Тайга стонала. Могучие кедры и стройные лиственницы скрипели как тысячи немазаных телег, елки и низенькие берёзы шипели ветвями, подлесок выл. Одиноко прижавшаяся к опушке леса черная покосившаяся избушка с крышей, покрытой дранкой, стойко сопротивлялась резким порывам ветра. В подслеповатом окошке смутно угадывалось круглое лицо, смотревшее на двор большими печальными глазами. 

«Обратно задуло, теперь на неделю» – думал старик Козлов, прильнув к заляпанному мухами окну. Огромный рыжий кот, сидевший у Козлова на коленях, поднял усатую морду и уныло крякнул по-утиному. 

- Что, Петруха, – со вздохом сказал старик, обращаясь к коту, – осень обратно. Ну, пора работать итить. 

Старик подошел к столу, на котором стояла древняя радиостанция, дернул тумблер и надел на голову резинку от трусов с закрепленным на ней одиноким наушником. Затем, привычной рукой навалившись на ключ, Козлов трижды запустил в эфир свои позывные. После позывных в эфир полетела фраза, которую старик Козлов передавал вот уже двадцать лет в одно и то же время: «Идите на …!» 

Эфир молчал. Может быть, он молчал только эти двадцать лет, а, может быть, он молчал от начала света. Козлов не знал этого. Только однажды, лет десять назад, старик получил уведомление о том, что кто-то услышал его. Это был клочок бумаги с какой-то печатью, на котором неразборчиво было написано: «гр. Козлов р.л. предупреждение не хулиганьте отберем лицензию.» Бумагу принес деревенский почтальон по прозвищу Золотой. Так как Золотой был в стельку пьян, выяснить откуда бумага и что она означает не представлялось возможности. Можно было бы предположить, что бумага пришла по почте, но тогда на ней должны были бы быть почтовые штампы и адрес Козлова. Может быть, Золотому вручил её кто-нибудь из проезжающих мимо геологов, но этого почтальон вспомнить никак не мог. Так или иначе, загадка странного послания осталась нераскрытой, и Козлов продолжал свои ежедневные выходы в эфир без всяких для себя и своих позывных последствий. 

Закончив передачу и для порядка покрутив ручку приемника, старик удовлетворенно шмыгнул носом и выключил радиостанцию. В ту же секунду кто-то громко постучал в дверь. Козлов удивленно посмотрел на Петруху. Стучать в их местности принято не было. Заходили в дом сразу и с порога орали что-то вроде: «Хозяин дома?» 

«Кто бы это мог быть? Разве обратно геолог какой заблудился?» – думал старик, направляясь к двери. 

- Кто тама? – Козлов подозрительно прижался ухом к косяку. 

Снаружи, если не считать завываний ветра, не раздалось ни звука. Старик осторожно приоткрыл дверь и выглянул во двор. Двор был поразительно пуст. Из-под сарая вылезла серая облезлая собака и, завидев хозяина, принялась усиленно вилять хвостом. 

- Лайка, слышь, ты никого не видала? – спросил старик у собаки. 

Собака помотала головой и полезла обратно под сарай. 

Вернувшись в комнату, Козлов достал из буфета бутылку с самогоном, налил полстакана и залпом выпил, после чего долго чесал затылок. «Может, росомаха балуется? А чего же ей в дверь стучаться?» – с сомнением думал он. 

Когда постучали снова, Козлов схватил с печки полуторную сковороду и бросился в сенцы. На улице никого не было, за исключением Лайки, с любопытством рассматривающей сбитого с толку хозяина. 

- Лайка... – старик махнул рукой. – А-а, у тебя я уже спрашивал. 

Через несколько минут, за которые содержимое бутылки значительно поубавилось, Козлов опять услышал знакомый настойчивый стук. Нисколько теперь не удивившись, старик вытащил из-под кровати родную двустволку, вставил в казенник два патрона с картечью, подошел к взбесившейся двери и шмальнул дуплетом. Ветер, ворвавшийся в сенцы сквозь рваную дыру, обдал Козлова леденящим душу холодом. Старик вышел во двор, ловко на таком ветру прикурил папиросу и, саркастически улыбаясь, повернулся к дому лицом. Над крышей, зацепившись якорем за радиоантенну, висело огромное эмалированное ведро с прорезанными по краю дырками, из которых сочилось нежное голубое сияние. 

Старик Козлов никогда не блистал эрудицией и в давно забытые им школьные годы слыл среди товарищей и учителей туповатым малым. Да и в зрелые годы знаний набраться особо не получилось. Профтехучилище, завод, колхоз, хутор на отшибе – какие уж тут знания. Телевизора – и того не было. Может быть поэтому вид неопознанного летающего объекта нисколько не испугал и даже почти не удивил Козлова. Конечно, летающих ведер старик никогда не видел, но ведь это не значит, что их в природе не существует. Например, по радио Козлов слышал, что есть такая машина, которая может за человека думать. Даже в шашки и шахматы играть не хуже Анатолия Карпова. Значит, и летающие ведра уже изобрели и ржавые якоря к ним прицепили. Хотя, этот якорь, самый что ни на есть обыкновенный, немного смущал старика. Уж очень он не вязался с сияющим голубыми лучами видом летательного аппарата. К тому же, натянувшаяся веревка тянула антенну в сторону, грозя поломать последнюю. Выплюнув беломорину, старик Козлов хотел уж было разразиться законным вопросом по поводу якоря и антенны, как вдруг из ведра раздался скрипучий голос: 

- Землянин! Посадку давай! 

- Чего? – опешил старик. 

- Чего – чего… Где тут у тебя самолет посадить можно? – спросило ведро. 

- Какой самолет? – не понял Козлов. – Это вам, наверное, в райцентр надо, там самолеты летают. 

- Да какой райцентр, мне здесь сесть нужно, заправиться, энергия на нуле. За домом можно? 

Старик Козлов почесал затылок и, после некоторого раздумья, пожал плечами. 

- Валяй, за домом можно. Только жерди там не поломай. Жерди у меня там на забор заготовлены. Поперек лежат. 

- Благодарю, землянин! – высокопарно проскрипело ведро и, втянув якорь, скрылось за избушкой. 

- Лайка, к ноге! – скомандовал старик, перезаряжая ружьё. 

Лайка, завидев манипуляции с оружием, обрадованно запрыгала вокруг Козлова. Из дверей избушки показалась усатая морда Петрухи. 

- А ты, гад, сиди и не высовывайся, – сказал Козлов коту и, помолчав, добавил: – А то мало ли что… 

Кот обиженно крякнул и спрятался за дверью. Старик повесил двустволку на плечо дулом вниз и осторожно направился вокруг дома. Позади дома у старика был разбит небольшой огород, стояла древняя черная баня и дровяной сарай. Ведро приземлилось рядом с баней, прямо на посевы лука и укропа. Было оно белого цвета, высотой метра в три. По верхнему краю шли продолговатые окошки, из которых лился упомянутый нежный голубой свет. На боку ведра старик различил три небольших красных треугольника обведенных зеленым кругом. Над ведром развевался флаг непонятного государства с золотыми звездами и женским лицом. 

Ожидая, что случится дальше, старик остановился. Лайка, бешено колотя хвостом землю, присела у ноги. За огородом надрывно скрипели деревья, склоняясь под тяжелыми порывами холодного ветра. Пауза немного затягивалась. Козлову вдруг захотелось вернуться в дом и допить самогон. В голову полезли мрачные мысли. А что, если это совсем не простое летающее ведро, а какое-нибудь необыкновенное? Или вообще американское? А там внутри сидят шпионы или диверсанты? Флаг-то совсем не наш. И треугольники непонятно что обозначают. Теперь из-за него дыру в двери заделывать и антенну чинить. Все это начинало казаться подозрительным. Старик вдруг как-то растерялся и почувствовал себя почему-то в совершенно глупом положении, и это у себя во дворе, под своими окнами! Для укрепления духа и плоти, добавить нужно было срочно! Но тут ведро зашевелилось. 

Прямо на глазах у старика с летающим ведром стали происходить удивительные метаморфозы. Свет в окошках погас, а сами они затянулись черными ставнями. Крыша начала вытягиваться и постепенно превратилась в конус, на верхушке которого реял упомянутый ненашенский флаг. По бокам ведра прорезались три круглых отверстия, из которых вылезли железные лапы наподобие паучьих. Ведро немного привстало на этих лапах, при этом его днище как бы отвалилось и осталось лежать на луковых грядках. Из образовавшейся внизу щели, кряхтя, на четвереньках вылез маленький человечек, одетый в позолоченные штаны и малиновую фуфайку. Голова человечка была абсолютно безволосой и абсолютно синей. Он поднялся на ноги, отряхнулся и, как бы извиняясь, сказал: 

- Вот ведь самолеты стали делать! Выходить на карачках приходится. 

Старик начал было грешить на самогон и потихоньку ущипнул себя за ляжку. Ляжка отозвалась соответствующей болью. 

- Лайка, ты его тоже видишь? – спросил он у собаки. 

Лайка вильнула хвостом и два раза гавкнула. 

Человечек в фуфайке, улыбаясь, смотрел на Козлова. Конечно, странная одежда и синее лицо придавали ему несколько необычный вид, но, с другой стороны, старик за свою жизнь повидал и не такое. Ну синий, ну лысый. Например, в деревне Кукушкино, что в семи километрах от козловского хутора, живет тракторист Самоедов по прозвищу Пята, так у него от чрезмерного употребления дешевой парфюмерии физиономия тоже синяя, даже с сиреневым отливом. А что насчет одежды – так это вообще обычное дело. Молодежь в райцентре поголовно ходит в красных пиджаках, и все лысые. Называют себя «новыми русскими». 

Старик, стараясь придать голосу побольше строгости, спросил: 

- Вы, извиняюсь, чьих будете, гражданин хороший? 

Человечек, улыбаясь во всю свою синюю рожу, вежливо ответил: 

- Я к вам на секундочку. С… – он замялся. – С космоса, заправиться. 

- С ко-осмоса… – протянул старик. – Космонавт, мать твою, значит. А у меня бензина нет, кончился весь бензин. Еще год назад кончился. Когда геологи в тайге потерялись, я все милиции отдал. 

- Мне бензин и не нужен, – сказал человечек. – Спирт есть? 

Козлов изобразил на лице неописуемое удивление. 

- Спи-и-ирт??? 

- Спирт, спирт. Только если можно, пожалуйста, без сивушных масел. Хотя, с сивушными тоже подойдет, дымить только будет.  

- Спирту у нас отродясь не бывало, – вздохнув, сказал Козлов. – А самогона могу налить, для хорошего человека не жалко. Пошли, что ли? 

Козлов еще раз ощупал ружье и встал боком, как бы пропуская незнакомца вперед. Лысый обрадованно закивал головой и засеменил мимо старика в дом. Козлов пошел следом, заинтересованно всматриваясь в безволосый затылок пришельца. Тот остановился у двери, поковырял пальцем дыру, покачал головой и вошел внутрь. 

Горница в доме Козлова, мягко говоря, роскошью не отличалась. Меблировка была спартанская, стены бревенчатые, окна подслеповатые, а печка облезлая. В левом углу стоял буфет на изогнутых ножках, рядом стол, лавка и три стула. На столе расположилась старинная радиостанция, тут же – нехитрый чайный набор. По всей комнате валялись разнообразные предметы домашнего обихода – дырявые валенки, глиняные горшки, дрова, какие-то железки и прочее. На вбитых в стены гвоздях висел скромный гардероб старика. В красном углу, справа, отороченный пластмассовыми еловыми веточками, красовался портрет вождя всех народов. Все как и положено в жилище старого отшельника. 

Лысый снял фуфайку, повесил её на свободный гвоздь и присел на лавку рядом со столом. Под фуфайкой оказалась грязная белая американская майка на необыкновенно худом теле. Тело было тоже синим и безволосым. 

Рыжий кот Петруха, в отличие от Лайки, в упор не замечавшей пришельца, сразу же прыгнул к нему на колени, свернулся калачиком и заурчал. Лысый осторожно погладил кота по спине. 

Старик Козлов, напустив на себя суровую молчаливость, хозяйничал. На столе появилась пузатая бутыль с самогоном, тарелка с солеными огурцами, холодная картошка в мундире и банка килек в томатном соусе. При виде самогона пришелец начал ерзать на стуле и чрезмерно улыбаться. 

«Наверное, давно летает, вон как на белую зыркает.» – подумал старик, достал из буфета два граненых стакана и сел за стол. Лысый нетерпеливо переводил взгляд со старика на бутылку и обратно. Глаза у космонавта были зеленые и добрые, как у вождя народов. Козлов степенно взял бутылку, налил по полстакана. 

- Ну, с прибытием в наши края, товарищ космонавт! – провозгласил тост старик. 

Подняли стаканы. Космонавт осторожно поднес свой к носу, шумно втянул воздух. Зачем-то посмотрел сквозь самогон на свет и сказал: 

- Сорок три градуса, по всей вероятности, картофельный. Может и подойдет. 

- Подойдет, подойдет, не сомневайся, товарищ, – немного раздраженно сказал старик и немедленно выпил. Выпил, и одновременно очень удивился тому, как хорошо незнакомец разбирается в самогоне. 

Космонавт выпил тоже. Козлов закусил огурцом, лысый к закуске не притронулся, только глубоко и шумно вздохнул. 

Помолчали. 

- Тебя как звать-то, родной? – спросил старик, наливая по второй. 

Космонавт широко улыбнулся, встал с лавки и с глубоким поклоном ответил: 

- Я имени в вашем понимании не имею, у нас всем номера порядковые дают. Мой номер восьмой в але. Ала – это что-то вроде вашей семьи. По созвучию можете звать меня Васей. 

- И откуда же ты такой Вася взялся, – как бы себе под нос пробормотал Козлов, а в слух добавил: – А меня Иваном Петровичем родители назвали, а люди кличут… 

Старик чуть было по инерции не сказал Васе о том, что, сколько себя помнит, все зовут его Козлом. А как еще с такой фамилией? В лучшем случае – Ваня Козел. Он уже и обижаться забыл. 

- Иваном, в общем. Ну, что, Вася, за знакомство? – и старик поднял стакан. 

- За знакомство, Иван! – ответил Вася и выпил стоя. 

Старик вставать не стал. Облокотившись на стол, строго посмотрел на Васю, спросил: 

- Так это ты, значит, в дверь-то стучался? 

- Якорь это мой. Я на посадку три раза заходил, якорь все не мог зацепиться. Все по двери да по стене колотил. 

- А откуда якорь-то такой… Ржавый совсем? 

- Да так… На свалке подобрал. У меня-то автоматический был, с лазерным наведением. Потерял в Антарктиде, температуру не учел, он у меня там к леднику примерз. Приходится теперь с этим мучиться. 

- Вот, дырка теперь в дверях… – вздохнул старик. 

- А что дырка? Да сейчас заделаем! 

Козлов вдруг представил свою дверь навроде той, которая в лифте, по последнему слову космической техники. Но Вася попросил топор, молоток и гвозди. Через полчаса на двери стояла обыкновенная заплатка из досок, правда, исполненная добротно и надолго. Старик с любопытством смотрел на то, как проворно работает космонавт. Заодно Вася залез и на крышу, поправил антенну. 

- Только ни к чему она тебе… – заявил Вася, спустившись на землю. 

- Как так? – удивился старик. – Я ж через нее в эфир выхожу. 

- Через неё? Если бы у тебя передатчик работал, то, конечно, через нее и можно было бы. А передатчик у тебя того… 

- А ты-то, откуда знаешь? 

- Я же тебя запеленговал. 

- Ну. 

- Сигнал сла-абенький, от ключа. Если бы передатчик работал, у всей вселенной уши бы завяли. 

Старик смущенно потупился. 

«Ишь ты, у Вселенной! До Луны еще только добрались, и то еле-еле, а уже Вселе-енная!» – подумал он. 

Но Вася тему развивать не стал, а присел на лавку под окошком, которая тут же с треском под ним развалилась. Вздохнув, Вася снова взялся за инструменты. 

Когда все было исправлено, вернулись в дом. Старик налил еще по одной, выпили. 

- Ты закусывай, закусывай, – напомнил Козлов Васе, поддевая вилкой кильку. 

Но Вася замотал головой и замахал руками. 

- Нет, нет, я не могу. У нас никто никогда не закусывает, нам не надо. Только пьют. 

- Как это? – не понял старик. 

- Ну, как это тебе объяснить. – Вася задумчиво посмотрел на потолок. – Вот вы, земляне, пьете и едите. Вода вам нужна потому, что вы сами состоите из воды. Еда нужна для энергии. А мы только пьем. Вода в любом спиртном напитке присутствует, даже в спирте. И энергии хоть отбавляй. Так что мы давно уже про еду забыли. Только спиртом и питаемся. 

Козлов недоверчиво посмотрел на космонавта. «Чокнулся он там в своей ракете, что ли?» – подумал старик. 

- Так без еды ведь и сдохнуть, того, можно. Даже вон, Петруха, хоть и не пьет, а жрет за двоих, – сказал Козлов и бросил коту кильку. Килька была мгновенно истреблена. 

- Понимаешь, это вопрос эволюции разумных существ, – продолжил Вася. – В общих словах это выглядит следующим образом. Когда-то, давным-давно, человеческий мозг, как и мозг любого животного, например, этого симпатичного кота, питался жирами. Люди были хищниками в животном смысле этого слова. Ели только мясо. Никакой картошки или хлеба. И были такими же неразумными существами, как и звери. Но ведь и среди зверей попадаются весьма сообразительные особи. И вот однажды, один из доисторических людей нашел растение, в котором было полно крахмала. Может, это была та же картошка, может быть, какой-нибудь злак, рожь или пшеница. Нашел и попробовал. Крахмал разложился в его желудке на составляющие элементы, среди которых был сахар. И вот этот сахар произвел на его мозг примерно такое же воздействие, как сейчас спирт производит на твой. 

Развалившись на стуле, захмелевший старик внимательно слушал. Чокнутый космонавт с синим лицом по имени Вася рассказывал странные и непонятные вещи. 

- А какое воздействие? – спросил Козлов, разливая самогон по стаканам. 

- Ну, вот сейчас тебе хорошо? 

- Хорошо, а будет еще лучше. 

- Это потому что спирт ударил тебе по мозгам. А тому доисторическому человеку сахар по мозгам ударил. Он ведь сахара никогда не пробовал. С тех пор и стали люди сначала дикие растения собирать, есть их да балдеть, а потом и выращивать научились. Человеческий мозг, употребляя углеводы, постепенно отказался от жиров, стал ускоренно развиваться, человечество стало умнеть и, в конце концов, люди стали такими, какие они есть сейчас. Умные больно. 

Выпив, старик спросил: 

- А почему же я сейчас от сладкого чаю да от конфет не балдею? 

- А потому, что с той поры сто миллионов лет прошло, мозг твой просто за это время привык к углеводам, как ранее привык к жирам. Хотя углеводы тебе тоже очень нужны. Почему дети так любят сладкое? Это растет и развивается их мозг, и требует конфет и пряников.  

- Ну, а дальше? 

- А дальше – спирт! Мы же ведь тоже прошли этот путь. И у нас было все точно так же. Но ваш мозг от спирта еще балдеет, а наш – уже им питается. От углеводов мы давным-давно отказались. Так что мы, не в обиду будет сказано, стоим на более высокой ступени развития, Иван. 

Козлов представил себе секретный космодром, по которому бродят в лоскуты пьяные дети галактики. 

- Это космонавты-то? Что, так таки только спирт глушат? – спросил старик, и вдруг вспомнил про невиданный флаг на макушке летающего ведра. – А ты, Васек, вообще, того, наш ли будешь? 

- Не ваш. 

- То-то я смотрю, флаг какой-то у тебя… – старик прищурился. – И значки сбоку… 

- А, это Межгалактический паспорт. Чтобы без предупреждения не подбили. Когда на планету садишься, обязан вывесить. Раз в вашей Америке… 

- А что, Америка уже наша? 

- Ну, не наша же! Так вот, одного моего друга подбили. Ну, он, делать нечего, катапультировался домой, а в самолет муляжи положил для смеха. Вы потом долго зеленых человечков ловили. «Маджестик-12», слыхал? Мы несколько лет смеялись… 

- Да кто это мы? Ты мне наконец скажешь, какого государства ты есть сын, или нет, в конце концов? – разразился тирадой старик. 

- Ой, извини, что-то я заболтался. Мы – это люди с планеты N, что по вашей звездной карте находится в созвездии Лебедь. 

- С какой такой планеты? – не понял старик. 

- Слушай, ты в школе учился? 

- Ну. 

- Ну! С другой я планеты, не с Земли, не из Солнечной системы. 

- Погоди, погоди… – внезапно до старика дошло очевидное. – Так ты что, инопланетянин что ли!? 

- Да, друг мой. Инопланетянин. Самый обыкновенный. – сказал Вася. 

Козлов вскочил со стула, вытаращил на пришельца глаза и попятился к печке. Про инопланетян старик, конечно, слышал и читал, но всегда считал эти рассказы пустыми байками для бездельников. Какие инопланетяне, когда картошка не копана и крыша не чинена? И вот он, живой, сидит напротив, пьет самогон, разговаривает по-русски, а его космический корабль стоит рядом с баней. Для разума старика Козлова, не замусоренного чудесами цивилизации, спокойного и безмятежного, это был внезапный и жестокий удар. Вася, через это книжное и забавное слово «инопланетянин», мгновенно вызвал у старика болезненную ассоциацию с доморощенной нечистью. Старик как будто с лешим или упырем свиделся. Да еще и пили вместе. Как говорится, все смешалось. Козлов хотел было бежать, но ноги подогнулись и перестали слушаться. Он повернулся к образу вождя в углу, поднял руку и… перекрестился. Затем вдохнул побольше воздуха и крикнул куда-то ввысь: 

- Чем докажешь!? 

Вася тоже перепугался. Втянув голову в плечи и потупив глаза, он сидел неподвижно, только кончики пальцев нервно подрагивали. Старик стоял у печки и косился на ужасного синего гуманоида в грязной майке. Минуло несколько секунд жуткой тишины, разбавленной завыванием ветра в печной трубе и скрипом деревьев за окном. Ужасный синий гуманоид медленно поднял глаза, и тихим голосом проговорил: 

- Ты, Иван, меня не бойся. Я же тебя не укушу. Иди сюда, давай выпьем. Я уже скоро улечу, не переживай. Вот посижу еще маленько и улечу. Иди. 

- Ноги… Не идут, – промямлил старик. 

Вася осторожно встал, налил в стакан самогона и тихо, не делая резких движений, подошел к старику. Протянул стакан. Козлов взял, немного подержал, выпил. На его лбу выступило несколько капелек пота. Вася подхватил старика под руку и заботливо проводил обратно за стол, сам сел рядом. Старик Козлов пребывал в полной прострации. Не помогла даже очередная порция самогона, от которой старик начал отчаянно икать. Инопланетянин Вася суетился вокруг, бормоча что-то успокоительное. Тут же кругами ходил, распушив хвост, Петруха, который, похоже, нисколько гуманоида не боялся, но, понимая важность происходящих событий, а, может быть, и в надежде на очередную кильку, не собирался оставаться безучастным. 

Вася от волнения иногда наливал и себе, что, в конце концов, привело к тому, что самогона в бутылке почти не осталось. Этот факт и вывел старика из ступора. Икнув в последний раз, сильно и громко, старик вдруг затих, посмотрел на опустевшую бутыль и совершенно нормальным голосом несколько удивленно произнес: 

- Это что же, обратно водка закончилась? – и, немного подумав, добавил: – Обратно надо к Ильичу итить, мать твою! 

Про все свои треволнения он словно бы забыл. 

- Василий! – обратился он к пришельцу. – Водка-то кончилась, может, слетаем к Ильичу, тут недалеко, по дороге три версты, а напрямки – и двух не будет. Ты как? 

- Нужно взять две, потому что мне еще нужно самолет заправить, а одной бутылки как раз до Лебедя хватит, – ответил Вася. 

- Возьмем, значит, три, чтобы лишний раз не бегать, – заключил Козлов. 

Контакт состоялся. 

За самогоном летали еще не один раз. С фактом Васиного инопланетянства старик Козлов смирился очень быстро. Хотя, поначалу на него накатывалось что то вроде легкой тошноты. Вспоминались разные гадости из жизни и сказочные персонажи потустороннего свойства. Один раз, как бы случайно, старик даже дотронулся до Васи. Тот оказался странно холодным, и сердце старика ёкнуло и замерло. Но, в общем и целом, Вася ему очень даже понравился. Даже по суровым таежным меркам это был вполне хороший человек. И мастер на все руки, и выпить не дурак. Несколько дней Вася жил на хуторе у старика, починил все, что было поломано и наладил все, что было разлажено. Козлов то впадал в кому, и тогда Вася просто сидел и разговаривал с Петрухой, то воскресал опять, чтобы продолжить контакт. За это время старик в совершенстве изучил управление летающим ведром (три кнопки и один рычаг, проще, чем в тракторе), а Вася научился матюгаться. Они много и подолгу разговаривали. О политике и о погоде, о добре и зле, о ценах на водку и о жилищном кризисе на планете N. Старик с удивлением узнал, что Вася обнаружил его домик благодаря той настойчивой передаче, которую он тщетно запускал в эфир год за годом. Вася был своего рода ученым, собирал на Земле все интересное, записывал и отправлял информацию на свою планету. Ежедневные выходы в эфир откуда-то из глухого угла Земли давно уже интересовали Васино начальство, вот и послали проверить. От старика Вася узнал, что знаменитая фраза обращена совсем не к жителям планеты N, а так, вообще ни к кому. Просто крик души. Это было, конечно, не совсем понятно, но, с другой стороны, объясняло отсутствие социальной агрессии и потенциальной опасности. 

Вася рассказал Козлову, что на Землю люди с планеты N летают уже давно, так просто, из любопытства. У них там изучать уже нечего, а на Земле – непочатый край. Одни люди и их поступки чего стоят! Не говоря уже о животных, растениях и прочих насекомых. 

То, что люди с планеты N пьют спирт вместо еды, старику очень импонировало. Тем более, что Вася назвал это «Вопросом эволюции»! Другой сакраментальный вопрос – «пить или не пить?», становился риторическим. Во имя прогресса и процветания всей Земли, по идее Васи, пить должны все поголовно, не взирая на пол и возраст. Физический и медицинский смысл такого безостановочного и бесконечного пьянства старика мало интересовал, – он сам в запое почти ничего не ел. Но вот так, чтобы всю жизнь от рождения до смерти все время пить и не окочуриться, – это было сродни мечте. А мечта, если стремиться к ней всею душой, как известно, рано или поздно становится явью. 

Как-то раз, после очередного полета к Ильичу, старик и Вася вышли из дома проветриться. Тихий осенний вечер зажег над хутором ослепительный млечный путь в обрамлении звездной шелухи. Вася сидел на завалинке и печально смотрел в небо. Там, в невообразимой вышине, широко раскинув крылья и вытянув вперед длинную шею, распластался его родной Лебедь. Старик Козлов тоже смотрел на небо, но, кроме со школы знакомой Большой Медведицы, в мешанине звезд ничего больше различить не мог. 

- Слышь, Василий, а далеко она, эта твоя планета N? – спросил Козлов, докурив папиросу. 

- Да нет, всего на поллитра спирта полета, – ответил Вася и глубоко вздохнул. 

- А ежели, скажем, в твое ведро бочку заправить, или, скажем, цистерну, то куда же улететь можно? 

- Можно и очень далеко… – Вася помолчал. – Только незачем. 

- Почему? 

- Потому что, кроме нас и вас во вселенной жизни нет, так, одни маленькие склизкие комочки. Одни мы, Иван, одни в бесконечности… 

- Вот и я думал, что совсем один, – сказал старик и уселся рядом с Васей. – Думал, что вот, еще пару годов поживу, попью напоследок, а там и пошлю всех в последний раз. Вишь, скотину не развожу, дом не крашу, на что? Собака вон с котом есть, дак ведь они и так у меня дикие, целыми днями по тайге шлындают, я им не больно то и нужен. Ан ведь оказалось, наоборот все. Ты вот, с далекой звезды прилетел, меня услышал, а наши-то что, не слышали? Геологи раз в три года заходят, пьянствуют да все ломают, и еще вот Золотой пенсию приносит. А чтобы так, по человечески… Как вот ты. Я с тобой за неделю наговорил на пять лет. Только вот не пойму, тебе-то во мне какой интерес? Чем тебе со мной-то не скушно? 

- Не знаю я, Иван. Всю жизнь по миру болтаюсь, а приткнуться негде. Нам ведь в контакт с местным населением без санкции начальства вступать строго запрещается. Могут и прав лишить сроком от шести месяцев до года. А тут мимо пролетаю, дай, думаю, заверну. Ну и завернул. 

- А что же про вас, инопланетян, до сих пор не слыхать было? Наверное, не к одному мне заворачивал? 

- Нет конечно… У нас такая машинка есть… – Вася достал из кармана штанов что-то похожее на штепсельную вилку. – Я тебя могу обратно во времени вернуть, ну, еще до моего появления. 

Старик удивленно посмотрел на прибор, и, приблизившись к Васиному уху, прошептал: 

- А на еще раньше можешь? 

- Нет, не могу. И объяснить это трудно. Максимальный срок – часа три до нашей встречи. Так прибор работает. Локально. 

- Эх! – старик с досады плюнул. – Эх, как бы я жизнь обратно прожил! 

- Жизни не вернуть, – философски заметил Вася. 

- Значит вы, чтобы про вас никто ничего не знал, время назад поворачиваете? Хитро! И что, со мной тоже эту штуку проделаешь? И не вспомню я Василия, и деньги зря на самогон потрачены! 

Вася с улыбкой посмотрел на старика. 

- Слушай, Иван… 

И Вася рассказал старику о том, что иногда, когда того требует крайняя необходимость, люди с планеты N приглашают землян к себе в гости. Например, если человек безнадежно болен, или завтра на него кирпич упадет, почему бы в созвездие Лебедя не слетать. Там и вылечить могут, и завтрашний день как-нибудь переживет. Только вот никто из землян лететь на планету N добровольно еще не соглашался. Поэтому, бывает, землян забирают помимо их воли. Потом, конечно, возвращают на место, здоровыми и веселыми, со справкой из медвытрезвителя или еще откуда и с соответствующими воспоминаниями. На планете N к людям относятся хорошо, даже очень, и людям там очень нравится, в основном, конечно, из-за обилия спиртных напитков. Некоторые даже возвращаться не хотят, так там и живут. 

- Так что, – заключил Вася свой неопределенный намек, – назад во времени тебя можно и не перемещать… 

Старик крепко задумался. Определенно, Вася приглашал его к себе, в созвездие Лебедя. Зайдя в дом и допив остатки самогона, Козлов окинул взором свое убогое жилище. Воспоминания вяло ползли в его голове, зацепиться было не за что, да и незачем. Старик медленно, как во сне, подошел к печке, взял кочергу и со всего размаха, со всех своих дряхлых сил запустил ею в радиостанцию. Радиостанция громыхнула консервной банкой, испустила сизый дымок и тихо скончалась… 

Они улетели ночью, а утром пошел первый снег. Когда через неделю на хутор забрел деревенский почтальон по прозвищу Золотой, разносивший пенсии, он нашел на столе записку, в которой было всего три слова. Больше старика Козлова никто никогда не видел. 

З.Ы. Первый в истории человечества радиосигнал инопланетного происхождения американцы приняли случайно, перенастраивая компьютеры, управляющие автоматической станцией на Марсе. Долго не могли поверить в чудо, но все данные говорили о том, что это действительно разумное послание откуда-то из созвездия Лебедя. Причем, обыкновенная морзянка. Причем, русская морзянка. Три слова. Прочитали. Доложили президенту. Президент удивился и приказал все данные засекретить, а всех, кто что-либо слышал или видел – расстрелять… 

Однажды, … миллионов лет назад, в райских кущах первобытной Земли сидела на апельсиновом дереве очень симпатичная обезьяна. Звали ее Юю и была она по доисторическим меркам просто красавица. Невысокого роста, изящная и гибкая, с очаровательной продолговатой головой, Юю по праву считалась у местных обезьяньих парней завидной невестой. Особый шарм ее черненькому личику придавал длинный локон волос, спускавшийся с плоской макушки до самой нижней губы. Юю только что позавтракала чуть переспелыми апельсинами и, лениво наблюдая за невысоким полетом веселых попугаев, блаженно качалась на тонких апельсиновых ветвях. Воздух был прозрачным и вкусным, как связка бананов, по небу медленно ползли причудливые облака, с гор дул освежающий ветерок – все вокруг этим чудесным беззаботным утром дышало спокойствием и безмятежностью. Раскачиваясь на зеленой ветке, Юю размышляла о предстоящем втором завтраке и никак не могла решить, остаться ли на этом дереве, или переползти на соседнее, полное сочных манго.  

И вдруг…  

Небо покраснело и раскололось на две ужасные половины. В образовавшуюся трещину с воем ринулся ледяной луч и, скрежеща и извиваясь, врезался в землю прямо посередине изумрудной полянки под апельсиновым деревом. Окружающие деревья заволокло густым фиолетовым дымом, пахнущим глупым птеродактилем, упавшим в красную лужу на склоне местного вулкана, на соседних холмах зажглись разноцветные огоньки, а попугаи дружно заорали дурными голосами. От такого страшного катаклизма Юю ненадолго потеряла сознание, и только невероятной силы безусловный хватательный рефлекс не позволил ей свалиться с дерева. Юю пришла в себя оттого, что из возникшей посреди фиолетового дыма дыры послышались звуки, которых она никогда в жизни не слышала:  

- Козыныч, твою мать! Я тебе говорил, что тормозить на параболе нужно в первой фазе! Ты чуть нас не угробил!  

- Если бы я в первой фазе затормозил, тебя бы по этой параболе размазало как… Да выключи кулькулятор, сдохнуть хочешь?  

- Я его еще вчера выключил, ты меня на понт не бери. Лучше череп пристегни, я не хочу тут один подыхать. Елки-палки, у меня батарейка вытекла, ну, едрен батон, попал!  

- У меня тоже…  

- Здесь дышать-то хоть можно? Козыныч, где у нас газощуп?  

- Какой газощуп, ты на чем прилетел, товарищ космонавт? Череп пристегни, поле отключаю.  

- Погоди, дай просохнуть.  

- Наверху просохнешь, надо отключать, а то может развернуть.  

- Давай!  

- Все системы, кроме… Да мать его за ногу! Ни черта не работает. Леха, отключаю!  

- Да отключай же!  

Юю замерла. Из дыры показалось неописуемое чудовище. Какие-то отростки, щупальца, рога и копыта. Самый уродливый бородавочник по сравнению с этим монстром показался бы идеалом красоты. Следом вылез еще один персонаж, не менее страшный. Они энергично размахивали своими отростками, а из шишкообразных наростов сверху доносилось:  

- Смотри, тут полно зелени! Может, и кислород есть? О! Птицы!  

- Что, проверить хочешь?  

- Боязно как-то. Помнишь, на Медузе вот в таких вот райских кущах Митяй череп снял?  

- Не, меня там не было…  

- Да был ты там, не помнишь... Мы еще тогда по полсрока отмотали, а нас туда перевели. Клюкву тамошнюю собирать.  

- Не, не помню… Я где только клюкву не собирал… Ну, а что твой Митяй? Копыта откинул?  

- Не то слово. У него башка взорвалась. Сначала покрылась какой-то плесенью, а потом – бац! – и нету. Там такие червяки незаметные по воздуху летают, так вот они в крови размножаются как бешеные и сосуды не выдерживают. Полный алес капут, короче. Ну чё, думай, у тебя голова как у коня, скафандры один хрен через полгода накроются.  

- Я тут, пока летели, определился…  

- Раньше определяться надо было.  

- Слушай, когда раньше? Ты еще день назад баланду хлебал, кто же знал, что этот козел ключи на столе оставит? Но я примерно знаю, где мы. От одного досрочника слышал. В этом секторе единственная обитаемая планета, на тысячи парсеков ничего подобного нет. Он говорил, что здесь была колония нуледиан, потом, правда, они отсюда свалили неизвестно почему. Улавливаешь?  

- Чего улавливаю?  

- Ты что, нуледиан не видел? Они так же как и мы дышат, только гелием, а не азотом, но это одно и то же.  

- То-то я думаю, чего-то они какие-то не такие. Помнишь, один у нас в третьем блоке сидел? Вообще-то человек как человек… Только маленький очень. Козыныч, а, может, этот твой кореш чего перепутал? Ты смотри, это вопрос жизни… Я имею в виду, нашего с тобой экзистенциализма. Чего уставился?..  

- Ну, Леха!.. Я, короче, определился. Мы в пятом квадрате, я карту видел в швартовой. Думаю, можно здесь дышать.  

- Попробуй.  

Они замолчали и начали бродить по поляне. Юю очень боялась всяких чудищ, а также своей соперницы Ёё, которая постоянно хватала Юю за… Вообще, Юю была не смелого десятка. Поэтому, когда одно из безобразий подошло к апельсиновому дереву и определенно уставилось на нее, она вторично потеряла сознание.  

- Ого! Козыныч, смотри, это же обезьяна!  

- Ну и что, на Капеке такие же обезьяны водородом дышат, да и причем здесь флора и фауна? Тем более подохнем, тут наверняка всякой заразы летает по шею.  

- Был я раз на одной планете в системе Бенони, мы с приятелем там работали понемножку. И вот там такие вот обезьяны в барах пиво подносят, ученые, что ли? И вообще у них там нормально обезьяну в кабинет отвести. Пятьдесят золотых. Ну, с обезьянами они там живут.  

- Как это?  

- Ну, что «как»? Обыкновенно! Ты вот на Арнии местных девчонок пробовал? Ну, у которых по четыре груди и по две этих… Это же такая экзотика! Туда вся наша галактика летает. И на Бенони точно так же. Для них, наверное, обезьяны – экзотика. Они и сами, правда, как обезьяны все, ну, вот и не брезгуют.  

- Леха, ну ты и… Ты о чем думаешь? Нам бы решить, как жить дальше, а ты все о том же. В полете мне все уши прожужжал о своей адвокатше, а сейчас про обезьян.  

- А я о чем, по-твоему? Нас, может, тут никогда не найдут, место совсем глухое, я о дальнейшей жизни и думаю. А адвокатша, кстати, была… Как сейчас помню: возьмешь, бывало, дело на прочитку, ну, естественно, в отдельной комнате и в присутствии представителя защиты. Душевная баба была. Я ее тогда чуть не уговорил пистолет мне под подолом принести. Хе-хе…  

- Да ты достал уже со своей отдельной комнатой! Здесь у тебя точно никаких адвокатш не будет.  

- Это почему это? Пролетит кто-нибудь, подберет нас.  

- Ага, и обратно на Алькатрас.  

- Ты же ошейники снял… Как нас узнают?  

- Ошейники, ошейники… А пальцы? А сетчатка?  

- Ну, блин, Козыныч! Я больше в тюрьму не пойду. Что я там забыл? И нахрена мы тогда…  

- Если бы не тот камень… У меня же все было настроено. Через неделю в Делле, а там… До границы всего четыре парсека. Пешком бы дошли…  

- Ага, я сам чуть не обделался. Как лупанет по обшивке!  

- А все-таки повезло нам, что мы сюда попали. Сидели бы сейчас в какой-нибудь ртути по шею, или на голом пепле. А здесь смотри: атмосфера, растительность, животные. Животные… Животные!!!  

Осторожно открыв один глаз, Юю увидела, как из противоположных кустов на поляну выскочил молодой саблезубый тигр. Юю хорошо знала этого придурка. Бояться его, конечно, было нечего, по деревьям лазить он не мог, но по земле, надо признать, бегал быстро, хотя и очень громко. Далеко слыхать. В другое время Юю обязательно кинула бы в тигра гнилым апельсином, так, для смеха, но сейчас ей стало страшно интересно, что будут делать чудища с этим дурачком, – сразу съедят, или сначала немножко покалечат. Второй вариант, с точки зрения зрелищности, ей нравился больше, она уже представила себе как расскажет о битве чудовищ этой дуре Ёё, и та лопнет от зависти.  

Но чудища повели себя как-то странно. Вместо того чтобы наброситься на тигра и разорвать его на мелкие кусочки, они сперва покраснели, а затем начали раздуваться. Глупый тигр при виде двух красных шаров сделал такую удивленную морду, что Юю чуть было не захохотала на весь лес, однако, чувствуя напряженность момента, она только нервно сорвала с ближайшей ветки апельсин. Чудовища между тем молча стали подкатываться поближе друг к другу. Тигр определенно ничего не понимал, но невиданные красные шарики его, как и любого дурака кошачьей породы, очень заинтересовали. Поведя для храбрости полосатым хвостом, он осторожно, своей (ха-ха) якобы бесшумной походкой, двинулся к чудищам, которые теперь были не чудища, а шарики. Юю услышала тихие голоса:  

- Козыныч у нас в п-поле какие-то дырки, у меня скафандр красный изнутри. Надо его как-то прогнать, а то, боюсь, пробьет защиту.  

- Чем ты его прогонишь? Разве что… Сейчас, погоди…  

И тут он прыгнул. Юю так и запечатлела его в своей коротенькой памяти: распластавшегося над дырой, лапы с длиннющими когтями врастопырку, глаза черные-черные, а пасть такая огромная и зубастая, что мурашки по шкуре. Тигр врезался со всего маху в красный шар, отчего тот прогнулся и позеленел, с треском рванул когтями поверхность и вдруг, ошалело заорав, подпрыгнул выше апельсинового дерева, рухнул вниз и с каким-то утробным хрюканьем исчез в кустах.  

- Видал?! – разнеслось над поляной. – А че ты думал, – 500 децибел!  

Шар, который остался красным, медленно сдулся, снова превращаясь в шишковатого не-понять-кого. Второй, ставший зеленым, как бы нехотя перевернулся, и в его боку Юю увидела страшное черное отверстие, сочащееся густым, цвета спелой вишни соком.  

- Лёха, ты что… Я же его ультразвуком. Он же… Ты же видел? – Услышала Юю сдавленный голос  

- Козыныч… Он меня, кажись, достал… Защиту пробил. Посмотри.  

Бесформенная зеленая груда чуть шевельнулась, и из рваной дыры показалась… Юю чуть не вскрикнула от удивления. Из дыры медленно высунулась рука! Почти точно такая же, как и у неё, только белая и безволосая. Рука судорожно сжимала пальцы и была перемазана тем самым вишневым соком, вид которого почему-то был очень неприятен Юю.  

- Козыныч, – сказала рука. – Он меня порвал. И ещё…  

- Лёха, – чудище, напугавшее тигра, склонилось над рукой. – Лёха, ты погоди, сейчас, вот, блин…  

- Козыныч… тут… у меня скафандр пробит, я, слышь, я… дышу воздухом… тут воздух… есть.  

Из чудища выползли какие-то щупальца и полезли в дыру к зеленому.  

- У тебя в животе… Лёха, у меня же ничего нет! Как же ты? Что же мне теперь…  

- Козыныч, достань меня, плохо мне…  

- Ладно, ты подожди, подожди… Ладно, отцепляю череп, провались оно все пропадом!  

Юю увидела, как от чудища, звонко чвакнув, отделилась верхушка и снаружи оказалась голова, очень похожая на голову её двоюродного брата, которого все называли просто У. Это была нормальная голова, вся волосатая, с глазами, ушами, ртом и носом. И… очень красивая. У бедной обезьяны даже дух захватило. Куда там её дружку Уха-Оху! У него, негодяя, только одно на уме. Как бы самых толстых личинок первому сожрать. А такая голова, конечно, оставила бы самых толстых личинок своей подружке. И ещё бы земляных орехов накопала бы и ей принесла, а не слопала бы все на месте. Юю мечтательно вздохнула. А когда снова посмотрела на чудище с очень красивой головой, то снова (в который уже раз!) чуть не свалилась с дерева. Чудовище превратилось в прекрасного, стройного… Ну вот, скажем, вожак в их семье – старый Ёх. Огромный, сильный, очень злой. Все его боятся и все завидуют. Пузо у него до земли (ну, если вместе с древней гордостью, – так это самое у них называется) висит, руки длиннющие, а как рявкнет, так и не знаешь куда провалиться. Как даст пинка Уха-Оху, так он с дерева летит куда-то, потом только через два дня весь в репьях приползает и скулит жалобно. А все считают старого Ёха самым красивым… Но тут! Все, в общем и целом, то же самое. И руки и ноги, и живот и спина. Но и как-то все не так, как-то все гораздо красивее… Юю увидела, как новоявленный красавец запустил руки в зеленую кучу и достал оттуда еще одного, точно такого же прекрасного и стройного. Только второй был какой-то…  

- Леха… Я ничего, понимаешь, ничего не могу сделать, у тебя живот порван, а у нас даже аптечки нет, – услышала Юю.  

- Мне холодно. Козыныч, я, в натуре, подыхаю, что ли?  

- Ты брось это, держись. Как я здесь без тебя?  

- Все, кранты. Руки холодеют. Козыныч, ты это… Если когда-нибудь будешь на Маури, найди там брата моего, Миху.  

- Найду, найду…  

- Скажи, что Толян с Первой ему привет передает, ну, и от меня тоже привет… Ох, как больно!  

- Ты держись, Леха! Боже, как глупо! Мы ведь и на Алькатрасе, и где только не были, сто раз сдохнуть могли… А ты – здесь, когда все почти кончилось!  

Юю с любопытством смотрела на двух своих (конечно своих, она же первая их увидела) прекрасных друзей (конечно друзей, если тигр – их враг), и никак не могла понять, отчего один развалился на траве, а другой то нагнется над ним, то вскочит и бегает вокруг. Наверное, они просто устали в битве с тигром, и теперь хотят поспать. Вон, тот, который лежит, уже уснул, а второй сидит рядом на корточках и что-то шепчет. Юю вдруг вспомнила, что из-за всех этих потрясений и невиданных событий попустила свой утренний сон, и тоже решила немножко поспать. Глаза ее стали слипаться, и вскоре она заснула, полностью забыв и об ужасной молнии, врезавшейся посреди белого дня в изумрудную полянку, и о прекрасных чудовищах, и о нахальном тигре, которого они так смело и весело проучили.  

Козыныч похлопал рукой по свежей, пахнущей дождем земле. Маленький черный холмик под высокой пальмой в обрамлении неестественно зеленой травы… Эх, Леха, Леха! Один, совсем один. Запас обеспечения жизнедеятельности – пять месяцев, если использовать скафандр через день – почти год. А что потом?  

Он посмотрел вверх и увидел на дереве ту самую обезьяну, которую Леха…  

- Привет, красавица! – сказал Козыныч, и улыбнулся.  

Обезьяна долго глядела на него маленькими умными глазками, потом протянула руку, сорвала апельсин и бросила его вниз.  

- Спасибо, – поблагодарил Козыныч. – Похоже, ты меня не боишься. Ну, давай знакомиться. Тебя как зовут?  

Обезьяна сморщила носик и показала Козынычу длинный красный язык.  

- Меня зовут Адам. Я, – Козыныч ткнул себя пальцем в грудь, – Адам, а ты, ты кто?  

Обезьяна помотала головой, оскалилась и выкрикнула что-то нечленораздельное.  

- А, так, значит? Это мне и не выговорить. Ну, что же. Тогда я сам тебя назову. Была у меня в столице одна девчонка. Конечно, была она немножко покрасивей тебя, ты уж не обижайся. Ну, просто не такая волосатая. Звали ее Ева. Как тебе имя, нравится? Ну, вот и договорились.  

Козыныч протянул ладонь к обезьяне:  

- Ты – Ева.  

Снова показал на себя:  

- Я – Адам.  

Подошел электропоезд. Николай Христофорович в массе утреннего народа вошел в вагон. Со всех сторон его окружали весенние женщины и легкое, невидимое облачко чувственного аромата молодой, здоровой плоти, духов, дезодорантов и других средств женского обольщения. При каждом толчке поезда женщины, невольно подразнивая, прикасались к нему своими волнующими, физиологическими особенностями. Он – состарившийся холостяк, невостребованный лучшей половиной человечества и неизбалованный ее вниманием, не устоял перед нахлынувшей волной беспокойства и поплыл по весеннему течению, почувствовав себя мужчиной в расцвете сил. Он даже забыл о своем роковом, злосчастном носе – виновнике его вынужденного одиночества. 

Вообще, надо сказать, природа, создавая Николая Христофоровича, не достигла баланса его внутренней и внешней красоты. Наружность была бы вполне сносной, если бы не нос. Именно из-за носа, его в детстве прозвали обидным прозвищем. Не станем уточнять каким. Не будем жестокими к доброму Николаю Христофоровичу. 

"Ты мне всю жизнь исковеркал!” – довольно часто говорил хозяин своему некрасивому носу, бреясь утром у зеркала. – Тот в ответ морщился, краснел, но ничего с собой поделать не мог. 

Однако, не будем – о грустном. И так, весеннее томление духа увело нашего героя в нирвану возвышенного настроения и виртуального легкомыслия. Поощряемое мужскими фантазиями воображение, услужливо и настойчиво привело его, как потом оказалось, к совершенно ложному убеждению:" Ничто так не сближает мужчин и женщин, как метро”. Пребывая в приятном заблуждении, он услышал женский голос, как ему показалось, трогательный и волнующий: “Станция Кузьминки”. 

Новое пополнение пассажиров нарушило атмосферу доверия и интима, бесцеремонно потеснив Николая Христофоровича и его приятное окружение. Грудь сдавило. По ногам шаркали чьи-то башмаки. Но уже спустя минуту, в вагоне установилась атмосфера вынужденного, но воспитанного терпения. “Ничего страшного”, – подумал он, не подумав. 

На очередной станции волна трудящихся, напуганных рыночной дисциплиной труда, обрушилась с платформы на волнорез спрессованных в вагоне людей. Штурмующие были настроены решительно: душа на засов, глаза в пучок, зубы вперед. Волнорез дрогнул, в местах разверстых дверей вагона проломился и уплотнил несчастных до одноликой, однородной массы. 

– Осторожно! – провещало подземелье метро и, как поcлышалось Николаю Христофоровичу, с издёвкой и злорадным торжеством добавило, – Звери закрываются! 

В горячей духоте вагона, толпа, доведенная до крепости железобетона, стёрла индивидуальность с перекошенных страданиями лиц и лишила их разделения по полу, возрасту и вредным привычкам. Видел бы все это старик Дарвин! Его закон безотказно действовал не в джунглях, а в столице столиц, в неразрывном единстве с богоподобным венцом природы – Человеком. Видели бы это звери! 

– Где твое величие, человек? – спросил бы какой-нибудь облезлый Шакал и, чувствуя нравственное превосходство, расхохотался бы нехорошим лаем. 

Толпа демонстрировала силу, бессилие и унижение одновременно. Ноги Николая Христофоровича переплелись в косичку с ногами какой-то деформированной особи, а нос находился в двух сантиметрах от стекол, сползающих на кончик ее носа, очков. Судя по всему, очкам осталось жить недолго. 

– Ради Бога, поправьте мне очки, я не могу вытащить руки, – умоляюще попросил или попросила он или она. 

– Еще бы! Знали бы вы, где ваши руки! – возмутился Николай Христофорович. 

– Ну, я вас очень-очень прошу. Без очков не доеду до работы, а меня больные ждут, – чуть не плача, запричитал или запричитала особь. 

– У меня только один нос свободен. Но его, меня с детства учили не совать туда, куда не следует, – прорычал Николай Христофорович раздраженным, сдавленным голосом и тут же покраснел, вспомнив о своем нелюбимом и некрасивом носе. 

– Как тебе не стыдно! – напомнил ему тот о себе. – Ты же добрый. 

Пристыженный Николай Христофорович предпринял отчаянную попытку спасти, готовые спрыгнуть с носа очки. Преодолевая непоколебимость толпы, он медленно вытянул шею и потянулся носом к стеклам очков. Однако до них оставался еще целый сантиметр. 

– Не получается, – простонал Николай Христофорович, – тяните свою голову мне навстречу, как гуси. 

– Не могу, – задыхаясь, проблеяла особь. – У нас, к сожалению, в роду гусей не было. 

– Держитесь, – вдруг засопел нос. Он напрягся и неимоверным усилием потянулся вперед. В нём что-то хрустнуло, и нос по своей форме, стал похож на обычный, среднестатистический древнеримский нос. Теперь его римской длины хватило, чтобы подцепить очки и водрузить их на переносицу. 

– Благодарю Вас, – прозвучал растроганный, бесполый голос. Изумленный поступком носа, Николай Христофорович растерялся и не нашелся, что ответить. Он даже не обрадовался, потому, как своего похорошевшего носа не видел, а боль в переносице не на шутку его расстроила. 

После “Таганской” Николай Христофорович стал одним целым с соседом или соседкой, почти на молекулярном уровне. Их, невысоких ростом, окружал глубокий колодец из гранитных, монументальных спин. Николай Христофорович, как рыба, хватал ртом, отработанный “стозевным Чудищем” толпы, воздух. Нос, расплющенный монументом, задыхался. Перед глазами плыли черные в горошек круги. Они деформировали исчезающее пространство, являя мерцающему сознанию, косые, нечистые, языкатые рыла. 

– Свят! Свят! Свят! – простонал он, не имея, к сожалению, возможности перекреститься. На очередной станции девятый вал чужеродной человекообразной среды поднял Николая Христофоровича на свой гребень и швырнул в сверхплотное ядро железобетона. Сознание Николая Христофоровича на мгновение вспыхнуло и тотчас угасло. 

Только спустя неделю, выйдя из комы, он узнал, что его, в состоянии клинической смерти, вырвавшийся на волю человеческий поток, как щепку, вынес к эскалатору, где и обнаружилось его конкретное состояние. Врач скорой помощи осмотрел тело, покачал головой и спросил у плачущей женщины: «Вы его жена?». 

– Нет, но в моей жизни не было более близкого человека, – глухо сказала она и прорыдала, – Он-н мн-н-не очки-и-и по-поправил. 

Душа Николая Христофоровича, витая под потолком приемного покоя, равнодушно смотрела на своё бездыханное тело и врача. Затем переключила свое внимание на немолодую, красивую женщину. 

– Какая женщина! – подумала душа, тронутая ее рыданием. 

В ответ на эту мысль милосердная, прекрасная женская душа призывно и нежно просияла сквозь ткань одежды и материю плоти, свидетельствуя о своем родстве, о её духовной сущности. Они прекрасно поняли друг друга. Душе Николая Христофоровича, в земной жизни совершенно одинокой, никем не обласканной, в тюрьме некрасивого тела, никто никогда не выказывал такого искреннего сочувствия. Ей почему-то стало жаль своей земной жизни, в которой ее использовали, как могли, не давая ничего взамен. «Обидно, – подумала душа». Затем посмотрела, на трогательную в своем горе женщину, и вошла в мертвое тело. 

– Ну, сделайте же что-нибудь! – убивалась женщина. Врач, поддавшись ее настойчивости, приставил фонендоскоп к груди тела и удивленно поднял брови. 

– Через неделю Николай Христофорович открыл глаза и, ничего не понимая, стал соображать: “Где я?.. Что со мной?” 

Рядом, у больничной койки, поправляя колбу капельницы, стояла медсестра пост бальзаковского возраста с удивительно тонким, красивым, готическим лицом. Сквозь стекла знакомых очков смотрели ласковые, небесные глаза. 

– С возвращением, дорогой, – поворачиваясь к нему, прошептала она и, наклонясь с неуклюжей нежностью, поцеловала его прямо в губы. 

Не будем их смущать нашим присутствием, мой деликатный читатель. Оставим их в нечаянном счастье. Тайна любви непостижима и не терпит досужих свидетелей... 

10.11.2005г. 

Взгляд Светки бродил за окнами вагона так тоскливо-ищуще, словно потерялась и бегает неизвестно где грязная, голодная, незабвенная её собака. Но у Светки собаки никогда не было, равно и условий для собачьего содержания, а по возрасту уж пора обзавестись и тем, и другим – за тридцать в ноябре перевалит... Смириться с мыслью, что сегодняшнее существование и есть настоящая Светкина жизнь, Светка никак не соглашается. Раньше надеялась, ждала – вынесет слабый ручеёк в большую кипучую реку, понесёт по волнам, а там, глядишь, и у тёплых морей погреется хотя бы под старость. Однако Светкин ручеёк впал в болото, и выплыть пока не получается. Обидно. Бывшая отличница – на всю жизнь лимитчица: работает в интернате для дураков сестрой-хозяйкой. Сначала за койку в общежитии. Потом, когда в квартире поселилась... подселилась, если быть точной. Потом безработица наступила, так что держись, Светка, за место, какое есть. Значит, эта комната – навсегда, надо обживаться. Светка купила телевизор. Кресло раскладное и шкаф на работе списала. На этом свободное пространство в комнате кончилось одновременно со Светкиной фантазией.  

«Диванчик плюш, болванчик из Китая и опахало неизвестной мне страны...» – так Светка собственной тоске подвывает. Сама, стало быть, как собака. Сторожевая. Служебная. Друг человека.  

А человека Вовой зовут, он значительно позже Светки поселился... подселился... выселился от жены и двоих детей. Не к Светке – Боже, упаси! Тут рядом – за «Углом». А «Угол» – это частная контора, которая занимает три следующие за Светкой комнаты и обстряпывает делишки как раз по квартирным вопросам, потому и называется «Угол». Контора богатая. Здесь у них не то бухгалтерия, не то просто «жучки» какие-то сидят, риэлтеры, телефон занимают... Общественный телефон стоит на тумбочке около Светкиной двери, зато параллельные – в каждом углу «Угла». Едва Светка на звонок добежит, бросив книжку или вязание (вязанию почему-то чаще достаётся последнее время), а «угловые» уже и беседу наладили... Светке почти не звонят. У неё тут игра другая – в причастность, что ли. Нелюдимой её назвать нельзя, не уродиной родилась, но осторожная, это точно: хотя высок их первый этаж, иногда и второй ниже бывает, хотя и нечего красть у Светки, но отпускные полностью укатала она, чтобы забрать решётками большое окно, всегда плотно зашторенное, потому что пришлось телевизору на подоконнике умоститься... Это самой-то дорогой вещи в квартире! А креслу пришлось к двери переехать... Так Светка первой к телефону успевает. Светке почти не звонят. Столько народу в городе, а людей нет... У Светки с телефоном игра другая...  

Вот Вове звонят часто. Изредка – взрослая дочь, бывает – друзья, и совсем замотали бабы неопознанные, а что самое ужасное – опознать их невозможно, даже неоднократно виденных в гостях у Вовы. Извращенец этот Вова. Недаром камчадал из Светкиного дурдома всерьёз утверждал, что у всех нерусских баб поперёк это место, чем и привлекательны... Светка не то чтобы верит, но ведь для неё все чукчи одинаковы – что армянки, что китаянки – на одно лицо кажутся. Хотя некоторые узкоглазые по-своему симпатичны – в троллейбусе не узнаешь. Одну такую Светка полгода запомнить не могла. Некрашеная вообще, с постоянной улыбочкой, точно стесняется... Всё равно страшилка. На любителя, вроде Вовы. Вова любит жалеть бабёнок. Сначала до печёнок достанет, а потом жалеет, рисуется. И Светку пытается время от времени. Светка не против. Правда, печёнку свою Светка Вове не доверяет. О чём страдать, если что ни баба у Вовы, так страшнее атомной войны... Кроме, конечно, последней. Но и тут Светка не ревность испытывает, скорее – досаду. К Вове у Светки все личные интересы в спортивный перекочевали, а этот посильнее будет остальных, вместе взятых. Красивая – значит – дура. Светка всегда найдёт, чем себя утешить. Но вот – проклятые выходные. Снова потерян контроль над ситуацией. Повадилась чёртова жидовка, каждый день звонит:  

- Доброе утро (или день, или вечер)... – не торопится, звучно вещает, тоже актриска, наверное. – Если вас не затруднит, позовите, пожалуйста, Вову, и будьте так добры, постучите, пожалуйста, настойчиво: он спит, может статься.  

Это точно. Спать Вова горазд в любое время суток, любое количество времени.  

Светке не сразу удалось справиться с ситуацией – больно интересна показалась жидовка: смуглая, круто волосатая (только на нужных женщине местах, но, может быть, борется с лишней растительностью, как большинство жидовок), глаза черносливинами, лицо идеальным овалом – ни тебе скулы, ни щеки нигде не выпирает, румянец тёмно-коричневый, настоящий, тоже, сволочь, не красится, а ресницы – только с прохожих пыль обмахивать... И тело – полное, но не толстое, стройное, но без мускулов, эдакая упругая в нём мягкость даже на глаз чувствуется... А когда она впервые подняла взгляд на Светку, Светка словно под рентген попала: насквозь её и про Вову, и вообще про всё, и не умом ведь просвечивает, а другим чем-то... Светка надолго потеряла дар речи. Через месяц, не раньше, восстановилась полностью, в себя пришла. Сейчас уже может, дёрнув по направлению кургузым своим носишкой, лениво процедить: « Там тебя эта... твоя... Роза...», а сначала кроме слова «телефон» ничего не произносила. Партизанская война мало-помалу разгорелась вплоть до перелома, до кризиса. В четверг Светка выспросила ехидненько:»А почему вы так уверены, что он спит? Его вообще нет. Ушёл Давно. Не помню, не было нужды на часы смотреть. Послушайте, откуда я могу знать – куда?!» – и трубочку невежливо положила. Правду сказать, Вова был дома и спал. «Угол» как раз обедал, уличить было некому. Бессовестная Светка... Ну и ладно. В пятницу, услышав знакомый голос, трубочку уложила сразу же. Да ещё и прицельно уложила, с подвохом, чтобы не дозвонилась сюда Розочка до тех пор, пока кто-нибудь Светкин подвох не обнаружит. Но Вова почти не звонит, «Угол» по пятницам уже с обеда не возвращается. Так никто не обнаружил подвоха. А потом Светка уехала – суббота... Конечно, можно не ехать, а чем же тогда питаться целую неделю? Картошка кончилась. На базаре не укупишь, по цене бананов уже, кто бы мог подумать. Про помидоры и вымолвить страшно. Кстати, о бананах. Любимая жидовкина еда. Как приходит, целый вечер кормит Вову всякой дрянью, полный пакут тащит, стерва, и бананы там, и виноград, и яблоки разносортные. Обезьяна хренова. Нет бы свининки для него купить или сосисок упаковок пять, если такая богатая. Вова вечно голодный. Светке тоже не с руки его кормить – свободных средств маловато. Да и с чего? Кто он ей такой вообще. По Светкиному совету он запасается с получки макаронами на чёрный день, но чёрных дней – целый месяц, потому что любит Вова водочку «Русскую», которую покупает ежедневно и не единожды. Напиваться не напивается, а пожшофе – постоянно. Такой медлительный, спокойный... Это, конечно, бывает приятным в дружеском общении, но пришлось как-то Светке с ним по городу мотаться: верхний сосед свою жену убил, вот родственников разыскивали, телеграммы там, морги, справки – помочь надо было. В деловой беготне Светка носила за собой Вову чугунным ядром на ноге. Темпераменты разные. Странно. А в постели – подходят.  

Светка в очередной раз переложила сумки из руки в руку. Как жаль, что электричка к парадному подъезду не подъезжает. Впрочем, зачем Бога гневить, идти довольно близко, порожняком и не заметишь расстояния: улочки узенькие, уютные, домики невысокие, разнообразные, весёлые. Но Светка знает, что так только снаружи кажется. А войдёшь – большинство комнат уже гроб готовый, потому что квадратных комнат не бывает, а потолки высокие. Только богатые центр и любят. У них денег много, у них из любого гроба кружевная конфетная коробка получается, как у бывших соседей сверху. Мир их никогда не брал, дрались по-страшному, а в остальном жили красиво на удивление. Всю ночь воюют, мебель ломают, поутру помирятся, и глядишь – пошагали вдвоём: он для неё и дверь придержит и вокруг каждой лужицы аккуратненько обведёт... Красиво. Да один ковёр у них на полу чего стоит! Персидский. Правда, замызган как-то... Может, старинный. Но плохо кончилось. Лучше, наверное, живой оставаться,не клятой и не мятой, безо всяких ковров даже...  

Как только Светка спрятала в карман ключи и с последним усилием взялась за сумки, сваленные у порога, – зазвонил, дорогуша, точно дожидался, будь она неладна, телефона мать.  

- Алло, – нежно сказала Светка, – я вас слушаю.  

- Добрый вечер, – прозвучал ненавистный грудной голос, – позо...  

- Алло, – ещё более нежно перебила Светка, – говорите же, я вас слушаю.  

- Добрый ве...  

- Алло, – доброжелательности Светке не занимать, – перезвоните, пожалуйста, вас не слышно. – И уложила трубочку старательно наискосок. – Ой, здравствуй, Вова, (надо же, как напугал, гад!), давненько не виделись. Что, позвонить приспичило? Тут у нас с телефоном что-то...  

- Привет, привет. Ну, как урожай? – Вова кивнул на сумки. – Каковы виды на будущую зиму?  

- Из-под снега доставать будем... А тебе подарочек опять от моей мамы, и за что она тебя так любит?  

- Сама кушай.  

- Сроду такую гадость не ем. Сало! Фу. Да ещё копчёное.  

- Тогда давай. – Вова сунул свёрток под мышку, поднял трубку, не заметив диверсии, и свободной рукой набрал номер.  

- Всё нормально, – сказал он Светке, – а что... Здравствуйте, сударыня...  

Это уже не Светке, значит, торчать в прихожей больше нельзя. И так понятно: Розе звонит...  

Входя с полотенцем в ванную, Светка услышала только окончание их разговора. Ей хватило, потому что Вова точно оправдывался:  

- Она сама слегка псих, это же наверняка заразно. Работа у неё такая... Ладно, разберёмся... Хорошо. Хорошо, хорошо, приезжай сама. Есть – ничего не предпринимать!  

Светке кровь бросилась в голову. Та-а-ак. Доигралась. Разоблачение. Ой, сейчас что-то будет! А что, что будет-то?.. Что вообще МОЖЕТ БЫТЬ? Обматерит?.. Кого – Светку?! Пускай. Светка у себя в интернате так насобачилась – ну, настоящая отличница, и творческие способности недюжинные. Ехидничать станет?! Хоть сто порций. Светка всегда ответит. В морду даст?! Ха-ха-ха. Ну и видок же у Розы будет. Светка всем своим воображением представить такого не смогла. Ну если, ну всё-таки! Не-е-ет. Не сумеет. Да хоть бы и сумела. Светка-то – настоящий мастер пинков и зуботычин. Профессионал! Вот, например, в прошлом году (дурное дело и правда, заразительно!) дураки в углу холла за ночь четыре квадратных метра линолеума сжевали. Светка одна разгоняла – её же отчитываться, хватило злости. В таких экстремальных ситуациях не хочешь – научишься и в ухо, и в рыло... А ежедневные мелкие пакости – какой тренинг! Намедни глухая старушонка два пододеяльника на ленточки распустила, скрутила в клубочки и в туалетных бачках попрятала. С ног сбились – где пододеяльники? Бить её Светка не била, но пригрозить пришлось, иначе не созналась бы. Раньше, при советской власти, такого ажиотажа бы не было. Сегодня за эти пододеяльники не расплатиться... Еле списали. Так и пришлось предъявлять – мокрыми мячиками... Поди половички деревенские ткала старушонка когда-то, а теперь разум её в густом тумане, вот память и сработала не в ту сторону. А Светке – расхлёбывай...  

Интересно, что же всё-таки Роза со Светкой делать будет? Чего тут можно напридумывать?..  

Необходима разведка боем. Вову в скрытности не упрекнёшь, всё расскажет... Если знает, конечно.  

Светка поскреблась в дверь, тихонько прошмыгнула на диван и чуть не расфыркалась от злости. Но сдержалась. Вместо фырканья получилось многозначительное хмыканье. А Вова продолжал молча снимать со стен фотографии предыдущей узкоглазой. Любила она фотографироваться, как, наверное, все дикарки. Однако симпатичная чукча. Ситуация меняется, потому Светка немедленно это «однако» произнесёт. Ну, Вова, держись.  

- Вова... – взволнованно начала Светка, – я всегда спросить стесняюсь: как зовут эту красавицу?  

Вова в ответ тоже многозначительно хмыкнул. И всё.  

- Вова... – Светка, ломая руки, едва не хихикала. – А куда она делась?  

«Ага, молчишь, сударь несчастный. Тогда получи!»  

- Ты её ОПЯТЬ разлюбил, да?  

«Опять» – это потому, что с началом чукчиного отсутствия её фотографии впадали то в милость, то в немилость, в зависимости от появления и исчезновения в жизни Вовы других чукчей. «Однако тоже постоянство...» – усмехалась каждый раз Светка, наблюдая их возвращение.  

- Ого, сколько вопросов, – поймался разозлившийся Вова. – Давно стесняешься, да? Имя ты не выговоришь. По-русски примерно – Лина. Уехала домой в Осаку. Последний вопрос тебя не касается. Всё?  

Где эта Осака, Светка что-то не припомнит. Явно знакомое название. Не в Киргизии же. Точно, на Дальнем Востоке. Бывший камчадал из дурдома не сильно дурак был, хоть и узкоглазый, больше прикидывался. Светка икрой угощалась, а он её замуж звал. Не за себя, а на Камчатку вообще. Будешь, говорит, Светлана Вававва или Светлана Какакка, зато икры нахлебаешься ложкой. Ничего себе, фамилии у них там. Потому Вова даже сказать постеснялся. Нашёл с кем связаться, жену бросил. А теперь эта Роза ещё. Захотел Розе приятное сделать, а Светке – наоборот, если прячет узкоглазую в шкаф поглубже. Потом достанет! Наверняка! Артистик-садистик. Но Светка, хоть и кусает её всё это, виду не подаёт. Пусть играет – себе на здоровье, а не Светке. Светка поумнела изрядно. Давным-давно, при становлении их добрососедских отношений, однажды, сразу после акта любви нетрагической, при живой, голенькой ещё Светке, Вова включил магнитофон и замер посреди восточных завываний в красивой грусти. Светка оскорбилась. Запаниковала. Начала скандалить. А он – только что е мурлыкает. Светка это внезапно увидела и поняла: на скандал смысла нет нарываться. Зря надеялась, что всё возможно: отучить пьянствовать, отодвинуть узкоглазых... Да он сам двигает нас, как хочет, и живёт нашими затратами вольными и невольными, а ведь эмоциональные траты – самые дорогие, невосполнимые... И ещё одно Светка тогда поняла, главное: чем такой мужчина, лучше никакого не иметь. Бузит же она насчёт Розы из чисто принципиальной вредности...  

Ну, вот. Тема исчерпана, новую Вова открывать не собирается, Розины планы ему, судя по скучному выражению лица, пока неведомы. Пора Светке линять. Вслед за Линой. Спрятаться в комнате и закрыться на ключ. И вязать. И плакать. Ой-ой-ой. Никак актёрство заразительнее психа? Бедный, бедный Вова в таком случае.  

К двери на звонок Светка из того же принципа подошла первой: пока он там развернётся, пока ногу в тапочек засунет, да пока другую ногу... Ишь ты, уже она.  

Светка включила в прихожей полный свет и с дерзким вызовом оглядела вошедшую. Всё в ней вроде бы знакомо, почему же незапоминаемо? Прямые, блестящие, как застывшие потёки смолы, волосы, рассыпанные по неподвижным греческим складкам белого плаща... Много в городе таких волос и плащей... «Да жидовкали она?», – вдруг взволновались Светкины мысли, натыкаясь на знакомый, до боли знакомый спокойный взгляд. Светка увидела, что врут они обе, что узнала бы Розу не только в троллейбусе, но и в пролетающем мимо авиалайнере, а вот о чём Светке врёт Роза, Светка немедленно догадается. Светка требовательно взглянула внутрь того, что классик назвал зеркалом души. Глаза Розы (оказывается – синие!) в ответ точно из ушата окатили Светку потоками непередаваемой, нечеловеческой любви. Ожидая чего угодно, только не этого, Светка совсем потерялась и не заметила, что из наполненного местными и заморскими фруктами пакета Роза достала бомбу замедленного действия. Это был цветок на прямом, лишённом шипов стебле. Огромная, изумительно розовая роза.  

- Светочка, она специально для вас расцвела, – сказала Роза оглохшей ко всем прочим звукам Светке, – за всё то беспокойство, которое я вынуждена была вам причинить, за всю вашу отзывчивость и, наконец, за ваш прелестный голосок в телефонной трубке, такой же нежный, как этот цветок.  

Роза продолжала и продолжала казнить Светку благодарной сердечностью. Светка автоматически приняла подарок. Слова пронзали её больнее пуль, сколько было произнесено слов, столько дырок появилось в обмякающем Светкином теле.  

- Ну, Вика, – сердито сказал подошедший к тому времени Вова, – это ниже пояса. Так нельзя. Давай отложим наши дела на завтра.  

Он закрыл двери за всё так же торжественно спокойной Викторией, достал Светку из обморока и целый вечер жалел изо всех сил. Правда, Светка сделалась нечувствительной, ей было всё равно. Что-то в ней оборвалось чисто физически, и порыв этот ощущался где-то в районе желудка.  

Роза после этого случая исчезла из поля зрения Светки навсегда. Много дней не подходила Светка к телефону и затосковала, да так сильно, что однажды в гриппозный предновогодний понедельник наелась какой-то отравы у себя в дурдоме... Война была проиграна Светкой окончательно и бесповоротно, вот в чём дело, и более того – Светку на той войне убили. Можно было бы написать на камне:»Самое сильное, страшное и безупречное оружие в мире – это добрые дела» – цитата из Ксении К., любительницы всяческих сентенций. Все читали нечто похожее в бабушкиной Библии: «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А я говорю вам: не противься злому». Наверное – ничем! Ничем не противься! Тот, кто утверждает, что знает разницу между добром излом, стопроцентно врёт. Светка всё это тоже читала. Слишком голословным показалось ей и то, и другое. Воображения Светке опять не хватило, чем и отличаются деревенские отличники от городских – примитивизмом общения. А может – простотой. Опять сентенции... Разве важно это теперь, после всего рассказа?  

Ничего там не написали на камне, и правильно сделали. На Светкину могилу опять положили цветы. Уже вторые. И последние.  

Роза  

Роза с каждым днём всё выше поднимала туго сжатые облака лепестков с гордым сознанием силы своей красоты. Она была счастлива. Впрочем, юный возраст всегда гордится отличиями от остального мира. Не чрезмерными, естественно. А в оранжерее, где благоухали толпы сестёр-близнецов, отличий больших, чем микроскопические, просто быть не могло, поскольку счастьем там распоряжается Его Величество Стандарт... Впрочем, если Розе и убавляла гордости всеобщая одинаковость, то совсем чуть-чуть... Только когда цветы отправились в самостоятельную жизнь, к ним пришло иное понимание счастья: как можно более точное выполнение той ответственной миссии, ради которой они появились на свет.  

Тесная компания постепенно таяла. Цветы уходили в разные места, но с одной и тою же целью – помогать: праздновать ли, просить ли прощения, объясняться ли в любви, прощаться ли навеки... Роза вздрогнула, вспомнив, как опытные хозяйские руки быстро и бережно избрали восемнадцать белоснежных красавиц, вскоре оставленных на чёрной заплате земли, словно награду для безумно танцующей вьюги... Роза сострадала, но за себя не боялась. Ведь только люди бродят неведомыми путями, цветы же умеют читать сам воздух, наполняя его ароматом. Роза знала, что ей, единственной из всего выводка, дана счастливая судьба: её минует увядание, не будет смерти от старости, и от неё даже родятся дети. Стебель и листья ещё крепче прижались друг к другу, оберегая зелёную почку, где притаилась будущая малышка, ожидающая тёплого, светлого купола майонезной банки. Почти так же ампутированный материнский черенок дал жизнь самой Розе. Правда, без майонезной банки. Голландия – торжество технического прогресса цветочной индустрии...  

Могла ли Роза предполагать, что так далеко от её сытой родины тоже существует разнообразная жизнь?..  

Жизнь чаще всего трудная и потому – не красоты ради. Так здешние цветы думают. Но ошибаются. Ведь эстетический голод куда сильнее физического, и в сибирских снегах красоты родится больше, чем возможно не заметить, даже если эта красота по большей части – внутренняя. О каком внешнем качестве говорить, если здесь мало чем помогают даже розам! Цветы не знают стандарта, и количество их отнюдь не голландское. Зато получаются настоящими форма, запах и цвет. Здесь торжествует природа, а не порода... Роза охотно уступила бы любой из своих местных родственниц полученное от судьбы будущее, уступила бы как более достойной – выстраданное, уступила бы, если бы могла...  

Стоя на витрине, Роза успела вспомнить всю свою недолгую жизнь, слегка пофилософствовать, и, наконец, заметила, что стоит уже в одиночестве среди красных и розовых, бордовых и пурпурных голов. Чистая королева: ни тени румянца на девственно-крепком сложении лепестков...  

«За тобой идут», – окатила Розу холодная волна воздуха, пропитанная тревогой. Роза впервые по-настоящему испугалась. Что это – сбой в программе судьбы?.. Ведь это не тот, кого она ожидала всем сердцем своего бутона, это посторонний, это случайный кто-то!  

- Среди современного торгашества встречаются-таки приятные моменты... – низкий, грудной голос вошедшей дамы чуть хрипл, но интонация приятна искренностью. – Ишь, какой голосистый колокольчик повесили.  

Взгляд дамы ласково погладил стайку гвоздик в корзине, почти равнодушно скользнул по разноцветным шарикам хризантем, удивлённо споткнувшись на ярко-рыжих, и с долгожданным наслаждением остановился на розах.  

- Ох... – она восхищённо помолчала. – Хочу три розы. Нет, пять. Розовых?! Да нет же, белых, конечно. Как – нет?! Ничего себе. Вот и верь теперь голландскому изобилию. Так ты, значит, осталась одна? – раздумчиво обратилась дама к Розе. – А что, это даже очень символично. Иди сюда.  

Хозяйские руки засуетились, предлагая различные композиции из трёх, пяти, семи красавиц, но – розовых, но – красных, но – (тьфу-тьфу!) чёрных каких-то с оттенком фиолета...  

- Не нужно, – дама ласково пресекла дальнейшие попытки хозяйских рук. – Я хочу вот эту. Одну.  

Тем временем новые знания, из которых соткано пространство над людьми, потрясли Розу буквально до обморока. Едва придя в себя, она принялась торопить даму, шевеля зелёными рукавами: «Скорее, скорее – уже безобразно шуршит в его кармане свидетельство о расторжении брака; скорее, скорее – уже ядовито плещется в стакане вонючая креплёная жидкость; скорее, скорее – уже надломлена на утренней репетиции круглоголовая меткая палочка, а другая в сердцах заброшена далеко в зрительский зал; скорее, скорее – опоздание моё непоправимо!»  

Роза была готова погибнуть немедля, только бы её поняли. Пусть не видно лица под слоями серой обёрточной бумаги, дама ведь не глуха, почему же не слышит?..  

Дама ничего не ответила, но послушно заспешила, оторвавшись от созерцания цветов, и колокольчик проводил её звоном, точно малиновые искры по снежным кристаллам рассыпался его голос, заглушая сумеречное звучание городского шума.  

Можно было бы подождать троллейбуса, но дама решается на второй сегодня широкий жест и подзывает такси.  

«Один раз живём...» – говорит она Розе.  

А Розе обёрточная бумага не помеха, она прекрасно слышит даже сквозь толстые стены и даже то, что вообще не сказано: что дама слишком легко одета, что шубу дамы позапрошлым летом напрочь почикала моль, а демисезонное пальто от сибирского января защищает слабо, что на зимнее пальто накопить не получается, что учителям платят мало, несмотря на то, что только на каникулах и бывает немного свободного времени для души... И ещё: что планы на завтра писать не надо, что не ждут сегодня тетрадки с детскими сочинениями, что можно ужинать как угодно поздно, потому что рано не вставать, и что сейчас, на рождественском концерте, посещаемом ежегодно, наверняка легко забудется всё вышеперечисленное...  

- Дама, вы просто эгоистка! – прервала Роза, в отчаянии закрывая слух. – Нельзя же постоянно думать только о себе! Сосредоточьтесь, почувствуйте, догадайтесь! Я-то, я-то вам для чего?  

- А тебя, моя дорогая, я подарю своему бывшему другу, – ответила ей дама, – потому что, во-первых, это будет ему приятно и мне будет приятно, потому что ему приятно, а во-вторых, это потому, что после такого признания со стороны публики концертное начальство, может быть, оценит мастерство моего друга по достоинству.  

- Значит, вы меня всё-таки слышите! – встрепенулась Роза. – Тогда скорее назад и – по другой улице!  

Дама никак не отреагировала: и вслух промолчала, и мысли свои не продолжила.  

Никто никого не слышит. Роза опять затосковала: неужели никто ему не поможет?..  

- Господи, – вздохнула дама, – ну отчего же на сердце такая тяжесть? Ведь хороший должен быть вечер...  

- Что-то случилось на дороге, – сказал шофёр, прижимая автомобиль к обочине, – гололёд, метель – на каждом перекрёстке аварии.  

Он накинул на голову капюшон куртки и выскочил узнать, что там случилось. Дама беспокойно оглядывалась, думала о дорожных происшествиях и Розу не слушала. А Роза кричала ей во весь голос: «Скорее, скорее – уже слова капнули, как кровь, на лепесток последней записки; скорее, скорее – уже проверена перекладина самодельного турника над дверным проёмом; скорее, скорее – уже найден обрывок резинового шнура от детской скакалки; скорее, скорее – я едва успею, если вы – немедленно, если вы – бегом изо всех сил!»  

Пока Роза кричала, а дама не слушала, вернулся шофёр. Оказывается, просто троллейбус встал поперёк движения – сломался. На дороге – пробка из множества машин, а так – ничего страшного, никто не погиб.  

- Ну, слава Богу, – сказала дама. – Придётся в объезд пробираться. Если можно, не по соседней улице, а ещё через две, хорошо?  

- Там даже удобнее, – согласился шофёр.  

Роза снова затрепетала, хотя так мало надежды остановить этих людей в нужном месте и не опоздать.  

- Раньше я жила вон в том доме, а мой одноклассник, который сегодня концертирует, живёт точно напротив, через проспект, на первом этаже. Видите, у него свет горит, – сообщила дама и вдруг удивилась: – А почему горит, забыл, что ли, выключить? Он ведь должен быть уже в филармонии. Говорят, он остался совсем один. Что такое сегодня – музыкант? Жена забрала детей и... побогаче нашла, она красивая... Значит, врут, что один, – дама почему-то не обрадовалась. – Или не совсем врут. Полгода прошло, человек талантливый, хотя попивает, правда... А кто же не пьёт нынче, Господи?..  

- Вот и проехали! – крикнула даме Роза, готовая увянуть от горя. – А всё ваша болтовня, лишь бы посплетничать! – и тут Роза взмолилась неведомо кому: – Помогите! Спасите наши души!  

- Так вы говорите, у него концерт сегодня? – переспросил шофёр. – Значит, опять не повезло мужику с женщиной.  

- Почему вы так решили? – удручённо спросила дама.  

- Моя жена с утра бы сидела в зале, где я вечером выступаю.  

- Вы правы, – согласилась дама. – Я бы тоже сидела.  

- Вернёмся, пока не поздно, пока не очень далеко! – продолжала молить Роза, – услышьте же меня хоть кто-нибудь!  

Автомобиль услышал и зажёг красную лампочку.  

- Оба-на! – изумился шофёр и тоном полным извинения пояснил: – Бензин кончается... Странно... На заправку успеем?  

- Ещё почти сорок минут.  

- Тогда обратно, – он засмеялся: – Вот накатались: шаг вперёд, два шага назад, как у Ленина.  

Бензин иссяк точно напротив освещённого знакомого окна с ещё более знакомым силуэтом профиля на замёрзшем стекле.  

- Ишь, задумался! – возмутилась дама, – И о чём думает? Ведь прибежит опять в последнюю минуту, ещё бы администрация его не обижала! Узнаю его, как всегда... Двоечник! Хоть бы галстук не забыл надеть!  

- Пойди, отличница, поторопи артиста, вместе и доедете, – снова засмеялся водитель, – А я до заправки с канистрой сбегаю, тут буквально за углом.  

Розу оставили в машине, но она услышала и увидела, что, когда прозвенел электрический колокольчик (нота «ми», отметила Роза, точно как в цветочном магазине), и когда дама вошла в незапертую дверь, петля была уже сочинена. Очень простая – галстучная. Но дама заставила вместо резиновой удавки прицепить парчовую «бабочку»... Вот как! Его, оказывается, помнят. Его, оказывается, ищут. Его, оказывается, ждут. Он нужен! Вот так всегда точка превращается в запятую, и нужно продолжать.  

Человек, сочинивший петлю, медлил уже давно, сам не зная почему. Наверное, Роза издалека влияла. С утра он долго и прилежно утюжил концертный фрак, хотя на концерт не собирался. Потом мылся под душем так тщательно, будто пытался соскоблить с себя оставшийся тонкий налёт желаний. И, наконец, просто задумался обо всём этом и о многом другом. Не раздумать задумался, а так – напоследок, может, забыл чего. И ещё – ждал какого-нибудь знака извне. По правде сказать, уверен был, что дождётся. И дождался. Хотя новогодний подарок несколько припоздал и свободно мог вообще не успеть... Сюрприз: помимо чисто местной, нестандартной красоты с широковатыми скулами, мощным торсом и кривоватыми ножками весь облик старинной подруги источал красоту вечную, непередаваемую – это была любовь, конечно...  

А как же Роза?  

С Розой всё случилось так, как ей пообещала судьба.  

Сначала она восхищала классической красотой любителей симфонической музыки, убаюканная на руках дамы, а затем всё второе отделение концерта танцевала на большом барабане, принимая аплодисменты. И ни один цветок на свете не был более счастлив, даже из удостоенных той же чести...  

В этот же вечер ей укоротили ногу и дали жизнь дочери. Вырос пышный, вьющийся куст с мелковатыми, но по-сибирски хорошенькими цветками. «Опять ползуниха!» – подшучивала дама.  

И по сей день все входящие совершают определённый ритуал: пальцы их легко касаются тела повешенной Розы, словно испрашивая разрешения войти. Роза позволяет, легко отодвигаясь в сторону.  

Она и теперь прекрасна: лёгкий стан крепко держит резиновая петля, царственная голова обильно спрыснута лаком для волос, для Розы склеен из толстого и прозрачного, как хрусталь, целлофана маленький, уютный гробик... Сравнятся ли с этим великолепием все мавзолеи мира?..  

Никто не знает, что она с радостью приняла смерть за другого, и потому всё ещё живёт – по праву, оговоренному судьбой. Зато вошедшим обязательно рассказывают, что Роза эта – вовсе не растение, а заколдованная оболочка, которая однажды рождественским вечером под таинственный звон колокольчика выпустила на волю ангела.  

Вечерело и, как ни банально, смеркалось.  

Сигарета сменила другую, я устало читал в гамаке у огня. Было тихо, поодаль кувыркался мотылек, наслаждаясь собственным отражением в озере. Вода задумчиво пенилась у кромки.  

Постепенно нарастая, возник шум. Это случилось не внезапно, а плавно и быстро. Приближалось что-то гигантское, что-то громкое и энергичное. И наверное – догадывался я на ходу, выползая ужом из гамака, – учитывая скорость, что-то летающее.  

Задрал голову. Макушки деревьев, стоящих удобно не близко, не мешали обзору, лишь чуть недоуменно кивали. Темнели редкие облака, ранние звездочки подмигивали, как дебютантки.  

Низкий мощный гул стал едва терпим, перерос в грохочущий треск, и небо покрыло, заволокло ребристой, хмурой цветом, ощерившейся длинными шипами и отростками, тушей, напоминающей осанкой, повадками и хвостом озверевшего динозавра, всего в огоньках, маячках и фонариках.  

Это продолжалось какие-то секунды, и лоскут пространства очистился так же мгновенно, как и потемнел, но меня пронзило мурашками до ступней. Вросший в землю по стойке смирно, я до боли в затылке уставился вверх. И впечатления, и ощущения застыли на паузе сознания, я впитывал происходящее нервами.  

Шум не стихал, переливался на все лады, кроме приятного. Мелькнула брюхом вторая зверюга чуть в стороне, за ней третья – снова над моей макушкой… Шахматный порядок, оторопело сообразил я очнувшейся эрудицией.  

Их было семь. Счастливое число. Они уверенно синхронно двигались метрах в сорока над землей прочь от заката. Они были страшные и злые.  

Не выдержав напряжения, я что было мочи заорал им вослед, вскинув руки вдогонку. Пальцы сами собой оттопырились бесовскими металлическими рожками. Своего крика я почти не слышал от звона в ушах, но рвал глотку так, что было больно. Бросил орать – засвистел и заскакал. Утомился, затих, слышу – поодаль человек десять, не меньше, верещат, как порезанные. Потом и с другого конца берега, ближе к дороге, парочка голосов весело пристроилась. Поддержали люди! Мы заливались соловьями, ревели, выли и вопили речевки еще минут пять. В изнеможении и эйфории, жаркий и мокрый, я рухнул на гамак, как в цирке. Першило, но было наплевать в таком восторге. Знатное диво!  

Наши пацаны на клевых вертолетах шли топтать «Хизбаллу». 

Похмелье  

Лёха проснулся без десяти семь. Сработала привычка, часы на руке услышал: «ти-ри-ти-ри-та...». В восемь он обычно уже втискивался в переполненный трамвай, но сегодня можно было бы спать. Воскресенье. Вонючий, но праздник. Почему вонючий? Потому, что Лёха проснулся из-за этого. Не воняло – спал бы ещё, наверное. Нехорошо проснулся, в собственной блевотине. Блевотиной Лёху не удивишь – не у графьёв рос. Дед, Царство ему небесное, капусткой из свежей рванины водочку закусить мог. Живёт такая легенда. Тут другое. Зенки невозможно разлепить. На спине спал. Свободно мог захлебнуться. Одр Лёхин липкий, под блуждающими пальцами ничего, кроме мусора. Стало быть, на дорогущем, но до неузнаваемости замызганном персидском ковре. На полу. Ниже не упасть. И куда подруга Лёхина смотрит?..  

Лёха уже вспомнил слово, способное разбудить любимую.  

- На...та...ль...мать твою...я!  

Вот это голос. Пожалуй, и не услышит, хата большая.  

- На-таль-я!!!  

Щас начнётся. А почему начнётся? А потому, что имени своего не выносит. Таська – и всё. Тьфу...дура. И вся семейка у неё – дурдом. Тёщу, как подружку, по имени – чуть не Санькой – зовут и сынок-начальничек, и невестка, и дочь родная, и Лёху вот заставили. Еле привык, всё на «мать» срывался. И Тася. Та-ся. На-та-ся. С детства, наверное, прилипло. Молчит. А почему молчит? А потому, что позлить хочет. Ладно.  

- У...у...у!.. падла. У-у-убью!!! Наталья! Иди сюда!  

Разозлиться не получилось. А почему? А потому, что ответа не получил. Лёха сначала удивлялся безмолвию. Потом забеспокоился. Пополз было. И наткнулся на препятствие. Попробовал встать. И это не вышло. Прилёг снова на ковёр. Тут хоть почище. Продрал зенки. Всё равно темно, как у негра... Пополз опять. Оказывается, под столом был. Стол встать на ноги мешал. Теперь не мешает. Повключал свет. Один в комнате. Пошёл искать.  

Видно, хорошо вчера посидели. Кругом черепки китайские. Кресло сломано. Спинка от него в коридоре валяется. Пустяки. Это не главное. А главное не вспоминается.  

- Тася! Ты где? Тася? Ты где!!!  

От напряжения снова замутило. Бедный ковёр. Таськина мать на свадьбу подарила. Ещё недавно был новенький и пушистый. А теперь – там прожгли, тут блевотина, здесь каким-то вином залит...  

Вроде вчера вина не жрали, водочку кушали.  

А впрочем, как теперь разберёшь, с утра же начали.  

Хороший был ковёр, из самой Турции Санька припёрла. Пять на шесть – в какую хату войдёт? В Таськину вошёл. Таська – баба умная, с учёной степенью. И вообще у них семейка сильная, хоть и дурная. Саня (тёща) – по заграницам, у той степеня складывать некуда – медицинское светило. Братан московский Пашка – тоже медик – большой начальник столичный. Сверкал тут на Лёху очками, но высверкал от Таси только «отстань» и «я его люблю». Ты, говорит, у меня самый хороший муж на свете. Раз так говорит, значит, так на самом деле, тут ей есть с кем сравнивать... Падла. А ведь правда, что хороший был, чистая правда. До Таськи ни одной бабы пальцем не тронул. В прямом смысле, конечно. Не пальцем – трогал, да ещё как. Обижать – Боже, упаси. Не бил, в смысле. Почему не бил? Потому, что не пил так. А почему не пил так? А потому, что возможностей маловато было. Саня (мать Таськина... во дурдом, главной степени своей стыдится – материнской!), так вот, Саня по-честному намекнула ещё на свадьбе: «Алёшенька, говорит, ты Тасю мою бить будешь?», Лёха аж отпрянул: «Кого?! Кто – я?!», тут она и предупредила: «Смотри, – а сама улыбается, – иначе она тебя любить не будет! – и построжилась: – Но меру знай!» И какая мать такое выговорила бы зятю?..  

А любить Лёху Таська до сих пор захлёбывается. Сначала, правда, попортила ему нервов. Умеет и завести, и довести до белоснежного каления. Психолог же по профессии – чего ж тут... Неудивительно. Лёха опять не врубался, чего ей от него требуется. Она его одним-двумя словами до самых сокровенных печёнок доставала. Ушёл даже раз – возвратила. Плакала, упрашивала. Вернулся. И тут же, весь этот вечер, Тася издевалась над ним, как могла. Оскорбляла всячески. Однако парень Лёха толковый, тут-то и понял, что к чему. Вспомнил деда, который гонял бабулю по деревне то бичом, то оглоблей, а бабуля теперь чтит его память так, что дай Бог каждому такую вдову, и детей, и внуков заставила уважать родоначальника... Замёрз дед. Уснул как-то пьяный в сугробе чуть не у крылечка, прясла не одолел, да ладно бы забор, а то... Обидно. Здоровый бугай был, настоящий мужик, сто с лихвой бы прожил. Обидно. Вспомнил Лёха и свою мать, и первую заповедь её: женщина, терпи! А что там она сама-то терпит, смешно даже. Повезло матери, отец Лёхин мужик спокойный, совестливый. Ну, пьёт, конечно. Сначала всё из дому вынесет, пропьёт, потом повинится, поплачет, да снова вкалывает до следующего запоя. Шёлковым становится. Мать отца тоже жалеет, и он её уважает, пьяным даже не показывается, норовит за вещами по утрам приползать, пока мать на ферме. Да и редко у него запои. Прожили без драк и скандалов, вот и любви такой, как у Лёхи с Таськой, им даже не приснилось ни разу. Пожар же незатухающий.  

Кстати. С бодуна-то особенно помогает.  

- Тася! Ты где, из конца-то в конец! Выходи!  

Всего сразу хочется: и Таську, и отлить. Не идёт Таська к Лёхе, значит, Лёха идёт в сортир. Носки прилипают.  

Ликер, наверно, разлили. Туда ему и дорога. То-то выворачивает который раз наизнанку...  

Как будто, не жрали вчера ликёр, водочку кушали.  

А впрочем, хрен его теперь разберёт, сутки длинные.  

Поди, за похмелкой учесала подружка. Смышлёная.  

Надо бы зенки слегка промыть...  

Промыл Лёха зенки, промыл. Слезами промыл, начисто.  

Нашёл он Тасю в ванной комнате, голую синюю Тасю на голом голубом кафеле. Кафель не ковёр. Какое вино, какой ликёр – кровь, кровь, кровь застыла на полу, на стенах, даже на потолке зеркальном, пятна, потёки, сгустки. Лица любимого не узнать: где брови длинные, холёные, где глаза узкие, насмешливые, где носик точёный, тонкий, где губки бантиком маленьким?..  

Всё разбито.  

И жизнь Лёхина разбита. Тасей разбита, а не Лёхиными руками.  

Имя под Тасиной щекой, кровью Тасиной начертанное – вовсе не Лёхино имя.  

Другое имя она написала, но всё о том же думала, помирая.  

Написано там: ЛЮБОВЬ.  

Чаос шмыгнул носом, помотал мордой, сощурился на лужу и отправился завтракать.  

…Мясо. Мясо. Вернее, колбаса. Гора сырокопченых обрезков. Где-то у вчерашней лежанки, кажется. Рядом потом случилась ругань с плешивым Намиром на тему его прошлой взъерошенной кэти и того вечера с бочкой кильки у набережной – не зарыл мне костей, старый кош!.. И та смуглая персиянка с декольте позднее... Точно там, у вчерашней лежанки. Далековато…  

Кот парой минут разминался у дерева, с удовольствием хрустнув суставами, поймал стрекозу, настроиться на дорогу погулял у Скрипых качель, прислушался, стрельнув глазами на территорию Корейца, и двинул от камня с меткой к Вонючему ручью, уверенно шагая в направлении складских ящиков по меже. Иногда он, срезая символические углы, забредал на территорию, посапывая от независимости и уверенность в собственных силах, но тут же возвращался на раздел: искать встречи до завтрака – плохой тон.  

Тоя долго потягивалась, будя саму себя модным кончиком хвоста, пару раз чего-то вчерашнего в задумчивости куснула, и приступила к туалету, с энтузиазмом планируя предстоящий день.  

…к Фелии, пора, наконец, начинать выходить, пусть знакомит с тем иностранцем, как его?.. Дел… Бел… Бедл?! Не помню... познакомиться… Днем, во-вторых, смотаться к Корейцу и дать знать, что между нами все. Он какой-то... обязательный. И внимания от него очень... А зовет рысью, но мне не нравится... И куда оттуда?.. Опять в булочную к Сиде? Мрак… Хотя там вечно бешенные тайгеры тусуются, дико!.. Поохотимся в охотку…  

День обещал быть событийным и насыщенным впечатлениями. Тоя блеснула зеницами в предвкушении, и принялась с удвоенной энергией втирать крем в грациозно приподнятую длинную заднюю лапку.  

В этот момент в перспективе возник Чаос. Брел он автоматически. Кот был зол.  

…Потом надо ближе класть! Чтоб не четыре метки по жаре межой топать, а рядом пожрать. Что я Кантарь какой или Маш? Эти марафонят с утра до вечера! Вот-вот и март не в праздник, а все дикуют, оторванцы! Холостяки-принципиалы. А как не зря абиссины говорят: без семьи – собачья жизнь! Кошка – это порядок, уют, уверенность; она никогда не устанет заботиться о себе, то есть мыши будут где-то тут же…  

Чаос остановился, ему померещилось присутствие.  

…Нет, не голые. Голых и видишь, и слышишь, и чувствуешь за территорию. Голые – шумные, пахучие и не умеют не чувствовать вслух. Такие огромные и такие глупые… Вот сейчас, например, ближайший голый – в большой коробке на стреле высоко, он чем-то занят, но ему очень скучно...  

Ощущение присутствия было не вербальным, а, скорее, ментальным, то есть инстинктивным, а своим инстинктам Чаос доверял так, как не доверял разуму. Прежде всего он вернулся на раздел, от которого отклонился на четыре прыжка, сделал обманный круг с восьмеркой и остановился, но медленно. Внимательно оглянулся и, чуть напрягая лапы, постоял минуты полторы, опустив глаза и чувствуя. Было спокойно и тихо. Он вздохнул и продолжил путь, снова плавно погрузившись в раздумья. Предыдущая мысль потерялась не совсем, а лишь потекла в несколько ином направлении.  

…С Лавандой было хорошо, она знавала быть кошкой, но домашняя, дура редкая, в подушках... Надо было нас видеть. Вокзальные ржали!.. Чилла вышла потаскухой, хотя, наверное, и я повел себя слишком гибко. Эта... как ее?.. ее даже вспоминать не хочу с ее гнездом над закусочной!.. Вот если бы фигуру Лаванды с темпераментом Чиллы, да в том, пес его, гнезде...  

Чаос, довольный, остановился и отстраненно коснулся носом травинки, мотнул головой, коту стало интересно, что ему мешало с Лавандой и чего не доставало Чилле? Или это в нем не так, а?  

…Да чего вдруг?! Нормальный зверь, хищник!..  

Идти ему надоело. Подыграв слабости, кот уверенно опустился на грунт всем телом и примял мордой траву. Полежал. Сами собой вспомнились братья, сестра, как гоняли по Серому Подвалу орех, и катушку, а еще была гайка, и другая, крупнее, и пахучая рыбой желтая банка… Всё гоняли! Сил быстрее всех прятался, Каян чихал от воды, а кроха-Гадея могла и поколотить. Как было весело, когда Отец принес прибитого воробья! И тот пищал!.. Мать Миела была славная, мягкая и горячая. Отец – большой и суровый…  

Думать о них было приятно. Но не сытно. Чаос поднялся, оценил результаты.  

…Еще полтерритории по меже, если в обход. Но выбора нет, по голоду меня и ворона склюет – на драку, в случае чего, настроения никакого…  

Он обошел ржавую вкопанную трубу, остановился, прикинул взглядом высоту, подобрался, спружинил, оказался на покатой вершине, скрипнув когтями, и пошел дальше, чуть спеша, ни на секунду не забывая, насколько голоден. Мысль опять отошла по касательной, но туда же.  

…Отец ходил с шумом, любил поорать. Собак задирал с такими же… Он вообще все делал громко, как хозяин, не гнулся. Тем и пропал… Отец был прочный… И я, небось, когда-нибудь… Быть отцом – это наверняка. Чувствовать новое – богато жить. Широко, с приключением... И приятно до храпа! Отец знатно храпел... Миела был верной Матерью и долгой женой, Отцу нравилась... Себе найду! Молодуху, с мордахой, лучше рыжую… Обожаю рыжых!.. А то, если местная, – легче будет на первых порах... Нежная, умная...  

Труба кончилась так внезапно, а мысли были такие приятные, что Чаос осознал себя в процессе падения уже на полпути.  

Четверть секунды ушла на оценку расстояния и беглую проверку текстуры поверхности на участке посадки – ничего невозможного, хотя и не ясно до конца, куда падаем. Еще четверть на мобилизацию и группировку мышечной силы. Кот дернулся всем телом, совершая пируэт, и шмякнулся, как по писанному, всеми четырьмя лапами на что-то теплое, мягкое, душистое и верещащее.  

Тоя уже собиралась выходить, как вдруг ей на голову свалился какой-то вахлак. В ее жизни бывало всякое. Однажды она едва не замерзла насмерть в огромном холодильнике в Большом Доме голых, еще в городе, куда забралась из чистого любопытства, а за несколько ночей до дождя ранним осенним утром на окраине одна дралась с бандой диких бенгалок со свалки – жуткие тетки… Все бывало, но чтобы вот так, прямо на голову!..  

Кошка замерла в одном прыжке от незнакомца, явно опешившего не меньше ее, и вздыбила шерсть, наплевав на свежий макияж – не до церемоний тут.  

Чаос был потрясен.  

…Во дела?! Откуда она взялась?! Шустрая фифа после намаза. И не здешняя – какой апломб! Точно из этих, из новомодных эксурбанисток, они теперь толпами валят из центра к нам, на периферию… Выправка – пантера. Спинка, стоечка, ушки торчком… Прелесть! И глаза тревожные…  

Тоя наконец несколько собралась с мыслями, слегка оправилась от шока и обрела дар речи.  

– В чем дело, наглый? – зашипела кошка.  

– Голодный. Прости, – примирительно среагировал Чаос.  

– Не заслужил... Мое отберешь?  

Кот приосанился:  

– Воспитан. Я не городской. Ты домашняя?  

– Хам! Извиняешься?  

– Уже... А шику, что у домашней...  

Тоя чуть смутилась, оценила комплимент и открылась, сбавив тон:  

– Беглая.  

Чаос убрал глаза и сделал шаг навстречу чуть наискось, чтобы не навязываться.  

…Вот это чутье! Городская, как знал! Да еще и беглая...  

Кошка не шелохнулась в ответ на его движение, даже ухом не повела, но, несмотря на чуть успокоившийся голос, была все еще враждебна и насторожена: смотрела прямо и говорила больше, чем чувствовала.  

– Давно тут? – развил Чаос.  

– С дождя, – ответила Тоя. – Тяжелый был, ненавижу...  

– Сам такой, – подтвердил Чаос. – Я в дождь в Порту был, там тихо, если местных знать... Ты в Порту была?  

– Нет. Я Корейца знаю, он говорил, что портовый.  

– Ты с Корейцем? – произнес Чаос и напрягся, но не вслух, чтобы не заметила. Ему только очередной драки недоставало! Да за кису. Да еще и с этим придурком...  

– Пока да, – сболтнула Тоя и против своей воли почуяла приязнь, убрала глаза, подпуская.  

Чаос это уловил и сделал новый короткий шаг навстречу. Кошка явно успокоилась окончательно, раз принялась невнимательно чувствовать. С Корейцем у нее не срослось – еще бы?!  

– У меня в Порту братья, – рассказал Чаос. – Сил и Одноглазый Каян. Нормальные парни, слышала?  

– Нет, – соврала Тоя. Ей не хотелось пересказывать гадости, которые молол Кореец. Каяна-то уж он точно шарахался, а плел про себя всякие эпические саги... Надо было менять тему:  

– Ты куда шел?  

– Завтракать, – вспомнил Чаос. – Задумался, вот и оступился... С кем не бывает, – добавил он, сердясь на свою откровенность, но красиво врать этой кэти почему-то не получалось, было в ней что-то располагающее.  

Тоя оценила усилия, с которыми ему далась подобная открытость. Стоило его подбодрить. Она сдвинулась, наконец-то, с места, и подошла на полпрыжка, но ничего нового спросить не придумалось, поэтому она вслух почувствовала расположение и спокойствие, одновременно самым нейтральным голосом произнося:  

– И о чем же ты так задумался?  

Ей невероятно мечталось, чтобы ответ незнакомца был искрометно остроумным. Действительность превзошла все ожидания.  

Чаос неожиданно замер, дождался ее взгляда, серьезно посмотрел и, не веря собственному языку, сообщил:  

– О тебе. Я думал о тебе.  

Перед глазами Тои все немного поплыло от ощущений, которые сознательно и внятно излучал незнакомец: то были радость, заинтересованность, уважение, ласка, доверие, надежда, мощь характера, беззащитность всех этих чувств и еще столько трогательного, приятного, неожиданного и желанного, что она, будучи не в состоянии совладать с телом, медленно прилегла на траву, вытянулась от носа до кончика хвоста и плотно прикрыла глаза, как делала всегда, когда веяло совершеннейшим спокойствием, негой и умиротворением. Кот был сногсшибателен, а такой распахнутой души она никогда не встречала в городе – там бывали умные, хитрые, злые, веселые, разные, но честных она не помнила. Наслаждаясь, где-то на задворках сознания она вдруг испытала страх от того, что он в любое мгновение может прерваться. Сквозь тягучий звон в ушах до нее доносился сосредоточенный голос, удивительно правильно звучавший:  

-...осознал, как же я собачьи одинок! Мне не стыдно, мне обидно и горестно... Знаешь, я... хотя… Нет, верно!.. Я молод, силен и находчив. Ты – красива, горда и независима... Короче… Будь моей женщиной.  

Пребывая в состоянии инспирированного сумасшествия, кошка не сразу сообразила о чем ей толкуют, а лишь обалдело думала.  

…Вот, значит, каково это, когда тебя зовут…  

Внезапно она стала его тусклее чувствовать. И он молчал. Тоя начала приходить в себя, приоткрыла глаза, вспомнила его последние слова и вскочила на ноги, потрясенно распахнув пасть.  

Чаос помолчал, часто дыша, и, готовый поклясться загривком в том, что говорит то, что нужно, выдохнул:  

– Я прошу тебя.  

Тоя икнула, захлопнула челюсти и дернула ушами.  

Боже, думала она, не сводя глаз с этого нереального кошака, зовущего ее в жены после трех минут визуального контакта. Надо будет Фелии рассказать… И Сиде тоже с Лионой… Попадают девки…  

– Ну так как? – нетерпеливо переступил Чаос, буквально дрожа всем телом.  

– Что «как»? – не сообразила Тоя, понимая.  

– Ты согласна?  

И тут до нее во всей полноте дошло то, о чем идет речь. Прямо сейчас она должна решить кому-то принадлежать, подчиняться, рожать детей, зализывать раны, ждать по ночам, ссориться, драться...  

На языке вертелось нечто мышиное, как «Я должна подумать…», но Тоя чуяла, что это фальшиво, наиграно и неуместно. С ней происходит чудо. Самое потрясающее волшебство в ее короткой дурацкой кошачьей жизни. Чудесам не говорят «Подождите минутку, я должна взвесить все за и против!» – слишком редко они случаются…  

Она сверкнула зрачками, вдруг задрожала в такт с котом, и произнесла:  

– Бери.  

Чаос кивнул, с трудом веря в происходящее, потом улыбнулся, взглянув на жену, подошел, впитал ее запах, дал впитать свой, коснулся мордой хрупкого плечика, ощутил в ответ недвусмысленный призыв и, интригуя, позвал:  

– Идем.  

– Куда? – спросила Тоя.  

…И правда, куда? Место для «привета» вполне ничего себе... И настроение соответствующее...  

– Недалеко, – объяснил Чаос. – Я тут, в полпрыжка всего, целую кучу мяса припрятал… Вернее, колбасы... Перекусим?  

– Мясо…  

Тоя была сыта, но радостно кивнула, и они пошли рядом, от трубы в сторону длинной тени вдоль забора, наплевав на межу, территорию и даже двух голых, топающих чуть поодаль.  

– Тебя как звать? – сощурился Чаос, с каким-то задором сообразив, что все еще не знает ее имени.  

– Тоя.  

– А меня Чаос, – кивнул он. – Будем знакомы. 

Буриме  

рассказ  

Минич Нине Константиновне (1911-1995)  

Бобровой Анастасии Александровне (1912-1993)  

1  

Природа только начала вынашивать весну в чреве своих сугробов: не то дитя, не то химеру – первую робкую надежду на обновление. Всё ещё впереди: вместо токсикоза предстоит долгое, мучительное вытаивание мусора на газонах и тротуарах, и не однажды взрастит уныние внезапно возвратившаяся метель. У природы один врач, с виду совершенно равнодушный. Это время. Худо-бедно, но беременность весной природа не потеряла ни разу, хотя надо признать, что дети получались разными. И нынешние прогнозы сильно обеспокоены: не ожидается ли осложнений, не обессилела ли замученная деятельностью разума природа?  

Мнения уживаются самые противоречивые.  

Анна Алексеевна, будучи оптимисткой с почти компьютерной памятью в свои замечательно непреклонные годы (только заложенную в её память информацию нет возможности хоть как-нибудь проверить), выуживала совершенно неоспоримые доказательства, подкреплённые давно забытыми народом приметами, что весна будет тёплой и дружной.  

Наталья Кирилловна, человек скорее неверующий и потому настроенный по отношению к жизни скептически, совершенно не разделяла иллюзий своей кузины.  

Оптимизм – великое дело. Анна Алексеевна стоически переносила трудности, даже очереди при получении пенсии и отоварке талонов, а Наталье Кирилловне через полтора-два часа становилось дурно до обморока. Она не брюзжала на политику, погоду и старость, она просто падала без предупреждения, и после, нанюхавшись нашатыря, что-то где-то получала без очереди, и тогда чувство бессилия и собственной никчёмности подолгу мешало ей просто жить и тем более относиться к жизни с оптимизмом. Анна Алексеевна являлась ей опорой в эти участившиеся чёрные периоды. И сейчас, стоя (вернее, сидя на собственных раскладных скамеечках) в очереди за пенсией Натальи Кирилловны, они тихо решали, не отменить ли перечисление пособия на сберегательную книжку, и каковы будут последствия этой отмены. Так ничего и не решив, они позволили себе уплыть мыслями от прозаических буден к изящному времяпрепровождению: сёстры баловались сочинением буриме. Надо признать, что в композициях своих поэз они чувствовали себя более свободно, чем в жизненных реалиях. Соседи по этажу «малосемейки», где старушки с некоторых пор занимали двухкомнатную секцию, наградили их сказочным прозвищем – «графини Вишни» – за одинаковость возраста, манер и привычек. И действительно, с родимой ветки сестёр оборвали разом, не разлучив плодоножек… Только не нужно представлять  

себе эту ветвь как белоснежный особняк с колыхающимися от малейшего ветерка шёлковыми занавесками на ажурных балконных дверях. Может, так оно и было когда-нибудь. Но сюда они переехали из незатейливого маленького домика, который попал под снос, и не слишком-то плакали, о нём вспоминая.  

Итак, сёстры начали писать новое стихотворение. Первую строчку представил округлый, украшенный завитушками почерк Натальи Кирилловны:  

Чистый лист нетленно бел и юн  

Через несколько минут Анна Алексеевна вывела вторую буквицами мельче булавочной головки:  

Так смычок не потревожит струн  

И пошли чередой строчки: золотое шитьё с бисером…  

Анне Алексеевне достался самый важный, итоговый стих последней строфы, и она глубоко задумалась. Между тем очередь понемногу двигалась, и к наступлению обеденного перерыва до вожделенного окошечка оставалось шагов семь-восемь. Очередь разбредалась, чтобы через час встретиться снова. Сёстры направились в ближайшую столовую. Но… «Мелкое невезение – к счастью в крупных делах!» – объявила Анна Алексеевна. Столовая оказалась закрытой на санитарный день. Располагаться с благоразумно захваченными из дома припасами на лавочке посреди проспекта, где чадят автомобили, совсем не хотелось, поэтому решено было проехать до вокзала, там изобилие всяческих закусочных.  

Сёстры нашли приют на втором этаже автовокзала, заняли два места визави и неспешно принялись за свой обед: тушёную свёклу и тёплые из широкого термоса драники.  

– Анна Алексеевна, будь так добра, передай мне, пожалуйста, солонку.  

– Пожалуй, передам, Наталья Кирилловна, если не злоупотребишь.  

Они привыкли не пренебрегать застольными разговорами даже при полном отсутствии свежих собеседников. И вдруг! Прямо царский подарок! Обаятельная девушка, севшая рядом с Натальей Кирилловной, сама завязала беседу!  

- Это ведь драники у вас, правда?  

- Прошу вас! – Анна Алексеевна с готовностью открыла термос.  

Девушка зарделась, как земляничка:  

– Большое спасибо. Драники я люблю и готовлю их вкусно, но очень редко. Моя мама плачет при одном их виде.  

– Меня зовут Анной Алексеевной, а мою кузину – Натальей Кирилловной. Не стесняйтесь, кушайте на здоровье.  

– А я – Женя.  

– Очень приятно. Так расскажите, если это не трудно, отчего ваша матушка плачет при виде драников? – Анна Алексеевна задала вопрос и немедленно испугалась своей бестактности.  

Но, кажется, напрасно. Женя с неторопливой готовностью, одновременно отдавая дань кушанью, рассказала:  

– Детство было тяжёлое – война. У бабушки мама была пятой, да ещё двое младших детей: мой дядя Алёша и маленькая мамина сестра, которая потом всё-таки умерла. Никто же не знал, что война начнётся…  

А если бы знали, то или детей бы поменьше рожали, или картошки выращивали побольше… Зиму кое-как протянули на одних драниках… да не таких, конечно… ваши изумительно вкусны!.. а тогда намешивали в тесто всякий хлам, чтобы побольше получилось… даже сено… И потом, весной, – как раз маминой сестре было девять месяцев, – все старшие уехали в деревню на посевную, что ли… Маму с двумя малышами оставили… Десятилетнюю… На неделю… И на всю эту неделю им оставили всего три картофелины – представляете?! – Женя даже жевать перестала, – Мама пекла драники, кормила немного дядю, а потом просила его нажевать драников для сестры, на себя она не надеялась… А он-то, четырёхлетний, полуголодный – на него-то как можно было положиться? «Они не жуются!» – и плакал, проглотив очередную порцию… И мама его била… Говорит, что била с таким злом, что ей не было его жалко. Я в это не верю. Она дядю до сих пор больше всех любит, хоть он и спился окончательно… И что это я рассказываю? Весь аппетит вам испортила… Всё это было давно и неправда, как говорится, хотя и правда… Вы наверняка сами хлебнули… и драников поели тоже… с сеном… Но теперь-то всё в прошлом! Можно, я вас пирожными угощу? С кремом! – и девушка стремглав унеслась к буфету.  

– Липовый чай? Как вкусно! – выслушав прекрасно выстроенные благодарственные речи, ответила она, – Впервые попробовала. Там, где я живу, липы не растут.  

– А где вы живёте, если не секрет? – поинтересовалась Анна Алексеевна.  

– О, далеко. Там степи солончаковые.  

– Вот как… Извините…  

– Да нет, что вы! – изумилась Женя, – Никаких секретов. Вот адрес, приезжайте в любое время. Там тоже  

хорошо у нас: озёра, сосновый лес… Большой дом, большой сад, даже виноград растёт. Только вот липы нет. – Женя вырывает листок из записной книжки, – Вам все будут рады, честное слово!  

– Спасибо, очень мило с вашей стороны сделать нам такое предложение. Если будем живы-здоровы, обязательно вас навестим.  

– Но при условии, – добавила Наталья Кирилловна, забыв осторожность, свойственную ей в общении с посторонними людьми, – что вы навестите нас. Можно прямо сейчас.  

– Что ж, это заманчиво, – легко согласилась Женя, – я ведь только что приехала. У меня тут дело одно есть, в вашем городе, но – завтра. А сегодня вечером меня будет ждать подруга, я вообще-то к ней приехала. До вечера же – я свободна.  

– Могли бы и у нас остановиться, если ваша подруга не будет возражать. Мы вам отведём отдельные апартаменты.  

– Как с вами легко, просто удивительно! – рассмеялась Женя, – А вы всех гостей города к себе зазываете? Шучу, шучу…  

– Хотелось бы иметь такую возможность… – улыбнулась Анна Алексеевна, – Скучно, знаете ли… Каждый день одно и тоже… Я с детства люблю праздники, гостей, угощение, веселье, а лет хотя бы двадцать назад – ещё и танцы могла устроить…  

– Может быть, устроим ещё! – пообещала Женя.  

– Да-да, с нашими костыльками… – Наталья Кирилловна никогда не упускала возможность поиронизировать. – Анна Алексеевна, голубушка, отведи-ка нашу юную подругу домой, а я сама получу своё пособие.  

– Хорошо, но побереги нервы. Дай слово, что не обратишь внимания ни на чьи выходки!  

– Что за намёки! – развеселилась и Наталья Кирилловна, – Неужели ты думаешь, что меня обольстит какой-нибудь кавалер из очереди?  

– Знаю я твоё кокетство… И потом, ты сегодня отменно свежо выглядишь. Как же не бояться за твоё целомудрие? – решила подыграть Анна Алексеевна.  

– А ты сегодня удивительно игриво настроена… Ждите меня часа через полтора.  

2  

И вот они на кухне в шесть рук готовят праздничный ужин. Наталья Кирилловна рассказывает истории из своего богатого событиями прошлого, Анна Алексеевна дополняет её рассказы вспомнившимися только ей деталями, Женя слушает, а слушатель она благодарный.  

И вот уже зажжена лампа на круглом столе, и жёлто-зелёная скатерть под ней напоминает поляну с одуванчиками, и закипает в чайнике вода, и на большом овальном блюде дымятся пельмени с кислой капустой, и ждут своего часа тарелки, хранящие антикварную матовость, и неподдельно-древний мельхиор столовых приборов уже на своих местах – всё это завораживает, даже чувство голода проявляет себя иначе с отсутствием как суеты, так и деловитой собранности.  

Наконец, все усаживаются.  

– А есть в этом доме рюмочки? – вдруг спросила гостья, задумчиво поглаживая веточку узора на скатерти.  

– Но неужели наша девочка пьющая? – озадаченно переглянулись хозяйки.  

– Ну, во-первых, в двадцать шесть – уже не совсем девочка, во-вторых, не совсем пьющая. А сейчас хочется усугубить торжественность момента.  

– Но… – нерешительно проговорила Анна Алексеевна.  

– Доставай, – тихонько шепнула Наталья Кирилловна.  

– То, что нальём – за мной! – предупредила Женя, – С вашего позволения… – из кармана халатика вдруг появилась маленькая сувенирная бутылочка (флакончик? пузырёк?) с ликёром.  

Застольный ритуал отступил, и воцарилось неудержимое веселье.  

– Право, я была несколько шокирована вопросом о рюмочках… – хихикала Наталья Кирилловна. – Вот, думаю, ситуасьон… У нас есть только спирт для компрессов…  

– Так зато чистый, медицинский! – хохотала Анна Алексеевна, – С ног свалит! Как можно предложить такое к нашему столу?  

– А вы думали, – давилась смехом Женя, – алкашку в дом привели?  

Появились крохотные рюмочки, чуть менее крохотный графинчик с настойкой берёзовых почек на спирту, поскольку ликёр будет предложен всё-таки к чаю.  

– А мы с подружкой выпили бы его прямо под колбасу… – весело вздохнула Женя, – Научите вы меня дом вести, пожалуйста, хоть мало-мальски…  

Наталья Кирилловна растроганно взялась раскладывать пельмени.  

– Батюшки! Какая божественная ложка! – воскликнула Женя.  

Рука Натальи Кирилловны дрогнула.  

– Удивительно… – прошептала она, – Я тогда сказала те же самые слова…  

– Да… – согласилась Анна Алексеевна, – Как это странно всё… «Откуда ты, прелестное дитя?»… – обратилась она к гостье, – Признавайся, ангелочек, признавайся!  

– Что-то не так? – обеспокоилась Женя.  

– Нет-нет, Женни, не тревожьтесь понапрасну… Тут такая история с этой ложкой…  

– Нет уж, позвольте, кузина… – от волнения Наталья Кирилловна перешла «на вы», – Я должна сама рассказать! Это, извините, сугубо моя история! Итак, мне было лет пять…  

– Что ты, гораздо меньше! – поправила Анна Алексеевна, – Три или четыре от силы. Это же до войны ещё случилось.  

– Но почему же до войны?! Как раз в войну! Вспомни, дорогая, на этот бал пригласили только офицерских детей, причём детей тех офицеров, которые в данный момент находились на фронте!  

– Да-да… Наверное, это так и было…  

– Устроителем детского бала был сам градоначальник. Мы сидели – чинные, нарядные, ели всевозможные несуществующие теперь кушанья и дождаться не могли, когда же, наконец, можно будет выбраться из-за стола, вволю побегать, поиграть и напоследок получить подарки. Кстати, это первое моё сознательное воспоминание. Более раннее детство почему-то только теперь оживает: вот мне три года, а вот исполнилось пять…  

– А себя вчерашнюю забываешь напрочь! – смеётся Анна Алексеевна, – Со мной происходит то же самое, склероз полный!  

– Скорее, компенсация… И вот – подали сладкое. Это было мороженое. Градоначальник с помощью двух людей взялся сам оделять нас. Конечно, ведь это такое удовольствие – видеть перед собой восторженные детские мордашки… И что самое удивительное – я, неимоверная сластёна, вдруг воскликнула, игнорируя содержимое предмета: «Батюшки! Какая божественная ложка!», и мне её немедленно подарили, вернее – другую, парную, как две капли воды…  

Ложка была великолепна: витая, лёгкая, украшенная серебряной сканью, эмалевыми миниатюрами…  

– Вот, значит, как должна выглядеть ложка для мороженого… – задумчиво проговорила Женя.  

– Да... Пардон. Мы совсем опустились, никакого внимания на сервировку… – Наталья Кирилловна выглядела огорчённой.  

– Что вы, что вы… – испугалась Женя, – Нашли перед кем извиняться. Я же форменная невежа. Вот вы бы мне ещё рыбную вилку показали. Как в музее, честное слово! Я высокое эстетическое удовольствие получаю!  

– Чего-чего, а этого добра у нас много! – успокоилась Наталья Кирилловна, – Научим!  

– А отчего это мы, кузина, всё о себе, да о себе? Не пришла ли пора спросить, чем живёт этот прекрасный ребёнок?  

– Действительно, расскажите нам что-нибудь о себе, Женя, пожалуйста…  

– Даже не знаю… – замялась Женя, – С чего бы начать? Может, вы поспрашиваете о том, что вас интересует?  

– Если только вам так удобнее. Не хотелось бы, чтобы вы чувствовали себя как на допросе.  

– Да что вы, я вам абсолютно доверяю… Ну, ладно. Сначала краткая автобиография. Родилась давно, скоро двадцать семь лет назад, в городе Н., знаменитом металлургическом центре, и первые десять лет купалась в его индустриальной грязи. Потом родители решили поискать для меня более здоровый климат и нашли. Мы переехали в степную зону неподалёку от города С., как раз к ядерному полигону… Ну, кто же знал тогда?..  

Впрочем, там вправду хорошо, если не помрём раньше времени. Училась в школе, спортом занималась, немножко музыкой, потом профессию получала, это уже в городе Р., вернулась обратно к родителям уже с дипломом, теперь работаю по специальности. Одно хорошо, что работа нравится, эта часть жизни – сплошное удовольствие, хотя и трудно достающееся. Впрочем, сам процесс труда – тоже удовольствие, иначе нельзя: результат виден не сразу, нужны годы и годы ежедневного, планомерного выращивания… Живу в большом коттедже со своими родителями, которые постоянно стонут по поводу моего одиночества: внуков хотят, наверное. Замужем я уже была. Давно и недостаточно долго для того, чтобы обзавестись детьми. Воспоминания о замужестве сохранились самые тёплые.  

Он красавец, умница. Но полюбил другую, а может и не полюбил, но я его к ней отпустила, раз хочет. Больше и рассказывать нечего. Остальное – в будущем. Мама говорит: принца жду. Конечно. Не выходить же замуж за кого попало, правда? Тем более что принц – явление вполне реальное. Смех смехом, но есть одна маленькая  

надеждочка…  

Женя явно смутилась и продолжила неохотно:  

– Боюсь говорить, я сама себе очень глазливая... Ну ладно, скажу. У меня был приятель в городе Н., друг детства. Ну, – ещё больше смутилась рассказчица, – любовник, если честно. В школе мы и не заметили друг друга, маленькие были, даже имена плохо запомнили, а когда встретились три года назад, почему-то потянуло навстречу,  

это когда снова как бы познакомились… Словом, поздно… Он уже был женат, и не совсем так, как хотел. Но всё равно стали встречаться то здесь, то в Н., то у меня. Можно сказать, что все эти встречи – от «безрыбья», и долго это продолжаться не могло. Наш роман рассосался тихо, сам по себе, как опухоль. Потому что мы вроде бы рады  

встрече, и вообще подружились – у нас оказалось много общего. И теплота была в отношения, и доверие. Огня не было. И вот, мы решили расстаться. Решение, думаю, зрело обоюдно… Я возвращалась от него в последний раз через ваш город ровно год назад. С автобуса – на поезд. Опаздывала. Вскочила на ходу уже, не в свой вагон, с сумками ужасными... Это было нечто – пройти с таким грузом сквозь бесчисленные двери! Груз-то негабаритный весь: зелёные обои купила для своей комнаты, тысячу мелочей родственникам, подарки получила от друга накануне нашего дамского праздника, ну там – шампанское, фрукты, конфеты, весь джентльменский набор… Несколько дверей я кое-как одолела и, войдя в очередной вагон, вдруг перестала ощущать неудобство своей чудовищной ноши, потому что с самого дальнего бокового сиденья меня повёл настойчивый и властный, но очень нежный, как будто всё знающий и понимающий взгляд. Весь этот долгий путь по вагону я прошла словно под гипнозом. Он встал навстречу, усадил меня напротив, устроил мой багаж... Всё это в абсолютном молчании. Мы  

не обменялись ни словом, но как-то непостижимо общались: я его угостила яблоком, он меня – сигаретой. Вышли,  

покурили. Вернулись. И всё глядели друг на друга и улыбались. Не так – во весь рот, как я обычно улыбаюсь, а чуть-чуть улыбались, самую малость. Он вышел часов через шесть. Кажется, с ним были ещё какие-то люди…  

Не поняла толком, некогда же по сторонам смотреть! Он перед выходом написал мне записку. Вот эту. Я даже не знаю, как его зовут. Здесь только фамилия и два адреса, по которым я и дала телеграммы. – Женя достала из сумочки и бережно развернула исписанный уголок какой-то газеты.  

– Какую же телеграмму вы ему дали? – почему-то шёпотом спросила Анна Алексеевна.  

– Срочную! О том, что встреча состоится. Завтра. В четыре. Как раз у входа в автовокзал.  

– А свой адрес вы ему давали? Или телефон? – тоже шёпотом осведомилась Наталья Кирилловна.  

– Да, – вздохнула Женя. – На той же газете написала. И то, и другое.  

– И он всем этим не воспользовался?!  

– Нет… Я ждала целый год… Может, потерял…или…вообще забыл. Не знаю! Мы ведь даже не беседовали!!!  

– Так значительно романтичнее… – заметила Наталья Кирилловна.  

– Женечка, дорогая, завтра вы должны быть неотразимой! Давайте, кузина, возьмём это на себя! – теперь  

Анна Алексеевна заговорила с сестрой «на вы».  

Старушки засуетились…  

Блузка нежного кремового цвета, открывающая шею, утопила плечи Жени воздушными кружевами.  

Из заветной шкатулки были извлечены недорогие по старым временам, а сейчас уже почти драгоценные украшения – старинной работы финифть.  

– Вам придётся, милая девочка, спрятать подальше ваше колечко и серьги.  

– Серьги-то конечно. А перстень ведь можно оставить?  

– Нельзя… Элегантные дамы носят украшения только в гарнитуре. К тому же, всегда считалось неприличным надевать золото и серебро одновременно… – мягко объяснила Наталья Кирилловна.  

– Ну, очень красиво… – глядя в зеркало, огорчённо прошептала Женя, – Только вот одна маленькая неувязка... Не обижайтесь, пожалуйста, но я никогда чужих вещей не ношу. Была со мной одна не очень красивая история... Если хотите, расскажу. Она забавная…  

Сёстры с готовностью устроились в креслах, а Женя, не снимая бесподобной блузки и украшений, присела за краешком всё ещё праздничного стола – напротив.  

– Это было со мной в городе Р., давно, на третьем, что ли, курсе – уже точно не помню. Я была чрезвычайно легкомысленной тогда, всегда искала уважительные причины, чтобы поменьше учиться. Сначала кино с подружками, потом уже и мальчики пошли. То танцы, то вязание. Даже стихи писала. Правда, скверные. Да, вот, это было на втором курсе! На втором курсе я была влюблена по уши, до гроба – в очередной раз. Сейчас-то я не уверена, что вообще помню, как его зовут. И вместо того, чтобы учиться, я целый семестр плела себе обнову из  

«ириса» крючком. К лету закончила. Получилось что-то неправдоподобное: рюши, ажур, цвет майской листвы… В самый раз, чтобы покрасоваться перед своим Ромео. Но в результате я не была допущена к экзаменам предстоящей сессии, а до неё – две недели. Пришлось отставить на время обновы и любовь и вцепиться в учебники. А в то время, когда я перевоплощалась в книжного червя, моя хорошо успевающая по всем предметам подруга преспокойно носила моё новое платье. Это же общежитие: еда, одежда, знакомства – всё общее. Только одно дело – носить чужие джинсы или туфли, то есть вещи, не имеющие своего лица, а такое единственное и неповторимое платье… Когда я наконец-то встретилась после экзаменов со своим мальчиком, надев на себя собственное произведение, он не восторгался, а удивлялся. И говорит: «Конечно, тебе это платье очень идёт, но чужое носить нехорошо, никогда больше так не делай. Когда-нибудь мы купим тебе сорок тысяч платьев ещё получше этого…»  

Теперь припоминаю, что он на режиссёра учился. Кажется, Юра… Или нет… Ну, неважно. Представьте себе моё состояние в тот момент. Короче, его слова для меня – заповедь. Точно, Юрик! Вот.  

– И что стало с тем платьем?  

– Ну, как мама говорит: кому обновить, тому и износить…  

– Но, дорогая Женни, бедная моя девочка, вот с этой блузкой у вас не будет неприятностей. Анна Алексеевна носила её совсем немного, в другом городе и пятьдесят лет назад. Уже и свидетелей не осталось…  

– Шестьдесят… – поправила по привычке Анна Алексеевна, – шестьдесят лет… Эту обнову я шила себе с таким же вдохновением, с каким вы вязали своё платье. И тоже износить не довелось. Я ожидала мужа из командировки, а он, как все военные, практически не бывал дома, всё время в разъездах. Эта его поездка оказалась последней, в никуда. Я так и не узнала, где он, что с ним, сколько ни разыскивала. Сначала на мои справки отвечали: «Ждите», а потом: «Не имеем сведений». А то, что его нет в живых, я почувствовала совсем недавно,  

во времена первых драников… К тому же, то есть, к блузке, – заставила себя улыбнуться Анна Алексеевна, – я тогда не знала, что беременна. Похудеть до её размера уже никогда не удалось. Обидно, что такая хорошая вещица так никому и не досталась.  

– А кто у вас родился?  

– Девочка. Не выжила.  

– Ужас… Какая подлая штука – жизнь…  

– И всё-таки она желанна в любом возрасте и состоянии! – заявила Наталья Кирилловна, – На мой взгляд, Женни, вам очень идёт кремовый цвет. Вы – просто очарование!  

– Я бы хотела подарить эту блузку вам. Носите, Женечка, с удовольствием!  

– А от меня примите эти безделушки. Когда-то финифть была очень популярна…  

– Спасибо, спасибо, но разве у вас тоже нет… не было детей?  

– У меня есть даже внуки и один правнук, но… не об этом речь… Дочери не было, так что будьте спокойны, я поступаю правильно… Ну что, согласны, принимаете? В таком случае, улыбнитесь, девочка, потому что жизнь прекрасна, и вы в ней – не менее…  

3  

Ночью Женя спала беспокойно, постоянно просыпалась, а утром встала поздно, под обед, со странно встревоженным и даже угнетённым состоянием духа.  

Вместо приветствия вдруг спросила:  

– Вы думаете, он придёт?  

И её поняли. Но успокаивать не решились.  

– Если молодой человек решил не появляться, это его право. Некоторые сознательно себя обедняют по различным причинам. Что ж, пусть ему будет хуже…  

– А я думаю, что придёт непременно! – возразила Анна Алексеевна, но не очень убедительно.  

– Во всяком случае, нужно позавтракать.  

– Совсем ничего не хочу, – отказалась Женя, но её всё-таки усадили. – И вообще. Я, наверное, спрячусь за углом и выйду только когда он придёт. ЕСЛИ придёт… И вообще. Зря я сюда ехала.  

– Зря, моя милочка, ничего не бывает. Может, и к лучшему, если он не придёт. Кавалеры так часто теряют свои достоинства в наших глазах при более тесном общении. Когда человек молчит, он – совершенство… И в этом случае у вас останутся совершенно ничем не запятнанные воспоминания. – Рассуждала Наталья Кирилловна, попивая свой липовый чаёк, – Гораздо неприятнее разочаровываться, поверьте мне. И потом, за год многое с человеком происходит: отпуски, командировки, болезни, не дай, Господи. Значит, вы всегда можете найти оправдание его отсутствию.  

– И всё же лучше, если бы он пришёл! – снова возразила Анна Алексеевна и снова не слишком убедительно.  

– Посмотрим, – вздохнула Женя.  

– Давайте-ка, приводите себя в порядок! Уничтожайте своё кислое настроение! Где глазки, где губки, где кудри? Вперёд и только вперёд, что бы там, впереди, ни случилось!  

Спрятавшись в толкучке возле коммерческого киоска, дыша тошнотворным шашлычным дымом, но удерживая под прицелом взгляда всю площадь, Женя рисовала себе варианты приближающегося события, может быть, события, которое перевернёт всю её дальнейшую жизнь.  

Первой картиной была такая: она сама радостно выбегает ему навстречу. Картина далёкая от реальности, поскольку отсутствует способность сделать хотя бы шаг из пёстрой толпы. Напротив, есть желание зарыться в неё ещё глубже. Она словно увидела себя со стороны: покачиваются дивные серебряные серьги, под простенькой вязаной шапочкой скрыты тщательно уложенные кудри, пышные кружева подаренной блузки спрятаны под длинной, до пят, коричневой шубой. Любовно составленный старушками романтический образ стал явно несостоятельным.  

Картина вторая: она подходит к нему, уже ожидающему у входа… Но как донесёт себя она через целых пятьдесят метров?.. Нормально не донести. Она обязательно поначалу ссутулится от необъяснимого ужасного стыда, а потом, когда возьмёт себя в руки, будет ещё хуже: она неторопливо и старательно завихляется, как на подиуме… Женя придумывала себе походку и никак не могла представить, как можно просто идти навстречу своей мечте…  

Третья картина вернула её к участию в событиях: он, прячущийся в толпе и так же, как она, выжидающий.  

Женя даже провела глазами по периметру площади, густо облепленной киосками. Толпа была похожа на роящихся разноцветных пчёл: жужжа, она переливалась от одного витража к другому. Сама площадь только казалась относительно свободной. Пустот почти не было. Женя почувствовала себя маленькой частью этой толпы, а не центром всей вселенной: у каждого были здесь свои какие-то дела, и никто не проявлял интереса к чужой личной жизни. Рыбкой юркая между людьми, обременёнными поклажей, через полминуты она достигла цели. Дверь в автовокзал практически не закрывалась, пропуская два потока, струящиеся в разные стороны. Женя нашла себе местечко не очень далеко от входа, где её обтекали все течения жизни, и стала ждать.  

– Смотри, какие девушки появились в нашем городе! – пропел над Жениным ухом незнакомый и неприятный скрипуче-вибрирующий баритон.  

Женя обернулась. На неё смотрели во все глаза два очень странных субъекта. Один – коренастый штатский с металлической ухмылкой, другой – синелицый, весь какой-то развинченный старлей, которому и принадлежала эта восторженная фраза, потому что штатский сказал неожиданно фальцетом:  

– Врёшь. Нет в твоём вшивом городишке таких девушек. А серьги, конечно, настоящие?  

Вопрос прозвучал с явной издёвкой.  

Женя молча отвернулась и пробилась на противоположный берег людского потока. Её быстро обнаружили и снова выловили те же двое.  

– От нас ещё никто не убегал! – похвастался довольный старлей.  

Штатский нахально взял её под руку:  

– Что-то стало холодать… Ну, и так далее… Пошли с нами, поедим, попьём. Сегодня выходной, надо отдыхать, а не торчать на улице. Все свои секреты отморозишь.  

– Оставьте меня в покое! – Женя начала нервничать, с трудом высвободила руку и попыталась пробиться сквозь заслон.  

– Плохо себя ведёшь, девушка! Как бы об этом не пожалеть.  

– Не трогай её, видишь – принца ждёт. Ведь так, красотка?  

– Нет, не так. Сейчас муж придёт, с ним о чём угодно можете поговорить, о принцах в том числе.  

– Ай, врёшь! У таких славных никаких мужей не бывает.  

– Слушай, а вдруг? – засомневался штатский.  

– Да нет, ошибки быть не может. Я же присутствовал. На память не жалуюсь. Просто девочка не нас ждёт. Неужели не нас, а? Ну, подумай сама, почему бы не нас, смотри, какие мы красавчики!  

Наглецы дружно скорчили рожи.  

Женя разозлилась. Глаза её засверкали тем зевсовым огнём, что мечет молнии, появления которых страшатся все её подопечные. К тому же, учителя младших классов обладают командирским голосом такой внушительной силы, что и не снится большинству современных военных.  

– Ну-ка, быстро! Сказали «до свиданья»! Повернулись! И ушли!  

Обычно такой приём действует безотказно. Но эти двое только расхохотались.  

– Отойди, Владя, укусит! – старлей делал вид, что оттаскивает друга.  

– Да я её сам сейчас укушу! – кричал штатский Владя и свистал, как собачке: – Жучка! К ноге!  

Женя уже хотела воззвать к родимой милиции, но вдруг расплакалась. Людской поток не остановил ни на миг своего течения, лишь с некоторым любопытством приблизился метра на полтора.  

– Ну, не реви, – попытался её успокоить штатский, – Мы больше не будем. Правда, Шура?  

– И меньше тоже! – согласился старлей, уцепился за Женину варежку, нашёл в ней мизинец и фальшиво пропел: – Мирись, мирись, больше не дерись!  

– Ура! – крикнул штатский Владя, – Мир! Это необходимо обмыть. Пошли, тут близко. – И он потянул за рукава Женю и старлея.  

Женя вырвалась из окружения и понеслась прочь. Её догнали и на удивление легко побежали рядом.  

– Ну, вот… Ждала, ждала… – сказал на бегу старлей.  

– И мы пришли, – поддержал старлея ухмыляющийся штатский.  

– Так ведь она не нас ждала, а Губовского, – возразил старлей.  

Женя остановилась от такой неожиданности.  

– И зачем его ждать? – продолжил издевательство старлей, – Его же нет в городе.  

– На «нет» и суда нет, – с некоторым облегчением вздохнула Женя, – Дайте пройти.  

– Его и в стране-то нет, – не двинулся с места Владя. – К тому же, он на моей сестре женат.  

– Вот как? Что ж, прошу прощения, этого я не знала. Дайте пройти-то!  

– Да пожалуйста! – нормальным голосом сказал старлей Шура, отодвигая штатского, – А хотите, мы вас проводим? Чемоданы донесём? Как вспомню прошлую встречу, аж жутко становится, так жалко девчонку, с какой тяжестью путешествует.  

– Спасибо, у меня сегодня нет чемоданов. До свидания. – И она спокойным, можно сказать, траурным шагом покинула площадь.  

Одиноко сидя в купе медленно ползущего по степям поезда, Женя плакала тихо, легко и неудержимо. Она увозила из весёлого ночного города то самое Несбывшееся, что заставляет тосковать всю жизнь, ту самую мечту и ту самую надежду, чья высокопарность превратилась в циничный, насмерть отравленный звук. «Так всегда: вместо мечты у людей рождается глупость!» – завывания возвратившейся метели переплетались с металлически-неумолимым стуком вагонных колёс. Всё и вся, весь небольшой, но обычно дружелюбный мир ополчился против Жени, и она ничем не могла возразить, ничем не могла защититься. «Весны не будет!» – утверждала метель, хотя прекрасно знала, что вот эта обильная капель, струящаяся по щекам, первый признак того, что жизнь продолжается, что весна не за горами… Поискав в сумке носовой платок, Женя нащупала там какой-то не знакомый осязанию предмет. Это была ложка для мороженого, которую две старые неудачницы втихаря подсунули неудачнице молодой – на счастье.  

Проводив Женю, кузины грустили. После ужина, в течение которого отсутствовали застольные разговоры, они привычно сели в кресла. Анна Алексеевна нашла на подлокотнике тетрадь с неоконченными вчера стихами буриме. Открыла её, всмотрелась и заплакала:  

– Читай вслух! – протянула тетрадь сестре.  

Наталья Кирилловна взяла тетрадь и выразительно прочла:  

Чистый лист нетленно бел и юн.  

Так смычок не потревожит струн:  

Ненавистен нотный иероглиф,  

Что не слышит форте тишины.  

Так хранят достоинство жены,  

Так разведчики хранят пароли.  

Всё незыблемо останется, как есть:  

Никогда не суждено расцвесть  

Слабеньким бутонам покрывала.  

Разливая тёплый аромат,  

Не увянет мой бесплодный сад,  

Я его навеки вышивала.  

И на перекрёстке тишины  

Звукоизвлеченья не нужны  

Чистый лист пусть остаётся белым,  

А смычок стыдливо-молчалив…  

Навсегда свою весну продлив,  

Внизу, под золотым шитьём и мелким бисером букв, вкривь и вкось, без малейшего намёка на каллиграфию была дописана последняя строка:  

Пусть мечта не обретает тела.*  

*Буриме написано по законам жанра. Стихи 1,5,6,8,9,10,13,17,18 –Людмила Гаркавая,  

стихи 2,3,4,7, 11,12,14,15,16 – Ольга Седова. 

«Запущу-ка я корни к предкам…» – подумала Юка, подустав за последние дни и решив хоть ненадолго отрешиться от суеты жизненной. Она выбрала место на краю пустыни, тенистое углубление между высокими камнями, устроилась поудобнее, подобрав торчащие веточки, ненужные ей сейчас, оставив на страже только одну, сигнальную, и, нацепив крохотные наушники, включила «Японские барабаны».  

…По склону горы невидимым шаром скатился ветер, ворвался в бамбуковый лес, гуднул, прокрутился и взмыл вверх, оставив после себя ошеломленных такой внезапностью птиц и мелких зверушек. Молодой паучок, который в своей жизни еще не поднимался выше первого яруса, восхищенно вылупив глазёнки, взлетел над лесом и унёсся вслед за ветром, влекомый остаточной воздушной струей. Проводив его взглядом, Юка поправила сбившиеся волосы и пошла в ту сторону, где гуще мелькали в бамбуковых просветах солнечные пятна и где, как ей послышалось, время от времени вспыхивала низкая барабанная дробь.  

«…Юка вернулась… Юка… Она опять пришла…» – перешептывались жители деревни, с любопытством провожая ее взглядами. Юка видела по их лицам, что они ее хорошо знают, но сама решительно никого из них не могла вспомнить. Так было всегда, в своих путешествиях «к предкам», как она называла свои сны, Юка бывала в разных местах, иногда по нескольку раз в одном и том же, чаще – в разных, но сама никогда не знала, где окажется в очередной раз, выбор был не ее, словно кто-то пытался заставить ее что-то найти? вспомнить? понять? И везде ее знали – все, она – никого.  

Один раз она оказалась сразу на дне моря в группе таких же ныряльщиц, ловко скользящих среди водорослей и что-то собирающих со дна. Позже, вспоминая, Юка поняла, что они собирали раковины с жемчужинами, она читала об этом, но в тот раз она просто наблюдала за девушками, из которых то одна, то другая время от времени поворачивалась в её сторону, приветливая поднимая руку, и тогда с пальцев срывались воздушные пузырьки и неслись вверх, прошивая светло-зелёные сумерки серебристыми нитями.  

В другой раз она стояла в центре каменной площади, по периметру которой неподвижно и молча толпились люди, нещадно палило солнце, все смотрели на нее и чего-то ждали. Ее правая рука лежала на гребенчатой голове какого-то странного животного с огромными сложенными крыльями, то ли птицы, то ли зверя, кожа под ладонью была такой грубой и жесткой, что Юка даже не понимала – изваяние это или живое существо. После этого сна, единственного из всех, у нее несколько дней сохранялось напряженное состояние гнева и… страха; из остальных путешествий Юка возвращалась отдохнувшей, обновленной, хотя и немного грустной, и, как правило, с новой веточкой.  

Пройдя деревню, Юка вышла на берег океана. «Ты еще придешь?» – раздался вдруг сзади голос. Юка растерянно остановилась. Ее догонял юноша из деревни, Юка видела его в группе музыкантов, но он был ей незнаком так же, как и все остальные. Юноша остановился поодаль, словно не решаясь переступить невидимую черту, и повторил вопрос: «Ты придешь?»  

Это было неожиданно. Прежде никогда и никто не обращался к ней напрямую, никогда и никто не заговаривал с ней, и никогда Юка в этих снах не слышала своего голоса. Она хотела ответить, но не смогла. Во-первых, она не знала ответа, выбор места от нее не зависел, во-вторых, она не умела говорить.  

Юноша с тоской и ожиданием смотрел на нее. Они уже встречались раньше, но в тот раз он не посмел подойти к ней. Несколько лет назад он увидел ее в лесу за деревней. Она была так красива! Он знал все легенды и предания, сложенные об этой девушке, появляющейся в разных местах и в разных временах, исчезающей и приходящей снова. Люди рассказывали, что весь этот мир, такой привычный и теплый, мог исчезнуть по ее вине так же, как он появился – благодаря ей, но юноша не думал об этом. После той встречи в лесу он, тогда еще полуребенок- полувзрослый, не находил себе места, он мечтал о ней каждое мгновенье своей жизни, он любил ее со всей пылкостью Первой Любви и со всей горечью Любви Вечной.  

И вот сегодня… Задавая вопрос, он жаждал ответа и не надеялся на него. В следующий раз Юка могла появиться, когда он будет слепым стариком. Или несмышленым младенцем. Или вообще в другом месте. И он никогда не сможет ее увидеть.  

"…Знаю когда-нибудь, с дальнего берега давнего прошлого  

Ветер ночной принесет Тебе вздох от меня…"  

Помедлив, Юка наклонилась и, подобрав на упругой ветке узкие листочки, стала рисовать. Влажный песок послушно раздвигался под заостренным кончиком, принимая и запоминая геометрию тонких линий, несущих недоступный ему смысл, но от него и не требовалось понимания, он старался только удерживать сыпучие песчинки и хоть сколько-то сохранить рисунок от ветра и волн.  

Юка распрямилась и… сняла наушники. Некоторое время она лежала неподвижно, прислушиваясь к своим чувствам. Наступила ночь. В пустыне похолодало, а в небе ярко светились звезды. Где-то далеко (где? в каком веке?) на берегу океана стоял юноша, и тихая волна неспешно смывала с песка тонкий иероглиф, значение которого понял юноша, но… не знала Юка.  

"В полночь забвения на поздней окраине жизни моей,  

Ты погляди без отчаянья, Ты погляди без отчаянья...  

…Это не сон, это вся Правда моя, это Истина,  

Смерть побеждающая, Вечный Закон –  

Это Любовь моя…"  

11.07.2006