|
|
Прогулка до сада, до сквера,
До озера и обратно.
И если туман – то серый,
И если прохожий – брат мой,
То значит, на глади ясной
Нет правды и нет обмана.
Молчи, соловей напрасный,
И тихо свой праздник празднуй:
Тебя я ругать не стану.
Скамейку пройти тревожно
И знать, что последний выдох
И первый вдох осторожный –
Лишь меньшие из ошибок.
И мир ещё так печален,
Как могут быть только дети.
От озера свет отчалил,
И чувствуешь: над плечами
Все то, чего нет на свете.
...Пройди верлибром до остановки…
– Пройти аллюром?..
…Гибрид фламенко и мастихина,
стихов и хины
от малярии,
и хны – для плеши…
– Для маскировки?..
…Вести атаку улан – на флеши…
В Багратионы
мы все глядимся,
багровой тины
и катионов
коктейль прекрасен…
– Бобтейл опасен?..
…Для Гейзенберга:
его девизом –
определённость!
– Её антоним?..
…Его Антоном
назвать решили.
– А Пётр иль Павел?..
…Напишет «Чайку»,
чайку заварит,
а на леченье – уедет в Ялту…
А я там не был,
но видел чаек,
огромных чаек, что гордо реют
над островами,
где ждёт Просперо…
– Он оружейник?..
…Гневом мужей многоопытных
воспой мне богиня Альберта
Эйнштейнова сына.
Он словно
вихорь носился
и ветром его относило
влево…
– Относительно ветра?..
…Ветром меня называют
и гонят по свету.
Я же – младенец,
божествен, как «Чёрный квадрат»…
– И настолько же чёрен?..
…Чёрен ли чёрный король
под боем
на поле Е-2?..
Едва мы проснулись,
как сразу же бросились в путь.
Светало…
Цвет алый
любимой розы
сменю на белый,
промчусь аллюром,
верлибром смелым.
Пройдусь Верхарном по Бобкин-стриту…
– До остановки?..
…Омнибус синий
подъедет тихо
и осторожно.
И вот я еду,
с империала
сияя нимбом…
Белый пароход, твое дело плохо.
Погуди налево, помолчи направо.
Что ты скажешь, милый? Отцвела эпоха.
Зацвели неведомые травы.
На борту твоем кто–то в телогрейке
В кулаке сжимает птичку расписную.
Не за этой ль птицей потекли все реки?
Где найдешь такую?
Утром выйдешь на крыльцо и сонно
Оглядишь свинцовые чертоги.
Донна Анна, ты ли так бездонна,
Что синеют ноги?
Плохо дело. Птичка канарейка
Отцвела и изрекла невнятно:
«Тело греет байковая стелька».
Так откуда ж пятна?
Погуди, отступит. Что ты скажешь, милый?
Пароход ли белый, крестик ли железный...
Погоди, постой–ка над пустой могилой.
Глупый, бесполезный.
Песенку спой и дверь открой.
Солнышко, бог с тобой.
Что позади – то впереди.
Только на свет лети.
Я не засну в эту весну,
Что-то вослед несу.
Твой башмачок… – Спи, дурачок.
Это не мой башмачок.
Стоял ноябрь, я шел домой с банкета,
Вдоль мрачных хлябей плыл густой туман.
Вдруг вижу: огроменная ракета
Уходит в безвоздушный океан.
«Ну все, звездец!» – подумал я сурово,
Немой свидетель ядерной войны.
И, если бы не рыжая корова,
Я б наложил от ужаса в штаны.
Она прошла (корова, не ракета)
Как символ мира, гений тишины.
О, как я благодарен ей за это
И за мои спасенные штаны.
Уголочек платья
порвался. Лишенный объятий,
рукав приходит в движенье,
когда я бегу,
когда я бесцельно бреду.
Болит от суженья
чайного цвета глаз
от скорости км. в час,
от влажного воздуха,
от того, что дрожь
барабана никак не уймешь
внутри не покрытого уха.
Убегаешь, родная?
беги, беги, одна я
в этом болотном мире,
сорок дней прошло,
в карельских озерах слов
утонула улыбка, а берег потери всё шире.
Не единожды побитый,
спорадически поддатый
я привык ходить небритый,
неумытый, неприбратый.
И противно, и опасно
для здоровья так шататься,
только мне предельно ясно:
я не создан прибираться.
Я могу сорить и пачкать,
чем-то где-то портить что-то,
гадить, жрать, плеваться жвачкой
и косить под идиота.
Это – рок, предназначенье,
цели, смыслы, суть натуры…
Это – новое теченье
гигиены и культуры.
Кто сказал, что нереальны
в туше бражного бомжары
божьих искр гениальных
изверженья и пожары?!
Для чего же мне, поэту,
чья душа – мембрана чувства,
посвящать себя не свету
величайшего искусства,
а метению паркета!..
До чего же мне обрыдло:
пол мести – не для поэта,
а для черни и для быдла!
* * *
Как долг, тоску терплю,
Печаль приемлю тихо,
Судьбы былое лихо
Не хаю во хмелю.
Страстей прошел черед,
Исчерпаны забавы,
Химера шумной славы
К успеху не влечет.
Иных утех душе
Покаянной пристало,
Доселе не пропала –
Не пропадет уже.
Встречать рассвет, рукой
Приветствуя, как дело,
Участливо, умело,
С заботою простой
Подмогой миру быть,
Насколько есть ухватки,
Держать его в порядке
И трудным хлебом жить.
Под вечер уставать,
Смыкать в забвенье веки
И видеть сны, как реки,
Быстры.
С зарей вставать
И не искать предлог,
А шествовать по жизни,
Как по родной Отчизне,
Покуда хватит ног.
Милы мои мечты,
Мои надежды святы,
Светлы мои сонаты,
Стары мои грехи…
* * *
Земную жизнь, как список кораблей,
я прочитал едва до середины
и в сумрачном сплетении аллей
запутался количеством нулей
календарей, что врут, как Насреддины
срединных царств, где властвует сентябрь
и поднебесный серп отрежет половину
от ночи, чей оркестр соловьиный
оглохнет,
вихри нежные крутя.
Напитки – покрепче!
Например – чай!..
Слова – покороче!
Например – Че!..
Любовь к Умберто Эко должна означать
вытатуированная роза
на твоём плече?..
Мысли поглубже!
Например, вот:
Журавли выпускают впереди себя синиц,
чтобы обезопасить свой высокий полёт
и своё положение
среди других птиц.
Книгу – потолще!
Например, в пятьсот страниц.
И признание человечества!
В виде, например, Нобелевской премии.
Но если снова вспомнить тех же синиц,
то не они ли над кукушкиным гнездом
совершали парение?..
И кого там смогло разглядеть
их острое птичье зрение?..
Жизнь – подлиннее?
Ну а тут – рак!
И все твои достиженья не стоят шприца,
который всё равно не уменьшит боли,
и не остановит врачебных врак…
Вспомни, что «Нашествие варваров»
ты не смог досмотреть до конца…
…а выключил телевизор
и сразу увидел в нём
отражение
своего
лица…
Подойди ко мне и всмотрись, дорогая, в меня:
Тот ли я? Я не помню.
За хрустальной горой переливы большого огня.
Пеший странник идёт заоконный.
У него в рюкзаке любимая чашка моя,
На привале достанет её, голубого цвета.
(Потемнеют тут же голубые моря,
Потемнеет в глазах.) Вспомни это.
Как тебе говорил я: «у слёз безымянный цвет,
Назови предмет – и ты получишь значенье...»
Странник выпил море и достал предмет –
И любуется им в увлеченьи.
Это дым, это облако, и страннику нужно гореть,
Но какой в этом смысл, если внутри – море?
Это память моя, испарившаяся на треть,
А на две трети вместившая голубое.
Посмотри внимательно, руки ли – руки мои?
И глаза ли – глаза? Я себя по частям забываю.
........................................................
Утонувшие реки неназванно потекли,
И наполнилась чашка, любимая, голубая…
Человек толстый и тонкий.
Но какое, признаться, дело.
Птица за море летела:
Не долетела только.
Только тонкий, а может, толстый
Ждет ее, не дождется.
Это совсем не просто.
Я открываю книгу –
Что–то на дне колодца
Бьется, но не постигну,
Что.
Толстый и тонкий, что вы
Думали, что вы знали
О тоненькой птичьей крови,
Рисующей в небе знаки.
Но нету на небе птицы,
Которой небезразлично
Что–то совсем не птичье,
Что смотрит со дна страницы.
Если ты помнишь, толстый,
Если ты вспомнишь, тонкий:
Ваши большие слезы
Птичьим крылом негромким
Бережно утирало
Небо большого цвета...
Что–то со дна сияло,
Но не увидеть это.
Толстый и тонкий, где ж вы,
Синим объяты светом,
Нету вас, как и прежде,
Птица молчит об этом,
Птица за морем синем,
Птица жива, а это
Значит, что мы не сгинем.
(Но промолчим об этом!)
Вот и кончилась боль.
Вот свобода, вот я,
слезы – циферки ноль –
больше нет ноября.
Дом запущен и пуст,
и в подъезде ночном
заблудившийся пусть
притворится пятном –
я фонарь наведу, –
вроде был силуэт.
Показалось. Уйду.
Никого в доме нет.
Лишь оставит следы
бестелесная пыль,
след покойной беды,
ту, что дом схоронил.
Мертвые листья падают вниз
С тихим шорохом,
Каркают черные птицы,
Собираясь на юг,
Рваные газеты дворник
Складывает ворохом,
Мимолетное счастье
Рвется из усталых рук.
Загребая ногами,
Как черный аист весной,
Маленький человек
Спешит по своим делам.
Каждый новый день
Расплескивает небо
Над его головой,
Каждая новая ночь
Выбрасывает его
Как ненужный хлам.
Больше, чем полжизни
Деревья остаются молодыми,
Каждую осень умирая
И воскресая весной.
Желтые скамейки
Совсем еще недавно
Были такими-
Же как и деревья,
Покрытыми листвой.
Какие-то значки
На форменном кителе,
Объятия хотя и крепки,
Но все же нежны,
А ночь обещает быть
Слишком непродолжительной,
Хотя ее обещания
Вряд ли кому-то нужны.
Последняя любовь уходящего года.
Нужно успеть,
Наверстать упущенное.
Капает то ли дождь,
То ли слеза с небосвода.
Парк – нет места более
Унылого и запущенного
Осенью, когда воздух
Перестает пахнуть акацией,
Когда глаза фонарей
Подернуты пеплом
Чернеющего неба,
Хотящего казаться им
Просто пустотой без запаха и цвета,
Осенью, когда уходят
Далеко-далеко корабли,
И кто-то навсегда
Оставляет на берегу сердце,
Когда дворники закрывают парки
До следующей весны,
Приколачивая таблички
«Просушка»
К облупившимся дверцам.
В моем доме каждый звук
раздается без меня.
На стене сидит паук,
он – хозяин, а не я.
В моем доме на стене
фотографий нет моих,
отражений на стекле
и не мной написан стих.
В рюмке красное вино
будет выпито не мной.
Гроб протащат сквозь окно,
А в гробу лежит чужой.
Тихо дремлют вдоль пруда
деревянные дома.
Моя жизнь и этот стих
Снились одному из них.
Слово должно быть вкусным.
Из тридцати трёх букв
выбрать пять-шесть искусство,
чтоб захватило дух.
Весел ты или в грусти,
трезв или снова пьян,
выпустит и не впустит,
если оно – обман.
Если в нём смысла – йота,
хоть и в кругу словес,
жизнь не рванёт аортой
через сердечный порез.
Слово – начало бога
или его конец,
алфавит – здание морга,
если поэт мертвец.
Слово должно быть вкусным,
пусть на трибуне, пусть
на перекрёстке узком,
там, где любовь и грусть,
там, где судьба и случай,
там где звезда и грязь,
и – чем больней, тем лучше
песня поющих язв.
Слово – и в ад из рая,
слово – и раем ад.
Слово – такой Израиль,
из палестинских карт.
Слово над миром кружит,
снегом, а то дождём,
сея в поэте ужас
и пропадая в нем.
И попадая в область
ритмов строфы и рифм,
вялится, будто вобла,
курится, словно миф.
Зреет, томясь до срока,
чтобы, однажды, в ночь
вынырнуть одиноко
из предыдущих толщ.
И со вторым, и с третьим
взрывом соединясь,
гений себя же встретить,
этим не возгордясь.
Слово должно быть вкусным,
не на века, а так,-
заповедь Иисуса
в Библии и в стихах.
Старинного парка особенный шарм –
мелодия красок осеннего дня,
где ветер с листвой говорит по душам,
и столько оттенков в палитре огня...
Прохлада струится с небесных высот,
и воздуха пряный пьянит аромат...
У кромки воды дремлет влажный осот,
опавшие листья в аллеях шуршат.
Деревья, ажурный мосток вдалеке,
и уток спустившийся к заводи клин –
цветным отражением стынет в реке
зеркальная смальта привычных картин...
Того, что было до Тебя,
наверно – не было.
И в пустоте – небытия,
несуществующего дня,
и я любила, не любя,
тех – кого не было.
Мы были?... Были – но, не те,
в холодной, вечной, мерзлоте,
в туманностях чужой химеры.
Как звери – без любви и веры.
Нас не было – Любимый мой,
до Нашей Эры.
Исчезание
Взошёл огромный хлеб.
И так тепло вокруг.
Узлы молочных рек
И память добрых рук
В один слились кувшин,
Который – до небес.
И мир так неделим,
Но человек исчез.
Живая благодать
По воздуху плывёт.
Кому её отдать?
Кого она найдёт?
Не думай: заслужил
Её ты или нет.
А просто, если жив –
Подставь лицо под свет.
А если ты исчез –
То травы до небес…
Ступай в прозрачный лес,
С надеждой или без.
Махни мне рукой, взмахивающий рукой.
Топни ногой, улыбающийся кретин.
В этих движениях тонкая жизнь и покой:
Я теперь не один.
Птица летит и садится и снова летит.
Рыба выходит стремительно из реки.
В воздухе светятся шёлковые пути.
Изрекающий слово, слово мне изреки.
Пусть это будет смерть или будет свет.
Двери открой, светящийся шёлкопряд.
Розовым краешком сияет в руке билет.
Глядящие люди, не в силах глядеть, глядят.
Не помогай мне, непомогающий сын.
Время летит и садится и снова летит.
Видящий сны, уведи меня в дальние сны.
Сирень расцвела – гляди.
Страницы: 1... ...50... ...100... ...150... ...200... ...250... ...300... ...350... ...360... ...370... ...380... ...390... 393 394 395 396 397 398 399 400 401 402 403 ...410... ...420... ...430... ...440...
|