Говорил тебе отец:  

- Никогда, сынок, не женись! Да ну их всех. Семейный очаг, семейный очаг… да эти бабы так и норовят затащить тебя в этот костер. Не сгоришь, так обожжешься. Лучше как-нибудь так, без штампа. Ценить больше будут. Помнишь, Валдаевы прожили пятнадцать лет счастливо, пока не расписались? То-то и оно, что портит нас формализм, портит…  

Говорила тебе мать:  

- Не ходи, сынок, в армию. На кой она тебе сдалась? Там побьют и плохому научат. Не ходи. Мы придумаем что-нибудь. Позвоню Макаровне, она точно поможет. У Старогубовых сынок так и не вернулся из армии, даже не понятно почему – то ли убили, то ли сам повесился. Жуть. И не слушай никого, кто говорит, что армия вас мужиками делает. Кого мужиками, а кого трупами. Так что, придумаем что-нибудь…  

Говорила тебе сестра:  

- Поступай на физмат. Сейчас только математикам дороги открыты. Главное, уметь считать, остальное приложится. Вон Потапов закончил филфак, и что? Бананами торгует теперь. Или на экономический иди, даже еще лучше. Эх, экономистов сейчас как собак нерезаных, но каждому место найдется, это точно…  

Говорил тебе брат:  

- Ээээ, братан, в этой жизни надо брать быка за рога. Только по головам идти. Ты думаешь, я фирму честным инженерным трудом нажил? Нет, тут все гораздо проще оказалось… И лежит диплом на полочке, пылится невостребованный. Пять лет жизни потерял в институте. Ну, весело было, ничего не скажешь, и только. Главное в струю попасть, остальное будет…  

---  

Только я тебе ничего не сказала.  

И оказалась права.  

2006  

За окнами смеркалось: зима, темнота приходит быстро. Сидевшие в комнате люди, казалось, окаменели, замерев в ожидании. Их было трое: двое высоких, мускулистых, стройных, белокурых, вышколенных, подянутых офицеров в форме – Абвер и СС – и один в потёртом костюмчике, болезненного вида, с откровенно еврейской внешностью. Все трое напряжённо смотрели на рацию, словно ожидали оттуда явления чуда. Возможно, так оно и было.  

В комнате зловеще висела тишина. Рация молчала. Офицер Абвера вздохнул и невольно глянул на штатского. Если и сегодня не будет сообщения, то этот – мертвец. Не имеет значения, что специально для него провели фиктивную антропологическую экспертизу и якобы доказали, что он – нееврей: это для начальственных шишек, пусть считают, что, дескать, закон соблюдён, сотрудничество есть, но – не с евреем. Конечно, он еврей, да и не скрывает этого. Миллионы таких же уничтожены за одно рождение. Этот причинил зла Рейху больше, чем любая из русских армий, на нём сотни тысяч жизней наших немецких парней, а поди ж ты – приходится его беречь... до поры до времени. Причём – потому и беречь, что на нём столько арийской крови. Пусть возвращает её кровью славянских и еврейских недочеловеков. А если не получится...  

Все трое вздрогнули. Внимание: рация...  

«Товарищу Жану Жильберу благодарность за полезнейшую информацию. Поздравляем вас с 23 февраля – праздником Красной Армии. Сообщаем также, что за заслуги перед Родиной вам присуждено звание Героя Советского Союза».  

Все трое облегчённо вздохнули. Офицеры Рейха – оттого, что русские проглотили дезинформационную наживку. Леопольд Треппер – потому, что, как следовало из шифра сообщения, его кодировки были поняты и московский центр разрешил разведсети «Красная Капелла» проведение операции «Большая Игра» против германских спецслужб.  

Она спала, как обычно, скорее дремала, сидя на облезшем стуле, ощущая ладонями тёплую шёрстку старой исхудавшeй кошки, котopую привычнo держала на коленях, стараясь хоть ненадолго забыться. Эти редкие часы отдыха, тишины, забытья – вот, в сущности, всё, что у неё ещё оставалось. Скоро, слишком скоро, наступит рассвет, и тогда надо будет вновь приниматься за опостылевшие дела, на которые давно уже нет ни сил, ни желания, осталась одна лишь тупая чёрная необходимость хоть как-то выжить, продержаться ещё день – непонятно зачем, просто потому, что смерть пока не наступила. И вновь по дороге на улицу eё будет поджидать скрюченный сосед снизу, чтобы опять прошипеть ей: "Ты всё ещё ползаешь, проклятая вонючая жидовка! Когда ты, наконец, околеешь! Мне нужна твоя квартира!"  

Вонючей она была не более, чем этот самый шипящий сосед, а что до остального... Сын писал из Израиля: «Представляешь, мама, оказывается, по здешним законам, мы – русские! Впору весело посмеяться: Исаак Лазаревич Рабинович – русский, привет обществу "Память»!”. Вот так и выходит: в России – нерусские, в Израиле – неевреи, и везде – чужаки нежеланные, которых кое-как терпят, пока они в сoстoянии работать на страну.  

Впрочем, и она, и шипящий сосед – оба понимали, что всё равно её квартира ему не достанется, а займут её молодые, шустрые, деловитые, проворные, пришедшие неведомо откуда.  

Сын… Милый, славный, заботливый мальчик, как он обижался, сердился на неё за то, что она до сих пор не приехала! «Мама, ну почему тебя до сих пор нет со мной? Что тебе мешает приехать? Ты хотя бы заграничный паспорт оформила?» Ну как ему объяснить, что вначале она опасалась оказаться ему в тягость, когда он, едва приехав в Израиль, с трудом находил работу, а затем, когда его дела пошли немного в гору, – для неё уже был упущен момент, и едва хватало сил на обыденность?! И всё-таки, вопреки очевидности, где-то в глубине души её теплилась, потихоньку угасая, безумная надежда, что вдруг однажды откроется дверь, на пороге возникнет он, сынок дорогой, кровиночка, и скажет: «Мама, я приехал! Наконец-то мы вместе!». И не хотела она сама себе признаться, что живёт лишь ради этой несбыточной мечты, которой суждено вскоре исчезнуть вместе с её последним вздохом. И следом за этой надеждой выступал стеной страх за сына – ни в коем случае не допустить, чтобы он оказался среди этого кошмара с шипящим соседом и шустрыми деловыми молодчиками из ниоткуда! Пусть уж лучше думает, что у неё всё более-менее в порядке, что только лень мешает ей собраться в путь. И пусть подольше длится эта блаженная дремота…  

Но тут дремоту пришлось прервать.  

– Мама, мы уже почти приехали, надо вернуть кошку в корзинку! – услыхала она голос сына сквозь сон – и проснулась. Кошмарное видение о недавней безысходности улетучивалось из неё вместе с остатками сна, как омерзительное зловоние, выветриваемое струёй чистого, свежего весеннего воздуха.  

Она машинально огляделась по сторонам. В самолёте царила лёгкая нервозность, характерная для последних минут перед посадкой. Кошка, изрядно прибавившая в весе за последние дни и пригревшаяся на коленях хозяйки за время полёта, недовольно мявкнула, возвращаемая обратно в корзинку. Молоденькая стюардесса компании «Эль-Аль», напряжённо смотревшая за перемещениями зверька, успокоилась, улыбнулась и отошла в сторону.  

Она глянула в иллюминатор. Перед нею темнело сумерками бездонное вечернее небо. Ниже, там, где горизонт встречался с морем, догорал закат. А прямо под самолётом, насмехаясь над сумраком и перечёркивая его яркими огнями, словно напоминая, что жизнь вовсе ещё не окончилась, – нет, многое ещё впереди, и надо готовиться к встрече с новыми заботами и открытиями, печалями и радостями, – извивались в загадочном танце улицы Тель-Авива.  

Самолёт заходил на посадку. 

Ничто, кроме птичьих трелей, не нарушало тишины в райских кущах. Святой Пётр тихо прошёл через рощицу и осторожно выглянул на поляну. Нет, не завершена ешё беседа Иисуса с Господом. Святой Пётр так же тихо вернулся к себе. Тем временем, разговор на поляне продолжался:  

– Твоя воля была, Господи, чтобы пожертвовал я собою во спасение душ человеческих. Страшно было мне идти на муки, но подчинился я воле Твоей. И что же теперь? Чёрные души не стали светлее. Светлые души не обрели покоя и радости. Тот, кто чист был перед Тобою, воспротивился и ужаснулся моей жертве, а приняли и приветствовали её лишь те, которые не заслужили спасения. И сейчас Ты вновь велишь мне идти к людям? Но что же смогу я изменить? Не в моих силах отделить плевел от зерна, тёмное начало от светлого. Да и силы мои на исходе. Великую муку пришлось принять мне, не выдержу я более. Если нельзя мне не идти опять к людям – что же, подчинюсь я, выполню волю Твою. Но не требуй от меня новой жертвы. Дай мне простую человеческую жизнь среди обычных людей.  

И ответствовал ему Всевышний:  

– Горько слышать мне упрёки сии, дитя моё. Да, не станет зло добрее от пролития крови безвинной. Нет, не возрадуются праведники жертве искупительной. И всё же удел наш таков – тревожить человечество днём и ночью, в сёлах и городах, на суше и в море, пробуждая его совесть. Ты просишь для себя простой людской судьбы, но в твоих ли силах выдержать обыденность? Тебе самому решать, где, когда и в кого ты воплотишься. И да сбудется пожелание твоё волею моею.  

Задумался Иисус.  

– Прежде всего, пусть свершится это много-много веков спустя. Тогда, когда не будут более люди распинать невинных на крестах, бросать на съедение диким хищникам, стравливать их между собою на потеху толпе.  

– Да будет так.  

– Не желаю больше жить в Палестине. Горяч воздух, обжигающа земля там. Возбуждают они кровь, не давая покою ни днём, ни ночью.Да будет мне воплощение где-нибудь в Европе. И пусть осуществится это в какой-нибудь тихой деревушке, позабытой сильными мира сего.  

– Быть посему.  

– Не желаю быть больше евреем. Народ этот по самому рождению своему возбуждает против себя все силы зла мирового.  

– Да будет так и не иначе.  

Наступила пауза. Казалось, всё предусмотрел Иисус, обо всём позаботился. Но вот ещё одна мысль пришла ему в голову:  

– Незачем мне в новом воплощении быть мужчиной. Мужчина всегда и за всё в ответе. А с женщины и спрос совершенно иной.  

* * *  

Снаружи гудел студёный зимний ветер, доносился волчий вой, но в заботливо протопленной крестьянской избе было тепло и уютно. Глава семейства хмуро поглядывал на жену, кормившую грудью новорожденную девочку. Дочь – что за работник? Её дело – рукоделье. А как вырастет да выйдет замуж – так и вовсе покинет отчий дом, уйдёт от отца с матерью, да ещё приданое с собой заберёт.  

Жена словно угадала его мысли:  

– Сыновья у нас уже есть, а теперь будет и дочка-красавица. Мы ещё не нарадуемся, когда со всей деревни женихи под наши окна соберутся. А до тех пор – и в избе приберёт, и хлеб испечёт, да и рукоделье вещь не последняя.  

Муж только сердито засопел в ответ.  

За стеной, в курятнике, вдруг запели петухи, и соседские ответили им. Странно, с чего бы это они? До рассвета ещё далеко. Старики говорят – примета есть такая... к великой радости. Откуда в нашем тихом селении может быть радость, да ещё великая?  

Жена подвинулась поближе к мужу и обняла его свободной рукой:  

– Давай назовём нашу девочку каким-нибудь необычным, удивительным именем, которое будет искриться и сверкать, и пусть будет оно таким же красивым, как наша доченька!  

– Нет уж! Ни к чему все эти затеи! Дадим ей самое простое имя! Назовём её Жанной! – недовольно проворчал отец семейства, простой французский крестьянин Жак Дарк.  

Когда-то в далёкие-предалёкие времена, посреди большого-пребольшого океана, стоял красивый да распрекрасный остров. И жили на том замечательном острове бесстрашные женщины-воительницы, которые звались амазонками. И было у них всё, что для души только требуется, и не было у них только мужчин. И если приставал к прекрасному этому острову корабль, то всех женщин с него амазонки обращали в рабство, а мужчин убивали.  

Как-то раз пристал к острову совсем маленький кораблик, на котором находился всего-то один матрос. И забрали его с корабля амазонки, и поведали ему, что жить он сможет неделю в сытости да радости, а потом примет смерть неминучую. И закручинился было матрос, а потом всё ж обрадовался, ибо неделя-то срок не такой короткий, и что-нибудь придумать, глядишь, удастся.  

И шёл день за днём, и было матросу легко да радостно на пригожем острове среди прекрасных амазонок, и всё думал он думу, как же избежать ему погибели. И вот настал, наконец, тот самый день, когда пришли за ним воительницы, да и сказали матросу, что пришёл последний миг его и всё, что осталось ему в этой жизни, так только последнее его желание. И поднял тогда руку матрос, и молвил он это своё последнее желание. И расступились пред ним амазонки, и опустили они оружие своё, и признали, что столь мудр да справедлив их гость, что никак смерти его подвергнуть невозможно. И остался матрос жить да поживать на острове амазонок, и было ему хорошо и привольно. И не смели более с той поры амазонки причинять зло мужчинам.  

Много воды утекло с тех пор, но и по сей день на бывшем острове амазонок высится скала, на которой высечено бессмертное желание матроса, спасшее ему жизнь:  

«В последний миг свой я хочу, чтобы поразила меня рука самой некрасивой из всех амазонок». 

Прежде всего, необходимо убедиться, что перед вами произведение действительно Слона, а не другой моськи. Ошибка чревата не только потерянным попусту временем, но и длинной, бесплодной гавкатнёй.  

В процессе облаивания, следует продемонстрировать, насколько вы выше Слона. Лучше всего это делать в форме снисходительных замечаний, похлопывания по плечу: «Уже чуть лучше, чем прошлые попытки Слона», «Не так уж это произведение плохо, если вдуматься», «Я остаюсь при своём мнении, что Слон всё ещё подаёт надежды» и т.д. Это позволит не только придать лаю величественный характер, но и воздействовать на психику Слона, чтобы он осознал, сколько драгоценного времени вы потратили на его муру. Пусть он устыдится своего недостойного поведения, отнявшего ваше время, которое с гораздо большей пользой можно было бы употребить на перегавкивание с Шавкой.  

Помните: ваша задача – убедить читателя в том, что на чтение произведений Слона жалко тратить время.  

Постарайтесь найти у Слона стилистические вольности. Укажите на них в мягкой, величественной манере: «Едва ли стоило писать: "И тотчас дьявольские плавники акул или других мертвящих нервы созданий, которые показывались, как прорыв снизу чёрным резцом, повернули стремглав в ту сторону, куда скрылась Фрези Грант...» Мы же понимаем, что акулы – это просто хищные рыбы, зачем сравнивать их с дьяволом? И что это за выражения – «мертвящих нервы созданий», «прорыв снизу чёрным резцом"?» И так далее, главное – не стесняться. Если же подобных вольностей не обнаружится, укажите, что Слон постоянно пользуется шаблонными выражениями.  

Не следует увлекаться ярлыками. Помните, что такие эпитеты как «пошлый», «безвкусный», «порнографический» могут привлечь интерес тех, кому нравятся пошлость, безвкусица и порнография. И уж самое последнее дело – написать, что произведение Слона пропагандирует секс и насилие. Подобная формулировка вызовет такой спрос на книги Слона, что Гарри Поттер зарыдает от зависти.  

Если произведение является романтическим, обвините его в неуместном пафосе. Во всех остальных случаях подходит эпитет «вульгарный», если это не может вызвать тех негативных последствий, о которых сказано выше.  

Очень важно облаять главную идею произведения. Если она очевидна, к примеру, из названия, охарактеризуйте её как абсурдную: «Что это за глупость – человек-невидимка? Какой бред – бегущая по волнам?». В других случаях может быть предпочтительно просто заявить, что никакой оригинальной идеи нет вообще.  

Очень удачно, в особенности на конкурсах, указать, что произведение с подобным сюжетом вы уже где-то читали: «Главная идея романа "Конец вечности» уж очень напоминает повесть Уэллса «Машина времени». Если не можете назвать конкретный источник, навеявший вам мысль о сходстве, ограничьтесь просто намёком про вообще: «Где-то я уже это читал». Сомнение в душах судей уже будет посеяно.  

В ряде случаев, уж если совсем не к чему придраться, можно просто объявить, какую низкую оценку вы поставили: «Это полный бред! Кол, разумеется!». Поверьте, должный эффект будет произведен.  

При аккуратном пользовании рекомендаций, приведённых в этом пособии, вы сможете значительно уменьшить опасность, грозящую вам со стороны слонов. Правда, всегда будет риск, что за вас возьмётся какая-нибудь другая моська, в глазах которой вы, за отсутствием конкурентов, выросли до слоновьих размеров.  

За окнами всё реже, слабее раздавались голоса гостей, которые понемногу разъезжались с весёлой свадьбы восвояси. Красавица не спала. В голову лезли самые разные мысли. Да, конечно – прежде всего о том, что будет завтра. Завтра утром. Вернее, уже сегодня утром. Вчера – девчонка, каких множество в германских племенах. Сегодня – жена самого отважного, сильного, самого прославленного воина, которого только знал мир. Того, на которого она ещё совсем недавно смотрела с благоговейным ужасом. Он – Чудовище. Он некрасив. Слишком большая голова, широкая грудь, казалось бы, неприятно посаженные глаза, странный нос. Если бы кто-то ей сказал год назад, что она пойдёт замуж за такого, она бы лишь рассмеялась. Но вот – это свершилось. Он, Чудовище, оказался галатным ухажёром. Его рассказы о битвах и приключениях могли вскружить голову кому угодно. Он – тот, перед кем трепещут императоры. Когда он мчится по полю на своём могучем скакуне, великолепней его нет никого на целом свете. И... не хочется об этом думать, но... конечно, его готовность швыряться ради неё золотом направо и налево – не такая уж мелочь. А каким нежным и страстным он оказался в эту первую брачную ночь любви... Поверить невозможно. Ах, Чудовище...  

Красавица тихо встала с кровати, ступив босыми ногами на мягкую медвежью шкуру. Этого медведя убил тоже он, муж, Чудовище. Убил в схватке один на один, имея в руках только кинжал. Вот этот самый кинжал, который он подарил ей, лежащий сейчас на столике.  

Красавица взяла в руки оружие. Милый, мы, наверное, могли бы стать хорошей парой. Не так уж ты неприятен. О таком муже, вероятно, любая девушка могла бы мечтать. И всё же ничего между нами не получится. Надеюсь, мне хватит решимости потом воспользоваться этим же кинжалом, чтобы меня не разорвала твоя стража. Не имеет значения то, что ты некрасив. Не важно, что предыдущие твои жёны умерли при странных обстоятельствах. Безразличны мне слухи о том, что ты вроде бы убил своего родного брата. Но то, что ты уничтожил бургундов, мой народ, я тебе простить не могу. Именно поэтому я недавно приняла твоё предложение и легла вчера с тобой в постель.  

За кровь наших мужчин. За слёзы и рабство наших женщин и детей. За руины наших домов.  

Чтобы больше никогда – ни для кого.  

И, повернувшись к кровати, красавица Ильдико занесла кинжал над спящим Аттилой.  

Снаружи полыхала раскалённым маревом беспощадная аравийская жара. Юдифь отодвинула локтем лёгкую прозрачную занавесь, обеими руками удерживая поднос, подобострастно улыбнулась и мягкими шагами прошла в трапезную. Повелитель с милостивой улыбкой посмотрел на неё.  

- Прошу вас, о Повелитель! Отведайте трапезу!  

Юдифь встала перед Повелителем на колени, смиренно опустив глаза вниз, и протянула к нему блюдо с пловом. Глаза были опущены не только потому, что рабыня должна быть покорна, но и по другой причине.  

* * *  

Ещё несколько месяцев назад она вовсе не была жалкой рабыней. Она жила вместе со своими близкими – отцом, раввином Исааком, матерью, братьями и младшей сестрой, – в Хайбаре, одном из цветущих оазисов Аравийской пустыни, к юго-востоку от Иерусалима. Отец учил всех своих детей мудрости далёких предков, пришедших когда-то из Египта на Землю Обетованную. Кроме них, в оазисе жили ещё многие еврейские семьи, чьи предки когда-то давным-давно бежали из Палестины в страхе перед беспощадными римскими легионами. Евреи жили в дружбе и согласии с местными арабами, и ни тем, ни другим не могло прийти в голову, что вскоре нагрянет беда.  

В один страшный день пришли завоеватели. Такие же на вид арабы, как те, что жили мирно в оазисе. Тихие лужайки огласились стонами раненых, чистые водоёмы покраснели от крови погибших. Те из арабов, которые отказались принять волю поработителей, были умерщвлены. Такая же судьба постигла и большинство еврейских обитателей этого ещё недавно райского местечка. Юдифь и её сестра были захвачены победителями. Сестру увели куда-то на восток, а Юдифь удостоилась чести стать невольницей самого Повелителя.  

* * *  

- Подойди ко мне, крошка! Не бойся! Я знал, что ты станешь хорошей девочкой!  

Повелитель благосклонно указал Юдифи место на ковре, у своих ног, величественно погладил бороду и приступил к трапезе. Юдифь поклонилась, сложив ладони в знак благодарности, и села на указанное ей место. Она старалась не смотреть, как Повелитель изволит кушать.  

* * *  

Повелитель немедленно обратил внимание на красоту и незаурядный ум пленницы, но Юдифь далеко не сразу стала образцовой рабыней. Много раз её наказывали за непокорность, избивая кнутом, сажая в яму, однажды поставив клеймо и неоднократно угрожая содрать с неё кожу, осыпать солью и бросить умирать посреди огненной пустыни. Наконец, она уступила. Она приняла ислам, тихо проклиная про себя ту книгу, которой должна была отныне поклоняться. Убедившись, что она исполняет все предписания, евнухи допустили её к услужению Повелителю.  

* * *  

Повелитель вдруг поперхнулся и закашлялся. Кусок мяса выпал у него из глотки.  

- Что... что это? – сиплым голосом спросил он у Юдифи, указывая на блюдо.  

- М-может быть... повара переложили перцу? Я схожу на кухню, попрошу, чтобы они дали плов без перца, – услужливо вскочила Юдифь, в глубине души моля только об одном – чтобы Повелитель тотчас же отправил её на кухню.  

Повелителю, однако, было не до того. Он зашёлся кашлем, лицо его побагровело, затем посинело, глаза вылезали из орбит...  

Евнух, заметивший, что Повелитель выронил изо рта мясо, подхватил кусок, проглотил почти не жуя... мгновение стоял не шевелясь, а потом упал на пол и забился в судорогах.  

Юдифь выскочила наружу. Она скинула нелепые туфли без задников и что есть силы помчалась, босиком по раскалённым камням, мимо толп арабов, как можно быстрее, как к спасению, в самое пекло пустыни. Сзади неё раздался зычный мужской крик:  

- Хватайте её, правоверные! Казните самой лютой смертью! Эта подлая отравительница только что убила нашего обожаемого Повелителя, великого и бесценного Пророка Мохаммеда!  

Действующие лица:  

Жанна, в чёрном мужском платье, выглядит усталой, измученной.  

Епископ, одет в сиреневое.  

Изамбар, одет в чёрное.  

Замок Буврёй, Руан, утро 28 мая 1431 года. На протяжении пьесы звучит стилизованная средневековая музыка. С начала диалога над головой Жанны появляется слабое светло-синее сияние, которое постепенно усиливается, к концу встречи превращаясь в яркий ореол святости. Жанна разговаривает негромким покорным голосом, за исключением тех случаев, которые оговариваются отдельно. Епископ разговаривает кротко, часто крестится. Музыка звучит сперва громко, затем быстро утихает до едва слышной мелодии.  

Камера, где заточена Жанна. Она лежит на железной кровати посреди камеры, прикованная. Входят Епископ и Изамбар.  

Епископ (Изамбару, указывая на Жанну). Вот, брат Изамбар! Как видите, она нарушила клятву и снова надела мужскую одежду!  

Изамбар (крестится, затем обращается к Жанне). Как же так, Жанна? Ведь ты поклялась никогда более не носить мужское! Поклялась – всего лишь три дня назад! Неужели ты не понимаешь, что это для тебя означает? (Пауза. Жанна не отвечает.) Может быть, тебя принудили надеть мужское платье?  

Жанна. Нет, сударь. Я надела его сама. Добровольно.  

Изамбар (крестится). О Святая Дева! Жанна! Ты обрекаешь себя на страшную гибель! Ты же совершаешь самоубийство! Неужели ты этого не понимаешь?  

Жанна. Нет, сударь, не понимаю. Я всего лишь неграмотная деревенская девушка, и я слишком мало знаю, чтобы понять вас.  

Епископ. Жанна, но ты отреклась от своих заблуждений! Разве нет?  

Жанна. Так, сударь. Я была неправа. Теперь мне придётся отречься от своего отречения. Я понимаю, что это для меня означает.  

Епископ. Но ведь ты отреклась от Голосов?!  

Жанна. Да. Я отреклась от них... потому что их никогда не было.  

Изамбар (поражённый). Что? Как это – не было? Ведь ты всегда уверяла, что к тебе явились Голоса, повелевшие идти к дофину Карлу и короновать его!  

Жанна. Я лгала, сударь. Никаких Голосов не было, я их придумала.  

Изамбар (сбит с толку). Придумала? Зачем?  

Жанна. Ну кто бы иначе поверил, что какая-то пастушка способна вести в бой армию? А я была уверена, я знала, что смогу... справлюсь. Мне только нужно было, чтобы и другие в меня поверили. (Слабо улыбается.) Вот и всё!  

Епископ. Жанна, зачем это тебе понадобилось?  

Жанна. Не ищите глубокого смысла в поступках деревенской простушки, сударь.  

Епископ, Изамбар (вместе). И всё-таки?  

Жанна (садится в кровати. Говорит громко.) Просто потому, что я не могу видеть, как умирают от голода дети. Как солдаты истязают женщин. Как страшно погибают мужчины (ложится). Это очень глупо, я понимаю. Я готова нести ответ.  

Епископ. И что ты изменила? Ты ведь ничего не добилась. Дети всё равно погибают. Война продолжается, кровь по-прежнему льётся, теперь в этом есть и твоя вина. Однако, самое страшное – это то, что ты погубила свою бессмертную душу. Не надо было тебе вмешиваться. Разве тебе не объяснял священник в твоей родной деревне, что умершие дети и все невинные жертвы попадут в рай?  

Жанна. Да, мне объясняли, сударь. А всё-таки видеть это я не могу. Это глупо, я виновата. Наказывайте меня, я готова понести самую суровую кару.  

Епископ. Если дети умирают от голода, значит, так угодно Богу! (Музыка становится очень громкой).  

Жанна (садится на кровати, очень громко, перекрывая музыку.) Если Богу угодно, чтобы умирали дети, значит, Бога – нет! (Епископ и Изамбар испуганно крестятся. Музыка почти утихает. Жанна ложится, снова говорит тихо и покорно). Я знаю, что говорю страшную ересь. Я обречена на адское пламя. Но я ничего не могу с собой поделать. Если бы я могла начать всё заново, я бы опять поступила так же. А вы – делайте своё дело.  

Изамбар (робко). Зачем же так, Жанна? «Делайте своё дело» – это слова, которые говорят палачам. Мы ведь не палачи тебе? (Жанна отворачивается. Изамбар заходит с другой стороны кровати.) Ты ведь не считаешь меня своим палачом? (Пауза).  

Епископ. Брат Изамбар, оставьте её. Мы сделали всё, что могли. Нам остаётся только отсечь загнившую лозу, чтобы она не погубила весь виноградник зловредным тленом ереси. Пойдёмте отсюда. (Берёт Изамбара за руку и уводит. Тот шатается и спотыкается.)  

Изамбар (внезапно останавливаясь у выхода, поворачивается к Жанне, падает на колени, простирает к ней руки). Господи! Дай мне силу хоть на сей раз поступить неразумно! (Падает ниц. Музыка раздаётся очень громко. Жанна в сияющем ореоле. Занавес).  

Пообедал. Еду на работу.  

Приехал. Работаю.  

Заходит мадам. Хороша собой в шляпе с полями.  

~ Мне нужен телефон, а вы продаете, и у вас тут где?  

Я в ответ рукой, широко, с подтекстом:  

~ Барышня, можно прямо здесь…  

Похихикали, заходим. Я с порога, весь прямо вот такой, беру телефон в золотые руки и популярно исполняю про ту черную полосу в ее жизни, которая закончится сегодня, сразу по приобретении этого агрегата.  

Она стоит, шляпой дико соображает, жует губы, и выдает следующий текст:  

~ Молодой человек…  

Это я.  

Она говорит:  

~ Молодой человек. Если вы щажже, щажже! не скажете как вас зовут, то я захлебнусь собственной слюной насмерть, а записку я уже написала, по ней обвинят вас за вашу нечуткость и черствость к моим чистым чувствам.  

И на каждое «ч» делает мне губки.  

Я оценил. Назвался.  

Она:  

~ Меня Снежанна…  

Тогда я принял позу, открыл рот и сильно сказал, что мне нравится то, как она говорит.  

Мы обменялись любезностями, и перешли к коктейлю через два часа.  

Закат был обыкновенный. В углу зажимались влюбленные. Баян играл только для нас.  

Потом подали пиво с сухариками. Я красиво курил, она манкировала.  

Вечер лился бурной рекой, зажатой в крутых берегах моего бюджета.  

Танцы застали нас врасплох. Я из приличия предложил, она от испуга согласилась. Неловко вышли и знатно вдарили. Я – хип-хоп, она – сиртаки, я – «Польку бабочку», она – па де-де…  

Шумим. Хохоча, рухнули за стол.  

~ Ай, да!..  

~ Ну, ты!..  

И тут я тонко сходил:  

~ Поехали ко мне!  

Она сделала глазами, после чего разыграла классический гамбит с выигрышем фигуры при потере темпа, по диагонали прикрылась ресницами и затаилась.  

В этом месте я напрягся и засвистел, что мне до такой истерической икоты было радостно с ней познакомиться, что вся скорбь от столь скорого расставания с ней – исключительно демонически сексапильной особой – совершенно невыносима! Но, увы и ах, не сложится этой ночью. Не состоится.  

Параллельно с текстом я дал длинный гудок и стал энергично растворяться в пейзаже, ракируясь.  

Был эндшпиль и здесь она этому положила конец. Наши руки сомкнулись, и мы разжали их только два раза: когда платили по счету и когда надевали презерватив…  

Потом светало. Лысый гватемалец за окном дудел на саксофоне цыганский романс, сидя на ящике из-под сгущенки.  

Утром я скоро снова стал хорош собой и гладко выбрит, в то время, как она поблекла в самых неожиданных местах.  

Мы быстро выпили остывший жидкий растворимый кофе, и она оставила мне на щеке прощальную помаду…  

Я был собой доволен до тех пор, пока с неожиданно отчетливым ужасом сообразил:  

«Да чтобы вот так, ради каждого поганого телефона!…»