- А вот и наш мальчик – живой и здоровый…  

Всё произошло слишком быстро: из подворотни быстро вышли 2 человека. Одновременно, сзади, кто-то зажал рот и что-то холодное и острое с нажимом прошлось по моей шее… Дыхание застряло, вырываясь где-то ниже непонятными хрипами и бульканьем. Что-то липкое и тёплое потекло по холодеющей груди… В тщетной попытке зажать страшную рану, я судорожно прижал руки к шее. Бесполезно. Ноги больше не держали – я безвольным кулём осел на землю. В глазах быстро темнело… Дальний фонарь уродливым белым пятном расползался… расползался… потом исчез и он. Стало темно.  

Кто сказал, что когда человек умирает, он видит светлый тоннель, ангелов?! Чушь! Полная чушь!!! Было темно и холодно. Я не видел себя со стороны, я не летал, как птица над улице и не радовался свободе. Черти с крючьями не тащили меня в котёл с кипящей смолой, а Сатана не смеялся над моим измученным телом… не было ничего. Просто темнота – холодная и безликая. Я растворялся в ней: вот я бесформенный комочек, затем – песчинка… атом… ничто. Некто в ничто? Скорее никто в нигде…  

Момент, когда ничто превратилось в нечто, наступил как-то незаметно. Я ощутил себя плавающим вверх ногами в какой-то тёплой жидкости. Попробовал подвигать ногой – она двигалась, но как-то вяло и неохотно, как будто это была не моя нога. После нескольких попыток, я смог немного разогнуть чужую конечность и… упёрся во что-то упругое и скользкое. Через некоторое время, мои руки нащупали подобную поверхность и по бокам… БОЖЕ! Я боюсь тесноты! Дикий первобытный ужас на миг овладел мною: ноги вяло замолотили по упругой преграде, а руки беспорядочно задвигались, пытаясь за что-то уцепиться…. Но сумасшествие длилось только миг, а затем… Затем произошло странное: в моей голове раздался непонятный свистящий звук, затем – хлопок! Я как-то резко перестал бояться своей «тюрьмы» (именно так я окрестил её в первые мгновения). Ну мало места, ну упругие стенки. И что? Я тихонько рассмеялся про себя – рот был плотно сомкнут, а глаза словно слиплись. И я откуда-то знал, что ни рот, ни глаза открывать пока нельзя. Просто знал и всё.  

Через некоторое время я освоился в тюрьме: тут можно было только ворочаться и крутиться. Но второе давалось с трудом – упругие стенки немного продавливались, но не более. С другой стороны, если не пытаться ворочаться, было достаточно комфортно. Я сжался в комочек и прислушался к ощущениям… тепло. Тепло и нежно. Пришла в голову Танька…  

Зелёная трава нежно щекотала ноги. Слева сидела Танька – большеглазая, с непослушными рыжими волосами – и задумчиво смотрела на закат: заходящее солнце залило багрянцем воды спокойного озера. Мы часто сидели тут тёплыми летними вечерами и любовались закатом.  

- Иди сюда, котёнок, – тихо прошептал я.  

- Вот ещё! – шутливо фыркнула она – Не заслужил, красуля! Ты умудрился опять забыть еду. Я голодна, а это – тяжелый проступок. Поэтому ты приговариваешься к исправительным работам… Навечно!  

Она громко рассмеялась и… в следующий миг уже повалила меня на траву и страстно поцеловала.  

- Ты готов принять волю сурового суда? – спросила она через несколько минут.  

- Всегда готов, моя королева…  

Я будто заново переживал те сладкие мгновения. Всё было так ярко и сочно. Так правдоподобно, словно я снова там… Танька…  

ш-ш-ш-Ш-ШШШШ…ХЛОП!  

«Танька… Т-а-н-ь-к-а? Это кто? Или что?» Слово тревожило меня – как будто я забыл что-то важное и не могу вспомнить, что именно. Впрочем, непонятное беспокойство скоро ушло, чтобы превратиться в расслабленную апатию. Накатила сонливость. Я медленно качался в моем импровизированном убежище, и этот ритм убаюкал меня окончательно. Мне приснился отец.  

- Сынок, подай мне нож… Да! Вот тот, широкий… Спасибо, малыш!  

Отец долго обещал мне сделать саблю, но большую часть его времени забирала работа. На нас с мамой времени было очень мало. И, приходя, домой, он старался уделить нам как можно больше внимания и ласки. У меня был хороший отец. Был… Однажды он не вернулся с работы, чего не случалось никогда. На следующее утро мать отвела меня в садик, как обычно. Но вечером меня забрала не мама, а тётя Стася и повела в «Сладкоежку».  

- Мама подойдёт попозже. У неё дела и она попросила, чтобы я сегодня забрала тебя  

Мы пили молочный коктейль, ели заварные кольца, политые шоколадом и земляными орехами. (Вкуснятина!). А я рассказывал тёте о том, как подрался с Женькой из-за того, что он забрал у меня большую машину-камаз… Всё было, как обычно, только тётя почему-то молчала. Только подливала мне молочную вкуснотищу и гладила по голове. Потом мы долго гуляли оп парку и смотрели на уток и рыбок… Только поздно вечером мама забрала меня. Одна.  

Но до этого было ещё далеко. Сейчас отец был рядом и уверенными движениями снимал тонкую стружку с готовой, как мне казалось, сабли. А я прыгал рядом в нетерпении.  

- Дай саблю!  

- Подожди, она ещё не готова. Ещё чуть-чуть…  

- Ну да-а-а-а-й!  

Тонкие завитки стружек падали на пол, образуя причудливые узоры.  

- Подожди немного, непоседа. Осталась мелочь. Ты же не хочешь ходить с плохой саблей? Нет? Вот и ладно.  

Он взял правильный камень  

- Сейчас я наточу нож, и доделаю саблю. Ты получишь свою саблю. Ни у кого такой не будет! Только у тебя…  

Ж-ж! Ж-ж! Ж-…ш-ш-ш-ш-ШШШ! ХЛОП!  

Я переживал свою жизнь заново. Я вспоминал первый поцелуй и первую ссадину, наши мальчишечьи шалости и игры, сестру, мать друзей и врагов. Вспоминалось в мельчайших деталях, которых я даже не помнил раньше: вкус сердцевины лопуха и холод болотной воды, когда мы ловили тритонов; пропоротая гвоздём рука пульсировала болью, а мамины руки снова были рядом – такие тёплые и нежные. События неведомым конвейером проходили через меня и… исчезали из моей памяти со странными хлопками. Из меня словно сливали отработанную жидкость, мыли и наполняли чем-то новым и непонятным. Спокойствие и свет – единственные доступные понятия, которыми можно описать мои чувства (если их вообще можно описать.). Постепенно я впадал в странное оцепенение: меня уже не волновало где я. Остались только ощущения.  

Я вспоминал. Я жил… и забывал.  

Сколько прошло времени? Я не знаю – чувство времени улетело куда-то в неведомые дали и возвращаться, по-моему, не собиралось. Из блаженного оцепенения меня вывели странные события: жидкость, ставшая уже привычной, куда-то исчезла. Я возмущённо заворочался, и начал толкать податливые стенки. Безрезультатно. Пару раз меня ощутимо тряхнуло, затем наступило затишье. «Сейчас, сейчас. Уже пора, маленький. Сейчас…». Кто это говорит? Я уже слышал слова в своей голове. Но раньше они несли покой и нежность. Теперь в них было ожидание и тревога. И еще что-то, чего я понять был не в силах. Потом стенки моего убежища плотно сжались.  

Это было ужасно: стенки не просто ДАВИЛИ, они ВЫТАЛКИВАЛИ меня куда-то. Было больно и страшно. Больно и страшно…А ещё звуки – кто –то страшно кричал там…куда… меня… толкали… Страшно… Больно…  

Прошла вечность. А может две вечности. Я почувствовал страшный холод и…  

- А ВОТ И НАШ МАЛЬЧИК – ЖИВОЙ И ЗДОРОВЫЙ…  

«Не-е-е-е-е-т», – хотел закричать я.  

Вместо этого вырвалось гневное: «А-а-а-а-а-а-а»…  

- Ну вот и наш мальчик – живой и здоровый! Посмотри, милая, какой он у тебя красивый!  

- Да..йте его мне… Саша… Сашенька…  

Не хочу-у-у! Не словА, не мысли, – ощущение. Проснулась, глаза открыть еще не успела – да и не хочется открывать. Сразу осознала, нет, прочувствовала, ГЛАВНОЕ: отпуск кончился. Пора вставать и – на работу. Не хочу-у-у-у!  

Странно! Пытаюсь анализировать. Кажется, всего две недели назад, до отпуска, моя работа мне даже нравилась: творческая, самостоятельная, отношения с людьми нормальные, платят пристойно. Что же изменилось? Странно.  

Поднимаю себя с постели. За окном серое и прохладное питерское утро. Спасибо, что без дождя. Убогость старой петербургской квартиры после прелестей пятизвездного отеля протрезвляет. Яичница, чашка кофе и – вперед, к метро.  

… Какое наслаждение – вот так безмозгло покачиваться в теплой, горько-соленой колыбели! Волны, то накатываясь, то отползая, обдают брызгами и пеной, то пытаясь выбросить на берег, то уволакивая от берега в бесконечную синь. И страшно, и здорово! А слепящий, сияющий, праздничный мир вокруг кружит голову, лишает воли, убаюкивает тревоги. И растворяются мысли в расплавленных мозгах, всякие – и хорошие, и плохие, и умные, и не очень, и наступает покойное и блаженное безмыслие, «бестревожие». Нирвана?..  

«Уважаемые пассажиры! Поезд прибыл на конечную станцию «Рыбацкое»! Пожалуйста, не забывайте свои вещи в вагонах и вестибюлях …». Приплыли. Теперь –маршрутка и чуть-чуть ножками. Вот и проходная. «Здравствуйте, Алла Сергеевна! С выходом!». Отвечаю, улыбаюсь. «Выглядите клево!» – «Спасибо, девочки!» (Кажется, на их языке это комплимент). Здороваюсь направо и налево, опять улыбаюсь, постепенно возвращаясь из солнечного мира грез.  

Вот и мой родной компьютер. С удивлением обнаруживаю, что я, кажется, забыла свой последний пароль входа в сеть. Не смертельно, конечно, но все-таки…  

Телефон. «»Алла Сергевна! С выходом! Как отдохнули?» (Начальник отдела кадров). – «Хорошо, но мало!» – «Достаточно-достаточно!» (Голос в трубке становится строгим). «У нас для Вас уже много заданий накопилось!».  

Включаюсь. Итак, на чем же мы остановились две недели назад? Переброска данных в новую базу, переформирование справочников, новая программа расчета…  

«Привет! Как погуляла?» (Мой начальник). Отвечаю стандартно: «Отлично! Отдыхать – не работать!» – и в очередной раз удивляюсь житейской мудрости этого избитого афоризма. Шла бы я сейчас, сытая и довольная, (нет, не туда, куда кое-кто подумал) по выложенной чистенькими плиточками райской дорожке через засаженный сказочными растениями райский сад к райскому же пляжу…  

…«Алла Сергеевна! А почему у меня документ не проводится?» Ах, мои милые бестолковые бухгалтера и экономисты! Девушки и бабушки, у которых то не проводится документ, то сбоИт сеть, то не проходит расчет, то сбивается нумерация, то еще что-нибудь происходит! Сейчас разберемся, что еще вы там намудрили!  

Телефон. «Алла Сергеевна! У нас изменились статьи расходов, надо будет срочненько переделать программу сводного отчета!» (Главбух). Что ж, надо, значит, переделаем! Где у нас эта программа? Так, всего пять тысяч команд, ладно, добавим еще немножко.  

Телефон. «Алла Сергевна! В 16-30 совещание у Главного! Не опаздывайте!» Хорошо, буду…  

…В 16-30 можно уже снова выползать на пляж, на лежачок с матрасиком, в «тенечек под грибочек». С книжечкой! Благодать! С книжечками, правда, была напряженка, на русском их оказалось всего четыре штуки – два боевика и два дамских романа. «В миру» ни одну из них в руки бы не взяла, а на лежачке в тенечке все пошло, одна даже понравилась, «Прайд окаянных феминисток» называется…  

…Так, что же это моя программка отказывается работать? Проверить, подправить, еще раз проверить, еще раз подправить… А вот здесь можно сделать рациональнее, как я раньше не догадалась! Ага, вот теперь хорошо, красота-а-а! Ай да Пушкин!  

Опять телефон. «Алла Сергеевна! У нас в четвертом цехе новые операции появились, новые расценки. Надо бы изменить программы.» – «Хорошо, Танечка! ПодходИте минут через десять! ПотЕрпите десять минут?»…  

…Ну вот и закончился мой первый после отпуска рабочий день. Маршрутка, метро. Через какие-нибудь полтора часа буду дома…  

…Когда летели домой, мое место в самолете оказалось у самого иллюминатора. И куда же делась моя сонливость, когда я увидела открывающиеся мне картины! Моря, горы, дороги, города-деревни – это было еще понятно. Но где-то в середине пути с высоты десять тысяч метров на земле появились разноцветные четко очерченные геометрические фигуры – что это? Гигантские поля – вряд ли. Непонятно, но здорово. Потом появилась легкая облачность далеко внизу, ощущение, будто медленно-медленно проплываешь над океаном, видишь его дно сквозь прозрачнейшую воду, а на дне этом – чудесные неземные пейзажи, силуэты диковинных растений и животных, что-то шевелится и дышит. А перед самым Питером внизу пошли сплошные облака, этакие арктические просторы. И только краешек крыла самолета в углу иллюминатора кое-как возвращал к действительности…  

…«Следующая станция – «Гостиный двор»!» Выныриваю из душного и шумного нутра «метрА» в серую прохладу Невского проспекта. Ну очень кушать хочется! Вот бы сейчас снова в рай, к тем длинным столам с закусками, напитками, разным горячим, сладким, фруктовым! Туда, где главная проблема – какие из аппетитных салатиков выбрать и какие из полутора десятков экзотических сладостей предпочесть!..  

…Все. Забыла. Вперед, к плите!  

Ненавижу скрипку. Или своего учителя. Я даже не знаю, что я ненавижу больше. И то, и другое одинаково тошно. Ты думаешь, что я чокнутый. Как можно не любить скри-и-ипку? Эти зву-у-уки! Эти фо-о-рмы! Она такая гладенькая, гладенькая, га-а-аденькая! Красненькая, желтенько-кори-и-ичневенькая! Она плачет и рыда-а-ает, смется и хихикает. Так противно хихикает – как моя соседка Светка со второго этажа. Вечно её жидкие косички торчат в разные стороны. А нос вздернут скрипичной подставкой с дырками. А когда она хихикает, то язык высовывается между зубами. А еще она хвастает, что вот она уже взрослая – и молочные зубы у нее уже выпали, и скоро вырастут новые, а у меня вот еще нет, потому что я еще маленький, и вообще я такой маленький, что вот даже меньше моей скрипки, и если меня положить в футляр вместо скрипки, то никто и не заметит, что меня нет...вот! А глаза еще прищурит, косички болтаются, и язык между зубами такой розовый, розовый – и блестит... А вчера я попросил у нее ириску, так она сказала, что мальчикам с молочными зубами есть ириски нельзя. Вот гадкая девчонка.  

Ты думаешь я всегда так не любил скрипку? Вот родился и нелюбил, нелюбил? Ничего подобного. Вот манную кашу я не любил сразу, как только родился. А скрипку терпел. А что? Мой старенький учитель был добрый и каждый раз давал мне ириску, если я правильно вел смычок. А Светка ничего не понимает. Если много ешь ирисок, то зубы быстро все повыпадают и станешь ну совсем взрослый.  

Учился я у этого старичка долго, очень долго, целых четыре месяца. А потом он уехал. Говорят, что его мама заболела, очень сильно заболела, и он поехал за ней ухаживать. Далеко... Жалко... Может быть я еще продолжал бы терпеть скрипку. А тогда на концерте, ну перед Новым Годом, где я играл «Сурка» Бетховена, а родители сидели в зале и Светка была еще без своих противных косичек, я скрипку даже любил. Мне хлопали, я кланялся, Светка улыбалась и её язык не высовывался, потому что все зубы были еще на месте.  

Я сначала не знал – радоваться мне или огорчаться, что уроков больше не будет. Я долго думал, думал, но так и не придумал. А после обеда папа вдруг говорит: «А я нашел нового учителя для нашего вундеркинда!» Мама вдруг вскочила с табурета, запрыгала – ну прям как Светка – и радостно засмеялась, поцеловала меня в нос и пропела: «Вот и замечательно, вот и замечательно, вот и замечательно, чательно, чательно!»  

Новый учитель был очень сурьезный, в очках и с такой маленькой бородкой, ну прям с такой, какую мой друг Витька пририсовал к портрету Пушкина, что висит у нас в классе. Еще Валентина Петровна долго сердилась, а директор школы вызывал его родителей и они долго сидели у него в кабинете и разговаривали. Витькина мама вышла оттуда вся такая расстроенная, а папа – Витькин же, я тебе говорю, – дал ему подзатыльник и сказал, что он, Витька, лоботряс и что ему надо брать пример с меня, потому что я усы и бороду не рисую на портретах великих людей, а играю на скрипке. Я бы тоже нарисовал усы кому-нибудь, но Витька отобрал у меня карандаш и нарисовал сам. Теперь о нем говорят по всей школе, а Светка прошла мимо меня со своим вздернутым носом и даже не посмотрела в мою сторону. Все девчонки противные.  

Новый класс, где я стал продолжать свои занятия на скрипке, даже не был похож на нормальный класс, где дети играют на разных музыкальных инструментах. Тогда раньше, у старичка, в комнате стояло пианино, шкаф с книгами и пульт для нот. То был не простой пульт, какой ты видел у музыкантов в парке – алюминиевый с черными винтиками. Он был сделан из дерева, кругом были такие узорчатые дырки и перламутровые ин-кр-р-устации. Я даже не смог с первого раза выговорить это слово – ин-н-кр-р-у-ста-ция. Так вот, когда я играл по нотам на этом пульте, то всегда рассматривал эти инкр-р-рустации.  

А здесь! чего только не было. Ну, конечно, компьютер. Такой большой-прибольшой! Больше моего. Да что там мой. У меня так – игрушечный. А вот у Светкиного отца – вот это компьютер! И Светка говорит, что папа разрешает ей играть на нем. Ну всякие там игры, интернет. А Светка говорит, что я всю жизнь буду играть только в свой игрушечный, потому что никогда не вырасту. И опять глаза делает щелкой и хихикает. Ну кто может вытерпеть этих девчонок!  

И даже не один, а целых три компьютера. Потом много проводов, какой-то железный ящик с лампочками, еще железный ящик с лампочками, но поменьше, и железный ящик совсем без лампочек, но с рычажками, кнопками и антеной. Пока я разглядывал всю эту лабораторию... Вот уж вредное слово: надо говорить раболатория, а взрослые опять все путают. Так вот, отец беседовал с учителем, когда я там все разлядывал. Вообще-то я не люблю подслушивать, о чем говорят взрослые. Это Светка любит. Эта – да! Аж уши шевелятся и язык высовывается. А потом с подружками долго шепчется и глазами так в сторону стреляет, и только слышишь: пшшь, тшшшь, ушшшь, зншшь, вдшь.  

Хоть я и не люблю подслушивать, но приходится же иногда что-то слышать. Так, случайно. Но совершенно не понятно, о чем они тогда говорили. Даже если бы я специально подслушивал, как Светка, то все равно ничего не понял бы. «Мышечная память» – это я запомнил, но никак не смог понять. Когда в прошлый понедельник я сиднем сидел над задачкой и изгрыз уже почти весь карандаш, отец сказал в мой адрес (вот тоже глупое слово, которые взрослые так любят повторять – как можно сказать в название улицы, на которой мы живем, при этом разговаривая со мной?): «И в кого ты такой уродился? В голове никакой памяти!» Ну, это я знаю – вся память в голове. Я иногда даже её чешу, чтобы выскрести память наружу. Но какая память в мышцах? Там же нет мозгов! Так вот, эти два слова учитель повторял больше других. Ну я их и запомнил, конечно. Потом была целая куча слов, какими моя мама иногда разговаривает со своей знакомой тетей Верой, с которой она работает в больнице. Вот если бы здесь была Светка, она бы точно все запомнила, хотя, конечно, я сильно сомневаюсь, что поняла бы.  

Ну, в общем, прилепил учитель к моим рукам кучу разноцветных проводов, которые все тянулись к тому железному ящику с лампочками – не маленькому, а к тому, что побольше, – дал в руки скрипку и попросил меня провести по двум струнам, а сам нажал на клавишу компьютера и на экране появились слова: «проверка строя». Я провел смычком по первым двум струнам – компьютер замигал: «готов"; потом еще два раза я менял пары струн и компьютер каждый раз подмигивал этим "готов».  

Я стоял как космонавт на тренировках и был такой гордящийся, что даже забыл, что Светка не видит меня во всей этой красе. Учитель бегал от ящика к ящику, от них к компьютеру и назад. Что-то бурчал себе под нос, а иногда поворачивался к моему отцу и объяснял что-то. Но я понял только то, что сейчас включится особая программа компьютера, по проводам побежит электрический ток к моим мышцам и мои руки заиграют сами-по-себе мелодию, запрограммированную в память компьютера. Ну и дела, подумал я, как в фантастическом фильме. Не успел я додумать про эту жуть, как моя правая рука со смычком взлетела над струнами, упала на самую толстую, а первый палец левой руки сам прижал ее на ноте «Ля». Что тут началось! Мои руки двигались в разных направлениях, смычок прыгал и летал над струнами, пальцы левой руки выкоблучивали такие фертеля, что аж дух захватывало, а скрипка выводила потрясные звуки «Чардаша» Монти.  

Уже дома, на кухне, отец изливался в восторге от первого урока, а мама слушала и так грустно кивала головой. Я смотрел на них и никак не мог понять, почему мама не радовалась вместе с нами – ведь было так здорово! Да ладно, взрослых никогда нельзя понять.  

Ходил я так, ходил на уроки и стало мне скучно. Стою столбом, руки играют разную музыку. Я уже рассмотрел все кнопки на большом ящике. Там была одна кнопка: такая вся черная, в центре красная лампочка, а вокруг белый ободок. Когда я заканчивал играть, лампочка гасла и учитель переводил синий рычажок на маленьком ящике влево, потом на компьютере включал другую программу, возвращал этот рычажок на место и нажимал опять на эту большую кнопку с лампочкой. Я продолжал играть уже другую музыку, а учитель садился за второй компьютер и быстро стучал по клавишам. Я знаю, он придумывал новую программу и иногда даже не замечал, что я прекращал играть. Вчера я простоял так целый день, пока он не заметил, что я уже пять минут, как не играю. Гнусный тип, я тебе скажу. Я хожу к нему уже уйму времени, а он ни разу не дал мне ириску.  

А Витька сказал, что я Буратино. А Светка ничего не сказала. И даже не хихикала. И я вот даже не знаю: блестит у нее сейчас язык или нет. И тут я так разозлился. Ну думаю, очкарик бородатый, папа Карло компьютерный, я тебе покажу, я тебе устрою, я тебе ...  

Да что я мог? И отец все твердит: «Потерпи сынок, скоро должен быть результат. Надо подождать.» Ну и ждите сами, а у меня созрел план. Помнишь, я тебе говорил, что перед тем как включить программу, компьютер проверял строй моей скрипки? Так вот, несколько раз я приходил на урок с расстроенной скрипкой и компьютер мигал своим «не готов». Тогда учитель настраивал скрипку и урок продолжался. Вот тут я и приготовил им всем сюрприз. Завтра я им покажу, вот увидишь!  

Стою я перед этим уродом в очках и жду, когда он прилепит все эти жуткие провода к моим рукам. Ну все, закончил, надо показать этому ящику с экраном, что моя скрипка готова. Ага, замигала своими противными буквами. Я злорадно усмехнулся. Первым упражнением был, как всегда, один из этюдов Крейцера. Ну, эту дрянь я еще потерплю. Но не больше...  

Так, последняя нота... лампочка на кнопке погасла, а этот придурок ничего не видит и не слышит. Я потихоньку отворачиваю все четыре винта на струнодержателе. Скрипка должна расстроиться примерно на два тона – я думаю этого хватит. Так, синий рычажок влево, нажать на клавишу «ввод» на компьютере – пусть повторится этот этюд Крейцера,- и большая кнопка с лампочкой. Мои руки взлетели над скрипкой и тишину нарушил звук непонятно какой ноты. Компьютер жалобно пискнул и мои руки повторили маневр – тот же результат. Несколько секунд компьютер пытался что-то сделать, мои руки дергались в судорожных движениях, пока на экране не появилась надпись «error» и монитор потух окончательно. Учитель продолжал свою работу, незамечая всей этой кутерьмы. Я тихонько собрался и вышел на улицу. Свежий ветер потрепал мои кудри, как бы поощряя за удавшуюся шутку. Я прицокнул языком и почувствовал, как два передних зуба выпали. Я стал совсем взрослым. 

МСТИТЕЛЬНИЦА  

1  

Не щадя живота своего  

Он красив, как настоящий мачо. И он завораживает, как настоящий артист. Он и есть настоящий артист, если умеет в этой суматошной столице собирать полные залы примерно раз в неделю. Люди бросают свои заботы и топают на концерт Илюшеньки – светловолосого, ловкого, талантливого... Очаровашка, конечно... Как много очаровашек в белокаменной... Жаль, что популярных песен не поёт, а только бардовские.  

Даша смотрела на гостя во все глаза, не реагируя на тихие замечания сидящего рядом мужа.  

- Я сейчас думаю, что неплохо бы включить в репертуар что-нибудь новенькое, из другого жанра. Подготовил небольшое классическое вкрапление в мою доморощенную программу. Хотите послушать? – Илюша обращался именно к Даше, и она не могла понять, смеётся он над ней или действительно заинтересован её мнением, потому что самой Дашей такого изумительного человека в данный момент заинтересовать трудно: лицо отекло, покрылось пигментными пятнами, да и живот уже под самый подбородок...  

- Вы меня спрашиваете? – всё-таки скокетничала она. – Конечно, хочу.  

- Опять на вы? – посетовал он. – Уж если вошла во взрослую компанию, будь добра соответствовать. Вот мать наша – она бы оценила... По форме собрать помогла бы...  

- Я думаю, вы... Ты и сам соберёшь ещё лучше. – возразила Даша.  

- Да уж соберу как-нибудь. Но что ни говори, а мне лично мать очень дорога. Нехорошо у вас с нею вышло.  

- Закрой тему, – сказал Андрей, потягивая пиво, – не травмируй юную даму, находящуюся в столь интересном положении. Уж как вышло, так вышло, плохо, конечно, сам переживаю, но знаю, что мать наша не пропадёт. Зайдём потом ко мне и отправим ей привет по «мылу». Но потом. А теперь пой давай. Дама ждёт...  

Андрей был не менее интересен для Даши. Будь у неё такая возможность, не смогла бы сделать выбор. Он тоже однокашник бывшей жены Николая, а теперь стал большой административной шишкой на телевидении, всеми региональными компаниями командует. Темноволосый, большеглазый, и по всему видно – очень сильный мужчина. Только с милыми ласковыми манерами. И голос воркующий... Заговорит – всё отдашь. Тем более, когда он говорит о приглашении Даши на съёмки передачи для беременных...  

Как будто специально муж знакомит её с людьми из прежнего окружения... Причём, окружения не его, а жены бывшей, – досадовала она. Как будто своего нет... А наверное и нет, – вдруг подумалось ей. Откуда у него были бы такие друзья? А у бывшей жены – это да... Она интересная... Зато я моложе! И красивее! И умнее! Ни фига она не умная. Такие мужики были вокруг... Да я на её месте хоть одного такого захомутала бы обязательно!  

- Правильно! – горячо поддержал Андрея Николай. – Пой давай.  

- Я присмотрел один романсик Верстовского, а когда уже аранжировал, моя Танюха меня обсмеяла – и вся работа насмарку. Ты что ж это, говорит, на женские романсы перешёл? И правда ведь женский. Вот, чтобы даром труды не пропадали, хоть вам исполню.  

И он заиграл вступление – капризные аккорды и резкие речитативные возгласы гитары были так хороши, что самого пения даже не ожидалось. Зато уж грянул голос – как гром среди ясного неба!  

Старый муж, грозный муж!  

Ненавижу тебя, презираю тебя!  

«Ого, как Николай напрягся. За живое, что называется... Ну, ничего, это ему полезно... Чтобы не расслаблялся.» – Андрей улыбался, видя, что у новоиспечённых супругов реакция на музыку абсолютно противоположна. – «Может, и правда, и нужно мстить в этой жизни всем и за всё. Свою территорию необходимо блюсти... Огораживать... Похоже, эта прыткая девушка пышно украсит наш ностальгический визит в родную общагу... Странно, что Комендант Иваныч их сюда вообще пустил, да ещё в ту же комнату... Как здесь хорошо бывало когда-то! Мать наша – она бы обязательно покормила нормально... Что это за кабачки по-пионерски...» – он тронул вилкой подгоревший кружочек на тарелке, роняющий крупные семечки и не менее крупные капли вонючего растительного масла, и брезгливо поморщился. «Андрюша у нас гурман!» – смеялась когда-то староста курса... Мать наша. Крута, конечно. Но все знали, что это правильно. «Таааак, – говорила она перед началом занятий, – Петюнчик, иди на Тверской, бухай дальше, ты, Цибик, не лезь со своими дурацкими вопросами, не мешай профессору, а ты, Андрюша, не стесняйся, спрашивай, профессору понравится...» Настоящая мать, хотя она постарше нас всего лет на пяток... «Тебя, Андрюшенька, на десяточек лет постарше... Так что не обливай мою дверь джином с тоником, ничего у тебя не выгорит... Понял?!» Понял. Только и сорвал один случайный поцелуй, да и то по глубокой пьянке. Илюха тоже не уставал под мамку клинья бить. В прощальный вечер напился и с отчаянной наглостью вдруг обнял её за... Чуть не подумал – задницу... Она его по морде, а он терпит эти, надо сказать, неслабые побои и не отпускает... Еле оттащили, когда она заверещала уже умоляюще. Оттаскивали Илюху однокурсники, а вовсе не родной муж, сидевший рядом. Он, Коля, сидел и глаза прятал. Типа ослеп.  

После окончания песни только Даша смело зааплодировала.  

- Ну, вы как хотите, а я пошёл за водкой. – Поднялся обиженно призадумавшийся Николай.  

- А правильно! – подхватил идею исполнитель, упаковывая драгоценную гитару в чехол. – Хватит песен на сегодня. Только лучше вместо водки хорошего пива купи... Твоё пиво – дрянь, уж извини. Да вообще... К такому дню могли бы подготовиться и получше. – Он кивнул на заставленный немногочисленными дешёвыми закусками стол.  

- Мы вообще-то свадьбу уже сыграли, ещё там, в Барнауле, и ещё до развода... – Даша потянулась на стуле, поглаживая развеселившееся дитя в животе, и улыбнулась: – Весёлая была свадьба.  

- Ничего себе, – изумился Андрей, – да я бы на её месте или заявление забрал из ЗАГСа, или подал бы в суд на возмещение морального ущерба! Второе в любом случае сделал бы... Каково ей было, представляю...  

- Они в принципе давно вместе не живут, правда, Коля? Так что ей наверняка всё равно, женились мы или нет.  

- Сколько лет вы прожили вместе, а, Коль? Лет двадцать? – спросил Андрей и перевёл разговор, не ожидая ответа: – Пиво покупай типа «Гиннес», а водку... Не знаю, мне всё равно, я пиво буду. Водку – нет. Илюха тоже водку не хочет. Так, может, не надо?  

- Куплю и сам выпью.  

- Ты же пить бросил, – улыбаясь, напомнила мужу Даша.  

- Сегодня – можно. – ответил он.  

Даша не возразила.  

Настроение Николая по неизвестным причинам омрачилось до последней степени... Впрочем, известно всё. Хотел похвастать перед друзьями бывшей жены своей новенькой, как копеечка, то есть предельно молодой девчонкой, и способностью к плодоношению – особо... Пригласил на бракосочетание... А они посмеиваются что-то... На новый головной убор намекают... Перхоть предрекают от спиленных рогов...  

Возвращаясь с полными пакетами напитков, он не взял лифт, вместо этого медленно поднялся на седьмой этаж по широкой, выщербленной ногами начинающих писателей широкой лестнице. Почему-то вдруг тяжело дался ему этот подъём. Пятьдесят лет... А ей – восемнадцать... О чём он думал, на что надеялся? Ведь прав Андрюха, тысячу раз прав... И была бы эта девочка лучше проверенной многотрудными годами жены, была бы хоть красивее, что ли... Нет, ни одного достоинства, перекрывающего достоинства Валентины, у Даши нет... Только молодость, но в данном случае достоинство ли это?  

На площадке седьмого этажа он увидел Андрея, который курил, облокотившись на перила и разглядывая лестничный пролёт, забранный мощными панцирными сетками.  

- Будешь? – протянул Николаю пачку «Парламента».  

- Нет, бросил.. Мне теперь здоровье беречь надо...  

- Повезло тебе с профессией, реставратор роялей, – словно продолжая какую-то отзвучавшую тему сказал Андрей всё ещё трудно дышащему Николаю, – она не настолько творческая, чтобы сойти с ума... Интересно, сколько несостоявшихся писательских мозгов размазалось по краям этой бездны, пока начальство придумывало для нас такие батуты? Вот вижу сетку. А всё равно тянет прыгнуть...  

- В нашей профессии трудятся несостоявшиеся музыканты, так что им сетки тоже не помешали бы... Это вообще психи... Все их юношеские амбиции сломаны об колено, как говорит моя жена...  

- Да полно, разве твоя Даша такие слова знает? – с плохо скрытой ехидцей ухмыльнулся Андрей.  

- Бывшая жена, – уточнил Николай.  

- А-а-а... Ну, купил?  

- Купил, пойдём.  

В комнате было тихо. Или почти тихо. В тесном общежитском уюте, в кресле, притулившемся к холодильнику, блаженно раскинулся Илюшенька, а около, на полу, преклонила колени восхищённая Даша. Узкие артистические брючины время от времени подёргивались, судорожно сжимая и без того едва поместившийся между ними обременённый Дашин живот. Даша же, ничего не замечая вокруг, угощалась с несказанным наслаждением.  

2  

БОРЩ  

Серёжка всё время вытирал почему-то её нос, а не щёки, по которым катились слёзы. Валентина морщилась, отодвигала его руки, но он упрямо захватывал платком швыркающую носопырку, нажимал двумя пальцами и выстраивал насмешливую гримаску брезгливости на младенчески голубоглазой, по-цирковому подвижной рожице. Одновременно он пытался воткнуть ей в ухо наушник от плейера «ipod-mini», всячески рекомендуя дурью не мучиться, а послушать такую прекрасную музычку, как КАРМИНА БУРАНА...  

- Или что тебе включить: трэш-метал или деф-метал? – нетерпеливо домогался ответа он.  

- Отстань ты, линуксоид хренов... – заулыбалась она, наконец. – Убери свой плейер из-под мини...  

- Не реви, вот опухнешь, и он не поверит, что тебе без него живётся весело... – Сергей заговорил вдруг серьёзно и даже строго: – Ты для себя всё точно решила или нет?  

Слёзы снова хлынули.  

- Ну вот... – он потянулся за платком и получил шлепок по руке.  

- Конечно, решила! – сквозь рыдания выговорила она. – Такое разве прощают?  

- Бабы ещё не такое прощают, – фыркнул он, – особенно когда им лет под пятьдесят... Они прощают то, что мужик не простит никогда. А то, что ты задумала, будет точно уж бесповоротно.  

- Пусть! – решительно сказала она. – Почему я должна прощать такое? Или я не мужик?  

- Да ты – два мужика... – захохотал Сергей. – И четыре танка!  

- Вот гадёныш! – всхлипнула она, снова улыбнувшись.  

- Ну, сама посмотри – шары красные, нос опух... Точно не поверит...  

- А пусть думает, что это были слёзы счастья...  

- От оргазма, что ли? – фыркнул он.  

- Ой... Ну можно хотя бы сейчас обойтись без этих пошлостей?  

- Короче, так. План будет такой... Ну вот!!! Потеряла время! – Сергей впал было в панику и вдруг удивлённо замолчал.  

Ещё не отзвенело в прихожей, а Валентина прямо на глазах распрямилась, как слегка примятое жизнелюбивое растение: слёзы мгновенно высохли, глаза засияли. Она уже ринулась открывать входную дверь, но Сергей почти испуганно схватил её в охапку и слегка даже потряс, приводя в чувство.  

- Так какой план будет? – прошипел он.  

- Импровизируй как угодно, я подыграю, сам придумай что-нибудь. – был ему быстрый ответ.  

Через секунду она уже ворковала своим низким, с хрипотцой голосом:  

- Здравствуй, Коля. Ну, и что же ты тут забыл?  

- Тебя забыл.  

- Ну, это общеизвестно... Возраст... Склероз...  

- Поговорить хочу.  

- О как... У нас что же, появились общие темы для разговоров? – изумилась она. – Как помню, двадцать лет назад их тоже не было.  

- Вот это тема и есть. Всё-таки мы десять лет были законными супругами, а перед тем ещё семь лет проверяли чувства совместной жизнью... Вот об этом и поговорим.  

- Да, – согласилась она, – маловато мы их проверяли, эти чувства... Плоховато, вернее.  

- Накормить бывшего мужа можешь?  

- Могу... – Валентина пожала плечами: – А что, пионерки нынче мужей не кормят?  

- Кормят. Правда, не часто, и часто не досыта.  

Борщ, отлитый из огромной кастрюли в до боли знакомую жёлтую эмалированную миску уже благоухал на плите, а Валентина всё молчала. Наконец она удовлетворённо хмыкнула:  

- Так ты ей денег на хозяйство давай. Я-то всегда немного, но зарабатывала, а она со своим монстриком так сидит... Ну, что ж... Сама добивалась... Теперь уж нравится – не нравится, соси, моя красавица, как говорит один мой друг-линуксоид...  

- Почему это с монстриком? – взвился Николай. – За такие слова и ответить можешь.  

- Уж я отвечу, не беспокойся, – засмеялась Валентина. – Я ж писатель, у меня интуиция. Если бы ты меня читал, давно понял бы, что слово моё крепко. Вся эта история много лет назад записана, когда мокрощелка твоя ещё пешком под стол ходила.  

- Ну, про монстра ты со зла...  

- Анекдот есть такой, – улыбнулась Валентина. – Две проститутки ругаются, орут друг на друга: Ты воровка! – Да ты сама клиентов обчищаешь! – Ты сука старая! – А ты минет делать не умеешь! – Чтоооо??? Ну, это ты со зла...  

- И про минет знаешь?  

- Хе-хе. Илюшина мобила рядом на столе лежала, не так ли? Я всю прелюдию слышала. Да и постлюдию тоже. Помнишь окончание вашей трогательной встречи? Это он у меня спрашивал, не вернуть ли мне хозяина. И ты догадался, что я ответила? Не-не-не, сказала я, положите где взяли. Они и положили.  

- Интуиция у неё... Значит, это ты всё подстроила?  

- Ага... И девочку твою, конечно, тоже я уговорила. – Валентина расхохоталась: – Представляю, какое у тебя было выражение лица при виде этой картины. А сам-то... Морда... – почти ласково пожурила она бывшего мужа. – Меня-то в какой беде бросил?.. Без денег, при парализованной матери... – Она в который раз внимательно оглядела дверной проём.  

Николай с преувеличенным увлечением хлебал борщ, прикусывая дольку чеснока.  

Но всё-таки не выдержал, спросил:  

- Уверена, что монстрик?  

- Стопудово. Чикатило покажется ангелом.  

- Да ты меня ненавидишь просто! И запугиваешь! – Николай бросил ложку. – С чего это у меня должен был родиться монстр?  

- Вот недоумок! Да с каких шишей у тебя-то? Ты кроме синяков на теле ничего даме не оставляешь! Пропил давно и эрекцию, и эякуляцию! Как же долго он собирается!  

- Кто куда собирается? – по инерции спросил Николай.  

- Да Cерёжка на работу... Опять опоздает, подлец! Серёжка! Ты собрался или нет?  

И тут пришёл черёд Валентине потерять дар речи.  

Сергей появился незамедлительно, закрыв дверной проём своими ста девяноста пятью сантиметрами роста, и с недоумением воззрился на сидящего перед ним ста шестидесяти пяти сантиметрового Николая. Николай же видел перед собой только длинные голые ноги и руку, почёсывающую причинное место...  

- Гыыыы... – сказал Серёжка. – Так вот ты какой. Ну, привет. Как у нас борщец? Правда, ничего? Подогрей мне две порцаечки. – обратился он к мило заулыбавшейся хозяйке.  

- Куда ты в себе еду складываешь? – засмеялась она, похлопав его по впалому животу. – Вокруг позвоночника, наверное? Ведь только что поели... И ты на работу опаздываешь. – напомнила как бы строго.  

Но необъятная кастрюля уже появилась, и жёлтая эмалированная мисочка тоже.  

- Так у меня джинсы мятые... Я же говорил!  

- Она мужские брюки никогда не гладит! Не умеет со стрелками, и учиться не хочет. – попытался съехидничать Николай.  

- Нах мне стрелки на джинсах?! – удивился Серёжка. – Может, ещё зарубки на члене сделать?  

- Уже поглажены... Без стрелок! – поспешила добавить Валентина.  

Тем временем жёлтая мисочка обнаружила голубые цветочки, отдав ароматное содержимое вместительной тарелке из свадебного подарка на двенадцать персон... За двадцать лет от сервиза она одна осталась. Да ещё супница. Ещё бы! Какими насыщенными были эти двадцать лет! Восемь лет запойного пьянства... Каждый день – в свинью... Потом вроде бы угомонился Николай. Пить он, конечно, не бросил, но пил не допьяна. Однако посуда уже значительно поредела. А допьяна пить время не позволяло... Наступила безработица... Вот тогда были «съедены» все золотые украшения, подаренные Валентине бабушками и тётушками, так – по колечку, по колечку и снесли всё барыгам... Сам Николай Валентине украшений не дарил. Даше подарил. Бриллиантовое колечко, не тяп-ляп... Ну вот. Восемь лет запойного пьянства, года четыре – полнейшее безденежье... Когда ж оно было, счастье-то? А может, мальчика-то и не было?  

Оказывается, Валентина уже давно выговаривала наболевшее вслух. Как хорошо, что её остановили! Она уже и расплакаться приготовилась – привычка выработалась рыдать над воспоминаниями.  

- Ну что, готово? – Сергей одёрнул коротковатую майку. – Дорогие гости, а не надоели ли вам хозяева?.. Гыыыыыы! Доедай быстрее. Я сейчас вернусь, и чтоб тебя тут не было. Ты мне аппетит портишь. Надо бы одеться всё-таки, а то Кегля уже намеревался мне член отгрызть.  

- Где он, кстати? – забеспокоилась Валентина.  

- Дрыхнет, наверно, и опять на нашей с тобой постели, сволочь. – ответил Сергей. – Пошёл я его выгонять.  

- У тебя собака появилась? – спросил Николай.  

- Щенок. Четыре месяца.  

- А длинному щенку сколько лет?  

- Длинному девятнадцать.  

- Мстишь?  

- Сначала – да. А теперь – нет. Ты прав. Молодёжь – она лучше. И пяточки у них гладкие, и в любом вопросе можно с ними чувствовать себя уверенно... Хотя... Не в каждом случае. В твоём – да... Брат и сестра по разуму... – хохотнула она. – А в моём – труднее. Серёжка такой умный, зараза. И самостоятельный. Ну, я тоже, как говорится, расту над собой... Стала бабушкой продвинутой, «удаффком» читаю...  

- Что читаешь?  

- В интернете сайт такой... Долго объяснять, да тебе и не надо. А я теперь настоящий падонак. Именно так, с одной буквой «о». Бабушка-падонак... Звучит!  

- Скажи, зачем ты Дашку подставила? Чего добивалась? Чтобы я вернулся? Ну, вот он я. И что же теперь делать?  

- Выпей яду. – посоветовала она. 

Мужчина ревнует только женщин, которых любит; женщина же любит только мужчин, которых ревнует. Поэтому мужчина часто ревнует женщин без причины, а женщина не любит мужчин, которые не дали ей повода ревновать. 

Драматический рассказ про любовь и архитектуру  

Действующие лица: Любовь – жительница деревни  

Дачница – жительница города  

Явление 1  

Начало лета. Зеленеющие грядки под ветхим забором. За ним виден дом на противоположной стороне улицы.  

Дачница: Так по рукам?  

Любовь: Куда деваться. Руки отваливаются два огорода упахивать. Одной-то – с одним бы справиться.  

Дачница: Как одной? А что за люди во дворе – гости?  

Любовь: Да какие гости. Муж. Сын. Дочь. Ишо сын.  

Дачница: Почему же не помогают? Воспитываете плохо! Заставлять надо! (нервно закуривает) Впрочем, что это я? Те же проблемы!  

Любовь: Домик-то у вас будет справный. Зимой, оно конечно, холодновато, а коли на лето только – долгонько протянет.  

Дачница: Ну, уж нет! Домик снесём! Дачку выстроим! Вы меня простите, но что самое главное в жизни – эстетика! Погодите, выстрою – залюбуетесь! Пейзаж здесь великолепен, но архитектура!.. И потом, домик тесен! Вдруг гости? Можно в наше время жить с кем-то в одной комнате? А? То-то же!  

Любовь: Ну, как. Живём жа.  

Дачница: Да что вы?! Все – в одной?!  

Любовь: А чо. Много ли нам надо. Привыкли. Сын дома не бывает – в мозгах опухоль, так и рос по больницам, в школе ни дня не учился – инвалид. Теперь, поди, по тюрьмам научат, вон следствие идёт… (плачет)  

Дачница: За что? (неожиданно с интересом) А можно, я тут у вас себе щавельку нарву? Обожаю кисленькое!  

Любовь: Да рвите… Деда одного обокрали. Сын-то не крал, друзья крали, а он с ними был. И дочка вот. Кожную вёсну с армянами сбегает и – до белых мух… Позора-то. Ныне она чо-то припозднилась в бега. (Вытирает глаза фартуком)  

Дачница (жуя): Воспитывать надо! (Вытирает оставшиеся листья о брюки) Взял бы ваш муж ремень…  

Любовь: Дак и так всем достаётся. Пьёт он сильно, буйный. Не захочешь – сбежишь. Ну, вот три дни ходит стёклушком, не пойму чо и стряслось. Тьфу-тьфу… (стучит по забору, забор падает)  

Дачница: А младший сын ваш чем занимается?  

Любовь: Да чем ему заниматься – штаны марает. В июле два исполнится, достало бы сил поднять… У-у-у-ух! (поднимает забор)  

Дачница (восхищённо): Вы – поднимете, не сомневайтесь! Вы удивительно сильная женщина – культуристка прямо! Значит – по рукам?  

Любовь: Шибко жалко моё наследство. Не сносить-то – никак нельзя?  

Дачница: Нельзя, милая! Надо вперёд смотреть, о живом думать! Грустить не надо! Красота спасёт мир!  

Явление 2  

Лето в зените. Забор лежит на грядках. Дом на противоположной стороне улицы исчез.  

Дачница: Да ладно, не надрывайся! Я на новом месте новый забор поставлю – сегодня после обеда рабицу завезут!  

Любовь: Куда деваться. Как жить-то будешь: дом здеся, а огород – тама? Поворуют.  

Дачница: Баня, через дорогу – раздевалка! (хохочет и вдруг продолжает всерьёз) Пусть попробуют! У меня и милиция – вот где! (показывает кулак)  

Любовь: Эти, чо другой раз приехали – красивый какой, надо же… и вежливый… сударыня, грит… по забору за руку перевёл… (разглядывает свою руку и вдруг торопливо прячет её под фартук)  

Дачница: А, это Бараков – из города архитектор, жаль, не его начальник! Ты б упала! Красавец! Умница! Книжки пишет! (нервно закуривает)  

Любовь: И глазки… и сам воспитанный такой…  

Дачница: А, ты про Баракова, а я про его начальника! (хохочет)  

Любовь: Районный-то наш антихре… антихри… как?..  

Дачница: Архитектор.  

Любовь: Во-во. Тот воопче грубее. Баба, грит, картошки-то хватит? С матерком ишо. (задумывается) Картошки – да, не хватит.  

Дачница: Брось! Семь соток с небольшим оттяпали – делов куча! Отдохнёшь хоть от этой каторги!  

Любовь: (жалобно): Я не поняла: чо там-то не строить?  

Дачница: Тебе ж объяснили: уклон большой, воды грунтовые близко и ещё много причин! Два часа объясняли!  

Любовь (с укором): Значит, зря дедов домик порушили, стоял бы ишо годов двадцать.  

Дачница (ласково): Бараков же тебе сказал: аварийный, тронь – и рассыплется! (неожиданно с интересом) А можно, я тут у тебя себе морковки нарву? Обожаю свеженькую!  

Любовь: Да рви… (задумывается) Бараков… поцеловал зачем-то… (осторожно достаёт из-под фартука руку, долго её изучает и снова торопливо прячет обратно)  

Дачница (вытирая морковь о брюки, презрительно): Все они! Мягко стелют, да жёстко спать! (вгрызается в морковь)  

Явление 3  

Конец лета. На авансцене забор из рабицы. За ним – почти готовый сруб. У забора Любовь одна.  

Любовь: А ведь низко окна сделали, как заметёт зимой – в темноте насидится. Свет чуть не кожный день отключают, надо пойти сказать… (идёт и останавливается в задумчивости) Не будет она зимой жить-то… (долгая пауза) А, зайду. Может, приехал кто. Куда деваться.  

СОБАЧИЙ СУП  

Опять сгорел дотла собачий суп.  

Прихожу домой, а собака безропотно фыркает носом в щель (хорошо, что год назад сосед спьяну дверью ошибся и обматерить было некому, пока доски расшибал пинками)...  

Так. Немедленно: плиту выключить, кастрюлю огнедышащую — в ванну, окна настежь и бегом на улицу с собакой.  

И так всегда. Куда ни ткнись — всё на нервах.  

Картинка из прошлой пятницы  

Директриса:  

- Вот так вот. Кодироваться не хочет. Ну, не знаю.  

Сослуживица:  

- Спасите, Наталья Павловна! Тридцать лет пьяницу терпим! В кабинет не войти — перегар с утра! Клиенты ходят, что о нас думают?  

Сослуживец:  

- Витя, ты мне друг, но, извини, я не о том. Юра, будучи директором, не пресекал, а Наталья Павловна — человек принципиальный.  

Директриса:  

- Ну, не знаю. Голосуем. Двадцать три — «за», а шестеро — «против», вот так вот?! Ну, не знаю!  

Я:  

- Не нравится мне такая традиция: что ни неделя — новый козел отпущения. Одумайтесь, что творите, можно ли вас любить после этого? Серпентарий, а не коллектив. Вам бы казни публичные посещать, ку-клукс-клан вы советский!  

Директриса:  

- Вот так вот??? Ну, не знаю!!!  

Подруга (мне локтем в бок):  

- Что за манера все портить, локомотив ты размечтавшийся! (В зал громко и весело): Дело ясное: на улице — грязь, дома — колотун, трамваи — смертоубийство. Кстати, о погоде. Весна скоро кончается, а деньги зимой платили. Но спрячьте пистолеты, друзья! Лето возвратится! И чтобы не было мучительно больно за... ну, вы меня поняли, да?.. Давайте проголосуем, пусть человек до пенсии доработает.  

В пятницу суп не горел. Я никогда не варю его в пятницу. Дни строго определены: среда и суббота. К субботе я успокоилась уже... Зато потом, в среду!  

Картинка из среды до сгоревшего супа  

Директриса:  

- Вот так вот, мои дорогие! Ну, не знаю, дорогой мой, отдыхайте, вот так вот, ждите свою пенсию! Выпьем за... ну, не знаю! (Пьет.) Передайте-ка мне кусочек рыбки, вот так вот. (Восхищённо ест.) Ну, не знаю!  

Сослуживица:  

- На кого меня оставляете, милый, ведь тридцать лет в одном кабинете! Утром прихожу — всё как всегда: шторы подняты, стулья опущены, документация на столах... По первому намёку хоть гвоздь забьет, хоть каблук приклеит... Выпьем за самого милого человека из нашего коллектива! (Пьет.) Наталья Павловна, попробуйте салатик, не пожалеете!  

Сослуживец:  

- Витя, ты мне друг, но, извини, я не о том. Я о душе. Товарищи, какая у нашего Вити душа: не обиделся, стол накрыл на прощание! (Со слезой накатившейся) Наталья Павловна, давайте выпьем!..  

Стоп-кадр. Искренность невыносимая. Мы с подругой эту сцену вживе не наблюдали: смылись по-английски в курилку от стыда, прихватив со стола бутылочку.  

А потом суп сгорел.  

Потому что пришла домой расстроенная, накидала в кастрюлю всего побольше и прилегла погрезить — помогает от нервов, знаете ли. Подругу научить пыталась — не хочет, боится. А чего бояться? Просто всё. Сначала встаёт перед закрытыми глазами очень яркое цветовое пятно. Замечали? Потом оно непередаваемо сгущается, и по центру прорезывается мигающая светлая точечка. Стоит ухватить эту точечку внутренним зрением, притянуть, не дать угаснуть... И расширяется она с некоторым усилием, вот уже кружочек вырастает прозрачный, вот и пространство внутри него различимо... Терпеливо выращиваю, постепенно. А потом сны заказываю и засыпать не обязательно.  

В среду действительно заснула. Сроду столько водки без закуски не пила. Меня не берет она вообще-то. Вот и надейся теперь — суп-то... Да суп-то — фигня. Главное — жирный был, гад, хороший. Ну и горел тоже хорошо, жирно. Дым едкий, клубами такими тяжёлыми — хоть взвешивай, стены все в копоти — еле отмыла, ковры три дня на балконе проветривались — все равно воняют... А собака что творила! Чих, скулёж, вой. Меня разве что не покусала — разбудить пыталась. А мне — нипочём. Пока не выспалась — не встала.  

Картинка из среды около горящего супа  

Сочная, клубящаяся темнота и мы — фонарики, похожие на фасоль. Лучи мягкого света струятся из глубины семядолек, где живут будущие ростки, а темнота питает и поддерживает наш свет. Каждую фасолинку люблю безмерно.  

Эйфория.  

И вдруг.  

Не то самая тихая нотка растаяла бесследно, не то самый слабенький оттенок цвета погас. Откуда это пришло? Мы счастливы. И меня зовут. Плаваю. Счастлива... Но нет. Не уходит щемящее ощущение потери. И вместо знакомой темноты тяжёлым душным бархатом обволакивает меня безмолвная кладбищенская печаль, пропитывается липкими потёками незаметно убивающей тоски, и отрывистые ядовитые вспышки простреливают пространство насквозь, перебивая наш свет. Эта новая темнота глумится: «Хочешь? Хочешь? Смотри!» — по одной выхватывает фасолинки, и фонарики их погасают бесследно, безвозвратно. Мне больно, я плачу, вырываюсь, ныряю в светлое пятно, пытаюсь объяснить, насторожить, встревожить, спасти от гибели. Фасолинки озираются и улыбаются безмятежно. Лучики тревоги направлены только ради меня: «Что с тобой? Тебе показалось, — успокаивают, — всё в порядке, всё так и должно быть». Почему не видят, не чувствуют?.. Темнота окончательно взбунтовалась, она теперь — неприкрытое, уродливое, голимое зло. Нас все меньше и меньше, мы исчезаем, и как быстро! Не видят. Слепы. Да любят ли они друг друга, или опять я одна со своей идиотской любовью?.. О, жалость, какая острая, пронзающая тонкими-тонкими иглами жалость!.. И устают эти иглы. Бесполезно. Помочь нельзя. Слепоглухонемею, и густое, как смола, отчаяние переполняет меня. Отчаяние — это темнота. Падаю, утопаю, иду ко дну мучительно долго, мучительно медленно, там умру, успокоившись. И вдруг понимаю, что нет дна у отчаяния. О, погаси меня, темнота, я не хочу больше чувствовать, силы иссякли!.. И темнота протягивает ко мне руку.  

Ну вот, прогулялись. Заодно и по воспоминаниям. Теперь за дело. Кастрюля в ванной остыла уже. «Уходя, не забудь выключить все электроприборы!» — на двери написать, что ли? Дотла. Опять. О чем вы только думаете, сударыня, последнее время?..  

Подумать, конечно, есть о чем. Стены, окна, посуда, мясо — собаку кормить все-таки нужно — руки драят, а мысли текут себе...  

Что я могла ему дать, чтобы не потеряться среди остальных?.. Чтобы запомнил?..  

Посмотри-ка в зеркало и ответ найдешь...  

Что дать, что дать. Да ничего не давать, тогда уж точно запомнит — небывалый для него случай. И вообще. После драки кулаками не машут. Отшила — теперь плачь, что ещё остается. Не надо было подглядывать. Ишь, расповадилась медитировать. Выбирай уж — туда или сюда. Если хочешь к земле поближе, то вот он — твой настоящий мужчина: охотник, рыболов, драчун, бабник и пьяница, такие с тобой обо всех забывают, и ты их любить постарайся. А этот — красавец и умница. Не твоё. То, что он бабник, в твоём стиле, но не по своей воле. Плевал он на нашу сестру. Нет, он нас всех любит, конечно же, но себя чуточку больше. А еще он добр и никому в страданиях не отказывает, тепло отдаёт с лёгкостью. Прямо пропорционально: чем приятнее телу, тем длительнее страдания. Одно у вас с ним сходство: оба — палец о палец, ничего для просто собственного удовольствия не сделаете. Строго по заявке, ради удовольствия ближних — пожалуйста. Это он. Ты и того не можешь, гордость не позволяет. Повезло же твоей гордости! Пару эпизодов зачеркнуть-таки бы, да поздно. Но сегодня утром ты повела себя совершенно неординарно. Можешь себя поздравить. Последний, но триумф.  

Картинка из субботы до сгоревшего супа  

Сколько можно молчать? Скажи что-нибудь, хотя бы для приличия, хозяйка, тоже мне. А что сказать?.. Спроси, как дела. А лучше — откуда он явился и как посмел. Челюсти слегка шевельнулись, но зубы остались сжатыми. Слов — море, а не идут. Ну и ладно. Лови-ка точечку!  

Ого, какой вихрь. Нет, смерч. Кружусь в его водовороте от основания — выше, ещё выше, ещё стремительнее, так, что хочется придержать мокрый подол несуществующего платья... Откуда здесь вода? А, так это же слёзы... Вот ты где. На гребне. И в темноте почти не виден. Прицепляюсь к последнему кольцу спирали и осторожно присаживаюсь рядом.  

— Будем мерцать дальше? Так слушай. Вернее, смотри... или... ну, не важно, внимай, короче, как сумеешь... Привела я тебя к воротам, но ты не был впущен. То, что ты без прозрачности — пустяки, стражи впускают скрытных... в тебе отсутствует ответный огонь! Ни одной, самой холодной искры... Как странно, отчего это? Вряд ли кто-то был любим более тебя.  

— Если человека все любят, он не виноват. Я и сам страдаю из-за этого, поверь мне.  

— Замечая последствия на объектах твоего внимания, да?  

— Да. А что я сделал? Я кому-то обещал? Обнадёжил? Об­манул?  

— Нет, разумеется. Но ты же умён и кажешься добрым. Зачем приручал тогда? Как мог не предвидеть надежды? Ты — слишком для нас, понимаешь ли, что это значит — слишком? В нас просыпаются собственничество, зависть... Мы все перестаём любить друг друга...  

— Значит, и не любили. Значит, я — хорошенькая проверочка для всех вас...  

... И взметнулся смерч. И разлучил.  

Что нужно сделать с креслом, чтобы оно не скрипело? Двери смазывают маслом, а с креслом — как?.. Прерывает который раз. Не сидится — ворочается, ёрзает. И ведь заёрзаешь, заворочаешься — уже семь минут молчим.  

— Ну что ж, разговора не получается сегодня. Может, я пошел?  

— Как хочешь.  

Прощальное движение рукой, и молчаливый крик за лифтом вдогонку...  

Так-то, зеркало. Какой тут триумф. По нулям. Ничья. Ничей. Ничего.  

И нечего! Всё правильно получилось. Запланированное наверху — неотвратимо. Вот ты свободно считываешь информацию в будущем, а изменить ничего не в состоянии. Говорено было — не твоё. А неймётся. Значит, страдай, если так хочется. Сенеку читала? «Кто не чает — не отчается...» — умный был парень. Неужели картинки тебя ничему не учат? Смотри в окно тогда. То же самое увидишь, только на более примитивном уровне... Вон, под грибочком, пьяный обрыгался. Правильно, водка забирает большинство. Рядом мамашки с детишками прогуливаются. Да, и домашность, угар адский, укачивает многих. Некоторые люди деньги делают и в этом обретают некий суррогат удовлетворения. Некоторые — стишки впроголодь кропают, видя в них смысл посланных миру несчастий. Ах, если бы так просто!.. И все они смерти боятся, не понимая, что жить давно перестали, если только жили когда-нибудь. Зато другие появились, и ты их видела, они не боятся, а ждут своей смерти и уже не желают искать очередной выход в никуда. Не всё ли равно, тюрьма или монастырь — каждый сам выбирает, где и с кем ждать. Ты-то дождалась. Твои картинки — смерть ведь. И не лучше ли она так называемой жизни?.. Скоро вас будет больше, чем гибнущих от водки. Чувствуешь, какой оптимизм? Присоединяйся! Нужна тебе эта навозная куча, если можно оставаться там, в глубине сущности, в темной колыбели пространства?..  

Я обязательно отвечу зеркалу на его вопрос. Когда найду ответ. Еще здесь не все потеряно.  

Картинка из субботы около горящего супа  

Вот собака моя. Послушание — идеальное. Преданность — надеюсь, что нет. Приживется, в случае чего...  

Супчик густой любит, похожий на кашу. Верхние листья с капусты — туда, круп всех по горсточке, картошки чуть-чуть (много вредно)... Ай-яй-яй. Вермишель на исходе, маловато на шестилитровую кастрюлю, основа, как-никак. Пока спущусь в универсам, мясо доварится. И подруге необходимо позвонить... Так ли уж необходимо?.. Наверное, если вместе с кулаками вся душа чешется. Разговор назрел в свете последних известий из соседнего измерения... Ну вот. Даже предлоги и приставки заодно со всеми наболевшими корнями. Изрекают изнутри: избери избыток, изящное изобильно, изобретательно... Издеваешься, изувер?.. Не дамся! Хочу «в», а не «из». И не надо давить, враг рода человеческого! Я этого не выношу, сам знаешь... Я вообще-то в универсам иду. Ну, хитёр же! Уважаю... Фантасти­ка — автомат без очереди.  

— Привет, подруга, ну и как ты — довольна?  

— Я всегда довольна! Как милый твой поживает?  

— Милый НАШ, скорее. Так ты, что ж, подруга, добить меня решила?  

— А что случилось? Я не понимаю. Путь по-прежнему свободен — вперед!  

— Нет, ничего себе! Разве я теперь смогу?! Ведь ты в курсе всех моих проблем, а переступила. И не ради жизни своей, здоровья или благополучия — ради вшивого удовольствия переступила!  

— Ты всерьез считаешь этот разговор телефонным? Давай приезжай, я и объясню тебе всё, как это произошло и зачем. Откуда знаешь, кстати? Неужели он доложил? Вот не ожидала!  

— Зачем мне доклады ваши. Ясно видела вас всю сегодняшнюю ночь.  

— Опять ныряла, да? Вот не вынырнешь когда-нибудь оттуда — будешь знать. Опасно то, что ты делаешь, сколько можно говорить? Эх, ты! Клялась, каялась. Карты в мусорку выбросила. Тем более приезжай — на вливание.  

— Взаимно, чтоб ты знала. Жди, еду.  

Зло засасывает. Очень трудно повернуть обратно, потому что в первую очередь зло отнимает желание возвращения... Хотелось разругаться или подраться даже, если повезёт. Не подрались. Долго беседовали: то вдрызг, то всласть. Все внешние приличия — увы! — соблюдены остались. Завтра опять встречаемся. Зачем только, зачем было соглашаться? Вот муки-то ещё. Но так надо. Ответила же на вопрос: «А был ли мальчик?», может, подруги-то и не было? Нет, была, это точно. И даже наверняка есть. Гнев весь ум застит. Конечно же, она меня любит, но себя — чуточку больше. Это вполне естественно, я и раньше такое о ней знала. А возмутилась бы, не коснись меня? Может быть. Но вряд ли. Подруга ближе остальных всех — и мужчин, и женщин, практически без исключений. Сестры нет, не знаю, дороже ли была бы. Подруга мне — брат родной, вот тут у меня богатый опыт... Тем более удивительно: как она могла?!  

— А вот так! — весело отвечает, легко, бровью не дёрнет. — Ты так не можешь, а я могу и очень рада, что могу. Ты — вот такая, а я — вот эдакая, и обе мы имеем право на существование. Тебе по-своему существовать, а мне по-моему. Почему я должна быть, как ты? А почему не ты, как я? Я тебя не заставляю, и ты меня не окорачивай, надо со всей этой разницей мириться.  

Помириться не помирились, но приходится теперь новый суп варить. Без вермишели. Со свёклой, с капустой, с клёцками... Вот так себя бы уметь конструировать. Или вот так бы научиться менять ингредиенты текущих событий по своему усмотрению: протянет подруга руку, а тут я её — раз! — не лезь, куда не следует лезть, нельзя, вот тебе другая конфетка, чтобы не обижалась...  

Готово наконец-то. Устала, как собака. Да нет, какая собака, собака стены с окнами не мыла, кастрюли не чистила, супов хозяйке не варила. Отдышалась на прогулке, пока квартира проветривалась, нажралась сырого мяса, поскольку суп сгорел, да и дрыхнет себе спокойно. И мне пора бы. Ночь на дворе, а спозаранку мы на пикник едем все трое. Без лодки, зато с собакой. Мне много сил понадобится — глядеть на них после всего случившегося...  

А ведь интересная мысль — насчет супа. Ингредиенты поменять. Почему не попробовать самой влиять на события?.. Или книжки специальные почитать сначала, с соратниками познакомиться?.. Да ну, Бог не выдаст, свинья не съест. Карате, говорят, тоже философия, а используют же в подворотне. Сегодня устала. Ну, а завтра обязательно попробую...  

«Ми-ри-ть-ся»...  

Черта с два.  

Последняя картинка  

Темнота, в которой не темно, темнота озарённая, проливающая свет и оттеняющая его, не дающая ослепнуть в пространстве. Две фигуры, удалённые друг от друга, но разлучённые мной. Одна из этих фигур — брат мой, у него волосы чуть темнее и не извергают искр, а тело крепче, хотя светлее и прозрачнее. Отчетливо виден контур его фигуры. Другой — золотоволосый — это возлюбленный мой. Складки окутывают его, колеблясь и меняя окраску свечения, завораживают внимание, лишают силуэт чётко зримых, близко знакомых очертаний. Я тоже там, в темноте пространства. Точка, где место — мне, образует равносторонний треугольник, руку протяни и прикоснешься. Рядом Брат. Рядом Возлюбленный. Но спешить нельзя, хотя дано непреложное знание: треугольник должен быть уничтожен...  

Два выхода.  

Выбор и слияние. Это первый, легкий, никому не во вред.  

Расторжение и уход. Это второй, болезненный для всех, хотя боль не делится поровну: четыре пятых — мне, остальная — им, уж сколько захотят взять из этой части. Причём, если возьмут без радости, то боль в них не удержится, вернется к целому, и тогда — гибель, разрушение меня.  

Я умею всё видеть, всё знать, а незнакомое — угадывать, обстоятельства вычисляю мгновенно. Одного лишена — знания цели. Знание желания присутствует — хочу всё. Присутствует, но не помогает. Возможность отсутствует.  

Между нами тремя явственно обозначается связующая пунктирная линия из бегающих огненных сполохов. Каждая чёрточка пунктира выращивает малиновые спирали огня. Всё чаще сполохи, все ослепительнее. Скоро образуется из них единая черта пламени, взовьется по периметру, заголубеет... И взрыв. Время на существование сложившегося дано, но оно скоро кончится. Надо решить. Трудно.  

— Да вы поможете мне или нет?!  

— Пусть сама решает, — сказал Брат.  

— Как бы ты ни решила, ты решишь правильно, — сказал Возлюбленный.  

О, как я их люблю! О, как люблю! Но себя, оказывается, чуточку больше.  

Как это — раствориться?! И меня не будет?!  

Будет один из них — со мною в сердце. Получается, что данное решение — последняя самостоятельность моей жизни, так как сердца не диктуют ни одному из них.  

Тяжело расставание, но там находится маленький шанс победить боль. Меня выживет мало, но это буду я. Или... Меня не будет окончательно, даже кусочка в чьей-то сущности, если боль победит меня.  

Как страшно.  

И все-таки я дерзну!  

Прощайте! — и распадается треугольник. Взмываю вверх, в темноту, сквозь мелькающие цветные огни. Спустя миг не могу видеть оставшихся. Ничего не могу видеть. Молнии пронзают меня, и тело принимает их очертания безболезненно, как естество.  

Темноты больше нет! И нет слепоты в пространстве! Вижу реку, глубокую излучину её, и даже различаю неровную поверхность, изрытую дождем, вижу обрывистый берег с острой, густой осокой, где внизу, у воды, сижу я, прислонившись спиной к высокому глинистому откосу. Глина красная, мокрая. А моё тело поднимают зачем-то наверх. Слышу знакомые голоса:  

— Неси скорее жгут!  

— Ах, чёрт, за ней надо было следить, как это мы!  

А меня просто смех разбирает:  

— Кто это тут пожалел обо мне, а?..  

Падаю навстречу и ухожу в мягкую влажную землю, и растекаюсь, и угасаю, и при последней капле света вижу, что некому склониться над тремя бездыханными телами, и, уже находясь в темноте, некоторое время продолжаю слышать, как воет, воет, воет моя собака.  

Мальчишки в очередной раз устроили заплыв в аквапарке, а я, заслышав звуки рояля, решила выпить бокальчик сока в баре отеля...  

Музыкант играл виртуозно... Я (уже, скорее, по привычке) сделала несколько фотокадров и присела за столик ...  

А потом... Он заиграл для меня...  

Я не знаю даже, каким образом я это почувствовала: то ли по изменившемуся вдруг репертуару «нон-стопа», то ли по случайно встретившемуся с ним взгляду... сложно объяснить, как именно... но...  

Я почувствовала: он играет сейчас для меня... :)  

Музыка... она была похожа на море: так же безгранична и таинственна...  

Она манила, завораживала, обволакивала и погружала...  

Она то нарастала с неистовой силой, то затихала, и, когда казалось, что эта пауза никогда не закончится, волна нахлёстывала с новой силой...  

Я слушала его два часа...  

Неожиданно я поймала себя на мысли, что не свожу глаз с рук пианиста... Удивительно красивые руки...  

Его пальцы скользили по клавиатуре рояля, а мне почему-то подумалось: вот так же тонко, наверное, эти пальцы чувствуют тело любимой женщины, и с каждой новой импровизацией под этими пальцами рождается волшебная музыка....  

Волна нежного эротизма и грустной романтики окатила меня с головой...  

Я улыбнулась, встала и тихо вышла из бара...  

Анчутка  

Свою общежитскую уборщицу Анюту студентки-гуманитарии всегда называли Анчуткой. Подмена имени произошла так давно, что придумавшие теперь в недосягаемости: Анчутка подрабатывает здесь уже седьмой год. И за это живёт здесь же. Все привыкли.  

- Да ладно... – отмахивается рваной резиновой перчаткой Анчутка, – Я в принципе не против. Глазёнки, волосёнки... Чернавка... Чертёнок так чертёнок. Только вот, Анчутка – он, мой. Мальчик вообще-то. Пол не совпадает.  

- Вот потому ты только полом и занимаешься. Он – твой. Продолжай! Мой! – хохочут остроумные студентки.  

Анчутка улыбается и послушно продолжает мыть. Улыбка у неё скромная, словно прячущаяся, на общение не вызывает. Студентки видят, что соперничество невозможно, но как знать, как знать... Дамы редко недооценивают опасности...  

Студенты же относятся к Анчутке не то, чтобы совсем безразлично, но и не сказать, что трепетно. Во всяком случае, вниманием она никогда не была избалована. И вдруг... В день рождения, о котором неизвестно как пронюхали, студенты подарили уборщице тяжёленькую стопку книг, и каждая книга – умнее умного. Павича, например, подарили. На сербском языке. И ещё – разное... Истинно образованному человеку ничей язык чужим не бывает, – учат студентов профессора. Однако Павич достался Анчутке нечитанным – странички ещё слипшиеся. Из подаренных ей книг – единственно нечитанный, что Анчутку теперь особенно возмущает. Это теперь. А сначала-то она как расчувствовалась! Ошалела просто от неожиданности такой. За коньяком сбегала, за деликатесными нарезками колбасы... И потом отрывалась от литературных дискуссий ещё неоднократно. Сначала за водкой. Потом за портвейном...  

А получка у Анчутки един раз в месяц, как раз двадцать пятого числа. В декабре – с днём рождения совпадает. Короче, пропилась Анчутка, совсем не будучи пьющей, в один день и до последнего пятиалтынного. /Алтын – трёхкопеечная монета – уже прочно забыт народом, тем более, забыто старинное название. Анчутка же историю обожает – столичный университет в прошлом году окончила, тот, который раньше историко-архивным институтом назывался. Но это Анчуткин секрет, не выходящий пока за скобки. Что за специалист, в самом деле, с вечной тряпкой в руках и пятнадцатью копейками в кармане... Пятачками, притом. Вот когда найдёт Анчутка более подходящую своему образованию работу... Вот тогда.../  

Не столько Павич её растрогал, сколько другая серого кирпичного цвета и веса книга, обнаружившая витиеватую, но лаконичную дарственную надпись на шмуцтитуле: «Коллеге Михаилу от автора. 1999 год». Настоящий постсоветский исторический роман. Почище Стендаля. Похлеще Маркеса. О «зоне», разумеется.  

- Книжки существуют для того, чтобы их хоть кто-нибудь прочёл, – это твердое Анчуткино убеждение.  

Еле вчиталась. Но и вчитавшись – морщилась.  

А коллегу этого автора Анчутка знает почти хорошо, уважает и даже несколько побаивается: эдакий сильно исхудавший и вытянувшийся к потолку Берия, громко шаркающий ногами. Умный. Вежливый. Ну, выпить очень захотелось. Ну, поторопился с подарком, недосмотрел, роясь на антресолях... Анчутка сразу же всех простила – такой у неё имидж. Злющая уборщица – явление слишком банальное. А вот образ безропотной Золушки, банальный не менее, для Анчутки подходит... Особенно перед Новым годом. Веком. Тысячелетием... Рождеством Христовым. Крещением Господним... И ещё потерпеть с недельку.  

- Доживу до следующей получки – куплю пистолет. Нет, денег не хватит, – раздумывает она беззлобно, – Разве – на игрушечный. А зачем?.. Есть веревки бесплатные. Прямо сейчас. Мыльце тоже дармовое. Пока не кончилось... Никогда моющих средств на весь месяц не хватает, а в этом месяце и докупить не на что... Что за люди эти начальники? На всём экономят...  

Пресловутая верёвка Анчуткину мысль не связала. Даже не остановила. Потому что Анчутка решила умереть естественной смертью – от голода. К новогодней ночи она была чуть жива: головокружение, слабость, тошнота, – “мальчики в глазах”, как в старину говаривали. Впрочем, у Анчутки в глазах и мальчики потерялись бы – глазищи стали огромными, чернее прежнего, и круги разноцветные перед ними – во весь мир... Тем не менее, она до предельной праздничности отдраила вверенные ей кухни, туалеты и коридоры и закрыла, наконец-то дочитанный исторический роман о «зоне». К Рождеству одолела ещё две подаренные книжки: «Скорняжный промысел Центральной Африки» и «Виноградарство за Полярным кругом» – научно – популярную литературу шестидесятых годов. Взгляд успокаивался только на картинках. Буквы расплывались. Постоянно хотелось спать. А говорят, что от голода смерть мучительна... Врут.  

- Завтра Сочельник... У людей по всей стране пост закончится... – Анчутка привычно вздохнула и отхлебнула кипяточку с вареньем, благоухающим малой и не менее голодной родиной /а варенья, надо сказать, Анчутке хватит на два-три абсолютно безденежных го­да, если с его помощью удастся не помереть/.  

Потом она взяла последнюю, полную почти понятного текста книгу и принялась читать рассказ из середины /Анчутка со сборниками всегда так поступает/. Название многоговорящее: «Таjна вечера». Это не тайна какого-то там вечера. Это – «Тайная вечеря».  

Жаль, не про Рождество. Но и про Пасху – вряд ли. У Павича всегда своеобразные привязки действительного к мифологическому.  

Продекламировав отрывок текста, Анчутка почувствовала, что между нею и рассказом образовалась некая незримая общность, которую нужно обнаружить и обозначить как можно скорее. Может, тогда всё изменится и в Анчуткиной жизни. Павича она любила более как ведуна нежели как литератора, именно поэтому сейчас прочтение иноязычного рассказа приобрело определённое сакральное значение, пока от неё скрытое. Ждать ли хорошего, читая волшебника – Павича, Анчутка тоже не знала. Добрый ли он волшебник? Она решила на всякий случай верить в добро.  

Много знакомых слов. Глаза бегут от одного к другому, но проникнуть в смысл не дают промежуточные туманности. Пришлось завести словарик. «Београд jе био окупиран». Белград был оккупирован?.. Почему это – был? Он до сих пор... но... дальше, дальше...  

Звуки фантастическими бабочками порхали по комнате, щекоча воображение изузоренными крылышками и оставляя невесомую пудру смысла на самых кончиках Анчуткиных изысканий... Анчутка одновременно и торопила понимание, и смаковала непонятную речь. И то, и другое было ей дорого. И то, и другое было ей необходимо...  

Если в ночь перед святым Сочельником обыкновенная русская девушка расколдует незнакомые слова, то всё у вас, братья-сербы, когда-нибудь получится... А она найдет к утру и Христа, и Иуду, как бы Павич ни зашифровывал их местонахождение...  

Под утро текст вдруг пошел, словно по маслу: “Однажды вечером перед самым истечением комендантского часа Исайло Сук сидел в корчме на своем обычном месте за овальным столом и ел гершлу с луком”... Что же такое – гершла? Пирог? Или просто яичница?.. Анчутка прислушалась к себе. Слюноотделения не было! И дочитала предложение до конца: «когда с улицы послышались револьверные выстрелы с тремя симметричными промежутками тишины» Так три было выстрела или четыре? Или Анчутка что-то не поняла?.. Если выстрелы – вместо петуха, то обязательно три. «Сильно... – сдержанно похвалила она автора, – Даже я догадалась». И продолжила чтение потенциального Нобелевского лауреата...  

Вскоре Анчуткин палец нащупал последнее слово рассказа... Анчутка расстроилась:  

- Как всегда... Хотел быть Христом, а поступил, как Иуда.  

Она поплакала над неисправимой судьбой главного героя и уснула, не заметив, что самое важное с нею уже произошло: такую необычайную в себе силу, такое торжественное умиротворение и такие слёзы – обильные, не замутнённые никакой обидой – она изведала впервые. Ей снились небеса оживших фресок из рассказа и ангелы над незнакомой землёй... Так не хотелось покидать этот сон, что даже стук в дверь не сразу её разбудил, и, пока она открывала, ещё целое мгновение ступала по облакам.  

На пороге стоял «засушенный Берия», и очёчки его странно, как будто виновато поблёскивали.  

- Здравствуй, Анюта, – сказал он.  

- Здравствуйте, Михаил, – ответила Анчутка.  

- Просто Миша, а лучше – Мишка, договорились? Для тебя тут послание на вахте. С утра висит. Ничего, что я принёс? Я вижу, ты никуда не выходишь... похудела... Здорова ли ты?  

- Спасибо, да. Почему не выхожу? Я всегда выхожу – порядок наводить. В пять утра. Ой, – спохватилась она, – сегодня я действительно не выходила. Читала сербскую книжку, увлеклась... Спасибо ещё раз вам за подарки. Может, чайку? С вареньем...  

- Нет, нет. Благодарю. До первой звезды нельзя. Я бы хотел вечером зайти, если можно. С Рождеством поздравить. Можно?  

- Ну конечно.  

Анчутка закрыла дверь. В увиденное и услышанное не верилось. Но как же хотелось верить! Что это он сказал: "Анюта"?! "Мишка"?!  

Она ещё немного поизучала состояние своей души, а затем прочитала записку. Ничего не поняла.  

Перечитала несколько слов, вкривь и вкось нацарапанных на клочке казённой бумаги, и испугалась почти всерьёз: "Я что – читать по-русски разучилась с этим Павичем?!"  

И братья-сербы не расшифровали бы то, что сочинила Анютина пожилая товарка, работающая этажом ниже. Но чуть ранее это наверняка удалось сделать Мишке:  

"Ань поедь вкасе иституцкой премия"  

ПРЕДЧУВСТВИЕ  

- Мама, мама, где ты?  

Сон умчался прочь... Что это было? В квартире тишина и только слышно, как мерно цокают ходики на кухне. Прижимаю руку к груди, где нервными толчками прыгает вспугнутое, встревоженное сердце. Ощущаю пульс в висках и прислушиваюсь... Тишина. Темнота. Глухая, непроглядная южная ночь. Нащупываю ногами тапочки и на цыпочках иду в детскую. Где же ночник? Ничего не видно...Нашла! Включаю и из-под абажура разливается мерный, спокойный свет.  

В кроватке тихо посапывает Жанночка, младшенькая моя девочка. Смешно она спит! Коленки подогнуты под себя, как будто ползала, ползала, а потом уснула попочкой кверху! Ресницы отбрасывают темные тени, каштановые кудри разметались по подушке. Как видно, малышке снится приятный сон – она улыбается легкой, чуть заметной улыбкой...  

Рядом на кушетке – самая старшенькая – Тома. Это моя опора и помощница. Но и она спит с самым серьезным выражением на личике. Перевожу взгляд дальше и невольно сердце кольнула легкая боль... Две кроватки пусты... У Валюшки сейчас каникулы и она отправилась с подружкой в село на полтора месяца.  

А здесь, в уголке стоит кроватка моего младшего Мужчины, единственного сыночка, но Жора сейчас в лагере отдыхает и кроватка пустует. Дети мои, как же я люблю вас всех! Меня иногда спрашивают: кого из четверых ты любишь больше всего? Честно говоря меня всегда удивляет этот вопрос. Ну как можно кого-то любить больше, а кого-то меньше? Они все мне одинаково дОроги и любимы. Конечно же они все такие разные! Но... Тихонько вздыхаю и вдруг вспоминаю, что же меня привело среди ночи в детскую – зов! Полустон-полукрик... Что же это было? Сижу на краешке стула и беспокойство заполняет всю мою сущность. Уснуть не смогу. Незаметно подкрадывается рассвет и ночь, не желая встречаться с солнышком, куда-то прячется.  

Раннее утро пятницы. Не спала вторую ночь подряд…Что-то неспокойно у меня на душе. С чего бы? Какое-то непонятное чувство тревоги. Хотя в небе сияет солнышко, поют птички, все цветет…  

Нет, тревога не отпускает и сжимает сердце тисками. Через три дня забирать Жору из пионерского лагеря. Может забрать его пораньше?  

- Тома! Я поеду за Жорой. А ты остаешься за старшую. Папа придет с работы, разогреешь ему суп, сделаешь салатик – покормишь . Жанночку я отведу к тете Мусе.  

- Мам, а чего так рано то? Ведь еще три дня осталось!  

- Нет, я поеду.  

Идем по улице, веду трехлетнюю Жанночку за руку, а она скачет, как зайчонок, вырвала ручку и побежала вперед, остановилась, засмеялась заливистым смехом, развела ручки в стороны и бежит мне навстречу. Ловлю её, кружу, а она, егоза, уже вырывается и опять бежит вперед. Улыбаюсь ей. До чего же она хороша! Мордашка, как у кукленыша на картинке. Глазищи в пол-лица и каштановые кудряшки развеваются, спадая мягкими волнами на плечи. Пухленькие ручки выглядывают из рукавов коротенького платьица. Симпатичным оно получилось. Шила я его три дня…  

Кольнуло в сердце , напомнила о себе тревога. Надо за Валюшей тоже съездить в село. И зачем я разрешила ей с подружкой уехать? Хотя там детям раздолье: речка, лес.  

В прошлую субботу они приезжали, так Валюша привезла целый бидончик земляники.  

-Мамуля! Это я сама собирала, для вас всех! Знаешь, сколько там ягод! Мы с Таниными родителями уже два раза ходили за ягодами! Мам, а мам, можно я опять поеду в Красновку? Знаешь, как там здорово! Мам, а ты знаешь, я уж два раза облезла, так сгорела. Какое там солнышко пекучее? Мам, а ты знаешь, мы с Танюшкой каждое утро выпиваем парное молоко и перед сном тоже. И я не забываю зубки чистить!  

Конечно, она уже большая девочка, ей 11 лет, и тоже – красавица! У нее очень красивый голос и мы часто семейным ансамблем поем народные песни. А вот сейчас она далеко... У детей летние каникулы. Да и что ей делать в городе? Жара, духота! А в деревне раздолье! Пусть отдыхает… Нет! Вот заберу Жорика и поеду за Валюшей...  

Жанночка знает дорогу и бежит вприпрыжку по аллее, ну вот впереди поворот, а там и дом моей сестренки Муси.  

Поднимаемся по ступенькам, нетерпеливо стучу… но в доме тишина. Господи, где она? Наверное, пошла на рынок...А мне еще так долго ехать до лагеря, а потом возвращаться! Путь не близкий. Слышу веселые голоса во дворе. Муся с соседкой весело болтают у подъезда.  

Выбегаю, мне некогда ждать… Муся и ее соседка узнали меня и приветливо улыбаются.  

- Галь! Ты что так рано? Что-то случилось?  

- Мусенька, милая, где ты была? Я – к тебе!  

- Да что приключилось-то – в голосе слышны нотки тревоги.  

- Присмотри за Жанночкой, а мне надо за Жорой съездить…  

Муся ждет первенца. Прибавление ожидается в сентябре. Мы все за нее так рады! У нее долго не было деток и для всех это настоящее ожидание счастья. Она стала такой грациозной! Несмотря на легкую припухлость губ и округлость фигуры, женщина, ожидающая ребенка становится красавицей, посвященной в таинство природы... Женственная и нежная красота…  

- Так ты ж хотела в воскресенье ехать!  

- Нет, поеду сегодня.  

- Да что за спешка?  

- Ой, не знаю, не знаю. Я ведь даже Алеше ничего не успела сказать – он на дежурстве, на сутках. Ты уж сама ему передай! – эти слова я говорю уже на ходу.  

У поворота я обернулась. Муся стояла в напряженной позе, держа Жанночку за руку. Второй рукой она, как козырьком, прикрыла глаза от солнца и с тревогой смотрела мне вслед. Я приветливо помахала ей и поспешила дальше.  

На автобусном вокзале толпятся люди. Шум, гам, ругань. Везде баулы, сумки, мешки, ящики, чемоданы – всевозможных размеров и видов. У кассы столпотворение. Такое чувство, что все население решило в один день покинуть город. Раннее утро, а духота не дает дышать, особенно в таком забитом людьми пространстве. Все хотят ехать.  

- Эй, куда прёшь, куда ты…!  

Какой-то мужик протискиваясь к кассе, толкает бабку с мешком, но она в обиду себя не даст:  

- Ты чо, совсем сдурел? А ты тутечки стоял? Я три часа уж в очереди, а он приперси и сразу ему место дай! А это видел?- и она показала мужику кукиш.  

По спине, вместе с липким потом стекает чувство тихого ужаса. Это ж сколько я простою в очереди? Что, ну что делать?  

И тут, о счастье, вижу в очереди, у самого окошка сослуживицу мужа, Катерину. До нее не добраться, но я кричу ей, что мне нужен один – до Одессы. Она кивает мне – мол, поняла!  

Два часа трясусь в автобусе…Духота и давка. Люди выходят на остановках, но другие тут же заполняют освободившееся пространство. Автобус междугороднего следования, но сёл и деревень по пути много. Такое чувство, что останавливаемся возле каждого столба!  

Наконец, за окнами замелькали пригородные домики. Одесса! Теперь еще на одном автобусе, но тут уже близко. Всего 20 минут езды и 15 минут ходу. До отправления автобуса есть немного времени и я захожу в привокзальный магазин, купить бутылку воды. Только сейчас я вспоминаю, что даже не позавтракала. Беру кулек пряников – наестся ими нельзя, но голод перебить можно. Села на скамейку в тени раскидистой березы и съела пару пряников, запивая лимонадом. Душно... кисельный воздух стоИт недвижимо... Вот и автобус. Тряска по ухабистой, грунтовой дороге оптимизма не прибавляет. Дорожная пыль укутывает автобус в плотный кокон и сквозь запыленные окна не видно ничего вокруг. Где же мы едем? Натужно ревя мотором, автобус взбирается на пригорок и останавливается. Приехали!  

О счастье! Солнце скрылось за облаками, значит мне не придется идти по солнцепеку! Тропинка пролегает по засеянному полю. Пшеница тяжелыми волнами катится и катится, наплывая на виноградники стоящие в конце поля. Такое чувство, что этими волнами поле хочет отодвинуть виноградник подальше. И вдруг! Небо прорвало – и с неба хлынул поток! Скрыться негде! Даже деревьев поблизости не наблюдается. Буквально пять минут ливня и тучки разбежались в разные стороны, открывая просторы голубого неба.  

Но я промокла до нитки! Хорошо, что в легком платье – высохнет быстро.  

Вот и лагерь! Самое интересное, что здесь дождя не было и все встречные смотрят на меня с удивлением. Иду сразу к корпусу, где мой сынок. Он обрадовался, но так не хочет уезжать!  

- Мам, ну завтра ведь прощальный костер, концерт, конкурсы, вручение наград…  

Но надо ехать…  

Бегу к директору.. Придумываю невероятную историю… Отпускать раньше срока – не положено! Но я неумолима.  

Обратный путь… Поле...Автобус… Духота… Давка…  

Прижимаю к себе тощее тельце сыночка. Ну, что ж он у меня такой худенький? Ведь вроде и ест неплохо! Растет, наверное…  

Возвращаемся очень поздно. В окошке кухни горит свет. Алеша ждет.  

- Что случилось? Господи, я чего только не передумал! – в голосе слышна тревога.  

- Лешенька, я завтра поеду за Валюшкой.  

- Ничего не понимаю. Ты можешь объяснить мне, что стряслось?!  

- Не знаю…не могу...  

- Ну и что за спешка? Ты же отпустила её до конца июля!Пусть ребенок отдыхает! Ты же помнишь, как она болела зимой. А в деревне здоровый воздух, свежая пища!  

- Не сердись, но я поеду. Хочу, чтобы дети были рядом…  

Опять ночью почти не спала. Утром ни свет, ни заря вскочила и опять на автобусную станцию. Интересно, а здесь бывает хоть когда-нибудь безлюдье? Ночью тоже очередь неотступно стоит у касс? Трясусь по грунтовой дороге. После дождей здесь не проехать, разве что – трактором. Два года назад по этой дороге мы ездили в Красновку на свадьбу к сестре Таниной мамы, а знакомы мы с детства. Танин папа какой-то начальник и заказал автобус для родственников и друзей, живущих в городе. Так вот тогда мы так застряли! Перед поездкой разразился ливень. и все дороги размыло. Не лужи – озера! Мужики наши толкали автобус, все перепачкались, как поросята, но сколько было смеха, визга, шуток!  

Счастье, что несколько дней не было дождей и хотя вся дорога в выбоинах, автобус скачет по кочкам, но не пробуксовывает, а едет. Пыли немного и сквозь окна видны бескрайние виноградники. В этом году ожидается отличный урожай!  

Красновка! Красивое, большое село. В изнеможении выхожу из автобуса, плетусь по пыльной дороге. Домики утопают в зелени. У каждого дома большой сад. Черешни в самом соку, висят гроздьями и манят: попробуй нас!  

Скоро поспеет малина Надо наварить малинового варенья. Деткам зимой даю при простудах. Никаких таблеток не надо! И жар снимает, и горлышко смягчает!  

Вот и дом Танюшиной бабушки. Господи, как же объяснить, почему забираю ребенка?  

Обиделись. Сидели в саду за обедом, выпытывали, но ничего вразумительного я сказать не могла….Ну почему! Почему тревога не уходит?  

Едем домой! Прижимаю к себе Валюшку, а сердце исходит тревогой за оставшихся дома…  

Поздний вечер субботы. Уложила всех спать, рассказала сказку. А когда детки уснули долго смотрела в такие родные лица, а сердце сжимала тревога и предчувствие беды. Что же это такое? Сижу на кухне, смотрю в окно. За ним в вечернем сумраке утопают сады. В раскрытое окно влетает пьянящий запах маттиолы. Часы-кукушка пробили 12 раз.  

На стене висит отрывной календарь.  

- Ну вот, – вздыхаю,- некому было даже листки оборвать. Подхожу и отрываю:  

Пятница – 20 июня, суббота – 21 июня. Завтра, вернее уже сегодня – 22 июня 1941 года…  

Этот рассказ написан от имени моей бабушки Маслюковой Галины Сельвестровны и основан на реальных событиях. Я помню его всю жизнь...