет. Вот только дети! Ладно, ближе к делу. С удовольствием переспал бы с ней, хотя прошлого в полном объёме уже не вернуть. К сожалению. 

– Я понимаю, что у тебя нет желания вернуться к прежним отношениям. – Ждёт ответа. Как-то надо помягче. На какие-то компромиссы ради детей всё равно идти придётся. 

– Вика, ну ты о чём? Кому нужна жена, которая в любой момент может сбежать к другому. Мнение окружающих не решающее, но всё же, в каком свете ты меня выставила? Мне же все выражают сочувствие! Аж тошно. 

– Ты прав. Я виновата. Сама от себя такого не ожидала. Мне бабы говорят: «От какого мужа ушла, дура!» 

– Не надо мазохизма. У тебя же это не система! Сколько лет прожили в любви и согласии! Я не ошибаюсь? Отнесись к этому, как к несчастному случаю. Бывает, к сожалению. Сейчас наша главная проблема – дети. Вариант первый. Ты живешь, где захочешь, но нас навещаешь и о детях заботишься. Подходит? 

– Подходит, но я живу теперь далеко и не буду успевать. 

– Господи, ну снимем квартиру где-то рядом. Это же не проблема. Ты хочешь жить с нами? Но возникнет масса проблем. У тебя появятся знакомые. Сюда же их не приведёшь! У меня аналогичное положение. Кстати, мы до сих пор не разведены. Наверное, нужно исправить это положение? 

– Тебя это тяготит? У тебя уже кто-то есть? 

– Никого нет, но мне всего тридцать три года! Ты тоже ещё молодая и красивая женщина. В этом смысле всё у нас образуется. – Вдруг я услышал. 

– Господи, что я наделала? Прости меня, если можешь. Я просто потеряла голову. Прости. 

– Дорогая, я давно тебя простил, хотя ты нанесла мне тяжелый удар. Видишь, я спокойно с тобой разговариваю. Я понимаю, что в жизни всё бывает. Я уже успокоился. Если бы с моей стороны выдавать адекватные страсти, то был бы вместо спокойного разговора крик и мордобитие. 

– Может быть это и лучше. Ты бы меня побил. Я бы поплакала, а потом мы бы помирились. А так – всё спокойно, но от тебя веет холодом и презрением. 

– Насчёт презрения – это ты зря. А холодом – а что ты ожидала в ответ. Или я тебе кажусь уж таким ничтожеством? Но давай по делу. Снимем тебе квартиру рядом. Будешь с детьми и совершенно свободна. 

– Давай снимем квартиру тебе. 

– Ты хочешь после всего, чтобы я ещё и пострадал в бытовом плане? Давай дом продадим и деньги разделим пополам. Тогда никто никому ничего не будет должен. Вот только дети пострадают. Здесь они живут в комфортных условиях. Им то за что такое наказание? – Долго молчим. – Давай посоветуемся с отцом. 

Я пошёл к Зиновию, а Вика начала собирать Леночку на прогулку. 

____ 

Зюня лежал на спине и тяжело дышал. Измерил ему давление: 220/120. Сильный перебор.  

– Какого чёрта молчишь? Ты что, тёмный? Не понимаешь, чем дело может кончиться? 

– Вы там выясняли отношения, так что даже здесь всё было слышно. – Поставил кипятить шприц 

– И что ты думаешь об этом? 

– Думаю, что деваться некуда. Надо мириться. 

– Смеёшься? Во-первых, у меня никакого желания. Что-то во мне надломилось. Во вторых, она же может опять что-то такое выкинуть. 

– Может, но вряд ли. 

– А ведь неприятно! 

– Кто спорит!  

Зазвонил телефон. Явно междугородка. Я взял параллельную трубку. Действительно, Москва, Константин Александрович. 

– Папа, мы с Николаем решили обратиться к тебе за советом. Николай предлагает продать дом, купить две квартиры и мирно разойтись. 

– На его месте я бы ещё и всыпал тебе как следует. Поступайте, как знаете. Дай Николаю трубку. Николай, бабы – стервы ещё те, так ведь и мы не лучше! Прости за дочку. Если она обещает впредь не блудить, попробуйте снова наладить совместную жизнь. У вас ведь всё было так хорошо! Дети ведь, Коля! Им и мать нужна, и отец. Ты отличный отец, а моя – дурёха. От матери это у неё, что ли? Ну, попытайтесь! Держи меня в курсе. 

Что ж, мы, в конечном счёте, попробовали и прожили вместе ещё восемь лет. Пока дети не подросли. Расстались мирно за полнейшей ненадобностью друг другу. Но это я забегаю вперёд. 

_____ 

Редчайший случай! Зюнька позвонил ночью. Вика растолкала меня, потому что мне звонок только снился. Чёртово давление. Опять 220/120! Это уже опасно. Состояние ужасное. Задыхается. Почему-то у него от давления ещё и сердце болит. Сделал укол. Ждём результатов. Завтра у меня почти свободный день – могу себе позволить и посидеть среди ночи. Впрочем, куда деваться! 

– Ты не знаешь, как связано давление с параличём нижних конечностей?  

– Плевать, если не знаю я. Хуже, что, по-моему, профессор тоже не знает. – Молча курю, а он лежит, прикрыв глаза. 

– Бросил бы ты курить. 

– Это ты говоришь? Что мои пяток сигарет в день против твоей пачки «Примы»? 

– Мне долго жить не обязательно, а у тебя жена и дети. 

– Не в той последовательности перечисляешь. Жена найдёт себе другого и очень быстро. А ты что, собираешься уходить? Меня бросаешь? 

– Я не собираюсь. Меня собираются. – Молчим довольно долго. 

– Следует признать, что операция по переходу в мир иной довольно неприятна. Это я в порядке передачи опыта. 

– Спасибо, но не удивил. Это общеизвестно. 

– Хотел с тобой поговорить относительно твоей жены и ваших отношений. Можно? 

– Валяй, если хочется. Мне всё это копание, откровенно говоря, малость надоело. Как-то утряслось, ну и ладно. 

– Мне кажется, что ты неправильно себе представляешь исходные позиции. 

– Да ну? 

– Всем ты хорош и вполне успешен, но в той иррациональной сфере, к которой относятся чувства, любовь – другие критерии и оценки. Не всегда можно объяснить, за что любят и почему любить перестают. Хоть это и неприятно, но надо признать, что твоя жена просто тебя разлюбила. Продолжая, впрочем, ценить все твои положительные качества. Как это у Александра Сергеевича: «Герой, я не люблю тебя!» – Он слегка повернулся и даже приподнялся на локте. «Ага,- подумал я, – давление спадает». Но мысль эта не задержалась, поскольку доминировало главная, которую Зюнька явно хотел мне внушить. 

– Это она тебе сказала? 

– Оставь. Даже если бы не сказала, разве и так не ясно? – Значит, говорила. Может быть, как раз для того, чтобы он мне это передал. Неприятно. 

– Я думал над этим. Думал, что это время работает, стирая как обычно остроту впечатлений. Но вполне возможно, что ты прав. А что меняется? 

– Если ты это принимаешь, то должен её благодарить, что она с тобой. И это, конечно, ради детей. 

– Я её должен благодарить! Понятно. Как бы сформулировать – за что именно? 

– Когда она принимала решение, то дети шли со знаком плюс, а необходимость жить при этом с тобой – нелюбимым человеком, со знаком минус. – Чувства, которые я испытывал от его слов, были режуще неприятными. 

– Что же это такое со мной произошло, что моё «я» поменяло для неё полярность? Тут ведь что-то такое мерзкое нужно совершить, что бы тебя начали воспринимать наоборот. 

– Нет, не так. Всё твоё при тебе и никаких подлостей ты не совершал. И вовсе ты не стал в её глазах плохим человеком. С плохим – она бы жить не стала. Как ты не поймёшь! Исчезла некая аура, чувство, любовь прошла, а осталась привычка, общность семейных интересов. Я не знаю почему. Может быть, тут какие-то сексуальные корни, может быть монотонность быта. Ну, не знаю. Да так ли уж это важно? Всё равно не исправишь. Опыт жизни показывает, что утраченные чувства, как правило, невосстановимы. – Он замолчал и полез за сигаретами. Закурив, продолжил. – Ты воспринимаешь происшедшее в категориях нравственной распущенности и подрыва на этой основе твоего семейного благополучия. Это, понятно, удобно. Помогает возложить всю ответственность на неё, а себя чувствовать невинно оскорбленным. И народ тебе сочувствует. Всё на твоей стороне. И так в жизни бывает, но не в этом случае. Она через себя переступила из чувства ответственности перед детьми. Приняла твою версию и пошла в виноватые. А в чём её вина? Встретила другого и полюбила? Но на этот раз просто ошиблась в выборе. Она привыкла к твоей порядочности и неправомерно перенесла это на своего майора. А могло же всё быть иначе. – Я тоже закурил и задумался. Может быть, он в чём-то и прав, только не пойму, что это меняет. Как бы выравнивает наши позиции что ли? И всё же… 

– Если уж переступать через себя, то почему после, а не до? 

– У человека есть право на счастье. В том числе и в семейной жизни. Просто наша расхожая мораль имеет другую шкалу приоритетов. 

– Ты считаешь приоритет интересов детей вторичным? 

– А, по твоему, молодая женщина должна отказаться от любви, от счастья создать семью с любимым человеком, чтобы не нарушить статус кво? Представь себе, что майор не прохвост, а тоже порядочный человек. Живёт с Викой недалеко от вас. Лена с ними, Андрюша с тобой. Со временем ты тоже женишься. Ведь и у тебя чувств к ней мало. Иначе ты так спокойно бы к этому не отнёсся. – Долго молчали. 

– Не со всем могу согласиться. А зачем ты мне, собственно, всё это преподносишь? От меня что-то нужно? Я что-то делаю не так? А теперь насчет ауры и притупления чувств. Разве в этом что-то необычное? Где это видано, что бы после стольких лет совместной жизни рядовых людей в совершенно неромантических бытовых условиях сохранялась изначальная острота чувств? Полагаю, что мужей, влюбленных после десяти лет в своих жён, довольно таки мало. Равно как и наоборот. И тогда получается, что всяческий адюльтер, измены вполне санкционируемы, естественны. И обижаться тут не надо. 

– Не совсем так. Естественны – это в какой-то степени так, но не санкционированы. И не забывай, что мы рассматриваем всё же твой конкретный случай. И ему подобные. У других возможно и по другому. И об оправдании речь не идёт. Человеческая жизнь требует самодисциплины. Нормы морали – это не просто слова. – За дверью что-то скрипнуло, и я понял, что нас прослушивают. Что ж…. 

– Но если даже и принять твою позицию, то что по сути меняется? Верность долгу у нас восторжествовала, но ведь на обломках семьи! Невосстановимых обломках. Вероятно, приговор получил лишь отсрочку. Завтра она встретит «хорошего майора», и всё снова обрушится. Малоприятные перспективы. Ладно. Как ты? 

– Вроде нормально. 

– Давай измерим. – Пока я возился с тонометром, он сказал. 

– То, что произошло – это плохо. Вроде пожара или тяжёлой болезни, но это естественная ситуация. Тому даже статистика есть. Но не следует рассматривать её как преступницу. 

– Ну, да! Возлюби врага своего! А дадут тебе по правой – подставь левую.  

Когда я поднялся к себе, Вика лежала в постели и не спала. Эволюция в расположении наших кроватей была знаменательной. Когда-то мы вообще спали в одной. Потом в разных, но стоящих рядом. Теперь между постелями были две тумбочки и более метра расстояния. Это было уже «совсем не то». 

– Что с ним?  

– Было плохо. Давление. Сделал укол и всё прошло. 

– Он так громко говорил! 

– Укол быстро подействовал. 

– Слышала весь ваш разговор. – Я пожал плечами и полез к себе в кровать. 

– Зюнькины академические изыски. 

– В чём-то он несомненно прав. 

– И что это меняет? 

– Я виновата. 

– Может быть, и я в чём-то тоже, но твой майор, по-моему, профессиональный соблазнитель. Интересно было встретить такой типаж, но уж очень дорого он мне обошёлся. О таких раньше я только в книжках читал. 

– Я всё хочу тебя спросить.  

– Спрашивай. 

– У тебя ко мне чувство неприязни, отчуждённости? 

– Вот-вот. Что-то в этом роде. 

– Ты не можешь мне простить измену? – Чёрт возьми! Чего она добивается? 

– Понимаешь, если бы это не ты, то, наверное, простить было бы куда легче. Спим же мы с женщинами, которые до нас в десятках постелей вывалялись. И ничего! Как-то всё естественно. А тут ведь другая история. Тут предательство. 

– Я понимаю. – И немного погодя.- И что же будет? 

– Я не пророк. Конечно, положение не очень устойчиво. Следующему «майору» я уже не очень удивлюсь. 

– Если так, то зачем мы сошлись?  

– Это была твоя идея. Дети. 

– Но шансы у нас есть? 

– На что? Если на восстановление прошлого, так нет. Если на установление мирных и даже дружеских отношений, то, пожалуй. Только надо прекратить, по возможности, это бесконечное самокопание. По крайней мере, вслух. Может и доживём до того, что будем жить вместе, не насилуя себя. – Она даже приподнялась в постели. 

– Так ты живёшь со мной, насилуя себя? 

– В какой-то мере. А ты нет? Если Зюня прав, то ты живёшь с нелюбимым человеком. Разве это не насилие над собой? Не исключено ведь, что если завтра майор свиснет из своего дальневосточного далека, то побежишь к нему, не оглядываясь. 

– Никогда. Он в душу мне наплевал. И вообще то, что произошло – это несчастный случай.  

– Вот видишь, мы оба оплёванные. Довольно неприятное состояние. Ты не находишь? Впрочем, подозреваю, что с его точки зрения душа тут совершенно не при чём.. Он тебя оттрахал и перешёл к следующей. И никаких особых эмоций. Он так устроен. А ты попалась на крючок. Вероятно, была к этому внутренне подготовлена. 

– Я виновата, но и ты не добрый человек. 

– Странно. Раньше вроде бы был добрым. – Почему-то я вдруг вспомнил немца на парашюте, которого хотел расстрелять в воздухе. Так, мелькнуло. Начал сворачивать свою постель. – Знаешь, я сегодня лягу в кабинете. 

Жизнь вокруг шумна, многоголосна и суетлива. Целый день нас сопровождает какофония звуков: визжат тормоза, лают собаки, кричат и ссорятся соседи, стучат молот- 

ки, звонят телефоны, горланят песни, подвыпившие компании.  

К вечеру шум не только не стихает, а наоборот усиливается. 

Сегодня все активно не спят. С обилием различных, хлопающих и стреляющих развлечений у населения появились дополнительные стимулы к ночным приключениям. 

В то же время люди, лежащие в постели, пытаются как-то приспособиться к шуму. Рано или поздно они, конечно, засыпают. Уставший организм просто отключается. Но шум продолжает вредить спящему человеку даже во сне. Резкие звуки оказывают отрицательное воздействие на нервную систему и подсознание.  

Современный городской житель катострофически нуждается в тишине. Тишина способствует покою и расслаблению. В этом состоянии ум и эмоции постепенно приходят в равновесие и человек сосредотачивается на себе.  

Это очень важные моменты согласования с самим собой, организмом и его потребностями, но главное, с Душой. В тишине просыпается интуиция, благодаря которой мы можем уловить идущие изнутри нашего самобытия ответы.  

Когда мы перестаем следовать за Душой в нашей жизни начинается дисгармония. Человек без внутреннего руководства быстро деградирует и становится похож на механизм, а точнее на механические часы, заведенные на 50-60 лет.  

Иногда такие люди-часы останавливаются раньше времени, если ломается пружина. Эта пружина сравнима с сердцем, бесперебойный ритм которого обеспечивает ток крови и продолжение жизни. У людей, живущих механически, сердце почему-то долго не выдерживает и дает сбой. 

О!!! У сердца есть тайна. Физическое сердце человека только врата во Внутренний Храм Души. В этом таинственном месте всегда царит мир, покой и Любовь. Там красота. Там рай. Там вечность. И тишина. И благодать. И... Божественное Присутствие.  

Если человек не бывает, хоть изредка, в подобных состояниях, если он никогда не любил, не восторгался красотой, не блаженствовал в тишине – дверь во внутренний Храм закрывается, связь с Душой утрачивается.  

Многие годы во внешней жизни такой человек может быть весьма преуспевающим, но внутренне он постепенно опустошается. В конце концов без связи с Душой, которая наполняет нас неизгладимой радостью существования, ему становится тоскливо. Появляется уныние. Он ничем не может удовлетворить себя, никакими земными удовольствиями. Он не знает, что с ним, куда он идет по жизни и зачем? Такое настроение подобно грозовой туче и человек будет делать попытки убежать от надвигающейся грозы.  

Можно окунуться с головой в работу, придумать тысячи развлечений, но в итоге обнаружить, что тебя всё равно что-то гложет. Это душевный голод. 

Тайна тайн человеческого существа заключается в том, что он принадлежит двум мирам – земному и небесному. Образно эту связь можно представить в виде креста. Горизонтальная линия – Земля, вертикальная – Небо. Точка их пересечения – сердце, Храм Души. 

У земной жизни одни законы, у небесной другие. Задача человека – научиться их гармонично сочетать.  

Земная часть существования – это время сбора опыта, небесная – его изучение и трансформация. Всеобщая цель – эволюция, рост, совершенствование.  

Земная часть человека бренна, небесная – вечна. На определенных этапах развития человек отдает предпочтение земному, забывая о небесном. Это ловушка и серьезное испытание. О нём рассказано в библейской притче о блудном сыне. 

Как же восстановить утраченную связь с небом?  

Единственный путь – это искренняя молитва к Богу с признанием в Любви и просьбой о прощении. С просьбой о том, чтобы Представительница Неба – Бессмертная Душа вновь взяла на себя водительство и активное руководство судьбой. 

Если молитва искренна, она будет услышана и в знак подтверждения на человека снизойдёт Энергия Благодати. Любовь, ниспосланная свыше, прошепчет слова утешения: Все будет хорошо!  

Общение с Душой – это чудесный дар и непостижимое таинство. Слава Богу, что человек удостоен чести пить из родника Её Вечной Мудрости.  

Каким бы общительным характером не наградила нас природа, с какой бы легкостью и наслаждением мы не отдавались человеческим формам общения, но жажду искреннего душевного разговора испытывают все люди. И оказывается, для него не нужен внешний собеседник.Стоит только внимательно прислушаться. В тишине – тончайшие, трепетные и нежные волны наставлений рождаются внутри тебя самого.  

В этих секунды познается вся сокровенная, тихая радость бытия – быть наедине с самим собой – Самим Собой!» 

Человеческий ум сопротивляется многим истинам из-за страха смерти и непонимания, что смерть – иллюзия. После смерти физического тела освобожденная Душа стремится к соприкосновению с вечно эволюционизирующим Сознанием Планетарного Разума, который черпает Свои ресурсы, в сокровищнице Солнечного Логоса. 

Я на секунду замолчала, задумалась. Возникла пауза. 

Мне кажется, сказала Катя, что религия не так рассматривает Иисуса Христа… Просто я иногда хожу с мамой в церковь… 

Знаете, человеку легче жить автоматически. Мы порой ходим в ближайшую церковь потому, что так удобно. Ходим потому, что так делают родители. Это такая механическая ритуальность, которую мы усваиваем как часть воспитания. 

Пока жизнь больно не ударит человека, он не ищет ответов. Он просто плывет по течению, пассивно живет в предлагаемых обстоятельствах и не ищет лучшего. 

Я бы не хотела, углубляться в тему религии. На определенном этапе развития человечества она сделала своё дело. Но её время... уходит. Сейчас человеку не нужны посреднические услуги церкви. Он должен строить собственный Храм – Храм своей Души и напрямую общаться с Высшей Реальностью. 

Однако это могут сделать только те люди, у которых в сердце живет Вера – определенное качество бессмертной Души, которое нужно вспомнить и осознать в новом воплощении. Наверно поэтому церковь и продолжает существовать на Земле, как главный Институт Веры или как напоминание... 

Нельзя забывать и о ключевом вопросе Веры – таинстве молитвы, которое тоже нужно вновь пережить, чтобы вспомнить. 

...Общение с Душой происходит посредством молитвы. 

Но иногда люди испытывают затруднения в вопросах молитвы. Одни говорят: Я не умею молиться! Другие: Я не знаю, как правильно молиться. 

Самый главный критерий здесь – внутренняя правдивость. Но ещё более важно – подлинное устремление. Порой достаточно, мысленно обращаясь к Небу, сказать: Господи, помоги! А в другой раз сказать: Господи, благодарю Тебя, за всё! Это тоже молитвы. Всё что искренно идёт от сердца – Молитва... 

Великий Отец Небесный! Великая Мать! 

Великий Сын Божий – Христос! Великий Дух Святой! 

Я верю, что никакие временные слабости и отступления не смогут сбить меня с цели, и лишить меня Вашей поддержки, и радости постижения Совершенных Качеств Любви! 

Я славлю Ваше Присутствие, а также силу и мужество, которые Вы даруете 

моему сознанию, чтобы оно ежедневно и ежечасно бдительно охраняло меня там, где я отступаю от Завета Любви Христовой, там, где я удаляюсь от него и допускаю нетерпение, раздражение, агрессию. Там, где страх потерять дает место обиде, ревности, осуждению, ненависти и лжи. 

Всем сердцем я осознаю глубокое желание двигаться к овладению Великой Творческой Силой, имя которой – Безусловная Любовь Христова, Любовь Света и Мира, Земли и Неба, Надежда Души человеческой, образец Бесконечного Сострадания и Прощения! 

Силы Небесные! Со всею волею я призываю Вас проявиться через моего Ангела Хранителя! 

Водитель Души моей, прошу Тебя и призываю всем сердцем, продолжай усиленно содействовать моему духовному росту! 

Укрепи меня Дух Святой! Окрыли меня Дух Святой! Возроди меня Дух Святой! Пусть память Бессмертной Души, постоянно напоминает моему земному рассудку о вечной важности поступков и дел Любви. 

Да будет Христос отныне мне Маяком Света и Путеводной Звездой!  

Да приведет меня Он – ко второму рождению и прижизненному слиянию с Божественным Присутствием Отца-Матери. 

Слава Деве Марии! Слава Иисусу Христу! 

Слава преображающейся Земле! 

Слава Христосознанию! 

Аминь! 

Вот, например, такова моя молитва сегодня. Она отражает моё состояние Души. 

Суть Веры в том, чтобы знать о Высшем Благе для каждого человека, распределяемом некой Справедливой Дланью. И истинная Вера, обитающая в нас, смиренно чувствознает, что благом являются именно испытания, то есть все трудные жизненные задачи и уроки, которые закаляют Душу, в её земном путешествии. Ведь цель Души – развитие или стяжание Любви- Мудрости, как говорил великий Святой Чудотворец Серафим Саровский 

И не важно какими именами мы величаем это Высшее Благо! Благодаря своей Божественной Природе, Оно всё слышит, всё различает, глядя на наше сердце... 

*Слово Аминь, в переводе, означает утверждение: Да будет так!Оно усиливает молитву.  

- Мир вам, добрые люди! Куда ведет эта дорога? 

- Не знаем. Некому было рассказать. По ней еще никто не возвращался. 

- А сами не пробовали проверить? Наверное, не один год здесь живете? 

- Нам это незачем. У нас и так полно забот. 

- Так говорите – не возвращался никто? Дорога Без Возврата, значит? …Мечта настоящего бродяги. 

Путник в стоптанных, серых от въевшейся пыли башмаках, выгоревшем упелянде, в шляпе, которая и шляпой-то не была, потому что поля давно оборвались, а тулья светилась насквозь, сел на камень у порога хижины и, поставив между коленями дорожную палку, устало оперся на нее подбородком. 

- И много народу прошло туда? 

- Да так, бывает. Мы не считаем. 

На пороге хижины, привалясь к косяку, стояла женщина. За подол ее платья цеплялись трое детишек мал-мала меньше, а из-за сарая выглядывал паренек постарше. 

- А хозяин – дома? 

- Хозяин помер, – женщина невесело улыбнулась, – оставайся, будешь за хозяина, только вот…,- женщина обвела глазами детей и добавила, – еще в доме одна. Хворает. Тоже помрет, наверное. Значит – на рот меньше. Оставайся. 

- Та-а-ак! Значит, все – сами? А старшему лет десять? 

- Что ты, сударь, четырнадцать. Сразу видно, что у тебя детей не было: мой на свои годы и выглядит. 

- Надо же, четырнадцать…. Давно пора в дорогу. 

- Он – разумный мальчик, сударь. 

- А соседи? Есть соседи, кто про эту дорогу знает? 

- Нет соседей. Мор у нас прошел. Мы – с краю, нас только краем и захватило. Так что, останешься? Хотя бы на ночь? 

- Может, и остался бы, хозяйка, если бы не дорога…. Может, там моя судьба? 

- Оставайся, вот и судьба. Почем знать, которая из судеб твоя? 

- Почувствую. Должен почувствовать. Столько уже отшагал! Да и не умею я по дому ничего. Не усидеть мне, чтобы с новыми людьми ни поговорить, другие места ни посмотреть…. 

- Люди? …Мимо пройдут – поговоришь. Места – они везде места. Здесь чем не место? Ходи по округе сколько влезет! Зато к ночи – крыша над головой, еда какая-никакая, тепло, постель…. А на дорогах что? Только звери да разбойники! 

- Пока обходилось. И потом: вдруг меня там ждут? 

- Никто нигде никого не ждет. Ждут только дома.  

- Когда-то у меня был дом…. Дом – ничто. Он слишком хрупок, чтобы быть защитой. 

- Дом – это радость. Что может быть важнее своего дома? 

- Радостей и без дома хватает. И луговая трава может быть радостью, если захочешь этого, и глоток родниковой воды в жару, и просто разговор с хорошим человеком…. Даже умирать можно в радости. 

- А по мне, так умирать надо там, где родился. Что же это будет, если все люди бродить начнут? Кто сеять, ткать будет, кто – детей растить? У человека должен быть дом, хотя бы для детей! 

- Детям свобода нужна, простор. Я вот мальчишкой еще ушел – ни разу не пожалел, сыт ли был, голоден ли…. Тот, кто все вокруг нас придумал, точно был бродягой: для того и велик мир, чтобы на всю жизнь хватило. …Ну что же, пойду, пожалуй. Без возврата. Как те, что до меня. …Мир вам! 

Путник уже ушел далеко и спускался в низину, когда услышал за спиной мальчишеский крик: 

- Господин! Господин, возьмите меня с собой! 

А у порога хижины билась в рыданиях женщина: 

- Вернись, мой мальчик! Ты не такой, как он! Ты не должен быть таким, ведь я дала тебе все! Последний кусок хлеба в доме был твоим! Я стелила тебе у очага, чтобы не мерз от холода! За что ты так со мной?! У тебя даже отец был! Настоящий отец! Ну что тебе в этом человеке? Он же чужой даже самому себе! Ему не нужен никто, и он не нужен никому, как та луговая трава! Да будь он проклят! …Нет, храни вас Всевышний! 

Истинный секрет счастья в Любви! Но как ее найти? Такой лёгкий и такой трудный вопрос. Лёгкий потому, что на самом деле предметом Любви может стать всё и вся. А трудный потому, что любить надо уметь. Умеющим любить, Любовь способна принести истинное наслаждение. 

Но что значит уметь любить? Может надо быть терпеливым и искренним, научить-ся прощать и навсегда забывать обиду? Говорят, что только Любовь без условий по-настоящему наполняет сердце человека радостью и осознанием смысла жизни. Опыт та-кой любви мы иногда обретаем в роли родителей или в дружбе, где у нас меньше претензий и ложных ожиданий. 

А вот в семейной жизни мы торопимся не столько дать, сколько взять, побольше и про запас. Желания неуёмны, претензии огромны. Жадничаем, требуем внимания, ревнуем, обижаемся. Всеми возможными способами стремимся привязать к себе родных и близких. В итоге сами становимся зависимыми и больше всего на свете страшимся их потерять. 

Однако человек не собственность. Он свободное существо со своим жизненным планом и опытом. Верёвочкой его не привяжешь. И не стоит. Земные привязанности бренны.  

Тогда в чём суть взаимоотношений? Зачем они? Что в них истинно, а что ложно? Ответы есть, но готовы ли мы в них поверить? 

Например, в то, что искренность, доброта и преданность не забываются никогда. Их невозможно потерять. Они хранятся в сердечной памяти вечно. Это они становятся потом самыми сильными нитями притяжения.  

Если мы посмотрим на смерть наших тел другими глазами, без страха, мы узнаем о том, что рождаемся снова и снова. Души людей, сохранившие в памяти сердца, доброту, искренность, бескорыстие обязательно встретятся. Им будет предоставлен новый шанс обретения друг друга.  

Чистая и преданная Любовь существует! У нее всегда есть начало, но нет конца. Она выше материальных претензий и собственнических инстинктов. Она не душит в объятиях, а способна с улыбкой и радостью любоваться рисунком нашей судьбы на расстоянии.В Ней столько милости и сострадания! Если к нам придут трудности, Её плечо всегда окажется рядом. Она способна на подвиг и самопожертвование!Стремитесь к Ней, ищите и узнавайте Её лик среди тысячи лиц и становитесь Ею сами! 

Любовь это бесценное сокровище!Она исходит из человеческого сердца, но имеет Божественную Природу. Её проявление – торжество гармонии! Её пути неисповедимы, но они веками идут от сердца к сердцу! 

часть вторая 

Фронт. 

В памяти перелёт не оставил заметных следов. Память вообще штука странная. Иной раз такое помнишь! Оно и не нужно тебе. Сущий мусор, но, повинуясь каким-то законам, сидит в голове и довольно прочно. А вот нужные вещи, и весьма существенные – напрягаешься из последних, а вспомнить не можешь. Особенно к старости. 

Машина очень послушна в управлении, так что моя напряженность особенно первых минут полёта была напрасной, хотя для новичка и естественной. 

На базовом аэродроме войны как-то не чувствовалось. Тишина, изредка прерываемая ревом моторов. Никакой стрельбы, суеты или вообще напряжённости. Разве что, если прислушаться, то слышны отзвуки очень далёкой артиллерийской канонады. Мне представили лётчика – ничем не примечательного капитана лет тридцати. Почему-то хмурого и старавшегося на меня не смотреть. Это уже потом я узнал причину. Естественно он ожидал, что машину передадут ему, но почему-то начальство распорядилось иначе, что было и непонятно, и даже обидно. С ним мы должны были лететь на полевой аэродром. Дал мне карту и коротко бросил: «Разбирайся». Остальные лётчики были заводские и к вечеру улетели домой. С ними я передал первое своё письмо Вике. Что-то вроде школьного сочинения на тему: «Как я летел на фронт». Неплохо получилось. Я потом его перечитывал. В нём чувствовалось взволнованность приближения к неведомому, к опасности и просто впечатления мальчишки, попавшего в среду людей взрослых, бывалых, делающих общее серьёзное и опасное дело. 

Утром нас покормили, и мы пошли к своим машинам. Капитан (Василий Фёдорович Васильев), перед тем, как нам разойтись, выдал мне краткий инструктаж. Если «фрицы» появятся – по возможности в драку не ввязываться. «Помни, я ведущий и от меня не отрывайся. Ты меня прикрываешь, и я на тебя надеюсь. Ну, а если зацепимся, так знаешь, что делать. Вроде вас учили». Немного подумал и коротко бросил. «Всё, по машинам!» 

Мне казалось, что с точки зрения педагогики он поступал не очень грамотно. Хотелось чего-то более дружеского, теплого. Мне ведь было всего 19 лет! 

Полёт длился не долго. Я почти всё время поглядывал вниз, совмещая увиденное с картой. Остальное время вертел головой ожидая, что из облаков вот-вот вывалится десяток Мессершмитов и начнется мой первый и последний бой. Но всё обошлось. Перелёт занял меньше четверти часа. 

На аэродроме тоже тишина. Только громыхает посильней, чем на прежнем. Самолётов не видно. Какой-то большой сарай и несколько мазанок. Из лесополосы выехал Студебекер. Видимо, что бы куда-то отбуксировать наши машины. 

Начальство приветствовало как-то не очень радушно. Майор (замполит, как он представился), распорядился дневальному поместить меня на место….Тут он слегка осёкся. Я всё понял. Ну, не на курорт приехал. Со временем и на моё место кого-нибудь положат. 

Начали садиться самолёты. Группа, человек из четырех-пяти, направилась к нашему домику – общежитию. Были оживлены и шумно переговаривались. Мне казалось странным, что люди только что смотревшие в глаза смерти, могут вести себя таким образом. Потом, конечно, и я привык, но тогда мне многое казалось странным. Со мной все приветливо здоровались. Только бросив взгляд на мою койку, на фотографии и вырезки из газет, висевшие над ней на стенке, которые я не осмелился снять, как-то грустнели. Я всё понимал, и на душе от этого было паскудно. 

Вечером со мной обстоятельно беседовали сначала командир эскадрильи, потом замполит. Видимо, они примерно представляли себе, что творится у меня в душе. В конце концов, все через это проходили. 

Спал на удивление крепко. После завтрака нас с Васильевым направили патрулировать в район железнодорожного узла. Перед вылетом меня опять «натаскивал» комеск. Потом примерно то же повторил мой ведущий. Можно было бы исписать не одну страницу, описывая мои переживания во время этого первого боевого вылета. Облачность проходила несколько стороной и пугала неожиданностями. Отсутствие противника начинало уже тяготить, как тяготит всякая таящая угрозу неизвестность. Показалась железнодорожная станция. Видимо шла разгрузка эшелонов с техникой. Колона танков двигалась со станции в сторону фронта. Два наших истребителя пронеслись мимо, приветственно покачав крыльями. Видимо мы их сменили. Всё было спокойно. 

«Рама» – Фоккевульф – 189, вынырнула из облаков и тут же в них скрылась. Где он вынырнет снова, предположить было трудно. Ведущий развернул машину и устремился вслед за разведчиком по кромке облаков. Мне, конечно, полагалось следовать за ним, но я направился в противоположную сторону, полагая, что немец, предугадывая наш маневр, может в облаках тоже развернуть машину. Заодно я набирал высоту. Он выскочил в пространство между облаками почти передо мной. Я добавил скорость и поймал его в прицел. Хвостовой стрелок тоже заметил меня, о чём свидетельствовала потянувшаяся ко мне трасса пулемётной очереди. Открыл огонь и я. Огневая мощь ЛА-5 значительно превосходила возможности фоккера, но немец снова ушёл в облака, а по радио я услышал свирепый мат моего ведущего. Делать нечего. Вроде и впрямь виноват. Разворачиваю машину и в тот же момент замечаю вынырнувшего из облаков фоккера. С ним что-то не ладно. Снова забыв все наставления, кидаюсь за немцем, который почему-то теперь ниже меня и продолжает терять высоту. Подхожу сзади. Вот я уже в зоне действия его пулемёта, но пулемёт молчит. Ещё сокращаю дистанцию и открываю огонь. С такого расстояния и новички не промахиваются. Немец получил по полной программе и сразу задымил. Вся моя душа наполнилась ликованием. Я его сбил! В наушниках услышал голос капитана: «Лихо ты его сделал! Становись на место. Работаем дальше». От падающего самолёта отделилась фигурка, и почти сразу раскрылся парашют. А экипаж фоккера – три человека. Значит двух я убил! Вместо каких-то угрызений совести, поймал себя на желании расстрелять парашютиста. Наслышан, что они часто это делают с нашими. Но сдержался, и, заложив крутой вираж, пристроился в хвост своему ведущему. Внизу полыхнуло пламя от взорвавшегося самолёта. 

Больше в этот вылет приключений не было. Нас сменила следующая пара. Кто-то кричал в эфире: «Наш пацан фоккера завалил!» Когда мы с капитаном шли по полю, на полуторке подъехал замполит. Васильев отрапортовал. Майор протянул руку. «С боевым крещением, лейтенант! Поздравляю от лица командования! Значить одной очередью!» И тут до меня дошло, что моего первого столкновения с «рамой» никто не видел. Потому происшедшее на виду у всех и казалось столь эффектным. Как на ученье: атаковал, дал очередь и уничтожил. Действительно выглядело лихо. 

История имела продолжение. Оказывается, я сбил немца на глазах начальника тыла фронта. Через три дня мне вручили медаль «За боевые заслуги». Дебют для начинающего впечатляющий. 

______ 

Рутинной нашу жизнь нельзя было назвать. Хотя, если под рутиной понимать некое однообразие, то действительно, все каждодневно более или менее повторялось. Даже опасность, которой мы подвергались, становилась привычной, хотя острых ощущений хватало. Мы носились в воздушном пространстве, уворачиваясь от светящихся трасс и разрывов зенитных снарядов. Немцы носились в этом же пространстве. Мы атаковали и стреляли в них, а они в нас. Падали горящие самолёты, погибали люди. Последнее было для меня самым ужасным. Пик ужаса настигал меня на земле, когда сам я уже был в относительной безопасности. Осознать, что Коли, Петра, Васи, с которыми порой я только что в воздухе переговаривался – их уже нет в живых, было очень трудно. Подумать только – нет и никогда уже не будет! Это было ужасно. Ужасно и как-то даже непостижимо. 

Конечно, не я один так сильно переживал. Никто не плакал, а силу внутренних переживаний человека – кто же её определит?  

Я сказал об относительной безопасности на земле не случайно. Месяца через два после моего прибытия на фронт погиб Вася. Капитан Васильев. И не в воздушном бою, а на земле, во время бомбёжки. Служба оповещения сработала вовремя, мы успели выскочить из землянок и попрятаться в щели. Но щель, даже вырытая добросовестно, не обеспечивает 100% защиты от авиабомбы, Особенно, если она прямо в эту щель попадает. С Васей мы сдружились. Наверное, поэтому его смерть особо потрясла меня. Я как-то закаменел. Ничего собственно не изменилось в мире. Война и есть война, но есть внутренний мир человека, который меняется под воздействием даже ставшими уже обычными обстоятельствами. И может измениться очень сильно. Я не только как бы закаменел, но и почему-то невероятно обозлился. Может быть, дело ещё и в том, что я к тому времени насмотрелся на то, как немцы обращались с мирным населением, на сожженые хаты, на трупы расстрелянных. Может быть, гибель Васи довела некую психическую массу во мне до критической? И ещё я понял, что если это всё продлится долго, то моя собственная гибель абсолютно неизбежна. Дело только во времени. У меня на глазах за три месяца боёв сменилось уже более трети лётного состава. Раненых среди них было мало. 

Присутствовало и нечто полезное в таком оцепенении души. Утомительность лётного труда в его колоссальной физической и эмоциональной напряжённости, стремительности ритмов его скоротечных процессов. Сегодняшним языком выражаясь, мы каждодневно переживали тяжелейшие стрессы.. Лекарствами служили только сон и немного водки, когда перепадало. Да лекарства нам тогда в таких ситуациях и в голову не приходили. Выручала молодость. Крепкая нервная система. Её так сказать огрубление. Или, в другом варианте, её закалённость. Теперь в своем новом состоянии, я испытывал к концу боевого дня по преимуществу обычную физическую усталость. Даже гибель друзей перестала потрясать меня в прежней степени. Всего за несколько месяцев я превратился в уравновешенного, холодного бойца, по возможности профессионально выполнявшего свою страшную работу. 

Однажды, не помню уже каким образом, к нам в часть попал раненый немецкий лётчик. Его перевязали, и он ждал, когда за ним приедут, что бы препроводить на сборный пункт. Я спросил его по немецки, почему они воюют с такой жестокостью. Как раз расстреляли в воздухе нашего сбитого лётчика. Он долго молчал, а потом сказал:  

– Вы же не англичане! И не французы. Фюрер считает, что вы недочеловеки (Untermenschen)».  

– Вы тоже так считаете? – Он не ответил и отвернулся к стенке. 

Теперь я уже знаю, что для облегчения совести, для оправдания своей жестокости нужно определённую группу людей вывести за пределы нормального человеческого сообщества. Собственно, так поступали ещё древние греки, определяя всех негреков варварами. Я ему заметил, что будь я и впрямь недочеловеком, то тут же пристрелил бы его, но вот никто его не убивает, а вполне цивилизованно отправляют в лагерь для военнопленных, где он и доживёт до конца войны. Однако, разговаривать со мной он больше не пожелал.  

Время шло. Немцы отступали, и мы изрядно продвинулись вперёд. За удачную разведку мне дали ещё одну медаль. На обратном пути я не удержался, и атаковал пункт заправки танков горючим. Это было очень опрометчиво с моей стороны. Дырок немецкие зенитчики наделали в моей машине изрядно. Но пронесло. Зато как полыхали подожжённые бензовозы! 

Мне не хочется описывать наши будни. Да и память подводит. Отдыхали мы в редкие дни непогоды. В остальные – обычная работа. Чаще всего по прикрытию наших частей от немецкой авиации. Господства в воздухе немцы уже не имели, но и о нашем господстве говорить ещё не приходилось. Хочется только напомнить, что на войне, а в авиации ещё в большей мере, очень много случайностей. Вот почему гибнут и самые талантливые пилоты. За всё время боев на моём счету был всего один Хейнкель. В групповом бою порой трудно с высокой точностью определить, кто кого сбил. Поэтому иногда трофеи распределялись на договорных основах. Так мне этот Хейнкель и достался. Не раз удавалось влепить Юнкерсам, но не сбить. Собственно, главная задача и не стояла в том, чтобы сбить. Это была так сказать задача максимум. Главное – лишить противника возможности прицельного бомбометания. А лучше всего – заставить в беспорядке сбросить свой бомбовой груз куда-нибудь. Важнее было заставить сделать это три-четыре бомбардировщика, чем сбить одного и дать остальным отбомбиться прицельно. 

______ 

Мы в очередной раз перебазировались на Запад и разместились на бывшем немецком аэродроме. И если всё происходившее со мной как бы слилось, сжалось в нечто единое, то свой последний бой я запомнил во всех деталях. Вылетел весь полк. Мы прикрывали Петляковых. Немцы тоже выставили внушительное прикрытие, и началась круговерть воздушного боя. Уже давно прошли времена страхов и какой-то романтизации. Заверяю, что был предельно сосредоточен. Несколько раз стрелял, но безуспешно. Снова поймал в прицел Мессера и дал длинную очередь со сравнительно большого расстояния. На этот раз он у меня получил сполна и вспыхнул. Мгновения, которые я потратил, любуясь своей работой, чуть не стоили мне жизни. Чей то крик: «Колька, Мессер на хвосте!» заставил меня резко отвернуть вправо. От крутого виража у меня помутилось сознание, но трассы прошли мимо. Через несколько секунд я уже сидел на хвосте у немца, который в свою очередь, атаковал кого-то из наших. К сожалению, он нажал на гашетку на мгновения раньше, но и ему досталось от меня. Обе машины, дымя, пошли к земле. Навязав нам бой, немцы выполняли свою главную задачу: отвлекали нас от Петляковых. Крутой разворот и я атакую Мессера, который в свою очередь атаковал Петлякова. Атаку я ему испортил, но теперь он сцепился со мной. Мы шли на встречу друг другу. Он открыл огонь слишком рано и трасы от его снарядов прошли под моей машиной. Почему-то я решил, что он отвернёт влево, и дал заградительную очередь – влепил ему прямо в моторную часть. К счастью бой кончился. К счастью, поскольку я расстрелял весь свой боекомплект. В наушниках прозвучал густой баритон самого командира полка. «Молодец, Коля! Ах, молодец!» Командир – боец высокого класса, умудрялся не только драться самому, но и видеть всё поле боя. Мне это трудно было себе даже представить.  

Несмотря на рёв мотора, ощущаешь каждое попадание в машину. Ну, может быть, это я перегнул и не каждое, но одно попадание в свою бронеспинку я почувствовал хорошо. А вот то, что «зацепило» ногу даже не заметил. Из кабины выбраться мне уже помогали. 

______ 

Следующий день я провёл в полевом госпитале. Маленький осколок изрядно разворотил мне мышцу ниже колена. В шее тоже сидело железо. Через день прибыл штурман полка и от имени командования поздравил меня с награждением «Красной звездой». Оперативность просто удивительная. Дальше – больше. По какому-то специальному распоряжению лейтенанта Звягинцева Н.С. перевести для лечения в госпиталь города N. Когда к концу дня подоспел приказ о досрочном присвоении мне очередного воинского звания, я понял, что снова попал в сферу влияния моего тестя. А ещё через день меня посетили ребята из нашей эскадрильи и принесли газету, где обо мне отзывались даже более, чем просто лестно. Автор напирал на сочетание молодости, отваги и мастерства. Чёрт его знает, может быть в этом что-то и было! Но появляться у себя в части после таких дифирамбов как-то даже неловко. Большинство моих товарищей ничуть мне не уступали по всем показателям. Публичное восхваление вообще дело скользкое. Конечно, примеры героев нужны для пропаганды, но всегда лучше, если ты с героем лично не знаком. Почти всегда. 

______ 

На аэродроме меня встречала Вика. Даже под шубой живот выпирал изрядно. С Константином Александровичем по совокупности поводов распили мы бутылку коньяка. Вечер прошёл в исповедальном духе. Он отметил, что я сильно изменился внешне. Даже вроде как вырос! Я пытался в несколько отредактированном виде передать свои фронтовые впечатления. Слушая себя как бы со стороны, я понял, что передать свои ощущения людям, не испытавшим нечто подобное, наверное невозможно. Или тут талант необходим особый. Но может быть оно и к лучшему! Зачем твоим близким эти ощущения страха, ужаса или даже отчаяния? Зачем им тоже переживать ощущения человека, на которого падают бомбы, хоронит своих друзей, которые вот только что ещё были живы? Да и более светлые моменты! Например, упоение победой, Когда ты жив, а противник твой убит, или сейчас умрёт, и ты его убил. Тут, конечно, для большинства уже ничего травмирующего, но…Хорошего-то ведь тоже ничего, как ничего хорошего во всякой войне и всяком человекоубийстве. Особенно плохо живописать всякие ужасы (а они-то по преимуществу и есть главное на войне), когда тебе предстоит снова туда вернуться. Вернуться в эту среду обыденности смерти, и слушатели твои это знают. И всё же я говорил лишнее. Видимо, выпил лишнего. 

На жену свою наглядеться не мог. Такая же милая. Вот правильное слово: ненаглядная. Даже всплакнула пару раз по ходу моих рассказов. Да, не стоило вдаваться в подробности в той степени, в которой я себе это позволил. 

К утру нога разболелась всерьёз и Константин Александрович отвёз меня по дороге на работу в госпиталь. С его подачи я уже через пол часа лежал в трёхместной палате в компании раненого в голову майора-танкиста и подполковника – замполита стрелкового полка. В палате напротив размещалось 15 человек. 

____ 

Тишина и видимый покой в нашей палате разительно контрастировали не только с моей боевой лётной деятельностью, но и с обстановкой в полевом госпитале, где я провёл меньше недели. Лёжа в чистой постели, в тишине и покое, трудно было себе вообразить, что где-то, продолжаются бои. С рёвом носятся самолёты, рвутся бомбы, кричат от боли, корчатся и умирают люди. И если бы обстоятельства вернули меня обратно, я продолжал бы во всём этом кошмаре участвовать самым активным образом. Но желания вернуться туда у меня не было никакого. Особенно после свидания с Викой, домом. Ни-ка-ко-го! Умирать даже за Родину у меня не было, повторяю, никакого желания. Конечно, если обстоятельства принудят воевать снова – будем. Я вроде бы доказал всем, и, прежде всего, самому себе, что способен на это ничуть не хуже других, но всё же лучше не надо. Если меня не убили за пять месяцев фронта, так это просто случайность, везение. А оно не только не вечно, но даже просто долго длиться не может. А жить – это так сладко! 

___ 

Соседи в палате попались неинтересные. Всё молчат по большей части. Поскольку они не ходячие, мне со своей ноющей ногой приходится малость им помогать. В разговорах обходимся по преимуществу короткими фразами. У майора большую часть дня болит голова. У замполита не знаю, что болит, но ходить пока не может. Вечерами за мной заезжает Константин Александрович. Ночую дома. Дней через десять начали мне рекомендовать тренировочные прогулки. Дело пошло на поправку и следовало готовиться к выписке. Следовало также подумать о будущем. В истребительную авиацию я, по всей вероятности, уже не годен. А в какую? Или вообще отправят в пехоту? Разговор о моем будущем затеял как-то вечером тесть.  

– Тебя, наверное, уже скоро выпишут. Что думаешь делать? 

– Думаю, военкомат за меня подумает. Соответственно заключению врачебной комиссии. 

– Будем откровенны. Я не хочу, что бы ты снова попал на фронт. – Он молча закурил. 

– Да, шансов уцелеть мало. Что в авиации, что в пехоте. Но куда денешься? – Это он как бы пропустил мимо ушей. 

– Твоё положение особое. Ты отлично воевал. Орденоносец! (было когда-то такое выражение). Кровь за отечество пролил! В общем, в дело победы над врагом свой достойный вклад внёс. Мы тобой годимся. Все бы так воевали, давно бы мы победили. Ты заслужил право поработать на более спокойном участке. 

Что-то рациональное во всём этом монологе было, но звучало неприятно. Что-то в этой логике было фальшиво. Мои товарищи, воевавшие порой ещё успешнее, чем я, об уходе с фронта и не помышляли. Впрочем, может быть, и помышляли, но возможностей у них не было. А у меня в связи с ранением и сейчас обозначенной позицией тестя вроде бы появились. Мне ведь, я уже говорил, ох как не хотелось на фронт возвращаться! 

– Ты летать сможешь? – Он кивнул на мою ногу. 

– Думаю, что смогу. Всё от врачей зависит. Говорят, надо продолжать разрабатывать. 

– Ты смог бы работать на перегонке самолетов? 

– Наверное. Это проще, чем во фронтовой истребительной авиации. 

– Вот и хорошо. Организуем тебе ограниченную годность. После выписки зайдёшь в нашу лётную часть. 

___ 

Мой приход в училище вызвал лёгкий переполох. Начальство восторгалось и пыталось накормить. Замполит тут же организовал встречу с курсантами. За пять месяцев в училище мало что изменилось. Пришлось экспромтом речь произнести. Замполит успел шепнуть: «Ну, ты их особо не стращай!» Это я понимал хорошо. Речь произнёс «правильную». Самое трудное наступило потом, когда меня обступили, и надо было говорить уже не официальным языком. Как-то так, что бы и правду донести, и, опять таки, не посеять панику, не напугать. Напирал на необходимость учиться летать, приобретать мастерство вождения. Метко стрелять. Ничего нового, понятно. Я только позволил себе добавлять, что от этого их жизнь зависит. Молодые, жизнерадостные они требовали подробностей воздушных боёв, и я по сути их одногодок, но много старше их своим пятимесячным боевым опытом, при помощи спичечного коробка и зажигалки пытался воспроизвести для них все фазы боёв, которые видел и сам пережил. Но о самом страшном я молчал. О гибели на твоих глазах друзей, с которыми ты только что переговаривался по радио. А порой и говорил до последней минуты. О моем ведущем, которого разорвало прямым попаданием у меня на глазах. Да мало ли о чем подобном я мог им поведать из своего всего лишь пятимесячного опыта! 

Напоследок меня зазвали инструктора. Тут мы немного выпили. И перед ними уже не надо было обдумывать каждое слово. Сами хлебнули всякого. Кое-кто ещё почище моего. 

Перед уходом меня позвали к начальнику, и он сказал, что достигнута договорённость разрешить мне пробные полёты с инструктором. Это требовало договорённости ещё и потому, что в лётной части завода машин с двойным управлением не было. На том и расстались. 

____ 

С палочкой доковылял до трамвая. Летал я сегодня успешно. Это было легче, чем ходить. На лётном поле я вообще изображал человека здорового. Не без труда порой. Но за пределами части шёл, опираясь на палку. Натруженная нога слегка ныла, и следовало приберечь ресурс для завтрашних полётов. 

В битком набитом трамвае где-то впереди мелькнула знакомая голова в не по сезону лёгкой фуражке. Мысль, отвлечённая впечатлениями недавнего полёта, не сразу среагировала на выбивавшиеся из по фуражки рыжие волосы. Не может быть! Но оказалось, что может. Зиновий Маркович Цуккерман собственной персоной, прибывший с фронта за техникой и направляющийся с визитом ко мне. 

Вики дома не было. Представил Марие Васильевне друга с фронта и попросил нас покормить. 

Постучал по моему ордену согнутым пальцем. 

– За что? 

– В одном бою троих завалил. 

– А всего? 

– Пять. Медали за разведку. – У Зюньки наград не было. Один лишь гвардейский значок. Возникла лёгкая неловкость. 

– И как это ты сумел? 

– Зюнь, ну что тут объяснять? В этот раз мне повезло. Поймал в прицел – жми на гашетку. Да не забудь оглянуться, не висит ли кто на хвосте. 

– Ну, да! Всё так просто! – Орден видимо произвёл на него впечатление. В ожидании еды выпили. 

– Как общее впечатление от войны? – Он не задумался с ответом. 

– Ужас. Бойня. 

– Если бы мог, на фронт не вернулся бы? – Он задумался. 

– Вообще-то провокационный вопрос. Мы уже как-то говорили об этом. 

– Ну, меня ты же в провокации не подозреваешь? 

– Нет, конечно. Но вообще-то у нас это практикуется. Кирю помнишь? – Закурили. – Трудно ответить. Уничтожить их конечно нужно. Их идеи, их практика – это страшно. Но как мы это делаем? Про начало войны я уже не говорю. Но и по оружию мы им уступаем. Даже сейчас. Новых самолётов мало. У нас даже Чайки ещё в строю. А что они против Мессеров? Боеприпасов порой не хватает! Особенно снарядов. Воевать тоже толком до сих пор не научились. Сколько людей за зря гробим! И не пикни! Органы бдят! Тяжело всё это видеть. Наш замполит заставляет летать даже на неисправных машинах. Конечно, на него тоже давят. А то, что люди гибнут, так на то война, видите ли. Налей ещё. 

– У нас такого нет. 

– Повезло. Тебе вообще в жизни везёт. 

__ 

Когда пришла Вика, мы были уже «тёпленькие». Но моя жена отнеслась к происходящему с полным пониманием. С Зюней она была знакома, но пить с нами не стала. Зюнька понял почему, а я нет. 

Константин Александрович ушёл к себе, и мы остались втроем. Слегка расслабленный выпитым и сытным обедом, я пребывал в каком-то благостно – сентиментальном состоянии. Подумалось, что вот я среди самых близких мне людей. Конечно, были ещё мама и бабушка, но они шли по какому-то совсем другому счёту. Выросший в семье без братьев, и, по сути, без отца, я очень привязался к Зюньке. И хотя по возрасту мы были почти ровесники, но смотрелся он куда старше меня. Да и был таким по существу. Где он успел за то же время набраться опыта, знаний, культуры? Я тоже много читал, всегда был чем-то дельным занят. По всей вероятности, сказывалось различное устройство мозгов. К тому же, видимо, и существенно разная среда обитания. В том маленьком украинско-еврейском городке, откуда Зюня был родом, в домашних библиотеках ещё сохранились книги дореволюционных времён. Он цитировал и Андрея Белого, и Гиппиус, и Мережковского. Фамилии мне почти незнакомые. Обладал завидной памятью и мог невообразимо долго читать на память стихи. В его исполнении во мне пробуждалась любовь к поэзии, и строчки, воспринимаемые до того чисто формально (гипноз знаменитых имён), вдруг как бы теплели и становились действительно прекрасными. Пожалуй, я превосходил его только в умении управлять самолётом и стрелять. Во всём остальном мне было до него не дотянуться. 

Однажды он рассказал мне, как попал в истребительную авиацию. Во время эвакуации – они просто уходили пешком по просёлочным дорогам, их совершенно безнаказанно расстреливали Мессера. Превосходство в воздухе у немцев в то время было полное. Вот тогда у него возникло страстное желание самому подняться в воздух и поквитаться с ними за всё. Он мечтал уничтожать их, уничтожать и уничтожать. Я ещё тогда отметил про себя, что это не так то просто. И очень небезопасно. Он, видимо, и сам уже давно это понял. Жажда возмездия боролась в нём со стремлением выжить. Мне это было очень знакомо. 

Часам к девяти Зюня засобирался. Мы предложили заночевать у нас, но он не захотел. 

– Знаешь, вдруг с утра ситуация переменится! Надо быть на месте. – Я одевался его проводить. Увидев, что кладу в карман свой трофейный «Вальтер,, спросил. – У вас пошаливают? 

– Бывает. 

– Что с военных возьмёшь?  

Но путешествие до остановки и обратно прошло без приключений. 

____ 

Привычный ровный гул мотора. Иногда по старой привычке поворачиваю голову назад. Что-то у меня с шейными позвонками. Голова поворачивается со «скрипом». В истребительную авиацию я теперь уж точно не гожусь. Вот у Зюньки всё хорошо. Летает, сбивает, награждён. Уже лейтенант. Летает над Германией. Война явно идёт к концу. Доволен ли я своей жизнью? Должен быть доволен. У меня теперь сын. Милая, заботливая жена. Материально живём в редкостном по нынешним временам достатке. Заботами тестя, разумеется. У него, правда, семейные осложнения. Жена увлеклась каким-то актёром в Москве, и дело идёт к разводу. Так я Нели Владимировну и не видел ни разу. Вика как-то летала к маме в Москву. Приехала молчаливая, и со мной подробностями не делилась. А мне расспрашивать было неудобно. Мой тесть, его жена казались мне в то время людьми весьма преклонных лет. Внук и некие сексуальные проблемы – это тогда в моём представлении не совмещалось. Соответственно, спал мой тесть со своей секретаршей или нет, интересовало меня тоже мало. У меня были свои проблемы. И хотя по общим представлениям устроился (преуспел!) я в этой жизни чуть ли не оптимально, без проблем всё же не обходилось. Они, конечно, разные – эти проблемы у людей. Как говорится, у кого жемчуг мелок, а у кого суп пустой. Формально, как я уже говорил, мне не на что было жаловаться. Но не так устроен человек, что бы быть всем довольным. Даже говорить неловко о своих проблемах того периода на фоне переживаемого людьми. И, может быть, зря я за всё человечество расписываюсь. Короче, моя проблема состояла в том, что монотонность и сама бесконфликтность моего существования меня не устраивали. Ну не дурак? Я был молод и уже хлебнул пьянящей отравы воздушного боя, игры со смертью и меня как минимум тянуло на другую работу. Я и на этой-то держался скорей всего только благодаря тестю. К облёту серийных машин меня в связи с ранением не допускали. По окончанию войны, а это уже вот-вот, меня конечно демобилизуют. И куда я денусь? Пойду заканчивать ученье, а потом в учителя? Я даже вздрагивал, представляя свой дебют в этой роли. Жажда адреналина – это конечно опасно. Но я не извращенец. Помню с Зюнькиной подачи : «Есть упоение в бою у страшной бездны на краю…». Значит я не один такой! Но о чём это говорит? Людей с диагнозом шизофрения тоже множество, и что? Всё равно все они ненормальные. А ненормальные – это всегда плохо? Имеют право люди быть разными. Ненормальные – это же может быть в смысле не-обычные! И тогда причём тут шизофрения? Даже слово есть такое: авантюрист, любитель авантюр, острых ощущений, риска. А во имя чего? А ради этой напряжённости. Ради пребывания на краю этой самой «страшной бездны». Противоречит здравому смыслу? Конечно. Но это не шизофрения. Кстати, эту потребность сравнительно легко удовлетворить. Попросись в пехоту. Там чуть ли не всё время под пулями. Нет, это не то. Схлопотать случайную пулю ничуть неинтересно. (Интересно, причем тут слово интересно?) Там масса народу гибнет из-за дурацких приказов. Или просто по статистике. К примеру, взятие этой высоты стоит примерно треть атакующих. Возможны варианты, но сколько-то ляжет беспременно. И мало поможет личная храбрость, смекалка или даже умение метко стрелять. Вот такой расклад. Так что – хочешь жить, сиди тихо за своим штурвалом и не высовывайся. Мотор, к счастью, продолжал работать ровно. Мы приближались к аэродрому назначения. 

_____ 

Мотор работал с каким-то раздражающим дребезгом. В конце концов, это вероятней всего какой-то механический резонанс, который можно попытаться устранить. И давно бы пора этим заняться, но вставать с кресла ужасно не хочется. Нынче – это для меня целая проблема. Чтобы подняться, нужно подключить ещё и руки. Руки пока ещё работают. Ладно, встанем. Проявим жизнедеятельность – укротим холодильник! И действительно, с помощью всего лишь дощечки проблему удалось решить в несколько минут. Звук стал бархатистым и еле слышным. Вот так. Иногда некоторые проблемы решаются очень просто. Сколько времени у Елены Сергеевны телевизор барахлил? Сколько времени я собирался с духом, чтобы им заняться. А оказалось, антенна «отошла». И дел было ровно на одну минуту. Елена Сергеевна тут же отпустила мне комплимент и «выдала» дифирамб мужским рукам. Она явно ко мне не равнодушна. Но я отвлёкся. Лечу, значит, в своём ЛА-5 и размышляю о жизни. В то время многое ещё было впереди. Проблему свою я тогда решить так и не сумел. Просто продолжал плыть по течению, и в этом было моё решение. А было ли другое? Разве что в милицию податься! Взяли бы, наверное. Я уже не хромал, а на поворот головы вряд ли делают проверку. Но почему-то милиция была мне как учреждение неприятна. Не милиция из детективов, а настоящая. С планами на раскрываемость, общением с уголовной швалью, грубым насилием и т.д. В общем, плыл по течению. 

А война подходила к концу. Мы это чувствовали по количеству перегоняемых самолетов – плановые задания заводу были уже снижены. Соответственно сокращалась и численность лётного состава. Меня пока не трогали. Кроме «руки» тестя, я был единственным боевым лётчиком в группе. Остальные в боевых действиях не участвовали. Орден мой как-то слинял. Я и носить свои награды перестал. Времена, когда на них скупились, прошли. Фронтовики приходили теперь увешанные орденами и медалями. 

Мы с Викой решили, что я должен закончить своё образование. Пока есть материальная возможность. Забегая вперёд могу похвалиться, что без особого труда сдал недостающие предметы за второй курс, и был принят на третий. Легкость поступления определилась не столько моей отличной подготовкой, сколько льготами для фронтовиков. Но, так или иначе, я снова стал студентом. 

Размышляя сегодня об этом своём шаге, должен признать, что совершил ошибку. Из всех изучаемых дисциплин историческая наука во времена господства большевиков подверглась наибольшей деформации и даже переработке. Стремление всё и всегда объяснять только с позиций классовой борьбы, конечно искажало события. Тут не место заниматься детальным анализом, но необходимость излагать материал не так как ты это себе представляешь, мне всю жизнь была неприятна. И эти бесконечные проверки преподавателей истории на соответствие «генеральной линии»! И необходимость изучать с преподавателями и студентами документы текущих партийных съездов и пленумов – всё это было изрядно противно. Мне. Большинство коллег относилось ко всему этому с профессиональным равнодушием. А некоторые даже с патриотическим пафосом. В техникуме, где я кантовался до защиты диссертации и перехода в университет, была одна пожилая преподавательница, которая казалась мне человеком необычным. На общем изрядно сером фоне преподавательского состава она выгодно отличалась эрудицией и профессионализмом. Мы несколько раз беседовали, и у меня сложилось представление о ней, как о человеке начитанном и весьма эрудированном. Как-то не удержавшись, спросил её. 

– Анна Мироновна, как вы реагируете на необходимость менять свои взгляды чуть ли не всякий раз после очередного «исторического» съезда или пленума? – Зря я, конечно, полез в эти скользкие политические сферы в беседе с малознакомым, в сущности, человеком. Рисковал нарваться на большие неприятности. В этом смысле начало пятидесятых было временем ещё достаточно суровым. Её ответ был безукоризненным. 

– Николай Сергеевич, согласитесь, что, вероятней всего, я понимаю ситуацию как минимум не хуже вас. Но я член партии и знаю, что такое партийная дисциплина. 

– Тут возразить было нечего. Дело в том, что и меня на фронте приняли в партию. И мне бы руководствоваться такими соображениями, но…. Количество членов партии (Коммунистической партии Советского Союза) к тому времени перевалило уже за 10 миллионов. И этот рост был вызван отнюдь не идеологическими предпочтениями. Дело обстояло куда меркантильней. Не будучи членом партии нельзя было занимать целый ряд постов и должностей. В частности, нельзя было себе представить преподавателя истории в любом учебном заведении без партийного билета. Поэтому количественный рост рядов партии вовсе не отражал роста её влияния на массы. И уж совсем не отражал успехов проникновения великих идей в сознание масс. Идеи, как правило, были здесь не причём. Конечно, случались и исключения. Моя Вика, к примеру. Да и сам я, вступая в партию на фронте, вовсе не искал более безопасного местечка или вообще каких-то выгод. Но повседневная послевоенная действительность давала всё больше примеров вопиющего несоответствия слова и дела партии, хотя самые страшные периоды дикого террора уже прошли. Да, но, повторяю, возразить что-либо Анне Мироновне было невозможно сразу по всем причинам. Формально несогласие с политикой руководящей силой общества – коммунистической партией (в действительности – с её руководством) должно было приводить к выходу из партии. Но покинуть её ряды «просто так» было невозможно. Такой поступок как минимум привел бы к увольнению с работы, а то и к аресту. Такие вот были времена! К счастью, скоро я защитил диссертацию и перебрался в университет. Сначала рядовым, а потом старшим преподавателем. Поскольку занимался я средними веками, мне удалось несколько дистанциироваться от проблем мира настоящего. Но, к сожалению, не на столько, на сколько хотелось бы. Как и в техникуме, каждый новый партийный документ становился предметом изучения преподавателей и студентов под руководством опять таки кафедры истории. Однако я забегаю вперёд. 

_____ 

Явившись после очередного полёта на фронт, застал дома совершенно необычную картину. Было часа два пополудни, а Константин Александрович пребывал дома, да ещё в халате. Я даже растерялся от неожиданности. Объяснение простое: сердечный приступ. Пока я ел, пришла с прогулки Вика с сыном. Как всегда при её появлении меня обдало волной тепла и нежности. Очень захотелось её обнять и поцеловать, что я и исполнил. По-моему, всё происходило на основе взаимности. Ценишь всё это в полной мере только, когда теряешь. 

После обеда Константин Александрович зазвал меня к себе в кабинет «побеседовать», как он выразился. 

Достал коньяк. Налил себе половину, а мне полную рюмку. На мой удивлённый взгляд заметил, что немного врачи даже рекомендуют. А то, что авиация «приемлет» – он не сомневается. Я заметил, что вообще-то без проблем, но всё же сообразно обстоятельствам. 

– Как работа? Война-то к концу идёт! Скоро без работы останешься. Что об этом думаете? – Он сказал правильно: думаете! 

– Думаем, что надо в университет поступать. – Я слегка замялся. Он правильно среагировал. 

– Что, летать охота? 

– Конечно! Непередаваемые ощущения. 

– Что ж, чувства – это конечно, но какие у тебя реальные возможности? Что в армию, что в гражданскую авиацию, что на завод – первая же медицинская комиссия тебя комиссует. Заводская пропустила, потому что война, да и я поднажал. Но я, как видишь, не вечен. Собственно, это главное, о чём я хотел с тобой поговорить. 

– Разве дела так уж плохи? 

– Не знаю, но сигнал получен, и нужно на него реагировать. – В это время зазвонил телефон. Несколько минут он отдавал какие-то распоряжения. Так вот, значит, что его тревожит! Что ж, он прав. Без него жизнь наша будет значительно сложнее. Положил трубку и продолжил – Ты хоть молод, но уже смерти в глаза смотрел. Умер – значит нет человека. Если со мной что, так вам и жить будет негде, – немного подождал и добавил, – да и не на что. – Неожиданный скачок мысли, – Женой доволен? Вы хорошая пара. Это большая удача в жизни. Ценить надо. 

– Я очень ценю. 

– Кроме вас у меня по сути никого нет. Жена сбежала к своему актеру. – Возникла неловкая пауза. Тут мне ответить было нечего. Он полулежал в кресле – качалке. Волевое лицо в обрамлении полуседых ещё густых волос. Правда, бледен. 

Какая-то непреходящая усталость в лице. А ведь нет и пятидесяти! По тем временам это представлялось мне глубокой старостью. Что ж, не знаю как раньше, но за время войны работал он на износ. В том, что сердце начало пошаливать – ничего удивительного. Хорошо, хоть в курении он себя ограничивал. После довольно длительного молчания сказал. 

– Сталинскую премию мне присудили. – Он так и сказал – «Присудили» – Хочу дом купить. Моего главного в Москву забирают, так вот он продает. Это было неожиданно. – Завтра поедем смотреть. Эта квартира служебная. В случае чего, можете на улице очутиться. – Опять «в случае чего». Чувствуется, что напуган. Впрочем, может быть и впрямь дела неважны! Он, между тем продолжал. 

– Как военный летчик ты хорошо получаешь. И паёк хороший. Учителя у нас нищенствуют. Впрочем, как и преобладающее большинство населения. Задумываешься, как семью содержать? Материальный достаток в семейной жизни большое дело. Вика хорошая девочка, но жить привыкла, о куске хлеба не задумываясь. А придётся. Пока я «на ходу» – это одно дело. Но сам видишь…- Он слегка развёл руками – Исторический факультет для дальнейшей карьеры хорош. Университетской или партийной. А рядовым учителем – вы не проживёте. 

Что-то в его словах мне не нравилось. А как все живут? Плохо, но ведь живут! И почему я должен жить лучше? Но представил себе Вику почему-то в облезлой шубёнке, ребёнка, которому много чего нужно. Представил и сник. К тому же я не представлял себе, как я могу выбиться материально из ряда вон. Переставая быть летчиком, я становился как все. Константин Александрович – руководитель высокого ранга, но и перед ним я не чувствовал себя ущербным. Я летчик! Теперь почувствовал. Надо было что-то сказать. 

– Наверное, вы правы. Но что мы с Викой можем? Мы как все. Я не чувствую морального права требовать для себя каких-то особых условий. – Он усмехнулся. 

– Оставь ты это. В жизни каждый устраивается, как может. О морали стоит вспоминать лишь в самых крайних случаях. У меня теперь главная задача – вас на ноги поставить. Тебя в первую очередь. – Это было как-то неопределённо. Что означает «поставить на ноги» в материальном смысле? А он продолжал. – Исторический факультет хорош для дальнейшей карьеры – научной или партийной. Но до этого ещё далековато. Молод ты ещё для карьеры. Учиться будешь, но будущее из ума не выпускай. 

– Знаете, я вовсе не уверен, что гожусь для партийной карьеры. Да и научная! Это ж у кого какая голова! Истребительная авиация при всей своей рисковости тем и привлекает, что там многое лично от тебя зависит. А тут, как я понимаю, надо суметь вписаться и правила соблюдать. 

– Не очень сравнение хорошее. Как ты рассказывал, у вас тоже друг за друга держаться надо. Есть, конечно, и свободная охота. Так? В жизни немного иначе, но что поделаешь! По ходу дела сообразишь. Что твой друг Зиновий? 

– Лежит в госпитале с переломом обеих ног и повреждением позвоночника. Сбили и неудачно приземлился. 

– Хороший парень? 

– Очень. К тому же эрудит высокого класса. Высокопорядочный человек. Вот если бы его к нам перевести! Родню у него всю немцы расстреляли. Совсем один на свете остался, и в таком состоянии. 

– Напиши фамилию, адрес. Попробую что-нибудь сделать. Друзьям нужно помогать. 

Зашла Вика – уложила Андрея спать. Договорились завтра с утра всем ехать дом смотреть. 

____ 

После разговора с тестем я серьёзно задумался о нашем будущем. Свою голодную жизнь с мамой и бабушкой я уже изрядно подзабыл. Я им и сейчас через знакомых лётчиков изредка пересылал продуктовые посылки. Но мои обходились минимальным, и уж о новых платьях не заботились. Пока. Но как и на что живут сейчас люди молодые, да ещё женатые, да ещё с маленькими детьми? Преобладающее большинство недоедало, а то и попросту голодало. Послевоенная разруха тоже не обещала ничего хорошего в этом плане. Мне вдруг стало страшно. А мы ещё собираемся учиться! Значит, целиком переходим на иждивение тестя. Как-то оно…не очень… 

____ 

Уютный двухэтажный домик на семь комнат. Всё, как говорится, вылизано. На прилегающем участке растут сосны, кусты каких-то ягод. Стоял сарай, приспособленный под гараж. Нам оставляли почти всю мебель. Немалое достоинство по тем временам. Сколько за всё это будет заплачено – мне не говорили. Постановление о присуждении тестю Сталинской премии я прочёл, но что-то тут было не совсем чисто. Когда мы пришли смотреть дом, я услышал из-за закрытых дверей голос молодой жены главного инженера: “Выйди, твой лауреат приехал.” Не мне, конечно, судить сколь справедливо было получение этой премии директором завода, какова его роль в создании и освоении новоё техники, как было сказано в постановлении. Случаи, когда к чужой работе «примазывалось» начальство конечно были. 

Через неделю мы в этот уютный домик переселились. Собственно жить начали на два дома, поскольку Константин Александрович с Марьей Васильевной переселяться не спешили. Расстояния для директора особого значения не имели – его всё равно возили на машине, а Марье Васильевне ходить никуда и не требовалось, поскольку всё нужное ей привозили домой. 

___ 

Перевод Зюньки в наш город тесть таки осуществил. Новость эту выдал как-то нарочито небрежно, сидя в кресле с газетами. Я почему-то решил, что это признак сложности проблемы. Мои полёты на фронт естественно прекратились, и на работе я почти ничем не был занят, поскольку к облёту выпускаемых самолетов меня не допускали, а теперь сборку машин и вовсе прекратили в связи с предполагаемым переходом на гражданские самолёты. Занимался я в основном подготовкой к сдаче экзаменов в университет, так что уже на следующий день был в госпитале. Из воспоминаний прошлого эти, пожалуй, самые тягостные. Почему-то при упоминании этого заведения прежде всего вспоминается запах… И вспоминать не хочется. Дело в том, что к людям, там пребывавшим, отношение складывалось двойственное. С одной стороны – зверски искалеченные бойцы, люди, которым не повезло. От которых в большинстве случаев отказались родные. Жёны, прежде всего. В таком аспекте их было безумно жаль, и ты готов был простить им любые выходки. И они заслужили материальный достаток и должный уход, доброе к себе отношение. Но госпиталь не обеспечивал в должной мере ни того, ни другого. Да и не мог в принципе, даже если бы удвоили или утроили расходы на его содержание и совершенно перестали воровать, потому что человеческие потребности больше, чем просто сытость и теплые одеяла. У взрослых мужчин к тому же еще и ряд других, не обеспечиваемых властью естественных потребностей. Всем хотелось выпивки, каких-то острых ощущений, нарушающих удушающую атмосферу монотонности их повседневной жизни, женщин, наконец. Добыть, обеспечить себе недостающее могли пытаться только «ходячие», да и то не все. Они каждодневно выходили на промысел, вливаясь в толпы инвалидов у дверей магазинов, о которых я уже говорил. Но таких в госпитале было ничтожное меньшинство. Большинство же составляли безнадёжно лежачие. Они валялись по койкам, маялись своими болячками, требовали к себе внимания, легко выходили из себя, закатывая истерики и матерясь по любому поводу, курили, играли в донельзя затасканные карты. Вся это обстановка была мало сказать тягостной, а общение с такими людьми порой очень малоприятным. Не знаю, в этом ли причина, но я в своих писаниях остановился. Правильнее даже сказать затормозился. К тому же давление у меня повысилось до невиданных доселе величин. Описывать дальнейшую мою жизнь уже не было у меня никакой охоты. Ощущение было такое, будто закончился какой-то сформировавшийся во мне массив впечатлений. Не всегда позитивный, но достаточно чётко структуированный, а осталась бесформенная масса не очень ярких впечатлений. Впечатлений сумбурных и по большей части малоприятных. Взволновался мой главный редактор и корректор Елена Сергеевна. Понять, зачем всё это нужно мне ещё кое-как можно было, но ей? Из всего опыта писания было абсолютно ясно, что какими-то литературными (художественными) талантами автор явно не обладает, пребывая в диапозоне средней культуры письменной речи. Что до содержания, то да, ещё одна судьба человека этого поколения. Судьба не слишком выдающаяся, несущая на себе печать состояния общества того времени. Никаких детективных завлекательностей. По сути, для стороннего читателя никакого особого интереса не представляющие воспоминания. Так зачем они. Таких – горы и тонны. Главной движущей силой в моей работе до сих пор было некое внутреннее удовлетворение. Но вот оно, похоже, иссякло. Что-то противилось во мне дальнейшему сидению перед компьютером. Что-то во мне кончилось. Быть может, происходило самое печальное – результат состояния, именуемого старостью. Старость – процесс деструктивный, разрушительный, добралась до неких источников вдохновения, и они обрушились. Что ж, очень может быть. 

Неугомонная соседка, настроившаяся на «роман… старинный, отменно длинный…», конечно была разочарована. «Вы переработались. Отдохните на время от своих писаний. Займитесь чем-то другим». Интересно, это чем же? Морочить голову внукам чаще, чем раз в неделю явно не стоило. Мои статьи в местную прессу всё больше напоминали не столько сочинения, сколько изложения. Нечто весьма компилятивное. И тенденция эта наростала.  

«Помогайте мне, – продолжала между тем моя неугомонная Елена Сергеевна. – Времени нам отпущено уже совсем немного, и надо спешить делать добрые дела. Вы ведь вполне ходячий! Предлагаю сопровождать меня в моих посещениях «тяжелых» пенсионеров». Естественно согласился. 

Первое же посещение оказалось не лёгким физическим испытанием – пятый этаж! К себе на третий взбираюсь без особых проблем. Пятый – это нечто качественно иное. Наш клиент – в прошлом профессор химии одного из городских вузов, младше меня на три года, но уровень дряхлости предельный. На фоне такого физического распада я почувствовал себя чуть ли не былинным героем и отправился на кухню чинить тамошний выключатель. Благо, запасной наличествовал. После подвига с выключателем на кухне, я сменил ещё один выключатель на настольной лампе. Последним героическим деянием был аттракцион с влезанием на стол с целью замены трёх сгоревших из четырёх лампочек в люстре. Напоминаю, 78 лет! Обошлось даже без валидола. Пока дамы бог знает какие проблемы обсуждали на кухне, мы выпили по рюмке очень неплохого хереса и обсудили проблемы нашей управляемой демократии. Расхождений в оценках не наблюдалось. С той поры мы с профессором задружили. Ко мне в гости он ходить не мог. Да и мне к нему (5 этаж!) было нелегко, но всё же раза два в неделю мы созванивались, и я взбирался на эту чёртову верхотуру. Спасало то, что это была постройка типа «хрущоба», и пятый этаж соответствовал, наверное, четвёртому в нормальном доме. Но продолжалось моё новое знакомство, к сожалению, не долго. Профессор умер ночью от инфаркта, и похороны были столь поспешны, что я даже не сумел с ним проститься. Однако посещения знакомых Елены Сергеевны, знакомых – людей весьма пожилых с целью ремонта выключателей, розеток и даже текущих кранов стало составной частью моей жизни. Вершиной был ремонт стиральной машины. Думаю, что для починки своей я вызвал бы мастера.  

______ 

Ритуал посещения Зюни начинался в пятницу вечером традиционным вопросом Марии Васильевны. 

– К Зиновию завтра идёшь? 

– Иду. 

После чего выпекался пирог с капустой под названием кулебяка. Зюнька поедал его с аппетитом, поскольку харч в госпитале был слабоват, т.е. однообразен и скуден. Вклад Константина Александровича был спиртовый. Почему-то он определил нам нормой – чекушку. Спирта. Баба Маша разводила его какой-нибудь настойкой и получалось очень недурственно. Вообще, посещение госпиталя шло у нас под гуманитарно-благотворительным флагом с оттенками патриотизма. Вечера мы с Викой любили проводить вдвоём. Чаще всего дома, поэтому к Зюне я ходил после занятий в субботу. 

Являлся в субботу после занятий, часа в три. Если погода позволяла, то выходили в сад. Перемещался он уже довольно умело, но я подстраховывал. А иной раз мы располагались прямо на койке. Или в Ленинской комнате, ключом от которой Зюнька каким-то образом завладел. Происходил обмен книгами, выпивали, а Зюнька к тому же уминал принесённую снедь. Пили по понятным причинам полу подпольно, но всегда с удовольствием. После этого погружались в многочасовой трёп. Такие разговоры изрядно расширяли мой умственный горизонт. Люди в большинстве своём не склонны к самостоятельному мышлению. Конечно, степени несамостоятельности весьма различны и вряд ли я стоял где-то на последних ступенях, но до Зюньки мне тут было не дотянуться. Он, как я уже говорил, был изрядно начитан, а теперь «глотал» приносимые мной книги в неимоверных количествах. Предполагалось, что он экстерном сдаст за университетский курс, и будет работать преподавателем. Такое стало бы возможно, если бы дела его с ногами хоть чуточку улучшились. Пока что без моей страховки мы бы и до скамейки в саду не добрались. 

Камнем преткновения в наших беседах была политика. Сферой относительного согласия – религия. Я не то, что бы защищал власти предержащие, но пытался оправдывать или объяснять многочисленные ошибки нелепости и жестокости, которые мы наблюдали. Явные же глупости и ошибки определял, как неизбежный процент брака в любом сложном деле. В условиях тотальной дезинформации и весьма ограниченной информации правдивой, это было не так-то просто. Зюнькины взгляды, как я постепенно убедился, были совершенно антисоветскими. Мне даже становилось порой страшновато. Ведь по логике тех времён, когда идеалами были Павлики Морозовы, я определённо должен был на него донести! Тем труднее мне было, что даже тогда я понимал – кое в чём он, пожалуй, прав. В моменты таких прозрений голова у меня шла кругом. Скажем откровенно: у преобладающего большинства, размышляющих об этом советских граждан сложилось прочное убеждение, что при всём при том мы строим новый мир. Будущее человечества! При всех очевидных его недостатках и дефектах. Нам же противостоит мир «чистогана», злобный и корыстолюбивый, мир звериной сущности в человеке. Пусть не всё у нас хорошо, а кое-что просто плохо, но это частности. Их со временем исправят, но в главном! Главным были, по преимуществу, звонкие лозунги, а дезинформация и просто ложь носили, как я уже говорил, не частный, а тотальный характер. Но понимание этого пришло много позже. Конечно, я не владел реальной статистикой, и моё заявления относительно мнения большинства мыслящих людей в стране можно поставить под сомнение. Но продолжаю думать, что я не ошибался. Начисто лишённые правдивой информации из экономических сфер, мы не могли знать о главном дефекте нашей системы: её экономической несостоятельности, что в конце концов и привело её к гибели. Но винить нас в недомыслии конечно несправедливо. 

Был ещё один момент, трудный и для Зюнькиного понимания. Это левые, просоветские убеждения Западной интеллигенции в лице прежде всего её наиболее ярких представителей. Бернард Шоу и Луи Арагон, Фейхтвангер и Драйзер – список можно бы продолжить, все они были левыми и просоветскими. Так что против них какой-то Зюнька Цуккерман? Международное коммунистическое движение, левая интеллигенция капиталистических стран – вот чего он объяснить не мог. 

В религиозных вопросах единство было только в нашей полной убеждённости в отсутствии бога. Ну, ещё в классовой ангажированности религии. Для меня на этом всё и кончалось. Зюнька видел в религии способность удовлетворения и других, внеклассовых потребностей людей, что и придавало религии историческую устойчивость. В общем, тем хватало на долгое время. Порой, особенно, когда сидели в Ленинской комнате, орали довольно громко. Иногда к нам пытались присоединиться другие, но ничего не получалось. Оба мы понимали, что, чаще всего, разговоры наши не должны были дойти до КГБ. 

Изредка удавалось свозить Зюньку в кино. Попасть в кинотеатр было довольно не просто. В сущности – это было единственное развлечение, доступное широким массам в то время. Купить билет в кино было проблемой. Но не для нас, конечно. Разумеется, если задействовался Константин Александрович. Чтобы доставить Зюньку в кинотеатр требовалась машина, так что без опять таки тестя вопрос не решался. Всё это, как я уже говорил, делалось под флагом помощи герою войны и инвалиду. Для Зюньки такие посещения были, разумеется, большим праздником. 

Отмечаю, изменение взглядов и восприятия с возрастом! Вспоминаю, как смотрели мы всем семейством очередной трофейный фильм «Тётка Чарлея». Определение «Трофейный» позволяло не платить фирме-производителю за его показ. Прекрасная комедия! Помнится, я так смеялся, что разве что с кресла на пол не сползал. Впоследствии, уже спустя много лет я всё мечтал посмотреть этот фильм ещё раз, но тщетно. И вот в прошлом году его показали по телевидению. Я уселся перед ящиком, предвкушая наслаждение, но…Совсем не то, что я ожидал. Впрочем, ничего тут удивительного. 

Вспоминается тягостный эпизод пребывания Зюньки в госпитале. После очередного семейного похода в кино Константин Александрович возгорелся желанием сшить Зюньке костюм. Практической потребности в нём, к сожалению, почти не было, но не препятствовать же благому намерению! Костюм и две рубашки были пошиты в заводском ателье, куда Зюню возили на примерку. В белой рубашке и при галстуке он смотрелся отлично. И хотя костюм хранился у сестры-хозяйки, его всё же украли. Печальней всего, однако, было то, что вор, изрядно набравшись, сам во всём признался. Размазывая культяшками рук пьяные слёзы, Васька-танкист упрашивал набить ему, суке, морду. Морду не набили, но сосед по палате сильно ударил его костылём. В общем, та ещё была сцена. Уж сколько лет прошло, а она всё перед глазами. И весь этот госпиталь – юдоль печали, и искалеченные люди… 

____ 

В 48 году я закончил университет и поступил в аспирантуру. В этом же году тестя перевели в Москву на должность заместителя начальника всесоюзного главка (главного управления), точное название которого я запамятовал. Он долго колебался. Дело в том, что тут он был, как говорится, «царь и бог», а в Москве разумеется ситуация менялась. Решающим аргументом стало то, что это была Москва, где уровень жизни, и, разумеется, не только материальный, были с нашим несапоставимы. Я имею в виду не простых людей, а начальство. Хотя и для всех остальных граждан страны московский уровень жизни был недосягаемо высок. По умолчанию предполагалось, что со временем он сумеет и нас перетащить в столицу. К сожалению, этому не суждено было случиться.