Декабрь  

Рассказ  

1  

Им жить бы, поживать, добра наживать, долго жить и счастливо, а если повезёт, то и умереть в один день где-нибудь за серединой двадцать первого века, в году эдак 2068...  

Однако легко только сказка сказывается. Жизнь вносит коррективы даже в наши ультиматумы.  

Вот мои герои.  

Ольга, всегда весело приветствующая новое: моды, местности, общение и мышление, а уж Новый год просто обожающая. Но не смейте называть мою девочку легкомысленной!  

Иван – младший сын, прямо как из ближайшей сказки: новости любящий не слишком, и потому Ольга оказалась его первой подлинной взрослой любовью. Просто взрослых любовей всё же было некоторое количество.  

Итак, она только что вбежала, прижимая к груди тугой прозрачный пакет, лопнувший по шву, наполненный точными копиями своих раскрасневшихся щёчек. Опустив прямо на пол рассыпающиеся яблоки и сбросив тяжёлую цигейковую шубу не глядя куда (Иван на лету подхватил), она побежала по комнате, одушевляя мёртвые предметы: замигал, нагреваясь, телевизор, пишущая машинка выдала бестолковую трескучую очередь... Целую неделю с укоризненной устойчивостью высилась ровная стопа справочников на журнальном столе, ожидая своего часа. Оленька узорчатым крылом махнула в полуметре, не менее, и поползли книги в бесформенную груду, теряя закладки. Дождались. Возвращены обратно в книжный шкаф, и загнаны туда торопливо, некоторые (о, ужас!) вверх ногами...  

Усмирить энергию Ольги, кажется, невозможно, но Иван, успевший подобрать и помыть яблоки, одно верное средство знал.  

Сначала она смеялась и дурачилась, убегая от его рук, но постепенно успокаивалась. Только не хмелея, нет, не хмелея, к сожалению. Она постепенно трезвела, скучнела, становилась скованной и вялой.  

Иван огорчённо спросил:  

- Что нужно сделать, чтобы ты скучала обо мне, а не со мной?  

- А ничего делать не нужно, – ответила она, – я без тебя очень даже скучала.  

Дальнейший разговор побежал, как по рельсам, не первый свой маршрут:  

- Ты моя?  

- Да. И нет.  

- Как это понимать?  

- Нельзя испортить самое лучшее.  

- Мы не будем портить...  

- Будем! Само испортится...  

- Пожалуйста, не упрямься... прошу тебя... нам будет очень хорошо... и сейчас... и потом... ещё чуть-чуть – и я умру от желания...  

- Как это небанально: умереть от желания! Давай вместе. Прямо сейчас.  

- Согласен... но потом, потом...  

- Нет!!! Потом уже отпадёт необходимость умирать. Разве что от скуки...  

- За что ты меня оскорбляешь?!  

- А ты меня за что?! Ну, всё. Я ухожу.  

- Ладно, всё. Иди. Иди, иди, иди.  

- До свидания.  

- Стой! Не смей уходить так! Что мне с тобой делать, а?.. Может, ты меня не любишь?  

- Люблю.  

- Значит, не доверяешь. Думаешь, не женюсь. Да хоть завтра! Хоть сегодня же!  

- Я давно подозревала тебя в формализме...  

- Разве может всё так всегда продолжаться? Ведь если мечты не сбываются...  

- Мечты никогда не сбываются! Если, конечно, мечтаешь о чём-то большем, чем автомобиль...  

- И опять укусила! А вот скажи, что, я для тебя меньше, чем твоя мечта?  

- Не знаю. Боюсь убедиться, что меньше.  

Руками и ногами стучу что есть силы в заштрихованные абзацы этого диалога: – Стойте! Почувствуйте! Не переступите невидимую грань! Но тщетно. Не слышат. Только себя и слушают, и то с недостатком внимания.  

И вот она, усталая ирония:  

- Ты, Оленька, псих. У меня есть друг – по специальности патологоанатом, а хобби у него – психоанализ. Может, воспользуемся?  

- Когда придёт время, и только как специалистом. Он прав, этот твой друг, что предпочёл заниматься мёртвыми. По большому счёту, живым помочь невозможно.  

- Хорошо, а что ты можешь предложить для развития наших отношений, пардон за дипломатический канцеляризм?  

- А ничего. Пусть всё движется, как прежде.  

- Если бы хоть что-то двигалось... Необходимо когда-нибудь начать совершать поступки.  

- Мы и так совершаем. Каждую неделю встречаемся, и не один раз. И почти что год. Хочешь яблочко? А я хочу.  

- Не уходи от главного. Объясни мне: зачем ты встречаешься со мной?  

- Без тебя – плохо. А с тобой – хорошо.  

- Это тебе – хорошо. И то – вряд ли. А обо мне ты подумала?  

- Подумала. Яблочек принесла. Витаминчиков. Хотя, ты прав, конечно же, я тот ещё фрукт... Жаль, если я тебя мучаю... Я, наверное, больше не приду.  

- Шутишь.  

- Нет на сей раз. Сиди. Не надо меня провожать.  

Оленька имела сильный глаз. Иван отупело оставался на месте, пока не закрылись за ней все двери: сначала щёлкнул замок в прихожей, затем трижды с визгом хлопнула расхлябанная пружина двери на улицу. Он сидел, уставившись в стену, но почему-то видел легко бегущую за подъезжающим троллейбусом Оленьку, даже различал пляшущие кисточки на отворотах её сапожек. Замедленно оторвавшись от упругой тахты и выглянув в окно, Иван отрешённо пронаблюдал, как разрисованный весёлой антиспидной рекламой троллейбус, переваливаясь с боку на бок и напрягая цепкие усы, отчалил от остановки.  

2  

До чего богата любовь противоречиями: она делает человека и прозорливым, и слепым одновременно: Иван ошибся совсем чуть-чуть, но в главном. Ольга не добежала до троллейбуса. Перед ней, глотающей на бегу слёзы, услужливо распахнул двери под респектабельной вывеской человек, только что вышедший из новенького иностранного автомобиля. На нём не было норковой кепки. Но одет он был куда респектабельнее вывески над дверями. Под мышкой он небрежно нёс две коробки (по 48 штук в каждой!) с обожаемыми Оленькой «Сникерсами»... Оленька позволяла себе одну такую шоколадку – со стипендии, раз в месяц. Ну, Иван угощал, бывало... Иван... Слёзы хлынули Ниагарой. Уже не угостит, наверное.  

- Зайди сюда, посидишь, поплачешь, – веско сказал человек со «Сникерсами», – Нехорошо выносить слёзы на люди.  

Она послушалась, ступила под вывеску и немедленно разрыдалась в голос.  

- Красивые тоже плачут! Никогда бы не подумал... Боря, – представился сострадалец, разворачивая благоухающий носовой платок.  

Смена обстановки зачастую действует благотворно. Ольга понемногу успокаивалась, осматриваясь. Кабинет респектабельного Бори выгодно отличался от виденных ею прежде, расплодившихся, словно грибы после мелкого дождя, современных модных офисов. Здесь было строго и красиво. Адам и Ева глядели со стены, они были узнаваемы даже сквозь абстрактную живопись, значит, картина сделана по-настоящему дорогим и, может быть, даже талантливым мастером. Иван бы мог это оценить по достоинству... Ну, хватит уже водопадов... Оленька достала косметичку и принялась заметать следы обиды.  

- Умойся сначала, – улыбнулся респектабельный Боря, – вон в ту дверь. – И уставился в монитор, где беззвучно перемещались какие-то цифры и графики.  

Меня, человека далёкого от технического прогресса, у которого всегда трижды три – шесть, ничто, разумеется, в этом занятии не заинтересовало. Зато Оленька, вернувшись умытой, моментально вникла в процесс.  

Незаметно вошедший сослуживец респектабельного Бори довольно долго дивился профессионализму их разговора: накануне праздника, с красивой девушкой... Ну, шеф даёт...  

- Сколько можно, в конце концов?! – внезапно заорал он.  

Респектабельный Боря прочистил себе ухо и на удивление нежно спросил:  

- Чего тебе надо, дружище?  

- Мы едем или нет, спросить хотел ... – почему-то испугался сослуживец.  

- Не суетись, – ответил респектабельный Боря, – хотя, это безобразие, ты прав. Такую гостью работать заставил. Угощайся на здоровье, – придвинул он Оленьке уже открытую коробку со «Сникерсами», – Это еда у меня такая. Не подумай, что я лакомка, просто часто не хватает времени...  

- А я бы с удовольствием годика два-три пожила так! – засмеялась, наконец, Оленька, аккуратно раскрывая обёртку, – «Сникерс», по-моему, гениальное изобретение... Интересно, где живёт папа Сникерс? Или у них одна только мама? Слишком уж сытно. Наверное, в какой-нибудь Голландии... Вот бы посмотреть, как они прожигают свои чудовищные дивиденды... И вообще, интересно было бы даже просто посмотреть на них, хотя бы издалека.  

- А это разве фамилия? – удивился сослуживец.  

- Конечно, – ответил Боря. – Надо бы устроить в ближайшее время поездочку в «какую-нибудь» Бельгию... Пометь себе там... На двоих. В июле, например, когда нет особо больших мероприятий.  

- Что, новую подругу решил прокатить? – осмелел сослуживец, – Не верьте ему, девушка. Он, конечно, парень у нас серьёзный, но слишком уж трудоголик, не соберётся... Так мы едем или нет? Хоть не в Голландию, а поближе... Боюсь, всё кончится, как в прошлый раз...  

- Ты не едешь, – с неизъяснимой нежностью сказал Боря. – Ты работу в срок не уложил... Или я не прав? – он повернулся к компьютеру, – Могу доказать... И за что я вам деньги плачу?.. А где все остальные, я не понял?.. Ах да, праздники опять...  

- Езжай без меня, зануда, езжай только... Пять мину-у-у-ут... – фальшиво пропел он и смущённо добавил: – А надоел, как за всю жизнь... Билеты заказаны, оплачены... В кассе номер два на твоё имя. Прошу получить... Как зовут подружку?  

- Моя новая знакомая ещё незнакомая... – скаламбурил Боря, – Кажется, мы коллеги?..  

- Не совсем... – смутилась Оленька под мягко пронизывающим взглядом, – Учусь ещё. Через год, даже меньше, пополню стройные ряды безработных. – И, поскольку взгляд продолжал мягко требовать, добавила: – Ольга.  

Сослуживец придирчиво оглядел Оленьку с головы до ног, остался доволен и обнадёжил:  

- Нам подойдёшь.  

Оленька саркастически улыбнулась и поблагодарила.  

- А это мой заместитель, Лёшечка Алексеев... Заодно и секретарь... Ну что, – вдруг заторопился Боря, – давай-ка я тебя домой отвезу.  

- Спасибо, сама как-нибудь... – Оленька взяла сумочку и тихонько прибавила: – Спасибо вам за всё... Честное слово...  

- Приятно было пообщаться, не отказывай, уж пожалуйста, в ещё нескольких минутках... Отвезу. Мне не трудно. Трудно слышать твоё «спасибо», поскольку пока не за что. А ты... – повернулся Боря к вполне вовремя поседевшему Лёшечке, – Работай! С Новым тебя годом!  

- Ну вот, опять всё как в прошлый раз! – донеслось вслед уходящим.  

- Что же такое произошло в прошлый раз? – спросила Оленька уже в машине.  

- А то же, что и позапрошлый... – как бы нехотя объяснил Боря, – и в поза-позапрошлый, и ещё не помню сколько... Как будто и на ноги давно встали, и вообще всё путём, но не получается отдохнуть вне города, да и в городе толком никогда не получалось. Постоянно что-то мешает – то одно, то другое.  

- А что мешает теперь?  

- Боюсь, что ты не согласишься.  

- Конечно, не соглашусь.  

- Вот видишь. А зря. Я что, не похож на порядочного человека? Я же тебя пока что не в Бельгию зову, а тут почти рядом, всего на пять дней. Гостиница с максимальным количеством звёзд – правительство не гнушается... На лыжах покатаемся, на снегоходах... А не хочешь – так на лошадях... Не волнуйся, фирма ежегодно оплачивает отдых своих сотрудников.  

- Я же не ваш сотрудник.  

- Правильно, не наш. Пока. Будем уговаривать. Такая статья в смете тоже есть...  

- Нет, я никак не могу согласиться. Тем более, что уговоры преждевременны.  

- Как знать... Эх ты, «не могу согласиться»... Если как-нибудь всё-таки сможешь, то сегодня ночью вылетаем. Я заеду около двенадцати, а ты много вещей не бери, а то дамы вечно... Вот паспорт возьми. В этом доме живёшь?.. Молодец. А квартира которая? – дождавшись ответа, Боря добавил: – Учти. Ты не едешь – и я не еду. Работа всегда найдёт горбатых стахановцев... По твоей милости сгорю в цвете лет на своём производстве...  

Ольга ответила, что предпочтёт увидеть его Рокфеллером или уж Сникерсом, на худой конец, но и сама почувствовала, что не сумеет противостоять такому напору.  

3  

Дома она, конечно же, попыталась подумать. С одной стороны, Боря вёл себя очаровательно: не лапал сальными глазами, не расточал сомнительных комплиментов, а с другой стороны, он шёл к цели слишком напролом: не удалось ему соблазнить Оленьку на поездку халявой, так поставил её в невыносимые условия выбора между гуманностью и чёрствостью. Ведь он не остался равнодушен к её беде, не прошёл мимо её слёз, унося свои коробки со «сникерсами», а остановил, успокоил какими-то неведомыми и абсолютно незаметными для окружающих и даже для неё самой средствами, даже не раздражая вопросами об... Тут Оленька поплакала во внезапно возникшую пустоту личной жизни. У неё был единственный человек для общения – Иван. Иван же вдруг отдалился от Оленьки, как гора Килиманджаро, унося на её вершину всех Оленькиных подруг и друзей, которые опять-таки по неизвестным причинам стали даже не общими подругами и друзьями Оленьки и Ивана, а все без исключения устроились за Ивановой спиной и укоризненно глядели оттуда на Оленьку, и качали головами, а некоторые подружки даже грозили Оленьке пальчиками: будь осторожна, дескать... Оленька изумилась: несколько лет назад это было безраздельно её, лично Оленькино окружение...  

И как же теперь встречать Новый год?.. Где, а главное – с кем?!  

Поплакав, она начала собираться. По крайней мере, там она постарается ничего плохого не совершить...  

И только однажды и уже в самолёте до неё дошло: она возвратится в город на второй день Нового года, а как же переживёт эти бесконечные пять дней её возлюбленный, её разлюбезный Иван?.. Тут она испуганно махнула рукой, отгоняя слезоточивую мысль.  

- Не бойся, не упадём, – засмеялся Боря.  

Остальная действительность превосходила все самые изощрённые пожелания. Боря был спокоен, точнее, пребывал в безмятежной весёлости, а шутить он умел так, что не поддаться улыбке просто невозможно, с Оленькой он общался как с однокашницей детсадовских времён: просто и только слегка нежно. Оленьке с ним дышалось легко, словно после кружечки любимого мятного чая. Наверное, кофе с капелькой чего-то спиртного, выпитый в баре перед вылетом, возымел такое действие. Ненадолго, к сожалению.  

Местность была действительно живописной, а гостиница – настоящий шик. Этажи соединялись широченной лестницей, покрытой нежно-зелёными коврами, в холлах струились изящные небольшие фонтаны и цвели такие пышные, такие сочные цветы, что заставляли сомневаться в существовании декабря за окнами. Но не до конца успокаивали Оленькину душу цветы. Чтобы не потерять в себе маленькую Герду, которую заточили в волшебном саду, где вечное лето, она закрывала глаза, чтобы ещё и ещё раз переплелись заиндевелые ветви тополя в пронзительной небесной синеве, – эта картинка была и болью, и светом Оленькиной памяти: вид из окна, последнее, что выхватил взгляд из квартиры Ивана. А потом Оленька плакала. И тогда, и сейчас. От бессонной ночи у неё страшно разболелась голова, за завтраком она ничего не смогла проглотить и отказалась от лыжной прогулки. Затем отказалась от обеда. За ужином её респектабельный спутник, глядя на резко осунувшееся, побледневшее личико, с невысказанным неудовольствием отпустил Оленьку спать, резонно полагая, что впереди у него всё... Наутро он был тут как тут, и программа второго дня по отдыху была выполнена и перевыполнена, поскольку Оленька совершенно выздоровела. Она самозабвенно кувыркалась с лыжами на самых крутых склонах и была, казалось, неутомима. На обед взопревший Боря гнал её чуть ли не силой. Потом, после душа, полагался «пассивный» отдых. Какой смысл Боря вложил в эти слова – теперь неизвестно, но, видимо, отдых предполагался совместный: приняв душ и с большими потерями сил и времени найдя Оленьку в зале игровых автоматов, где она в окружении десятилетней детворы увлечённо просаживала предпоследние свои деньги, он сумел только облегчённо вздохнуть и увёл Оленьку обратно во взрослый мир.  

Он привёл её в бар, угостил разными благородными спиртными напитками, им было легко и весело беседовать, и танцевали они на удивление слаженно, как будто и правда вместе начинали с ритмики в детском саду. Красивая пара, естественно, притянула общественное внимание. Долго сидели компанией, начав с коньяка в баре и продолжив в гостях у новых знакомых хорошим вином, фруктами и анекдотами по кругу. Певица Лилия, белокурая и разноглазая (правый – голубой, левый – карий, но одинаково красивые) спиртное хоть мало, но пила, а вот анекдотов не помнила и потому рассказывать их не умела. Рувим Искандерович, мужчина хотя не молодой, но видный, крупно богатый и ко всем благодушно настроенный, благодаря кавказской национальности вообще говорил только тосты, чем чрезвычайно угождал собравшимся. Громкоголосый Женя анекдотов знал бездну, только он мог поддержать в наметившемся конкурсе Борю и Оленьку. Хотя, больше Борю всё-таки. Оленька на победу не претендовала. Она решила восстановить справедливость:  

- А давайте анекдоты из своей личной жизни рассказывать, можно и не слишком весёлые, чтобы никому не обидно. А то ишь как всё запущено: одни всё время работают, а другие только смеются.  

Собрание решило, что идея, конечно, не нова (уже написан весь Боккаччо), но попробовать можно: итак, мы за вами...  

Романтическую историю поведала Лиля: у её подруги, исключительно хорошего, талантливого человека и заботливой матери, оба сына пошли по тюрьмам, причём криминальное будущее им нравится куда более нормального...  

- Э-э, теперь не бывает нормальной жизни, – расстроился Рувим Искандерович, – или ты её обманешь, или она тебя... – и пересказал целую сагу из родного эпоса об одном джигите, который вырабатывал в своём характере гибкость посредством проб и ошибок...  

Но сколько ни отодвигай, а исход даже самого длинного вечера наступает обязательно. После нескончаемой истории об одном случайном и драгоценном выигрыше в далёком Египте, Боря, уставший от громогласности бывшего туриста Жени был краток:  

- Я не хочу о прошлом, – сказал он, – слава Богу, всё на свете кончается. Я расскажу о настоящем и будущем, можно? Позавчера я ехал из налоговой в свою контору. Гололёд, пробки… Дорога забита… Увидел вывеску родимую, обрадовался: ну, слава Богу, дотащился. И тут какая-то сволочь бросается прямо под колёса, за троллейбусом торопится. Я едва вырулил, чтобы не задеть, хотя и скорости всей – семнадцать с половиной километров в час.  

Оленька оцепенела, и долька мандарина застыла в руке на полдороги меж ртом и тарелочкой с фруктами.  

– Самое интересное, что меня и мой немаленький автомобиль эта подруга вообще не замечает, как пустое место, – продолжал Боря, – и тут я психанул по-настоящему. Остановка метрах в десяти дальше парковки, так что сейчас я её перехвачу и поучу свободу любить. Решил «наехать» по полной программе. Останавливаю её, а она всё ещё меня и не видит, и не слышит, и не понимает. Плачет, оказывается. И хорошенькая. Видал я уже всяких депрессирующих: и тех, что вены себе кромсают, и тех, что под машины бросаются. Здесь, чувствую, не так: может быть, горе у неё какое-то, причём – свежо... Так я тогда подумал. А теперь понял, что просто она человечек редкостный: уж если голова чем-то занята, то – вся, под завязку. И знать не хочу, что там за фигня с ней приключилась, потому что... Дальше пойдёт будущее, но оно уже просчитано, так что не стану покидать настоящего времени. Значит, так: послезавтра наступил следующий год, и во второй половине июля я на ней женился.  

Романтически настроенная Лиля даже зааплодировала.  

- А теперь, извините, нам пора, – улыбнулся её восторгу Боря. – Давайте на посошок...  

Рувим произнёс витиеватый и при этом до краёв наполненный неиссякаемой добротой старинный тост, предназначенный молодым влюблённым. Тост был ещё и смешной.  

Боря проник в Оленькин номер как в свой, всё ещё хохоча над услышанным, снял пиджак и отправился в душ, а Оленька тревожно заметалась по комнате: зачем-то вытерла на подоконнике воображаемую пыль, собрала рассыпанную на столе косметичку, которая отказалась закрыться, снова высыпала предметы, снова собрала и опять не смогла закрыть... Если бы разум её не настолько помутила надвигающаяся опасность, она непременно заметила  

бы, что рюмочка-пробка от гостиничного графина никогда не жила в косметической сумочке...  

Ольга намеревалась продолжить это бесконечное занятие, но вернулся из душа совершенно голый и почему-то не менее респектабельный Боря и остановил. Он её обнял и поцеловал где-то в области уха, от чего Оленька нервно дёрнулась и слегка пришла в себя. Боря был далёк от любых психологических нюансов. Он прилёг на постель и потянул за собой Оленьку. Она быстро и даже как-то деловито высвободилась.  

- Ты тоже хочешь в душ? – терпеливо улыбаясь, спросил Боря.  

- Да, – решительно ответила Оленька, схватила полотенце и мимо душевой двери вдруг выскользнула в длинный гостиничный коридор.  

4  

Это был выход. Она бездумно миновала холл, неторопливо спустилась по лестнице до самого конца, повернула направо, где коридор показался длиннее, и в конце его обнаружила своё временное спасение: красный крест светился на последней двери.  

За столом дремал худощавый рыжебородый медбрат. Его голубые глаза мгновенно загорелись вниманием.  

- Садитесь, – радушно пригласил он, – рассказывайте.  

- Что-то болит... – это всё, что смогла рассказать Оленька.  

- Понял, – с готовностью вскочил тот, измерил давление, пощупал нечто на Оленькиной шее и переспросил: – А где именно болит?  

- Не знаю, – выдавила из себя Оленька, – в душе, наверное.  

- О, это серьёзно, – ничуть не рассердился медбрат. – Вот, выпейте пока валерьяночки... постой-постой... Девственница?! – изумлённо оглядывая её, восхитился медбрат, – Откуда вас развелось столько? Уже третий случай за последние пять лет.  

Оленька не менее изумлённо оглядела свои ноги, обтянутые узкими брючками:  

- Да как вы узнали?!  

- Меня не проведёшь. Опыт есть. Двадцать лет на массаже. Впрочем, ЭТО я всегда умел видеть.  

- Не может быть.  

- Может, может. Ну, ничего не бойся, рассказывай всё по порядку. Я и сам тебя не обижу, и другим не позволю. Что стряслось?  

- Как все надоели... – заплакала Оленька, – пристают... Ничего не понимают... – и Оленька начала рассказывать «всё по порядку», начав с событий трёхлетней давности.  

Слёзы её постепенно иссякли, потому что от взволнованного рассказа медбрат то хрюкал от хохота, то озабоченно делал пометки на подвернувшемся бланке. Потом так же долго говорил он, а Оленька, слушая, то кивала, то вспыхивала, то взрывалась сердитыми возражениями, но он продолжал ей что-то объяснять, и Оленька снова кивала и снова вспыхивала...  

Они бы ещё разговаривали, но явились пациенты на утренний массаж – целой семьёй. Медбрат занялся работой, уложив Оленьку спать за ширмой на кушетке и категорически запретив ей уходить без его разрешения – счёл необходимым сначала познакомиться с её партнёром по отдыху. Пока Оленька безмятежно, как в детстве, спала, медбрат закончил дела, написал записку опаздывающей сменщице и ушёл, заперев дверь на ключ. Почти следом появилась запыхавшаяся медсестра, прочитала записку и тут же хмуро свернула ширму. Оленька съёжилась под её взглядом и села на кушетке – разве можно отдыхать в таких условиях...  

- Я, пожалуй, пойду... – нерешительно проговорила она.  

- Ваше дело, – сердито раскладывая бумажки на столе, ответила медсестра.  

И Оленька поднялась в свой номер, где нашла взбешённую респектабельность Бори.  

- Ты что себе позволяешь? – орал он, – Я тебя всю ночь искал! Где ты ночуешь, признавайся!  

- Подобные условия будут оговорены в контракте? – попыталась пошутить Оленька.  

- Что??? – прошипел, задохнувшись, Боря.  

Впрочем, всего минута-другая понадобилась Боре для восстановления своей респектабельности.  

- Данный контракт не будет предложен, – ласково, как змея, улыбнулся он, – С этой минуты вы – увы! – на собственном обеспечении. Извините. Гостиничный номер за текущие сутки тоже потрудитесь оплатить сами. Ведь это все ваши деньги, не так ли? – Боря улыбался почти сочувственно, вытряхивая из Оленькиного кошелька небольшую кучку смятых бумажек, среди которых только две можно было назвать купюрами, и то относительно. – В таком случае, у вас проблемы... Что же делать... В принципе, я могу пересмотреть контракт, который хотел вам предложить... Если вы согласитесь на значительно более жёсткие условия.  

- Могу ли я оставить за собой возможность снова к вам обратиться, если не удастся решить проблемы самостоятельно?  

- Нахальство, сударыня... – вздохнул Боря, – Ну что с вами делать... Так и быть. Обращайтесь. Хотя я не уверен, что смогу вам помочь.  

Боря откланялся и унёс практически все возможности Оленьки для дальнейшего бегства.  

- Ничего себе – утро вечера мудренее... – вздохнула Оленька, – Но если даже не наоборот, я всё равно хочу спать. Когда придут выгонять – разбудят... – она не стала ни о чём задумываться, всё равно не в силах, просто повернула до упора защёлку в замке.  

Проснулась Оленька к вечеру и затосковала: что ей делать теперь?  

– Ума и к вечеру не прибавилось, – констатировала она, – займу у массажиста.  

Судя по информации, выданной суровой медсестрой, массажист после обеда как сквозь землю провалился. Куртка его здесь, халата нигде не видно, наверное, на нём, значит, бродит где-то в здании, а где – она сообщить затрудняется. Оставив ему записку с грудой восклицаний, Оленька вернулась в номер, из которого её, как это ни странно, никто не пытался выселить за неуплату. Час, два, три – никто её не побеспокоил, никому до неё не было дела. Если бы вы знали, что именно и сколько этого «что» отдала бы она за то, чтобы оказаться теперь дома, среди родных людей, – об этом легко догадаться, даже не зная о насквозь промокшей подушке под её щекой... Наплакавшись, Оленька снова заснула.  

Разбудили её глубокой ночью знакомые, слегка заплетающиеся голоса. Оленька узрела на пороге двух почти до предела пьяных мужчин и испытала мгновение настоящего ужаса. Но мужчины стояли перед Оленькой, можно сказать, спокойно, даже благодушно. Одной рукой респектабельный Боря поддерживал оседающего медбрата, другой – неизменную коробку со «сникерсами».  

- Вот, подкрепись, – сказал пошатывающийся от двойной тяжести претендент на девственность, – и потом выметайся к своему жениху. Билет тут, в коробке, поняла?  

- Т-т-та-кой мужик, ну, вот-т-т т-т-такой мужик... – влюблённо заикался медбрат, – Д-дай, я т-тебя об-бниму! С-с-спас-сибо т-тебе, чт-то т-ты т-такой ест-ть...  

- Тебе спасибо, – растроганно ответил Боря, – спасибо, что объяснил. Я ведь утешить её хотел, порадовать хотел, да?.. Вот! Я ещё своё возьму, да?.. Вот! Давай, пошли, выпьем, там осталось...  

Они так же, не отцепляясь друг от друга, побрели по коридору. Медбрат по пути не переставал косноязычно разглагольствовать:  

- Т-тут баб – до фига, ну, до фига – баб... думаешь, все – стервы?.. Не-е-ет! В каждой – своя изюминка... научись искать – все твои будут... Т-т-терпение нужно... ждать... Идём, да?.. А куда?.. А-а-а! Выпить!!! Правильно!..  

Коробка оказалась со «сникерсом» – в единственном числе, – закусывали ими, что ли? – о чём крепко проголодавшаяся Оленька явно пожалела. Впрочем, она и этот оставленный специально для неё шоколадный батончик съедать не стала – не то торопилась в аэропорт, не то по другой какой причине, некогда мне теперь дознаваться. Пока она добирается к родным пенатам, помчимся скорее назад сквозь прошедшие декабрьские дни – посмотрим, что успел натворить за это время Иван.  

5  

А Иван сначала довёл Оленькину маму до сердечного приступа. Да как она могла отпустить дочь неизвестно куда, неизвестно с кем, – негодовал он. Мама резонно объясняла, что Оля всегда была девочкой здравомыслящей, а теперь-то, в двадцать с лишним лет, она тем более способна отвечать сама за себя. К тому же, удивлялась мама, почему Иван остался в городе, она была уверена, что Оленька с ним в этой компании, а не с ним, так с кем же?..  

- Вот именно – с кем?! – смертельно перепугался Иван, – Нет у неё никаких компаний, это случайный кто-то...  

Мама заплакала:  

- В такое время... люди исчезают... находят одни трупы...  

- Ну-ка, успокойтесь! – Иван взял себя в руки, сунул ей шкатулку с лекарствами и обосновался около телефона.  

К вечеру из милиции сообщили, что гражданка такая-то действительно вылетела из местного аэропорта, указав дату, время и маршрут рейса. Почти следом позвонила Оленька, прочирикав маме, что у неё после самолёта сильно болела голова, поэтому раньше она позвонить не смогла, но долетела она и устроилась очень хорошо, ей всё тут нравится и пусть мамочка не беспокоится. Пока мама требовала Оленькиных объяснений, Иван тихо вышел на улицу и пошёл домой. В мозгах словно что-то заклинило, там без устали вертелась одна и та же фраза: «А Оленька жива, и Слава Богу!». Пройдя так остановок шесть, он вошёл в троллейбус. Магнитофончик в голове перестал вертеться, когда Иван, вздрогнув, почувствовал, что им уже давно интересуются две симпатичные молодые женщины, вовсе не похожие ни на кондукторов, ни на контролёров: одна пухленькая и улыбчивая, другая стройная и строгая. Да какое там – интересуются, они его уже просто нагло теребят, оказывается... Троллейбус покачивался на неровной дороге, и то улыбчивая, то строгая вдруг падали на Ивана всем телом. Поставив в очередной раз упавшую в его объятья строгую женщину на место и выслушав извинения, он успел соскучиться без привычного мотива о живущей где-то Оленьке и только приготовился снова прославить Бога, как строгая опять качнулась в сторону Ивана уже безо всякой видимой причины.  

Пухленькая засмеялась:  

– Не скучайте так, что вы! Такое лицо у вас озабоченное – мрак. Скоро Новый год! Радоваться надо, а то счастья не будет!  

- Я рад безумно, – горько признал Иван.  

Обе женщины усиленно застрекотали, а он неоднократно пожалел, что родился джентльменом. Но потом решил сделать хоть что-нибудь назло себе и людям: познакомился с дамами, привёл их к себе домой, напоил чаем, выслушал все откровения и договорился о совместной встрече Нового года.  

Постепенно Иван проникся симпатией к новым знакомым. И было отчего, ведь одинаково бессчастно складывались судьбы у всех троих.  

Пухленькая и улыбчивая Света влюблена в женатого. Встречаются часто, но вот перспектив – никаких. Он тоже её любит, но не может бросить двоих детей.  

- Не может он! – фыркнула веснушчатая Лена, – Не хочет, вот это точно. Как будто дети могут удержать!..  

- У Леночки тоже двое, – тихонько пояснила Света, – а муж ушёл... Только, я думаю, все вы, мужчины, всё же разные...  

- Никогда и ни с кем так не поступай, понял?! – в сердцах требовала Лена.  

Иван понял. Вот они, настоящие трагедии. Хоть своя и не казалась на их фоне мелочью, отупение у него прошло. Он довольно вдумчиво сделал уборку после ухода подруг, только книги в шкафу, расставленные торопливой рукой Оленьки, оставил как есть. Зато два следующих дня Иван провёл точно в тумане: даже не помнил, чем занимался и занимался ли вообще хоть чем-нибудь... Ранним утром тридцать первого объявились гостьи с полными сумками провизии, поболтали, попили чайку и распрощались с Иваном до вечера, уложив снедь на кухонном столе, в шкафу и в холодильнике. Иван вспомнил, что после Оленькиного отъезда он не принимал пищи, дважды выпитый чай не считается. «Так нельзя» – решил он и откушал изо всех мисок и кастрюль. А после еды его сморил по-настоящему крепкий сон. Закон природы! С жизнью не поспоришь, она опять же своё возьмёт.  

Вечером слегка обалдевший спросонья Иван впустил двух нарядных, сияющих маникюром и макияжем подруг. Света упорхнула на кухню, а Лена с Иваном взялись готовить стол: постелили белоснежную скатерть, поставили приборы, разложили на блюде еловые веточки, увитые спиралями серпантина, а в центре блюда установили свечу. Одну. И надвигающийся праздник, которому от рождения присуща мандариновая горечь ожидания, замерцал в ночи маленьким неверным огоньком одиночества... Душевная неприкаянность овладела не только Иваном. Лена, многажды заявлявшая, что ненавидит телевидение, потребовала пульт. Света вышла из тесной кухоньки, с минуту молча наблюдала, какие гигантские, причудливые тени вьются по стенам и потолку, как танцуют они неумело и угловато, словно пытаются рассказать о каком-то своём несчастье, словно зовут на помощь... Света не испугалась, Света включила свет. Все с некоторым облегчением рассмеялись, принялись подшучивать и над ситуацией, и над собой (это Иван, кстати, так простенько скаламбурил относительно Светы и света, уж я бы на его месте придумала что-нибудь посвежее и позаковыристей)...  

- Можно я чего-нибудь съем прямо сейчас? – спросил он у пухленькой хлопотуньи.  

- Конечно! Пошли. Вот помидоры, вот грибная икра, пельмени почти сварились...  

Иван всегда удивлялся грациозности мягких толстушек: так легко взметнулось полупрозрачное платье, под которым едва просматривались три капельки белья.  

- Быстрей вари... – попросил он, интенсивно жуя и глазами, и челюстью.  

- Варю не я, а плита, – засмеялась Света. – Ну, как тебе Лена – понравилась? – без какого-либо плавного перехода поинтересовалась она, – С первого взгляда не скажешь, но она очень-очень хороший человек, правда! И такая красивая! Ну, скажи, правда?  

– Умгу, – промычал Иван с набитым ртом, – если бы мог, сам бы на ней женился. Сильно понравилась. Хрупкая, как балерина. И ты понравилась, тоже бы женился, если б мог.  

– Ой, – засмущалась Света, – где уж мне…  

– С таких, как ты, картины рисуют, – вдохновенно врал Иван, – видела «Русскую Венеру» Кустодиева?  

– Нет… – призналась Света, – я вообще в картинах не очень.  

– Так я тебе сейчас предъявлю! Это вылитая ты!  

Он принёс альбом с репродукциями, раскрыл, положив на одну из кастрюль, и принялся устанавливать Свету в соответствии с оригиналом, правда, вместо банного веника сослужил обычный, для подметания пола.  

– Лена! – крикнул он, наконец, – Иди, посмотри.  

– Светка! – ахнула Лена, – Один к одному! Только платье мешает… Может, снять?  

– А ты у меня тоже есть, – заторопился Иван, принёс другой альбом, с графикой, долго искал и всё-таки нашёл. – Вот! Сядь так… вот так руки… так пальцы… так глаз… волосы… Ну, как? – торжественно спросил он у Светы.  

Света только головой покрутила от восторга и удивления.  

– Это Матисс. – гордо пояснил Иван.  

– Как интересно… – Сказала Лена, с сожалением покидая неудобную позу, чтобы перелистать альбом. – И откуда ты всё это знаешь? Не искусствовед ли часом?  

– Нет, – засмеялся Иван, – даже не близко… Я когда-то в художественной школе учился.  

– А это кто? – спросила Света, вынув из страниц карандашный набросок.  

– Это… – смешался Иван, – это… это…  

– Это она, – догадалась Лена.  

Тут Света прервала беседу, налила всем по рюмочке коньяку и выгнала и Ивана, и Лену из кухни по причине тесноты, велев потерпеть до ужина ещё немного.  

Лена усадила Ивана перед телевизором на тахту и попыталась наладить беседу. Об Оленьке Иван рассказывать не мог, а не об Оленьке не хотел, потому молчал. У Лены душа, действительно, оказалась чуткой:  

– Ты недавно расстался со своей девушкой, да? Можешь не отвечать.  

Иван не ответил.  

– Ничего, других вокруг – пруд пруди. Вот я, хотя бы. Или Светка – тоже радости мало. Куда ни брось камень, в одинокую бабу попадёшь. Она ещё будет локти кусать, посмотришь…  

Лена прилегла головой на его колени.  

Иван не шелохнулся, даже не напрягся от такой неожиданности. Тогда она взяла его руку и провела ею по своим пушистым рыжеватым локонам, по шее, по плечу и ниже… Ниже остановила.  

«Интересно, – лениво подумал он, – а на этом месте она тоже конопатая?»  

– Ну, как? – манерно протянула озадаченная Лена, не в силах спрятать разочарование.  

– Маловато будет, – ответил Иван, но руку убрать не успел.  

– Медбрат был прав… – вздохнул знакомый голосок так тихо, что даже не все его услышали…  

Ивану показалось, что вскочил он, как ошпаренный, и побежал, нет – рванул, ринулся навстречу. На самом деле двигался он сомнамбулой, ничего не понимающей к тому же. Поэтому ему остался только голос – на память, и тот – внутри…  

Новый год он так и встретил – сидя с рюмкой в проёме открытой двери, а когда и как удалились Света и Лена – он даже не заметил…  

От счастья до горя так много станций, и каждый человек берёт билет до одной из них хотя бы однажды – и встречает его всегда незнакомый перрон. Где-то там, по центру, меж надеждой и отчаянием, находится точка, называемая благополучием. Это закрытая зона. Пропуск туда получают лишь мужественные люди, потому что заслужили его. И счастливчики, потому что одарены Богом. И горемыки, потому что испытаны Им же…  

Всё новое со временем становится старым.  

В сентябре постаревшего года Иван купит себе автомобиль и утешится.  

Медбрат так и сказал: слабак. Правда, не Оленьке сказал.  

А в октябре Оленькин начальник – респектабельный Боря – станет ей мужем.  

Мне только одно не удалось узнать: как там Сникерсы поживают?.. 

Кафе, где я работаю, называется «Сказка».  

Ничего сказочного там нет. Дизайнер что-то перепутал, когда развешивал по стенам старые самовары и валенки.  

Один раз валенок упал со стены в тарелку с супом. Представляю, как было приятно посетителю, которому в еду свалилась чья-то обувь. В принципе, когда она висела перед носом, тоже приятного было мало.  

Лучше бы зайчиков на стенах нарисовали…  

Но кафе наше считается престижным – там же, как – никак, «создана особая атмосфера уюта»…  

За этой особой атмосферой уюта посетители делегируют круглосуточно, поэтому моя «Сказка» скорее всего про одну из тех несчастных сироток, которые вкалывали с утра до ночи под присмотром злобной мачехи.  

В роли злобной мачехи выступает Шура. Худой и вредный педераст с окаменевшей от мусса челкой и красными слюнявыми губами. На самом деле он не педераст – не хочу оскорблять представителей этой группы присутствием в ней Шуры. Шура – просто нехороший человек.  

Хозяйка кафе редко появляется на территории – она вроде сказочной королевы, которая раз в месяц осматривает свои владения. Зато её сынок торчит у нас с утра до ночи.  

В общем, начальства у нас хватает, но что поделать – жизнь такая.  

А теперь обо мне. Меня зовут Яна, мне двадцать лет. Рост средний, волосы русые, глаза серые, вес стандартный.  

Я живу в однокомнатной квартире в дешевом спальном районе на окраине города. Квартиру мы с Василисой снимаем на двоих – так дешевле и веселее. Василиса – моя подруга. Кареглазая, шатенка, вредина. Она работает в той же «Сказке», но в другую смену.  

В квартире у нас уютно и чистенько. Большая двуспальная кровать занимает почти всю комнату. Телевизора нет, но радио журчит с утра до ночи. Есть шкаф – в нем одежда. И полка, где книги, в основном скучные.  

Мы живем на восьмом этаже с видом на город и на солнечный закат. Все удобства у нас есть, но по очереди; сегодня – горячая вода, завтра – холодная, послезавтра – электричество…  

У Василисы есть ее Иванушка, которого зовут Вадим. Он симпатичен, модно одет, глуп – в общем типичный сказочный герой.  

Я таких не жалую, но все таки не я же с ним встречаюсь, а Вася, потому для меня его общество терпимо.  

А у меня на личном фронте осталось только пепелище, и по этому полю я не хожу, опасаясь, что оно заминировано. Василиса пытается меня с кем-то знакомить, но я не тороплюсь.  

Мама с папой живут на другом конце города, и я их периодически навещаю. Жизнь у меня спокойная, однообразная, и трудная – но я сама ее выбрала в борьбе за самостоятельность и теперь пожинаю плоды древа познания…  

Когда я навещаю родителей, они встречают меня радушно и с лукавством с глазах – думают, вернулась насовсем. Мама печет мои любимые пироги, папа показывает новые шедевры. Он художник, и художник с большой буквы «Х» – (в смысле, хороший). У нас большой добротный дом, две большие добрые собаки. Родители знают, как я скучаю по домашней атмосфере, и уверены, что скоро я вернусь домой. Поэтому мама разводит кулинарию по моим вкусам, привлекая меня обратно, как вылетевшего случайно попугая приманивают в клетку, а папа старается вновь пробудить во мне уснувший интерес к живописи.  

Они ждут, когда их дочь перебесится, и не знают, что я совсем не бесилась, что я давно бы вернулась домой, если бы не одно маленькое обстоятельство.  

Напротив, через дорогу, расположен дом моих соседей. Окна мои глядят на их окна – «глаза в глаза», и временами я могу видеть, как за занавесками мелькает лицо моего любимого человека, и иногда – его молодой красавицы-жены.  

Время от времени они садятся на свою новенькую машину, которую им подарили к свадьбе ее родители, и едут куда-то за покупками. Его жена одевается очень ярко, стараясь соответствовать образу суперзвезды, который ей навязали с детства. Она разговаривает громко и с твердой уверенностью, что все ее слова правильны и умны. А он слушает, соглашается, отвечает ей – он доволен и спокоен, что они находят общий язык. Возможно, рядом с ней он тоже ощущает себя эдаким мачо, стильным парнем, успешным мужем успешной жены.  

У нее папа- большой начальник, у которого мой Леша работал на побегушках. Доработался он до того, что его сочли довольно компетентным молодым человеком и милостиво соизволили принять его в круг избранных путем соединения семей с целью продолжения рода. Не думаю, что от этого Леша сойдет с «побегушек», но ему показалось иначе. Он хочет быть большим человеком. Ему нужна карьера.  

А я знаю, что он не умеет плавать и боится высоты, что он любит блины и по утрам поет в ванной. Он для меня всегда был обычным парнем, самым обыкновенным, и именно за это я его любила.  

В каждом человеке есть стремление идти вверх, каждый нуждается в ком-то, кто покажет, как жить красиво. Он не хотел оставаться обыкновенным, не хотел безусловной любви.  

Теперь он делает дома ремонт, покупает себе и жене новую одежду – признак стиля и моды, и ему нравится эта новая, гламурная жизнь. Он уже не шестерка в колоде, он – валет.  

Выходя из дома, он смотрит на мои окна, но он не видит их. Глаза его пусты. Он ни разу не всмотрится в них, и лицо его равнодушно. А я знаю, что он панически боится случайно заглянуть за стекло и увидеть там мое лицо. Он не хочет вспоминать, что на это окно он положил букет роз на мой день рождения, что лицо, которого он боится теперь, он называл самым красивым в мире.  

Леша не хотел больше оставаться обычным парнем. И его трясет от мысли, что я могу какими – то образом разрушить этот новый расклад его судьбы. Я догадываюсь, он даже желал моей смерти, чтобы навсегда избавиться от страха передо мной.  

Невыносимо знать, что тебя боятся и ненавидят просто за то, что ты есть. Поэтому я убежала на другой конец города, в дешевый спальный район, на восьмой этаж, с видом на город и закат. Я уступаю территорию борьбы за красивую жизнь. Я просто хочу жить спокойно.  

Прошло всего два месяца и девять дней. Я работаю много и трудно, и усталость отбирает все силы на дурные мысли. У меня прошла депрессия – на нее просто нет времени. Новая жизнь напоминает мне бешеный аттракцион, где одна картина сменяется другой, но ни в одной из них нет ничего нового.  

Когда становится совсем плохо жить, когда кажется, что эта свистопляска никогда не кончится, я замираю на миг, делаю глубокий вдох, глотаю слезы и сопли своих искалеченных амбиций и говорю себе – у меня все будет. У меня будет много денег, ведь это они правят миром. Я представляю себе огромные суммы денег. Пачки долларов.  

Я читала много психологических книг, в которых говорилось одно и то же – как вы себя настроите, так и будете жить. Думайте о богатстве, оно придет.  

В душе моей холодно и пусто – только бешеное желание разбогатеть. И я верю в то, что однажды это произойдет.  

Я ненавижу деньги – они мне не нужны. До некоторого времени меня совсем не интересовали эти бумажки. Но они у меня будут, раз уж они решают, кому быть вместе, а кому не быть. Лешка же женился на другой, потому, что у нее много денег? Почему бы ему не прибежать ко мне, когда их станет больше? Продажная душа совести не знает.  

Конечно, не нужен он мне после этого, но здесь дело принципа. Когда тебя бросают, меняя на что-то более роскошное, все твои недостатки начинают увеличиваться в десять раз, и потревоженное самолюбие требует возмездия. Первую неделю после разрыва я пребывала в трансе. Самоуничижение мое чуть не превратилось в самоуничтожение, но затем ситуация развернулась в обратную сторону. Я поняла, что должна восстановить справедливость, иначе сойду с ума.  

Он бросил меня не потому, что у меня плохой характер, равнодушное сердце или я плохо готовлю, как он пытался мне говорить. Я не дура, я все поняла. Он женился ради продвижения по службе. У его жены много денег и возможностей.  

Что же, у меня будет больше. Не знаю, как, это неважно. Я знаю, что желания сбываются, и это желание обязательно сбудется, нужно только очень сильно хотеть и уметь ждать.  

Рабочий день начинался обычно. Много беготни, излишнего шума, как будто не кафе открываем, а ждем приезда короля Луи второго. Помню, вначале меня передергивало от этого подобия вертепа, но потом я поняла: именно вся эта злобная нервная суета избавляет от тоски. Злобная обстановка, где все друг друга клюют и топят, настолько соответствовала моему новому жизненному настрою, что лишь помогла влиться с режим работы и найти общий язык с коллективом.  

- Яна! Твою мать, ты что уши компотом моешь? – орет Шура.  

- Еще одно слово про мою маму, и я тебя кипятком ошпарю – обещаю я. Шура идет на попятную.  

-Зову тебя, зову! Иди в магазин за зубочистками.  

Пока посетителей нет, Шурочка имеет право материться и орать. Потом с него за такие дела три шкуры сдерут. У нас же все-таки атмосфера уюта создается.  

Тоже мне, уют. Спросили бы у моей мамы, как создавать уют. Она бы тут всех на смех подняла.  

Вернувшись из магазина, продолжаю протирать запылившиеся самовары на стенах. День только начинается, а колесо уже закрутилось – я вернусь домой после часу ночи, измочаленная, уставшая, и буду очень крепко спать.  

Вечером ко мне зашла Василиса. Свой законный выходной она проводила со смаком – в компании уже подвыпившего Вадима. Они стали звать меня на дискотеку, на что я с немым удивлением оглядела обоих и покачала головой. Василиса сделала вид, что обиделась, и попрощалась, предупредив, что может ночью не придти ночевать, и в этом случае мне придется заменить ее на работе, чтоб она успела выспаться.  

-Ладно. – проворчала я. – Можешь вообще не возвращаться. Но если ты оставила краны открытыми, я тебя в окно выброшу.  

Василиса с подозрительно честным лицом побожилась, что все в порядке. Они ушли, а я продолжала свою беготню – в субботний день приходилось включать последнюю скорость, чтоб все успевать.  

То ли я не с той ноги встала, то ли не тот сон посмотрела, но в этот день ничего не получалось, как надо. Все летело из рук, Шура грыз нас больше обычного, посетители напивались один за другим, и множество противных мелочей к десяти вечера окончательно выбило меня из сил.  

В короткий момент, когда никому ничего не было нужно, я прислонилась к стойке бара, скрестив руки на груди. За час до этого я сильно поскандалила с напарницей, и ощущала только слабость и досаду.  

Я стала думать о том, что пора мне бросать это все, и возвращаться домой, к родителям. Так же я знала, что не вернусь, и от этого мне было еще досаднее. Менять работу было глупо – везде одно и то же. Нужно только терпеть, ведь бывают и хорошие дни.  

- Устала? – спросил меня мужчина, сидящий на высоком стуле у барной стойки. Он пил пиво прямо из бутылки и рассматривал меня с таким видом, словно я была бездомным котенком, которого он обнаружил на улице и теперь раздумывает – приютить меня или нет.  

Но это выражение на его серьезном, довольно неглупом лице было искренним, и я ответила:  

-Устала.  

«От всего устала» – додумала я.  

Мужчина промолчал в ответ. Он протянул мне блюдечко с миндалем. Я вежливо отказалась и поспешила в кабинку. Позже, когда я проходила, он подозвал меня.  

-Яна, – сказал он, обращаясь ко мне по имени. – Ты во сколько заканчиваешь работу?  

-Очень поздно.- ответила я быстро. Этот вопрос я слышала не однажды, и отвечала уже по шаблону – лень было каждый раз придумывать разное.- А почему вы спрашиваете?  

-Отвезу тебя домой. Ты же далеко живешь.  

-Далеко. – согласилась я и растерялась. Обычно предлагали что-то другое, и готовый шаблон к данному предложению не подходил. Мне понадобилось несколько секунд, чтоб сформировать отказ: – Не нужно, я доберусь на такси.  

-Понятно.  

Мужчина больше ничего не сказал. Я заметила, что он почти не пьет – бутылка оставалась почти полной, словно он сделал всего пару глотков.  

На вид ему было лет тридцать, причем лет довольно нескучных. В темных глазах отражалась солидная мудрость человека, который многое повидал. От него веяло духом внутренней порядочности, и я ощутила симпатию к этому незнакомцу.  

-Такси так такси. – сказал кротко мужчина, ни к кому не обращаясь.  

Наш бармен Миша смотрел в никуда, скрестив на груди огромные руки. Его маленькие водянистые глазки выражали презрительную безучастность. Но когда он покосился с мою сторону, я заметила, что Мишка молча смеется. Он подмигнул мне и глазами стрельнул в сторону посетителя.  

Чтоб не ломать себе голову, я решила сделать обход и осмотреть столы.  

Мужчина вышел из кафе только тогда, когда мы начали закрываться. К этому времени я уже еле стояла на ногах и успела забыть о его присутствии. О нем мне напомнил Мишка. Убирая со стола почти нетронутую бутылку, он сказал:  

-А чего это он тобой интересуется?  

-Кто? – не поняла я.  

-Ну, тот мужик, дуреха! Который здесь сидел! – объяснил Миша.  

-А мне почем знать? – я настороженно отнеслась к его словам. – А с чего ты взял, что он мной интересуется?  

-Потому, что интересовался то он у меня!  

-Так что ты у него не спросил, чего он интересуется? – парировала я. – Интересовался он у тебя, а знать должна я!  

-А ты не хочешь знать, чем он интересовался?  

-Да зачем мне?  

Мишка с досадой смотрел на меня.  

-Глупая ты какая! Как зачем? Хватай его и крути во все стороны! Мужик при деньгах, да и сам неплохой.  

«Не хватало мне докатиться до положения любовницы-содержанки» – подумала я мрачно.  

-Он холостой. – добавил Мишка, будто читая мои мысли.  

-Все вы холостые до поры до времени.  

Я обнаружила, что улыбаюсь. День прошел недаром. Если я могу улыбаться своей обиде, значит, все еще будет хорошо.  

Чудесно сдружившимся к вечеру коллективом мы вышли на улицу, и стали прощаться друг с другом. Почти все жили рядом с кафе, одну меня занесло к черту на кулички. Я стала ловить такси. Посадить меня на такси взялся Миша.  

Из – за угла выехала черная машина заграничного производства и остановилась возле меня.  

-Гы. – сказал Миша.  

-Такси на вызов – сказал водитель, глядя на меня из салона темными смеющимися глазами. Это был тот самый посетитель их кафе.  

Я покосилась на Мишу так, словно он был в чем-то виноват.  

Миша развел руками.  

-Но вы же не таксист. – сказала я.  

-Почему? – невинно ответил водитель. – Таксую по ночам. Тебе куда, сколько платишь?  

Я разозлилась. Села на заднее сиденье, намеренно хлопнула дверцей, попрощалась с Мишей, и назвала адрес.  

-Далековато занесло. – посетовал шофер тоном бывалого таксиста.  

-Можете не везти. – вызывающе сказала я.  

-Лишняя копейка не помешает. А сколько платишь-то?  

Я специально назвала мизерную цену. Водитель горько вздохнул.  

-Ну что же…- сказал он. – Делать нечего, повезу.  

Я отвернулась к окну, скрывая улыбку.  

Уставшие ноги привычно ныли. Я вытянула их и, взглянув на свои старые босоножки, из которых выглядывали припухшие пальчики, беззвучно вздохнула.  

Ехать нужно было долго, и обычно в такси я дремала, снимая напряжение рабочего дня.  

Но в этот раз я настороженно ожидала, когда заговорит шофер. Я знала, что он ждал меня, догадывалась, что сейчас он начнет закидывать удочку. Я ему понравилась, он решил развлечься, а моя задача мягко показать ему, что здесь нечего ловить. С виду он интеллигентный, умный – все поймет правильно.  

Но мужчина вел себя безупречно хорошо. Он молча вел машину, включил негромкую музыку, иногда поглядывал на меня через зеркало так, словно проверял, все ли в порядке, и не задавал никаких вопросов.  

Я отвлеклась от странного таксиста и стала строить планы на выходные. Я собрала небольшую сумму на новое платье, и собиралась ехать на рынок. Если Василиса загуляет, есть риск потерять один выходной, но это даже к лучшему – еще немного заработаю, и, может, куплю себе что-нибудь совсем чудесное.  

- Я открою окно? – спросил водитель. – Тебе не душно?  

- Откройте.  

Эта маленькая забота была неожиданно приятна, так же, как и блюдце с орешками в баре, и его ненавязчивое молчание, и искренний взгляд.  

Стекло возле меня опустилось вниз, в лицо ударил душный ветер.  

Я откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза.  

-Янушка, не засыпай, – предупредил водитель. – Мы же потеряемся.  

«Янушка» – отозвалось в голове ностальгическим эхом.  

-Не называйте меня так – ответила я, мрачнея.  

-Извини, – спокойно отреагировал он.  

Леша всегда называл меня Янушкой. Даже при расставании он назвал меня этим уменьшительным именем. Но так, будто это было мое обычное имя, он вкладывал в него столько пустоты, незначительности, что я чувствовала себя нулем без палочки. Если бы он называл меня просто Яной, может, было бы легче. Хотя – кто знает.  

Он, наверное, и сейчас называет меня Янушкой про себя, и при этом он извлекает на свет все мои пороки, чтоб не чувствовать стыда. А может, ему очень хорошо, и он никак меня не называет. Живет себе со своей сверхпрестижной женой, строит красивую жизнь, и скоро нарожает себе кучу сверхпрестижных детей…  

Спать хочу, ноги устали. Приду домой, залезу в кровать, и буду спать.  

Наверное, они перед сном разговаривают долго, о том, как будут обставлять комнату, какие тапки им нужно купить, чтоб под цвет ковра и по правилам гламура. Интересно, он вспоминает меня, хоть иногда? Он сравнивает нас? Его новая жена всегда остается в выигрыше?  

Я мысленно сравнила нас. Я увидела себя в своей униформе – древнерусском сарафане. Потом представила ее в розовом махровом халате и зеленой масочкой на лице. Я не заметила разницы. Она была не красивее меня. Она была не умнее. Разница была в том, что ее папа- директор Леши.  

Я открыла глаза и уставилась в спину мужчины, затем на его лицо, отражающееся в зеркале. Наши взгляды неожиданно встретились.  

-Все нормально? – спросил он, видимо, уловив в моих глазах отражение моих диких мыслей..  

-А знаете, что?.. – произнесла я громко, нараспев, не своим голосом. – А вы сейчас что делаете?  

-Везу тебя домой. – логично ответил водитель.- А что?  

-Зайдете ко мне в гости? – спросила я и постаралась сделать наглые глаза.  

Водитель помолчал немного.  

-Хорошо. – сказал он, стараясь глядеть одновременно и на дорогу и на меня. Наверное, у меня было очень несчастное лицо, потому, что он добавил: – Может, ты выпить хочешь?  

-Да! – почти крикнула я.- Водки…Ну, или чего покрепче.  

Я истерически рассмеялась. Водитель улыбнулся  

-Спирт, что ли?  

Я махнула рукой.  

-Пускай.  

Меня стало трясти от злости, от нервов, от всего на свете.  

-Лучше – водка. – решил мужчина, поморщив в раздумье лоб.- А сколько бутылок брать? Одну? Две?  

-Три! – заявила я решительно.  

-Ничего себе. – восхитился мужчина, но возражать не стал.  

Пускай будет так, решила я. Отныне все мои ошибки на совести Лешки, он меня погубил, продал за паршивые гроши. Пусть теперь пишет мне новую судьбу.  

Я посмотрела на себя со стороны – официантка, снимающая на ночь мужчину только из за того, что он отнесся к ней немного уважительнее чем другие. Во рту стало горько.  

Я имею право на сумасшедшие поступки. Меня бросили, меня обидели!  

Наверное, мне просто очень хотелось себя пожалеть, и уже надоело быть сильной.  

»»»»»  

Мы ехали в заплеванном, загаженном лифте и не смотрели друг на друга. Казалось, подъем длится бесконечно. Но вот створки раскрылись, отпуская нас на свободу.  

Я открыла дверь и пропустила своего ночного гостя в квартиру. Войдя следом, зажгла свет.  

- Будьте как дома. – я побежала в ванную, так как оттуда слышался шум воды. Чертыхаясь, нащупала выключатель, и с облегчением увидела, что потопа нет. Я завернула краны и порадовалась тому, что у нас есть и горячая, и холодная вода. Случайно увидела в зеркале свое ошалевшее, красное лицо. Я попыталась успокоиться, прислонилась к стене.  

Зачем я его привела сюда? Что и кому я хочу доказать? Что я плохая и брошенная? Акт неуважения к себе за то, что меня бросили?  

Выгнать его, что ли… Вытолкать его в шею, наорать, напугать. А потом отреветься, заснуть, и завтра опять на работу. А этот мужчина пусть думает, что хочет.  

Я вышла из ванной. Случайный гость сидел на кровати, и рассматривал мой фотоальбом. Он поднял на меня открытый прямой взгляд. Казалось, он был готов к любому номеру, который я выкину. И даже если я начну его гнать, он уйдет так же спокойно, не сказав ни слова упрека в мой адрес, как будто понимает мое состояние.  

-Это ты? – спросил он, поднимая альбом и показывая мне моё детское фото.  

-Да.  

Я опустилась на стул и сложила руки на коленях, как школьница. Вытянув шею, чтоб видеть фото, я осторожно прокомментировала:  

-Мне здесь шесть лет. Отец сфотографировал перед школой, мы гуляли в парке. А часом позже я каталась на пони, упала, и сломала ногу. Пришлось отложить первый звонок.  

Он сочувственно улыбнулся.  

-Бедняга. Больно было?  

-Не помню… Да, наверное…Обидно. – я неуверенно улыбнулась в ответ, глядя на него так, словно это не я его пригласила, а он сам проник через окно в мою девичью келью.  

-Когда я пошел в школу, подрался в первый же день. Меня хотели напугать, мол, плохой мальчик, если будешь так делать, мы тебя выгоним… Я собрал портфель, убежал и по дороге заблудился.  

Я хихикнула.  

-Хулиган.  

Дурная, тяжелая атмосфера рассеивалась в оранжевом свете настольной лампы. Передо мной сидел обычный человек, который тоже был когда – то маленьким и ходил в школу.  

-Все еще хочешь пьянствовать? – Мне показалось, в его серьезных, задумчивых глаза промелькнула хитринка. Я растерялась, пожала плечами и покосилась на пластиковый пакет с водкой и закуской, которую он набрал по дороге.  

-Если честно, нет.- призналась я смущенно.  

-Вижу.- заметил мой гость.  

Взгляд его был проницательным, но не осуждающим.  

Мне стало стыдно за себя. Я поднялась с места.  

-Но кофе мы пить будем. – сказала я, стараясь, чтоб голос звучал весело. Мне снова стало неуютно. напряжение то подступало к сердцу, то отпускало ненадолго. Я не знала, что делать дальше.  

-Жаль, не предупредила, я бы тортик купил. – посетовал мой гость.  

-Ничего страшного. Все равно, на ночь есть вредно.  

Я поставила чайник на плиту.  

Мужчина встал и вышел на балкон. Дверь скрипнула, зазвенели стекла в старой раме. До меня донесся его удивленный голос:  

-Хорошо-то как у тебя здесь.  

В кухню ворвался свежий ночной ветерок.  

Я включила радио. Ночной сеанс «нон-стоп» передавал что-то лирическое, заезженное, приятное на слух. Кажется, Барбару Стрейзанд. Хорошая акустика к романтическому вечеру.  

Чайник старательно сопел.  

Я вышла на балкон и встала рядом с мужчиной. Он курил и смотрел на дорогу. Мне показалось, что когда-то давно это с нами уже было – душная летняя ночь, дорога в свете фонарей и фар машин одиноких полуночников, темные многоглазые дома, деревья приятно шуршат.  

«Нет» – подумала я строго. – «Не было этого с нами, и нечего выдумывать.»  

Я вытащила из нагрудного кармана рубашки мятую пачку ментоловых сигарет и закурила. Прислонилась грудью к перилам балкона и глянула вниз.  

«А вдруг мы сейчас сорвемся и полетим … Вон на то дерево.» – размышляла я хмуро.- «Нет… не вниз. Полетим вперед, и будем летать над городом. И будем подбирать всех, кто встретится нам на пути. Украдем из банка миллион долларов."  

-Тебе хватает твоих денег? – спросила я внезапно для себя, продолжая смотреть вниз.  

-Нет. – ответил мой гость. – Мне, кроме них, еще многое нужно.  

Мне стала интересна эта своеобразная мысль.  

-Что, например?  

-Неважно. – отмахнулся он, помолчав некоторое время. Затем подумал еще немного.- Этого все равно не купишь.  

-Но ты же богатый. Все хотят быть богатыми. Ты достиг успеха, тебе завидуют, у тебя много денег, машина. Ты можешь себе многое позволить. Ты же для чего-то это делал? Или ты скажешь, что этого не хотел, все пришло само? Или деньги приносят счастье?  

-Ох, не дружишь ты с деньгами. – усмехнулся мой собеседник. – В жизни у каждого есть свое предназначение. У меня – вот такое. Откуда мне знать, почему так.  

-Хорошие рассуждения. – притворно восхитилась я.- Но большие состояния не зарабатываются честно. Для того, чтоб разбогатеть, нужно много предавать, и продавать…  

-Ну, вот я и продаю.- перебил меня он, хитровато улыбаясь.- У меня с другом сеть магазинов по городу – что хочешь, заходи да покупай. А предавать-то зачем? За это что, деньги платят?  

-Кому-то платят. – от его мирного юмора моя агрессия куда-то испарилась.- Да. Ты прав, не платят. А для чего ты занялся бизнесом? Хотел стать самым крутым? Показать всем, на что способен?  

-Нет. Просто надо было работать, искать деньги. Когда-то остался один. Понял, что я здесь никому не нужен. Начинал с мелочей. Много учился. Много работал – а что еще делать? Потом вошел в азарт, ну вот, потихоньку раскрутился. Яна, ну что еще делать? Бездельничать, что ли?  

Он оправдывался передо мной. Мне стало смешно и грустно одновременно.  

-Извини, – сказала я. – У меня сегодня не то настроение.  

-Да я уж заметил…- он странно хмыкнул.  

Мы некоторое время помолчали. Я затушила окурок и тут вспомнила про чайник. Чертыхнувшись, я побежала на кухню. Тот уже бушевал и плевался на нерадивую хозяйку кипятком, заливая плиту.  

Я позаимствовала у Василисы ее любимую кружку, отметив при этом, что подруга меня за это казнит – она очень трепетно относится с этой красной посудине со смешным песиком на круглом боку.  

Я вернулась в комнату. Мой гость уже был там. Он приблизился ко мне взял из рук обе чашки, поставил их на стол.  

-Не ошпарься. – предостерег он.  

-Да ладно.  

"Наверное, он считает меня истеричкой."- подумала я с досадой.- «И поделом. Нельзя себя так вести».  

-Знаешь… – сказала я беззаботно.- А давай, тяпнем по рюмочке.  

-Тяпнем. – согласился мой гость. Я не смотрела на него, но поняла, что он улыбается.  

-Чего смеешься? – спросила я.  

-Так… Время три часа ночи, а ты уже не однажды успела поменять мнение.  

-А время здесь роли не играет.  

"Гори оно пропадом"- подумала я.  

Мы пили горькую водку, сидя на кровати, придвинув столик поближе, закусывали колбасой и сыром и запивали остывшим кофе. Курили прямо в комнате (Василиса точно казнит) и слушали радио. Мой собеседник рассказывал какие-то анекдоты. После третьей рюмки я смеялась, не переставая, не дожидаясь, когда он начнет рассказывать следующий. Ему, видимо, было приятно мое веселье. Я давилась бутербродами, от души хихикая неизвестно над чем. Потом я сама начала вспоминать какие-то смешные истории. Перепутала все местами и расхохоталась.  

-Хватит. – сказала я, переводя дух. – У нас тут мало соседей – но и об их покое нужно заботиться.  

-Да, ты права. – согласился мой гость. – Может, позовем их?  

-Давай. – одобрила я идею. Мне снова стало смешно.  

Было легко и просто, я забыла даже о том, что не смеялась уже долгое, долгое время.  

-У тебя нос красный. – заметил мой собутыльник. Он расстегнул две пуговицы на рубашке, чтоб было прохладнее. Глаза его блестели мягким вишневым светом.  

Я прикурила сигарету.  

-Ну и что? Хорошо, что не синий. Красный – еще терпимо.  

Он ехидно похихикал. Развалившись на подушке, он сделал бутерброд и протянул мне.  

Плавно и незаметно разговоры перешли на серьезную тему. От спирта в крови все мои негативные эмоции вскипели и стали вертеться на языке.  

И вдруг я начала выговариваться.  

Я рассказала, как мы с Лешкой встречались. О том, как все начиналось. О том, как был хорошо. О том, как Лешка за день до свадьбы пришел ко мне и предупредил, что женится. О том, что лицо у него было такое, словно я в чем-то перед ним провинилась. Что-то он говорил мне, помню, про то, что я никогда не заботилась о нем и не спрашивала, как идут его личные дела… Что-то про то, что не умею готовить…Про несерьезность отношений… Про то, что останемся друзьями.  

Потом рассказала, как они весело справляли свадьбу в каком-то ресторане. А я сидела в своей комнате, и представляла себе каждый момент, все их веселье. Я представляла, что на этот ресторан нападут бандиты и перебьют всех, до единого, и мне становилось легче.  

Здесь поток моего красноречия перешел в поток слез. Мой гость, который внимательно, с сочувствием слушал меня, заговорил что-то. Как-то хорошо у него получалось утешать, какие-то он говорил слова, или сам голос на меня действовал успокаивающе...У него был такой спокойный, размеренный голос, будто не нужно переживать за это, что это все, конечно, очень обидно, но это мелочь, и не нужно расстраиваться. И под влиянием его речи мне и самой стало казаться, что все случившееся было чем-то глупым, малозначительным… Лешка этот, и свадьба его… Чушь какая-то.  

Я вытерла слезы и торжественно послала Лешку на три буквы. Мой гость поморщился.  

-Фу, противная. – сказал он с упреком. – Все, больше не налью. Бушуешь.  

-Больше не буду. – пообещала я. – Наливай.  

-Нет, завтра плохо будет. Ты, лучше, спать ложись.  

-Да, ты прав…Спать надо…  

Я с подозрением посмотрела на него.  

-Ложись, ложись. – успокоил он меня. – Не украду ничего.  

-Дурной.- пробормотала я.  

После слез и смеха, и после долгожданных откровений на душе стало легко и пусто. Я легла прямо в одежде на кровать, пошмыгала носом. Радио тихо играло какую-то колыбельную песню.  

Засыпая, я чувствовала, как мой гость прикрыл меня простыней и ушел куда-то, наверное, на балкон курить.  

"""""""""  

Я проснулась от щелканья ключа в замке. Я открыла глаза и почувствовала чье-то присутствие рядом. Я повернула голову. Мой гость спал рядом. В отличие от меня, он, как белый человек, разделся до трусов и сладко сопел, скромно примостившись с краю, чтоб не тревожить мой святой сон.  

Дверь открылась, и в квартиру вошла Василиса.  

Я прикрыла ладонью глаза, чтоб подглядывать за подругой.  

Василиса стояла посередине комнаты и смотрела на новую обстановку в нашем жилище. На мужчину в трусах, спящего на ее любимом месте, на свою кружку с недопитым кофе, на остатки сыра и колбасы, на пустые бутылки… На ее лице вспыхнуло оскорбленное выражение.  

Она поджала губы. Не заботясь о тишине, резко раскрыла дверь, проветривая прокуренную комнату. Затем с брезгливостью стала убирать остатки пиршества. Делала она это так обижено, словно ее заставляли.  

Иногда она косилась в нашу сторону и гневно сверкала очами.  

Я не выдержала и расхохоталась.  

Мой гость проснулся и смотрел на меня. Он лежал лицом в мою сторону и не видел Василисы.  

-Привет.- сказал он, сонно улыбаясь.  

-Привет. – ответила я.  

-Привет – отозвалась Василиса грозно.  

Он приподнял голову, посмотрел на Васю и натянул простынь на себя до подбородка.  

-Привет. – сказал он.  

Я смеялась до коликов в животе – просто не могла остановиться – или еще не вышел хмель, или действительно меня забавляла вся эта картина.  

-Меня Игорь зовут. – представился мой гость перед Василисой.  

-Василиса. – по слогам, с нажимом, ответила Василиса.  

-Ого…- восхитился Игорь.- Красивое имя.  

Василиса, которую с детства дразнили ее именем, приняла комплимент за прикол и обиделась окончательно.  

-Мне на работу надо. – произнесла она ледяным голосом. –Я хочу переодеться.  

Василиса взяла свои вещи и ушла в ванную. Игорь повернулся ко мне:  

-Ну и дракониха.- сказал он. –А чего она такая злая?  

-Не знаю. – я не стала признаваться Игорю, что он, как Маша из сказки про трех медведей, осмелился пить из ее чашки.  

Игорь зевнул, обнял меня одной рукой.  

-Спать хочу. Еще часок. – сказал он, по свойски привлекая меня к себе.  

Я закрыла глаза. Было тепло и уютно лежать так, просто обнявшись. Было все равно, что мы впервые увиделись только вчера, а его имя я узнала минуту назад.  

Что-то спокойное и надежное лежало в моей душе большой плитой – оно не давило, и лишь говорило о том, что в наших отношениях имена и минуты – всего лишь символические знаки, лежащие на поверхности, и не говорящие ни о чем.  

""""""""  

Как ушла Василиса, я уже не знаю – спала. Не проснулась я и тогда, когда Игорь встал, искупался в ванной, оделся. Он сам разбудил меня, потолкав за плечо.  

-Янчик, мне пора бежать. – сказал он огорченно. – Закрывай дверь.  

Мне стало странно, что он уходит. Как будто этого не должно было происходить.  

-Пока. – сказала я. Он смотрел на меня сверху вниз. Мне казалось, сейчас он наклонится и мы поцелуемся – после того, как скромно проспали всю ночь на одной кровати, это было вполне естественно, наверное. Но он лишь ущипнул меня за кончик носа.  

-Пока. Вечером позвоню, когда освобожусь.  

Когда он ушел, я совсем очнулась. Я лежала, глядя в потолок, и думала об Игоре. В комнате пахло его духами, и это вызывало чувство покоя.  

«Какой он хороший» – думала я. Вспоминала прошедший вечер, мне было неудобно, что я так расчувствовалась в финале. Ревела, как девчонка. А в конце концов, кто он такой, этот Лешка?  

Я забыла о том, что в последнее время это была моя сердечная боль, что не проходило и дня без воспоминаний. Теперь все перешло в темы разряда пустяковых, и не хотелось ни думать об этом, ни вспоминать.  

""""""""""""  

Игорь не позвонил. Весь день я провела дома – отключила радио, ждала звонка. Когда время перевалило за полночь, легла на кровать, и придвинула поближе телефон. Даже засыпая, продолжала надеяться, что он позвонит.  

Василиса пришла с работы. Считая, что я сплю, стараясь не шуметь, бесшумно передвигалась по квартире. Сполоснувшись в ванной, подкралась к кровати.  

Я приподняла голову.  

-Ну и что это было? – спросила она, забираясь в постель.  

-Пьянка. – ответила я небрежно. Василиса попробовала иронизировать:  

-А кто говорил, что не собирается ни с кем и нигде?..  

-А у нас ничего и не было. – огрызнулась я, зарываясь головой в подушку. И добавила с досадой: – Сто лет я ему нужна.  

-Да ладно… – недоверчиво протянула Василиса.  

-Представь себе.  

-Что-то у тебя настроение не то.  

-Давай спать.  

Мы долго молчали.  

"Почему я взбесилась? – думала я. – Ведь хорошо пообщались. Почему меня должно задевать, что он не позвонил?"  

-Вы разные люди. – сказала Василиса. – Не нужно тебе с ним связываться. Потом будешь мучаться.  

Я смолчала. Слова подруги эхом летали в голове.  

Да я и не собиралась. – сказала я себе.- Я одинокая, сильная, и спокойная. И мне нельзя ни к кому привязываться.  

Я еще долго не спала. Василиса уже давно похрапывала, а я лежала, глядя в темноту, и размышляла о том, как мне нужно жить, начиная с завтрашнего дня.  

Прошло больше недели, прежде, чем Игорь снова появился в кафе. Увидев его, я мило улыбнулась, и прошла мимо. Он помахал мне рукой. Сел за стойку и, я уже знала – заказал пива с миндалем.  

Я сделала вид, что очень занята, и ушла в свободную кабинку, приводить в порядок стол. На душе было морозно. После несостоявшегося звонка был еще один день ожидания, затем я провела пропасть между нами и не позволяла себе даже думать о том, почему он не звонил.  

Здесь все было ясно. Слишком много благородства, чтоб иметь отношения с официантками. Слишком много такта, чтоб отказывать девушке, которая приглашает к себе домой. Слишком много порядочности – спать с выпившей девчонкой, которая ничего еще в жизни не понимает.  

Очень приятно, очень благодарны. Рады вас видеть.  

Я перекладывала салфетки и перетирала сверкающие вилки и ножи, подпевала музыке, которая доносилась из зала.  

Но тут меня позвали, пришлось возвращаться в зал. Проходя мимо барной стойки, я услышала, что меня зовет Игорь. Я соорудила безразличное лицо и приблизилась к барной стойке,.  

-Здравствуйте. – сказала я, дерзко глядя ему в глаза.  

-Привет.- сказал он, улыбаясь мне глазами. – Как дела?  

-Делаются. Как сами, как работа?  

-Ты обиделась?  

Я с деланным удивлением подняла брови:  

-Нет, что вы.  

-Обиделась, я же вижу.  

Сколько улыбок на лице ни рисуй, глаза все равно выдадут. Я махнула рукой.  

-Ерунда.  

Он опустил взгляд.  

-Я уезжал. Ты все равно не поверишь…  

-Да что вы оправдываетесь? – я старательно разглядывала самовары на стенах.  

-А что, не должен? Исчез, и ладно?  

Теперь он испытующе смотрел на меня.  

-Вы сами так решили. – сказала я решительно.  

-Говорю же, уезжал. В общем… Отвезти тебя сегодня домой?  

-Не надо.  

-Надо. – сказал он властно.  

-Я занята. После работы еду на дискотеку с подругой. – я с вызовом посмотрела ему в глаза, показывая, что мы с ним разные люди, но я ничем не хуже его, и мне безразлично его положение. – Отдыхать тоже надо иногда.  

Он смотрел на меня так, словно читал насквозь все мои мысли. Это меня злило.  

-Езжай. – сказал он тихо.- Я сам отвезу.  

-Не нужно. С нами будут ребята.  

На слове «ребята» я сделала особое ударение, показывая, что у нас еще и в возрасте разница есть, пусть не забывается, он уже не мальчик.  

Игорь посмотрел на свою бутылку с пивом, приподнял ее, посмотрел на свет и поставил обратно.  

-Понятно. Ну, приятного вечера.  

Он расплатился с Мишей, попрощался с нами и ушел. Все это он проделал с достоинством, с уважением и к Мише, и ко мне, и к самому себе.  

Я растерянно смотрела ему вслед.  

Сердце у меня билось тревожно и почему-то стало жалко себя. Хотелось побежать за ним следом, что-то объяснять.  

Миша осуждающе косился на меня, но уже ничего не говорил. А мне почему- то хотелось, чтоб он стал читать мне лекции, и я бы оправдалась и перед ним, и перед самой собой заодно.  

Ни на какую дискотеку я не поехала – поймала такси и вернулась домой. Василисы не было. Я прошла на балкон, не включая, как обычно, ни свет, ни радио – хотелось тишины. Долго стояла и курила, глядя вниз через облупленные шершавые перила. В окнах домов синим мерцанием просвечивали поздние телевизоры, кое-где горел одинокий тусклый свет ночников. Я взглянула на наручные часы – время перешло за два часа ночи. Спать мне не хотелось, хоть устала я страшно.  

Мне хотелось, чтобы кто-нибудь, живущий в одной из этих многоэтажек, подойдя к окну, увидел мою одинокую фигурку на балконе, и, пожалев меня, пожелал мне чего-нибудь хорошего. Я была уверена, что в этом случае все обязательно сбудется.  

Дома – коробки казались совсем пустыми. В них спали маленькие люди- муравьи.  

Я завидовала им всем. Всем, до самого последнего человечка – муравьишки. Завидовала до слез. Их безмятежные жизни – демонстрация существования, которое намного лучше моего. Никто из них не бросает своей теплой комнаты и будущего пианистки-художницы только из за того, что в соседнем доме стало на одного человека больше. Никто не меняет мольберты на подносы. Может быть, кого то и бросают из за денег или еще каких-то жизненных радостей, но все, на что способен этот обиженный муравьишка- поплакать, потереть ушибленную душу и успокоиться.  

А я слишком много взвалила на себя. И мне очень страшно, потому, что я знаю, что всего этого мне не вынести. А это значит, что я уже проиграла.  

Телефон зазвонил. Я прошла в комнату, сняла трубку.  

-Ну, и как дискотека? – раздался в трубке хмурый голос.  

-Отлично. – устало похвасталась я, опускаясь на пол и прислоняясь спиной к краю кровати. Водя пальцем по ковру, скептически ухмыльнулась: – Веселюсь от души.  

-Что-то музыки не слыхать.  

-А тут перекур.  

-Почему ты соврала?- спросил Игорь.  

Я испытала огромную благодарность к человеку, которому были интересны причины моих действий.  

-Не знаю. – ответила я чуть слышно.- Больше не буду.  

Мне вдруг стало покойно на душе, будто тяжелый камень с нее упал.  

-Я улетал в Москву. Приехал только вчера. – стал объяснять Игорь. Я поспешно перебила:  

-Да, да.  

Мне не хотелось слышать оправданий.  

-Я думал, ты уже спишь.  

-А как ты узнал, что я дома?  

-У тебя по глазам видно, когда ты врешь.  

-Надо же. Надо было их закрыть. – я рассмеялась.- Ну, спасибо, что все-таки позвонил.  

-Увидимся завтра? Сходим куда-нибудь. У тебя же выходной.  

-Не знаю. Позвони…  

- Завтра. Ложись, отдыхай. Устала, наверное…  

Я зажгла настольную лампу. Комната наполнилась не светом – каким-то розоватым туманом..  

-Приезжай сейчас. – попросила я тихо.- Мне очень страшно одной… И я устала сильно…  

Я хотела еще что-то говорить, дыхание перехватило, и я крепко зажмурилась, не зная, плакать мне хочется или смеяться.  

Игорь помолчал немного.  

-Жди.  

Я положила трубку.  

Было уже не так тоскливо и страшно сидеть в пустой квартире.  

Я читала в его глазах жалость. Он любовался мной и жалел одновременно. Я поняла, что неделю назад он не переспал со мной из жалости, а сегодня сделал это тоже из жалости. От этого мне было и больно и хорошо. В моем сердце жило только зло к людям – после Леши я приучила себя никому не верить и искать недостатки во всех, кто мне встречался. Но я не могла искать недостатки в человеке, который мне сочувствовал. Он был сильнее меня – он умел жалеть.  

Мы молча лежали в темноте. Мне хотелось говорить о чем-то, но я не могла подобрать ни одной темы.  

"Говори что – нибудь…- умоляла я мысленно. – "Говори, не молчи."  

Но Игорь молчал, и лежал немного в стороне от меня, как будто боясь меня задеть. Я думала о том, что он не знает, как уйти.  

"Может, сказать, что ему пора?"- размышляла я тоскливо, зарываясь лицом в подушку. – "Он и сам будет рад. И я буду спокойна, что меня не бросили."  

Прогонять я не умела.  

Телефон затрезвонил так громко, что мы оба вздрогнули. Я поняла, что Игорь тоже напряжен. Интересно, о чем он думает?  

Василиса что-то громко говорила в трубку, с другого конца провода, как с другого конца света. Я изумленно слушала ее, и совершенно не понимала, зачем она звонит и о чем говорит.  

Я положила трубку.  

-Вася звонила.- сказала я охрипшим голосом.  

Игорь тяжело вздохнул. Я набралась смелости.  

-Тебе не нужно идти? – спросила я нарочно небрежно.  

-Нет. – Игорь удивленно покосился на меня– А что?  

Мне стало еще беспокойнее.  

-Ничего. Давай спать. – сказала я, обнимая его за шею.  

Он поцеловал меня, я ткнулась носом ему в плечо и мы очень долго оба делали вид, что спим и знали, что никого этим не обманываем. Просто мне не хотелось мешать его мыслям, а он не мешал моим.  

"""""""""  

Во время очередного выходного Игорь разбудил меня звонком. Предупредив, что будет через час, вынудил меня подняться намного раньше отведенного на сон срока.  

Я кое-как встряхнулась душем и крепким кофе. Зевая, встретила Игоря на улице. Забираясь в машину, увидела на заднем сиденье двух мальчиков- близнецов лет десяти на вид. Оба были одинаково худые, веснушчатые и деловитые. Они поздоровались со мной в два голоса, и забыли о моем существовании. Я сделала вид, что вполне ожидала увидеть детей на сиденье автомобиля Игоря, и тоже старалась не вертеть в их сторону головой, хотя это мало удавалось.  

-Познакомься. Это мои приятели, Рома и Миша. – представил детей Игорь. – Первое время, конечно, трудно разобраться, кто есть кто, но потом научишься.  

-Привет, ребята. – я повернулась к ним и увидела, что они оба недоверчиво косятся в мою сторону – видимо, особо не жаловали девчонок. Я как можно приветливее улыбнулась им и повернулась к Игорю.  

-Ну, набрал малышни в машину, значит едем или в цирк, или в луна-парк.  

-Мы не малышня. – вдруг тихо и злобно сказал один мальчик позади меня. Я посмотрела на него через зеркало.  

-А я не про вас, я про себя говорю. Я ведь тоже существо нежного возраста..  

-И вредное. – добавил Игорь с легким упреком в голосе.  

-Скорее не выспавшееся. – доверилась я мирно. Зевнув, закрыла глаза. Мальчишки сзади меня перешептывались.  

-Твои дети? Или племянники?- поинтересовалась я, улучив момент.  

-Дети. – ответил Игорь. – Почти.  

-Странный ответ.  

-Потом расскажу.  

Наша странная компания из меня, Игоря и непонятно чьих детей поехала в какое-то кафе. Мы позавтракали, потом отправились кататься на каруселях, покупали игрушки – в общем, Игорь исполнял роль примерного папы, а я была хвостом этого шествия, причем довольно хмурым и молчаливым. Мне не была понятна моя роль здесь, и потому я все хмурилась и терялась в догадках.  

День промелькнул, как кинопленка, прокрученная в ускоренном режиме, и вскоре мы ехали домой. Ошалевшая от мороженого, газировки и гамбургеров, я чувствовала себя усталой после долгих походов и катаний на каруселях. Но прогулка мне отчего-то понравилась.  

Машина остановилась возле ворот большого серого здания, обнесенного кирпичным забором. Жидкие деревца окаймляли обочину. Я выглянула из окна и прочитала вывеску.  

Я изумленно посмотрела на Игоря. Дети выбрались из машины, прижимая к груди подарки.  

-Спасибо. – сказали они ему. Попрощавшись с нами, братья вошли на территорию детдома, и скрылись за воротами.  

-Понравились ребята? – спросил Игорь, поворачиваясь ко мне.  

-Нормальные мальчишки. – прокомментировала я. -Это твои?  

-Хочу усыновить. Пока оформил опекунство, но так не отдают – боятся. Нужна полноценная семья. Я не женат.  

-А зачем своих не наделаешь? Обязательно надо усыновлять чужих?  

-И своих можно наделать, но сам же я рожать не могу.  

Он подмигнул мне.  

-Женись.- посоветовала я.  

-Придется.  

Он долгим взглядом посмотрел на меня. Затем завел мотор и вывел машину из переулка. Мы молча ехали по трассе.  

-Говорят, плохая наследственность…. –начала я.  

-Плевал я на наследственность. – отозвался Игорь.  

Я больше не перечила ему. Через некоторое время он произнес:  

- Если я могу им помочь, при чем здесь их наследственность?  

-Ты прав.- отозвалась я тихо. – Это благородный шаг.  

Подумав, я добавила:  

-И ребята неплохие. Сколько им?  

-По девять лет. Потом он обратил внимание на меня:  

-Ну, что будем делать?  

Я развела руками:  

-Не знаю.  

-Давай продолжать развлекаться. У меня работа кипит, еле выдрал выходной.  

-А чем занимаешься? – поинтересовалась я.  

-Раньше фирма была своя, а теперь магазины открываем с другом на пару. – он внимательно поглядел на меня:- Пойдешь ко мне работать?  

-Мне и у себя неплохо.- ответила я.  

-А у меня совсем будет хорошо.  

Меня почему-то задели его слова. Можно подумать, я так плохо живу, что мне нужно менять работу.  

-Просто будешь ближе.- добавил Игорь в ответ на мои мысли. – И я буду спокоен. И не буду переживать, что тебя украдут.  

Я заулыбалась.  

-Спасибо, приятна твоя забота.  

-Ну так что?  

Я заколебалась.  

-Давай еще немного подождем. – ответила я, продолжая раздумывать.- Сам понимаешь, перемена работы – шаг серьезный. Надо готовиться морально.  

-Права.- кивнул Игорь.- Лады, подождем. А переехать ко мне не хочешь?  

Я даже испугалась его слов.  

-Или тоже шаг серьезный?- добавил он, видя мое смятение.  

Я смотрела вперед и молчала. Игорь мельком взглянул на меня, и вздохнул:  

-Ладно, понял. Тоже готовиться надо.  

-А под словом переехать… ты что подразумеваешь?- спросила я, запинаясь.  

-Это делается так. Берутся вещи, которые тебе нужны, и перевозятся туда, куда хочешь переехать. Это делается для того, чтоб облегчить себе там существование. Ну например, отвезти зубную щетку, одежду… Можно все это и прикупить…Главное, переместить свою личность туда, куда собралась переезжать.- объяснил Игорь обстоятельно. Я хмыкнула:  

-Спасибо, теперь я знаю все.  

-Ну, если ты умудряешься жить с таким василиском, как твоя подруга, почему бы и со мной не попытаться? – спросил он. – Я не злой.  

- Мне нужно время…- пролепетала я. Игорь взял мою ладонь.  

-Януш, девочка, я все понимаю. Тебе не только время нужно, тебе еще много чего требуется, но позволь мне хоть помочь.  

-Мы же мало знакомы…Быстро все как-то.  

-Смешно. Брось ты.  

Игорь остановил машину у края дороги. Повернулся ко мне, положил одну руку на сиденье машины над моей головой. Он говорил, глядя мне в глаза прямодушно и серьезно:  

- Я тебя не тороплю, просто мне не хочется, чтоб ты забивала голову чепухой. И потом – я не могу ждать, пока тебя не уведет кто-нибудь другой.  

-Я не корова, чтоб меня уводили. –чтобы не развивать тему, я попыталась зацепиться за его слова.  

Игорь с досадой вздохнул и снял руку с сиденья.  

-Ладно, закрыли тему. Ты действительно морально не готова.  

-Игорь, ну куда нам торопиться?- убеждала я несмело.  

-Если бы ты жила легче, я не торопился. – сказал Игорь. – Но ты просто не веришь, боишься начинать серьезные отношения. Тебе легче со мной переспать один раз, чем согласиться ко мне переехать.  

- Прекрасные рассуждения!- взвинтилась я.- Между прочим, я не собиралась с тобой спать! И сейчас не собираюсь!  

-Ага, ты собиралась пить водку с незнакомым мужчиной у себя в квартире. И рассказывать анекдоты.  

Мне стало тошно. Я хотела выйти из машины, но он схватил меня за руку.  

-Все, хватит.- сказал он, понимая, что сболтнул лишнее.  

-Козел.- процедила я через зубы, вырывая руку. Обидно было до слез, но обидно оттого, что он был прав.- Отпусти!  

Он крепче сжал мое запястье, дожидаясь, пока я остыну. Я кусала губы, чтоб не зареветь.  

Игорь выжидающе смотрел на меня. «Козла» он проигнорировал.  

-Извини. – сказал он.- Мне будет неприятно, если ты натворишь в жизни больше глупостей, чем тебе положено. Я хочу, чтоб у тебя было все хорошо.  

Убедившись, что не собираюсь выпрыгивать из машины, он отпустил меня, завел мотор и мы тронулись в путь.  

Потом мы сидели у него дома, ужинали перед телевизором. Я ковырялась в тарелке, все еще обиженная. Игорь вообще ничего не ел, и периодически отвечал на телефонные звонки. Мы почти не разговаривали.  

«Надо же…- думала я.- уже поругались».  

Игорь переключил внимание на меня.  

- Оставайся сегодня. – предложил он. – Завтра от меня поедешь на работу.  

Я молчала. Игорь наблюдал за мной. Когда я взглянула в его лицо, я заметила то же странное выражение, с каким он смотрел на меня в баре.  

- Хорошо, давай поговорим, как взрослые люди. – сказал он.  

Я отодвинула нетронутый омлет и сложила руки на столе.  

-Слушаю. – я изобразила на лице высокую степень внимания. Игорь придвинулся ко мне ближе:  

-Я хочу усыновить этих ребят. – начал он. Игорь смотрел мне в глаза пристально и, как мне показалось, холодно. – Мне нужно жениться. В максимально короткий срок. Давай поженимся.  

Я не выдержала его взгляда. Опустив ресницы, не отвечала.  

Мне было стыдно и больно за предложение, которое делалось в такой форме. Я была лишь инструментом для достижения цели. Догадывалась, что Игорь решил и меня «удочерить» для полного комплекта.  

Я вытащила из кармана сигареты, молча поднялась и прошла на кухню, чтоб не коптить в комнате. Села в уголке, закурила. Считала сверкающие кафельные плитки на стене.  

Это предложение было самым удачным выходом из положения. Я бы нанесла Лешке ответный удар, устроила судьбу. Игорь мне нравился – с ним было легко, уютно как за стенами надежного теплого дома в злую зимнюю ночь. Мне хотелось продолжать отношения, мне хотелось быть с ним рядом. Мне хотелось постоянно прятаться за его спиной от всего на свете.  

И все-таки было нечто в этом ущербное. Мне хотелось, чтоб все было по другому. Чтоб предложение было красивым, с кольцами и сватами, чтоб свадьба была не «в максимально короткие сроки», и не с целью усыновления чужих детей, а только из любви ко мне.  

Покидая дом, я дала себе обещание, что не сломаюсь, что построю свое счастье, и у меня все будет хорошо. Шанс появился, а мне почему-то обидно и больно. Как будто это не успех, а поражение.  

Мне вдруг стало жалко себя – до слез. Я молча плакала – в тот момент, когда Игорь вошел в кухню, я яростно вытирала слезы рукавом и ненавидела себя за проявленную слабость.  

Он, видимо, понял мое состояние, потому что опустился передо мной на колени, обнял и пообещал, заглядывая в мои зареванные глаза:  

-Ты у меня королевой будешь. Мы такую свадьбу отгрохаем…Ты мне нужна. Не отказывайся, пожалуйста.  

С детства приучали к тому, что "пожалуйста"- волшебное слово. Я пыталась отвернуться, но Игорь не выпускал мое мокрое лицо из теплых ладоней.  

Он знал все мои беды, знал рецепты от них. Было немного страшно представлять себе жизнь с человеком, который намного лучше и яснее видит твою собственную душу, и лучше тебя знает, как надо жить. И все же, принимая его предложение, я чувствовала – если не все счастье, то маленький его кусочек я уже нашла.  

""""""""""""""  

Игорь познакомил меня со своим другом и напарником по бизнесу Костей. Это был полненький, маленький человечек со злым чувством юмора, но, в общем неплохой. Ко мне он отнесся, как к маленькой странности его друга, которую можно только не замечать. Позже я узнала, что Костя и его жена неоднократно пытались заняться личной жизнью Игоря, предлагая ему самые различные варианты потенциальных жен. Все попытки оказались пустыми. Видимо, когда Игорь представил меня Косте, как свою будущую жену, тот лишь с немым удивлением смирился с этим казусом. Узнав поле моей деятельности, он лишь многозначно промычал в ответ. Я знала, что в мое отсутствие Костя пытается отговорить друга от свадьбы. Но оказать влияние на Игоря своими мнениями было все равно, что пытаться свести с рельсов поезд на ходу и уговорить его ехать куда-нибудь в другое место. Мой жених всю жизнь знал, что он делает, знал, зачем он это делает, и делал это.  

Прежний город, который так пугал меня своим ледяным величием и равнодушием, теперь лежал рубашкой вниз, как раскрытые карты. Я была не одна в нем, рядом со мной был некто, готовый в любую минуту помочь.  

Я не переехала к Игорю и продолжала работать. Я сама так захотела, и он не стал спорить. Я объяснила Игорю, что мне все еще нужно жить прежним укладом, так как менять все внезапно слишком страшно.  

-Ты – храбрый портняжка. – ответил он, смеясь. – Трясешься, боишься, но делаешь. Поступай, как знаешь. Я не заставляю.  

Через Василису все кафе узнало, что я выхожу замуж. Мои коллеги один за другим удивлялись, почему мой будущий муж не взял на себя все заботы обо мне, почему я до сих пор «гну спину», и не живу у него. Все рассуждали о том, как бы они поступили на моем месте. Я была спокойна – я была на своем месте, и уже успела научиться от Игоря не принимать всерьез чужого мнения. В выходные мы с Игорем решали вопросы свадьбы – все это делалось в какой-то судорожной спешке – Игорь вечно был занят своей работой и урывал в день по паре часов на приготовления, а я не высыпалась после работы.  

Время неслось, как в тумане. Заявление уже лежало, где ему полагалось быть, ресторан мы уже присмотрели. Я познакомилась с единственной родственницей Игоря – с его сестрой Галиной, которая жила в Канаде и поэтому пообщаться нам довелось только по телефону. Она веселым, приветливым голосом наказала мне быть умничкой, и пообещала приехать в следующем году. И наконец, я набралась смелости и повезла Игоря к родителям.  

Знакомство прошло в напряженной, растерянной атмосфере. Мать и отец сразу почувствовали, что в нашей свадьбе скрыта какая-то подоплека. Так же их удивила наша двенадцатилетняя разница в возрасте. Они несколько раз задавали Игорю одни и те же вопросы, он терпеливо отвечал. Впрочем, введение моих родителей в курс дела ничего не изменило – все шло своим чередом.  

После знакомства Игоря с моими родителями, я, наконец, решилась. Я оставила маленькую квартиру на восьмом этаже, и переехала к Игорю. Через некоторое время я уже освоилась в этой большой, роскошной квартире, к праздному образу жизни, который вела в ожидании оформления документов. Игорь приходил поздно, поскорее ужинал, и пару часов мы проводили в постели – этого момента я начинала ждать с самого утра – не только потому, что нам было хорошо в сексе. Я больше не провожала каждый ушедший день в одиночестве – я забыла, что такое размышления на ночь. В этот момент мы были открыты и искренни. Днем, во время наших коротких вылазок по магазинам, я начинала подозревать Игоря в равнодушии, но ночью эта тревога рассеивалась, я ясно видела, что нужна ему не меньше, чем он мне.  

Мы готовили комнату для близнецов, покупали все нужное.  

От подачи заявления прошло три недели.  

Ночью я проснулась внезапно оттого, что Игорь сильно вздрогнул рядом. Я приподнялась на подушках и заглянула ему в лицо.  

Он лежал с широко открытыми глазами, и глядел в потолок.  

-Что? – спросила я сонно. Он повернулся ко мне, положил на спину теплую ладонь.  

-Ничего, спи.  

Я засыпала и слышала, как он тихо встал, ходит по квартире, курит, наливает воду из крана. Мне хотелось встать и присоединиться к нему, но я решила не делать этого, чтоб не сгонять остатки сна ни с себя, ни с него.  

За завтраком Игорь предупредил:  

-Оставлю тебя на пару дней. Нужно сгонять в Москву.  

Перехватив мой взгляд, он тут же поспешил добавить:  

-Два дня, не так, как в прошлый раз. Не испугаешься? Можешь поехать к родителям.  

-Нет, побуду тут.  

-Поедешь провожать? Самолет в десять вечера.  

Я покачала головой.  

-Нет. Не люблю долгие прощания.  

Игорь хитро улыбнулся:  

-Почему? Так романтично. Аэропорт, вечер. Красота кругом. Кого-то встречают, кого-то провожают. И мы с тобой целуемся…  

Я отмахнулась:  

-Поцеловать я тебя и здесь могу.  

Игорь одной рукой взял мой стул за спинку и по гладкому полу подкатил его к себе. Охватив меня за талию, перетянул со стула к себе на колени.  

-Целуй. – разрешил он. Я смеялась – мне было приятно, что я для него легче пушинки. Он крепко меня поцеловал, затем прислонился своим лбом к моему, и, заглядывая в глаза, сказал удовлетворенно:  

-Хорошо, что я тебя нашел.  

Мне захотелось сказать ему, что я люблю его. Эти слова вертелись на языке, но я заставляла себя сдерживать их. Слишком рано – всему свое время. Я еще успею все ему сказать.  

""""""""""""  

Игорь уехал на работу. Когда уже стемнело, он забежал домой – искупаться и забрать сумку с вещами. Я сделала ему в дорогу несколько бутербродов и он долго смеялся, а потом сказал, что в самолете кормят больше, чем питательно, но бутерброды он все-таки возьмет, и съест их принципиально..  

Потом мы занимались любовью – «на дорожку», как пошутил Игорь. Остаток времени провели в постели, лежа в обнимку в спокойной, приятной полудреме.  

-Знаешь, чего хочу? – сказал Игорь тихо, целуя меня в лоб – Чтоб ты еще мне дочь родила. Я буду много работать, и мы купим большой дом. Заведем собак, таких же больших, как у тебя дома. И еще – мы обязательно сгоняем на море.  

Я промычала в ответ что-то одобрительное. Мне не хотелось представлять то, что говорил мне Игорь. Мне хотелось просто лежать в тишине и слушать его дыхание.  

Нашу идиллию разрушил Костя, который приехал за Игорем, чтоб отвезти его в аэропорт. Пока Костя ждал в коридоре, Игорь поспешно одевался. Я продолжала лежать в кровати, прикрыв глаза – мне не хотелось вставать, идти к дверям, чтоб потом остаток ночи блуждать в опустевшем доме.  

Игорь наклонился, поправил одеяло. Поцеловал меня в спину, когда я приподняла голову, зацеловал мое горячее лицо.  

-Все, пока. – шепнул он. – Я с тобой.  

Я поцеловала его и, вновь закрыв глаза, опустилась на подушки. Я улыбалась, слушая, как щелкает ключ в двери, как удаляются шаги Игоря. Некоторое время еще были слышны их с Костей голоса, но потом они стихли, и до меня доносился лишь шум с улицы. В этом шуме я попыталась разобрать мотор Костиной «Ауди». Затем я заснула глубоким, спокойным сном без сновидений.  

"""""""""""""  

На четвертые сутки Костя позвонил мне.  

-Игорь не появился? – спросил он.  

-Нет. – отозвалась я злобно. – По-моему, он решил там остаться навсегда.  

-Он еще вчера должен был вернуться.  

-Позавчера. – уточнила я. – Если он сегодня вернется, передай, что я уехала к родителям. Мне надоело безвылазно торчать в четырех стенах.  

-Ладно, ладно. – рассеянно отозвался Костя, и по его тону я догадалась, что нервирую его.  

Я положила трубку, и, поскорее собравшись, вышла из осточертевшей квартиры.  

Когда я подходила к воротам своего дома, меня объехала машина Леши. Он сидел за рулем, а его молодая жена примостилась рядом. У них были недовольные, скучающие лица, как будто они несколько часов провели на скучной, изматывающей лекции.  

Я деловито жала на кнопку звонка, стараясь, чтоб гостинцы, которые я везла родителям, не посыпались из рук.  

Меня впустила мама. Помогая мне донести до дома пакеты, она громко выражала недовольство по поводу того, что я сбила их с толку и исчезла, оставив их с отцом в растерянности. Она не понимала, откуда у меня появился жених, что за спешка со свадьбой и почему они не принимают участие в ее подготовке.  

-Мам. – я начала нервничать. – Игорь все сделает сам. От вас ничего не требуется.  

-Нет.- решительно отрезала мама. – От нас многое требуется. Я не хочу отдавать тебя замуж так, будто у тебя нет ничего за душой.  

- Мам, ну кто говорит о деньгах?  

-Это формальность. – не отступала мама.  

Я махнула рукой.  

-Ладно, принимайте.  

-Да как принимать, когда ты даже телефона не оставила? И потом, почему ты уже живешь в его доме? Что, теперь так положено?  

-Я живу там потому, что он одинокий человек, а я не могу оставлять своего жениха в одиночестве. –спокойно объяснила я.  

-Все равно это неправильно.  

Я развязывала ленточку на босоножке, и морщилась – они немного натирали. Сняв обувь, я повернулась к маме.  

-Мам. – произнесла я беспечно. – Мы с тобой до дома дойти не успели, уже ругаемся. Давай, я отдохну сначала с дороги.  

Мама согласилась, и, продолжая что-то ворчать, пошла накрывать на стол.  

За чаем мы стали подробно обсуждать текущую проблему. Я тактично объяснила маме наше положение, ввела ее в курс дела. Рассказала про идею Игоря усыновить ребят из детдома. Мать ужаснулась.  

-Безусловно, шаг благородный, но подумай, сможешь ли ты? Это же такая ответственность!  

-Мама, я все смогу. – невозмутимо ответила я, и по моим глазам она поняла, что я действительно все смогу. Она немного успокоилась, но продолжала сетовать и возражать. Вечер мы провели нескучно. Но мать признавала, что Игорь – персона положительная, и лишь сожалела о нашей разнице в возрасте.  

-Двенадцать лет.- напомнила я. – А у вас с папой на семь.  

-В принципе, все правильно, но неожиданно. И эти дети…- мать вздохнула. – Ну, все же лучше, чем было.  

Она некоторое время подумала, и призналась, что она все-таки рада за меня и желает мне всего наилучшего. Тут вернулся отец, и мне пришлось пройти весь разговор с начала до конца, но уже с ним.  

Я осталась ночевать дома, решив наказать немного «опоздальщика» Игоря – пусть приедет и переживает за меня.  

На следующий день я все же не выдержала и рано утром поехала домой, надеясь, что Игорь уже вернулся.  

Еще с лестничной площадки я услышала длинные переливчатые трели звонка. Я ворвалась в квартиру и, не разуваясь, бросилась отвечать.  

-Алло!- я прижала трубку к уху, падая в кресло и дергая ленточку на лодыжке, чтоб снять обувь. Как назло, она завязалась на два узла и мне пришлось задрать ногу, чтоб возиться с ней.  

-Здравствуйте. С Вами говорит Москва. – раздался в трубке мужской голос.  

-Игорь! – крикнула я гневно. – Прекрати издеваться!  

-Простите, это не Игорь. Я капитан Московского уголовного розыска Белов.  

Голос в трубке помолчал. Я уже и сама поняла, что это не Игорь.  

-Да, я вас слушаю. – сказала я, опуская ногу. Что – то екнуло в сердце. На том конце провода продолжали молчать, затем капитан поинтересовался, кем я прихожусь Игорю Романову.  

-Я его невеста.  

Трубка выскользнула у меня из рук, как намазанная маслом.  

Я секунду смотрела на нее, как на змею, затем схватила в руки, прижала к уху. Оттуда доносился размеренный, официальный голос.  

-…тело, при осмотре обнаружены документы на имя Романова Игоря Николаевича, семьдесят третьего года рождения. По приметам…эээ…данные покойного совпадают с данными в паспорте… Я имею в виду, опознан по фото.  

-Стойте…- тихо перебила я его.- Подождите, пожалуйста. Какой покойный? О чем вы говорите?  

Капитан московского управления милиции помолчал недолго.  

-Девушка, а кроме вас дома есть еще кто-нибудь? – поинтересовался он.- Отец, или брат? Кто -нибудь из мужчин?  

-Нет… Я одна здесь.  

-Девушка, слушайте меня внимательно. Не кладите трубку, возьмите ручку и бумагу, запишите наши телефоны. – сказал капитан. – У вас есть знакомые в Москве, кто мог бы опознать Вашего жениха, и организовать доставку тела в ваш город?  

-Не знаю. – сказала я, взглядом ища ручку. – Подождите. Подождите!  

Я хотела бросить трубку, закрыть руками уши, чтоб ничего не слышать, но нужно было найти ручку и что-то записывать, иначе могли потом возникнуть проблемы.  

-Погодите минутку. Только не отключайтесь.  

Я бросилась искать ручку, но не нашла – мысли сбились, спутались. В панике схватила губную помаду с полочки, бросилась обратно к телефону.  

Я записывала код, номер – каждую цифру выводила очень старательно, потом что-то слушала. В ушах что-то трещало, и я не слышала того, что говорил мне голос капитана Белова. Мне говорили, что кто-то погиб, называли имя Игоря. Но мне не хотелось переваривать эту информацию.  

Я поняла, что дальше говорить бесполезно, и положила трубку.  

Забравшись в кресло с ногами, я охватила руками колени. Шум города за окном усилился многократно – гудки машин людские голоса врывались мне в уши, перемешиваясь с только что услышанными словами.  

Весь этот коктейль вызывал чувство тошноты, и только – я ничего не понимала, и не хотела понимать.  

Я долгое время просидела в оцепенении, затем отыскала номер Кости и стала звонить ему. Когда он снял трубку, я произнесла:  

-Костя. Немедленно свяжись с Москвой. Только что позвонили из милиции, или это какой-то розыгрыш, я ничего не понимаю.  

-Какой розыгрыш?- испугался Костя. – Говори яснее, а?  

-Я не могу. – произнесла я. – Костя, приезжай, они говорят про то, что Игорь умер.  

-Ты что, дура? – испуганно закричал в трубку Костя. – Кто тебе это сказал? Игорь в Москве!  

-Звонили оттуда…  

-Кто звонил?  

-Из милиции звонили! – завизжала я.- Приезжай сюда сейчас же, они оставили телефон, надо звонить, что-то делать!  

Я бросила трубку на рычажки и дрожащими руками достала сигарету из сумочки. Несколько раз уронив зажигалку, я все же прикурила сигарету, жадно вдохнула дым. Сердце билось гулко, иногда совсем будто останавливалось. Мне казалось, сейчас приедет Костя, и все решится. Как только он выяснит, что все это какой-то бред, мне сразу станет легче, и все пойдет своим чередом.  

Костя ворвался в квартиру через десять минут – дверь была открыта.  

-Яна, приведи себя в порядок и скажи мне, кто звонил и зачем? – ворвался мне в уши его крик.  

-Позвони… – я указала на газету с записанным номером.  

Чертыхаясь, Костя звонил в Москву и разговаривал там с кем-то, я сидела в кресле, поджав ноги, и курила, стряхивая пепел в ладонь.  

На какой-то миг я взглянула на Костю и увидела, что он сморщился, и глядит на меня очень странно и страшно. Я выпрямилась. Наши взгляды встретились.  

Костя осторожно положил трубку.  

Я поняла, что он смотрит куда-то сквозь меня. И криво улыбается.  

-Игорь погиб.  

Я вытащила из пачки еще сигарету, попыталась прикурить, но зажигалка выскочила из пальцев. Я смотрела на нее с недоумением.  

-Как? – спросила я беззвучно, но Костя услышал..  

-Его убили… На улице… Восемь ударов ножом. Никто не подошел, не вмешался…Шпана… Убийство с целью ограбления.  

Костя стал растирать лицо руками.  

-О Боже мой, Боже мой. – повторял он.  

"Надо что- то делать. – подумала я. – Иначе я сойду с ума. Надо что-то исправлять."  

Костя не выдержал и зарыдал. Он с яростью говорил о том, что кругом одни подонки, что этого не могло никак произойти, что это не должно было случиться никак. Я слушала Костю и смотрела на стену. На серой стене висела маленькая ненужная картина, изображающая закат на морском берегу. Остывающее солнце тонуло в пылающей воде.  

Я знала, что чуть ниже, на журнальном столике у стены, стоит фото Игоря, и оттуда он смотрит на меня. Мне было страшно смотреть туда – как будто это фото могло сказать мне, что его больше нет. А пока он как бы считался живым, и можно было находиться в этом маленьком облачке самообмана, не думая ни о чем.  

Костя стал набирать чей – то номер. Он кричал кому-то в трубку, что Игоря убили, что его больше нет. Затем он снова куда-то позвонил, и так же повторял кому-то те же слова. Я закрыла уши руками, и застонала, чтоб не слышать этих слов. Меня никто не утешал и не успокаивал. Я снова осталась одна.  

"""""""""""""""  

В смерти всегда есть что-то глупое, бессмысленное. Во внезапной смерти бессмысленности больше. Я не могла смириться с мыслью, что мой любимый человек, такой умный, такой надежный, такой сильный, вдруг оказался непоправимо беззащитным, он проиграл жизни всего один раз и этого хватило, чтоб игра закончилась. И еще я не понимала, как я буду жить дальше, без него.  

На похоронах было немного людей. В основном друзья и коллеги Игоря, рабочий персонал. Были какие-то женщины, и я ненавидела их, я всех ревновала к нему. Мне хотелось остаться на кладбище одной.  

После похорон мной овладело чувство долгожданного оцепенения и отупения, будто совершилось что-то главное, после чего все будет становиться на свои места. Мы с Костей ехали в его машине. Я смотрела в окно, наблюдая, как мы медленно, словно с трудом, выезжаем на проезжую часть и вливаемся в поток машин. Костина жена держала меня за руку, и мне казалось, что у нее ненастоящая, а пластмассовая ладонь.  

-Яна. – сказал Костя, глядя на меня через зеркало. – Я хотел бы с тобой обсудить несколько вопросов.  

Он говорил кротко, мягко, как с умным послушным ребенком.  

-Да. – ответила я, не глядя на него.  

-Ну, это официальные дела. Ты сама понимаешь. Игоря больше нет, но мы остались. Ты тоже была не чужим человечком Игорю. Но кто знал…Он бы оставил завещание на твое имя, но все случилось так внезапно. У него есть сестра, по закону все переходит ей.  

Костина жена смотрела на меня, словно сканируя.  

Я отвернулась к окну.  

- Я звонила сестре Игоря. – сказала я сухо, без слез. – Она попросила меня дождаться ее и не съезжать в квартиры. Но, как только она приедет, я уйду.  

-В общем, вы поговорите с ней… – быстро заговорил Костя, желая поскорее закончить тему. – Сами разберетесь. Закон есть закон.  

Интересно, подумала я. Неужели они считают, что я буду претендовать на что-то?  

Но я не хотела ни о чем думать. В груди моей горела ненависть ко всему свету, ни одно существо и ни один предмет на этой земле, ни одно облако на этом небе не остались обделены этой ненавистью. Мне не хотелось жить и не хотелось обсуждать дела этого мира.  

Я сидела на деревянной скамейке, сложив руки на коленях и глядя прямо перед собой. Я смотрела, как открывается дверь проходной, как ко мне приближаются Рома и Миша. Игорь научил меня их различать – по голосам. Рома говорил тише, мягче. Миша почти кричал, когда разговаривал.  

Я сцепила ладони и крепко стиснула пальцы.  

Они подошли ко мне и поздоровались – так обычно, так просто. Я уже привыкла видеть безмятежное неведение на лицах посторонних, которые ничего не знали ни про меня, ни про мое горе. Измученная слезами и воспоминаниями, я все же могла ходить, разговаривать, готовить себе еду, спать и наблюдать за окружающим меня миром. Все шло своим чередом в этом мире.  

-А Вы почему одна? – спросил меня Миша, присаживаясь рядом.  

Я долго молчала. Не отрывала от них глаз, не находила слов.  

Они переглянулись.  

-Почему вы плачете?  

-Вчера мы похоронили Игоря. – произнесла я: голос прошелестел почти беззвучно. Больше я ничего не смогла сказать. Уронив голову на руки, я плакала, забыв про ребят на время. Подняв глаза, я подумала, что они или не расслышали, или не поняли моих слов. На их одинаковых лицах одинаково отражалась растерянность. Один мальчик спросил:  

- Как? Почему?  

-Не знаю. Глупо все это. – я поднялась с места. Глядя поверх их рыжих голов, я добавила: – Если б знать, почему?  

- Он же был здоровый. – вдруг тихо сказал один из них. Голос тихий, немного приглушенный – это Рома.  

Дети по-своему оценивают происходящее. В детстве все окутано какой-то радужной оболочкой, мелочи выглядят большими проблемами, а то, что в самом деле важно, совсем не замечается. Но ведь эти ребята не домашние цветочки, выращенные в тепличных условиях. Они же все понимают лучше других детей, почему они так реагируют? Неужели они не поняли, что для них теперь все кончено, что Игорь больше ничего для них не сделает?  

Я поняла, что мне пора уходить. Моей задачей было ввести их в курс дела. Теперь мне здесь делать нечего.  

- Его больше нет. Просто знайте об этом и все.- злобно сказала я.  

Я вытащила платок и стала промокать слезы. Но они продолжали течь по лицу – сколько их может быть, я не знаю.  

-Прощайте, ребята. – сказала я.  

- А вы к нам больше не придете? –спросил Миша.  

-Я?  

Две пары глаз смотрели на меня вопросительно и ожидающе.  

Я постаралась улыбнуться им.  

-Спасибо, ребята.  

-Приходите. – сказал Рома.  

-Спасибо.  

Повторяя нелепые слова благодарности, я пошла прочь, вытирая платком глаза до сухой, раздражающей красноты.  

Остановившись, я оглянулась и увидела, что они стоят и смотрят мне вслед.  

-Я ничего не могу для вас сделать! – крикнула я, останавливаясь. – Вы понимаете? Я ничего не могу сделать!  

-А нам ничего не надо. – отозвался Миша быстро, словно ждал этих слов. – Вы просто приходите.  

-Но как же так, как же… – голос мой оборвался. – Он столько хотел для вас … А я ничего не могу.  

Они еще ничего не понимают. Они не понимают, что потеряли шанс найти семью. Они остались одни, хотя не успели еще узнать, что такое дом.  

Ну что же, для них лучше не понимать.  

В квартире все еще стоял разобранный после поминок стол. Фотография Игоря на завешенном телевизоре, украшенная черной ленточкой. Проходя мимо, я содрала ленту и бросила ее на пол. Только декораций мне не хватало. Я остановилась возле нее и провела пальцем по глянцу фотокарточки.  

-Что, родной? – спросила я глухо, опускаясь без сил на диван. Прислушалась к тишине. – Вот и все...  

Игорь смотрел на меня с фотографии.  

Хорошо, что гроб был закрытым, я могу помнить его таким, каким он уходил. Хорошо, что не видела, что с ним сделали.  

Примерно каждые пять секунд на земле кто-то умирает. Когда я впервые об этом услышала, людская масса представилась мне, как муравейник, на который я смотрю сверху вниз, уверенная на сто процентов, что эти пять секунд не относятся ни ко мне, ни к кому-то из моих знакомых, что это лишь цифра, статистика, математика – что-то вроде цены на товар, который тебе не нужен.  

И вот Игорь попал в эти пять секунд, еще одна маленькая песчинка из тех миллиардов, которые вошли в число этой статистики. Одна песчинка, которая попала в механизм моего мира, и вывела его из строя.  

Все это могло бы не причинять столько боли, если бы я не помнила о том, что он умирал тяжело и плохо, один, в чужом городе, так напрасно и так беспомощно. Дело осталось нераскрытым, преступники не наказаны. От всей этой несправедливости в душе горела ненависть ко всем остальным, кто остался.  

-Хочу курить. – сказала я, залезая в сумочку за сигаретами. В пачке осталась одна штука. Я вышла на балкон. Сидела у окна и курила, глядя на улицу. Думать и плакать было уже невыносимо, поэтому всякий раз, когда воспоминание вкрадывалось в душу, я приказывала себе не заострять внимание на нем. Ставила своим слезам маленькие плотины, неустойчивые и ненадежные.  

Все казалось, все мечталось, что сейчас откроется дверь, войдет Игорь и скажет – «я пошутил, это был розыгрыш». Я бы простила, только бы зашел.  

-Я люблю тебя. – сказала я тихо. – Я думала, что еще успею тебе это сказать. Оказалось, не успела. Ты меня слышишь?  

Мне хотелось, чтобы он слышал.  

Вечернее небо затянуло розовыми облаками. Внизу собралась культурная молодежь, играли на гитаре, напевали Цоя. Рядком сплетничали старушки, на площадке шалила малышня.  

Город плыл подо мной, еще более чужой и равнодушный, чем раньше, еще более ненавистный и злой. Я точно знала теперь – он сильнее меня.  

""""""""  

Василиса подбежала ко мне, радостно обняла:  

-Ой, привет! Совсем нас забыла. – затараторила она. – О, да ты круто выглядишь! Ну, присаживайся, рассказывай.  

Я села на стул. Слева на меня носком смотрел знакомый валенок. Я притронулась к нему пальцем.  

-Как замужняя жизнь? – поинтересовалась Василиса. – Ну ты и пропала. А я тебе звонила, но никто не брал трубку.  

-Василиса… – я продолжала вглядываться в ворс валенка. – Василиса, можно, я у тебя поживу… несколько дней?  

Лицо подруги вытянулось в недоумении.  

-Так, да… – тихо сказала она.  

-И… я хочу вернуться на работу…Как ты думаешь, меня возьмут обратно?  

Я посмотрела на нее, сдерживая эмоции. Василиса закипела.  

-Так… – протянула она. – Бросил? Я же говорила тебе.  

Она положила руку мне на плечо. Искренне сказала:  

-Ну конечно, и не несколько дней живи, а сколько можешь. И еще – не переживай. Мужчин много. Ты еще встретишь подходящего. И на работу вернешься, и все будет по старому. Только не вздумай винить себя – ты умница. Он еще прибежит, вот увидишь.  

-Он умер. – я прикрыла рот ладонью, словно сболтнула лишнее, но не заплакала, только закусила губы до боли. Собравшись с силами, я выговорила: – Не спрашивай ничего, хорошо? Я не могу об этом говорить. Просто не спрашивай.  

Подруга смотрела на меня широко раскрытыми, испуганными глазами. Она хотела что-то спросить, но мои слова пресекли ее. Теперь она не знала, что можно говорить, а что нет. Я застонала и тихо, жалобно произнесла:  

-Тяжело мне…  

Я опустила голову на руки.  

Василиса проявила максимум такта. Она положила руку мне на плечо и решительно сказала:  

- Сегодня же перевози ко мне вещи. Я поговорю с Шурой. И хватит плакать. Жизнь продолжается. Завтра выходи на работу. В этом случае нужно только отвлекаться.  

Её жесткий тон принес немного трезвости в мою новую жизнь. Я почувствовала, что делаю правильный шаг.  

Перед тем, как собирать вещи, я заехала на кладбище. Хотела купить цветы, но передумала. Купила свечку, и сидела у могилы до тех пор, пока она не прогорела.  

Сидела и не знала, что я тут делаю. Но было покойно рядом с ним, не хотелось никуда идти. Я прикрыла глаза – ветерок шептал что-то, дул в лицо, мне было лень о чем- то думать.  

И все же перед тем, как уйти, я приняла решение.  

Через пять дней я стояла у ворот детдома. Рома вышел ко мне один. Мы поздоровались.  

-Мишка где? – спросила я, презентуя ему небольшой сверток с конфетами и шоколадом. Рома пожал плечами.  

-Не знаю. – пожал плечами Рома.  

-А найти его не можешь?  

-Зачем?  

-Гулять поедем.- я подмигнула. Он заинтригованно смотрел мне в лицо:  

-Куда?  

-Играть в компьютерные игры.  

У Ромы на лице отразился жадный азарт.  

-Ух ты. – сказал он. – А надолго?  

-А вас насколько отпустят?  

Он посчитал что-то в уме.  

-Часов до пяти вечера.- выдал он наконец ответ.  

-Ну, иди за братом, не теряй время. Я здесь посижу.  

Рома так поспешно скрылся за воротами, что я не успела закончить фразу.  

Я опустилась на скамейку и устало улыбнулась.  

Мне не хотелось думать, каким образом я буду исполнять обещание, данное самой себе. Я не знала, как можно назвать это решение взять на себя обязанности Игоря. Я вообще не была уверена, что смогу ребятам помочь.  

Но я не могла оставить их, просто забыть о том, что где-то, отдельно от меня, существуют два маленьких одиноких человечка. Это бы означало, что жизнь Игоря, что все годы, которые он прожил, весь его опыт, все его мечты были бы лишь пустым звуком, прозвучавшим однажды, и затихшим безответно.  

""""  

В Галине не было внешнего сходства с братом, но неуловимое духовное единство с Игорем просвечивало в ее карих глазах, говоря о их родственной связи.  

-Яна? – спросила она недоверчиво, разглядывая меня с ног до головы.  

-Да, это я. Такая молоденькая, но все-таки я. – я развела руками.  

-Нет. – спохватилась она. – Я не о возрасте. Я представляла тебя другой. Не знаю, почему – летела и представляла тебя совершенно другой.  

Я не стала вдаваться в расспросы, какой именно она меня представляла. Галина хотела обнять меня по – дружески, но не получилось – мы стояли, обнявшись, и плакали на виду у всего аэропорта. Она отстранилась от меня и, тряхнув головой, решительно произнесла, отгоняя слезы:  

-Пусть. Все, так и скажем. Пусть. Я верю в Бога, я верю, ему там хорошо. Пусть так будет.  

-Поедемте.- я схватила ее небольшой чемодан, и потащила его к выходу из аэропорта. – Поедемте скорее. Вы устали с дороги.  

В такси она повернулась ко мне и, словно извиняясь, произнесла:  

- Видишь, как получилось. Все жалела, что не могу к вам на свадьбу попасть. Все говорила: много дел, много забот. Даль, мол, такая. А как Игорька потеряла…Сразу все заботы куда-то делись. И время нашлось. Получается так подло. Как будто его свадьба – это незначительное дело.  

Её большие темные глаза наполнились слезами.  

-Ну что вы. – отозвалась я еле слышно. – Просто это чувство вины – оно у нас всех теперь останется. Теперь за всякую мелочь будем винить себя. Но это не поможет. Не занимайтесь самоуничижением. Игорь станет волноваться там…  

Оттуда находились только слова? За последнее время безысходной боли я вдруг с удивлением обнаружила, что могу рассуждать обо всем спокойно и даже с нотой какой-то детской оптимистичности.  

Она взяла мою ладонь и крепко сжала ее.  

Мы приехали в осиротевшую квартиру Игоря. Душа моя переполнилась воспоминаниями, но присутствие Галины не давало мне расклеиться.  

-Вот здесь он жил. – произнесла я, прислоняясь к стене, охваченная слабостью.  

Галина прошлась по квартире, разглядывая ее, словно стараясь через вещи Игоря ощутить его присутствие здесь. Иногда она прикасалась к чему – нибудь, замирала на миг. Затем мысли ее из воспоминания перешли в другую область. Она опустилась в кресло и зарыдала.  

Я вытащила сигареты, закурила. Мне тоже хотелось плакать, но слез уже не было.  

Через все это я уже прошла – и через блуждание по пустой квартире, и мысли о несправедливости, и через цепочку воспоминаний, и через чувство вины. На душе лежала только тяжесть всей этой обработанной информации, и у меня не было сил переживать заново все эти ощущения.  

Слезы Галине помогли – она тоже закурила, глаза ее смотрели куда-то сквозь меня.  

-Их не поймают, да? – то ли спросила, то ли утвердила она.  

-Да.- сказала я.  

-Это какой-то кошмар…- протянула она, прикасаясь к вискам. – Я просто не могу сама себе втолковать, как это могло случиться.  

Я заметила, что у нее есть легкий акцент. Мне казалось, Галина хочет говорить по-английски, и поэтому замедляет речь, чтобы не сбиться.  

-У вас есть фотографии? –спросила она, наконец. –Покажешь?  

-Совместных нет. – ответила я. – Есть его альбом.  

Мы смотрели фотографии. Я пересмотрела их неоднократно, когда Игорь был еще жив. Я пыталась понять его через моменты, запечатленные на фотокарточках. Везде он был спокойный, серьезный, надежный…  

-Четыре года не виделись. – сказала Галина, разглядывая фотографии. – Если бы знать тогда, что вижу его в последний раз, когда прощались в аэропорту. Хотя…Что бы я сделала? Откуда бы мне было знать?  

Она говорила все то, что я передумала ранее, и это приносило странное успокоение. Я не успокаивала Галину. Скоро на ее душе станет так же пусто и больно, как у меня сейчас, а пока никакие слова не помогут.  

-А это что за ребята?- спросила она, взяв одну фотокарточку.  

-Это дети из детдома. Он хотел их усыновить. – объяснила я.  

-Усыновить? – она подняла на меня вопросительный взгляд. – А почему не своих?.. Именно усыновить?  

-Своих тоже…Хотел.- Я тяжело вздохнула. Было невыносимо говорить о любимом человеке в прошедшем времени.  

-А где эти ребята сейчас? –спросила она.  

- В детдоме.  

Галина всматривалась в фотокарточку.  

-Хорошие ребята. – сказала она. – А родителей нет у них, что ли?  

Я покачала головой.  

-Теперь только я.  

-Ты? – она перевела на меня испытующий взгляд. Помолчав некоторое время, она задала следующий вопрос:  

-Яна, а чем ты, вообще, занимаешься?  

-Работаю в кафе. Официантка.  

Я не выдержала ее взгляда.  

-Я многого им не дам. – сказала я. – Но я сделаю все, что могу, чтоб они не чувствовали себя одинокими.  

-И что ты сделаешь? – в голосе Галины прозвучала жалость ко мне. – Сама подумай, что ты им дашь? Образование, крышу над головой? А когда тебе придет пора выходить замуж?  

-Не знаю. – честно ответила я. – Сейчас я ничего не могу им дать. Но разве в этом дело? Вы понимаете, они одни. Если я перестану их навещать, – они не исчезнут никуда, они останутся там же, где были. И никто к ним не придет. Никогда. А пока я рядом – так спокойнее, ведь в будущем может появиться возможность сделать что-то более серьезное, или хотя бы просто будет надежда.  

-А о себе ты подумала? –спросила Галина с упреком. –Это же такая ответственность. А когда тебе нужно будет выходить замуж?  

Я лишь улыбнулась в ответ.  

-Я всю жизнь о себе думала. – ответила я. – И никакой ответственности у меня не было. И смысла тоже.  

Галина помолчала.  

-Да тяжело тебе. – подвела она итоги.  

Беседа на отвлеченную тему сделала свое дело. Мы обе немного пришли в себя.  

-Я хочу навестить их, ты не против? – спросила Галина. – Отвезешь меня к ним, сейчас?  

-А на кладбище вы не поедете?  

-Ах, да…- она смущенно улыбнулась, но тут же решила: – Сначала к ребятам.  

""""""""  

Возвращалась домой на последнем автобусе, попрощавшись с Галиной. Сидя на последнем сиденье, прислонившись виском к стеклу, я смотрела за большое запыленное окно. Вечерний город был переполнен людьми. Все они были совершенно разные – мужчины, женщины, довольные и уставшие, злые, веселые, равнодушные, сонные, молодые и старые, пешеходы и водители.  

Каждые пять секунд чей то путь обрывается. Это укрыто от поля моего зрения, но я уже знаю об этом.  

И каждые несколько секунд на этот свет приходит новая жизнь – словно вытеснив старую и заменив ее в этом круговороте людских жизней.  

Эта жизнь породит еще одну жизнь, а может, и прервет чью-то жизнь.  

Но это все лишь философия, смутное понимание сути этих процессов. Изменило ли что-то в моей жизни то, что я столкнулась с этим пониманием? Стали ли мне ближе те люди, которые ходят сейчас по этому прогретому асфальту только оттого, что они когда-нибудь умрут? В конце концов, обретает ли бессмертие тот, кто отнял чью-то жизнь? Его собственная не продлится ни на секунду.  

Глядя в эти незнакомые лица, мне казалось, что они уже не такие чужие. Может, оттого, что я больше не боялась их.  

"""""""""  

Сойдя на остановке, я свернула в переулок, и пошла по улице к своему дому.  

Когда-то я бегала по этим дорогам еще совсем маленькой девочкой. Вот и моя улица. Все здесь мне знакомы, все здороваются со мной. А вон Лешка стоит у своего дома.  

На позывные трели звонка отозвался отец.  

Я звонила родителям после похорон – поэтому он ничего не спросил, лишь обнял меня за плечи и повел во двор.  

-Что, моя бедненькая? – спросил он, ласково, заботливо поправляя мне волосы. – Все нормально? Куда же ты пропала, даже не звонишь?  

-Все в порядке, пап, уже в порядке. Мне страшно просто. Я сегодня у вас останусь, хорошо?  

-Ну что за вопрос?  

Мы ужинали – впервые за столько времени всей семьей за вечерним столом. Родители смотрят на меня сочувственно, но не задают лишних вопросов – оба хорошие психологи. Я ковыряюсь вилкой в омлете.  

-Янушка. – сказал папа, откладывая вилку. – Возвращайся домой. Мы тебя оба просим. Хватит уже бегать по квартирам. У тебя же есть свой дом. Ну, что мы тебе плохого сделали?  

-Я вас очень люблю. – говорю я. – И вы мне ничего плохого вы мне не сделали. Если бы вы только знали, как я вас люблю. Если бы только знали…  

После ужина я прохожу в свою комнату. Открыла окно, чтоб прогнать духоту.  

Долго поигрываю на пианино, вспоминая отвыкшими пальцами нехитрые мотивы. Комната кажется мне незнакомой – и мне удивительно, как я раньше не замечала, какая она красивая, чистая, уютная.  

-Янушка.  

Я повернулась к окну и увидела, что на подоконнике, свесив ноги вниз, в мою комнату, сидит Лешка. Он бледен, и лицо его кривится как-то жалобно и испуганно, будто он боится меня.  

Я закрыла крышку пианино.  

Лешка спрыгивает на пол и идет ко мне.  

Он садится на пол и кладет мне на колени свою тяжелую голову.  

-Прости меня, Янушка.- повторяет он, охватывая мои ноги. – Прости, я такой дурак, прости меня.  

Я сижу прямо, боясь пошевелиться, и Лешкины слезы щекочут мои колени.  

Сколько раз я представляла себе это? Так часто, с таким желанием, что бы это случилось, с такой обидой, так яростно и страстно. Лешка плачет взахлеб.  

Он говорит, что совершил непоправимое. Он хочет убежать куда-то со мной – далеко-далеко, чтоб нас никто не нашел. Что он устал в этом доме, что он одинок, что у него нет никого, кроме меня, что никто и никогда его не понимал так, как я. Он ругает свою жену, оскорбляет ее передо мной, чтоб показать мне, как он ненавидит ее. Он говорит, что знает, как я его люблю, что и никогда никого не буду любить кроме него. Он требует этого от меня.  

Я тоскливо смотрю за окно – оттуда на меня таращится тусклый фонарь, и вишня старается веткой ударить в стекло. Луна тоже заглядывает в окно – ее всегда печальное лицо сейчас озарено вежливым любопытством- она словно спрашивает- "Ну что, теперь ты рада?"  

Лешка пытается заглянуть мне в лицо преданными заплаканными глазами.  

Мне его не жаль.  

-Леш, ты меня прости. – говорю я, поглаживая его по влажным волосам. – Я тебя не люблю.  

-Врешь! – вспыхивает Лешка. – Ты мне назло говоришь. Янушка, я разведусь! Я все равно разведусь, даже если ты откажешь! Она меня достала своим характером! Я для нее прислужка, а не муж! Янушка, только ты не гони! Не делай глупостей! Я же первый у тебя, я же единственный! Ты помнишь все? Помнишь?  

-Помню. – говорю я. – Но ты уходи.  

-Я повешусь. – обещает Леша с досадным пафосом.  

Я качаю головой.  

-Ты иди домой, Леша. Мне на работу завтра, спать нужно.  

Он пристально смотрит мне в глаза и видит, что он не отражается в них. Его нет в моей душе. И это уже ничто не исправит. Я не виню и не ненавижу. Наверное, это больнее.  

Лешка горько улыбается.  

Тяжело быть лишним, я это знаю. Не печалься, Леша. Это еще не самое страшное, что может случиться с человеком.  

"""""""  

Галина позвонила мне рано утром.  

-Я хочу сказать тебе одну новость. – она колебалась, но голос был решительным.- Сегодня приезжает мой муж Фил.  

Я помолчала некоторое время.  

Что-то в этом было, но я не могла еще понять, что. Галина объяснила сама:  

-Мы решили усыновить ребят.  

-А, ну да. Конечно.  

Как же я сразу не догадалась. С самого первого момента, когда она в первую очередь помчалась в детдом. У нее нет детей – муж бесплодный, и самым лучшим выходом для всех будет увезти близнецов. И уважит память брата, и свои проблемы решит.  

Я не понимала, откуда у меня злость. Причем злость, граничащая с ненавистью, злость до слез.  

Положив трубку, я легла обратно в кровать. Сна не было.  

Через некоторое время я поняла, что злюсь на саму себя.  

Я бы все равно им ничего не дала. Я пользовалась их обществом для своей пользы. Мне было хорошо развлекаться вместе с ними. Но долго ли ребята могут быть игрушкой для одинокой дуры? Что бы было потом?  

Я заревела, как ребенок, мне было и стыдно, и обидно за себя. Я словно со стороны увидела всю свою жизнь, где лишь непроходимая глупость была причиной всех моих поступков. Глупость и упрямство, бессилие и глупость, глупость… Неумение жить…  

Что же я сделала со своей жизнью, Боже, скажи? С какого момента я села на этот бумажный кораблик, чтобы потонуть, в конце концов? В чем была моя ошибка? Ведь я не этого хотела. Ведь мне казалось, я буду жить одна, стану сильной и смелой, добьюсь своих вершин. Ведь я родителей винила в том, что они растят из меня неприспособленного к жизни человека.  

Я думала, что стала сильной и знаю, как жить.  

С кем я боролась? С Лешкой, с родителями? Или с самой собой? Я ведь не смогу одна в этом городе, ничего не смогу.  

Я схватила телефонную трубку, стала набирать номер телефона. Аппарат соскользнул с тумбочки, подняв его с пола, я судорожно крутила диск.  

Папа еще не ушел…  

-Алло? Папа? Пап, я хочу вернуться домой. Я не могу без вас. Я.. не смогу без вас….  

У отца довольный голос.  

-Янушка, ну почему ты плачешь? Это же отлично, ждем тебя немедленно. Мы тебя всегда ждем, ты же это знаешь.  

Мне не до смеха, но я смеюсь взахлеб.  

-Да, пап, теперь я все знаю.  

-Ну, я рад. Ты все-таки продолжишь учебу.  

-Обязательно, папа! – почти кричу я в трубку. – В первую очередь!  

Попрощавшись с отцом, я бросила трубку, бросилась к окну. Достала сигарету, затянулась.  

Хороший вид с восьмого этажа. Город лежит как на ладошке передо мной, я дымлю прямо в его окна, окутываю никотиновым облаком целые кварталы.  

Мне вспоминается Игорь, и я снова плачу. Я обижена на него – он бросил меня, а одна я не смогла. если бы он был рядом, я бы научилась жить как он, в покое и безмятежности, добиваясь своих целей. Как он мог быть таким неосторожным?  

Но потом я понимаю – впервые за все время, что он был таким же, как я, он тоже боялся, он тоже ошибался, он тоже не знал всего, он не мог меня ничему научить. Он был всего лишь человеком. Но он шел своей дорогой, а я пыталась идти по его следам.  

А ведь он всего лишь учился жить.  

Я бросила сигарету вниз, и проводила ее взглядом. Ударившись о борт соседнего балкона, она разбилась на десяток красных искр и улетела вниз.  

Хватит. Я не знаю, как жить. И нет на свете человека, который смог бы мне помочь, да и нужна ли эта помощь? Пока я жива, все продолжается, все еще впереди.  

"""""  

Мы стояли в аэропорту. Ребята, одинаково одетые, с одинаковыми небольшими чемоданами, с одинаково отстраненными лицами стояли возле меня. Среди суеты, царящей вокруг, мы словно находились на маленьком островке оцепенения.  

Муж Галины, Фил, не понимающий ни слова по-русски, кроме «Здравствуйте», курил в стороне, стараясь держаться ближе к жене. Я поеживалась от прохлады, и нетерпеливо переминалась с ноги на ногу. Разговор не клеился. Я не умела прощаться.  

-Изучайте язык. – подбирала я слова, обращаясь к ребятам. – Вообще, учитесь. Там у вас будет много новых друзей.  

Дети кивали, соглашаясь – все сделаем, не беспокойтесь.  

Может, когда-нибудь они меня вспомнят? Интересно, кем я им покажусь? Кем-то вроде доброй феи, которая водила их по паркам и зоопаркам, закармливала мороженым? Или кто-нибудь из них все- таки поймет, что это не я их развлекала, а они меня?  

Я чувствовала, что мы больше никогда не увидимся. Я не договаривалась с Галиной, что будем держать связь и общаться друг с другом. Ниточка, соединяющая нас, порвалась. Им не терпелось уехать, мне не терпелось остаться одной.  

-Ты следи за могилой, хорошо?- попросила Галина.  

Ах, да…  

Все, что мне здесь остается. Почетная обязанность, можно сказать.  

- Обязательно.  

Я отвожу взгляд, кусаю губы. Глаза наполняются слезами.  

- Ты у него здесь одна осталась, Яна. – говорит Галина, глядя мне в глаза. В этот миг она на него так похожа, что мне страшно смотреть, но я смотрю. – Ты теперь в нашей семье. И еще – после нашего отъезда обязательно позвони Косте. Он хочет тебе кое-что передать. Это очень важно. Обещаешь, что позвонишь?  

-Хорошо…  

Когда приходит минута расставания, и они исчезают, растворяются в потоке людей, мне становится очень одиноко.  

"""""  

Часом позже мы с Костей сидим в кафе возле аэропорта. Я не понимаю, к чему нужна такая спешка – Костя примчался через десять минут после моего звонка. Он смотрит на меня исподлобья, пристально, как на врага и не торопится начинать разговор.  

-Будешь что-нибудь? – спрашивает он, продолжая злобно таращиться.  

-Нет.  

Мне тоже не хочется видеть Костю – я знаю, что он всегда меня недолюбливал. Я чувствую, что в этот момент он меня просто ненавидит. Но все же ведет себя очень корректно. Заказав нам обоим по стакану ледяного сока, закуривает сигарету. Я тоже хватаюсь за пачку.  

-Галина оформила документы на меня. – произносит Костя, чиркая зажигалкой возле моего носа, позволяя прикурить.- Для того, что после ее отъезда я передал все тебе.  

Дым попал мне в глаза. Я сморщилась.  

-Все – это что?- спрашиваю я, все еще ничего не понимая.  

-Квартиру, машину, долю в нашем бизнесе.- просто говорит Костя.  

У меня начинают мелко дрожать руки. Это слишком заметно.  

Официант приносит сок. Я тупо смотрю на запотевшие стаканы.  

-Четвертая часть – двадцать пять процентов чистой прибыли. Около ста тысяч долларов. – Костя наблюдает за мной, он ждет моей реакции. – Можешь забрать их, можешь оставить в доле.  

Я смотрю по сторонам. Мне кажется, кто-то смотрит на меня из толпы, и улыбается. Я ищу взглядом, и не нахожу никого.  

В груди противное, ноющее чувство. Взгляд Кости откровенно говорит мне о том, какого он обо мне мнения, но плевать мне на Костю.  

В день Лешкиной свадьбы я думала об этом дне. Я просила Бога – пусть пошлет мне просто так, буквально в неба, сто тысяч долларов на голову. Вот бы тогда Лешка прибежал ко мне…Вот бы я показала всем, что такое гламурная жизнь.  

Лешка прибежал раньше, когда был мне уже не нужен.  

А то, что мне сейчас нужно больше всего на свете, за деньги не продается.  

Мне бы побольше воспоминаний. Просто несколько десятков лишних страниц воспоминаний в книге моей жизни, Боже. Я бы хотела, чтоб нас с Игорем связывало несколько десятков лет общих воспоминаний. Мы бы столько успели вместе. Не нужны мне эти деньги, не нужен мне Лешка со своими каяниями и обещаниями. Я ведь не это имела в виду, Господи.  

Я не могу подумать о том, что ты сторговался со мной. Но боюсь, что это так.  

Боюсь, что так.  

Костя доволен, что мне плохо.  

- Ты плачешь от радости? – спрашивает он, заметив слезы в моих глазах. – Из грязи в князи не всякий выбирается.  

- Мне ничего не надо…  

-Не надо, так не надо. – поспешно соглашается Костя. – Продай все, сложи деньги в мешок, и раздай нищим. Твое дело.  

Помолчав, он добавляет:  

- Это же все не тобой заработано.  

Я вскакиваю из – за стола.  

-Да пошел ты…  

Послав Костю на три веселых буквы, я хватаю сумочку, но из ее открытого нутра выпадает мелочь, затем блокнот, носовой платок, какой-то ненужный мусор.  

Мне приходится сесть на корточки и собирать все с пола.  

Я закрываю лицо руками и плачу. Сил больше нет.  

Костя садится рядом и неторопливо собирает мои вещи обратно в сумочку. Потом, взяв меня за плечи, усаживает обратно за стол. Кладет перед моим носом сумочку.  

-Давай без матов. – говорит он, и я замечаю в его голосе долю уважения к своей персоне.  

-Яна, скажи честно. Ты любила Игорька? – спрашивает он, заглядывая мне в лицо. – Это ничего не изменит. Я просто хочу знать.  

-Продолжай хотеть дальше. – Я тянусь за сигаретами. – Но оставь меня в покое.  

Я насквозь вижу Костю. Он выделил себе роль хорошего друга и судьи, который вправе решать, какие чувства истинные, какие нет. Он хочет быть чистым перед памятью Игоря, хочет делать что-то полезное ему, как будто это что-то изменит. Костя должен быть уверен, что деньги достанутся не проходимке с улицы, а достойному человеку. Галина тоже поступила нечестно. Она знала, что оставит мне деньги – а детей забрала, как будто считала, что я не смогу поднять их на ноги. Она тоже должна чтить память брата, тоже должна быть благородной сестрой.  

Все они должны оставаться чистыми и помнящими, а я – лишь средство для достижения этой цели, катализатор их отношения к Игорю. Они проверяют меня на вкус, прежде чем позволить мне войти в круг его близких людей.  

Но не им решать.  

Мы были близки. Мы любили друг друга. Но продавать этот факт за деньги я не буду.  

Я поднимаюсь с места, собираясь уходить.  

-Так что же мы будем делать с деньгами? – спрашивает Костя, испытующе глядя на меня. Ему даже нравится эта игра, в которой он играет такую положительную роль.  

-Делай, что хочешь. Наследница- Галина. Она все оставила тебе. При чем здесь я?  

-Но она оставила их с условием, что я передам их тебе. Это не мои деньги. Они твои. Я же должен ей сообщить, что передал тебе все до последней копейки. Я их не возьму, это вопрос совести.  

-А почему она сразу все не перевела на меня? – спрашиваю я.  

-Хотела сделать сюрприз.  

Костя улыбается. Продажная шкура, он улыбается, говоря о вещах, которые относятся к смерти его друга.  

Начинаю понимать, что в этом городе я действительно у Игоря была одна.  

-Вашу мать, какой сюрприз?! У меня что, день рождения, что ли? – я начинаю кричать. – Вы что все, с ума посходили?  

Я иду прочь. Мне кажется, весь мир сошел с ума, крутится в другую сторону. Какие-то деньги подарками, какие-то дележи наследства, но при чем здесь я? Как здесь могла оказаться я, Яна из кафе "Сказка"? Какое отношение к этому имеет Игорь? Нет тут ни его, ни меня. Какой-то абсурд.  

Сколько людей проходит мимо – их сотни…  

Мне хочется кричать им – не мечтайте больше никогда, не мечтайте, не желайте ни денег, ни признания, просто живите, берегите то, что у вас есть.  

Говорите друг другу, что любите – придет день и вы уже не успеете этого сделать.  

И не убивайте друг друга!  

Я хотела кричать это на весь мир, но мир проходил мимо, и я видела в лицах людей готовность не слышать меня.  

В памяти всплывает лицо любимого. Как же тяжело без него.  

-Мне не нужно от тебя ничего. – обращаюсь я к нему. – Вернись только. Я не смогу без тебя здесь. Ведь это ты – живой, а они все мертвые…  

Но он качает головой, куда-то исчезает. Я променяла его еще до нашей встречи, променяла на его же деньги. Мне так хотелось кому-то что-то доказать.  

Вот он – день моей победы.  

Что за создание- человек, который выделяет столько силы, способной перевернуть мир, и подмять его под себя?  

Меня не оставляет мысль, что это я убила Игоря. Моей ненависти, обращенной в никуда, было так много, что она нашла и уничтожила единственного человека, который снова научил меня любить. Ведь с ним я уже не помнила своих обид, они растворились в его доброте и понимании.  

Да, я хотела стать богатой. С такой черной силой, что невозможно было остановить этот процесс.  

Я понимаю, кто такие – люди, проходящие мимо меня.  

Они способны на все, они – боги, исполняющие собственные желания силой своих мыслей и устремлений. Но единственное, чего они не могут – это предугадать последствия своих желаний.  

Они продают и покупают все. Но они ни купят ни одной лишней минуты ни для себя, ни для своих любимых и близких людей.  

Они гоняются за счастьем, держа его в своих руках и не замечая его. Они используют свое право любить, но не знают, что это и есть – главное. Их влекут мечты.  

Но они должны помнить, что мечты тоже имеют свой цвет. Черные мечты дают черные плоды.  

Они должны знать об этом. Мы все должны знать об этом.  

Мы все должны….  

Вечером я возвращаюсь домой. Десять минут десятого. Они говорят, что поздно. Они всегда так говорят. Дел, что ли, других нет, кроме как сидеть весь вечер и чуть ли не с секундомером засекать, во сколько ключ щёлкнул в замке? Как будто оттого, что я пришла на десять минут позже обещанного, рухнет этот мокрый от сентябрьского дождя мир. Поздно? Поздно для чего? Все уже сели ужинать, а я только ботинки расшнуровываю? Мне так даже удобно, хоть десять минут побуду в одиночестве, но говорить это вслух нельзя: их идеал семьи подразумевает семейный ужин. Мой идеал семьи подразумевает, чтобы ко мне не приставали все по очереди и не требовали подробно рассказать, где я была, что делала, и какие чувства от этого испытывала.  

Фыркнув, стряхиваю с себя холодные капли и расчёсываю волосы. Так гораздо лучше. В зеркале мне подмигивает чьё-то лицо. Может быть, даже моё собственное. Хотя это вряд ли, я представляю себя по-другому. Впрочем, девушка по ту сторону стекла не вызывает у меня раздражения, так что, окажись она мной, я бы не очень расстроилась.  

Пять раз намыливаю руки и пять раз смываю. Прежде, чем вытереть их полотенцем, пару минут думаю о вечном. Ну, скоро они там кухню освободят?!  

Прохожу в кухню и на что-то сажусь. Допустим, на грязный и липкий табурет. Хотя нет, на грязный и липкий я в новых джинсах не сяду. Так что сажусь на чистый табурет. Борюсь с сосиской так героически, как будто от исхода этой битвы зависит выживание рода человеческого. Сначала два кусочка, потом четыре, потом десять, потом двенадцать, а потом приходит собака, и кусочков становится восемь. Мама говорит, что нельзя кормить собаку сосиской, а сама собака думает, что очень даже можно. Сосиска ничего не думает, они вообще такие: молчаливые и покорные, судьба у них такая.  

—Тебе звонил какой-то Слава, просил перезвонить, – сообщает папа  

. Звонящие мне молодые люди вызывают у него оживление. Такая форма отцовского самоутверждения. Когда у меня не было молодого человека, он переживал больше, чем я: как же так, дочь такая вся из себя творческая и экстраординарная, а парня нет, что она, хуже других, что ли?!  

Слава.  

Набираю знакомый, как чай с лимоном (то есть до лёгкой изжоги), номер.  

—Добрый вечер.  

Враньё, конечно, вечер добрым не бывает. Но зато Слава порадуется. Впрочем, очень редко в последнее время видела, чтоб он улыбался…  

Слава спрашивает, как у меня дела, а то в нашу последнюю встречу я была какая-то грустная… Как трогательно! Не была бы столь циничной — наверное, прослезилась бы от умиления… Хотя на самом деле приятно, я почти люблю Славу. Почти — потому что вообще-то я люблю другого, но его у меня нет, а Слава — есть, за что ему огромное спасибо. Говорят, для этого даже какой-то особый термин есть, но я с психологией не в ладах. Она меня напрягает. Не понимаю, зачем здоровые вроде бы люди добровольно берутся разгребать кучи грязи в чужих душах. Разделяю чьё-то там мнение, что психологи нужны для того, чтоб каждое ничтожество за фиксированную плату почувствовало себя НЕЧТОжеством.  

Потом звоню лучшей подруге — просто узнать, как жизнь, мы давно не виделись. Она в депрессии, потому что её очередной любимый, живущий в другом городе, не пишет писем. Могу, конечно, сообщить, о своих сомнениях в том, что данный персонаж вообще умеет писать (действительно довольно сильно в этом сомневаюсь), но влюблённые очень мнительны, рискую с ней поссориться, а зачем мне это надо?  

Монитор приглашающе мигает голубоватым светом.  

Пока модем сражается с телефонной линией, напяливаю на голову наушники. В них Джизус Крайст — суперстар умоляет забрать чашу, потому что он не хочет пить яд, который в ней, а прошедшие три года кажутся тридцатью, и он устал. Что значит тридцать лет, я не знаю, потому что мне самой намного меньше, но Яна Гиллана не жалко, потому что он всё равно не Христос, как бы не надрывался. Эту оперу я всё равно люблю, не надо кидать в меня тяжёлые предметы и обвинять в неуважении к классике мирового рока.  

Я в сети, а Гиллан уже ведёт диалог с Пилатом.  

«Добрый вечер всем!», пишу я в окошке оранжевыми буковками, проставив в конце неизменно-обязательный смайлик. Почему оранжевыми? Мой ник — «Рыжая»— обязывает. Они мне радуются и расспрашивают, куда это я пропадала, говорят, что без меня было скучно. Услышав, что уезжала на море, начинают говорить, что я счастливая, и просить прислать пляжные фотки. Сама почти верю в сказочные каникулы на ривьере. Ну, не рассказывать же, в самом деле, что просто работала две недели с утра и до вечера, потому что все сотрудники ушли в отпуск, и нас осталось всего трое, а дело делать надо… В чате, как и следовало ожидать, ничего не изменилось за время моего отсутствия, а если бы и изменилось — без разницы, они мне никто, по большому счёту, я даже их настоящих имён не знаю, как, впрочем, и они — моего. Потому, собственно, там и появляюсь, что приятно ощущать себя таинственной незнакомкой и иметь возможность стать такой, какой захочу. Тем временем Гиллана уже распяли, по этому поводу все очень скорбят, после чего снова начинается тайная вечеря — чёрт бы побрал это закольцованное воспроизведение, всё восприятие сбилось.  

Когда все темы для сетевого общения исчерпаны, прощаюсь. Мои внутренние голоса разделяются. Авантюристка толкает Рассудительную локтем в бок и предлагает послать двум молодым людям, которые сегодня особенно активно заигрывали, моё фото и посмотреть, что будет дальше, а та, в свою очередь интересуется — откуда, мол, известно, что это молодые люди. Может, это пожилые негры из Зимбабве, а может бабули – божие одуванчики развлекаются. Через монитор всё равно не видно. Впрочем, кто бы они ни были, их наличие помогает мне почувствовать себя особенной, привлекательной и какие там ещё есть слова с аналогичным значением?.. Та же самая психология, в нелюбви к которой я призналась выше. Такое же нечто из ничего. Всё правильно, я ничем не лучше тех, кого обзываю ничтожествами. Только понимаю то, что не лучше.  

Появляется уведомление, что компьютер теперь можно выключить, а я ловлю себя на мысли, что можно и выбросить — ничего от этого не изменится, честное слово… Или выбросить себя?  

Ложусь спать. Долго ворочаюсь, пытаясь выкинуть из мозга всё то, что мешает просто отключиться от реальности и закрыть глаза.  

Утром я ухожу на работу, а вечером возвращаюсь домой. Они говорят, что поздно…  

Пахло валерьянкой и скандалом. Денис перебрался из инвалидной коляски на диван и спрятал голову под подушку. За стеной — хотя какая стена, одно название, чихнёшь и рухнет — мама и дядя Паша исступлённо мирились, скрипя диванными пружинами. Интересно, они не догадываются, что он всё слышит и понимает, что они там не в лошадки играют, или им просто всё равно? А ему не всё равно. Хочется вскочить и двинуть от злости в стену ногой, но он не может ни вскочить, ни двинуть. Ноги не работают.  

Денис повторял про себя одно и то же слово: «Ненавижу». С совершенно спокойной интонацией: за пять лет, прошедших с появления дяди Паши, оно уже превратилось из эмоционального всплеска в констатацию факта. Когда дядя Паша, недовольный чем-то, орёт на маму, обзывая Дениса не иначе, как «твой щенок», его хочется удушить. И, будь у Дениса возможность быстро приблизиться к нему, он бы это сделал, не задумываясь; шея у дяди Паши, как у цыплёнка, а руки у него тренированные, как почти у всех, кто не может ходить и вынужден перебрасывать своё тело из коляски в машину, из машины обратно в коляску... Когда дядя Паша пыхтит за стенкой так, что заглушает даже скрип дивана, становится гадко. И маму жалко. Денис никак не может определиться, любит он её или презирает за то, что продалась этому... Он почти уверен, что продалась: как можно любить того, у кого вместо сердца калькулятор затрат, а речь, как у переводчика при пришедшем на телевиденье иностранце — вообще без интонаций, различается только по громкости? А если он уйдёт, маме опять придётся выбирать: купить яблок и идти пешком, или обойтись, но доехать на автобусе, это Денис тоже понимает. И курсы лечения, после которых он, может быть, встанет на ноги, тоже о-го-го, сколько стоят, и оплачиваются из дядипашиного кармана… Противно только ощущать себя не человеком, а мелким неудобством вроде таракана и бесплатным приложением к маме. Дядя Паша его за пять лет жизни в одной квартире, кажется, и по имени ни разу не назвал…  

Недавно смешно вышло: пришла журналистка с местного радио, хотела сделать душещипательный репортаж о жизни инвалидов в современном обществе, приняла маму за его старшую сестру. Очень уж не похожа Лорочка (так он её про себя называл, потому что не вязалась она, маленькая и худенькая, с монументальным "мама") на задёрганную тётеньку в штопанной кофточке, какой, по журналисткиным представлениям положено быть матери подростка-инвалида. А какая она тётенька, если Денису четырнадцать, а ей ещё и тридцати пяти нет? Когда дядя Паша пришёл с работы, журналистка и вовсе сникла. Ей, наверное, надо было, чтоб у Дениса с Лорочкой никого, кроме друг друга, в целом мире не было, для фактуры… Увидев выражение её лица, Денис в первый раз в жизни порадовался приходу отчима.  

Пружины за стеной стихли, а Денис подумал, что курить — а именно из-за того, что он стащил у дяди Паши сигарету, и разразился скандал, он больше никогда не будет. Не понравилось. Горло дерёт.  

Я подошла к кассе с бутылкой водки и пачкой пельменей. Тётушка окинула специфическим взглядом, какой бывает только у кассирш в супермаркетах: внимательный, но в то же время безразличный.  

—Вам восемнадцать лет есть?  

—Да, конечно, – отвечаю. Вру, строго говоря. До моих восемнадцати ещё три недели. Впрочем, никто не засечёт, я всегда была девушкой крупной и выглядела постарше своих лет. Хотя я всё равно не себе беру. А Ване восемнадцать есть. Даже двадцать один есть, если вдруг кому-то захочется поиграть в Америку. С другой стороны, кому захочется? Этой тётушке с взглядом мороженого карпа? Да не смешите мои тапочки! А сама я водку не пью. Он смеётся и называет паинькой, а я просто не вижу необходимости затуманивать мозги. Просто у меня ещё нет воспоминаний, от которых хочется убежать…  

На полдороги от метро до него начался ливень. За три минуты я промокла до нитки и погрустнела, потому что стала казаться самой себе не матерью Терезой, спасающей заблудшую душу, а просто малолетней идиоткой, неизвестно зачем идущей в гости к человеку непонятного образа жизни, который, кажется, не прогоняет только потому, что молодая, забавная и скрашиваю похмельное одиночество.  

Звонок я нажимала с видом овцы, идущей на заклание.  

—А, это ты. Проходи, – в коридоре, как обычно, темно, у него руки не доходят и вряд ли когда дойдут вкрутить лампочку, перегоревшую, кажется, сто тыщ мильонов лет назад.  

—Ботинки не снимай, полы немытые.  

Как только луч света из открытой двери в комнату падает на меня, он меняется:  

—Ты промокла? Что ж молчишь? – раньше, чем я успеваю как-то среагировать, он проскакивает в ванную, выскакивает обратно с полотенцем и принимается вытирать мои волосы, с которых течёт, – Пошли на кухню, я тебя чаем напою, чтоб не простудилась…  

Теперь я твёрдо уверена, что никого ближе, чем он, у меня нет и никогда не будет. Ну, кто, в самом деле, станет так беспокоиться о том, чтоб я не простудилась, и поить меня отлично заваренным чаем? Семья? Да они только и могут, что ругаться: «Опять в дождь без зонтика?!». Молодой человек? Нет, он, конечно, напоит чаем, но предварительно столько раз скажет, что не стоило в дождь выходить из дома, что я ещё пять раз подумаю, идти ли к нему… А Ваня обо мне заботится. Наверное, тоже думает, что никого ближе у него нет.  

Потом он ставит пельмени вариться и изучает водочную бутылку: «Как же ты её выбираешь, сама ведь не пьёшь, а гадость ни разу не принесла». Наливает себе, ритуально спрашивает, буду ли я… Я нарушаю ритуал и прошу плеснуть немного. За окном ничего не видно из-за серой дождевой стены, кухня освещается одной только тусклой лампочкой, это всё грустно, но невыразимо хорошо. Как у Саши Чёрного: мы два Робинзона…  

От выпитой водки по телу разлилась приятная теплота и какая-то лень. Мы сидели на диване, по-братски обнявшись, и беседовали о чём-то совсем неважном, но таком сейчас необходимом. Я млела не столько от опьянения, сколько от мысли, как приятно, что кто-то может меня обнимать без мыслей немедленно раздеть и уложить в горизонтальное положение. А я за год со своим молодым человеком привыкла именно к такой последовательности. Уйду я от него. Надоел хуже горькой редьки. Хочется же иногда и человеческого тепла…  

—Ещё будешь? – осталось полбутылки. Я отказываюсь. Мне и так уже хорошо. Я перебираю пальцами Ванькины кучеряхи и думаю, что вот так вот счастье и выглядит. Я, мой самый близкий (он же единственный) друг и дождь за окном.  

…Через два года Ваня сел пьяным на мотоцикл и выехал на встречную. Скорой осталось только констатировать смерть. А у моего нового молодого человека волосы совершенно прямые и перебирать их пальцами неинтересно. Зато он живёт в точно такой же однокомнатной хрущёвке с вечно перегоревшей лампочкой и тоже боится, что я простыну. А разве не это в жизни главное?  

Пятница  

Утро  

Солнце стояло прямо над жерлом краснокирпичной трубы, взметнувшейся посреди обширной россыпи угольных кагатов. Стояло оно или неторопливо и весело продвигалось к своему зениту – пронаблюдать не было никакой возможности, сперва требовалось вооружить глаза. Ясно, что двигалось – это закон природы, – и, может быть, даже двигалось весело, а у Петровны из-за этого на душе дикие кошки царапались. Ничего хорошего солнечное продвижение ей сегодня не сулило. Светило, конечно же, ни при чём. Труба виновата. Как дурной вестник, которому Петровна, будучи самодержавною царицей, непременно отрубила бы голову. Обычно она с минуту наблюдала ход солнца безо всякого прищура, а потом моложаво постукивала туфельками по бетонке через широкое солончаковое поле, торопясь к заводской котельной на своё ненавистное рабочее место. Значит, пока – тьфу-тьфу! – пока там всё в порядке. Труба дымит. Солнца почти не видно. Но столь безмятежные будни выпадали всё реже и реже. В описываемый нами день солнце сияло как никогда нагло, обещая жестокий зной и не менее знойную жестокость при выяснении отношений между Петровной и её подчинёнными. Впрочем, для Петровны каждый, даже самый благополучный рабочий день был равен подвигу. Напрасно она перешла в цех пароснабжения на недавно учрежденную специально для надзора за алкашами должность сменного мастера... Сидела бы в своём газовом хозяйстве ещё парочку лет, как последние двадцать, сортируя различные бумажонки. И получала бы всю оставшуюся от работы жизнь соответственно. Здесь, в котельной, можно обеспечить себе полновесную пенсию, но Петровна чувствует, как она быстро сокращается – её будущая свободная от работы жизнь. Никогда не догадаешься, где найти, не потеряв.  

Неужели так уж надо ей привыкать к этим чёртовым железным лестницам, чересчур крутым для нормального шага: синяки, поди, до смерти не рассосутся на бедных голенях... С такими вот мыслями, потирая ушибленную ногу и шипя от боли, Петровна вползла в свою кандейку, чтобы принять смену у постоянно зевающей девятнадцатилетней Риты, которую родной техникум определил в преисподнюю сразу после окончания учёбы. Рита проще и спокойнее относилась к почти ежедневным ЧП на производстве, и вообще она у нас девушка простая и спокойная, с подчинёнными, например, никогда не искала взаимопонимания: к чему искать то, чего на свете не существует... За взорванный котёл и случившиеся жертвы этой аварии ("Ох, типун вам на язык, Петровна, не взорвалось же ещё!) скамейка подсудимых ей, как Петровне, по ночам, видимо, не снилась.  

- Сюда бы, Петровна, тот законопослушный и трезвый штат, к которому вы привыкли, – повторила, расписываясь в журнале, Рита, – было бы иначе. Ну кто же сюда пойдёт, кроме пьяных рецидивистов, порядочные и трезвенники здесь мрут. То стреляются, то вешаются, – сами знаете. Или уж пьют, как все. Я вниз больше двух раз в смену не спускаюсь, честное слово.  

- Вот-вот, то-то и оно... – вздохнула Петровна, – молодо-зелено, о пожилых никакой заботы... Теперь по милости твоих алкашей я должна своих уговаривать. Забрасыватель-то встал! Кочегары точно упрутся, а «эти» вдвоём не справятся, на топчане скоро дырки пролежат... А кочегарам – что?.. Простаивать на руку, второй цех под боком, уже, поди, спиртиком угощаются. И премия опять накрылась.  

- Ну, зачем так? Наладят, наверное, вы с ними умеете... – утешила Петровну Рита и распрощалась.  

- Что с девчонки взять?.. Вернёмся к нашим баранам, – сказала себе Петровна, накинула брезентовую куртку поверх свежестиранной (надолго собаке блин!) спецодежды и поковыляла вниз, припадая на вновь ушибленную ногу.  

- Где «эти»? – предварительно поздоровавшись, спросила она у рабочих, сидевших по зековской привычке на корточках у стены раздевалки и азартно что-то обсуждавших, – Бросьте химичить! Уволю без выходного пособия, попробуйте только! – построжилась, сразу поняв, о чём речь.  

- Да ты что, Петровна! – прикинулся оскорблённым кочегар Витёк, по прозвищу Гоша, – во даёт! Мы ни сном, ни духом...  

- Знаю я про вас всё, – не сдала позиций Петровна.  

- А вот на спор – не знаешь! Давай на спор, Петровна, разбивай, ребята! на литр спорим! Что, испугалась?.. Ага! Испугалась, скажи!  

- Хочешь, новость скажу? – спросила в ответ Петровна.  

- Это что забрасыватель ё... ну, встал? – захихикал Гоша, – Без тебя знаем.  

- Нет, – подмигнула она, – другая новость, куда интереснее.  

- Значит, правда? – Витёк скис, а остальные напряжённо замерли: намедни поползли слухи, что в Рубцовске ЛТП открылся – новьё, и кандидатуры, будто бы, наверху уже обсуждаются.  

- Да бросьте вы. – Петровна оценила настороженность рабочих и поторопилась объяснить:- Что я вам – изверг? И вообще, как можно планировать поставки в ЛТП?  

- Это как только – так сразу! – подначил приободрившийся Витёк.  

- Конечно, а ты как хотел, – охотно согласилась Петровна. – Вот у тебя, например, комплект нарушений практически полон. Ещё немного, ещё чуть-чуть... А новость такова: второй цех со следующего квартала лишается даже «наркомовской» пайки. Продукцию со спирта снимают, будут уксусом промывать. Так что ничего вам не дадут сегодня, им теперь для себя запасать надо.  

Народ ахнул.  

- А говоришь – не изверг! – чуть не плача, первым заверещал Витёк. – Надсмотрщица ты и есть! Радуешься, да? Радуешься чужой беде? Ничего себе, новости с самого утра, скажи! Тогда, мужики, план меняется. Слушай сюда... – но договорить ему Петровна не дала.  

- Вот теперь давай спорить, как предлагал, – Петровна схватила Гошу за руку. – На литр.  

- А давай! – на Гошу всегда благотворно действовали экстремальные ситуации. – Давай! Разбивай, ребята! На литр! Так ты чего про нас подумала?  

- Что вы гонца снаряжаете.  

- Ха! – затанцевал он. – Вот и не угадала! Скажите, мужики!  

Мужики пожали плечами и начало ухмыляться.  

- Мы тут как раз спорили, – Витёк достал свою легендарную рогатку, – попаду я с пятнадцати шагов в манометр или не попаду. Вот с Колькой поспорили. Коля, скажи!  

Петровна похолодела. Это была рогатка не из тех, которыми балуются младшие школьники. Эту рогатку отец двух старших школьников, то бишь Витёк, он же Гоша, сварил из металла, оснастил мощной резиной и стрелял шариками от подшипников. Метко стрелял. Вороньи гнёзда, густо темневшие на огромных тополях, в одночасье исчезли по всей территории. Один выстрел – и гнезда нет, только воронята неоперившиеся кувыркаются в разные стороны... Птенцы сами перемёрли, а мамаш Витек на лету сшибать приловчился: из ружья так не получится – всмятку. «Да ладно, Петровна, – оправдывался он, не признавая за собой садистских наклонностей, – я, может, санитар! Ворона же вредитель – за лапку два патрона дают, скажи! Триста лет живёт – куда столько?»  

И вот этой-то рогаткой да по малюсенькому беззащитному прибору! Скорее всего, не выстрелит, версия только что родилась, но слово сказано, все слышали. Кто теперь за него, заводного да дурного поручится? Поддаст (а не бывало, чтоб не нашли), подначат – и готово, котёл из строя вышел. Даже в страшном сне такого Петровна допустить не могла.  

- Я тоже думаю – не попадёшь, Николай прав. Вот я – попаду. А ты – нет.  

- Ты, Петровна? Ты – попадёшь? – заржал Витёк. – Пошли, попробуем.  

Похоже, Петровна окончательно спятила. Довели. Не манометр, так ещё что-нибудь в аппаратуре повредит. Её пытались таким образом отговорить. Но не слишком настойчиво. Тоже упёртая, сроду не уступит, и – какое ни на есть, а начальство. Редко выпадает случай посадить начальство в лужу. Кто посмеет лишить народ зрелищного удовольствия?  

Весь коллектив собрался, все шесть человек. И «эти» повыныривали: глазёнки масленые – начифирились уже.  

При свидетелях были трижды отмерены пятнадцать шагов, и, наконец, суета кончилась. Петровна послушно встала на указанное место, получила в руки оружие, снаряд и при всеобщем изумлении спрятала рогатку за пояс под куртку, а шарик от подшипника в карман. Развернулась и пошла, прихрамывая, к лестнице, ведущей наверх.  

- Ты куда?! – заорал отец семейства. – Рогатку-то отдай!  

- С родителями придешь, – обернулась, смеясь, Петровна.  

Остановилась, дала улечься хохоту, и попросила уже всерьёз:  

- Ребятки, а забрасыватель-то... Гоша, а? Я знаю, что ты никому свою рогатку не доверяешь, но я ведь стрелять не буду. Отдам, хоть весь фарфор на столбах перебей. Отдам, только забрасыватель сначала сделайте.  

- Мужики, не поддавайтесь стерве! – Витёк от злости пнул топчан. – Пусть «эти» и ремонтируют – до зимы отдохнём. А рогатку я себе другую сварю! Вот прям щас!  

Он похватал принадлежности для сварки, хранившиеся за топчаном, и попытался убежать. Его остановили.  

- Хорош выкомаривать, – посоветовал Коля, – ты пошутил, и она тоже посмеялась.  

Ссориться с Гошей никто не хотел, больно нужный он человек в коллективе, одни водоводы на грядки чего стоят, да если бы только это. Мастеровит – не отнимешь, и безотказен, и бескорыстен. А главное, отходчив довольно-таки. Просто не привык проигрывать, с одной Петровной у него постоянно коса на камень. И если бы друган Коля не заступался, Витёк давно устроил бы ей красивую жизнь.  

- Она от тебя много чего терпит, – справедливо заметил Коля, – вот теперь твоя очередь.  

С Колей не поспоришь – себе дороже, Гоша это всегда понимал. На что все остальные молча рассчитывали.  

Через полтора часа транспортёр забрасывателя вовсю визжал, и постепенно загудела, засвистала, затарахтела вся остальная подуставшая рать технического оснащения.  

Все ещё утро – обстановка для экскурса  

Завод и посёлок при заводе по-настоящему взрастила война, хотя старожилы клянутся, что сама Екатерина Великая никакой соли, кроме здешней, на столе не держала. Соль не то кончилась, не то добыча потеряла рентабельность, но особо радивые в экономии немки за солью в магазин не ходили, научась вываривать природную. И хозяйственного мыла не покупали, однако бельишко вывешивали во дворах пятиэтажек, словно хвастаясь – ослепительное невыносимо... По особенным рецептам, строго для себя приготовлялись, якобы, ими уникальные стиральные порошки в «ширпотребе», – так болтали между собой бабёнки на лавочках у подъездов. Петровна объясняла проще: немки стирают правильнее...  

«Ширпотреб» или громко наименовавшийся цех новых производств находился на территории «старого» завода. В нескольких километрах западнее построились все остальные цеха, и построились они значительно позже, хотя тоже давно, и с тех ещё пор зовутся «новым» заводом. Завод, тем не менее, один – химические реактивы выпускает.  

Между «новыми» и «старым» цехами и за их спиной расположился покинутый рудник, единственное в стране и, может быть, в мире месторождение соды открытое – на поверхности, значит, – и богатейшее. По периметру рудника до сих пор торчат поседевшие от времени и природных особенностей, полуразвалившиеся наблюдательные вышки охраны, и, если направиться через огромное высохшее озеро к лесу по грибы, босиком лучше не ходить: повсюду проржавевшие проволочные колючки. Впрочем, наивернейший способ обработки царапин здесь же и находится: нужно искупать болячку в первой попавшейся луже – мигом обеззаразит, как от «мёртвой» воды зарастет. «Живой», даже просто пресной воды ни в одной лужице нет, все окаймлены белым кружевным налётом по краям, хрупким и едким. А для питья пробурены артезианские скважины. Одна из них, сорвав запоры, высоченным фонтаном била, пока натекло озеро, скрывшее фонтан. Не то, конечно, озеро, которое подарило населённому пункту название. В то, подарившее, кинешь камень – и побегут волны цвета спелой малины. Тоже достопримечательность, единственная в мире. Даже «Клуб кинопутешественников» почтил вниманием. Или «Очевидное-невероятное», – Петровна забыла, потому что сама не стала смотреть. Зачем? Ежедневно перед глазами... И это ещё не всё. Говорили, что сам Заболоцкий был сюда сослан. Драгоценная, который написал, моя женщина. В отместку ему за нелюбовь к пишущим сестрам Петровна хотела бы возразить: Малиновое Озеро – как раз такой посёлок, где должно быть хорошо и привольно поэтической мысли... Но если вдруг поэт трудился на бывшей содоломке, где зимой и летом сорок градусов (соответственно минус и плюс), да по колено в перенасыщенном рассоле многочисленных элементов таблицы Менделеева, – то мстить было бы подло. Смолчала бы Петровна. Она знала многих, пусть никаких стихов не писавших, но о военной содоломке рассказывавших красочно...  

А завод расцветал благодаря ссыльным. Здесь поселили немцев с Поволжья, из Крыма, потом настоящих германских, достаточно понаехало людей и других национальностей, но приблизительно две трети населения посёлка составили немцы. Вот и в смене у Петровны такой же расклад. За топчаном в слесарке – парень из Днепродзержинска, с полным филологическим образованием, хохол. Отсидел «химию» в «крейсере» («крейсер» – это длиннющий барак спецкомендатуры, выстроенный на засыпанном угольным шлаком солончаковом болоте), а на родину решил не торопиться: в общаге с водочкой отдохнуть, в слесарке – с чифирём. Ни разу не удалось Петровне подвигнуть его на общее, но выходящее за пределы профессиональных обязанностей дело: он бережно хранил приобретённые в ВУЗе навыки общения и чисто национальную хитрость. Правда, стенгазету один раз выпустил к годовщине Великого Октября. Газета называлась «А паразиты – никогда!», и хорошо, что посещающему цех начальству не до стенной прессы: сюда приходят только при ликвидации наиболее страшных ЧП, и то не каждый раз. Калачом не заманишь. Свои рабочие тоже вряд ли прочитали – среди них не водились любители чтения. Зато мастеров разговорного жанра – не переслушать. Причём, Богдан-то, филолог, меньше, чем остальные. В то, что он, иногда разговорившись, вещал, вникала одна Петровна – местами, другие слушать отказывались. В шахматы Богдан играл, как Ботвинник. Но и здесь не имел приоритета и не старался его добиться. Сменная компания предпочитала домино и карты, обчищая Богдана хоть в преферанс, хоть в «дурака». То же с музыкой происходило. Бодя прилично играл на гитаре, но песни знал всё какие-то заунывные. А уж гитаристу в смене у Петровны любому бы тесно стало. Сам Коля у неё кочегарил. Немец, знавший великое множество музыки всех времён и народов. Любой инструмент – в руках. С еле хрипящего радиоприёмника классические пьесы снимал, неоконченные фрагменты доигрывая. На рояле мог «Этюды» Рахманинова. На баяне «Карусель» как вчистил – профессионалу не догнать. И всё – на слух, не зная ни одной ноты. Вот бы кому международные конкурсы – рисковый нрав применить. А получился воришка. Криминальный талант. Раз семь сидел. Случались и взлёты: был Коля заведующим сельским клубом где-то в Казахстане, но обратно в родную котельную скатился. Возвратился на круги своя... Да, воришка. Да, горький пьяница. Но добрый. Но весёлый. И он Петровне нравился, если в котельной вообще возможно испытывать к кому-то симпатию. На Колю сердиться бы надо. Знала Петровна прекрасно, что он – главный заводила, он – неиссякаемый выдумщик, и большую часть ЧП Коля спроектировал, Коля же и воплотил. Вся смена к Коле, как к музыке потянулась: спиртиком разжились и – хором, горлышки сполоснув... Предупреждение Петровне – пора, мол, икру метать. Стоило ей в кандейку подняться – пиши пропало. Потому и поднималась Петровна к себе только дважды – принять смену и сдать. Вспоминала Риту, которая дважды оттуда спускалась за показаниями приборов для журнала, а у Риты в смене публика ещё хлеще, пожалуй. Вспоминала Риту Петровна, но шлялась кряду двенадцать часов по железным лестницам, проверяя каждый закоулок, стараясь держать в поле зрения всех шестерых, вроде пастушьей собаки... И всё равно, всегда находился способ обойти бдительность мастера, спеть хором, зачастую допевшись до полного онемения... Короче, валидол Петровне перестал помогать в первую же ночь на этой должности. Наутро начальник цеха – казах, кстати, но похитрее того хохла будет – посоветовал ей отнестись к работе творчески, и она послушалась, хотя лично ей легче от этого не стало, и трезвости рабочих ничуть не прибавилось. Страх буквально подавлял её. Днём, даже после трёх бессонных в котельной ночей подряд, спать она не приучилась – организм сопротивлялся, а если удавалось сломить его сопротивление, ей неминуемо снился взрыв. Взрыв, которого пока не было, но который мог случиться многократно в течение самой спокойной, можно сказать, образцово-показательной смены.  

А ночами... Ночами Петровне постоянно снилось небо. Безоблачное. В клеточку.  

Полдень  

Опять не уследила Петровна. Пересидела в кандейке со своими размышлениями, заполняя журнал.  

Колю избивали на площадке у бункеров. Кочегары пытались его отстоять, но ничего не получалось. Второй цех чуть не весь прибежал. В ярости.  

- Мы его, как доброго, угостили, – сказали они прихромавшей Петровне, остановившись для этого передохнуть. – Три пайки выжрал, сволочь...  

- Сколько?! – присвистнула Петровна.  

- Сколько, сколько... Сто пятьдесят чистого спирта! И остальной спирт спёр, весь цех без пайки оставил!  

- Стоп, стоп! – остановила новый порыв народного гнева Петровна, – Разберемся. Степаныч, ты уверен, что спирт Николай украл?  

- А кто?! Кто ещё сумеет? Все же смотрели.  

Коля сплюнул кровь, приложил руку к сердцу и проникновенно сказал:  

- Не слушай их, Петровна! Врут всё. Ты ж меня знаешь, я своих ни в жизнь не обижал. Свинья я, что ли? Меня угостили, а я у них же остальное воровать буду?! Не верь, напраслина это... И как бы я украл? Там двадцать человек в сорок глаз смотрят. Вот кто из них изловчился, хотел бы я знать, из-за кого меня бьёте? Мужики, вы не обижайтесь, конечно, но свой кто-то у вас завёлся. Как вор, чувствую. Да, я вор! Но у своих не брал! – закончил он гордо.  

- Ага, не брал! – засмеялись рабочие, – А кто у матери родной всю заначку спёр?  

- У матери?! Николай, неужели?! – притворно ужаснулась Петровна.  

- Да, было... – понурился Коля, но тут же вскинул голову. – Но не у матери, не у матери! У отчима – разницу чувствуешь?  

- И как же ты посмел? – решила выиграть время Петровна,  

А посмел он изобретательно. Мать Колина и отчим приторговывали подпольно водкой, спиртом и самогон гнали поточным методом – тоже на продажу. Но милиция, неоднократно обыскивая, ничего не находила. Видимо, за помощь в конспирации бизнеса Коле маловато наливали родители. Знал он про их заначку, вот как взять – не знал. Мать всё-таки. Но удумал. Мешочек с деньгами вырыл из-под летней кухни, деньги – в карман, а полиэтилен салом намазал, обратно прикопал и спустил волкодава с цепи. Пару рублей в огород кинул. Тем бы и успокоились родители: собака разрыла и растаскала заначку. Бог дал, бог взял. Да тут Коля вдруг шиковать начал. Жене Шурочке (золотая, право, женщина!) часы подарил – золото к золоту! Поил бесчисленных друзей коньяками, давал в долг без счёта и отдачи. Словом, засветился Коля. Пришлось вернуть малые остатки отчимовой заначки – мать попросила. Вернул, не запираясь. Сознался, но не повинился, судя по всему.  

Выиграть время у Петровны не получилось.  

- Он, гад, потом тебе расскажет! – прорычал кривоногий, приземистый аппаратчик, – А пока мы из него наши пайки вытряхнем!  

- Стоп! – заголосила Петровна. – Разберемся. Может, правда, кто-то из своих украл?  

- Какой там из своих?! Раз он с собой просил дать, а мы не дали, он что – смотреть будет? Утрётся? Спёр, конечно, вот им, чтоб захлебнулись. Чего наглеть? Пусть приходят – угостим на месте.  

- Так, – грозно напустилась на врага Петровна, – интересно это у вас получается! А откуда вы берёте спирт для угощения всех приходящих? Уж не воруете ли, случаем?!  

- Ты что, Петровна, вчера родилась? – рассердился Степаныч, но игру принял. – Пусть вернёт пайки. Целая двухлитровая банка была, чуток неполная – сам же и отпил. Если вернёт – всё забыто. Мировую пить будем.  

- Я вам попью! – возмутилась Петровна.  

- Да ты сам подумай, – опять заволновался Коля, хлопая себя по худым бокам, – ну как бы я ушел с этой твоей банкой? Всё ж видно! В штаны я её, что ли? Своего девать некуда. – Над пантомимой заржали. – Ну, правда, куда я её?  

- А вон ваш начальничек бежит! – обрадовалась Петровна, – Владимир Николаевич, идите-ка сюда! Сейчас спросим, почему у вас спирт на угощение остаётся.  

- Он те объяснит, – хмуро пообещали рабочие, но начали быстро покидать место разборок. – А тебе ещё припомним! – последнее обещание относилось к Коле и прозвучало уже издалека.  

- Да мужики, да вы чего, да не брал я! – кричал им вслед Коля, но уже более радостно, чем убедительно.  

- Так, – снова грозно произнесла Петровна, – все в сборе. Кто на котлах?  

- Ой-ёй, взорвутся котлы твои, прям щас. – Гоша подпрыгивал от нетерпения, – Там этот смотрит. Костя.  

- Этот – скреперист, а не кочегар. И в случае чего на скамеечку ты сядешь, а не он, и я с тобой рядом сяду по твоей милости.  

- Да ладно тебе, Петровна, чего разоралась, скажи! Пошли, пошли. Уже идём.  

- Так идите, идите.  

- Идём, идём.  

Картинка выписалась престранная: суровая негритянка четверых чёрных страусов выпасает. Разве что хворостины не хватало на этих страусов, двигающихся вприпрыжку...  

- Коля, зачем тебе был нужен ещё спирт, а? Ведь и так напоили – вот-вот свалишься!  

- Петровна, я не себе же хотел. У нас сегодня вроде как день рождения.  

- Чей день рождения? Твой?  

- Да нет. Вот Отто ровно год, как откинулся. Надо отметить, чтоб нары не скучали.  

- Заскучают они с вами, как же. Вот Отто пусть сам бы и крал.  

- Да не брал я, Петровна, сколько можно повторять. Ну, хотел, если честно, не получилось.  

- Хватит врать, – поморщилась Петровна, – у тебя да не получится. Куда бы он без твоей помощи делся.  

- Вот тебе крест, Петровна, не брал!  

- Ну, не крал, так не крал. Быстро – на котлы. И чтоб ни ногой от них никуда больше!  

- Ишь ты, разошлась, не остановишь, – завёлся сиять Гоша. – Ей бы кнутяру в руки, скажи! – и по обыкновению начал торги: – По нужде-то хоть можно?  

- Знаю я ваши нужды.  

- Не, Петровна, – продолжил нытьё Витёк, – так нечестно, Колян виноват, а мы – терпи. У меня вообще котёл на профилактике стоит. Хоть по одному выпускай, как в тюряге.  

- Сейчас горшок принесу...- посулила Петровна, но сжалилась, – Ладно, иди ты, Гоша, первый. Пять минут, А потом профилактикой и занимайся.  

- Есть, гражданка начальник! – Гоша кометой вылетел за дверь, длинноватая расстёгнутая куртка хвостом мелькнула.  

Петровна подумала и пошла следом.  

- Что, не добежал? – спросила она, увидев Гошу на небольшой круглой клумбочке с цинниями.  

- Не добежал, Петровна, – скривился Витек, – шла бы ты подальше.  

- Что ж ты, как кобель, местечко себе вынюхиваешь? Все цветы погубишь.  

- Ну, вредная, скажи! Не мешай, Петровна, уйди от греха.  

Гоша лихорадочно ощупывал каждую группу высоких растений, всё более злясь. Исследовав клумбу на сто рядов, он, наконец, поднялся и с гикающим матом помчался обратно в котельную.  

- Не нашёл, – поняла Петровна и уселась у входа, держа клумбу на прицеле.  

Через мгновение из дверей выскочил Коля, придерживая глаз, и тоже сиганул к клумбе. В глубину не полез, как Гоша, а, присев на корточки, осторожно раздвинул мохнатые, мясистые стебли в безошибочно определенном месте. Посмотрел и выпрямился.  

- Иди сюда, хмырёнок, – ласково поманил он Гошу пальчиком. – Иди, иди. Сейчас я тебя на оба моргала накажу.  

Гоша подошёл. Оба наклонились.  

- Смотри. Вот она стояла. След видишь, не слепой? – всё ещё ласково спросил Коля, но вдруг схватил Витька за шиворот. – Куда банку дел, сука?  

Петровна хохотала, лёжа на лавочке:  

- Ой, не могу! Вор у вора украл!  

И дохохоталась. Над лавочкой нависли тени.  

- Петровна, отдай «грязь» по-хорошему.  

Время её достаточно научило, поэтому нашлась она быстро:  

- Вот смена кончится – поговорим. Ни минутой раньше.  

Колю, однако, обмануть было трудно.  

- Врёшь ведь, Петровна? Ведь не брала?  

- Точно, не брала, – изучая Петровну сверху вниз, согласился Гоша. – Сроду не возьмёт, скажи! Если б нашла – вылила бы. И эту баночку на том же месте оставила. С анализами. Пошли искать.  

- Чего искать, придурок? – Коля сделал резкое движение, – Что она, сама отползла, наша банка? Если уж отползла – не догонишь... О! – воскликнул он, указывая на кирпичную стену котельной. – Этот!  

Прямо на клумбу глядело почерневшими стеклами узкое окно слесарки.  

Ещё не вечер  

- Петровна, – Отто позвал склонившуюся над цифирью начальницу, – отвлекись на минутку.  

- Что случилось?  

- Дело у меня к тебе. Просьба. Мне на Старый надо. Ну, край, как надо, Петровна. Отпустила бы пораньше – в семь, а? Я потом что хочешь отработаю, в долгу не останусь. Абгемахт?*  

- Ничего не абгемахт. Договорщик нашёлся. Вот сдашь смену и поедешь в восемь тридцать со всеми вместе на автобусе. Пешком то на то и выйдет.  

- Ну, Петровна, ты как тот жираф – пока дойдет... Мне на автобусе нельзя, понимаешь?  

- Не понимаю.  

- Нельзя, Петровна, чтоб меня люди видели там – шею намылят, то есть.  

- За что?  

- Ну, Петровна, ты и правда жираф. Молодая не была? Родилась – и на пенсию?  

- Ах, вон что, значит, – только тогда подняла глаза Петровна, – значит, ты хочешь попасть на Старый инкогнито?  

- Говори по-русски, Петровна! Ты же знаешь – обидеться могу.  

- Ну и обижайся. – Она снова углубилась в заполнение графы журнала, изредка поглядывая на листок с показаниями приборов.  

- Петровна, – не успокоился Отто, – объясни, кем обматерила! Если уж отпускать не хочешь...  

Петровна заулыбалась:  

- Инкогнито, что ли, не знаешь? Незамеченным, значит, неузнанным. Как ревизор, например.  

- Точно, что ревизор! – хохотнул Отто, – А то я думал, что жулишь. Мода пошла дурацкая. Мы с Колькой сами её запустили, а теперь сами же не рады. Слыхала, как мы цыгана недавно наказали?  

- Какого ещё цыгана?  

- Да этого. Скрепериста. Костю, то есть.  

- А за что? – удивилась Петровна, – Нет, не слыхала.  

- Он баян купил себе. Новый.  

- Об этом слышала. За баян наказали, что ли?  

- Нет, ты слушай. Пришёл цыган к Кольке: посмотри, говорит, что-то мой хуже твоего играет. Коля и посмотрел: все кнопки со своего старого на тот перевинтил, и ещё кое-что переменил, я в баянах не разбираюсь.  

Петровна знала, на что способен Николай, потому только головой качнула. Иди отсюда, мол.  

- Ты слушай! – продолжил Отто, – Самое интересное. Вечером мы поехали на моём мотоцикле цыгану «новёхонький» баян отдавать. Колька совсем оборзел. Ставь, говорит, бутылку, Костя, теперь баян точно, как мой, играет. И сыграл. Ну, ясно... Костя за бутылкой пошёл, и Коля с ним, подсмотреть чтобы, где прячет. Уследил, что в огороде под бочкой – ямка, а в ямке ящик водки припрятан. А я-то в избе оставался. Ну, выпили. Раз, другой. Вижу, что Коля сказать мне хочет, а при Косте – никак. И самому выходить ещё раз нельзя – заподозрит. А я – где искать не знаю. Сидим, пьём. Молчим. Скучные. Тут Костя на «новом» своём баяне играть взялся, Колины кнопки пробовать, поёт частушки матерщинные – больше-то ничего не знает. Тут Колю как осенило. Он даже сплясал на проигрыш. И выдал следующую частушку по-немецки:  

«Im Gemusegartenfass  

Liegt eine voile Kiste Schnaps!»**  

Костя довольный такой – как же! Сам Коля под его игру спел! Я посидел чуть-чуть, поржал и вышел, пока кобель привязан, вроде по нужде. Всю дорогу ответ сочинял. Ясно, как у Коли не получилось, но тоже, я считаю, неплохо:  

«А Отто весел, Отто рад:  

Die Kiste ist im Motorrad!»***  

Ты что-нибудь хоть поняла, Петровна? Хочешь, переведу?  

- Что ж тут понимать. И без перевода понятно, что обманули Костю убогого. Коля спел, где водку искать?  

- Ну да. Но чуть не засыпались мы тогда. Допили. Костя разошёлся вообще, хотел вторую идти доставать. Представь – откуда? Ну, мы же за рулём – еле уговорили. Надо было нам после второй бутылки ящик прятать. Удивился Костя сильно, что отказываемся... Ну, мы сели и поехали. И ящик водки в люльке увезли. Ох, и погуляли же! Помнишь, когда Колька даже бюллетень взял.  

- Как не помнить. Если бы не директор...  

- А что, Петровна, директор? – заинтересовался Отто.  

- Отстань, пожалуйста, дай дописать. Иди к котлу.  

Директор, действительно, сам крепко в тот раз обмишурился, Петровну довёл до стенокардии, но зато Николаю помог не по делу. Коля явился после отсыпного и выходного в дневную смену лыка не вяжущим. Удивительно, как вообще выполз из сарая, как оторваться смог от изобилия цыганской водки. Петровна Колю к работе не допустила, отправила его в здравпункт на экспертизу, после чего составила докладную записку с практически чистой совестью. Коля тут же поплёлся домой, предвкушая крупные неприятности, даже слегка протрезвел. По дороге ему встретился ярый энтузиаст художественной самодеятельности – директор завода собственной персоной. Почитатель таланта, так сказать. «Что ты, Коля, голову повесил?» – спрашивает. Коля и воспользовался талантом. «Вот, – говорит, – Гена, какая несправедливость: выпил стакан пива, а со смены сняли. Теперь прогул будет. Разве ж я пьяный? Я больной. У меня горе: Шурочка с девчонками уехала пожить на станцию, мать там болеет. Я один, не ем ничего вторые сутки. Дома даже не был – сарай перебирал, да и уснул. Вот пойди специально, посмотри, сколько наворотил. Устал сильно, а экспертиза показала – пьяный». – «Коля, знаешь что, – посочувствовал сердобольный директор, – вот тебе рубль, пойди в столовую, хорошенько поешь. И пусть тебе сделают экспертизу повторно. В здравпункт не ходи, иди сразу в поликлинику, скажи – я велел». Коля горячо поблагодарил, рубль оставил на потом, зашёл домой, выпил полдюжины яиц, пол-литра сметаны и неторопливо – часа два шёл – направился в поликлинику. «Чист, как стёклышко» – порешили медики и справочку написали соответственную. Ещё и больничный лист дали, потому что директор о здоровье Коли по телефону справлялся. Тут у Петровны и случился приступ стенокардии: ничего себе, написала она докладную! Справочка-то – вот... И больничный лист налицо, хотя мнимый больной почему-то постеснялся пустить его в дело. Более того, Коля честно и подробно рассказал Петровне о своём лицедействе, но попросил кореша Гену ребятам не закладывать, пёкся о директорском авторитете, стало быть... Петровна вздохнула и согласилась. «А тебя – директору?» – спросила только. «Меня – можешь, – ответил Коля. – Гена – мужик сильно юморной, ему понравится». И улёгся на топчан спать до конца своей реабилитированной смены.  

Петровна так задумалась, что забыла о посетителе. Но Отто из кандейки не уходил, терпеливо ожидая подходящего момента повторить свою просьбу.  

- А что, Отто, слесарку они в покое оставили или всё ещё ищут?  

- Опустись да посмотри, – Отто засмеялся. – Уже стены простукивают. Этот тоже помогает. Бодя, то есть. Точно, он и спёр. Значит, не найдут.  

- Вот и замечательно. А на котлах кто? Что-то сердце у меня сегодня покалывает, – пожаловалась Петровна.  

- Этот смотрит. Старший. Адик, то есть. Да чего ты переживаешь, Петровна? Уголь хороший сегодня. Пар по цехам идёт ровно, дымососы даже не скрипят – тьфу-тьфу! Чего ещё надо? Может, отпустишь? Хочешь, скажу – к кому, тогда отпустишь?  

- Какая мне разница... Ладно, Отто, отпущу. Но сперва соли в лабораторию натаскай, помоги девчонке.  

- Ха, Петровна, и только-то? Вот сейчас я этого прищучу, Костю, то есть. Носилочками мы шмыг-шмыг! И абгемахт! И ауфвидерзеен!  

- Костю? – поразилась Петровна, – И не стыдно?  

- Чего? Чего, Петровна? – искренне испугался Отто.  

Петровне ничего не оставалось, как рукой махнуть: иди, мол, отсюда, глаза бы мои тебя не видели. Ведь им уже не объяснишь даже самых элементарных вещей – поздно...  

- Шла бы ты в здравпункт, Петровна, героем труда всё равно не будешь, а сердце беречь надо, – крикнул Отто уже из коридора, убегая вприпрыжку.  

Молодой, интересный парень Отто был тоже с основательной придурью. Нормальные в котельной не задерживались, тут Рита опять права оказалась: дурь заразительна. Пил Отто хорошо, но ниже уровня коллег – пока, наверное. Зато конёк его, придурь, то есть, была похлеще Гошиной рогатки. Беготня за юбками, к счастью, отнимала много времени и усилий, но, к сожалению, мало для него значила. Настоящая его страсть – взрывы. Постоянно мастерил Отто разные бомбочки – от простой бутылки до сложных часовых механизмов. Несколько лет назад, когда Петровна тихо в газовом хозяйстве сидела, здесь случилось самое страшное. Пока Отто в километре от котельной опрокидывал взрывами вагонетку на заброшенных тупиковых рельсах, котел у него самостоятельно взорвался. Авария была без жертв, потому и посидел Отто совсем немного, а оставшийся срок в родной котельной домучил – подсобным рабочим. К котлу месяц назад встал. «Эх, Петровна, зря ты зоны боишься! – поддразнивал он постоянно. – Ведь хорошо там, на зоне: тепло, светло и мухи не кусают. Кормят, о хозяйстве голова не болит, артисты приезжают всякие, не то, что здесь. Правда, на воле баб побольше, ну я и там не бедствовал».  

«Да, – соглашалась втихомолку Петровна, – наверное, это правда. Что уже может быть страшнее котельной?..»  

И всё-таки боялась. Боялась до паники. Всего боялась.  

Вот теперь вечер  

Пили все. Пили, лишь изредка вспоминая неписаное правило всех котельных – напиваться по одному, а не скопом. И много раз, когда это правило нарушалось, котлы взрывались – смотреть-то некому...  

В смене у Петровны напивался если не хор, то ансамбль – трио кочегаров. Одиночками оставались тоже трое: слесарь, скреперист и старший кочегар. Солистов недолюбливают всегда и везде. Здесь их именовали с презрительной преамбулой:  

- Этот, как там тебя... – слышалось из уст Коли.  

- Этот, такой-то, то есть... – так Отто произносил.  

Гоша в подобных играх участвовал неохотно, но с усердием:  

- Эй, этот!.. Да не этот, а тот! Тьфу, да не этот же! Адик, блин!!!  

Раздел на касты произошел, но почему-то святое правило всех котельных нарушалось сплошь и рядом. Трио превращалось в квартет, квинтет и так далее, включая своих солистов, и разрасталось уже до хора, благодаря пивцам из соседних цехов. Во всем общительность виновата, слишком компанейские натуры подобрались.  

Только второй цех не пил ничего, кроме «наркомовской» пайки. Никогда. Ни с кем. Попробуй начни – сгоришь через неделю, питьё-то немереное. И сгорали, видимо, поначалу, пока не подобрался коллектив с твёрдыми убеждениями. Однако коллектив зелью цену знал. Валюта – куда без неё. Весь завод пасся поблизости. Несли при малейшей возможности и в баснословных количествах. Мешочками полиэтиленовыми, банками, бутылями, флягами... На всех проходных постоянно гудел шмон, но мало ли дыр в заборах! Ещё больше мест, где и забор не существует, в сторону рудника, например. Двое флягу несут, третий по сторонам зырит, дойдут до конца заводской территории, а там вот он – транспорт...  

Кстати, о транспорте. Приехав из крупного города дисциплинированным пешеходом, Петровна долгое время не могла привыкнуть к уличному движению маленького посёлка. Англия, да и только. Народ тротуаров не признавал, а они уже существовали там тогда, в шестидесятые годы, не везде, правда, – все ходили строго по проезжей части, и, что самое ужасное, не навстречу движущемуся транспорту, а по одной с транспортом стороне. Через несколько месяцев дошло до Петровны, почему так происходит (точно – жираф!). Народ от рождения не привык ходить пешком, только на завод – туда и обратно. Пока парнишка ещё соплив – катается на велосипеде. Чуть подрос – вот ему мопед. К совершеннолетию, как правило, – мотоцикл. А уж дальше – по желанию. Вернее, по силе этого желания и величине каждый сам головой варил или руками работал. Возможностей никто не отнимал. Десять километров до Казахстана – овцы, бахчи, камыш... Большая часть автомобилей из камышей и выехала. Работка, конечно, лихая, не приведи, Господи. У одного соседа, вернувшегося с камыша, Петровна ладони видела – пятки редко бывают такими... Но заработок верный. Купил сосед «Волгу» двадцать первой модели – редкая по тем временам машина... Так или иначе, за рулем просиживало всё мужское население поселка и большая часть женского. Остальные – около руля: сзади, сбоку. Поэтому пешком ходить никто не умел, тем более, по правилам уличного движения. Даже когда шли ногами, соблюдали законы моторизованных средств передвижения. Привычка! Все на колесах! А кое-кто на крыльях даже, но о них разговор особый. У Петровны в котельной дельтапланерист однажды, было, приземлился, но ненадолго, к счастью, так как они, последователи Туполева, на других местах погоду делали.  

Зато уж Гоша с Колей! Не соскучишься с ними, но и не отдохнешь, разболевшееся сердце успокоить Петровне недосуг. Так можно упасть когда-нибудь, как дохлый конь в борозду... Был у Петровны далеко идущий план: развести приятелей по разным сменам, и первые шаги уже сделаны в этом направлении, если, конечно, до конца реализации плана сами приятели ничего не натворят... Петровна изо всех сил надеялась, что Богдан двухлитровую баночку со спиртом припрятал, применив способности... Так оно и было.  

Отчаявшись найти трижды краденые пайки, Гоша взял инициативу в свои руки. Он второй цех когда-то монтировал, у истоков стоял: ходы-выходы, всевозможные местечки для заначек запомнил добросовестно. И вот, полдня потеряв в поисках неполных двух литров «грязи», украденных Колей, Гоша с первого же тыка обнаружил полных литров пять. Полтора – в белом плафоне на шкафу (отменный следопыт заметил, что неспроста одна лампочка в «красном уголке» висит раздетой), а ещё не менее четырех литров нашлись в конусообразном оранжевом ведёрке за стеклом на пожарном щите... За такое количество спирта хозяева, дознавшись, вообще бы убили.  

Когда старший кочегар Адик напустился на Петровну за потерю бдительности, Отто уже смылся, а Гоша с Колей все пять литров не вылакали, но быстро-быстро отхлебнули, сколько смогли. Даже спеть не успели. И это ещё не самое неприятное. Полтора часа Адик достоял бы один – уголь хорошо горит, ровно, – но шлак выгребать и смену сдавать за всех троих категорически отказался.  

- Надоело, Петровна, – сказал он, – я сам пью, но меру знаю. Я здесь восемь лет продержался!  

- Ты и месяца не продержался бы тут, Адик, – ответила ему Петровна, – если бы все поступали, как ты. Вспомни. Не так уж и давно кто-то здесь зенки залил и на меня с колосниковым ключом шёл. И если бы не Отто, сел бы ты надолго, Адик. Моя жизнь больше взорванного котла стоит.  

- Сопляк он! – взвился Адик. – На старшего руку поднял! Челюсть мне повредил! Лучше ничего не придумал!  

- А некогда ему было думать, мало тебе ещё. Что же ему, смотреть, как ты куда более старшему человеку череп проламываешь? Да брось! Сам же благодарил его потом, а Коля за вас двоих, в стельку пьяных, работал целую смену.  

- Хватит, Петровна. Сказал – больше за них работать не буду. Сто раз говорил – пейте по одному. Надоело. Сама шлак таскай. И начальника своего пригласи. Он тебя вызывал, кстати. Давай, иди докладывай, что знаешь.  

- Наябедничал уже... – проворчала Петровна. – А что я знаю?  

- Вот и скажи, что ничего.  

Но с визитом к начальнику Петровна решила не торопиться. Положив очередную таблетку под язык (жара проклятая!) и поразмыслив над ситуацией, она спустилась к котлам, созвала всех «этих» и устроила летучее совещание.  

- Всё, – сказала Петровна. – Доканали. Теперь я просто вынуждена писать докладную. Но на двух сразу писать нельзя: одних отправят, а других не дадут. Или таких дадут, что придётся тебе, Адик, из смены в смену одиноко все котлы чистить. Словом, пишу на одного. На кого – сами решайте, мне всё равно... Кто опять этот спирт принёс, а?.. Да Гоша же. – Она повела рукой в сторону топчана, где, свесив половину туловища на пол, спал незадачливый Витёк. – Нарушения через верх хлещут, даже не ожидала, что их так много. – Петровна снова перелистала свои записи. – Ого! В этом только месяце седьмой случай. Как умеет вывернуться... А вот Коля. – Петровна вздохнула. – Тоже седьмое нарушение.  

- Вот его и посылай, – сказал Адик, – Правильно говоришь: на Гошу пиши – не пиши, всё равно отбрешется. Да он и не вредный.  

- Уж вреднее тебя – поискать... – возразила Петровна. – Знаешь, почему для кочегаров ты, кочегар, тоже «этот»? А не науськивай их друг на друга!  

- Подумаешь, «этот»! Хоть горшок! Но в топку не полезу!  

«Полезешь, – мысленно возразила Петровна, – запросто полезешь, если от этой вылазки кому-нибудь будет хуже, чем тебе», – но бесполезный спор продолжать не стала.  

- Значит, ты советуешь писать на Колю? – спросила она. – Так, что ли? Таков твой совет? Чьи песни-то слушать будешь?  

- Песни – не масло, на хлеб не намажешь. А Гоша у нас человек полезный.  

- Приму к сведению, – Петровна перешла на сухой, официальный тон. – Я все мнения коллектива буду фиксировать. Потом не обижайся.  

- Хоть зафиксируйся, – сплюнул Адик. – Мне с ними детей не крестить.  

- Мне тем более, – ещё раз твердо подчеркнула Петровна и вдруг повернулась к слесарю почти по-приятельски: – А ты, Бодя, голубчик, как думаешь?  

- Ой, как боитесь же опять Иечка Петровна! – осклабившись во все железные зубы, констатировал Богдан, – Ой, как боитесь ответственности! Ой, как страшно решения принимать! – и великодушно пообещал: – Ну, помогу, ладно... Что, Ия Петровна, вам сильно Колю жалко?.. Ах, талант! Ах, музыкант! – он закатил глаза и тут же зарычал: – А котел кто почистит?! – выдержав паузу, Богдан продолжил без театральности: – Гоша, конечно, тоже хорош гусь... и все мы хороши, конечно... на любого писать можно... Погодите-ка... – он явно выслеживал промелькнувшую мысль, – Вспомнил! – тут Богдан начал по обыкновению причудливо вещать: – Вы, Ия Петровна, повторяетесь, но, кажется, и не подозреваете за собой плагиата! История уже фиксировала подобное без малого две тысячи лет назад! Уже спрашивали у толпы: может, другого распнём? И отвечала толпа: нет, распнём этого! Идите, Ия Петровна, с миром! Фиксируйте волю народа! Свидетельствуйте кесарю! И умойте руки в женском душе второго этажа!  

- Да ты-то когда успел нажраться? – удивленно пробормотал Адик.  

- Пьян предвкушением, как говорится...  

- Да пошел ты! Говори по-русски, швайнефрессер!*  

- На себя посмотри, – поменяв роль, изобразил брюхо Богдан. – Неизвестно, кто за свою жизнь больше сала сожрал – я или ты. Впрочем, известно. Настаиваю на обратном. А немецким языком меня лучше не лови. Я Харьковский универ закончил, там иностранный учат поболе Кости и покультурнее твоего вшивого диалекта.  

- Такой умный – и на свободе, – улыбнулась Петровна.- За что сидел всё-таки, Богдан?  

- За драку! – он в который раз ответил Петровне так, как принято отвечать отсидевшим по любому поводу.  

- А за что дрался? – копнула она глубже.  

- За фарц, естественно, и отчасти за валюту.  

- Чего ж ты домой не возвращаешься, в цивилизацию?  

- Чересчур скучают. Пусть остынут немного. Вы бы, Ия Петровна, не меня допрашивали, мне своих мнений менять смысла нет. Пишите Колю. Я сказал. Не чувствуете, что Костя вас уже съел глазами?  

Петровна давно поняла, за кого и последний голос будет.  

- Колю пиши, – отвел красивые глаза скреперист. – Ему в ЛТП место приготовили. Баян подменил. Водку украл. Обманщик он.  

- А ты меньше ушами хлопай, – посоветовала рассеянно Петровна, всё ещё переваривая Богдановы сентенции, – цыган, тоже мне.  

- Думайте, думайте, Ия Петровна! – подмигнул ей Богдан. – Это всеобщая проверочка на вшивость. Всегда есть выбор. Наплюйте вы на историю, прямо в наглую её рожу. И вашим будет царствие небесное.  

- Ладно, ребята, – Петровна вздохнула и жалобно резюмировала: – мне с вами два года работать, Сделаю, как вы сказали.  

- Правильно! – похрапывающий на полу Коля потянулся и сел, опираясь спиной о стену. – Меня пиши, Петровна! – и снова захрапел, сидя.  

Петровна пошла в кандейку плакать и писать. Писала и плакала. Навестил Богдан с утешениями, плёл что-то насчёт человечества, отдельным особям которого нормальными человеческими инстинктами жить трудно. Петровна отмахнулась. Богдан послонялся вокруг, поразглагольствовал и незаметно вынес из кандейки скромно стоявшую на виду обыкновенную двухлитровую баночку, слегка прикрытую тощей подшивкой позапрошлогодних газет. В кандейке у Петровны этих подшивок – склад. Ими никто не интересовался даже в позапрошлом году.  

Эпилог  

За три года работы с алкашами у Петровны ничего не взорвалось. Наоборот, Петровна на хорошем счету числилась, но не осталась в котельной ни дня более положенных. И без того через сорок четыре года наступило, наконец, долгожданное свободное от работы время. Такой получился рабочий стаж у женщины. Положили Петровне пенсию аж сто тридцать два рубля, постепенно возросшую до двухсот девяноста тысяч, а потом ещё неоднократно то падавшую, то взраставшую, словно дрожжевое тесто. Из поселка она переехала и не знает, что натворили перемены власти с заводом. Ей кажется, что всё так же бегают по цехам разноцветные люди... Не оговорилась она. Разноцветные. Только на Старом заводе люди нормального цвета и пахнут содой. Этот цех новых производств, наверное, всё так же готовит стиральные порошки и отбеливатели... А на Новом заводе всегда был белого цвета первый цех, словно посыпан мукой, но не мука это, а вариация марганца... Цех второй, быстро отказавшийся от уксусных промываний в пользу верного чистого спирта, наверное, всё так же зелен и так же вреден – медь, зараза, не зря «наркомовской» пайкой никто не брезговал... И, наверное, всё так же красен третий цех, выпускающий реактивы из железа... Но только вряд ли там всё так, как было... Завод наверняка пострадал от конверсии... Писали Петровне, что кислородный цех открылся. Давно писали. Теперь, поди, как в городе, и прежние позакрывались. Лишь один цех – чёрный – ещё до отъезда Петровны претерпел изменения. Выстроилась новая котельная, большая и мощная, и успокоился навеки котел тысяча девятьсот одиннадцатого года рождения...  

А Петровна теперь живёт в городе и постоянно ходит в церковь слушать хор. Проникновенно поют, чисто. И сразу вспоминает Петровна Колю. Коля недолго пробыл в ЛТП, он умер – сердце лечения не выдержало,  

«Распятого же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна.» – плачет Петровна о давнем.  

Это была, как всегда, пятница. Несметное количество пятниц миновало. Вот так, незаметно изменяясь, никогда не повторяются дни: прощаются друг с другом и постепенно забываются. А истории повторяются, чтобы не забыть.  

В августе прошлого года, по приглашению моего старинного друга Виктора Ивановича Суздалева, я посетил губернский город Т. Жил Суздалев на улице Речной, название которой, как нельзя точно, соответствовало ее состоянию. Проезжая часть напоминала реку, с редкими островками асфальта и глубокими омутами. Брошенные поперек течения, изломанные доски, были самым радикальным средством для переправы пешеходов с одного берега на другой. Бревенчатые, полу истлевшие домишки, в окружении развалин, поросших чертополохом, казались жертвами кораблекрушения, выброшенными на берег жестоким штормом. Улица текла и, казалось, кричала: «Люди, не хочу быть ни рекой, ни Тверской, ни Бродвеем! – Хочу быть такой, какой была! Провинциальной, в кружевах резных наличников, с палисадниками, где цветут сирень и черемуха».  

По фарватеру Речной плыла эскадра автомашин, во главе с флагманом – КАМАЗом. Она гнала впереди себя мутные волны и крушила пешеходные переправы. По берегам-тротуарам торопливо шли люди. Они смотрели себе под ноги, как будто стыдясь и своей улицы, и самих себя.  

Дом Суздалева стоял в устье Речной, от которого было рукой подать до центра города.  

Виктор Иванович искренне обрадовался моему приезду. На скорую руку приготовил ужин. Но не успели мы сесть за стол, как позвонил телефон. Хозяин поднял трубку, с кем-то поздоровался. Лицо его недовольно поморщилось: 

– Никак не могу! У меня гость. Давайте перенесём на завтра. – Что? – Будет поздно? – Ладно, еду, – сказал он и, виновато улыбаясь, обратился ко мне: – Извини, ради Бога: надо срочно оформить завещание. Буду через пару часов. 

– Что-то чрезвычайное? – спросил я у Виктора Ивановича, когда он возвратился. 

– Редкий случай, – ответил он и загадочно улыбнулся. – Я расскажу, но только после ужина. 

Когда мы поужинали и поудобнее устроились в креслах, Виктор Иванович начал свой рассказ тихим, обволакивающим баритоном: 

– Мой душеприказчик – Судаков Петр Ефимович в городе человек известный. В конце 80-х, он работал в НИИ ГРЭХ – научно-исследовательский институт городского ремонтно-эксплутационного хозяйства. Местные зубоскалы прозвали его НИИ ГРЕХ, а его директора, очень застенчивого в науке человека, – Сатаной. Сам Петр Ефимович трудился в АДУ – АДминистративном Управлении, начальником.  

80-е годы были пиком расцвета советской бюрократии. Проверки, ревизии, то, что мы теперь называем «наездами», практиковались в неимоверных масштабах. Правда, в наше время число наездов неизмеримо возросло. А их последствия стали непредсказуемо опасны. Скажем, если в прошлом, за грехи в работе, могли снять с должности, – в наше время, за соблюдение законов, могут и «замочить».  

Сатана, насколько возможно, уклонялся от контактов с многочисленными комиссиями, которые тормозили развитие мировой ремонтно-эксплутационной науки. Он набросил этот хомут на шею молодого Судакова. Если НИИ ГРЕХ приравнять к государству, Судаков в нем, де-факто, занимал пост Министра иностранных дел. Но со стороны казалось, что он Министр не «ино», а просто странных дел. Его внешняя политика опиралась на амортизирующую функцию хлебосольных застолий для влиятельных людей. Застолья, как теперь взятки, решали самые деликатные вопросы. Предприимчивый Судаков, за счет фонда материального поощрения, посредством осетрины, красной и черной икры, горячих и холодных напитков и закусок, убедил государственных людей: институту позарез нужен научно-экспериментальный объект. Деньги на науку дали. Вскоре в живописных дебрях девственного леса вырос охотничий домик, с бассейном, зимним садом, сауной, уютными номерами и миловидным обслуживающим персоналом. Недалеко от домика располагалось подсобное подворье с крупным рогатым и безрогим скотом. 

Слава о хлебосольном институте докатилась до самой столицы. И тогда комиссии повалили массово, с женами, чадами и тещами. У Судакова не было готического профиля актера, а внешность не соответствовала даже средним эстетическим запросам не самых взыскательных женщин. Однако, проверяющие и их близкие любили его по-родственному, до обожания, поэтому проверяли и гостили часто и подолгу, наивно полагая, что Судаков от них тоже без ума. 

Внешняя политика молодого энтузиаста привела к ошеломляющим результатам: институт поменял свой скромный ранг на статус Всесоюзного и стал ВНИИ ГРЕХ. За успехи в науке его наградили Орденом Трудового Красного Знамени. Финансы на ремонтные изыскания потекли рекой. Сатана торжествовал, а бедный Судаков – генетический трезвенник в прошлом, пропивал последнее здоровье. Ему обрыдли все проверяющие, с их назойливо доверительными, двусмысленными улыбками, а образ его жизни вошел в воинствующее противоречие с образом мыслей. После каждого застолья, Лёнчик, его водитель, на плечах, как ветошь, заносил тело Судакова в квартиру и укладывал на диван, в гостиной.  

Анастасия Сергевна разлюбила мужа и перенесла свое внимание на простодушного Лёнчика. После ежедневной процедуры вноса тела супруга, она, не сводя с Лёнчика глаз, стояла в режиме ожидания, опустив руки, тайно надеясь на посягательство,со стороны Лёнчика, на её честь.  

Однажды Судаков давал очередной обед, который плавно перешел в ужин и продлился почти до утра. За хлопотами он забыл дать распоряжение миловидному персоналу покормить Лёнчика, а потом вспомнил, но не смог, из-за выпитого зелья, сформулировать свою волю в понятной словесной форме. В Лёнчике заговорила голодная обида. После вноса тела в гостиную, он не устоял, не только перед приглашением Анастасии Сергевны «перекусить», но и перед самой Анастасией Сергевной. Вскоре, после грехопадения Лёнчика, она ушла к нему навсегда.  

Судаков не перенес тяжелой разлуки с женой и Ленчиком, взбунтовался: подал Сатане заявление об уходе с работы. Тот заявление не принял, ссылаясь пальцем на потолок: – Там не похвалят. – Поймите, голубчик, у каждого свой крест, – утешал Сатана Судакова.  

- Если бы крест, а то ведь грех несу, – ерепенился Министр.  

- Ничего подобного, – вкрадчиво продолжал Сатана, – Вы за три года сделали больше, чем наш институт за тридцать. Я же не упрекаю вас за пьянство: для дела стараетесь. А кто теперь не пьет? – Все мы от сохи и стакана. 

– Не уволите – закодируюсь! – пригрозил Судаков.  

– Ни-ни-ни, ни в коем разе! – побледнел Сатана и замахал руками. – Дело погубите. 

Слухи о том, что Судаков – номенклатурный работник, хочет распрячься, дошли до горкома. Бунтаря вызвали, поправили хомут и пожелали успехов в работе. Не находя выхода, бедняга поволок свой грех и дальше, по нетрезвой, жизненной кривой.  

Слава Богу, у него была еще одна повинность: присутствие, вместо Сатаны, на многочисленных собраниях, конференциях, активах и слетах. Судаков, истерзанный попойками, душой и телом отдыхал, исполняя эту приятную для него обязанность. Садился в уголочек последнего ряда и безмятежно спал, восстанавливая силы. Однажды он уснул и не проснулся. Участники слета покинули зал Дворца культуры, а никем незамеченный Судаков, остался в своем уголочке. Обнаружили его через три дня ни живого, ни мертвого. Пульс не прослушивался, дыхание отсутствовало, никаких рефлексов жизни, как и признаков смерти, не наблюдалось. Начался переполох: через 10 минут приедет сам Бугаев, а в зале потенциальный покойник. Судакова затащили в гримерную. Вызвали скорую помощь. Скорая его, как номенклатуру, завезла в обкомовскую больницу.  

Через день из столицы приехали медицинские светила. Собрался консилиум, чтобы решить: закопать, не закопать. И закопали бы, кабы не нянька Прохоровна. Воспротивилась она консилиуму, запричитала: «Живого человека могёте похоронить! Бог не простит!». «Так что же делать? – растерянно спросил академик». «Пусть полежит маленько. Ежели дух пойдет, тады и хороните, – посоветовала старая». Дух не пошел, и консилиум поставил диагноз: летаргический сон на фоне алкогольной депрессии. 

Академиков заинтересовал исключительно редкий случай, потому как вся страна, на фоне антиалкогольной компании, усугубленной самогоноварением, жила в режиме «наливай». Возникла идея: разработать научную методику доведения пьющих от веселья до депрессии. Следуя, указанному Судаковым пути, обременить их обязательным присутствием на собраниях и массово усыплять. Пусть себе лежат и не мешают строить светлое будущее. – Это же прорыв в науке, решение национальной проблемы и прибыль от продажи научной продукции за рубеж, например, во Францию. Там, говорят, вся нация в запое. – Судакова перенесли домой, облепили датчиками, поставили капельницу для питания организма и продолжили научные исследования. Заботы об его теле поручили няньке Прохоровне. 

Первое время к спящему ходили, как в мовзолей. Даже семьями. Жены приводили своих пьющих мужей, как бы в назидание. По рыбным четвергам, у тела Судакова, для алкоголиков читались лекции. Через год поток любопытных иссяк, и о нем забыли. С победой демократии финансирование на науку и вовсе прекратилось. О Судакове забыли окончательно. И остался никому не нужный человек без датчиков, на руках у няньки, с её нищенской пенсией на двоих. Прохоровна своего поста не оставила, считая уход за спящим, поручением самого Господа Бога. 

«Он не уснул, он сгорел на работе» – скорбным голосом говорил об усопшем Сатана, и его слова, как эхо, повторял безутешный коллектив.  

С работы Судакова не уволили, так как заявления от него не поступало. Числился он на больничном листке, с выплатой денег после пробуждения. 

II 

Прошло десять лет. Он проспал перестройку, ГКЧП, распад страны, приватизацию, дефолт и многое другое. Ему снились, в мельчайших подробностях, все шумные застолья, а также все вялотекущие собрания, активы, слеты и конференции. Проснулся он после того, как доснил последний слет передовиков производства, на котором не проснулся. Не открывая глаз, вспомнил, что у него сегодня в 10-00 очередной актив. Открыл глаза и пришел в неописуемое изумление: на его груди лежала кудлатая, разбойничья борода. «Что за чертовщина? Вчера, как будто бы не пил, – вслух, неуверенно, сказал он, ощупывая бороду, как что-то чужеродное. – Как у Разина! За одну ночь!». 

Надо заметить, что няньке было не по карману приглашать мастера, чтобы он постриг, побрил и освежил Судакова. Пенсии не хватало даже на её скудное и его искусственное пропитание. Она сама, как умела, подрезала волосы, бороду и усы. 

Судаков нашел ножницы. Обрезал бороду и усы. Затем начисто побрился и принял душ. Зашел на кухню, открыл холодильник: пусто. «Как же так, – ругнулся он. – Только вчера купил 200 граммов «Докторской», сырок «Дружба» и бутылку «Буратино». Он закрыл холодильник и снова открыл, но в холодильнике ничего не прибавилось. «Ладно, перекушу в буфете, – решил он». – Оделся, проверил на месте ли кошелек, разыскал кожаную папку и вышел на улицу.  

До дворца пути – десять минут пешком, но надо было хоть слегка перекусить. Время поджимало. – Для экономии времени, он пошел проходными дворами. Никаких перемен в городе не заметил. Дворы, они и есть дворы. Затем, вышел на Речную. Она за десять лет тоже не изменилась. Разор он и есть разор. Но на пересечении Речной и Советской перед ним вырос шикарный, в три этажа магазин, с зеркальными тонированными стеклами и ослепительными витринами. Судаков остолбенел. Через весь фасад, по всей длине дома, растянулась вывеска, с мигающими неоном буквами – «Эсмиральда». На огромном рекламном щите красовалась полуголая женщина и просила: «Одень свою крошку. Мне зябко. Любишь – заплати!" Под ногами у крошки электрические кроваво-красные чертики, лепили из снега надпись: «Скидки для любящих мужчин – 30%». 

Судаков отвел грешный, партийный взгляд, закрыл глаза, подергал себя за нос, потряс головой и снова открыл глаза. На него по-прежнему смотрела зябнущая крошка розовыми сосками, вызывающе вздернутой груди. 

«Допился, скотина, – укорял он себя. С этой минуты ни капли в рот! – Завтра же Сатане заявление на стол. – Только бы добраться до Дворца, – с тоской подумал он». Не глядя по сторонам, он бежал мимо магазинов, ларьков, развалов и баров. При пересечении улицы, его чуть не сбила иномарка. «Дипломат, наверное, – решил он». «Ты куда в натуре, блин, смотришь! – Жить надоело» – кричал ему вдогонку дипломат». Судаков побежал дальше. Затем, вдруг, остановился от одной простой мысли: «Это же я сам все придумал: и голую бабу, и кровавых чертиков, и дипломата. – Все вообразил своим, отравленным алкоголем, сознанием, сам себя обругал и блином обозвал. Господи! – взмолился атеист, – Образумь и просветли разум мой!». – Он постоял, перевел дух, и, уже ничему не удивляясь, поплелся дальше. 

«Пожалуйста, предъявите ваше приглашение, – вежливо попросил его молодой охранник на входе во дворец». Судаков протянул пригласительный билет на свою фамилию, с датой – 25 августа 1990 года. «Что-то не так? – спросил он у озадаченного охранника». «Совсем не так, – учтиво ответил молодой и показал, стоящему рядом с ним, старшему по званию напарнику, пригласительный билет». Тот посмотрел, увидел знакомую фамилию, но так и не вспомнил, кто это. «Пропусти, – тихо буркнул он. – Какая-то знаменитость, кажись ученый». «Пожалуйста, господин Судаков, проходите, – сказал молодой». За своей спиной Судаков услышал негромкий разговор. Старшой учил молодого: «Ты все-таки различай людей и ученых. У них же мозги набекрень, они же думают. – Здесь один так задумался, что уснул десять лет тому и спит, наверное, до сегодняшнего дня. Наверно, в Москву забрали. Скачивают с него, как с компьютера, через датчики, идеи. Спит и работает. – Во, мозги! А ты говоришь 90-тый год».  

Процедура регистрации была такая же, как всегда. Спросили, из какой организации, внесли в список и выдали папку.  

Он зашел в буфет. Удивился его изобилию. Попросил взвесить колбаски и сыра к чаю.  

- С вас 107-мь рублей, 60 копеек, – сказала буфетчица. 

-Ты что, милая, у меня зарплата 200 рублей. Пересчитай, – возмутился Судаков и бросил на прилавок советскую пятёрку.  

- Извините, господин хороший, расчет верный: на калькуляторе считала, – улыбаясь, возразила девушка.А купюра у Вас старая, советская. Таких денег уже лет десять нет.  

Его взгляд запутался в ресницах буфетчицы и потускнел: «Сам себя обсчитал, – огорчился голодный Судаков и вышел из буфета». 

Он вошел в зал и занял привычное место. Открыл папку и посмотрел, выданные при регистрации бумаги. Возмутился отсутствию в материалах повестки дня, доклада, тезисов выступлений и проекта решения актива. Вместо этого были какие-то диаграммы, схемы и газета от 25 августа 2000 года. «Теперь меня не проведешь, – улыбнулся он, – я то знаю: год 90-й».  

Зал был почти полный, но среди участников актива он не увидел ни одного знакомого лица. И лица были совсем другие, и одежда другая, и речь какая-то не такая, как будто он попал в чужую страну. Все остальное было, как всегда. Многочисленный президиум, в соответствии с иерархией, занял места за длинным столом. Правда, докладчик, назло Судакову, все-таки отчитывался за 1-е полугодие 2000 года. Как всегда, доклад никто не слушал. В зале стоял, то ли гул приглушенных голосов, то ли оглушительный шепот. Председатель время от времени умолял актив не мешать работать, то ли докладчику, то ли ему самому. Выступления, как всегда, были занудными, но в них было меньше пафоса и больше лукавства. 

Вначале, хорошо выспавшийся Судаков – десять лет – всё-таки, старался вникнуть в суть произносимых слов и цифр, но новые слова и понятия, такие как, например, «реструктуризация», 

«приватизация», «недружественное поглощение» окончательно сбили его с толку. Из услышанного он только понял: всего лишь за одну-единственную ночь произошла какая-то неслыханная катастрофа. Объемы производства промышленности города упали в десятки раз. «Почему никто не сравнивает показатели с данными 1913 года? – задавал себе вопрос Судаков. – А-а-а, видно, показатели сравнялись, – догадался он. – Это уже не застой – Апокалипсис. Теперь о застое можно только мечтать, – подумал он и ужаснулся своим мыслям. – Рассуждаешь, как диссидент. На Колыму захотелось?». По его спине пробежал холодок, а зыбь воображения перешла в шторм. В голове помутилось. «Не думать! Не думать! – скомандовал он себе. «Я об этом подумаю завтра» – вспомнил он известную фразу Скарллет, которую унес ветер, и, неожиданно для самого себя, уснул». 

Проснулся он в пустом зале, от голоса и прикосновения няньки Прохоровны: «Прости меня, сынок, дуру старую. Не углядела я тебя. Весь город обыскала. Отлучилась к доктору на часок, а получилось полдня. Что сделаешь, времена такие. За все платить надо. Видно, за грехи свои платим, – сокрушалась нянька». «Какие еще времена? – спросил Судаков». «А тебе, милок, об этом знать не надо. Пошли домой, – засуетилась она».  

На следующий день Судаков на глазах у няньки начал стареть, и, кажется, что-то понял. Он воспользовался ее отсутствием и набрал по телефону 09. Спросил номер телефона нотариальной конторы. 

Виктор Иванович отпил глоток воды и продолжил рассказ: «Ему дали мой телефон. Судаков пожелал объявить свою последнюю волю. – В случае своей смерти, а выглядел он ужасно и, видно, ни на что уже не надеялся, Виктор Иванович завещал все свое имущество Прохоровне. Ничего не подозревающая, нянька пришла, когда завещание было составлено, подписано свидетелями и заверено мной».  

- Что это ты, милок, здесь вытворяешь? Зачем летучку собрал? – возмутилась она, обращаясь к Судакову, и выдворила меня и свидетелей из квартиры, сопровождая свои действия ворчанием: – Совесть надо иметь: не видите какой он слабенький! Больше сюда ни ногой! Я его убаюкаю. Не надо ему знать, что здесь у нас творится. Он еще меня старую переживет и проснется в счастливые времена». 

Виктор Иванович закончил рассказ. – Начатую бутылку водки в ту ночь мы так и не допили. На следующий день мы поехали к Судакову, надеясь застать его в живых и предложить свою помощь. Робко постучали в дверь. На площадку из квартиры вышла нянька. «А-а-а, это вы, – усталым голосом сказала она, узнав Виктора Ивановича. – Беспокоитесь? – Все хорошо. Я его убаюкала. Он спит и молодеет».  

Нашему предложению о помощи она обрадовалась. Ласково улыбнулась.  

- Это вас Христос послал! Спасибо! – Помощь мне старой и моему горемыке, ой, как нужна. Все будет хорошо. – Ступайте с Богом» – напутствовала она нас, осеняя крестом. 

28.05.04г. 

СТРАННЫЙ ПРАЗДНИК  

Вместо вступления  

Под старость лет я умышленно заставила себя впасть в детство. Нет, сначала случилось окончательное и бесповоротное разочарование в реальном мире, здесь не осталось для меня ничего дорогого, ни одной настоящей привязанности, только долги и болезни, переживать которые не осталось сил...  

Поскольку самоубийству здоровый организм всегда непобедимо сопротивляется, а у меня организм вообще-то здоров, просто устал смертельно, я решила перехитрить его, перестроив сознание... Реальные люди давно стали мне невыносимы, пришлось переселяться в Интернет, где вместо них всплывают безликие строчки на мониторе. Причём только поначалу строки кажутся нам безликими, у них своё дыхание и своя правда... Это совсем другой мир, он так же жив, как и этот... Ну, так может быть, мне удастся растратить оставшееся здоровье на освоение новых пространств?.. Это был выход. И одновременно – вход. Вот потому я уже вполне безропотно вздыхаю в начале каждого месяца, взирая на многозначительные цифры счетов за услуги телефонной компании... Для чего мне теперь деньги? Для чего вещи? А еда моя (когда-то обожаемая всеми, заглянувшими на огонёк), стала такой простой и такой дешёвой! Никакого масла, рыбы, мяса, гарниров… Пицца – и та нежелательна. Идеальный вариант – пиво и чипсы. И кисточка, чтобы вымести крошки с клавиатуры…  

Но ближе к теме… рассказ не об этом вообще-то… хотя – и об этом тоже.  

Однажды, гуляя по форумам, я обнаружила тему для, казалось бы, простейшего и необязательного разговора, которая вдруг увлекла меня с помощью уже прочно обосновавшейся в организме ностальгии о прошедшей молодости. Впрочем, темы было две, и стояли они рядом.  

Первая называлась «Самый интересный день в моей жизни», а вторая – «Необычная встреча Нового года». Странным образом обе они объединились, и ни в одно форумное окошко мои воспоминания уже не вписались... Многословной становлюсь, как, впрочем, все бабушки... Так он и появился, этот рассказ.  

А подзаголовок нарисовался такой: «Как я встречала Новый, 1978-й год, от утра 29 ноября до вечера 14 января»... Длинно, да, и чересчур информативно... Ну, ладно. Дело вовсе не в том, как это называется, а в том, что так и хочется налепить там и сям разнообразные «смайлики», без которых полноценное общение уже становится для меня почти невозможным... Для тех, кто не знает: смайл – это улыбка... Знаки препинания используются как значки настроения, и, что самое удивительное, с ними мёртвые тексты оживают... А, поставлю!.. Иначе рассказ плохо переварится теми, кому, в принципе, и адресован... В конце концов, тут я – писатель, и имею полное право делать то, что считаю нужным:)))))))... Вот так! Всмотритесь, пожалуйста, вы, избежавшие всемирной паутины, и тоже увидите семь улыбок, которые умиротворённо расточаю из-под двоеточия-носопырки... Семь улыбок... На всю, так сказать, семью... Семья для меня теперь – они, и туда посылаю накопленный опыт, поскольку лежит он на душе неподъёмным грузом... Тебе, Бакся, и вам, Джеки с Инфлеймой, и остальным, доселе реально не встреченным, но почему-то понятным и близким до последней малости, несмотря на то, что никого из вас в далёком 1978 ещё и в проекте не было...  

Итак, в это благословенное всеми коммунистическими богами тихое, застойное время на меня тоже накатывал зрелый двадцатидвухлетний возраст... Возраст практически ваш... По современным меркам – едва достигнутое совершеннолетие, а на самом деле к двадцати двум я уже вполне утвердилась в нём: тогда дети взрослели раньше...  

И, пожалуй, вот ещё что. Уберу-ка я своё лицо с этих страниц… Дело в том, что уверенность в старых постулатах до сих пор не пошатнулась во мне, и главный из них, утверждающий, что подрастающее поколение должно воспитываться на литературных героях, а вовсе не на опыте одинокой пожилой неудачницы, диктует свои правила... Не ищите здесь правды жизни... Кое-что в этом рассказе происходило всё-таки со мной, а кое-что – с другими... Большая же часть – ни с кем... Поверьте мне, так надо!  

Теперь, как полагается в случаях настоящей литературы, имя и портрет. Я назвала бы её Сероглазкой, но этот ник используется уже в нашем чате %)))... К тому же, для неё имя предпочтительнее... Оценили ли вы, кстати, проценты перед скобками – мордаху глазастую? Три улыбки вам от сероглазой героини, уже мною придуманной...  

Назову её Астрой, как любимый цветок... Ну не встречались люди некавказской национальности с такими именами тогда, и теперь не встречаются... А я уверена – привыкнете... Имечко впишется и приживётся, будто так и было... В школе её Георгиной дразнили. Не хотите – не верьте...  

Самое примечательное произойдёт сейчас, когда рядом с прекрасным именем я произнесу фамилию... Астра Бессчастная... Звезда Несчастливая... Эх... Но от правды никуда не деться.  

Родители попались чадолюбивые, и, поскольку сами хлебнули в детстве, даже имя выбирали чересчур старательно, совсем позабыв, что потерявшегося на полях второй мировой войны четырёхлетнего малыша молоденькие медсестрички мчащегося в тыл израненного санитарного поезда окрестили тоже коллективно, что вполне по-советски, но как-то второпях... Отца Астры звали Виктор. Победитель! Но – Бессчастный...  

Из-за стечения таких обстоятельств и Георгине Несчастной в детстве пришлось много повоевать со сверстниками, не щадя музыкальных пальчиков, так резво бегающих по клавиатуре фортепиано, что право называться Звездой с первых её публичных концертов стало непререкаемым. Естественен был выбранный путь – в музыкальное училище... Естественно и то, что концертирующим исполнителем она не стала: провела первый урок в музыкальной школе и – влюбилась... Влюбилась в сам учебный процесс, как это ни странно... Оторваться от музыкальной школы для дальнейшего обучения в консерватории просто не нашлось сил... И школа ей попалась не простая, а, можно сказать, авторская, поскольку весь штат школы состоял из трёх человек: баяниста-директора, двадцатилетней Астры и ещё более свежей (моложе на целый год!) девочки-теоретика из Хабаровска, впервые в жизни примерившей валенки. Перенимать опыт было не у кого, однако Астра об этом не горевала. Она всегда была самодостаточной, иногда не в меру...  

Романтическая натура увлекла её далеко от дома, от благ цивилизации, от тёплых зим и от детских привязанностей. Незаметно миновало полтора года, тяжких и трудом, и бытом, но она не помышляла о возвращении на Большую Землю. Там, на Дальнем Востоке, в БАМовском посёлке украинских строителей, у неё уже появились друзья, ещё не ушла молодость, и сложилась из различных коэффициентов хорошая (по тем временам – очень хорошая!) заработная плата. И главное – у неё появилась любовь. Случилась она едва ли не в первый день приезда, и после нескольких месяцев непонятного сладчайшего томления наступило настоящее счастье, а потом пришла разлука, поскольку парни нашего с нею возраста беспрекословно отдавали долг Родине... «Косили» от армии редко, по крайней мере, я не знаю подобных случаев. А я человек общительный...  

Астра тоже стоически переживала разлуку. Почти без исключений... Приключения, конечно, случались, но далеко не заходили, и были настолько мимолётны, что не стоят упоминания. Как тогда выражались, парня своего она ждала честно: часто писала длинные письма, пекла печенье «помельче и послаще», чтобы побольше досталось ему после дележа посылки со старослужащими, ну и так далее... Вплоть до того, что однажды, после особенно тоскливого ноябрьского письма с неведомых берегов озера Ханка, она решила навестить парня на не столь уж и отдалённой китайской границе. Очень уж хотелось повидаться, терпеть ещё полгода до майской демобилизации просто не оставалось сил. Вот тут и начались настоящие приключения...  

В конце ноября морозы на севере выдались редкостные, дышать не давали... Целеустремлённая Астра укутала покрепче троих малышей, подающих пианистические надежды, и вывела их на автотрассу... Находчивости ей не занимать... Созвонившись с районной школой, она договорилась о консультации с заведующей фортепианным отделением: близился краевой конкурс (в марте!), и бедная Астра больше не может «вариться в собственном соку»... Директор-баянист, слушая эти переговоры, прослезился... Наивный человечек, бесхитростный... Истинный народник...  

Однако намерение Астры и вправду смахивало на подвиг. Районный посёлок Чегдомын находится в семидесяти километрах от бамовской стройки, где скучала Астра, а сообщение между стройкой и посёлком образовалось только попутное: на лесовозах, с чирикающими о чём-то корейцами, либо на мощных самосвалах «Мазда» и «Магирус», водителями которых были по тем временам самые крутые парни Дальнего Востока... Если уж сильно повезёт, подберёт голосующих на дороге начальственный вездеход «УАЗ»... Кстати, чтобы не до конца развенчать пианистический раж Астры, надо признать, что за полтора года она посетила с концертами даже самые отдалённые посёлки на бамовской трассе, таская за собою и детишек. Причём, именно так, на попутном транспорте...  

И только данный случай вовсе не был посвящён профессии. Для проезда в приграничные районы необходим пропуск. Ни военкомата, ни даже отделения милиции в посёлке не было, и любой вопрос требовал путешествия…  

Зато музыкальная школа – была! С тремя замечательными по тем временам новенькими чешскими инструментами, зябнущими в неподходящих для них условиях, но служащих верою и правдой... В Доме Культуры, кстати, стоял концертный рояль «Красный Октябрь» прямо в танцевальном зале, а на сцене даже два: двухметровая «Эстония» и элегантнейший, благороднейший «Стейнвей»... Такой роскошью мог похвастаться практически любой участок, где число работающих превышало три сотни человек... Для сравнения: в Барнауле ни одного «Стейнвея» никогда не было и пока не предвидится, а этот город не такой уж маленький и достаточно культурный краевой центр...  

Стройка века стягивала громадные деньги... На полках магазинов изумлялись всеобщему равнодушию мясные консервы более чем двадцати наименований (примерно так это можно изобразить в Интернете: О_о – как будто глазик от изумления выпал). Прилавки благоухали гниющими ананасами и зеленошкурыми китайскими апельсинами... Покупающий бутылку сухого «Ркацители» обязан был два ананаса приобрести в нагрузку... Крепких спиртных напитков не было совсем... А как вкусны были корейские компоты в разнокалиберной стеклотаре, которая никакими советскими крышками не закрывалась – не стандарт... Апельсиновый сок «Эль-греко» красовался в невиданных железных банках... В поселковую столовую поваров ниже шестого разряда не принимали... В «Промтоварах» висели шубы и дублёнки... Э-э-э, вам не понять... Это был такой дефицит... Китай тогда не процветал, заваливая нас некачественным ширпотребом... Уж если мы покупали обувь из Югославии, то она точно была из Югославии, и мы выбрасывали её через десяток лет надоевшей, но неизношенной... Такого великолепия родители Астры не видали никогда, не подозревали даже, что подобный уголок рая может построить человеческая природа... Маменька, только однажды посетившая БАМ, потратила все свои деньги в первый же день и еле разместила купленные продукты в малюсенькой общежитской комнатке... Астра понимала её ажиотаж... Она просто смеялась и не спрашивала ни «Зачем?!», ни «Куда я теперь со всем этим?!»... Продуктов хватило на два колоссальных некалендарных праздника, первый для детишек класса фортепиано, второй для всех мало-мальски знакомых людей украинского посёлка...  

Всё было иное, всё не так, как на Большой Земле...  

Не менялась только административная система...  

Ну, вот.  

День первый.  

ЗВЁЗДНЫЙ ЧАС  

В далёком-предалёком тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году одной девочке исполнялось три года. Аккурат на Святки – пятый день Рождества Христова.  

Господи, как давно-то! Столько не живут. А если живут, это при тепе­решней жизни само по себе – подвиг, как бы она, то есть жизнь, ни протекала...  

На взгляд близких знакомых мама у девочки была очень красивой, и характер у нее отменно хороший: справедливый, но осторожный, дров не ломает. Она всю молодость в комсомоле работала, даже возраст её комсомольский до тридцати лет продлили, чтобы, значит, ей в партию вступить коммунистическую. Но в партию она не очень-то хотела. Лучше уж девочку родить.  

А вот папа девочки в партию вступил очень рано, подкупив собрание ответом на вопрос, почему, дескать, торопится. Он сказал, что надо торопиться, чтобы принять непосредственное участие в управлении государством, он на самом деле был уверен, что такое возможно. Окружающие его всегда побаивались: справедлив был круто, до склочности. В дальнейшем исключали его из партии неоднократно и восстанавливали всякий раз. Партбилет он хранил бдительнее, чем здоровье своей новорожденной девочки.  

Так вот, в далеком тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году против родителей девочки была затеяна тайная родственная диверсия. К ним съехались гости с намерением окрестить ребенка в церкви прямо на Крещенский праздник девятнадцатого января.  

Приехала бабушка с маминой стороны – Анастасия Егоровна, царство ей небесное. Тогда почти без седины в шелково-мягких косах, которые вовсе не помогали ей повыше держать голову, но и с опущенными глазами лицо сохраняло выражение строгой сдержанности. Она была молчаливой, двигалась бесшумно, часто грустила. Выносила тринадцать детей и похоронила многих. В Божий промысел верила абсолютно, и потому любое горе с течением времени становилось пережитым, а на поливаемых тихими слезами страданиях постепенно вырастали дивные цветы воспоминаний, которыми она тоже ни с кем не делилась. Мама девочки была старшим ребенком Анастасии Егоровны, семейной опорой. Но не надеждой, поэтому отправилась на работу в четырнадцать лет. Работа была очень тяжелой, образованием и поисками места в жизни позволила заняться далеко после двадцати...  

Уже давным-давно приехала помогать по хозяйству бабушка с папиной стороны – Анна Ивановна, царство ей небесное. У нее седина до самой смерти так и не появилась в прямых, черных и, как антрацит, блестящих прядях, гладко убранных на прямой пробор. Смуглая, исключительно стройная, несмотря на четверых трудно выношенных и еще более трудно выращенных сыновей, с тонкой талией, пышногрудая, длинношеяя... Шумно веселая, прекрасная рассказчица, всегда мечтавшая о дочери, Анна Ивановна, заполучив первую внучку, занималась ею значительно больше работающей и некормящей матери. С Богом у Анны Ивановны отношения сложились несколько странно: она признавала Его, как соседа, с которым жить, а куда, мол, денешь существующую реальность. Значит, мать ее, Прасковья Александровна не зря поповская дочка. Прасковья Александровна приехала с неделю назад проведать старшего внука, любимого, как ни странно, ведь обычно более страстной любовью младшеньких одаряют. Понянчила правнучку и снова влюбилась, внук теперь навсегда отойдет в ее тревогах на второй план. Прабабушка была худенькой соразмерно маленькому росту, только руки у нее отличались удивительной силой, и такие нежные, – упокой, Господи, ее душу...  

Одновременно с Прасковьей Александровной приехала двоюродная бабушка девочки – сестра деда по матери, Августа Васильевна. Чистюля редкостная: в детскую входила, только протерев спиртом руки по локоть, а девочка-то давненько из грудничков выросла... У Августы Васильевны своих детей не получилось. Прошла она фронтами от санитарки сорок первого до старшей операционной сестры сорок пятого, два года раненых с поля боя на себе носила, вот и потеряла где-то женское своё здоровье. То ли надорвалась, то ли испростыла. На войне удобств минимум, о дальнейшей жизни Августа Васильевна не загадывала, снегом все места умывая... Чистюля, одно слово... А тогда, в пятьдесят восьмом, она была еще молода, и самом соку – круглолицая, улыбчивая, быстрая в движениях. Теперь ослепла. Впрочем, двигается по улицам столицы с прежней скоростью, практически бегом, лишь иногда спотыкаясь о бордюры тротуаров. Её отношения с Богом вообще доморощенные. Изредка забегает в церковь свечки поставить, а в остальном скорее суеверна, чем богобоязненна. И все-таки, несмотря ни на что, дай ей, Господи, долгих и приятных лет жизни напоследок...  

Итак, собрались целой армией, уверенные в победе. Значит, ближе к делу, то есть к праздничному столу сначала, на котором соседствовали гостинцы деревенские и деликатесы московские. Вина, как помнится, никогда не было. Девочке повезло: трезвость оказалась нормой жизни для семьи с обеих сторон. А может, не повезло: выйдя с годами в окружающий мир, трудновато привыкала к иного рода общению. Зато праздники от детей можно было не прятать. И в тот раз девочка сидела на своём высоком стульчике посреди взрослых, но не как всегда, а на почетном месте – день рождения у неё праздновался, и это были её гости. Получала подарки, пожелания, всех благодарно целовала, танцевала под звуки радиолы на руках у всех желающих. Потом ей разрешили ответно одарить присутствующих родственников, поскольку было чем. Через год она начнет читать книги самостоятельно, через два – самостоятельно записывать сочиненные стихи. Но и теперь с подачи бабушек заучила наизусть, как крокодил солнце в небе проглотил, и многое-многое другое. Могла танцевать по-украински, по-русски и по-молдавски. Могла петь песни из коллекции дедушкиных пластинок – «Белла донна, Белла дорогая», например. Получалось, правда, что Белла – дома, но это же не так важно...  

- А вот, – сказала девочка своим внимательным слушателям, – моя новая песня.  

Тут ей показалось, что стул – недостаточные подмостки для этой песни, росточком в мамину родню пошла. Среди возмущённого изумления она влезла на стол, попирая тарелки ножонками. Когда к девочке, словно парящей над деревенской колбасой и столичными апельсинами, протянулись руки огорченных её поведением бабушек, она начала петь. И руки остановились. Более того, бабушка Анна Ивановна, давясь хохотом, погрозила кулаком всем присутствующим, а двоюродная бабушка Августа Васильевна, продолжая изо всех сил слушать и оставляя хохот на потом, неудержимо сползала со стула на пол.  

Слова песни были малопонятны, зато мотив известен. Последнюю фразу девочка спела с особым пафосом, притопывая ногой по вышитым цветам белоснежной скатерти: «Воз пряников в рот людской!!!»  

На этой единственной целиком понятной строке новая песня кончилась, и девочке пришлось самостоятельно перелезать на свой стульчик, потому что никто не имел возможности ей помочь – все смеялись. Однако слезла она аккуратно, ничего не уронив и не испачкав. И даже когда родственники уже более или менее успокоились, загордившийся отец всё ещё возбуждённо вопрошал:  

- А вы заметили, насколько правильно трёхлетний ребёнок понял коммунистическую идею?! Моя, моя дочь!  

Все согласно кивали, а тихая Анастасия Егоровна просветлённо повторяла:  

- Как это по-божески!  

- Кто ее научил? – удивлялась Анна Ивановна, последние полгода не отпускавшая девочку от себя. – Неужели отец? Честное слово, не верю своим ушам.  

Отец девочки песен не знал. Ни одной. Слух у него, может, и был, но слов он не запоминал совершенно. Только формулы – моментально и накрепко. Постепенно выяснилось, что песню «Интернационал» девочке не пел никто. Может, радио? Но ведь не так часто, и слова там невероятно трудные.  

- Такая маленькая, а уже коммунистка... – вдруг раздумчиво проронил кто-то из родственников.  

Тайный совет старейшин тоже призадумался, а затем уединился, чтобы с другой стороны обсудить намеченную диверсию. Запросто можно было испортить этой акцией биографию сначала восторженному папе и, как следствие, самой девочке.  

- Вряд ли Бог нас похвалит, если у ребенка будут неприятности, – заметила Августа Васильевна. – А неприятности обязательно будут, поверьте мне. Кто-нибудь, да донесет.  

- Бог еще никому не повредил... – пыталась возразить Анастасия Егоровна.  

- Повредил! – не согласилась Анна Ивановна. – А знаешь ли, сватья, что мой дед, священник, перед смертью сказал?  

- Молчи, доченька, молчи... – дергала ее за рукав Прасковья Александровна.  

- Он сказал, что Бог – есть, но церковь – Его блудница!  

- Прости, Господи, и сохрани его душу в Царствии Твоем небесном... – крестясь, плакала Прасковья Александровна.  

- Терпеть надо учиться... – снова и снова вздыхала Анастасия Егоровна. – За Бога надо страдать...  

- Ну, нет, чего-чего, а страданий девочке я не желаю! – закипятилась Августа Васильевна. – Хватит того, что мы все перетерпели! С лихвой хватит!  

- Поступайте, как знаете, – пошла на попятный Анастасия Егоровна.  

- А вот надо у нее спросить, – разрядила напряжение Анна Ивановна. – Если «Интернационал» поёт, должна и о Боге понимать хоть что-то. Умница!  

- Ни бог, ни царь и ни герой, – вполне осознанно выговорила девочка, раскладывая подаренные кубики. – Своею собственной рукой. Вот так. Смотри, какой жук!  

- Это буква «ж», помнишь? – включилась в любимую игру Анна Ивановна. – Какие слова жужжат?  

- Жужжат?.. Ж-ж-журнал. Ж-ж-желание... Ж-ж-жестокость...  

- Правильно! – восхитилась та. – А что такое жестокость?  

- Кису за хвост водить. Щипаться. Больно если.  

- Всё-то у нее рано... – вздохнула опять Анастасия Егоровна. – В семь месяцев бегать начала... В год – болтать... Только к Богу, боюсь, придет поздно.  

- Видишь ли, сватья, – с обидой ответила Анна Ивановна. – Она ли в том виновата будет?.. Или мы с тобой?.. Детей привести к Богу надо было. И самих себя сначала.  

- Твоя правда, – согласилась Анастасия Егоровна.  

- Ничего, – остановила всех прабабушка Прасковья Александровна. – Полно вам девочку оплакивать. Жизнь длинная, её звёздный час впереди где-то. Бог всё знает, понадобится – позовет.  

Вот кому девочка поверила. Ждала-ждала. И спустя тридцать восемь лет один знаменитый бульварный поэт попытался уговорить сильно повзрослевшую именинницу устроить шоу на столе. Именинница засомневалась. Что, спеть еще раз всеми забытую песню?.. Но поняла: не нужно. Богема – не поймут. И ещё поняла: звездный час миновал уже. Тогда, в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом, когда был выбор: или – или. А теперь – ни того, ни другого. Истинный звёздный час неповторим.  

I 

- Ой, как темно. Куда я попала?  

- В чулок, деточка, под матрас, – прошуршал невнятный голос. – А темно, потому что ты со света. Полежишь с моё, будешь видеть, как чёрная кошка, в самую тёмную ночь, в самом тёмном подвале. 

- Какая я вам деточка! Кто вы? 

- Старая, истрёпанная десятка.  

- А я – Купюра! С высоким достоинством, в тысячу рублей! – прохрустел высокомерный, тонкий голосок. – Подвинься, тётка, от тебя дурно пахнет. 

- Не могу, милая, – прошамкала десятка. – Мы с тобой в одном чулке и перетянуты одной резинкой. Извини, придётся терпеть мой скверный, базарный запах. Знала бы ты, блин, в каких местах нас прячут от ментов и рэкетиров. 

- И долго мне придётся терпеть? 

- Пока наша старушка не умрёт. А когда это случится, одному Богу ведомо. Меня в чулок бабуля положила первую и прошептала: «Не дай, Господи, умереть пока не соберу на гроб». Видно, Господь внял молитве: с тех пор прошло уже два года. 

- Как медленно она копит. Чёрт бы её побрал! Так можно пролежать в чулке всю жизнь, до очередного дефолта или, того хуже, до реформы. А я так мечтала о денежном обращении в высшем свете: казино, рестораны, курорты, – с восторгом прохрустела Купюра. 

- Тише, дурочка. Здесь хрустеть опасно: мыши услышат, и тогда прощай наша прекрасная, подматрасная жизнь, высший свет и бабушкин гроб. 

- Ой, не буду, – испуганно, еле слышно, прошуршала Купюра. 

- Старушка копит деньги медленно, потому как пенсионерка, христарадница. Нищенствует редко: здоровье не позволяет. Просит только на смерть, а подаяние на жизнь считает большим грехом. 

- И сколько она уже скопила? 

- Всего тысячу, без меня. Сегодня всю мелочь поменяла на тебя. Ты у неё первая тыща. 

- А почему она тебя не поменяла? 

- Видишь ли, мною её презентовал, от избытка души, средний класс. Больше его в её картонную коробку никто не бросал. Она хранит меня, как большую удачу.  

- А я новенькая. Только из фабрики Госзнака, – гордая собой, заносчиво прошуршала тысяча.  

- Новенькая говоришь? Значит, жизни не знаешь. Потому и высокомерная. 

- А ты что, тётка, много знаешь? – хрустнула, но, вспомнив о мышах, в испуге оцепенела Купюра. 

- Да, представь себе, деточка. Я прожила свою жизнь на человеческом дне. И кто только меня не тискал в кулаке и не лапал грязными клешнями: алкаши, воришки, наркоманы. Разве всех упомнишь.  

- Расскажи мне, тихонечко, – ознобным голоском попросила Купюра. 

- Первое, что я тебе скажу: слава Богу, что мы попали в чулок. Нам надо молиться о том, чтобы старушка жила долго-долго. Ты даже не представляешь себе, сколько зла может натворить тысячерублёвка, находясь в денежном обращении. 

- Это почему же я должна творить зло? Перебор, тётка. 

- Я тебе расскажу, задавака, ужасную историю, всего трёх дней жизни в денежном обращении чистой девочки Банкноты, достоинством в пять тысяч рублей. Она рассказала мне эту историю перед смертью. Слушай меня и представь себе, что слышишь её, хотя это и очень трудно.  

II 

Вот её рассказ. Слушай меня внимательно, то есть её, и не хрусти. 

- Я, вместе со своими подружками-выпускницами фабрики Госзнака, покинула хранилище в бронированном автомобиле, в сопровождении охраны. Как мне было хорошо! Я лежала в пачке новеньких, хрустящих, пахнущих парфюмом купюрных красок, банкнот. Мечтала и пыталась угадать: куда нас везут. Гордилась своим достоинством и предназначением. – Я проживу свою жизнь честно и достойно. Буду полезна людям. Мы деньги – кровь и мышцы экономики. Самые динамичные активы. Мы работаем, работаем, работаем. По нашей финансовой воле строятся космические и морские корабли, вращаются гигантские турбины и трудятся реакторы электростанций. Мы всё можем. Я буду светить, греть, лечить больных и помогать слабым. – Я задыхалась от счастья. – Буду все делать бескорыстно и анонимно, в секретной ауре банковской тайны. Как это романтично! 

Вдруг машина остановилась. Мы, конечно, не могли знать, что случилось. О происходящем только догадывались. Было слышно, как из машины вышла охрана. Люди о чём-то спорили. Вдруг раздались автоматные очереди и крики смертельно раненых. Кто-то молил о пощаде: «Не убивайте!». Раздались два сухих коротких выстрела.  

- Больше нам достанется! – прохрипел чей-то грубый голос. 

Машина рванула с места и понеслась на бешеной скорости. Через некоторое время сумасшедшей гонки она остановилась. Мешки, в которых мы лежали, перенесли в другую машину. Началась новая гонка. Похоже, бандиты уносили ноги подальше от места преступления. Спустя пару часов автомобиль остановился.  

«Сдать оружие!» – прозвучала команда. Через несколько минут, нас снова куда-то понесли. Затем вывалили из мешков на громадный, широкий стол, во главе которого восседал маленький человечек. Справа от него, у стены, стояли вооружённые люди. 

- Вы, почему, мокрушники, мясню захороводили? – грозно спросил человечек грабителей, вываливших нас на стол. – Просекаете о чём базар? Зачем охрану, подельников наших, порешили? Делиться не хотелось? А я им слово дал! Слово вора в законе! 

- Все по плану, шеф, – оправдывался старший. 

- По моему плану вы уже жмурики! – неожиданно взвизгнул человечек. В браслеты их! К стенке! – скомандовал он. 

Вооруженные люди набросились на грабителей. Хищно щёлкнули наручники. Грабителей увели.  

- Я дрожала от ужаса. Это почувствовала моя подружка. 

- Не бойся. Нас не тронут. Мы им нужны. Они нас любят. Видишь, ради обладания нами, сколько людей погибло и еще погибнет, – прошуршала она. 

- Мне не выдержать этой пытки, чужими страданиями. Наше участие в этом – преступление, – прошелестела я, и потеряла сознание. 

Когда очнулась, увидела за столом двоих: человечка и приятного на вид, не похожего на бандита, человека. 

- Поменяешь деревянные на баксы, – сказал человечек. – Завтра в 15.00 пройдешь в кремлевскую избушку через пост «С». Передашь Пауку три лимона в коробке от обуви. Напомни: это аванс под выборы Пахана. Выберем: вся страна – наш общак. Сами грабим, сами расследуем. Понял? 

- Понял. Но почему в коробке? 

- Потому, что у нас картонно-коробочная демократия. Подконтрольные нам нищие просят милостыню с картонными коробками. Посылки правдолюбцам, с бомбами, мы посылаем в таких же коробках. А наша – намёк кандидату в Президенты: «Помни о нашем подаянии. Поставим Президентом: правь страной с нашего позволения и без понтов». Понял? Гы-гы-гы, – коротким и жёстким смехом заключил человечек. 

- Гы-гы-гы-гы, – угодливо, на октаву выше, подсмеялся ему, не похожий на бандита. 

- А ты смышлённый. Не зря мы тебя в Белом Доме держим. Ты наш главный оборотень. Может быть со временем и тебя поставим Президентом, если не будет под рукой кого-то поумнее. 

III 

Не похожий на бандита поменял нас на доллары. «Теперь всё будет по-другому» – подумала я, когда из обменного пункта попала в кошелёк молодого, симпатичного человека. Меня только насторожил его беспокойный, нервный взгляд и руки, которые слегка дрожали и находились в постоянном, бесцельном и нелогичном движении. Все это было похоже на проявление какой-то душевной болезни. Он, как будто бы собирался принять какое-то важное для себя решение, но колебался и никак не мог решиться. На ходу позвонил по мобильному телефону: 

- Прости, дорогая, задержусь на работе. Чао. Целую. 

Его работа показалась мне странной. Мы работали за игорным столом казино. Я несколько раз попадала в банк – стопку денег на прекрасном зеленом сукне и снова возвращалась в его кошелёк. Мне это поначалу даже нравилось. Играли мы азартно и долго, до глубокой ночи. Но к нему я уже не вернулась. Он проиграл меня неопрятному, толстому господину. Мой прежний хозяин вышел из-за стола бледный и решительный. Я поняла: он принял решение. 

- Всё кончено, – сказал он и торопливо вышел. 

- Пошёл на Крымский мост топиться, – равнодушно сказал приятель толстяка. – Ну, что, Касьян, поедем к тёлкам? – обратился он к моему новому хозяину. 

- Угу, – буркнул Касьян. Они вышли из казино, остановили такси. 

- На Таганку, шеф! – скомандовал Касьян. 

«Наконец-то мне повезло: попала в руки тружеников. Еду к тёлкам. Поработаю в сельском хозяйстве» – обрадовалась я.  

- Не буду рассказывать: куда попала, что слышала и видела. Мне и теперь стыдно вспоминать об этом. Как можно было так низко пасть! Я – Банкнота, платежное средство в секс индустрии!  

Новая хозяйка положила меня вместе с долларами в сумочку. Мы чувствовали себя крайне неловко: нас унизил порок, за который нами заплатили. В сумочке было жарко и пахло удушливыми духами: тёлка мне попалась с дурным вкусом. От жары и духов мне стало нехорошо. Когда Касьян и его приятель ушли, хозяйка пересчитала деньги, и, к моему счастью, не закрыла сумочку. 

Через какое-то время, раздался звонок. Хозяйка открыла дверь. Кто-то вошел. 

- Привет, Красавчик! – поздоровалась она. – Почему в такую рань?  

- Много заработала? – не отвечая на приветствие и вопрос, мрачно спросил он. 

- Какие заработки, – пропела она. – Так, мелочь. 

- Ой, ли? – засомневался Красавчик. – Гони за крышу бабки. 

Хозяйка достала меня из сумочки и протянула ему. 

- Ты чё, в натуре, смеёшься? Ты же валютный товар. За четыре клиента, – пять деревянных кусков? Урою суку! – взорвался он и бросил меня в лицо хозяйке. 

Я спланировала в тёмный уголок, за ножку дивана. Он левой рукой схватил её за волосы, а правой, боксерским ударом в живот, повалил на пол и стал бить ногами, избегая ударов по лицу. Она не кричала, не звала на помощь, только вздрагивала всем телом при каждом ударе и судорожно, ещё крепче, прижимала сумочку к груди. Он вырвал из её рук сумочку, выгреб все деньги, сунул в карман и пошел к входной двери. Затем, как будто что-то вспомнив, вернулся и стал ползать по полу, заглядывая под стол. Я поняла: он ищет меня. Не обнаружив меня под столом, он переступил через неподвижное тело хозяйки, заглянул под диван, увидел меня, взял и положил в карман. 

- От меня не уйдёшь, – в полголоса пробормотал он, выходя из квартиры. Сел в машину, вытащил деньги из кармана, пересчитал и, довольно улыбаясь, переложил в кошелёк.  

IV 

Десятка, задыхаясь от волнения, замолчала. 

- Ну, что дальше? – нетерпеливо спросила Купюра. 

- Не торопи меня, деточка, дай перевести дух. – Десятка помолчала, справилась с волнением и продолжила историю Банкноты.  

- Вот мы и встретились с моей девочкой. В кошельке Красавчика мы лежали рядом. Я почувствовала всем телом, что она, как натянутая струна.  

- Что с тобой, девочка? Я могу тебе помочь? – спросила я. 

- Да, если бы вы согласились меня выслушать. Может быть мне станет легче. – И она рассказала мне о своей короткой жизни, о двух днях в денежном обращении.  

- Я лежала между ней и одним обрусевшим долларом. Он прислушивался к нашему разговору, и я, своим двуглавым орлом почувствовала, как он, подлец, ухмыляется. Если бы не он, может быть она и не решилась бы на последний, отчаянный шаг. 

- Ложись ко мне, крошка, я тебя утешу. О-кэй? – вкрадчивым голосом, сказал этот мерзавец моей девочке, когда она рассказала мне свою историю. Она вздрогнула, но ему не ответила. 

- Пошел вон, Ирод, – возмутилась я. – Ты кто такой? За неё, таких как ты, 160 дают, по вчерашнему курсу. 

- Что ты, старуха, себе позволяешь! Мы доллары – зелёная раса! Мы сверх деньги! 

- Зелёная раса, говоришь? Ты, небось, милок, и Америки-то не видел. Фальшивый. Сразу видно. И сделали тебя или на Таганке, или в Одессе, на Малой Арнаутской. 

- Что ты мелешь, старая! Один доллар подделывать никто не будет. Пятьдесят, сто – другое дело. 

- Вот ты и оценил сам себя. Тобой даже фальшивомонетчики брезгуют. Упадёт твоя раса: вишь, как евро набирает силу! – отбрила я его и сказала девочке, – тебе бы евро.  

- Мы – рубли далеко не святые, скажу я тебе, Купюрка, и порой, не желая того, сами совершаем ужасные преступления. Но в сравнении с долларами, мы сущие ангелы. Сколько стран в мире воюют оружием, сделанным и купленным на доллары. Вот и Россия продает оружие тоже за доллары. Да что там говорить, – вздохнула десятка и замолчала. 

- Так что же дальше? – нетерпеливо зашуршала Купюра. 

- А дальше, Красавчика тормознул обрадованный лейтенант ГИБДД, волшебной палочкой, за превышение скорости, усугубленной управлением автомобилем в нетрезвом состоянии. Красавчик – молодой, да ранний. Знал: доказывать дорожному оборотню, что он – не только скорости не превышал, но и в рот не берёт, потому, как закодирован, бесполезно. Я неделю в его кошельке жила и слышала, как друзья приглашали его в кабак. Так он наотрез: зашит, мол, и точка. 

- Отпусти, командир, ручку позолочу, – предложил Красавчик и вытащил из кошелька мою девочку. Я не хотела отпускать её одну и прилипла к ней. Вся захватанная да прилипчивая, я всегда так делала, когда не хотела разлучаться с полюбившимися мне деньгами. 

- Лейтенант положил нас в один из своих многочисленных карманов. Скажу тебе, деточка, эти ребята, вообще, состоят из одних карманов и не хотят, чтобы их дежурство когда-нибудь кончалось. Работают на износ. 

- Тётушка, не отвлекайся. Чем всё это закончилось? – торопила Купюра. 

- Закончилось всё ужасно, – продолжала десятка. – Лейтенант после смены приехал домой, пересчитал нас и разложил в стопочки, по достоинству, чем и разлучил меня с Банкноткой. Хотел положить нас в ящик стола, да не успел: жена позвала, чтоб ей пусто было. Мы лежали на столе. Банкнотка в своей стопочке оказалась сверху. Форточка в комнате была открыта. Лейтенант – скотина, вышел, а дверь не закрыл. По комнате потянуло сильным сквозняком. Банкнотка что-то задумала. Лежала и пыталась уловить дуновение сквозняка. Ей это удалось. В какой-то момент она поймала струю сквозняка, и, как птица, взмыла в воздух. Только и успела крикнуть мне: «Прощайте, тётушка!» – и спланировала в пламя горящего камина. Она сгорела мгновенно, прежде чем отзвучали её прощальные слова. Никогда этого не забуду. Жаль, что я, как и все мы – деньги, не умею плакать. Может быть, мне стало бы легче, – закончила свой рассказ десятка и надолго замолчала. 

Купюра не решалась прервать молчание, но всё-таки не выдержала и громко захрустела: 

- Ой, как мне её жалко! 

- Похнычь, а я тебя пожалею. Только не забывай о мышах, – чуть слышно напомнила ей десятка. 

- Тетушка, можно спросить? – начала снова Купюра. 

- Нет, деточка, сегодня уже поздно, давай спать. А завтра в послесловии этой истории я, если смогу, отвечу на все твои вопросы. 

ПОСЛЕСЛОВИЕ  

Ночью Купюра плохо спала: снились ужасные сны, да и старушка всю ночь ворочалась на матрасе, с боку набок. Рано утром она, кряхтя и охая, поднялась и вышла из спальни. 

- Тётушка, вы спите? – тихо спросила Купюра. 

- Давно не сплю, деточка.  

- А я тоже не сплю и думаю: кто главнее, люди или мы – деньги? Они нас создают, значит, они наши родители, и мы не может быть главнее их. А с другой стороны, люди поклоняются нам больше, чем своим богам. Они нас любят и готовы, ради обладания нами, на самые страшные преступления: предают друзей, берут взятки, мошенничают, грабят и убивают. Как это понять, тётушка? 

- Мне понятно твое недоумение, деточка. Я и сама долго не могла этого уразуметь, пока не попала в кошелёк учёного человека. «Понимаешь, – сказал он молодому человеку, – люди наивно думают, что деньги мера любого товара; воображают, что деньги придумали они. Это не так, сынок. Однажды Господь посмотрел на землю с небес и подумал: « Я знаю, что человек чувствует меня – Бога через стыд. И Я, через стыд, помогаю ему преодолеть зло в его душе. Надо научить человека самому чувствовать стыд, не только через Меня, но и через таких же, как он сам людей. Это поможет ему преодолеть зло и в себе, и в других. – И тогда Господь придумал деньги. Человек, которого выбрал Он, создал первые деньги, как меру совести в людях. Вначале, сынок, преклонение перед деньгами считалось большим пороком, и люди стыдились его в себе и порицали в других. Но со временем, многие из них, забыли истинное назначение денег: стали их считать эквивалентом любого товара. Даже человека приравняли к товару. И тогда деньги стали не мерой совести, а мерой порока. Совершение преступлений для обогащения, некоторые из них, кощунственно стали считать, умением жить». – Вот так, сказал этот учёный человек. 

- Но люди, деточка, к счастью не все одинаковы. Ты бы послушала, как молится наша хозяйка. Она просит Господа послать любовь и добро всем людям. Но в первую очередь тем, кто творит или замышляет зло. Надо же такое придумать! Но старуха права. Ох, как права! Представь себе: добро и любовь войдут в души злодеев и вытеснят из них зло. Злодеи станут добрыми и любящими. И тогда, по её мнению, наступит благодать. Мне, правда, не совсем верится. Но какова наша старуха! При всей своей обыкновенности она необыкновенный человек. Вот, деточка, она, точно, главнее и денег, и многих-многих людей. Я думаю, она последний герой нашего времени. 

26.02.2005г.