Родимир вынырнул из пыльных, темных сеней, улыбнулся теплому, ласковому солн-цу, легко, и, по-мальчишески перепрыгнув через плетень, побежал по пыльной, прохлад-ной земле.  

Мальчик пробежал мимо овина, обогнул избу старосты, пролетел сквозь заросли лопу-хов, и очутился на главной дороге. Дорога эта разделяла селение на две почти ровные по-ловины. Когда-то ее покрывал бревенчатый настил, однако теперь от него не осталось и следа – почувствовав приближение беды, головорезы-тати растащили все, что плохо ле-жит.  

У колодца никого не было, и Родимир решил, что ребята, должно быть не дождавшись его, и пошли к старой веже. Мальчик не обиделся на друзей, напротив он подумал, что подняться на Белый холм в одиночку будет даже интересней. Он, конечно же без труда догонит их, а может даже дойдет до вежи первым…..  

Солнце уже поднялось над Белым холмом, когда Родимир увидел впереди очертания коренастой деревянной башни.  

Не одну сотню лет сторожила вежа полянскую землю, успела она прирасти к холму, зарасти мхом и травой.  

Когда-то, должно быть еще до Владимира-князя, вежу окружали крепкие стены, а у ее стоп хоронились низкорослые землянки. И была тогда вежа вольной слободкой, росли и крепли под ее стенами могучие ратники... а потом пришли злые печенеги, и сгорела сло-бодка, и богатыри-ратники все полегли….  

Осталась лишь вежа….  

Отсюда, с подножья холма, окруженное тыном селение казалось Родимиру совсем не-большим, хоть он и знал, что на самом деле это не так. На улочках, которые отсюда каза-лись тонкими, узорчатыми полосками, украшавшими пестрый платок, по-прежнему не было ни души, разве что князевы лучники время от времени выглядывали из-за кольев.  

Родимир шел по узенькой проторенной ратными сапогами тропинке. Радость перепу-ганной пичужкой билась в его сердце, и с каждым шагом Родимир все больше воспарял над землей….  

На траве, слева от тропинки виднелись бурые пятна. Мальчик замер, словно увидев свернувшуюся кольцами змею....  

На одном пятне проступал след босой ноги. Родимир осторожно подошел к отпечатку, и сравнил со своей ступней. След принадлежал взрослому мужчине, и у этого мужчины не было мизинца.  

- Дядька Фрол… – прошептал Родимир – дядька Фрол вернулся….  

Радость как-то сразу исчезла, выветрилась. Родимир ждал возвращение Фрола, так же сильно, как и отца, вот только… не думал он, что все случится так….  

В нескольких шагах от страшного пятна виднелось еще одно, а следом тянулась це-почка следов. И они принадлежали не Фролу….  

Родимир продолжил свой путь к веже. Теперь он ступал тяжело, с трудом переставляя ноги.  

Сердце его потяжелело и словно обросло скорлупой, черной отравой побежал по жи-лам страх….  

На макушке холма собралось, должно быть все селение: бабы, старики, дети…. Все вокруг гомонили, выли, причитали. Навстречу Родимиру шли трое – баба, девка и ратник, в заляпанной кровью кольчуге. Мужик с трудом переставлял ноги, и женщины поддержи-вали его за локти….  

Родимир увидел Ваню, который уже полгода жил у старого скорняка, в соседней избе, и звался его подмастерьем. Этот светловолосый, бойкий мальчонка держал в страхе весь скорняцкий конец, а сейчас он, обливаясь слезами, вел под руку человека, в котором Ро-димир узнал его отца, Игоря. У Игоря не было пальцев на левой руке, татарская стрела распорола ему кожу на виске….  

Родимир обогнул вежу, так, чтобы увидеть равнину впереди….  

Раненные…. Десятки, сотни раненных и увечных… они ковыляли по полю, сбившись в толпы, и поодиночке. Родимир видел коней, с пустыми седлами, и без седел вовсе. Один конь, у него на глазах затащил на холм мертвого всадника, из груди которого торчало сра-зу четыре татарских стрелы….  

Когда Родимир вернулся домой, раненные еще продолжали приходить. Были среди них мужики из соседних сел – те, у кого не хватило сил добраться до дому, – и таких было немало. Жители принимали всех одинаково тепло, за всех молили Господа…. Из трех ты-сяч ратников, в деревню вернулось лишь четыре сотни… все остальные полегли – пали в бою с татарами, или же умерли от ран, по дороге домой.  

С боярином Тихомиром ушли добрые мужики, а пришли одни лишь калики.  

Родимир осторожно отворил дверь. В сенях было темно, и прохладно, хоть на дворе хозяйничал жаркий Серпень-месяц.  

Из жилой клети доносился тихий, сдавленный слезами шепот…. Родимир вздрогнул всем телом… неужели….  

В клети стоял сильный запах гари и пота. В глиняном чреве печи дымился котелок сго-ревшей каши, которую забыли вынуть из огня.  

Отец, белый, словно снег, лежал на лавке, а мать стояла возле него на коленях и моли-лась….  

Олежек – младший братик Родимира всхлипывал и размазывал по чумазым щекам сле-зы, целуя жилистую, бледную руку отца….  

- Родимир… отроче….  

- Да, отче? – проглотив крик, прошептал мальчик.  

- Подойди….  

Родимир легонько оттолкнул брата, и склонился над отцом.  

- Слушай, сын – хрипел Николай – слушай меня… на черных полях разбил нас про-клятый татарин… Тихомир-витязь сам полег и рать погубил…. Родимир… на тебя мать оставляю….  

- Отче! – Родимир чувствовал, как шатается под ногами земля.  

- Слушай, говорю! – Николай повысил, было, голос, но тут же его задушил кашель. Родимир, к ужасу своему увидел на губах отца кровь….  

Какое-то время Николай переводил дух, затем заговорил снова:  

- На тебя мать и брата оставляю. Отшиб мне нутро проклятый татарин… день-два и кончусь… а ты живи, сын… а мать пусть живет…. Ты уже не мальчик… ты отрок, а зна-чит пора и тебе… те… – Николая прикрыл глаза и забылся….  

Весь день Родимир не отходил от скамьи, на которой лежал умирающий отец. Николай так не разу и не пришел в себя. Несколько раз он мочился, прямо на лавку, и Родимиру с матерью приходилось его переодевать. А когда он начал задыхаться – тогда мальчику ка-залось, что он вот-вот отойдет – мать расстегнула рубаху на его груди, и Родимир увидел след, оставленный татарской палицей – небольшой, округлый синяк, чуть продавивший кожу.  

К вечеру пришел знахарь. Старый волхв осмотрел Николая, положил ему на язык ка-кую-то былинку, и велел звать батюшку….  

Мать послала Родимира в церковь, но попа там уже не было. В селении было много умирающих грешников….  

Родимир обежал скорняцкий и варяжский концы, но батюшку так и не встретил. Подходить к соседским калиткам он боялся – запах боли и смерти, запах пота и мочи витал над каждым двором. У одной такой избы он услышал зычный голос попа, и понял, что наконец нашел. Решив подождать священника возле плетня, мальчонка присел на лежавшее у дороги бревно. Присел, да так и подскочил словно ужаленный – бревно зашевелилось! У бревна появились крепкие, волосатые руки, затем на одном его конце показалась косматая голова, и наконец, возникли короткие, но очень толстые ноги, в рваных сапогах.  

«Бревно» открыло красные, осоловелые глаза и прохрипело:  

- А-а-а, сученыш… что, преставился батька-то?  

Лучше бы этот человек вылил на Родимира лохань помоев! Мальчик стоял и смотрел на этого грязного, завернувшегося в рогожу человека, и не мог раскрыть рта. Ненависть перемешалась со страхом, впервые в жизни мальчик устыдился собственной слабости….  

А между тем человек в рогоже словно и позабыл, про Родимир – спотыкаясь и поша-тываясь, он побрел к корчме, которая уже полдня пустовала, закрытая на все засовы. Об-рушив на деревянную дверь свой пудовый кулак, мужик помянул корчмаря матом, и все так же пошатываясь, поковылял прочь.  

Родимир знал его. Селяне почему-то звали его Воробьем. Этот Воробей был вожаком у окрестных татей – под ним ходила вся разбойная стая. Иногда он наведывался в селение, когда один, а когда с дружками…. Как-то раз Воробей, из мести, или «смеха ради», под-жег избу, что стояла по соседству с избой Николая. Пожар насилу потушили, а после Ни-колай изловил Воробья и мало что не выбил из него дух….  

И вот теперь, Воробей прослышав о близкой смерти Николая, надумал припомнить ему старую обиду….  

Так у Родимира появился первый в его жизни враг.  

Среди ночи в дверь постучали. И не просто постучали, а трижды ударили кулаком. Ро-димир съежился от страха, да так и свалился с лавки….  

- Отворяй! Отворяй, сученыш!  

Родимир взглянул на мать. Ее лицо было таким же бледным, как и у отца.  

- Отворяй, а то избу вашу подпалим!  

- Отвори, Родимирушка… – прошептала мать – отвори, а то и вправду спалят….  

Родимир подошел к двери, потянул засов и… полетел на пол, сбитый с ног ударом са-пога.  

Воробей – на сей раз вместо рубища он одел добытую где-то кольчугу – ввалился в се-ни, врезав кулачищем в бревно, да так, что избенка заходила ходуном.  

- Хозяйка! – заорал он, пихая в бок рыжеволосого татя, которого за глаза все звали По-ловцем – хозяйка, встречай гостей!  

Вслед за Воробьем и Половцем в избу вошли еще трое разбойников, помоложе – их Родимир не знал. Вполне могло статься, что тати эти были беглыми ратниками....  

- Где батюшка твой, малый? – гаркнул Половец – нам с ним погутарить надо!  

Родимир не ответил – он молча, с ненавистью смотрел на татей, утирая лицо.  

- Чего молчишь? Чего зыркаешь? Батю своего зови! – велел один из разбойников.  

Мать всплеснула руками, упала на колени и залепетала:  

- Какое там… Николай не встает, света не видит… не ночью – утром кончится! Шли бы вы добрые люди….  

- А ты мне не указ, чай не барская жена! – плюнул Воробей – раз Николушка кончает-ся, мы его и помянем… как соседи….  

- Родные, да что же вы… – рыдала мать.  

- А ну, иди, накрывай на стол, а то вас тут всех решим!  

Олежек проснулся и заплакал. Разбойники приказали матери успокоить дитя. Затем тати расселись за столом, и мать, бледная, испуганная, постелила на столешницу скатерть.  

- Что ты нам всякую рвань стелишь? – скривился Воробей – стели-ка нам скатерть, на которой по праздникам кушаешь….  

- Нехристи вы что ли? – не сдержалась мать.  

Косматая лапа Воробья отшвырнула ее в красный угол с такой силой, что деревянный лик богородицы упал на пол.  

- Ты что же делаешь, дурная баба? – брызнул слюной Половец – что же ты мать-богородицу хулишь? Да я тебя….  

- Молчать! – рявкнул Воробей – не для того мы сюда пришли… за другой надобно-стью – тут он повернулся к лавке, на которой лежал Николай – ну что, выблядыш, поды-хаешь? Молчишь… а я, посмотри, панцирь надел! К князю в дружину проситься буду! Ладно дело – к князю! Или к татарам? А?  

И тут Николай открыл глаза, и тяжким усилием приподнялся на скамье, уперся в нее локтем. Говорил он тихо, но ясно:  

- А тебе… тать… что к татарам… что к князю – все едино в дерьме подыхать….  

Воробей не кричал. Не размахивал руками, не матерился. Он просто вскочил из-за сто-ла, и так же молча начал избивать Николая. Половец опрокинул стол и загоготал.  

А когда Николай перестал дышать, Воробей швырнул его изуродованное тело на пол, распустил гашник и….  

Упал. Как стоял, да так и рухнул на пол, подле окровавленного трупа. Повернулся на спину, закатил глаза, хватая ртом воздух… а потом вздрогнул всем телом, выпрямился, и замер….  

Отец хорошо научил Родимира. Уже в семь лет, умел мальчик держаться в седле не хуже взрослого, стрелять из лука, и ратиться на мечах….  

Из шеи Воробья торчала обтянутая кожей рукоять ратного ножа. Родимир соскочил с лавки, и прежде чем тати успели хоть что-то понять, выскользнул через сени во двор….  

Уже перепрыгнув через плетень, он подумал: «а вдруг тати убьют Олежку, или… или маму?».  

Но тати были куда глупее своего главаря. Минуло какое-то мгновение, и они выбежа-ли из избы, все четверо. Половец поливал младших разбойников проклятьями, через слово чертыхаясь и богохульствуя. Те в ответ орали что-то бессвязное, размахивая снятыми с поясов кистенями и ножами….  

Сизая ночь распростерла по небу свое покрывало. На улице не было ни души, но в ка-ждом окне, сквозь ставни сочился свет.  

Холодный воздух колол грудь Родимира, стальной звон разгорался в его голове, с ка-ждым шагом силы его таяли, с каждым вздохом все сильнее жалил сердце страх….  

А тати не отставали. Половец бежал увереннее всех – он легко перепрыгнул через до-щатый забор, перелетел через канаву, и проломился сквозь колючий кустарник, в котором запутался один из разбойников....  

Они миновали скорняцкий конец, и выбежали к тыну. Ратники заметили татей слиш-ком поздно – Родимир уже вывел их на зиявшую между кольями брешь. Две или три стрелы просвистели впустую…. Родимир услышал, как кто-то из ратников, верно десят-ник, велел седлать коней….  

Но Родимиру было все равно. Одна лишь мысль металась в его голове: увести татей подальше от дома, да так, чтобы мать успела спрятаться….  

Он и сам не заметил, как оказался у подножья Белого холма. Грудь мальчика горела, ноги не чувствовали под собой земли.... Родимир, спотыкаясь шел по тропе. Тати уже ды-шали ему в спину. Мальчик слышал хриплое дыхание Половца….  

Земля мелко, трусливо дрожала. Тати замедлили шаг, а потом и вовсе остановились…. Задыхаясь, Родимир растянулся в пыли, закрыл глаза и приготовился к смерти. Он не слышал ни испуганных криков, не свиста стрел. Не чувствовал он страшной предсмертной агонии….  

Был лишь крик. Крик-приговор….  

- Татары-ы-ы!  

Серые тени метались над скорчившимся на дороге телом. Рев, вой и гогот заглушили, захлестнули, утопили громовую поступь черного воинства….  

Когда рассвет окропил кровью небо на Востоке, Родимир пришел в себя. Какое-то время он просто лежал, не зная, что творится вокруг. А потом он поднялся на ноги и по-шел вниз, по склону холма, к тлеющему городищу.  

Татей не изрубили, не разорвали – их просто втоптали в землю копыта татарских ко-ней….  

От селения не осталось ничего – татары повалили тын, сожгли все избы дотла. Люди бежали к реке, но всадники настигали их, разили своими черными стрелами, вязали коно-пляной бечевой….  

Колени Родимира подогнулись. Молитва умерла в его груди. И сердце дрогнуло, когда на охлупень покосившейся крыши опустился старый, растрепанный ворон.  

«Смерть моя – подумал мальчик – смерть моя, поди прочь!».  

- Родимирушка! – мать бежала со стороны варяжского конца – живой, Родимирушка, сыночек!  

Олежек ковылял следом, размазывая слезы по чумазым щекам. А мать – в рваном платке, из-под которого выбивались седые прядки, в перемазанной речной глиной поневе, – его мать, родная, единственная во всем мире, она бежала к нему….  

- Родимирушка… Господи-Иисусе… – шептала мать, целовала его и крестила, крести-ла и целовала – избу-то нашу сожгли! Совсем сожгли… и отца сожгли… все погорело… только… мы… к реке… к реке… мы! Мы живые!  

А Родимир не плакал – лишь хмурился, совсем по взрослому, да смотрел в сторону Полуночи.  

- Вот что, мать – сказал он, наконец – отец мне наказал тебя и Олежку сберечь… так я и сберегу. На Полночь идти надо…. Там татар и в глаза не видели… на Полночь, за Му-ром-град…...  

И они пошли втроем – баба, за ночь поседевшая от горя, маленький мальчик и отрок, на чьи плечи легла новая, тяжкая ноша….  

В 1092 году от Рождества Христова на русский город Полоцк обрушился загадочный мор. Неведомые силы за несколько дней унесли жизни семи тысяч человек  

Над Полоцком смокнулись темно-серые крылья осенней ночи. Сквозь пелену облаков со-чился тусклый, мертвый свет. Огромная, безобразная туша вороньей стаи пронеслась над крышами спящего города и рухнула на ветви старой, белой как кость березы. Хриплые вопли разбудили всех местных собак, и те, уловив в воздухе неясный запах надвигающей-ся беды, в голос завыли.  

Хищные тени рыскали по улицам в поисках поживы. Костлявые пальцы скреблись в две-ри, пустые, наполненные холодом глазницы с жадностью всматривались в темноту. Тени шептались друг с другом – люди могли бы принять их голоса за шелест листвы.  

Питомцы ночи заползали в щели, садились на охлупни, прятались под крыльцом, кутаясь в холодное покрывало ночи.  

Сгорбленный, сухой как осенний лист, старец ковылял по залитой мраком улочке. Крыла-тые тени кружили вокруг старика причудливым вихрем, как будто норовя ему чем-то ус-лужить. Нищий, одетый в рогожу калик лишь кривил безусое, изъеденное морщинами ли-цо, небрежно отмахиваясь от призраков. Тени шарахались от его серой, тонкопалой руки, как от раскаленного добела железа.  

Нищий время от времени останавливался, вытягивал тощую, дряблую шею, и покачивал головой, словно что-то вынюхивая.  

На перекрестке двух дорог, старец замер, нерешительно покачивая головой, но затем, ви-димо учуяв нужный запах, направился к ничем не примечательной избе, остановился воз-ле двери, и осторожно, словно боясь обжечься, постучался.  

Сквозь узкую щель в ставнях выскользнула едва различимая струйка света, от зажженной лучины.  

– Кого господь привел? – осторожно спросил хозяин, судя по голосу крепкий мужчина тридцати весен от роду.  

- Человек божий, калик незрячий! – проскрежетал старик – ищу кров и еду! Не возьмите на душу греха, добрые люди, не прогоните убогого!  

За дверью воцарилось молчание. Затем визгливо скрипнули петлицы, неверный свет от лучины осветил лицо хозяина. Густая борода и усы придавали его лицу добродушные чер-ты, хотя в глазах его и застыла печать тревоги. Свет позолотил бледную кожу старца, изу-родованное шрамами лицо его, как казалось, еще больше заострилось и вытянулось.  

- И вправду слепой – прошептал хозяин – ну, коли нужда тебя привела, так… проходи… не бойся.  

Когтистая рука старца обхватила локоть мужчины, длинный, гибкий язык облизнул сухие, сморщенные губы:  

- Помоги тебе бог, добрый человек….  

Нищий перепрыгнул через порог, скользнул сквозь узкие сени, и оказался в жилой клети. Дрожащий свет выхватил из темноты его сгорбленную, тощую фигуру, отбросив на бре-венчатую стену уродливую крылатую тень.  

В клетушке сидели дети – мальчик и девочка, одногодки. Оба черноглазые и светловоло-сые, как отец. Оба испуганно смотрят на страшного незнакомца.  

Старец втянул носом воздух, на ощупь нашел лавку, и присел на самый край.  

Из красного угла на слепца с каким-то нежным укором смотрело деревянное лико иконы.  

Мужчина вошел в клеть, кинул строгий взгляд на детей, и начал накрывать на стол – нуж-но было попотчевать гостя.  

- Да откуда же ты пришел, странный? – мужчина достал большой ломоть хлеба и немного сыра. Следом на столе возникла крынка молока и мёд – на такое угощение грех было жа-ловаться.  

- Из Киева, сынок, из Киева-града – проскрипел старец.  

- Далече! А что же в Киеве? И вправду худо?  

- Да как тебе сказать… нам, людям божьим многого не надо. Люди, конечно разное гово-рят. И про князя и про знамение….  

- Что же за знамение? – мужчина протянул старцу хлеб, тот осторожно взял еду, понюхал, вцепился зубами в черствую корку... несколько мгновений мужчина смотрел на то, как слепец жует сухой хлеб, мучительно-тяжело глотает, порывисто дышит, как будто давит-ся....  

Дети жались друг к другу, опасливо поглядывая на старика. Наконец старик осушил крынку, и покачал головой. Тонкие, гибкие пальцы слепца пошарили в воздухе, мальчик не сразу понял, что старик хочет к нему прикоснуться.  

- Дети… – просипел старик, поглаживая руку мальчика – у меня есть для тебя безделуш-ка….  

Нищий протянул ребенку кораблик из дерева и бересты. Игрушка была вырезана искусно, со знанием дела. На берестяном парусе чья-то рука выцарапала улыбающийся солнечный лик. Мальчонка посмотрел на отца, тот одобрительно кивнул.  

Кораблик умещался в детской горсти. Дети с любопытством рассматривали игрушку – завтра они непременно пустят этот корабль в бадью с водой, и будут долго смотреть как покачивается на воде крошечное суденышко.  

Мальчик долго смотрел на берестяное солнце, потом, словно вспомнив что-то, взял в руки стылый уголек и начертил на полу крест. Девочка одобрительно кивнула и перекрести-лась. Но мальчик не остановился на этом – к каждому лучику он пририсовал коротенькую черточку, загнутую посолонь. Получилось, что крест катится с права налево. Солнцево-рот. Девочка вскрикнула и быстрым движением босой ножки стерла катящийся крест.  

- Ты говорил что-то о знамении… – напомнил хозяин.  

- Да… – старец еще больше сгорбился, склонил голову набок и прошипел – недобрые зна-мения творятся в землях Русских… мор шагает из града в град, кипчаки в степях лютуют, мать-сыра-земля неспокойна – дрожит и шевелится.  

- Упаси, господи! – хозяин перекрестился.  

- Ты же веруешь в бога? – слепец повернул голову к хозяину, так, что казалось, будто его незрячие глаза видят мужчину сквозь веки.  

- Истинно верю… – словно бы в подтверждении своих слов, хозяин еще раз перекрестил-ся.  

- Скажи мне, человек… – старец неотрывно «смотрел» в глаза хозяина – почему твой бог не спас твою жену?  

- Что? – опешил хозяин.  

- И почему он не позволил родиться на свет твоей младшей дочери?  

- Откуда….  

- Отвечай! – гаркнул старец.  

Мужчина побледнел, однако все же сумел пересилить сжавший сердце страх:  

- Мой бог даровал им вечную жизнь и райские блага….  

- Вранье! Неужели ты веришь тому, что каждое воскресенье слышишь в церкви? И про райские сады, и про крест, и про спасение?  

- Нечистый бес….  

- Вечная жизнь? Ты знаешь, что ждет тебя после смерти? – старик ощерился – я знаю. Я это видел. И сейчас… вижу!  

Мужчина сел на лавку: голова его гудела и кружилась, дети прижались к отцу, но тот, сам ни понимая что делает, оттолкнул их:  

- Что за ересь ты молвишь, старче?  

В ставни поскреблись. То ветви, склоненные ветром, задели деревянные доски.  

- Где-то здесь раньше стоял мой храм – продолжал старик – каждый век люди, жившие здесь, отдавали мне жизнь юной девы. Сегодня я не получил от людей дара….  

- Храм? – мужчина вспомнил старую как мир молву о древнем капище в лесу – так кто же ты? Дух нечистый?  

Старец заскрежетал-засмеялся в ответ. Тень на стене распахнула вороньи крылья и погло-тила собой клеть.  

- Прочь! Поди прочь! – выдавил хозяин.  

- Я уйду – неожиданно согласился страшный гость – теперь мне нечего здесь делать. Се-годня ты будешь жить. И все в этом городе тоже останутся живы. Но только сегодня. А завтра вы пожалеете о своей дерзости, ибо ничего в этом мире не остается без возмездия!  

Старик поднялся на ноги, не торопясь, вышел в сени, перепрыгнул через порог и исчез в ночной мгле.  

Слепой нищий шел по спящей улице, и проклятые души черными воронами вились над его головой.  

Шел шесть тысяч шестисотый год от сотворения мира. Десятилетие отделяло Киевскую Русь от полного распада, и полтора века – от пришествия грозного врага с Юга. До того как по стопам Вия по Полоцку пройдет смерть оставался всего один день.  

Медное, набрякшее от влаги солнце медленно выползло из-за горизонта, и лениво протя-нуло к земле отсыревшие от тумана лучи. Мерзлая дымка заколыхалась, расправила кост-лявые крылья, поднялась над мертвым городом, подхваченная тягостным вздохом ветра и растаяла, унося с собой последнее напоминание о ночи.  

Мальчик прислонился к ставне и закрыл глаза. Где-то недалеко раздавались рыдания ино-ков. Протяжный хор тоскливым эхом катился по безлюдным улицам.  

Временами хор затихал – это иноки кланялись очередному опустевшему дому, – и стано-вилось так тихо, что мальчик слышал биение собственного сердца. Ни ветерка, ни шороха. Лишь бестелесные губы шепчут страшное имя, повторяя его как заклинание.  

Чародей….  

Город был мертв. Все люди исчезли – остались лишь их тени. Тени прятались в пустых домах, тени глодали последние крохи хлеба. Мальчик видел их лица – серые, с вваливши-мися глазами, покрытые черными струпьями. Люди-тени….  

Чародей....  

Днем было куда страшнее, чем ночью, хоть навьи и не нападали при солнечном свете. Ночь, это хищное, ненасытное чудовище милостиво прикрывала своим крылом обезобра-женный мором город.  

- Ты бы сходил к Ярославу… второй ведь день без еды… – отец открыл налитые кровью глаза.  

Мальчик молча кивнул, но с места не сдвинулся. Отец не стал его торопить. Для того что-бы выйти на улицу требовалось настоящее мужество. Нужно было собраться с силами, прежде чем переступать порог.  

Даже сейчас. При свете солнца.  

Мальчик знал, что случается с теми, кто выходит из дома после заката.  

Отец колол дрова на растопку, когда на него набросились навьи. Мальчик видел, как отец машет руками и кричит, пытаясь отогнать незримых врагов, как он падает и катается по траве, оставляя за собой темно-багровый след….  

Чародей….  

Наконец мальчик решился. Медленно, очень медленно он встал с лавки, снял со стены ку-зовок сестры и вышел в сени. Отец прохрипел что-то ему вслед и затих. Неведомая хворь, которую принесли с собой навьи, должно быть, выпила из него все силы.  

Мальчик толкнул дверь, и та, жалобно скрипнув, отворилась. Улица встретила его все тем же безмолвием. Иноки больше не пели. Полоцк замер.  

Босоногий мальчишка брел по дороге, и плакал. Непосильной ношей казался ему плете-ный кузов, страшно далеким мнился соседний конец. Где-то здесь она и пропала. Его се-стра….  

Когда девочка не вернулась к заходу солнца, отец порывался встать со скамьи – искать дочь. Из этого ничего не вышло – изъеденные черными струпьями ноги не слушались его. Не было сил и в изувеченных незаживающими ранами руках. Мальчик сам хотел бросить-ся на поиски – да только не смог, устрашился шагнуть в ледяную тьму. До рассвета он си-дел возле закрытой двери и слушал, как шелестят костлявые крылья навий. А может, это просто ветер играл с пожелтевшей листвой.  

Чародей....  

Вот и скорняцкая. Дверь в дом открыта настежь. Мальчик осторожно поднялся на крыль-цо и замер – его чутья достиг гнилостный запах смерти.  

- Дядя Ярослав! – глотая слезы выкрикнул мальчик.  

Мертвый дом по-прежнему молчал. Только сейчас мальчик различил еле заметный аромат ладана – здесь проходили иноки.  

- Дядя Ярослав! – повторил мальчик, переступая порог.  

В сенях было пыльно и душно. Вот уже несколько дней не знал дом хозяйской руки. Не-удивительно – хозяйка, лежит в холодной, нетопленной клети на лавке, недвижима и бездыханна.  

- Тетка! – мальчик отвел взгляд, не в силах смотреть на обезображенное страшной смер-тью тело.  

Стол был накрыт – хлеб и мясо уже покрылись плесенью, молоко свернулось. Мальчик задрожал и кинулся в сени – ему померещилось, будто тетка пошевелилась.  

Скорняцкая тоже не была заперта. Возле входа стояли чаны с квасом. В одном из чанов еще плавали обрезки кожи – работа была оставлена давно, квас уже успел покрыться сло-ем плесени.  

В скорняцкой было темно. Вдоль стен висели заготовки из кожи. Полочки, на которых стояли готовые сапоги, правда пустовали – местные, кто понаглее, уже успели все ута-щить.  

Мальчик стоял на пороге и смотрел на безобразный куль, что болтался под потолком. Еще совсем недавно этот куль был Ярославом, его дядей. «Это нехорошо – только и подумал мальчик – что те, кто приходил сюда за сапогами, не додумались вытащить его из петли, пусть не похоронить… хотя бы положить вместе с теткой. Не все же ему болтаться здесь… одному».  

Ярослав приходился братом отцу мальчика. Не больше седмицы прошло с тех пор, как мальчик в последний раз катался на его плечах. Теперь пришла пора Ярославу прокатить-ся на плечах племянника.  

Тело тяжело повисло на спине мальчика. Гулко застонала кожевня под внезапным ударом ветра. Слабые мальчишеский руки с трудом держали непомерный груз, босые ноги подгибались, готовые в любой момент подвести, подломиться....  

Вот они уже во дворе. Мальчик чувствует, как уходят из него последние силы… вот и крыльцо. «Посиди-ка здесь, дядька» – мальчик и сам садится возле мертвеца, переводит дух.  

Потом был долгий путь по ступенькам, распахнутая настежь дверь, пыльные сени… Вот и клеть. Черное, изъеденное струпьями лицо тетки, заплесневелая еда и холод, исходящий от мертвого тела….  

Где-то на улице вновь запели иноки. Значит, в этом городе еще есть кто-то живой.  

Мальчик повернулся к двери. Есть уже не хотелось, а потому спускаться в холодный, на-верняка кишащий навьями подпол его не тянуло.  

Тетка приподнялась на лавке. Мальчик почувствовал это всей кожей. Крик умер, не успев достигнуть рта – мальчик молча повернулся, и задом начал пятиться в сени.  

Пустые, мертвые глаза тетки глядели не на мальчика, а куда-то на стену. Рот покойницы медленно раскрывался, в хладной груди родился страшный хрип….  

Только теперь мальчик закричал. Но никто не откликнулся, не пришел на помощь. Из пе-рекошенного рта покойницы выскользнула продолговатая тень, беззвучно хлопнули ко-жистые крылья, навья протяжно завыла и бросилась на мальчика. Тот кубарем выкатился из дверей. Черная тень, похожая на огромную птицу вылетела следом, облетела вокруг дома и уселась на охлупне. С тихим скрипом зубастая пасть навьи распахнулась, длинный и тонкий хобот рассек воздух, подобно языку змеи.  

Мальчик слишком хорошо знал, что такое прикосновение навьи: когти, хобот и зубы этих бестий оставляли на коже глубокие порезы, которые не заживали, денно и нощно крово-точили и гноились. Затем вокруг порезов появлялись черные струпья, потом они покрыва-ли все тело и кровоточили….  

Мальчик понял что погиб. Бес расправил крылья и….  

Где-то рядом раздался стук копыт. Навья восторженно взвизгнула и кинулась вниз. Маль-чик не сразу решился посмотреть на всадника. Страх еще сжимал его в своих ледяных объятьях.  

Чародей….  

Грозный как весенний гром, сильный как лютый зверь, облаченный в сверкающую че-шую.  

Чародей….  

Взгляд, беспощадный, огненный взгляд, от которого невозможно укрыться....  

Чародей….  

Навья извивается под копытами его коня, норовя облизать его позолоченные кольцами перста, но он лишь небрежно отмахивается от нее, как от докучливой мухи.  

Чародей….  

Страшно хлопают за его спиной кроваво-красные крылья, грозно смотрит владыка на мальчонку, страшен взор его очей. Видели эти очи и пламя и кровь, и объятый войной Ки-евский стол.  

Чародей… Всеслав-Чародей.  

- Что же ты мальчонка, хворый никак? – князь с любопытством смотрел на босоного мальчишку.  

- Не хворый я… не хворый вовсе…. – мальчик попытался подняться, но не смог и запла-кал.  

- Что же ты с князем, не как положено говоришь, щенок? – из склизкого тумана вынырнул боярин, верхом на пегом жеребце – а ну я тебя, собаку поучу….  

- Стой, Игорь! – велел Всеслав.  

Витязь открыл было рот, но вовремя одумался и смолк.  

-Что же ты не дома сидишь? – князь улыбнулся мальчику – или не знаешь? Мор у нас!  

- Отец мой занемог, а еды третий день как нет… – глотая слезы, ответил мальчик.  

Навья только сейчас вспомнила про мальчика, завыла и заскулила, протягивая к нему ко-стлявые пальцы….  

- Брысь! – гаркнул князь.  

Навья исчезла – смешалась с молочной дымкой тумана.  

- Лови! – князь бросил мальчику теплый, пахнущий хлебом сверток.  

Мальчонка поймал дар и осторожно, словно боясь уронить сверток, поднялся на ноги и пошел – быстро-быстро. Он чувствовал как по жилам, изгоняя усталость, растекается си-ла, как крепнет дух и рассыпаются в прах все страхи и сомнения. И тут он вспомнил, что забыл поблагодарить князя за милость.  

- Пусть твой отец простит меня, за то, как я вел себя у вас в гостях! – крикнул князь.  

Мальчик остолбенел. Повернувшись, он увидел, что в седле сидит не князь, а недавний гость – слепой старец в накидке из рогожи.  

Но стоило мальчику моргнуть, и страшный нищий вновь превратился в сверкающего че-шуей воина.  

Мальчик развернул хлеб. На корке был выпечен рисунок – улыбающийся солнечный лик.  

Солнце уже разогнало белый туман, а мальчик все стоял и смотрел на дар злого духа, и не мог решить: отнести его домой, или оставить здесь, на корм воронью? Наконец, решив что-то про себя, он все же завернул хлеб и медленно, спотыкаясь, побрел к дому.  

На каблуках  

Вползать вечером на девятый этаж, обременя себя пусть всего лишь двумя полупустыми пакетами – всё равно замучишься. Особенно если с утра на ногах. А бесконечные лестничные пролёты темны, и – то хрустнет под ногой осколок бутылки (лень сдать – что за люди, и деньги-то им лишние!), то прилипнет к подошве недавно выплюнутая жвачка (с сахаром! с сахаром! – об ступеньку её, рекламированную заразу!), мусоропровод догоняет запахизмами и подгоняет, но нет сил для ускорения, мощности иссякли. Каблуки ввинтились в пятки на половину своей длины, хоть снимай обувь прямо немедленно и ещё четыре этажа чеши в колготках по стеклу, по плевкам, по кошачьим испражнениям...  

Ну, зачем так, не надо. К Тамарке зайду, передохну, мне главное – сапоги хоть на мгновение скинуть, а там глядишь – и кофейком угостит для бодрости... только вот ответно одаривать придётся... чем бы?.. Да яблоком же! Одно лишнее сунули для ровного веса...  

Мать моя женщина! Тамаркина дверь к косяку не прилагательная...  

- Что случилось?.. Опять?!  

- Опять.  

В голосе у неё уже не нервы, и в глазах не злоба...  

Ох ты! Не опять. Не ключи потеряла. Тут посторонние без ключей обошлись. Всё перевернули вверх дном.  

Намётанный глаз отмечает присутствие знакомой банки на столе, ведь поневоле придётся теперь отдыхать долго: пока выслушаешь, пока успокоишь... мука-то. И бесполезно это. Со временем, может, забудется, и то... До конца не избавишься от омерзения, что кто-то чужой шнырялпо твоей квартире, рылся в пожитках, и, кажется, сам воздух засален потными воровскими лапами...  

Ну, каблуки снять скорее. Безразлично, что незнакомый негодяй бродил, наследил, намусорил, плевать, настолько устала, больше не выдержу...  

- Милицию вызывала?  

- Толку-то.  

- Дай тапки.  

- На!!! О чём ты просишь – думаешь?  

- А что? И тапки украли? Они же старые.  

- А что тут было новое?! Будильник сломанный украли! Даже трусы в грязном белье унесли! А ты – тапки...  

- Ну и дела... Давай-ка кофе, попьём, что ли, успокоимся да подумаем, как тебе дальше жить.  

Тамара потрясла беззвучной банкой, затем махнула рукой в сторону кухонного шкафа и пробормотала себе под нос выразительное междометие, обозначающее в данный момент возмущение моей непонятливостью.  

Попили кофе... Уж на что щербатая посуда была, некоторая ещё поселковая, и то позарились. Вот сковородку жалко. Теперь таких не делают – двадцать восемь полновесных котлет на ней помещались! – и негде одолжить такую к праздничку... Ага! Вот она, здесь чугунное чудо! Видно, тяжела показалась, умница... Во придурки – самую ценную в квартире вещь не украли!  

- Хорош горевать. Моего попьём. Стукни к соседям за стаканами.  

- Заодно и за кипяточком придётся – кофейник тоже ушёл.  

- Ну, ладно тебе, не успокоишься никак. Сама подумай. Ну, обокрали, не ты первая, не ты последняя. И нет худа без добра. Новое купишь наконец-то, куда теперь деваться. Сейчас поднимемся ко мне, дам кое-какую постель, посуду, пока своё не заведёшь. Да и Вовку возьмёшь – косяк на дверь приладить, замок вставить другой... У меня тех замков штуки три лежат на всякий случай. Не помрёшь, не бойся.  

А, поплелась-таки.  

Проклятое здоровье, вечно оно меня раскручивает. А с другой стороны – к кому ей в этом городе приткнуться, если не ко мне, и мне тоже – к кому, кроме как к ней?.. Вот и хватит жмотиться, доставай, доставай индийское – для гостей. Завтра «Нескофе» куплю, «Голд», раз такой случай, оно получше. Будет день – и будет пицца, как говорят... Мне в городе всё-таки получше живётся, чем Тамарке. Даже жалею, что помогла ей, когда обмен подвернулся. Ишь вот: и глазки, и губки, и характер Бог дал, а замуж не выходит, хитрить и вертеться по-городскому не научилась, впахивает на заводе, впахивала, вернее... «Стоит завод!» – песня была такая, в школьном хоре пели...  

Ну, умора! Гудел тот завод вовсю, а не стоял... Конечно! Первые слова голосят, а втора накладывается так: «Гудит завооооооооод!»... По-моему, ещё и третьи были! Это я во вторых была. Тамарка – та не пела, она больше спортом... Ну надо же, её до пенсии лет пять оставалось по льготной сетке, чёртова ты перестройка! Сейчас бы уже спокойно отдыхала, глядишь, и не обворовали бы... А пенсия – как моя зарплата... Ну ничего, оживится, Бог даст... О-ба! Надо для Тамарки это местечко застолбить, пока не поздно, – пусть подзаработает. Быстро, быстро, ноги в руки, да ой, в сапоги же, так твою за ногу... где телефон дадут? В шестьдесят третьей, да. А что, постирает людям два раза в неделю «Тайдом» на автомате – и хорошую денежку в карман положит... не бог весть что – чужие сранки стирать, но жить как-то надо...  

- Тома, я скоро, позвонить пойду.  

- Быстрее, чтоб не остыло.  

Ишь ты, и пирога отрезали. У-лы-ба-ет-ся! Стало быть, не я одна такая.  

Ох... хорошо-то как...ох... выброшу завтра же... пускай их макаронники сами носят, чтоб им такие муки... То ли там у баб ступни другие, то ли лифты день и ночь работают... ох...  

- Гудит заво-о-од! Ох, и гудят же ноги, с ума сойти.  

- Что это за песню ты вспомнила? Знакомое что-то... Или показалось?  

- Да школьная песня, Тома, помнишь, как Маруся её запевала?.. Надо бы свечку пойти поставить, встала вдруг перед глазами ни с того ни с сего... Стерве, её мамашке, чтоб ни дна, ни покрышки.  

Жуткая история. Очень давняя. Когда это мы детьми были? И неужто были когда-то? Даже не верится.  

В посёлке по воскресеньям богатые ярмарки бывали – завод устраивал. Одного мяса машин пять-шесть пригоняли из Казахстана. На длиннющий прилавок куски разложат, по всей длине – очередь, а в конце прилавка, у машины, – весы и расчёт. Идёшь к облюбованному кусочку и сунешь его в сумку, если впереди стоящие проворонят... Далеко ли тут до греха?.. Она мясо-то выбрала, в сумку поскладывала, а прилавков мясных не то пять, не то шесть, и это обыкновенно, что народ перебегает туда-сюда, где мясо лучше или очередь короче. Ну, народ без мяса перебегает, эта же умнее всех выискалась, схитрить решила. Да не сумела. Как её Емельян, продавец, Царство ему небесное, по щекам тем мясом нахлестал!.. А вечером домой к ней толпа пришла – позорить: и поссовет там, и завком, и профком, и какого чёрта-дьявола... Она позора не слушала – провалилась бы на месте, детей уговаривала. Сама не плакала, дети уливались, а у неё детей двое было: мальчик – забыла, как зовут, и Марусенька наша... Одну только фразу проронила стерва, и то, может, люди придумали, будто говорит при всех задумчиво так: «Нельзя вам жить, детки с таким пятном, нельзя...» Неужели никто бы не почуял, о чём задумалась стерва, даже мужик её?.. А мужик её всегда молчун был, хоть трезв, хоть пьян, я его хорошо помню, Царство ему небесное. Чёрный весь сидел, тут и вовсе молчал, только желваками проворачивал...  

Потом прискакал дядя Федя-непоседа на костылях (под мышками у него мозоли с куриное яйцо, а всё шило в заднице) и разогнал теми костылями весь завком, профком и иже с ними. Пожалел бабёнку почему-то. Ему виднее – войну прошёл, всего повидал, но никто его тогда не понял. Да ладно, если б родня, а то – так, даже в соседях не жили. Помочь хотел, да разве поможешь такой стерве?..  

Похоронили детей с отцом в одной оградке, а её – далеко за кладбищем зарыли. Весь посёлок в родительский день невинно убиенных поминает, а ей – проклятья и плевки.  

Сейчас, поди, разрослось кладбище, надо бы съездить к деду с бабкой...  

А помнят ли молодые эту историю? Плюнут ли, помянут ли? Плюнут – это уж точно...  

- Том, ты давно в посёлок ездила?  

- Осенью, на картошку.  

- Да... Чище там живут, ни воровства, ни разбоя...  

- Смеёшься?! Я тебе что, не рассказывала, как Лукьяниха у Шмидтов морковку копала?  

- Нет...  

- А вот послушай, умрёшь со смеху. Шмидты поехали к родне на выходные, а ей поручили по-соседски огород присматривать. Что-то у них там с роднёй не заладилось, короче, вернулись они в тот же вечер. Глядят, а соседушка уже вторую грядку докапывает! Ха-ха-ха, ну и лицо у тебя, умора...  

- И что?!  

- А как ты думаешь – что?  

- Как что?! Лопатой ей по мусалам!  

- А дальше?.. Правильно, а дальше?..  

- Дальше?.. Лукьяниха, ясно, не удавится, не на такую напали. Выселилась?  

- Куда! За бутылкой сбегала, чтоб мировую распить. Вот так.  

- Не может быть... А какие Шмидты – молодые, старые? Кто на разборках был?  

- Все были.  

- Кошмар. И Лукьяниха туда же. Пожилые вроде бы люди... Совсем народ испортился...  

- Уже и замечать перестали, поняла? Привыкли. Надоела всем эта жизнь по правилам.  

- О чём же в деревнях теперь сплетничают, интересно?  

- О рэкете, поди.  

- Эх, жизнь...  

Одно за собой другое тянет. Цивилизация грёбаная. Кукуй на девятом без лифта...  

- Пора мне, подруга. Сторожи оставшееся, сейчас Вовку пришлю, а завтра сообщу насчёт твоего приработка.  

- Погоди-ка. Я ещё попросить хочу. Возьми меня в церковь, а?  

- Ты хоть крещёная? Зачем тебе в церковь?  

- Хочу свечку поставить за упокой. Сама-то не умею.  

- Ладно, конечно. Может, окрестим тебя на старости лет. А за кого свечку?  

- За стерву, как ты говоришь... Убила-то своей рукой, но по чужому умыслу... Она всего лишь украла, и то неизвестно, как там всё произошло, кто разбирался толком? Не трусила ведь, не оправдывалась, не врала... Даже если украла... Подумаешь, мяса кусок, преступление...  

- Вот ничего себе! Ну, ты даёшь! Тогда две свечки поставим, вторую – за здравие воров, которые тебя сегодня обчистили.  

- Руки бы им... Да больные они, что с них взять?.. Куда с этим барахлом, всё одно – выбросить. Стоило ли рисковать? Больные, это точно... Значит, правильно, и вторую, за здравие... Вот только костюмчик жалко, что племяшке купила. Шерстяной, с вышивкой...  

- Дура ты набитая, Тамарка. Редкостная. Иди ты в баню... В церковь ей...  

Ну, я тоже умна до невозможности... Одного поля ягоды. Одна перезрела, другая зелёной высохла... И не прежних времён – молодости, чистоты жаль... Не выдерживают на звериных тропах высокие каблучки. Бредём, бредём на полусогнутых, всё выше, выше... Да только выше ли?..  

Ковыляй себе, нечего задумываться, немного осталось.  

Грифоны  

Повесть.  

Сахон еще дышал, однако с каждым мгновением кровь уносила крупицы жизни из рваной раны на его груди.  

Ужас и торжество переполнили сердце Агона, дикий звериный восторг приятным оз-нобом пробежал по телу, вверх, к горлу… и превратился, не то в жалобный, протяжный стон, не то в глухое рычание….  

Чекан показался Агону невыносимо тяжелым. Предательская слабость ужалила маль-чика в колено, перед глазами побежали разноцветные круги, в голове родился протяжный, резкий звон. Пальцы, сжимавшие древко чекана ослабли, и оружие грянуло о землю.  

Ну вот и все. Одним метким и сильным ударом, Агон исполнил волю богов.  

Еще недавно Агон и Сахон, мирно, почти по-дружески здоровались, когда пути их се-мей пересекались. Сахон был немного старше Агона, ему уже доводилось проливать вра-жескую кровь, в то время как Агон лишь мечтал о славной воинской жизни – в грезах сво-их он видел себя верхом на прекрасном боевом коне. Мальчик верил: придет день, и Са-хон посмотрит на него, как на равного, и назовет настоящим воином.  

Теперь, Сахон мертв, и Агону уже не нужно ему ничего доказывать. Между родами Серебряного Волка, и Золотого Оленя разгорелся пожар вражды. Даже Священный Суд не сумеет погасить его….  

«Он ведь мог бы стать моим другом, – звериный экстаз куда-то исчез, Агон с трудом сдерживал, подступившую к горлу тошноту, – что же я сделал?».  

Мальчик поднял взгляд, и увидел лицо отца. В глазах его горели довольные огоньки. «Ты исполнил свой долг» – говори они.  

Сахон уже побледнел, но по-прежнему не желал уступать смерти. Его костлявые паль-цы бессильно зачерпнули горсть земли и тут же разжались. Несколько мгновений Агон бездумно смотрел на лезвие ножа, затем медленно склонился к умирающему. Кровь еще текла из груди юноши, но теперь это был уже не бурный поток, а скорее тихий ручей. Са-хон распростер руки и ноги в стороны, и чуть приоткрыл рот, когда последний вздох со-рвался с его губ.  

Агон покачнулся, но все же устоял на ногах. Слезы обожгли его глаза, но тут же ис-чезли, высохли.  

Агон склонился над врагом…. Нет! Над тем, кого он считал своим врагом…. Дрожа-щими пальцами юноша развязал ремни, на которых крепилась кожаная рубаха Сахона. Острие кинжала вошло в плоть, несколько капелек крови скользнуло по железному лез-вию. Мгновение замешательства едва на стоило ему жизни – один из воинов, заметив ко-лебания юноши, положил руку на черен топора и шагнул вперед. Поймав краем глаза его тяжелый, хмурый взгляд Агон, припал к ране и начал пить. Кровь Сахона обожгла его язык. Агону захотелось тут же выплюнуть ее… сделай он это, воины тут же расправились бы с ним….  

Когда Сахон выкрал сестру Агона, Инею, род Золотого Оленя немедля ни дня, устре-мился в погоню за негодяем. Воины Серебряного Волка попытались укрыть пленницу, но Инее удалось сбежать. Девушка нашла свое племя и поведала отцу, где прячется Сахон. Роду Серебряного Волка ничего не оставалось, кроме как предложить обиженным Оленям вместо жестокой расправы над похитителем, предать его священному суду. Лишь смер-тельный поединок мог решить его судьбу….  

Волки знали, что Сахон хороший боец, и когда оскорбленный отец Инеи поручил сво-ему младшему сыну, слабому и болезненному юноше, исполнить священный долг, они твердо уверовали в победу Сахона....  

Старый Имог заключил Агона в объятья:  

- Ты воистину сын мне….  

Никогда раньше Агон не слышал от отца таких слов. Обычно Имог насмехался над ним, называл слабаком, бабьим отродьем, но никогда – сыном.  

Агон и вправду не мог поспорить в силе со старшими братьями. Он вырос худым и су-тулым, отец, то и дело говорил, что жена, верно, родила ему ребенка от могильного духа, – таким бледным и костлявым был Агон. Имог и коня ему подобрал подстать – лошадь – не лошадь, овца – не овца, сухая, тонконогая, серая кляча, которая за всю свою долгую жизнь так и не заслужила имени.  

Но теперь все изменится: Агон стал мужчиной, и никто не посмеет назвать его замо-рышем. Перед ним во всей своей красе открылась жизнь воина, или, как говорил Сахон, «настоящая» жизнь.  

«Ты воистину сын мне» – эти слова Агон не забудет до самой смерти.  

Сегодня, мужи соберутся вокруг очага. Агон сядет вместе с ними. Он будет, есть как равный им, а наутро, когда племя тронется в путь, он, как равный возьмет в руки вожжи и поведет обоз своего отца; как равный он будет погонять медлительных волов, и, вместе с другими пастырями выводить родовое стадо на пастбище….  

Завтра…. Завтра он и не вспомнит, какую цену заплатил за это равенство.  

I  

Каждый год в одно и то время на равнины спускалась ледяная, рокочущая Тьма. Воз-дух содрогался от раскатов грома, холодный ветер с ревом кружил над степью, поднимая в воздух облака пыли. Но то была не простая буря: тучи заполонявшие небо никогда не дарили людям дождя.  

Тьма господствовала над степью три дня, и три ночи, а потом исчезала, так же внезап-но, как и появлялась. Люди, кочевавшие по долинам Златогорья , боялись и ненавидели Тьму. Даже старики не могли объяснить, откуда она приходит, и почему терзает степи. Ненависть и страх пробуждали в душах людей и уважение к этой неведомой силе, степня-ки тайком молились грозному и неведомому рокочущему богу, и порой приносили ему богатые жертвы.  

Животные всегда чувствовали приближение Тьмы. Коровы и быки, за день до ее при-хода, оглашали степь унылым, протяжным ревом, собаки – вечные спутники кочевников, – денно и нощно выли, а затем, когда на Западе появлялись черные крылья туч, все разом стихало. В это время молчали сверчки, птицы словно бы исчезали….  

Прямо как сейчас.  

Порыв ветра разорвал сизую струйку дыма, деревянные кости кибитки жалобно скрипнули, когда их коснулось, прохладное дыхание осени. Агон соскочил с повозки. Во-лы натужно застонали и остановились.  

Завидев хозяина, Суховей радостно заржал – конь уже устал плестись на привязи, вслед за медленно ползущим обозом. Его молодые, сильные ноги жаждали бега.  

В тот день, когда околела старая серая кляча, которой так никто и не удосужился дать имя, Имог подарил своему сыну златогривого Суховея. Молодой и сильный жеребец сразу признал в юноше хозяина, склонил перед Агоном голову и позволил надеть на себя сбрую. С той поры юный воин и Суховей не разлучались. Когда умер старый Имог, и все его доб-ро перешло к сыновьям, в табуне Золотых Оленей появился новый вожак: Суховей занял место Дождя, – любимого жеребца Имога, который разделил со своим седоком смертную долю.  

Агон отвязал поводья, и вскочил на коня. Рука его скользнула по жесткой, словно бы сотканной из золотых нитей гриве, конь захрапел, с жадностью вдохнув прохладный осен-ний воздух.  

- Хочешь обогнать ветер, Суховей? – улыбнулся Агон.  

Конь покачал головой, словно бы соглашаясь.  

- Хочешь… – Агон склонился над самым ухом жеребца, и прошептал заветные слова. Слова эти передавались от отца к сыну, из века в век. «Я тебя люблю, и доверяю тебе, как брату» – именно это должен говорить своему скакуну настоящий воин.  

Согласно старинному обычаю Энзив, брат Агона женился на Метии – старшей, из жен отца. Другие братья тоже нашли себе жен, и завели детей, один лишь Агон по-прежнему жил одинцом.  

Возглавив семью, Энзив не стал гнать прочь младшего брата. Агон охотился, и пас ро-довое стадо, вместе с младшими пастухами, тем самым, принося сородичам какую-то пользу. Он жил тихо и незаметно, как полагается одиночке. Своего стада у него не было, ибо незачем держать скот бобылю. Агон кочевал, когда кочевал род, зимовал там, где зи-мовал род, проливал кровь, когда проливал кровь род, и радовался, когда все его сороди-чи собирались на праздник. И разница была лишь в том, что все это Золотые Олени дела-ли вместе, а он – как бы в одиночку. Его кибитка всегда стояла чуть поодаль от других, яков он водил неподалеку, но все же не вместе с остальными пастухами. Соплеменники уважали Агона за меткость и сноровку, но мало кто дружил с ним, и уж верно ни один из них не помышлял о побратимстве с этим бирюком….  

Но вот наступил день, когда в жизнь Агона наконец пришла любовь.  

Совсем недавно он повстречал Нэй. Никогда доселе не испытывал Агон подобного чувства. Один лишь взгляд бронзовокожей красавицы навсегда лишил юношу покоя. Ря-дом с ней он чувствовал себя подстреленным оленем, беспомощным и слабым....  

У красавицы были красивые пухлые губы, и широкие, выступавшие скулы. В глубине ее черных глаз мерцали колдовские голубоватые искорки. Там в степи, верхом на быстро-ногом жеребце она казалась ему богиней, снизошедшей на землю. Лишь потом Агон уз-нал, что встреча их была подстроена – старшие братья отправились в земли, принадле-жавшие роду Белого Ястреба, поговорили с родителями Нэй. Братья щедро заплатили им, за то, чтобы Нэй в условленное время, в условленном месте повстречала молодого охот-ника из Золотых Оленей….  

Теперь маленькая хитрость братьев уже не тревожила Агона. В конце концов, он ведь повстречал ее. Статная, сильная, длинноволосая красавица, со смуглой, гладкой кожей, и пышными губами – мечта из плоти и крови.  

И эта мечта будет принадлежать ему….  

Как жаль, что завтра в степь придет Тьма.  

В кожаной сумке, на поясе Агона, лежало дорогое платье, за которое Энзив не пожа-лел тридцать телок и пятерых молодых бычков. Платье было подстать красавице-Нэй – искрилось бисером, и золотыми нитками. В пуговицы, умелая рука мастера вживила са-моцветы, черные, чем-то похожие на глаза Нэй….  

Братья заплати невесте калым жеребцами из своих табунов. Придет день, когда Агон, разбогатев, сможет вернуть им свой долг.  

Но сейчас его мысли были заняты одной лишь Нэй.  

Очень скоро он приведет ее в свой род, и прилюдно назовет невестой. Конечно, из со-седних родов тут приедут и другие женихи, сильные, ловкие и умелые, но Нэй выберет именно его.... А потом он разломает старую, холостяцкую кибитку, и сделает новую, прочную и надежную, которая не будет стонать под порывами ветра. Пройдет совсем не-много времени и Нэй родит ему сына – крепкого и сильного…. У них будет очень много детей, и придет, быть может, день, когда один из них наденет на свою шею царскую грив-ну и встанет во главе племени….  

Но все это будет потом, когда-нибудь…. А сейчас, сегодня, он обнимет Нэй и назовет ее своей женой. Нэй смутится, наверное, даже заплачет, и они вместе встанут на колени перед ее родителями и попросят у них дозволения….  

Склон холма, был серым от осевшего на траве пепла. В холодном утреннем воздухе витал горклый дым, смешанный со сладковатым запахом крови.  

На земле лежали обглоданные пламенем кости кибиток. Человеческие тела, обезобра-женные, скорченные, застыли на траве. Женщины и дети, верно пытались найти свое спа-сение в обозах, но враг не пощадил их – предал огню. Лишь одна кибитка уцелела. Она стояла чуть в стороне от пепелища. Около повозки лежал мертвый воин, уже немолодой, с посеребренной временем бородой, но все же крепкий на вид. Кожаный панцирь на его груди был разрублен, грудь изуродована раной. Воин до последнего вздоха бился с врагом – он так и умер, сжимая в руке чекан.  

Агон спешился, и медленно подошел к кибитке. Он знал, кем был храбрец, который погиб, защищая свое жилье.  

Дрожащей рукой, Агон отодвинул в сторону шкуру, прикрывающую вход и заглянул внутрь.  

Нэй лежала на груде взворошенного тряпья. Тонкая, синеватая полоска пересекала ее смуглую шейку.  

Агон поднял бездыханное тело невесты на руки, поцеловал ее холодный лоб, и быст-рым шагом направился к Суховею.  

На перемазанном кровью древке трепетало красное знамя. На нем черными нитями была вышита фигура крылатого чудовища, с телом льва, и головой стервятника – символ Златогорского царства.  

Нынче Тьма пришла раньше времени.  

Мужчины уже перегоняли стадо на ночное пастбище, когда Агон вернулся на кочевье, и потому в стоянке оставались лишь женщины да дети. Завидев приближение Агона, мо-лодые девушки, выбежали ему навстречу:  

- Где же твоя молодая жена, Бирюк? – смеясь, спросила самая бойкая из них.  

- Вот она – Агон, угрюмый как никогда, кивнул на большой сверток войлока, привя-занный к крупу коня.  

- Да что... – улыбки еще не исчезли с девичьих лиц, но в глазах уже стоял страх.  

Только сейчас они заметили, что Агон смотрит куда-то в пустоту.  

В это время из-за холма появился брат Агона, Энзив. Он замахал руками, и засмеялся, приветствуя брата. Не видел Энзив ни потерянного лица Агона, ни страшного свертка.  

Подъехав поближе, он удивился, заметив, как ссутулился брат. А потом перевел взгляд на рыдающих девушек, и все понял.  

- Кто же это, брат? – в ярости крикнул Энзив – кто это сделал?  

Агон не ответил.  

- К царю пойду! Племя поднимать надо – прорычал Энзив.  

Вдали, грозно рыкнул гром. Ледяной ветер прокатился по степи тяжелым вздохом.  

Энзив развернулся спиной к Агону и помчался прочь. Агон спешился, развязал бечеву, на которых держался сверток, бережно взял его на руки и понес к кибитке.  

- Ней… вот мы и вместе – шептал он, глядя прямо перед собой – жаль проживем мы с тобой один только год …. Пусть! Пусть! Завтра я покажу тебя всему роду! Я всем расска-жу, какая ты красавица! И любой гость почтет за честь сидеть с тобой за одним столом…. Посмотри, Нэй… посмотри, какое я приготовил тебе платье….  

Вдали, раздавалась громовая поступь Тьмы.  

II  

Весной, когда вся степь покрывается разноцветным ковром, для кочевников наступает пора покоя. Не нужно преодолевать огромный путь от пастбища к пастбищу – степь щед-ро одаривает своих детей сочными травами, и ласковым теплом. В это время скот нагули-вает вес, воины Золотого Оленя прячут оружие, до поры до времени, и, случись им встре-титься с каким-нибудь другим племенем, – будь то сородичи-ишкоты, или же странные низкорослые люди с Юга, которых Золотые Олени между собой почему-то звали Песча-никами, – воины не поднимут друг на друга руки, лишь улыбнутся и по-доброму попри-ветствуют.  

В это время детям не сидится в кибитках – они бегают вокруг обозов, играют, кое-кто норовит ускользнуть от строго родительского ока. Мужчины время от времени ловят их, и заставляют выполнять какую-нибудь посильную работу: собирать хворост, пасти овец, или помогать женщинам в кибитке. Но дети есть дети: рано или поздно, бросив работу, они тайком убегают, и вновь над степью раздаются их звонкие, озорные голоса.  

Обоз, что стоял особняком, казалось, был необитаем. Если бы не волы, что неторопли-во щипали траву, чуть поодаль, можно было подумать что кибитка эта, просто-напросто брошена, или же ее хозяин давно умер.  

По вечерам над молчаливым жилищем струилась тонкая серая полоска дыма. Сам оби-татель кибитки ни с кем не водил дружбы, и всегда выгонял скот на самые дальние паст-бища, граничащие с землями Серебряного Волка .  

Даже родные братья и сестры уже давно звали его просто Бирюком. И в самом деле, зачем человеку имя, если он ни с кем не желает разговаривать? Соплеменники боялись Бирюка, сторонились его, но в глубине души уважали за суровый нрав, и меткий глаз. Воины хорошо помнили, как в последнем бою с огромным войском Песчаников, стрелы Бирюка без промаха находили сердце врага.  

Вот уже пять лет, как одичал Бирюк. В двадцать три года он нажил в своих волосах несколько седых прядок. Наверное, кто-то и мог бы назвать его молодым, но Золотые Олени видели в нем глубокого старца.  

В этот день Бирюк проснулся одним из первых. На горизонте еще не загорелась заря, а он уже оседлал коня и направился к стаду. Нужно было перегнать его на свежее пастбище. Пусть сейчас кочевники отдыхают, а степь изобилует сочной травой, – скоро жаркое солн-це высушит ее, и тогда каждому пастуху воздастся за трудолюбие. Те, кто весной ленился гонять стада, целый год проживут в нищете, те, же, кто неустанно работал, и заботился о хозяйстве, получит щедрую награду.  

Вокруг пастбища кружил молодой пастух на пегой кобыле – старший из сыновей Эн-зива. Увидев Бирюка, он прокричал приветствие и поехал к кочевью – всю ночь он сторо-жил стадо, и теперь, наконец, отправился спать.  

Плеть со свистом рассекла воздух. Раздался сухой резкий щелчок. Коровы, одна за другой поднимались на ноги, фыркая и лениво покачивая огромными головами. Несколь-ко раз Бирюк окрикнул их, затем спешился и позвал Луну. Огромная, поджарая сука, за-ливаясь звонким лаем, побежала навстречу хозяину. Бирюк потрепал Луну за ухом и уго-стил кусочком вареного мяса. Собака вмиг проглотила угощение, свесила язык на бок и радостно завиляла хвостом.  

- Ну поди, поди… – буркнул Бирюк.  

Затем он обошел стадо со всех сторон, выбрал подходящее место и помочился. Коровы с жадностью потянулись к траве, на которую попала моча. Вскоре большая часть стада собралась возле Бирюка. Широкие ноздри яков раздувались, пытаясь уловить вожделен-ный запах. Бирюк отошел чуть в сторону и помочился снова. Яки последовали за ним…. Хороший пастух знает, что без мочи скот чахнет, и его одолевают болезни. В конце кон-цов, коровы и козы перестают давать молоко, у быков крошатся рога, а у коней трескают-ся копыта. Потому-то пастух каждый день орошает пастбище своей мочой.  

Вдалеке появилась фигура всадника. Бирюк нехотя помахал ему рукой и повернулся к коню, всем своим видом показывая, что не намерен разговаривать с нежданным гостем.  

- Ей! Егей! – резкий, немного дребезжащий голос принадлежал Сакхату, старшему ца-ревичу. Сакхат давно уже считал себя полноправным царем , и желал, чтобы все воины-ишкоты чтили его как владыку. Это нравилось далеко не всем, в первую очередь – самому царю, однако никто не хотел сердить царевича, тем паче он уже водил за собой многосо-тенную ватагу богатуров ….  

- Приветствую тебя, славный воин, вольного народа! – оскалился Сакхат – моя ватага шла через земли вашего рода, и я решил наведаться к вам, посмотреть как вы живете….  

- Отчего же ты со мной говоришь, царевич? – угрюмо отозвался Бирюк – моя семья там, за холмами стоит….  

- Послушай … – Сакхат с трудом сдержал подступившую к сердцу ярость – я пришел к тебе… помощи требовать.  

- Помощи не требуют, а просят – покачал головой Бирюк – ну, говори, царевич. Чем могу – тем и помогу.  

- Ты не чуешь, разве? Земля качается… – дерзость Бирюка привела Сакхата в бешенст-во. Его некрасивое, не по годам старое лицо налилось кровью и задергалось.  

- Отчего же не чую? – Бирюк словно и не замечал, что творится с царевичем – Чую. Вчера вечером закачалась. Но ты же сам говорил – здесь ватага твоя. Кони твои землю трясут….  

- Не мои кони, Бирюк, не мои вовсе – мотнул головой Сакхат – и сам ты это понима-ешь…..  

- Не понимаю. Скажи толком, царевич, незачем мне с тобой впустую говорить.  

- Златогорцы поднялись…. Я сам видел, как ночью пылал восток. Мои люди уже все разведали. Говорят, что земля похожа на звездное небо – так много на ней горит кост-ров….  

- Худо дело.  

- Худо! Или ты не знаешь, что может сделать Царь-Грифон?  

- Знаю….  

На земле лежали черные, обглоданные пламенем кости кибиток. То там, то тут взгляд находил обезображенные тела воинов….  

- Мне в ватаге хорошие лучники нужны. Твои стрелы, я знаю, бьют, без промаха… станешь моим богатуром? Пойдешь за мной? – пытал Бирюка Сакхат – ну, что замолчал?  

Все мертвецы были изуродованы – враги топтали их конями. Женщины и дети, верно пытались найти свое спасение в обозах, но враг не пощадил и их – предал огню.  

- Не пойду.  

- Боишься?  

- Нет. Не боюсь. Просто не пойду – глаза Бирюка неотрывно следили за тем, как стадо, поднимая облака пыли, медленно ползло к холмам, туда, где еще зеленел травяной ковер.  

- Слушай, Бирюк, лучника лучше тебя, мне все равно не сыскать.  

- А ты не ищи – Бирюк вскочил на коня, и сверху вниз посмотрел на царевича – что же впустую стараться….  

- Да я… – взвизгнул Сакхат – да я тебя высеку! И стада твои себе заберу! И тогда по-смотрим, как ты заговоришь, как в ватагу мою проситься будешь!  

- Забирай все что хочешь – хмыкнул Бирюк – стад у меня и вовсе нет, сам знаешь – я бобыль. А в ватагу к тебе проситься не буду. Ты же сам меня назвал воином свободного племени. А значит, я сам волен решать куда….  

Бич хлестанул Бирюка по щеке, оставив после себя кровавый след. Бирюк коротко вскрикнул и свалился с седла. Рана обжигала его лицо, кровь струилась из рассеченной щеки, покрывая кафтан бурыми пятнами. Бирюк сразу же попытался встать на ноги, но сверху на него обрушился новый удар бича.  

- Ну смотри… Бирюк.... – брызгал слюной Сакхат – смотри же… придет Царь-Грифон, твоя голова первой с плеч слетит….  

Сказав это, царевич уже повернул было назад, но тут Луна, зашлась яростным, хриплым лаем. Сакхат развернулся, быстрым, едва заметным движением вытащил из горита лук…. Звонко пропела тетива из воловьих жил. Луна взвизгнула и повалилась на землю. Из ее пасти, пузырясь, побежала теплая кровь. Несколько мгновений собака умирала, затем ее глаза остекленели, а из груди вырвался последний, самый тяжелый вздох.  

Заметив, как дрогнуло лицо Бирюка, Сакхат довольно ощерился, и, развернув коня, умчался прочь.  

Бирюк меж тем сумел подняться на ноги. Рот был переполнен горячей кровью. Воин потряс головой, сплюнул кровь, присел на корточки и вытащил из-за пазухи хвостик ко-нопли.  

Сладковатый дымок неспешно таял в чистом и свежем воздухе весеннего утра. Злость куда-то исчезла, обида растаяла, словно весенний снег. В искалеченной, мозолистой душе Бирюка теплым, лучистым цветком распустилось успокоение.  

Воину казалось, что вся суета исчезла. Яростная гримаса Сакхата расплылась бесфор-менным пятном, рана сразу перестала болеть, и противный, почти непрерывный гул под ногами, казалось, затих….  

Нет. Земля по-прежнему содрогалась под поступью надвигающейся беды. Грозный, почти непобедимый враг из Златогорья вновь замыслил напоить эти земли людской кро-вью.  

Бирюк встал, потянулся, нахлобучил на голову войлочный колпак, и вскочил на коня. Затем он сорвал с пояса полупустой ченли и тремя жадными глотками осушил его.  

- В твою ватагу, царевич Сакхат, я не пойду – одними губами прошептал он – уж луч-ше в царское войско проситься буду….  

В тот вечер Бирюк удивил весь род, согнав скот в общее стадо.  

Берестяной шатер стоял на самой вершине холма. Воины, знающие свое дело, укрепи-ли в основании шатра шестиугольный березовый сруб, а сам холм обнесли земляным ва-лом. Еще вчера зеленевший травой склон, теперь покрылся сплошным лесом из островер-хих кибиток и юрт .  

Со всей степи к этому холму стягивались воины всех родов и семей: от бедняков, оде-тых в плотные кожаные куртки, и простые войлочные шлемы, до знатных, облаченных в дорогие железные панцири всадников-богатуров, чьи стада были столь многочисленны, что могли покрыть собой целую долину, от одного ее края до другого.  

Доведись богачу и бедняку, встретиться в иное время, они просто поприветствовали бы друг друга, и разошлись в разные стороны. И властному воину-богатуру не пришла бы в голову мысль разделить свою трапезу с безродным пастухом. А бедняк и не дерзнул бы попросить его о такой милости.  

В иное время….  

Но не сейчас. Здесь, возле белого шатра не было нищих и богатых – воины сидели воз-ле костров, на которых дымилась вкуснейшая баранина, курили коноплю, шутили, уст-раивали потешные бои, и никто не обращал внимания, на то кто как одет, и какой величи-ны у него стадо. Общая беда, общий страх примирил их, и сплотил в одну большую воин-скую семью.  

Ведь все знали, какая страшная сила надвигается на степь. Слава о Грифоне, Царе-Чародее, грохотала по равнинам и горным долинам. Меньше чем за десятилетие покорил он все верхнее Златогорье, и собрал вокруг себя несметное войско. Поговаривали, будто владыка ушел в услужение к злому богу, чье царство таилось в недрах гор. Ходили слухи, что Царь-Грифон своими руками удушил старшего из своих сыновей, принеся его в жерт-ву своему повелителю.  

Слухи и слушки передавались из уст в уста, разрастаясь, словно горный оползень. И чем ближе были полчища Грифона, тем больше о нем ходило небылиц.  

Время от времени воины поглядывали на берестяной шатер. В нем собирался совет старейшин. Вот уже полдня все ждали, когда же царь Атон выйдет, наконец, из шатра и поведет свой народ на смертный бой…. Но владыка все не появлялся – то ли никак не мог прийти к согласию со старейшинами, то ли ждал чего-то.  

Сыновья Атона уже собрались вокруг царского шатра. Сакхат, который привел с собой огромную ватагу, хотел было войти внутрь шатра, но стража его не впустила – на совете полагается быть лишь царю и старейшинам, а все прочие, какого бы знатного рода они ни были, должны ждать снаружи. Разгневанный Сакхат пригрозил страже силой, но братья образумили его: негоже старшему царевичу нарушать старые как мир порядки.  

Наконец узорчатый ковер, прикрывавший вход, отъехал в сторону и из белого шатра один за другим вышли старейшины – могучие, прожившие долгую и славную жизнь седо-усые богатуры, вольные вершить судьбу степного народа. Они могли надеть на достойно-го воителя золотую гривну – доказательство царской власти, но также могли и снять ее, если правитель забывал о своем долге перед племенем.  

Колкие, как железо холодные взгляды старейшин пробежали по лицам воинов, словно отыскивая брешь, слабину, которая в самый тяжкий миг даст трещину, и погубит все дело.  

Но лица воинов были подобны граниту – улыбки исчезли с губ, брови сошлись на пе-реносицах, в глазах синей молнией сверкает то ли мольба, то ли приказ: «Ну, говорите же! Мы ждем!».  

Из-за спин старейшин вышел Атон. Сверкая железной броней, он словно исполин воз-вышался над седыми головами старцев. Его голос, громкий, и сильный, заставил сердца всех собравшихся на холме воинов замереть:  

- Будем биться! Если вздумаем отступать – Черные Богатуры настигнут нас и истре-бят. Будем прятаться – они найдут нас и тоже истребят! Остается лишь бой. Златогорские воины, конечно хороши, но и мы, дети равнин тоже….  

- А ведомо ли тебе, царь, что их втрое больше нашего? – выкрикнул кто-то из толпы.  

- Ведомо – кивнул Атон – мне ведомо, что воины Грифона умеют летать, стричь овец тупыми ножницами и воровать с неба звезды, а так же мне ведомо, Нат, что не твои жены доят кобылиц, а наоборот.  

Среди воинов прокатился смешок.  

- Пусть златогорский царь побратимствует с темными богами… пусть! – продолжал царь – Зато его воины, сделаны из той же плоти и крови, что и мы. Если вы не побоитесь, то пойдете за мной…. Если же заробеете – вы недостойны называть себя мужами…..  

Атон хотел сказать еще что-то, но не успел – далеко на востоке раздался рев рога, рез-кий, дребезжащий, похожий на хрип умирающего старца. Затем, наступило недолгое за-тишья, и рев повторился. Атон побледнел, и стиснул зубы, боясь показать воинам свое волнение.  

- Враг пролил кровь на нашей земле! – сказал старейшина из рода Серебряного Волка – теперь мы должны отплатить ему тем же! Пришла пора сокрушить златогорскую стаю!  

- Я знаю, многие пытались остановить Грифона… – царь расправил плечи, и вытянул-ся во весь рост, стараясь казаться еще выше – если волчью орду лишить матерой волчицы, то она распадется…. Если орду воинов лишить вождя, эта орда повернет назад, побежит прочь. Мы убьем Грифона, и уничтожим войско златогорцев!  

Холм содрогнулся от дружного многолосого рева….  

Ихт поставил свою юрту почти на самой макушке холма, в десятке шагов от царского шатра. Юрта была знатная – землю покрывал мягкий ковер, расшитый разноцветными узорами, по углам стояли светильни, наполненные воловьим жиром, в юрте постоянно го-рел выложенный камнем очаг, вокруг которого на войлочных подставках стояли бронзо-вые кувшины с дорогими маслами, привезенными Ихтом с далекого Востока.  

Бирюк не сдержал удивленного возгласа, завидев такие богатства. На его памяти Ихт всегда жил впроголодь. Не было у него ни стада, ни кибитки, лишь конь, да юрта, в кото-рой по ночам запросто можно было околеть от холода.  

Все изменилось, когда царь Атон отправился на бой с племенем ангов. В те тревож-ные, кровавые времена, боги порой одаривали своей милостью людей, вовсе этого не за-служивающих, в то время как настоящие герои вершили подвиги, но гибли в безвестии. Когда Ихт уходил в поход, родные пожелали ему славной смерти – погибнуть в бою было бы для него куда почетнее, нежели сгинуть в нищете и голоде. В одном из сражений, судьба свела Ихта с матерым воином в золоченом панцире. «Вот от его руки я хочу при-нять смерть» – решил Ихт, и направил свое копье в сторону противника….  

Случилось невероятное – Ихту удалось выбить врага из седла. Падая, воин в золоче-ном панцире сломал себе шею и тотчас умер. Отсекая голову поверженному противнику, обрадованный Ихт даже не заметил, как среди мокрых, спутанных волос врага тускло блеснул царский обруч.  

Наутро, Ихт проснулся героем, богатуром из ватаги самого царя. Еще недавно он был нищим дурачком, а теперь ему кланялись все знатные ишкоты. Вчера его знали как Ихта-оборвыша, Ихта-неймущего, сегодня же для всех он стал Ихтом-убившим-царя-ангов.  

И сейчас, глядя на важного, облаченного в дорогой кафтан, длиннобородого мужа, Би-рюк с трудом мог узнать в нем того самого Ихта, с которым он, Бирюк, знался с детства.  

Воин восседал на деревянной сидельне . Перед ним стоял резной столик-блюдо, на котором, распространяя по юрте будоражащий запах, лежала жареная баранина. Еще один столик, маленький, на изящных тонких ножках, стоял по левую руку от хозяина – в брон-зовой чаше источал свой пьянящий аромат кумыс . По правую руку от богатура, на ков-ре, поджав под себя ноги, сидели две молодые наложницы, привезенные Ихтом из Южных степей.  

Увидев Бирюка, богач едва не поперхнулся непрожеванной бараниной:  

- Агон! Я думал ты давно уже отправился в земли вечной ночи!  

- А я думал, хозяину не пристало встречать гостей сидя – сухо отозвался Бирюк.  

- Да-да! – Ихт выпучил глаза, и небрежно оттолкнув прочь не вовремя подвернувшую-ся под ноги наложницу, торопливо подошел, едва ли не подбежал к гостю:  

- Приветствую тебя, о Агон, сын Золотого Оленя….  

- А я тебя, Ихт, сын Белой Лисицы – Бирюк обнял старого товарища – давно я тебя уже не видел, слышал только, что ты теперь ближе всех к царю….  

- Ближе всех… ишь чего придумали! – Ихт покраснел от смущения – однако же в по-ход пойду по левую руку от него....  

- Послушай, друг… – начал Бирюк.  

- В ватагу хочешь? – усмехнулся богач – Ну это можно. Я как раз добрых лучников ищу….  

- Нет – покачал головой Бирюк – я не за тем пришел. Хочу я вместо тебя в бой пойти.  

Ихт открыл рот, взгляд его окончательно поглупел, с лица сошел румянец:  

- Че… чего ты хочешь?!  

- Заместо тебя, подле царя поехать.  

Богач примолк, видимо пытаясь осознать услышанное. Затем, наконец, на его лице скользнул проблеск связной мысли.  

- А ну брысь отсюда! – гаркнул он наложницам.  

Женщины выскользнули из юрты, а Ихт вновь уселся возле столика, подставив рядом еще одну сидельню.  

Но Бирюк сел на пол, как полагается бедняку.  

- Ты что же смерти мне желаешь? – простонал Ихт – если владыка про это узнает….  

- Не узнает. Об этом будем знать только ты и я.  

Ихт ходил по юрте взад-вперед, поминутно закатывая глаза и вздыхая.  

- Если ты откажешь мне, тебя ждет смерть – покачал головой Бирюк – ты знаешь это.  

- Да… знаю.  

- Отцы-старейшины приняли решение. Ты пойдешь вместе с царем навстречу Грифо-ну. Навстречу своей гибели. С Грифоном будут биться лучшие воины.  

- Я не лучший.  

- Ты вообще не воин, ты – трус.  

Любой другой муж, не стерпев таких слов, вызвал бы обидчика на поединок, на пра-ведный воинский суд, но Ихт лишь тяжело вздохнул:  

- Воистину ты прав, сын Золотого Оленя. Я трус. Но что мы можем сделать? Я должен сражаться….  

- Я поеду вместе с тобой, а когда время придет, я подменю тебя.  

- Но… тебя увидят. Царь все поймет….  

- Никто не узнает о нашем обмане. Я прикроюсь личиной – Бирюк вытащил из дорож-ного кошеля бронзовую маску, украшенную причудливыми узорами и завитушками. Та-кие личины жрецы одевают перед жертвоприношением, когда нужно скрыть свое истин-ное лицо от богов, дабы они знали – жрец приносит дар не от себя, а от всего племени.  

- Нет! – выдохнул Ихт – Но ты же знаешь, что я боюсь… когда-то я шел в бой без страха – тогда мне нечего было терять, в моей жизни не было ничего кроме нищеты и убожества…. Теперь – посмотри! Я богат! Пусть я трус, червь, пыль, но я живу в роско-ши, о которой не могут мечтать иные герои!  

Бирюк молчал.  

- Безумец! – сокрушался Ихт – И помысел твой безумен… но… хорошо, я согласен! Но знай – нас никто не должен видеть вместе. Ты будешь сидеть в моей кибитке, пока не начнется бой. А потом я спрячусь, а ты… – тут богач осекся.  

- А я убью Грифона – оскалился Бирюк.  

III  

Вот уже несколько недель войско находилось в непрерывном движении. Народ ишко-тов недолго задерживался на одном месте. Рода кочевали по степям, лишь ненадолго ос-танавливаясь на богатых травой равнинах. Ишкоты рождались в пути, и умирали, не пре-кращая своего бесконечного странствия. Тела их после смерти предавались земле, но ду-ши, как верили сами ишкоты, продолжали свой путь по степям исподнего мира.  

Однако лишь война могла собрать разрозненные семьи в одну великую и неудержи-мую силу. Каждый род, каким бы богатым и многочисленным он ни был, подчинялся воле царя. Когда наступали лихие времена – пустели пастбища, или приходил враг, – все ишко-ты сливались в единое племя, и, следуя велению владыки, шли в бой. Война забирала сла-бых, и ставила на ноги сильных. Новые стада, и новые пастбища позволяли победившему племени существовать. Проигравшее племя признавало власть противника, и порой сли-валось с ним воедино, становясь его частью.  

Так было всегда. Пока не пришел Грифон.  

Откуда он взялся, каково его настоящее имя, и почему его войска с такой легкостью захватили все верхнее Златогорье , не знал никто. За три года все горные ишкоты призна-ли власть Грифона, и провозгласили его царем всего Златогорья. Тех же, кто осмеливался сопротивляться, ждала страшная участь – Грифон лично казнил непокорных вождей, вы-резая у них сердца. Поговаривали, что несчастные были еще живы, когда Грифон начинал есть их плоть. Златогорье еще не знало столь кровожадного и жестокого владыку.  

В последние годы его ватаги все чаще спускались к равнинам, нещадно истребляя их обитателей. Воины, следуя велению своего царя, почти никогда не брали пленных, и уби-вали даже тех, кто пытался присягнуть на верность Златогорскому престолу. Когда бои затихали, и племя поворачивало назад, жрецы Грифона приносили богатые жертвы – умерщвляли каждого сотого воина, как того требовал сам царь.  

Пятнадцать лет люди равнин страшились Златогорских полчищ, пятнадцать зим, мате-ри пугали своих детей рассказами о жестоком Грифоне – Царе-Чародее.  

Вся равнина походила на сотканный из разноцветных лоскутков ковер. Зеленый – цвет сочной весенней травы, сменялся золотистым, темные полосы – так издали выглядело войско – пересекали этот травяной ковер, образуя причудливый, постоянно изменяющий-ся узор.  

У каждого воина была своя небольшая кибитка, в которой он хранил все самое необ-ходимое в бою. Свои богатства, ишкоты оставляли в поездах , там, где сейчас жили жен-щины и дети. Поезда тянулись вслед за племенем, воины те, что помоложе, охраняли обозы, на случай, если коварный враг сумеет обойти войско сзади, и ударить в тыл.  

Каждый муж, брал в руки оружие, будь то секира или чекан. Многие женщины, оста-вив детей на попечение младших жен, также садились на коней, и шли вперед, дабы на-равне с отцами и мужьями, проливать кровь ради спасения племени.  

Поезд Ихта был заметно длиннее других. Передняя кибитка была так велика, что ее пришлось поставить не на четыре колеса, как прочие, а на шесть. В этой большой кибитке и прятался Бирюк. Почти все время он убивал, прислушиваясь к голосам, доносившимся снаружи. Так он узнавал все самые важные вести: о том, как ватага Серебряного Волка ушла слишком далеко вперед, и исчезла, о том, как царевич Кавг наголову разбил враже-ский отряд, разорявший северные кочевья тигов. Правда вести эти и были разбавлены до-мыслами, и самым что ни на есть настоящим враньем, но и это было все же лучше чем ни-чего.  

С каждым днем воины царской ватаги все более оживлялись. Чем ближе был враг, чем сильнее дрожала земля, тем жарче струилась по жилам кровь, тем чаще рука ложилась на рукоять топора – пока что просто так, для уверенности.  

За кибиткой Бирюка ухаживал Тог – молодой невольник из племени ангов. Ихт гово-рил, что некогда Тог приходился младшим сыном тому самому царю, которого он, Ихт, победоносно сразил в тот памятный для всех ишкотов день. Тог же, напротив уверял Би-рюка, в том, что он даже и близко не приходился владыке родней, и, если уж на то пошло вовсе родился невольником, и всю свою недолгую жизнь прослужил у знатного воина из царской ватаги. Тог не помнил, как попал к Ихту, говорил, будто ударился головой, когда воины-ишкоты связывали его, и очнулся уже на руках у Ихта.  

Бирюку понравился трудолюбивый и веселый Тог, последние дни молодой раб часто навещал его, и подолгу общался с ним. Бирюк, который в былые времена говорил с одним лишь Суховеем, сам того не замечая, сдружился с парнишкой, и не раз ловил себя на мыс-ли о том, что, верно, стоит выкупить для Тога свободу. В конце концов, парень не был ви-новен в собственной неволе, его отец попросил у врага пощады, и тем осрамил свой род, но ведь сам Тог вовсе не был трусом.  

- Стал бы ты хорошим воином – говорил Тогу Бирюк – да только невольничий ошей-ник тебе помешал.  

- А я из лука стреляю не хуже господина Ихта – хитро прищурился Тог – не раз хозяин меня бранил, стрелы мои ломал, тетиву резал, отучить хотел. Да только не смог….  

Услышав такие слова, Бирюк вытащил из горита свой лук и показал невольнику:  

- Ну смотри, если что со мной случится, этот лук станет моим тебе заветом....  

Тог покраснел, отвернулся и выбежал вон из кибитки. Бирюк недоуменно проводил его взглядом, но окликать не стал.  

С того дня Тог больше не разговаривал с ним. Невольник молча приходил, приносил воину еду, и, не проронив ни слова, уходил.  

Бирюку удалось услышать звук его голоса лишь еще один раз – в тот день, когда вдали раздался многоголосый гвалт, и земля начала корчиться в дикой, предсмертной судороге. Тог ворвался в кибитку, испуганный, бледный:  

- Впереди! Там!  

- Да что же? – не понял Бирюк.  

- Войско! Словно Двой-река полноводная!  

- Где Ихт? – крик Бирюка потонул в дружном реве многотысячной орды.  

- Спрятался уже! Велел тебе передать, господин Агон, чтобы не ждал ты его! На коня садись! Царь-владыка уже вперед поехал.  

- Пр-р-роклятье! – прорычал Бирюк, спешно натягивая на себя кожаную рубаху – Тог! Помоги ремешки завязать, что ли … Тог!  

Но раб уже исчез. Снаружи доносился дружный боевой клич – всадники, словно испо-линский серый вихрь проносились мимо кибитки и исчезали, утопали в потоке силы и ярости.  

Бирюк надел на лицо бронзовую личину, в левую руку взял клепанный железной че-шуей щит , прицепил к поясу короткий чекан и выскочил из кибитки.  

Должно быть, в этот момент его вид был ужасен, ибо один из невольников, второпях бежавших назад, к поездам, увидев Бирюка, истошно завопил, видно приняв его за крово-жадного горного духа.  

Бирюк проверил, хорошо ли сидит в горите лук, и хватает ли в колчане стрел. В это время мимо него пронеслась еще одна волна всадников. «Должно быть, царь уже далеко – испугался Бирюк – не успею».  

Суховей ударил копытом землю, почуяв хозяина. Вчера Бирюк надел на него дорогую сбрую, дабы никто не усомнился в том, что конь этот принадлежит богатуру-Ихту. В но-вой сбруе, Суховей, как будто вырос и окреп. Уже верхом, Бирюк почувствовал всю силу, скопившуюся в ногах коня. Казалось, стоит всаднику пожелать, и конь оторвется от земли и взмоет ввысь, расправив золотистые крылья.  

Две темных волны мчались навстречу друг другу. Бирюк не сразу понял, где кончается войско равнин, и начинаются златогорские полчища. Там, где столкнулись эти черные волны, и вовсе невозможно было ничего различить. Стаи железноклювых стрел со сви-стом рассекали воздух, унося жизнь за жизнью.  

Суховей мчался, словно безумный степной дух. Бирюк не смотрел по сторонам, – все вокруг слилось для него в единый серый вихрь. Он и сам стал частью этого живого пото-ка, словно капля дождя упавшая в волны полноводной реки. Царская ватага почти уже достигла той размытой нечеткой грани, которая отделяла одно войско от другого. Бирюк уже различал отдельных всадников. Сейчас, когда они мчатся навстречу, ишкотов еще можно было отличить от златогорцев, но что будет, когда войска смешаются?  

Бирюк вынул лук, молниеносным движением руки положил стрелу на тетиву и вы-стрелил в первого попавшегося противника. Стрела вонзилась в щит златогорца, и в тот же миг Бирюк выстрелил еще раз – на этот раз уже наверняка. Златогорец накренился на-бок, держась за пробитое бедро. Следующая стрела пронзила панцирь на груди всадника, воин завалился назад и выпал из седла .  

Войска смешались, две ватаги пронзили друг друга….  

Бирюк посылал стрелу за стрелой, всякий раз раня или убивая врага. Колчан стреми-тельно пустел, воин понимал, что вскоре ему придется взять в руки чекан – он был метким стрелком, но в ближнем бою давали о себе знать его природная слабость и худоба.  

А войско Грифона тем вре6менем надвое разрезало орду Равнин. Расправив красные крылья-знамена, выпустив из лап железные когти исполинское, покрытое гремящей чешу-ей чудовище переползло через плешивый холм и неудержимой селью обрушилось на иш-котов.  

Две или три сотни златогорских всадников разом натянули луки… воздух наполнился пронзительным свистом – железноклювая смерть пала на царскую ватагу, забарабанила по щитам, выискивая бреши.  

Одна из стрел, уже истратившая почти всю свою смертоносную силу на полет, ужали-ла Бирюка в левое плечо. Пришлось оставить лук. Вместе с кровью из жил раненого воина уходили силы. Рука его все слабее сжимала чекан. Раньше он без труда управлялся с ним, но теперь у него не было сил не то, что сражаться – просто держать оружие.  

Часть царских богатуров повернула назад. Ватага Атона дрогнула, и спустя несколько мгновений рассыпалась….  

Впереди сверкнул золоченый панцирь царя Атона. Вот оно! Значит и Грифон где-то близко…. Но теперь Бирюк ничего уже не сможет сделать с ним – единственным оружи-ем, на которое он мог положиться в бою с владыкой Златогорья был лук. Бирюк прикусил язык – выходил он зря алкал мысль о мести Грифону. Если сейчас царь падет от чьй-нибудь руки, жизнь Бирюка потеряет всякую цену…. Выходит, он зря ждал все эти годы, и зря рвался в самую гущу врагов. Вся жизнь вдруг показалась Бирюку такой напрасной и бессмысленной, что он не удержался и заплакал. Заплакал в третий раз за свою взрослую жизнь – первый раз он уронил слезу над телом Сахона, второй – когда оплакивал Ней, скрывшись в кибитке, от посторонних глаз, и вот сейчас, он заплакал от чувства безыс-ходности сжавшего его грудь тяжелыми, душными тисками….  

И в этот миг Бирюк увидел Грифона.  

Нельзя было сказать, что владыка Златогорья отличался от других воинов высоким ростом и шириной плеч. Конечно Царь-Чародей был высок и плечист, но Бирюк видел бо-гатуров и покрепче его. И не было на нем никакой роскошной одежды. Куда видней вы-глядел его конь – вороной жеребец, украшенный золотой сбруей и дорогим седлом. Сам же Грифон был облачен в черный панцирь, и длинный, красный от крови плащ, верно до-бытый где-то в южных землях. Пожалуй, единственным его украшением был причудли-вый шлем в форме черепа какого-то невиданного зверя, не то орла, не то льва.  

Нет, в облике Грифона не было особого величия или стати. Настоящая сила таилась в его взгляде в его речах, та самая сила, что заставляет сотни тысяч воинов идти на смерть, восхваляя имя своего вождя.  

«Да меня же сейчас убьют!» – Бирюк не испугался этой мысли, напротив, вслед за ней пришло осознание неизбежности и смирение….  

Войско равнин отступало. Первым почувствовал поражение царевич Сакхат – хрипло взревели рожки, и ватага Сакхата на удивление быстро развернулась и помчалась прочь. Верно царевич заранее приготовился отступать.  

Но часть царской ватаги по-прежнему сопротивлялась тысячиглавому чудовищу Гри-фона – там, на холме еще раздавались крики стариков-богатуров, еще лилась вражья кровь….  

Царь-Грифон подобно серой молнии обрушивался на ишкотские щиты, его дикий, ут-робный гогот разносился над холмом.  

Суховей вздрогнул – стрела оцарапала его заднюю ногу – храпнул, и начал поворачи-вать назад. Оглушенный многоголосым гвалтом, он уже не слушал понуканий Бирюка, и бежал, бежал вниз – прямо на златогорские копья….  

Потом был всадник в костяном панцире, бронзовый чекан, просвистевший в опасной близости от головы Бирюка, холодное жало стрелы, внезапный жар в левом боку, и тьма, оглушительная, и жуткая тьма….  

IV  

Лекарь уже второй день не покидал кибитки царевны. Сама Катон почти не выходила наружу, отчего среди воинов прокатился слушок, будто царевна занемогла.  

На самом же деле царская дочь просто не могла отойти от своей новой игрушки – пленника, которого она принесла с поля боя. Воин был ранен, причем рана его была тако-ва, что лекари лишь развели руками – как им казалось, пленник уже стоял одной ногой в замогильном царстве.  

Всю ночь три лучших целителя боролись со смертью, пытаясь спасти жизнь раненому. Все это время Катон не отходила от лежанки, на которой содрогался в бреду пленник. Ле-кари недоумевали: почему же царевне так приглянулся этот молодой воин? Ни красоты, ни силы не было в его худощавом, слабом теле. Землисто-серые волосы пленника были похожи на истлевшую от дождя траву.  

Но Катон, тем не менее, казалось, позабыла обо всем на свете, кроме несчастного не-вольника. С жарким, всепоглощающим любопытством смотрела она на бескровное, белое как молоко лицо раненого воина, словно бы оно для нее было самым прекрасным из всех человеческих лиц.  

И вот, наконец, боги исподнего мира, все же уступили колдовским заговорам Катон, и мастерству целителей, – тяжкое, предсмертное забытье, терзавшее пленника, сменил спо-койный, тихий сон.  

На утро третьего дня пленник пришел в себя. Когда он открыл глаза, Катон лишний раз убедилась в его слабости – взгляд пленника был пустым вымученным, как у немощно-го старца.  

Невольник рассеянно посмотрел на лекаря, отвел взгляд и только теперь увидел царев-ну. Лицо пленника слегка дрогнуло, и губы пошевелились, словно он пытался произнести что-то.  

Лекарь склонился над нам, и, видимо расслышав что-то кивнул царевне:  

- Он говорит, госпожа. Повторяет какое-то имя.  

- Какое? – нетерпеливо выкрикнула чародейка.  

- Нэй, госпожа, это имя – Нэй.  

- Нэй? Женщина?  

- Да, госпожа.  

- Так значит… у него есть любимая… – в глазах Катон сверкнули озорные искорки.  

С большим трудом невольник повернул голову набок. Он опустил взгляд, и начал ос-матривать себя. Обнаружив исчезновение пояса, пленник еще больше побледнел, тонкие, бесцветные губы его затрепетали.  

- Где… я… – прошелестел он.  

Царевна улыбнулась невольнику, и запустила пальцы в его спутанные, серые волосы:  

- Ты теперь – моя забава.  

Пленник вздрогнул – понял.  

- Я – раб.  

- Да. Ты мой раб.  

За… зачем? Ты… не… не убила меня? Почему?  

- Это – мое дело – нахмурилась Катон – впредь не задавай мне вопросов. Ты будешь говорить тогда, когда я прикажу.  

Пленник не обиделся, услышав эти слова – просто закрыл глаза.  

- Прочь! – велела лекарю царевна.  

Целитель поспешил исчезнуть – он, как и все слуги, знал, что царевна никогда не по-вторяет своих слов дважды.  

- Кто такая Нэй?  

- Нэй? – пленник приоткрыл один глаз.  

- Зови меня госпожой – потребовала Катон.  

- Госпожа… – прошептал невольник.  

- Кто такая Нэй? Отвечай – царевна начала терять терпение.  

- Когда я увидел тебя, госпожа, я принял тебя за… – тут пленник замолк, словно по-дыскивая слова.  

- Ты любишь Нэй?  

- Она умерла. Как я могу любить ее? – голос пленника дрогнул.  

Чародейка смутилась. Ей вовсе не хотелось огорчать невольника. Он был слаб, намно-го слабее ее. Но почему же она не могла заглянуть в его душу? Там, на взгорье, когда ярость и отчаяние переполняли его, Катон сумела лишь на мгновение приоткрыть завесу, которая словно бы окружала его со всех сторон. Но потом между ними возникла незримая стена. Из всех людей лишь Царь-Грифон мог противиться чарам Катон. Отец был могуч, он черпал силы у Черного бога. Но откуда же возьмутся силы у этого слабого, жалкого человека? Или он вовсе не так жалок? Как бы то ни было, Катон, не будет убивать стран-ного пленника, пока не разгадает его секрет. Пока.  

Бирюк умирал позорной для воина смертью – на мягком лежаке, в тепле и уюте. Должно быть там, в замогильном царстве, Имог вовсю проклинает своего непутевого сы-на. Не такой смерти он желал своим сыновьям.  

Бирюк знал что неволя, какой бы сытной и беззаботной она ни была, все же оставалась неволей. Он принимал пищу из рук врага, дышал с врагом одним воздухом, делил с ним тепло очага. Прекрасная девушка, которую он поначалу принял за Нэй, часто приходила к нему, и подолгу сидела не мягкой подушке из оленьей шерсти. Подушка эта лежала в по-лушаге от головы Бирюка, и ему, чтобы определить здесь ли сидит его новая госпожа, требовалось лишь приоткрыть глаза.  

Она почти не разговаривала с ним – лишь пару раз обмолвилась о том, как богатуры Грифона истребили всех равнинных ишкотов, как был пленен царь-Атон, и как бежали из Златогорских равнин трусливые тиги. Иногда Бирюк слушал ее внимательно, но все чаще засыпал под звук ее голоса.  

Пожалуй, эта девушка стала для него последней радостью в жизни. Так похожа была она на Нэй, что порой, при неверном мерцании светилен, Бирюку мнилось, что его люби-мая снова рядом. Странно, но чем чаще к нему приходила госпожа, тем тише слышалась ему тяжелая поступь смерти. Нет, он, конечно, умрет, он просто не может остаться в жи-вых, после всего, что произошло. Бирюк и не хотел продолжать свой бессмысленный, бесцельный путь – девушка не спасала, а лишь утешала его. Да она и сама знала, что Би-рюк никогда уже не встанет на ноги. Одно лишь, порой заставляло Бирюка недоумевать: зачем ей возиться с умирающем рабом? Какой был прок в заботе, если он все равно не су-меет послужить ей? Порой Бирюк тешил себя мыслью, что должно быть даже среди зла-тогорцев есть по-настоящему добрые люди. С каждым прожитым днем он все сильнее чувствовал странную привязанность к девушке, которую продолжал про себя звать Нэй. Странно, как может человек, стоя на пороге смерти, привязаться к кому-либо? Лишь это, пожалуй, по-настоящему тревожило Бирюка.  

Но вот однажды….  

Уже несколько дней кибитка двигалась без остановок. Госпожа сообщила Бирюку, что племя уже достигло Верхнего Златогорья, и теперь самые знатные мужи отправятся на поклонение к Черному богу. Сама госпожа должна следовать за своим отцом, который по ее словам, занимал не последнее место в царской ватаге.  

- Ты увидишь самую высокую гору Златогорья – улыбнулась госпожа – и может, быть, если ты будешь в силах, тебе дозволят поклониться нашему богу, и тогда ты станешь….  

Бирюк прикрыл глаза.  

- Ты меня совсем не слушаешь – рассердилась госпожа.  

Желая привлечь внимание Бирюка, она прикоснулась к его руке.  

Их взгляды встретились.  

«О, боги! – мысленно воскликнул Бирюк – эти глаза».  

Два иссиня-черных самоцвета.  

Катон едва не воскликнула от удивления. В серых, бессмысленных глазах пленника словно сверкнули искры. Рука его потеплела, Катон почувствовала, как сильно бьется его сердце.  

- Госпожа! – в кибитку заглянул молодой раб-тиг – госпожа, твой отец идет!  

Она отпрянула назад. На ее лице Бирюк прочел страх, смешанный со стыдом.  

Впервые увидев лицо Врага, Бирюк усомнился – человек ли перед ним, или горный див, которого так страшатся обитатели равнин?  

Царь был одет в украшенный золотой тесьмой кафтан, на беличьем меху. Золотая гривна изящно огибала его шею, прочный кожаный панцирь, закрывал могучую, крепкую грудь, видно не познавшую ни сердечной боли, ни трескучего старческого кашля. Голову царя украшал парик из войлока и конского волоса. Тугие, блестящие от воловьего жира косы ниспадали на его широкие, сильные плечи. Жилистую шею владыки обвивала сереб-ряная гривна, украшенная фигурками крылатых ирбисов. У Грифона была густая, снеж-но-белая борода, брови красиво изгибались к переносице, отчего были похожи на крылья хищной птицы.  

Грифон был стар, но и в старости он не утратил мужественной красоты. В нем сохра-нились и сила и ум, и коварство. Но не в том была истинная суть его. Глаза, янтарного цвета, львиные глаза царя, пронзительные и жестокие глаза грифона, – вот то, что роднило его с подземными демонами. Не могло быть таких глаз у простого смертного, ни дана че-ловеку та мощь, какой полыхал взгляд Владыки Златогорья.  

- Кто это? – сухо спросил царь.  

Сердце Бирюка сжалось от страха. Еще вчера он готовился умереть, и даже ждал, ко-гда же подземные боги заберут его душу в свое царство.  

Но теперь… он трепетал как птица, угодившая в силки. И Грифон чувствовал его страх.  

- Кто это? – повторил владыка.  

- Он – мой пленник, отец – она прикрыла глаза, словно боясь встретиться с Грифоном взглядом – я ранила его в бою, и теперь… он мой.  

- Он враг – глаза Грифона превратились в две узкие желтые щелки – я не желаю дер-жать при себе такого опасного раба….  

- Это МОЙ раб – в голосе царевны скользнула угроза – никому, даже тебе я не позво-лю убить моего слугу….  

- Дерзишь мне? – Грифона, казалось, лишь позабавил гнев дочери – храбришься… со-всем как мать…. А раб твой все равно умрет – рано или поздно. А пока – пусть лучше не попадается мне на глаза. Увижу – вышибу дух.  

В тот вечер Бирюк снова впал в забытье. Обливаясь потом, он метался на своей лежан-ке и бормотал что-то несвязное. Несколько раз он звал царевну, и когда та склонялась над ним, начинал плакать, понимая, что перед ним вовсе не Нэй.  

Лекари отпаивали его травами, призывали на помощь всех духов и богов. Несколько раз, Бирюк затихал, и лекари, решив, что он уже умер, начинали распевать похоронные песни, силясь помочь душе невольника покинуть истерзанное немощью тело. Но потом, Бирюк вновь начинал плакать и причитать, и лекари, опять просили у богов милости.  

V  

Ветер играл с языками пламени, подхватывал невесомые искры. Воины жались по-ближе к костру, кутались в теплые войлочные накидки. Чуть в стороне сонно покачивая головами стояли кони. Танец пламени отражался в глазах Сакхата багровыми всполохами.  

Последнее время, царевич все больше молчал, курил донник, и лишь изредка задумчи-во хмыкал. Его левая, здоровая рука, поглаживала гладкий, как лед, черен секиры. Правая рука царевича, беспалая, изувеченная вражеским чеканом, была обмотана серым льняным лоскутом.  

Сейчас должно быть никто не узнал бы в полуголодном, изможденном воине в поно-шенном кафтане и простом войлочном шлеме, смелого и заносчивого царевича. Послед-ние дни он ничего не ел, а все потому что припасы закончились на второй неделе погони. Погони…. Сакхат улыбнулся сам себе – какое интересное слово – погоня.... Разве может муравей настигнуть и растерзать ирбиса? Разве может двухсотенный отряд догнать и раз-вить могучую ватагу златогорцев?  

Сизый дурман бесплотной змейкой танцевал среди рыжих искр. Воины седели полу-кругом – с восточной стороны. С запада костер прикрывали камни и сваленные в кучу со-сновые лапы. Больше всего Сакхат опасался, что златогорцы увидят отблески костра. То-гда крошечный отряд погибнет уже наверняка.  

Царевич знал, что именно этой дорогой пройдет царская ватага – год от года Грифон привозил пленных царей к Мертвой горе. Там, и вершилась казнь «врагов Златогорья», как называли равнинных жителей воины Грифона.  

Временами лицо Сакхата преображалось – царевич хищно скалился, взгляд его стано-вился безумным, и даже самые преданные богатуры невольно вздрагивали, завидев такие перемены.  

«Верный мой топор – взывал Сакхат к своему оружию верно служил ты мне полных двадцать лет. А я заботился о тебе – смазывал воловьим жиром, берег от хищной ржавчи-ны, снимал зазубрины. Послужи же мне в последний раз, старый другу. Спаси меня и мой род от бесчестья. Скоро мы уйдем, мой верный топор, уйдем, оставив на этой земле свой прах. И там, за порогом жизни, пращуры спросят нас: уберегли ли вы честь свою? Что же нам ответить?».  

Только сейчас Сакхат понял, что говорил вслух. Воины восторженно смотрели на сво-его предводителя, который, потеряв все, что имел, все же не утратил последнего, главного богатства – своей чести. Сакхат был жесток, свиреп и жесток. Не было в нем ни толики слабости. Не было в его роду трусов, и сам он не ведал страха.  

- Равнин больше нет – продолжал Сакхат – наши силы рассеяны по взгорьям. Грифон получил свою добычу. Равнин нет… но мы-то живы! А значит, скоро он пожалеет о том, что посмел надругаться над нами.  

Пайт, – один из старших богатуров, матерый, страшный зверь, – медленно поднялся с колен и повернулся к очагу спиной. Сегодня он выпил слишком много бузата , и мысли его помутились.  

- Довольно – прохрипел он – я не желаю служить тебе, Сакхат.  

- Как ты смеешь! Царю! – два или три воина бросились было на Пайти, но тот резко развернулся, и один из воинов, тот, что был посмелее, повалился на землю, с перерублен-ной шеей. Топор Пайта хищно сверкнул, рассекая огонь.  

- Он не царь, а однорукий калека! Те, кто служат ему – глупцы! Он ведет нас навстре-чу смерти, он так же глуп, как и его отец. В одном он прав – равнин больше нет! И его, царя ишкотов, тоже нет!  

- Сядь Пайт. Сядь и послушай меня – в голосе Сакхата было столько холода, и призре-ния, что Пайт на мгновение растерялся, – не нашел чем ответить.  

- Если ты, отродье паршивой овцы немедля не сядешь, я выпущу из тебя кишки! – рявкнул Сакхат.  

Пайт шагнул к царевичу, занося топор. Резко сверкнул холодный металл, и матерый воин с диким ревом покатился по земле, держась за обрубок, который еще недавно был его ногой. Спустя несколько мгновений, он затих, уткнувшись лицом в сухую траву. Он был еще жив, но с каждым мгновением он все больше утопал в холодных, вязких объятьях смерти.  

Не спеша, Сакхат подошел к поверженному противнику, и потрогал его носком сапога, словно он был и не человеком вовсе, а кучкой навоза.  

- Теперь мы оба калеки – Сакхат улыбнулся умирающему – и разница между нами лишь в том, что ты сейчас сдохнешь, а я… – Сакхат склонился над ухом Пайта и прошеп-тал – а я буду править Златогорьем!  

****  

По золотистому плечу холма медленно, не спеша, плыло серое облако царского табу-на. Вдоль горизонта один за другим шагали белоглавые исполины, древние боги-братья. С вершин Златогорья их зоркие очи следили за тем, что происходит в мире людей.  

В стороне от гряды, одиноко и угрюмо высилась Мертвая гора. На ее плечах вечно дремали косматые тучи – лоскутки Тьмы, которая каждый год шагает по степям. У под-ножья одинокого великана росла лишь жухлая, редкая трава, да низенькие, уродливые бе-резки. Черные каменные зубья щетинились забралом густых, темных ельников. Когда ве-тер качал острые верхушки елей, по всему взгорью словно бы проносился тяжелый, про-тяжный вздох.  

Сегодня Бирюк впервые покинул кибитку Катон – с каждым днем ему становилось все лучше и лучше. Царевна, как и прежде, проводила с ним большую часть своего времени, позабыв обо всем, кроме раненого невольника. Царица и пленник много разговаривали, когда Катон шутила, лицо Бирюка озаряла слабая, робкая улыбка, когда госпожа грустила, раб утешал ее, а иногда и плакал вместе с ней. Глядя на царевну, Бирюк видел не злато-горскую воительницу, беспощадную и жестокую дочь Грифона, а свою возлюбленную Нэй, давно утерянную, и теперь, как казалось, вновь обретенную. Бирюка не тревожила мысль о мести, ровно, как и думы о своем собственном будущем. Он понимал – придет день, и Катон, которой наскучит покалеченный невольник, сама же и обмотает удавку, во-круг его бледной, иссохшей шеи. Он не боялся – просто надеялся, что день этот придет нескоро.  

Сегодня, впервые за время своего плена, Бирюк выглянул из кибитки. Откинув войлок, закрывавший выход, воин наполнил грудь прохладным воздухом, смешанным с горькова-тым запахом дыма. Вечерний ветерок играл с его волосами, временами жаля привыкшую к теплу кожу.  

Ноги еще плохо слушались Бирюка, а потому идти ему помогал молодой тиг, прозван-ный за тихий нрав и неприметность Мышонком. Раб поддерживал Бирюка своим плечом, хватаясь за деревянные кости кибитки, когда того оставляли силы. Катон с любопытством наблюдала за ними – она ждала, что вот-вот, в мгновение слабости, завеса, защищающая Бирюка рухнет, и она сумеет прочесть его мысли, и чувства и тогда… тогда она сможет спокойно убить его.  

Но завеса по-прежнему надежно закрывала душу Бирюка от пытливого взгляда колду-ньи.  

Бирюк примостился на деревянном приступочке. За последние дни он заметно ожил и повеселел. Без страха и смущения смотрел он на вереницу кибиток, тянущуюся от самого горизонта. Ватага Грифона была куда больше ратей Атона. Бирюк, от нечего делать пы-тался считать златогорских воинов по башлыкам , но на третьей сотне всегда сбивался.  

Вокруг простирались широкие, богатые сочной травой пастбища. Теперь Бирюк понял, почему златогорцы не пасли свой скот на равнинах – на взгорьях пастбище не скудели до поздней осени, а зимой, злой ветер налетал с гор и сметал с травы снег, не позволяя раз-растаться белому покрывалу.  

Смазанные дегтем, колеса кибитки вращались мерно без скрипа. Несколько всадников, озорно гикая, обогнали повозку и умчались куда-то вперед, подобно молниям. Бирюк не удостоил их взглядом. Для него теперь существовала лишь та, которую он называл Нэй.  

- Завтра мы казним твоего царя, Бирюк – лицо Катон было непривычно строгим, а го-лос сухим и холодным.  

Бирюк не ответил, даже не повернул головы. Его сухие, мозолистые пальцы скрутили тонкую конопляную веревочку.  

- Мы привезем твоих собратьев на Мертвую гору, к святилищу бога войны и смерти Мора. Его вы зовете Черным богом.  

- А что потом, госпожа? – так же холодно спросил Бирюк.  

- Потом… мы отдадим жизни пленников нашему богу. Ты же знаешь, что крики уми-рающих услаждают Его слух, а свежая кровь утоляет Его жажду.  

- Я знаю. Перед войной мои сородичи тоже молились Ему.  

- Мой отец… мой царь велит поклоняться только Мору. Говорит, что наши силы – это Его дар.  

Бирюк отвел взгляд, поежился, словно от холода, и тихо, вполголоса спросил:  

- А меня? Меня ты тоже казнишь, госпожа?  

- Нет! – Катон неловко усмехнулась – ты уже не ишкот. Ты теперь раб, а рабы ведь….  

- Не знают ни рода ни племени – Бирюк проводил взглядом суетливого раба, который торопливо семенил от одной кибитки к другой. У златогорцев было куда больше неволь-ников, нежели у ишкотов. Вольные воины держали при себе молодых парней, пятнадцати – двадцати зим от роду. Когда рабы взрослели, хозяева избавлялись от них – продавали серам , или же, что гораздо проще, убивали. Взрослых невольников не держал никто. Кроме Катон.  

Бирюку дозволялось лишь изредка выглядывать из жилища Катон. Он сидел на краеш-ке повозки, провожая взглядом сопки, поросшие густой еловой щетиной. Вот и сейчас он сидел, молча разглядывая кибитку Грифона, столь большую, что ее пришлось поставить на восемь колес. Ее окружали матерые воины в железных латах и черных, с золотой тесь-мой, башлыках. Они ехали денно и нощно, сменяя друг друга, и следили за тем, чтобы к царю не приближались посторонние. Сам царь нечасто бывал в кибитке, все чаще ехал тут же, на своем вороном жеребце. Ел и спал он тоже в седле, лишь в редких случаях царь спешивался и посещал кибитку. Там хранились все богатства, добытые Грифоном у людей равнин. В кибитке обитали многочисленные наложницы царя, там же сверкало своим холодным смертоносным светом лучшее в Златогорье оружие. Золоченые кубки из вражьих черепов ровными рядами стояли на деревянных стойках, как свидетельство ратной славы и удачи владыки Златогорья. Один череп стоял особняком – из него, по праздникам царь пил жертвенную кровь. Никто не знал, кому из поверженных Грифоном владык принадлежал этот череп, хотя кое-кто поговаривал, будто раньше золоченый кубок носил на своей шее отец Грифона….  

Царь больше не тревожил Бирюка наяву, зато во сне он являлся к нему едва ли не каж-дую ночь. То как исполинский крылатый зверь, то как беспощадный воин, поражающий свои мечом хрупкое девичье тело… Нэй.  

Дорога шла все время вверх. Постепенно зелень лугов померкла, и легкую вечернюю прохладу, сменил настоящий ночной холод. Мертвая гора уже не синела вдали каменным зубом, теперь она заслонила собой багровый закат, и вершина ее вонзилась в темное, пасмурное небо.  

Черные тучи обвивали каменное чело, огненные языки молний облизывали корону из гранитных зубцов, там, где клубилась и рокотала Тьма, высился алтарь Мора – черная скала, издали напоминавшая меч, вонзенный в панцирь горы.  

Ветер усилился. Бирюк заполз в кибитку, и на своем лежаке, бездумно уставившись на танцевавшие в очаге языке пламени. Вскоре он забылся сном, на сей раз в нем не было ни Грифона ни Нэй, один лишь мрак.  

VI  

Проснулся Бирюк уже далеко за полдень. Он сразу заметил, что кибитка, наконец, ос-тановилась. Холодный ветер теребил край войлока, прикрывавшего дверь – кто-то отвязал его, и, должно быть забыл прикрыть за собой.  

К удивлению своему, Бирюк сумел подняться на ноги. Он был слаб, однако все же мог идти, без посторонней помощи.  

Откинув войлок, Бирюк осторожно переступил порог. Вокруг не было никого – лишь волы неторопливо пережевывали свой корм, да собаки, шумно дыша, и свесив розовые языки, лежали на земле, подле кибиток своих хозяев – сторожили добро.  

Бирюк отыскал длинный, прямой шест, подобный тем, которыми пастыри погоняли овец, и двинулся в путь. Он желал присутствовать при казни царя, не из злорадства, или сострадания, лишь для того, чтобы посвятить Атону свой последний день.  

Тропа змеилась среди камней, ныряя в зубастые расщелины, и огибая громоздких се-рых исполинов – вечных стражей Черного храма.  

Меч возвышался над густым еловым забралом. Острие его вонзалось в каменную пли-ту, венчавшую чело Мертвой горы. Златогорцы, десятки, сотни златогорцев, пешие и кон-ные, в броне и в простых одеждах, мужчины и женщины, старики и дети – все кто мог ид-ти, пришли сюда, к святилищу Мора. Даже издали Бирюк видел острые башлыки прибли-женных к царю воинов. Они, верхом на дорогих, вороных конях, окружали Меч плотным кольцом.  

Бирюк не стал подходить близко к святилищу – рабам не положено взывать к богам, наравне со свободными людьми. А потому, чтобы все видеть, Бирюк подыскал на боль-шой серой скале, неподалеку от Меча, подходящий выступ и вскарабкался на него. Отсю-да он мог наблюдать казнь, ни привлекая к себе лишнего внимания.  

Толпа расступилась. Всадники в черных башлыках, опустили копья в знак покорности. Позолоченная колесница, запряженная четверкой дорогих рыжих коней-сауранов, про-мчалась по гладкому каменному щиту, и остановилась возле Меча. Царь-Грифон, обла-ченный в золоченый панцирь, и дорогое шелковое платье, расшитое золотыми львами, возвышался над своими подданными, как живое воплощение Великого Мора. На сей раз, вместо уродливого железного черепа, его чело венчала золотая диадема. И колесницу, и плащ, царю подарили перепуганные обитатели полувымерших серских колоний. Несча-стные, обессилевшие от постоянных набегов златогорцев серы приносили Грифону бес-ценные дары, тщась снискать его милость. Царь принимал дары и тут же забывал про них. Год от года все новые и новые удары обрушивал он на их городки и крепи, опустошал их земли, выжигал поля, а затем уходил, оставив за свой спиной черные пепелища, и рыда-ния обездоленных людей, в голос проклинающих «ненавистных юэджей» .  

Сейчас страшный царь казался Бирюку исполином, чудовищным богатырем из древ-ней басни. Люди стояли, склонив голову, и ждали, что скажет их господин. Бирюк видел пленных старейшин – связанных по рукам и ногам, выбритых, одетых в серые лохмотья. Их было немного – двадцать или тридцать, даже зоркий глаз Бирюка не мог сосчитать сколько именно. Все невольники стояли на коленях, склонив головы, и потому Бирюк не мог определить кто же из них – царь Атон. Впрочем, вряд ли он узнает царя в лицо – на-верняка за время плена, царь изменился до неузнаваемости. Бирюк даже представлял себе его лицо – серое, осунувшееся, безбородое, изрезанное морщинами….  

Но тут толпа разразилась яростными воплями – двое воинов в красных кафтанах, и в красных же башлыках подвели к Мечу царя Атона, одетого в дорогие одежды, умытого и причесанного. Царь был бледен, и виной тому был страх, не смерти, но позора.  

Златогорцы в голос проклинали его, выкрикивали грязные ругательства, но Атон, ка-залось не слышал их – его взгляд был прикован к черному клинку, к месту, где острие бо-жественного меча пронзало твердь горы. Багровые полосы тянулись вдоль черных граней, извивались, образуя колдовской узор.  

Грифон сошел с колесницы и встал подле пленников.  

- Мор, прими дар от детей своих! – в голос взвыли жрецы – матерые воины, чьи шеи украшали причудливые ожерелья из раковин.  

- Мор! – солнечные блики заиграли на клинке Грифона – Мор!  

Воины в красных кафтанах отпустили Атона, и достали из ножен длинные, узкие кин-жалы.  

- Мор, благослови детей своих! – рядом с Грифоном возникла Катон в длиннополом черном платье – Мор, даруй нам победу, и избавь от горя!  

Атон простер к Грифону руки, словно пытаясь заслониться от него. Царь Златогорья взмахнул акинаком, и кровь Атона, окропила черный камень. Грифон погрузил клинок в грудь жертвы….  

Атон не кричал. Он начал молча крениться назад, простирая руки в стороны, словно пытаясь ухватиться за какую-нибудь опору. Царю не позволили упасть. Его подхватили десятки рук, один за другим клинки вонзались в его грудь, воины отталкивали друг друга, стараясь подобраться поближе к ране….  

В тот же миг из глубины жадно разинутых каменных ртов-расщелин, избороздивших Мертвую гору, донесся громовой рокот.  

Грифон медленно, величаво поднес лезвие акинака ко рту, и провел языком по окро-вавленному железу, слизывая кровь врага. Порыв ветра растрепал полы его плаща, отчего он стал похож на исполинскую хищную птицу, расправившую крылья.  

Катон тоже была среди воинов, терзавших тело Атона. И она, наравне со всеми пила кровь из его ран.  

Последний глоток сделал сам Грифон – он поднес к изуродованному телу свой люби-мый – золоченый кубок, и наполнил его до краев. Выпив половину кубка, он повелитель-но махнул рукой, и все собравшиеся здесь воины, от отроков до матерых старейшин в черных башлыках, все до единого обнажили клинки.  

И тогда Грифон выплеснул кровь в толпу. Красные капли оросили серую гладь клин-ков, толпа восторженно взревела….  

Похолодевшие пальцы Бирюка крепко сжали посох. С большим трудом поднялся не-вольник на ноги. Нет, он не станет смотреть на казнь пленных старейшин. Он и так видел слишком много….  

Вечерело. Царь позвал Катон в свою кибитку. С тревогой в сердце оставляла она Би-рюка на попечение лекарей – вернувшись с капища, она обнаружила, что его раны снова открылись. Бирюк метался в бреду, и бормотал что-то несвязное. Лекари тут же кинулись перевязывать его раны – верно, боялись прогневить царевну промедлением.  

Войдя в царскую кибитку, царевна низко поклонилась отцу. Грифон сидел на деревян-ном престоле, взор его львиных глаз был устремлен на полыхающий очаг. Казалось, он не заметил появления дочери.  

- Я пришла по твоему зову, отец – Катон опустила глаза на покрытый войлоком пол, как того требовал обычай.  

Царь смерил дочь тяжелым, колким взглядом:  

- Ты любишь его?  

- Кого, отец? – вздрогнула Катон.  

- Невольника, из равнинных ишкотов, того самого, что умирает сейчас в твоей кибит-ке….  

Катон побледнела, но же нашла в себе силы сказать:  

- Ты возводишь напраслину на свою дочь, царь.  

- Я прочел это в твоих мыслях. Он ведь не просто интересен тебе, верно?  

- Отец… я просто не могу прочесть его мысли. Это тревожит меня.  

Царь поднялся с престола, и подошел к дочери. Сердце Катон испуганно затрепетало, под его пытливым взором.  

- Ты любишь его. Мы, грифоны властны лишь над теми, кого ненавидим. Наши чары слабее нашей любви.  

- Но… ты же видишь меня насквозь… – Катон умолкла, сраженная страшной догадкой.  

- Я ненавижу тебя. Я ненавижу себя. Я ненавижу все вокруг. Именно поэтому я обрел власть над людьми. Я боюсь тебя, точно так же как ты боишься меня. Разница между нами лишь в том, что я уже разучился любить, а ты – нет.  

По щеке Катон скользнула слеза, однако дыхание ее было по-прежнему ровным и спо-койным.  

- Если ты не убьешь его, это сделаю я – продолжал Грифон – но тогда и ты разделишь его участь. Мор запрещает, нам, его слугам любить. Те, кто идет наперекор ему – погиба-ют.  

- А моя мать? – прошептала Катон.  

- Что? – нахмурился Грифон.  

- Моя мать....  

- Твоя мать умерла. Просто умерла. Мор призвал ее….  

Воцарилось молчание. Грифон сел на свой престол. В руках у него появилась малень-кая, с ладонь деревянная фигурка оленя. Обычно такие фигурки покрывают золотой фоль-гой, но этот олень отличался от всех прочих. Сам Грифон своими руками вырезал его в день рождения дочери. Он хотел, было покрыть фигурку золотом, и украсить ей люльку дочери, но царевна внезапно умерла, и владыка на время позабыл обо всем, кроме своего горя. С тех пор деревянный олень лежал возле резной ножки престола, и никто не смел, прикоснуться к нему. Порой царь подолгу рассматривал его, словно бы выискивая изъя-ны, но никогда ничего в нем не исправлял. В конце концов, он клал фигурку на прежнее место, и до поры до времени, казалось, забывал про ее существование.  

И сейчас Грифон, не замечал ничего, кроме своего любимого – или ненавистного? – оленя.  

Царица еще некоторое время стояла и смотрела на сгорбившуюся фигуру отца, словно не решаясь вымолвить слова.  

- Хорошо – прошептала она, наконец – я сделаю, как ты велишь.  

Казалось, мукам Бирюка не будет конца. Милостивый бог смерти, отвернулся от него, не желая прекращать его страдания. Огненные мороки извивались и танцевали, сменяя друг друга: прекрасная девушка на золотистом коне, воин на золоченой колеснице, вой-ско златогорцев, не такое каким Бирюк его видел – другое, сотканное из языков разно-цветного пламени. Когда жар спадал, наступал смертельный холод, и перед взором уми-рающего невольника представал каменный идол – исполинский черный меч, расписанный кровавыми узорами. Над идолом кружили крылатые чудовища – грифоны. Там, где Меч вонзался в каменный панцирь горы лежал изувеченный человек. Жизнь каким-то чудом еще не оставила его тщедушного, хилого тела. Человек простирал руки к небу, и молил богов о скорой смерти. Но смерть все не приходила. А меж тем два огромных грифона спустились к нему, и вонзили железные когти в его чахлую, костлявую грудь ….  

С глухим рокотом растворились врата в мир теней.  

И тут человек закричал. Бирюк узнал собственный голос….  

- Опоздали! – прошептал Дайтур.  

- Они уже казнили царя – кивнул Сакхат – но их кочевье сейчас открыто для нашей атаки. Они не поднимутся до утра. Если нас не заметят, мы сумеем добраться до Грифо-на….  

- Что нам Грифон? – прохрипел тучный, рыхлый воин на золотом сауране, видно отби-том у златогорцев – мы шли спасать от позорной смерти царя Атона! Мы не успели – все кончено.  

- Повернем назад! – подхватил кто-то из воинов.  

- Куда – назад? – Сакхат развернулся лицом к ватаге – нет никакого «назад»! Смотри-те, там, в долине стоит кочевье! В нем люди, истребившие наш народ! Неужели мы не отомстим за кровь наших отцов? Смотрите – в кибитке, сплошь увешанной скальпами, прячется наш главный враг! Он близко, пусть наши стрелы не настигнут его, но он близ-ко! Знайте – тот, кто выпьет его крови, и займет его престол! Вчера мы потеряли наш на-род! Сегодня златогорцы потеряют царя!  

- Смерть ему! – взревели ишкоты.  

- Смерть! – голос Сакхата слился с этим многоголосым ревом….  

У входа в кибитку стоял старый лекарь. Увидев Катон, он поклонился и заговорил, бы-стро-быстро:  

- Ему уже лучше, госпожа. Он уснул, и мы думаем, к утру, он снова придет в себя.  

- Хорошо, Гат, ты можешь идти – Катон почувствовала в собственном голосе преда-тельскую дрожь – я велела тебе идти!  

Гат замялся, словно желая сказать еще что-то, но, услышав гневный приказ, низко по-клонился и ушел прочь.  

Светильни горели вполсилы. Очаг вовсе умер – верно, лекари были так заняты, что за-бывали подкармливать огонь сухими паленьями.  

Бирюк лежал на мягких подушках, на которых любила почивать сама Катон. Его блед-ное, худощавое лицо, при тусклом свете, казалось совсем костлявым.  

- Бирюк – Катон склонилась над пленником, так, что губы ее почти касались его блед-ного лба – Бирюк, проснись….  

Раб открыл тусклые, источенные красными прожилками глаза:  

- Это ты… моя госпожа.  

- Да, Бирюк. Я пришла… я…. – царевна запнулась. Ее белые пальцы теребили тонкую полоску конопляной веревки-удавки.  

Бирюк все понял.  

- Сделай это быстро, госпожа. Я прошу тебя лишь о быстрой смерти – ресницы раба задрожали, и по серой, бескровной щеке пролегла влажная дорожка слезы.  

Руки Катон дрожали, она старалась не смотреть на лицо Бирюка. Удавка легла на его шею, и….  

- Бирюк….  

Раб вздрогнул, словно царевна ударила его.  

- Я не могу, Бирюк… – шептала Катон целуя его холодные, немощные ладони – давай убежим! Убежим, Бирюк! Прочь отсюда, слышишь? Бирюк!  

- Меня зовут не Бирюк. Агон – мое имя.  

- Агон… – мой конь унесет нас прочь… эй, Мышонок! – кликнула Катон раба. Непри-метный серый невольник в мгновение ока возник на пороге кибитки – позови Гата, и сед-лай двух коней!  

Мышонок замер, мелко задрожал – он слышал, что царевна говорила невольнику и по-нимал, что добром для него все это не кончися.  

- Иди же! – велела Катон – иди, и не бойся. Мы возьмем тебя с собой.  

Мышонок исчез. Царевна, тем временем помогла Агону встать. Силы, похоже, остави-ли раба, его голова безвольно поникла, Агон с трудом перебирал ногами.  

- Ну же… пойдем… – подбадривала его Катон.  

Снаружи донеслось конское ржание. Рабы седлали коней.  

- Ты звала меня, госпожа? – робко спросил Гат.  

- Да. Ты поедешь с нами, на второй лошади. Нам понадобится твое искусство.  

Лекарь вытаращил глаза, открыл, было, рот, но встретив взгляд царевны умолк.  

Земля загудела. Светильня вздрогнула и повалилась набок. Воловий жир разлился по ковру, языки пламени лизнули бревенчатый настил.  

В кибитку ввалился перепуганный Мышонок. Раб порывисто дышал, и, похоже с тру-дом стоял на ногах:  

- Враги, госпожа! На нас напали!  

Стрелы со свистом вонзались в железные панцири златогорцев. Всадники – две сотни, а может и больше – мчались со стороны восхода. Златогорцы, не ожидавшие такой вне-запной атаки, растерялись, лишь немногие кинулись седлать коней, едва на восточном склоне раздались ишкотские боевые кличи. Враги уже обрушились на внешнее кольцо кибиток. Оглушенные, растерянные златогорцы, пытались сражаться, но многих нежданная беда настигла на земле. Враги обрушивали на их головы удары железных чеканов, те кто пытался бежать, гибли под копытами боевых коней. Рослый воин на золотом коне крушил врагов огромным топором, который держал почему-то в левой руке.  

Прорвав внешнее кольцо, враги устремились к царской кибитке – навстречу матерым богатурам в черных башлыках. Старейшины встретили пришельцев холодным блеском своих топоров. Самые ретивые враги, один за другим гибли, сраженные могучими стар-цами.  

Несколько кибиток уже охватило пламя. Рабы бестолково бегали туда-сюда, словно их метания могли что-то исправить. Воин, бившийся левой рукой, даже не удостаивал их ударом секиры – попросту топтал своих яростным конем.  

Царь-Грифон уже мчался навстречу Левше. Его скакун исторгал из своих ноздрей го-рячий пар, перекошенное от ярости лицо владыки скрывало уродливое забрало грифонье-го шлема. Леворукий воин осадил коня, и поднял топор высоко над головой, издав неслы-ханный ранее боевой клич. Могуч и жесток был этот Левша, да к тому же на целую голову выше Грифона. Сразу почуял златогорский царь матерую силу врага.... Грифон издал бое-вой клич, припал к могучей спине коня, и сжал покрепче черен секиры. Левша взревел, и ринулся навстречу царю.  

Две серые молнии столкнулись, и переплелись как два зверя на золотой ишкотской фибуле. Кони вонзили друг в друга зубы, забили копытами, со свистом рассекли воздух топоры, Левша уклонился от удара Грифона, и тотчас же обрушил свою секиру на его щит. Силен был Грифон, но и он не стерпел – закричал от натуги: такова была сила Лев-ши.  

- Оно моё! – каркнул леворукий – Слышишь, царь? ЗЛАТОГОРЬЕ – МОЁ!  

Грифон опешил – вспомнил, как когда-то сам выкрикивал эти слова в лицо своему вра-гу. Врагу, чей череп давно уже превратился в золоченый кубок. Врагу, от кого он перенял свою силу и страшное, грозное имя – Грифон.  

И дрогнул Грифон. И покатилась его голова по траве….  

А Сакхат, глухо зарычал, и вонзил зубы в его плоть….  

Молочно-белый туман медленно поднялся с холодной, усыпанной росяным бисером земли, и растворился в золотистых лучах солнца. Мышонок сидел на траве, поджав ноги, и казалось, вовсе не замечал холода. На нем была потрепанная серая рубаха, подаренная ему когда-то прежним хозяином, да дырявая войлочная шапчонка, сквозь которую проби-вались прядки светло-серых волос. Мышонок чутко сторожил хозяйский сон, как и подо-бает доброму невольнику.  

Чуть поодаль, понуро опустив головы, стояли рыжие кони – боевой сауран и неболь-шой, толстоногий кхем, на котором, свесив ноги и руки, дремал старый лекарь Гат.  

Агон лежал на теплой войлочной подстилке. Этой ночью Мор снова коснулся его сво-ей дланью. Но Катон своими заговорами прогнала прочь бога смерти, отогрела умираю-щего невольника, своим дыханием, умыла лицо его своими слезами.  

А теперь, измученная бессонной ночью, она свернулась калачиком у его ног. Мышо-нок смотрел на спящих, и думал: кто перед ним: госпожа и раб, или рабыня и господин?  

Агон дышал ровно, спокойно. Трудно было поверить, что еще вчера он метался в бре-ду, плакал, и звал к себе кого-то, не то Нэй, не то Катон….  

Невольник открыл глаза, его тонкая, бледная рука прикоснулась к черным как смоль волосам Катон.  

«Что же это такое? – думал Агон – неужели я так и останусь навеки ее пленником, за-бавным зверьком? Почему она оставила мне жизнь? Она, дочь Грифона, зверь по плоти и духу…. Почему она пошла наперекор отцу, отказалась от своего величия? Почему я до сих пор жив?».  

Катон по-детски подложила под щеку ладонь и тихо засопела.  

«Нет, она не чудовище – в груди Агона зажглось приятное, щекочущее тепло – она не может быть Зверем. Не теперь. О, боги, как же я ее люблю…».  

А Нэй?  

Агон попытался представить себе ее лицо. Перед его мысленным взором предстал бледный призрак, еле различимая тень. Образ, бережно хранимый им все эти годы, поту-скнел, почти стерся, уступив место новому, жаркому, близкому образу. Нет, он не забыл Нэй. Он будет любить ее, пока бьется его сердце. Просто он поступил с Нэй так, как дол-жен был поступить уже давно – похоронил ее….  

- Ты не спишь, господин мой? – Катон смотрела на него своими иссяни-черными гла-зами, в которых не было больше ни сомнений, ни гордыни, лишь теплая, нежная забота.  

- Нет.  

Молчание.  

- Если ты хочешь… я возьму имя Нэй....  

- Нет. Я люблю тебя, Катон.  

Царевна улыбнулась, прижалась к нему, и прошептала:  

- Я не отдам тебя Ему. Мы спасемся… теперь мы свободны: ты, и я….  

Уголки тонких, бледных как молоко губ Агона дрогнули:  

- Мы всегда будем вместе. Ты и я. Как облака и ветер....  

- Да… – горячие губы Катон коснулись его лба.  

Тень огромной хищной птицы на миг заслонила солнце. Агон содрогнулся всем телом и судорожно открыл рот, словно пытаясь вдохнуть.  

Катон отпрянула от него и с трудом сдержала крик отчаяния – на левом боку Агона проступило багровое пятно. Царевна метнулась к Гату, сильным толчком выбив его из седла. Лекарь тут же проснулся, вскочил на ноги и одни прыжком преодолел расстояние, отделявшее его от лежака. Он торопливо бормотал себе под нос какие-то знахарские за-клинания, попутно ругая Мышонка за то, что тот не разбудил его вовремя.  

А спустя несколько мгновений он виновато потупился под взглядом Катон и робко пробормотал:  

- Все…. Умер твой раб, госпожа.  

Ноги Катон словно бы подломились – она опустилась на землю подле Бирюка, схвати-ла себя за волосы и завыла:  

- Госпо-о-один!  

****  

Сакхат преклонил колени перед каменной громадой Меча. Старейшины в черных башлыках следили за ним, затаив дыхание. Рука Сакхата прикоснулась к гладкой поверх-ности скалы. Где-то далеко внизу, на каменных плечах Мертвой горы зарокотала Тьма. Вслед за раскатами грома раздавалась сухая дробь, – трое колдунов в островерхих войлоч-ных колпаках забили в костяные барабаны.  

Сакхат взял в руку позолоченный кубок-череп, до краев наполненный бузатом. Ста-рейшины все как один пали ниц, нараспев восхваляя Черного Бога, барабанный бой уси-лился – из-за туч выглянуло солнце, и тень от исполинского меча пересекла каменную площадку, разрезав ее надвое. В какой-то миг фигура Левши утонула в этой тьме. Лишь колдуны, которые плясали вокруг Меча, могли видеть, как Сакхат пьет хмельной бузат.  

Солнце исчезло, тень рассеялась, растворилась в серой хмари. Сакхат встал с колен, и развернулся лицом к старейшинам. Колдуны разом отпрянули в стороны, словно их обжег взгляд его янтарно-желтых глаз.  

Богатуры отводили взгляд, боясь смотреть в лицо новому Владыке. Наконец один из них, кажется, это был Дайтур, закричал:  

- Славься Сакхат-Левша, Славься Сакхат-Грифон!  

- Славься Сакхат-Грифон! – подхватили старейшины.  

Старейшина в усыпанном бисером панцире, подошел к Сакхату на расстояние вытяну-той руки, и почтительно склонившись, протянул ему шлем похожий на череп диковинного зверя, не то орла, не то льва….  

Конец.  

Вечером я подключил к телевизору камеру, ее – в электричество, отошел к дивану, рассмотрел картинку, уселся, поправил на столике стакан, потянулся за галетой, нашарил пульт…  

Пульта не оказалось.  

Я зажег свет, огляделся, сказал нехорошее, внимательно сделал руками по мебели. Первым под подозрение попал режиссерский складной стульчик, прозрачный насквозь прочным светлым деревом скелета. Его черная синтетическая спинка крупно вышита иудейским узором, именем владельца: мой неудобный важный стул. Под ним сандалии «Моисей» в первом песке за все лето, на нем футболка, старый пояс, блатные часы настороженно тикают.  

На диване, в диване, за диваном и под диваном ничего не было, было чисто – вчера пылесосил.  

Кухонная досточка, убирающаяся в стену – на ней я частенько ем – смогла предложить недопитый теплый сок, солнечные очки, синий лоскут мокрых плавок, очки на этот раз плавательные, жуткую газету «Субъектив», словом, общие по неподходящей тематике предметы, кроме не вписавшегося в набор пульта…  

Я живу спартански, я аскет. За собой слежу и мне удобно. Не ропщу, не дай Б-г не алчу, в гармонии с собой. Работаю не тяжело и уютно: центр, белый день, много встреч, зарплата. Короче, «бэсэдэр», как у нас говорят. В смысле «нормалёк». Дом у меня не большой, вернее, маленький, холостяцкий, в удивительно тихом загородном районе. Все под рукой, окошки, аппаратурка, шкафчики книжный и бельевой.  

То есть – я возвращаюсь к происходящему – пульт должен быть где-то в радиусе если не непосредственной мгновенной досягаемости, то на расстоянии нескольких шагов до спальни, но там его быть не должно, хотя… нет, там ему самое и место!  

Объяснюсь: в принципе я мог бы обойтись и без пульта. Все, что нужно было сделать, это нажать непосредственно на камере клавишу «Play», улечься на диван под идеальным углом, поправить столик, на столике – пачку сигарет, подхватить напиток, надкусить галетку, перемотать самое нача…  

Зараза! Нужен пульт.  

Я решительно направился в спальню, исполненный энтузиазма. Дверь плавно, с музыкально поставленным механическим шелестом отъехала в сторону. Самое шикарное в моем флигеле – это дверь в спальню.  

Таращился компьютер, настольная лампа белым орошала клавиши. К противоположной стене устало и пугливо жалась кровать – бабушкино наследство, гадом буду, зихрона ле враха старушке. Подушка стояла дыбом, тугая и взбалмошная. У ее основания розовела кокетливым бантиком и филигранными оборками «бирия», она же французская «жартьери», а проще говоря, – подвязка, мой подарок, дурачились. Комом валялось огромное полотенце. Пульта от камеры не было.  

Так, тревога явно не учебная. Без паники! Взгляд упал на крышку от аэрозоли со сливками, поднял колпачок с пола… О, это идея!  

Рванул в кухню: мимо дивана полтора шага через тридцать сантиметров прихожей – и уже там. Дернул раздраженно звякнувший холодильник. Автоматически прикрутил крышку к аэрозоли, оглядел блестящие полочки, пару йогуртов, майонез, полупустую пластиковую банку с огурцами, три полуторалитровые канистры холодного чаю, древнюю бутылка пива, яйца и джем. Чушь какая-то, откуда тут быть пульту от камеры, мы ведь и не так чтобы уж совсем, даже, вон, аэрозоль на место сунул, правда, без крышки… в ванной?  

Ванная – возможно. Душ сегодня был, и не один, и не только. Мало ли?! Два с половиной шага, обогнув столик, захожу. Свет не нужен, хватает из большой комнаты вполне.  

У раковины мыло, шампунь, мочалка. Халат на вешалке, в кармане – пусто. Шкафчик? Допустим. Она могла в нем оставить, хотя, кажется, в руки пульт не брала... Открыл – ничего.  

Я вышел и огляделся в состоянии крайнего недоумения. В квартире практически чистота и порядок, не считая последствий шестичасового пребывания неописуемой молодой женщины, чей еще не старый муж чинит автомобили с утра до вечера. Ничего из ряда вон выходящего мы себе не позволили, было шумно, весело, чувственно и много, хотя даже наш любимый пеньюарчик пострадал лишь незначительно и теперь остывал в шкафу.  

Благоверный Эвелины был мужиком понятливым. Она была у него вторая, а он у нее первый и, скорее всего, оба были друг у друга последними. Этот факт, свойственная его меланхолическому характеру некоторая апатия, а так же наличие малолетнего отпрыска заставляло супруга мириться с жизнью женщины, с которой он не был связан ничем, кроме штампа в документах и общим счетом в банке. О существовании меня он, мягко говоря, догадывался, но не конкретно меня, а некоего «кого-то», на кого Эви выплескивала свой неуемный молодецкий аппетит и темперамент, совладать с которыми единолично муж был не в состоянии, а я взялся со всей отдачей безответственного энергичного холостяка, не очень устающего на работе.  

К слову, муженек нас однажды встретил, расслабившихся после чудесной прогулки по набережной и направлявшихся в сторону ее дома. Мой несколько вычурный разговорный стиль, едва заметное пижонство в одежде, некоторую манерность в жестах и мимике, в комбинации с обескураживающей открытостью в реакциях, супруг со всей узколобостью совкового гомофоба отнес на счет моей, как это принято говорить, «нетрадиционной сексуальной ориентации», о чем признался в приватном разговоре с женой, приложившей нечеловеческие усилия для того, чтобы не заржать сохатому в лицо в качестве опровержения, и – состроив самое серьезное лицо, на которое она была способна – подтвердившей его подозрения.  

С той поры мы нагло перестали «шифроваться», шатались по городу, ходили вдвоем на море, а на редкие звонки мужа Эвелина, не смущаясь, сообщала, что она-де сейчас с Мишкой, мы еще малость поболтаем («руками и ногами» шепотом добавлял я, покусывая не занятое телефоном ушко), и она придет домой готовить ужин. Сказать, что все были довольны, было бы некоторым преувеличением, но и не довольные пока не объявились. Я творчески подозревал за собой плохую карму, но легкомыслие и весьма жовиальный нрав ее постоянно опровергали. Возможно, мне просто изредка и совсем немного иногда везло. Совесть у меня отбили в раннем детстве, предварительно отобрав большой красный трактор с резиновыми колесами, так что эта категория для меня непостижима, что, справедливости ради, невероятно облегчает жизнь со всех ее бесконечных нравственно-этических сторон.  

Что же мы имеем в сухом остатке? За несколько часов на территории общей площадью, рассуждая широко, два на два, да в четырех стенах и при крыше, в компании с парой взрослых человек без посторонних мог самопроизвольно исчезнуть, мистически дематериализоваться пульт от камеры, которой…  

Ага! Стильный чемоданишко фирмы «Panasonik», приткнувшийся к входной двери, порадовал глаз формами, излучал надежность. Эти не подведут, подумал я обо всех капиталистах одновременно и бзыкнул «молнией». Книжка, гарантия, ремешок, господи, чек. Понадеялся на индустрию зря, а пультом мы пользовались, это я не просто помнил, я мог это логически доказать.  

Везти дистанционку на море после всего мы не стали бы никак. Мы к тому времени уже успокоились, рассуждали довольно здраво, внимательно собирались, я даже нашел плавательные очки и не забыл белье, чтобы потом переодеться. За поздним обедом перед посещением закатного пляжа Эви сто раз ныряла в малиновую блеклую сумочку, могла бы обнаружить, а у меня с собой кроме кулька с полотенцем, жуткой газетой, трусами и крутыми «Speedo» с незапотевающими в воде линзами не было ничего. По дороге с моря мы нежно расстались, и я был дома через десять минут в шустром такси за воодушевленной беседой о войне с молчаливым водителем.  

Я дома был. А пульт нет. Не может такого происходить. Рыча проклятья почему-то в адрес китайцев, штампующих дешевку, я, как цунами, прошелся по квартире и добрался до кровати. Больше искать было негде. Словно предчувствуя неладное, подушка качнулась и бесшумно накрыла трогательно съежившийся розовый фетиш подвязки всей длиной пузатого тела.  

Итак, пульт был где-то на кровати. Или в ней. На сантименты эмоциональных сил не осталось. Я рывком поднял толстый матрас вместе со всем помятым на нем безобразием. Маленький пластиковый прямоугольник с кнопочками лежал на доске ближе к ногам, у стены. Как он там оказался я вспоминать не стал, тем более что мне это предстояло сейчас увидеть. Поскольку наводить порядок было все равно лень, я вернулся в большую комнату, закрыв с грохотом об косяк скользящую дверь спальни, методически выключил везде свет, шмякнулся на диван, подхватил напиток, надкусил галетку, щелкнул на пульте клавишей «Play», и уставился во все глаза на отснятое за день. 

«Вот она течет – мутная река Оронт. Река, которая качала колыбель города, названного именем деда. Прибрежные кувшинки мерно колышутся на волнах. Плывет, надсадно пыхтя, паровая баржа...»  

Но, любезнейший, ты что-то путаешь! Откуда в твое тёмное и давнее время возьмется паровая баржа? Первое тысячелетие на дворе, причем, до нашей эры!  

«Да. Ну и что? Я – Антиох Первый Сотер. Но, не тот, который родился в далеком 324 году. Я, всего-навсего, твоя мысленная конструкция, уважаемый автор. Можешь ли ты, вложить в уста мои речь вавилонских царей? Нет. Значит, позволь мне говорить так, как я умею. Можешь ли ты передать дух и колорит той эпохи? Тоже, нет. Поэтому, я слабая тень Спасителя, спроецированная тобой на эту бумагу».  

Доводы твои вески и неоспоримы, как силлогизмы философов, Антиох Сотер, будем называть тебя…Либрарий  

«Итак, папа мой, Царствие ему Небесное, бывший полководец Александра Македонского, любил пить вино. Нет, он не нагружался до полусмерти всякой бурдой, как это делают некоторые из вас. Отец мог сутками смаковать одну чашу, чтобы почувствовать всю прелесть напитка. Как только, пушок стал пробиваться на моих щеках, папаша поспешил и мне привить любовь к чарующей влаге. Далеко за полночь засиживались мы за фалернским или антисмием. А дух Диониса, расслабляющий члены и освобождающий от забот, витал над нами. В такие минуты, папа растекался мыслию по древу и любил петь гимны. Или, взяв Библию, процитировать наизусть отрывок из Послания апостола Павла к Тимофею: «Впредь пей не одну воду, но употребляй немного вина, ради желудка твоего и частых твоих недугов...» (из Первого послания к Тимофею Святого апостола Павла 5;23)  

Бахуса отец считал своим личным другом, а олимпийского виночерпия Ганимеда – двоюродным братом. Изобретателем спирта он называл древнего грека Марона, который дал Одиссею состав, в 20 раз превышающий крепость вина. Даже Циклоп, после дегустации этого напитка захмелел и сделался недееспособным...  

Но, более всего, папа любил войну. А кто, спрашиваю я вас, не любил её, в то жуткое, но незабываемое время? Кто не предавал друзей и не терзал врагов, на развалинах Македонской державы? Война была страстью! А сильная страсть, какое бы происхождение она не имела, всегда делает человека игрушкой в своих руках. Такой игрушкой стал и мой отец – Селевк Никатор. Помутившийся разум подвёл его к логическому концу. Апрельским днем, когда просыпается земля и крестьянин бросает в неё своё семя, он решил переправиться через Геллеспонт. И, около алтаря, основанного ещё аргонавтами, был убит. Убийца подкрался сзади, когда отец доставал спички, чтобы спалить быка в жертву богам...  

О, смелый сокол, в боях с врагами истек ты кровью!.. (из А.М.Горького)  

Больно, больно вспоминать все это... Но, не смейте сочувствовать мне, о, люди, порожденье крокодилов! Ваши слёзы – вода! Ваши сердца – железо!» (Из И.Х.Ф.Шиллера)  

Извини, дорогой читатель... Пока Антиох Либрарий проливает слезы по безвременно усопшему родителю, я продолжу повествование, исходя из своих скромных знаний.  

Селевк Никатор основал массу городов на подвластных ему территориях. Но, то ли из-за слабого воображения, то ли, отдавая дань традициям, он не отличился в оригинальности названий. Так, шестнадцати городам он дал имя Антиохия (в честь своего отца), десяти городам – имя Селевкия (в честь себя), трём – Апамея, и трём – Стратионикея (в честь своих жен)...  

«Ах, Стратионика, любовь моя... Отец женился на ней, когда мне было двадцать пять лет. К чёрту эдипов комплекс! Я влюбился в неё, как Петрарка в Лауру! Я любовался ею, как мальчик любуется аквариумной рыбкой, не смея тронуть её руками. Сколько страданий я вынес одинокими вечерами! Мне стала скучна восточная роскошь нашего дворца, ведь, «человек – единственное животное, которое может скучать, которое может чувствовать себя изгнанным из рая!» (Из Э.Фромма)  

Спасибо доброму лейб-медику, старику Еразистрату! Он сделал то, чего не посмел бы сделать я! Он сообщил о моих страданиях отцу...  

Великодушие папочки не признавало границ! Отдав мне Стратионику и полцарства в придачу, он благословил наш брак... Через семь лет у нас появился маленький. Мы его назвали просто – Антиох Второй. Народ за что-то прозвал его Богом. В том же году, я познакомился с тестем. Папа взял в плен отца моей ненаглядной жены. О, это был достойный человек – Дмитрий Полиокерт, математик и воин, изобретатель и меценат. Его «Машина, Берущая Город», стоит в одном ряду с архимедовым винтом и китайским порохом. Заключенный под стражу в провинциальном городке, Дмитрий предавался гимнастическим упражнениям, конной езде, пирам и разврату. И, в возрасте 54-х лет, этот искатель приключений, нашел во гробе спокойствие, которое было чуждо его жизни...  

Со Стратионикой мы жили, душа в душу. Я иногда ходил биться с соседями, она – занималась по хозяйству. Только одно разделяло нас. Я обожаю зверей. Это, наверное, передалось мне от папы. Помню, как-то, он воевал с Чандрагуптой. Ну, с этим, с индусом. Вот, воевал он, и отвоевал 500 слонов... Радовался, как ребенок... Папа любил животных.  

Моя Стратионика, напротив, не выносила живность. Особенно ненавидела свиней. Ещё на свадьбе случился досадный казус: я нечаянно проболтался ей, что в Австралии не живут свиньи... Что потом было! Я еле смог удержать жену от переселения на этот неведомый континент. Только, благодаря внезапной войне с Вифинией, мы остались на родине. Не понимаю, откуда у Стратионики неприязнь к славным хрюшкам? Может, она тайно исповедывала ислам? Эту ересь, выдуманную гнусными арабами! О, богопротивные арабы! Они и погубили нашу семью. Последний представитель династии – Антиох Тринадцатый (тринадцатый, чёрт возьми!) погиб от руки арабского шейха!.. Больно, больно это вспоминать... И не надо мне сочувствовать, лицемеры...»  

Что ж, не будем мешать Либрарию, наполнять слезами чашу скорби. Оставим его, безутешного, орошать соленой влагой горестные воспоминания...  

7 апреля 1992 года  

**************  

Необходимые пояснения:  

Сотер – лат. Soter, спаситель.  

Либрарий – лат. Librarius, книжный.  

Никатор – лат. Nicator, победитель.  

Теос – греч. Teos, Бог.  

Полиокерт – греч. Poliocert, покоритель городов.  

Хст! Хсть…Хст! Хсть…  

Отто сидел на кухне и ковырял ножом стол. Вот уже два с лишним часа он занимался тем, что ничего не делал. До этого он перечитал все, что было в доме, включая старые журналы и газеты, и теперь просто сидел и ждал, поглядывая в окно. Там, за окном, моросил мелкий дождь, доносились звуки проезжающих по соседней улице машин, и противно тявкала какая-то собачонка. Судя по тональности, это была мелкая гадкая собачонка, наверняка с выпученными глазами и тараканьими ножками, которую и собакой-то, по большому счету, не назвать.  

Блин, где ее носит? Уже девятый час!  

Отто ждал жену, Дэзи, Дэзьку, Дэзичку, которую страстно любил и столь же страстно ненавидел. Любил за ее обалденную красоту и за это же ненавидел. Когда любил – дарил ей все, что попадалось ему на глаза, сочинял песни, мыл посуду и таскал цветы. Он часами мог сидеть у её ног, пока она смотрела телевизор или болтала по телефону, или спала, а он, затаив дыхание, переполненный обожания, тихонько гладил ее высунувшуюся из-под одеяла ножку, вдыхал аромат ее тела, белья, волос и, парализованный любовью, даже не помышлял о сексе, она была богиней и любое, любое его действие было недостойным ее.  

Но приходил день, когда любовь, словно исчерпав его до дна, уходила и ее место занимала ненависть. Ненависть начиналась с секса. Секс был мостиком, соединявшим берега ненависти и любви, лодкой, и перевозчиком была ревность. В такие дни Отто не отпускал Дэзи часами, раз за разом овладевая ее податливым совершенным телом, сходя с ума от своего нескончаемого желания, неиствовал, вертел ее как куклу, придумывал немыслимые позы, способные наполнить содержанием десять Камасутр, и рычал, рычал как лев над ланью, терзая плоть и наслаждаясь запахом и соком добычи, добычи беспомощной и покорной и оттого ещё более возбуждающей. В этой яростной игре-охоте он настигал ее, но постичь – не мог. Он растерзывал ее на молекулы, но… она оставалась недоступной. Она ускользала от него как воздух, как вода; отдавая ему тело, отвечая на ласки, захлебываясь стонами – она все равно будто сохраняла себя где-то, в неведомом ему месте, в какой-то точке, которую он чувствовал, но найти не мог. И тогда Отто понимал, что его сила, его власть над ней – ничто, и то, что, как ему казалось, он БЕРЁТ, нет, ему это просто ДАЮТ, как дают ребенку игрушку, чтоб не плакал и не доставал, как дают кость собаке. И лодка причаливала к берегу ненависти и ревность подстегивала и подпрыгивала как папуас на берегу, и кричала: Давай! Давай! Ищи! Убей!  

Что искать? Кого убить?  

Нож размеренно, с легким сухим хрустом втыкался в столешницу, словно пытаясь попасть в ту точку, которая даст ответы. Или убьет вопросы. Перед мысленным взором Отто проносились картины одна ужаснее другой. Вот его Дэзька, его Дэзичка! с другим в машине, на заднем сиденьи, вот в номере гостиницы, в ресторане, вот они на яхте (черт! а яхта-то откуда?!), вот он целует ее, наливает вино, потом тянется к брошенному пиджаку и достает из кармана коробочку с кольцом… нет, это часики, да, часы, надевает их Дэзи на руку, спасибо, дорогая, это было потрясающе, они договариваютя о следующей встрече, смеются над ним, о мерзавцы! она смотрит на новые часы, ой, мне пора, увидимся завтра…  

Отто скрипнул зубами. Где она? Где она? Где она.  

– Эх-хех… Что-то женушка Ваша задерживается, вот уж и ночь скоро…  

Отто вздрогнул. В кухню вышел старик Шек, их сосед по коммуналке, со стопкой грязных тарелок и замызганным чайником. Старик был странноватым, по неделе мог не выходить из своей комнаты, и только отдельные звуки говорили о том, что комната обитаема и старик не помер, так они с Дэзькой еще гадали, как он без туалета обходится, в окно что ли. Никто не знал, кем старик был в молодости, да и была ли она вообще у него? Он жил в этой квартире с потопных времен, менялись соседи, жили, любили, разводились, умирали, съезжали в другие дома, а Шек все жил и жил здесь, неотличимый от старых обоев в прихожей и шума воды в текущем сливном бачке.  

– Балуете Вы ее, Отто, вот что я Вам скажу.- Старик пошевелил губами и сбросил тарелки в раковину.- Машину вот новую купили ей, эту… как ее… Яго… ягоар…  

– «Ягуар». – Машинально поправил Отто, в который раз с удивлением отмечая, что ни одна из сваленых в раковину тарелок не разбилась.  

– Ну да, я и говорю. Молодая, красивая девочка, одна, на красивой машине, в наше-то время…  

– Заглохни, дед! – Отто потемнел лицом. – Не лезь, без тебя разберусь.  

– Разберись-разберись, не опоздай только, – едва различимо прошелестел Шек, набирая воду в чайник.  

Шум бьющей в донышко воды почти заглушил звук открываемой входной двери, но Отто, находившийся в состоянии звериного обострения чувств, услышал и выскочил в коридор.  

– Привет, милый, извини, что задержалась, погода ужасная, дождь и дождь, ну не кончается, я ждала, когда он прекратится, асфальт такой скользкий, машина просто чудо, я тут кое-что купила, ты ведь не ужинал без меня… Отто, милый, что с тобой? Почему у тебя нож, ты же можешь порезаться! Мои часы? Ах, да, милый, те, что ты мне подарил, сломались, пришлось купить новые, я давно хотела такие, это «кассио»… Отто!? Ты сошел с ума!.. От-т-т-т-о-о…  

– Хм. Кассио… Кажется, то, что нужно,- старик, забыв про чайник, просеменил мимо застывшего в коридоре Отто и лежащей на полу Дэзи в свою комнату. Раскрыв толстую тетрадь, вписал недостающее. Полюбовавшись еще немного на свои записи, он удовлетворенно кивнул и поставил точку. И свою подпись: Ш. Спиров.  

Новые кирпичи, сваленные в аккуратную кучу, издалека напоминали Хеопсову пирамиду, ярко-оранжевого цвета.  

Атон вышел наружу и, щуря глаза, оглядел окрестности. Сизое солнце кувыркалось в зените. Кинув монетку, он выбрал путь по раскаленному, почерневшему асфальту дороги, которая была огорожена ровными, гладкими, как домино, гранитными глыбами. Круглый шар солнца капал золотом в глянцевые лужи.  

Шествуя по необычайно-зеленому лугу, Атон приметил согбенного, седого старика. Одет он был просто – домотканая рубаха до колен, штаны и старые-престарые лапти. Приблизившись, Атон увидел, что старик держит косу-литовку и улыбается морщинистыми старушечьими глазами.  

– Буду помнить, что я ниже Бога! – рассмеявшись беззвучным смехом, по-французски произнес старик. На груди его, в такт хохоту качался блестящий орден Иоанна Иерусалимского. Стена домов загородила солнечный свет, и поэтому старичок погрузился в тень, прежде чем произнес последнее слово.  

Атон открыл первую попавшуюся дверь. Пологая, но опасная лестница привела его к огромному бассейну. Очертания этого водоёма, в общих чертах повторяли очертания Средиземного моря. На противоположном берегу курился маленький Везувий. Атон сел на бледно-желтый кафель бортика и погрузил ноги в прохладную жидкость. Рядом, мальчик, постриженный под Элвиса Пресли, спускал на воду старомодный кораблик. Парусник назывался «Мэйфлауэр». Почувствовав на себе пристальный взгляд, ребенок забеспокоился и, бросив свое занятие, подошел к Атону.  

– Сэр, купите газету «Речь» , всего 12 копеек, – тихим, но визгливым голосом сказал он. – Купите, а то пожалеете…  

Юный продавец засунул в рот здоровенный кусок пареной кукурузы и смачно зачавкал. Атон достал бумажник, отдал 2 золотых подошедшему горнолыжнику с взглядом дикаря и профилем Римского-Корсакова. Не поблагодарив, горнолыжник оттолкнулся обеими ногами от борта и через минуту оказался чёрной маленькой точкой на склоне холма.  

Наконец-то, Атон выбрался из пещеры, где провёл битых три часа, в поисках кенотафии Катьяяна . Эта дурацкая затея пришла ему в голову ещё в то время, когда не было таблеток от бессонницы. Теперь же, в голове звучала навязчивая мелодия Дюка Дюпре , а перед глазами стоял лик византийской принцессы Елены, умершей от тоски, когда пятерых её сестер сослали в монастырь. Хотя, Атона и бедную сестру императора Романа разделяло без малого 1000 лет, он часто жалел эту несчастную девушку.  

Выйдя из пещеры, Атон снова увидел мальчика.  

–… А если купите, то не пожалеете! – закончил он длинную тираду, протягивая свежий номер «Искры». На первой полосе, крупными, как осенние гуси, буквами, помещалось красочное объявление: «Бичую либералов. Г-н Чернышевский. Адрес такой-то…» Атон представил горы. Жалкое жилище, монастырь св. Бернара. Монахи с громадными и лохматыми псами рыщут в поисках заблудших и замерзших путников. Если найдут – радость, будет ужин. Во дворе монастыря, игумен Чернышевский сечет ивовой веточкой кровавую спину Герцена или Огарева.  

Атон вышел на палубу, там дул ласковый, но холодный северо-западный ветер и норовил сорвать одежду. Интеллигентного вида матрос в прекрасно выглаженных клешах тянул шкот. Русые волосы и пенсне на носу, делали его похожим на Чехова. «Фамилия!» – хотел было рявкнуть Атон, но сдержался и ударил моряка в лицо. Тот закашлялся, нагнулся и поднял 2 золотых.  

– Вот, Вы обронили! – с улыбкой сказал он, держа на ладони монетки. – Когда я был в театре, и мне не нравилась пьеса, то я …  

Атон пристально рассмотрел бедного матроса. Он имел маленькие уши, длиннейший нос и сильно выступающие вены. На Чехова матрос совсем не походил.  

– Карнеги читай, дурак! – грубо, но без злобы прервал Атон монолог моряка, взял монетки и спустился в трюм, где уже заканчивался какой-то спектакль.  

На сцене, изображающей декорации средневекового театра, стоял небольшой, но прочный топчан из красного дерева. На нем помещалась беременная женщина, одетая в сари. Сидящий рядом мужчина, держал руки на животе будущей матери и произносил формулы. Минуло полчаса, погасло несколько примусов, окружающих сцену. Беременная поднялась, съела два боба и ячменное зерно, которое держала в руках, затем под звуки литавр удалилась за кулисы. Зрители захлопали в ладоши, достали из карманов восковые свечи и фигурки из теста, после чего, стали их дарить друг другу, обмениваясь сочными поцелуями. Мужчина на сцене скинул пурпурный плащ, крикнул в мегафон: «САТУРНАЛИЯ!» и с размаху всадил финский нож в вестфальскую свинью, подведенную к нему двумя неграми. Животное истекло кровью и тупо уставилось немигающими глазами в партер.  

Атон выплюнул жвачку, выругался и заказал стакан виски. Рядом сражались на бильярде два иностранца. Атон тяжело влез на зеленое сукно игрального стола. Иностранцы удивились, побросали кии на ковер и быстро-быстро заговорили по-итальянски. Затем, один из них взялся за гитару, и оба принялись исполнять сальтареллу. Мелодия народного танца постепенно переходила в Итальянскую симфонию Мендельсона, а потом, в Свадебный марш. Когда раздались самые трогательные и пронзительные аккорды марша, распахнулись чугунные двери и вошел высокий, безбородый человек, таща за собой недоеденную вестфальскую свинью. На спине её красовалась фиолетовая печать «Пенфей» .  

– Богов кормить будем! – возвестил безбородый, подволок тушу к газовой плите и стал разводить огонь. Следом шли молодые и бросали многочисленным детям сладости и орехи. Дети же, в ответ, осыпали парочку ячменным зерном и обливали водой.  

Стихли мендельсоновские звуки. Жених, упитанный молодой человек, громко представился гостям: «Антиох Сотер». Потом, подошел к поверженной свинье, ласково погладил её морду и сдавленным голосом, нараспев произнес:  

– Рыло хоботообразно удлиннено-о и оканчивается кружком, несущим но-о-здри!  

Антиох упал на тело свиньи и горько заплакал. Невеста, эмансипированная девица, в хорошо отглаженных брюках, кинулась успокаивать своего благоверного. Вокруг зашумели.  

– Уши большею ча-астию заострённые-е и торчащие-е! Глаза маленькие-е. Кишечник в 10 раз длиннее тела-а. Имеется слепая кишка-а…– обливаясь слезами, голосил жених. – Мечет тако-о-е значительное количество поросят, как никакое другое-е млекопитающее!  

В зале кто-то заплакал. Сотер продолжал стонать:  

– Живут во всех странах света, кроме материка Австралия…  

Вдруг, все затихли. Жених перестал биться в истерике над трупом свиньи и поднял мокрые глаза на невесту.  

– К-как так, кроме Австралии? – робко, но недоуменно спросил безбородый, нарушив всеобщее оцепенение и тишину.  

– Как, не живут? – растерянно озираясь, повторил он. «Как, как не живут… Не живут в Австралии… Не живут… В Австралии…» – озабоченно забубнила толпа.  

– В Австралию! Все в Австралию! – срывающимся фальцетом закричала невеста и первой ринулась к выходу.  

Атон постоял на бильярдном столе, допил виски и закрыл глаза. «Должно быть, под подобными впечатлениями великий Генрих Ипполитыч Семирадский написал великолепные полотна «Исаврийские пираты продают свою добычу» и «Диоген разбивает свою чашу».  

Когда Атон открыл глаза, то первым делом увидел перед собой тумбу с афишами. Прыщавый подросток деловито наклеивал новый плакат «Вступайте в тайное общество Розенкрейцеров. Анонимность гарантируется. Запись по адресу…» Адрес, Атон прочесть не успел, так как его отвлек, подъехавший на оленьей упряжке неизвестный. Одет он был так, как обычно одевались древние греки, идя на симпосий. «Диоген, наверное…» – подумал Атон.  

– А ты знаешь, что сказал про меня Цицерон? – с ходу спросил наездник. Атон пожал плечами, загреб горсть снега и растер лицо. На душе похорошело.  

– Цицерон сказал, что я истинный благодетель окружающей среды, – похвастался незнакомец. – У меня есть собственный способ выражаться, он назван «хилоновским способом»!  

– Так Вы, Диоген? – поинтересовался Атон.  

– Нет, я – Хилон , я – мудрец!  

– Хватит трепаться, мудрец! – раздался злой, но не грубый голос. Атон обернулся. Перед ним стоял гражданин, одетый так, как обычно одевались римляне, идя в термы.  

– Позвольте представиться, – сказал он и раскланялся на манер королевских мушкетеров. – Кола ди Риенцо, нотариус Рима, рыцарь, Кандидат Святого Духа, друг Вселенной, августейший трибун …  

– Сын трактирщика, – закончил за него Хилон.  

– Пшёл в-о-о-он! – разгорячился Кандидат Святого Духа и стал размахивать извлеченной из-под тоги шпагой. Завязалась короткая, но бескровная схватка. Хилон, с расцарапанной шеей и со словами: «Познай себя, придурок!» поспешно ретировался в северо-западном направлении. А друг Вселенной, любезно взяв Атона под ручку, повлек его вдоль по улице.  

– Ну, вот, дорогой друг, мы и дома! – ласково произнес августейший трибун. – Сейчас устроим маленький феодальный Мекленбург!  

Рыцарь, добродушно улыбаясь, ввел гостя в полуразрушенный, но уютный замок. Замок походил на игрушку, такой он был чистенький и прибранный. У ворот стоял лысый японец в очках. В одной руке он держал огромного размера глобус из папье-маше, а в другой – трехгранный штык. Невдалеке расположилась живописная группа лиц, над которой возвышался, стоя на трибуне, мужчина средних лет, но весь в шрамах.  

– Каким налодам ты несёсь фойну? – спросил у порубленного оратора любознательный японец.  

– Тем, кто прогневал Бога! – по театральному, но грозно вскричал порубленный и под аплодисменты вонзил копьё в макет Земли, где-то в районе Италии.  

– Это, Гензерих развлекается, – прокомментировал Кола ди Риенцо. Атон закурил сигарету. В это время, толпа, во главе с Гензерихом, весело валила мраморную колонну. Атон бросил окурок. Люди Гензериха сидели на обломках поверженной колонны и перематывали портянки. Между ними ходил священник и раздавал банки со сгущенкой…  

Со стороны пустыни, неся песок в складках кожи, приближалась восьмерка слонов, впряженных в деревянную, скрипучую, но изящную повозку. Она везла груду камней и барабан в виде песочных часов. Рядом, на белом, будто холодильник, быке, ехал пучеглазый индус с красной рожей, синей шеей и забинтованной головой. На нём были хорошо отглаженные рубиновые брюки и сюртук, надетый на голое тело.  

Правый передний слон махал короткими ушами и длинным хоботом. На спине у него вздулись жилы, слон боязливо озирался. «Обладающий зубами, как цветы», – подумал Атон и приблизился к забинтованному индусу. Тот, выдохнул изо рта дым и шумно, но со вкусом поздоровался. Потом, взял барабан и сыграл лезгинку.  

– Я ищу кенотафию Катьяяна, – честно сказал Атон, исполняя грузинский танец, и пнул, подвернувшуюся под ноги собачонку.  

– А-а-а, это, тот грамматик, что мог запомнить целую театральную пьесу? – уточнил пучеглазый, слезая с быка.  

– Да, он жил примерно во втором веке до Христа, – услышал Атон рядом свой голос, и, повернувшись, увидел человека, удивительно похожего на себя. То же египетское лицо, тот же кремовый костюм-тройка.  

– Кстати, собачку зовут Гаруспик , она умная! – укоризненно произнес краснорожий индус, смахивая с бровей скупую слезу. Атон поглядел на себя и немного удивился. На нем была форма американского морского пехотинца. Он повернулся, чтобы уйти, но вдруг, заметил, что не только мужчина в кремовом пиджаке внимательно слушает забинтованного индуса, но и морской пехотинец тоже. Атон снова оглядел себя – на ногах мокасины. Подняв голову, он увидел индейца, слушающего пучеглазого индуса. Атон рассмеялся. Появился китайский крестьянин в соломенной шляпе, затем ассирийский воин, затем, несколько шотландцев в клетчатых юбках, взвод латышских стрелков, австралийские аборигены…  

К обеду, вся окрестность представляла собой некую глобальную сходку всех времен и народов, точнее, народов всех времен. Посреди этой колоссальной толпы возвышались 8 слонов.  

Когда вечерняя заря косыми лучами осветила огромное скопище людей, Атону почудился в колыхании человеческого моря, шум воды, разбивающейся о скалы. Он увидел, как белый бык летает над грудой камней в повозке. Он услышал, как бык кричит, словно чайка. Он увидел, как из волн поднялась гигантская черепаха с забинтованной головой и поставила на свой панцирь скалу. Он услышал матерную ругань рабочих, в промасленных комбинезонах. Он увидел, как эти рабочие появились на вершине скалы и побросали в море бутылки с недопитым кефиром. Опустив в море конец каната, рабочие стали его крутить. Вода вспенилась и пошла нефтяными пятнами. Рабочие, обливаясь потом и сменяя друг друга, вращали канат. Наконец, на поверхности появилось несколько нимф, за ними вылез из пучины белый конь. Рабочие обрадовались и впрягли коня в канат. Конь и рабочие продолжали трудиться, не покладая рук. Вскоре, труды принесли очередные плоды – всплыл чёрный ящик. Открыв его, нимфы увидели увесистый камень. Камень был драгоценным, у женщин загорелись глаза. Упорные рабочие не удовлетворились блестящим даром природы и ещё энергичнее стали вращать свое орудие. Через полчаса, всплыла упитанная, круторогая корова, с полным, упругим выменем. Работяги наполнили кефирные бутылки свежим молоком, подкрепились и, затянув «Дубинушку», снова взялись за канат. В полночь из моря неожиданно появилась Луна. Рабочие заматерились, но работу не прекратили. Долго ничего не появлялось. Некоторые объявили бессрочную забастовку, и пошли спать с нимфами. Но, самые стойкие остались и продолжали процесс производства.  

И вот, с первыми лучами Солнца из воды вышел врач богов ДХАНВАНТАРИ. Он держал в руке бутыль с напитком бессмертия – Амртой. Водная гладь покачнулась. Рабочие, с криками: «Банзай!», бросились в море. Море ещё раз покачнулось и стремительно опрокинулось. Атон увидел, что белый бык летит, как реактивный, оставляя за собою пушистый, белый след. Атон увидел, как скала засияла, будто солнце. Атон услышал, как нимфы, конь и корова запели, словно жаворонки в знойном небе.  

Он лежал лицом вверх на скошенном ячменном поле. Рядом стояла бутылочка доктора Дханвантари. Атон сделал два глотка – вкус напоминал рисовую водку. Он полежал немного и вдруг заметил, что горизонт постепенно поднимается. Он заметил, что горизонт, как бы скручивается в трубку.… И, вот, вокруг уже ничего не видно, и лишь в северо-западном направлении открывается широкий тоннель. Атон видел в нём отроги Гималаев, Каспийское и Черное моря, Париж, Англию и, далеко-далеко – берега Гренландии. По этому, ярко освещенному коридору шел большой слон с длинным хоботом, короткими ушами и выступающими венами.  

Атон поднялся и пошел навстречу. «Кенотафия Катьяяны…» – послышался далекий голос краснорожего индуса. «Сам знаю», – про себя огрызнулся Атон.  

Он посмотрел в боязливые глаза животного и внезапно понял, что длинный хобот и короткие уши будут теперь принадлежать ему…  

«Теперь и я смогу запомнить эту пьесу».  

Ноябрь 1991 года  

*********************************************  

Необходимые пояснения:  

Пушпаданта (санскрит.) «обладающий зубами, как цветы» – в индуизме, один из восьми слонов, охраняющих стороны света. Пушпаданта охраняет северо-запад. Индусы, считают слонов с короткими ушами, длинными хоботами и выступающими венами, потомками Пушпаданты.  

«Буду помнить, что я ниже Бога». Такие слова писал юный Людовик X1V, во время своих занятий по чистописанию.  

«Речь» – газета российских конституционных демократов (кадетов). Закрыта большевиками 26 октября (7 ноября) 1917 года.  

Кенотафия (др.греч) «пустая могила» – в Древней Греции и Древнем Риме надгробный памятник, сооружавшийся в случае, если тело не было обнаружено или человек умер на чужбине.  

Катьяяна – известный индийский грамматик, вероятно 11 века до Р.Х. По легенде, мог запомнить театральную пьесу. Считался воплощением полубога Пушпаданты.  

Скорее всего, звучала мелодия джазовой песенки “Say goodbye, goodbye to whisky, / Lordly so long to gin… (Пора прикончить, прикончить виски, / И джин доконать пора…)  

Сальтарелло (итальянск.) – итальянский народный танец. Мендельсон развил мотив сальтарелло в широкую художественную форму (Итальянская симфония).  

Пенфей – герой древнегреческих мифов. Выступал против культа Вакха (Бахуса, Диониса). Во время одной из вакханалий, мать и сестры Пенфея растерзали его на части, приняв за кабана.  

Симпосий – в Древней Греции званый пир с музыкальными и другими развлечениями. На симпосии присутствовали гетеры, но не семейные женщины. Обычно симпосий проводился в складчину.  

Хилон – один из Семи греческих мудрецов, живший ок. 590-х гг. до Р.Х. Ему принадлежит мудрость: « Познай самого себя!»  

Риенцо, Кола ди – вождь неудачного восстания в Риме (1437 г.), пытался вернуть Вечному Городу его прежний блеск.  

Мекленбург – великое герцогство Германской империи. Во время великого переселения народов (приблизительно 1V век), коренное население этих земель, германцы, было вытеснено славянскими племенами.  

Гензерих – король вандалов с 427 по 477 года. Основал в Африке государство, на месте бывшего Карфагена. В 455 году разорил Рим.  

Гаруспик – в Древнем Риме так назывался жрец, гадающий по внутренностям животных.  

Крым г. Щелкино гостиница 'Бриз' (Глазами отдыхающего)  

Часть 1  

Расположение: северное побережье Крыма на берегу Азовского моря примерно в 60 км от Феодосии в сторону Керчи. Город молодой, застроен по секретно-изощренному проекту с дикой нумерацией домов для проживания семей будущих работников атомной станции. Но по воле перестройки и Чернобыля, строительство АЭС похоронено, первый блок законсервирован, городок помешанный на секретности остался. Несколько улиц, освещается обычно часть центральной возле ДК Арарат. Дома преимущественно панельные брежневской застройки.  

Проезд и местные деньги: добирался поездом до Феодосии (летом ходит прямой «Минск-Феодосия»), который прибывает в 4-12. Дальше был трансфер до Шелкино (как вариант – частники или автобусом кажется за 25 гривен). На ж.д. вокзале круглосуточно работают пункты обмена валют.  

Курсы Феодосии:  

1.USD =4.98/5.06  

1000.RUR =176/186  

Курсы Щелкино  

1.USD =5.00/5.08  

1000.RUR =175/184, но в одном полуподвальном помещении скупали по 178.  

При наличии в качестве резервных денег Euro – их предпочтительнее менять в Феодосии и то не сразу, так как по этой валюте дикая разбежка у контор разных банков.  

Общее впечатление: неплохой вариант летнего отдыха на северном побережье Крыма. Море теплое, Азовское. Постоянно дуют ветра, но за счет практически не проходящей солнечной погоды (пасмурный и тем более дождливый день в тех краях – редкость!) сильно замерзнуть не получится. С непривычки неприятно в первые дни акклиматизации, особенно в сильно ветреные дни, но от этой беды можно спрятаться-спастись в теплой морской воде.  

Море неглубокое у берега и теплое. За счет постоянных ветров бывает очень редко  

зеркально-спокойным, привораживая отдыхающих нырять в белые бурунчики волн. За счет неоднократного чередования глубин у кромки берега (по колено – по пояс – по колено) на обмелевшие участки набегают высокие волны, на мелких участках разбиваются и теряют свою силу и почти не причиняют вреда прибрежному песочному пляжу. Вода в море теплая, с температурой которой быстро осваиваешься и привыкаешь. Пляж песчаный и очень протяженный. Есть где развернуть для прогрева на песочке свои косточки, не опасаясь, что тебе сядут на голову соседи, или пока пройдешься поплавать, на месте твоих ног окажется чье-то покрывала с ватагой отдыхающих. Здесь такого нет. Даже играют с мячом в прибрежной полосе.  

Глубина подступает не сразу, почти везде есть кармашек для не умеющих плавать и малолетних детей. Для желающих поплавать на глубине – долго идти не придется. В отличие от Золотого пляжа Феодосии дно моря в местах отдыха практически везде песчаное. Иногда волнами прибивается (в сильно штормовой день) нитевидные зеленые водоросли. Но подобного добра обычно не очень много, она либо складируется на береговой полосе, либо перемалывается в узкой прибрежной зоне. Достаточно чуть пройти дальше в море и будешь избавлен от этого «счастья».  

Сравнение с Черным морем у Феодосии.  

Возвращение с экскурсий на кратковременное купание в Черном море на Золотом пляже Феодосийского залива дало возможность сравнить подобные места отдыха. Черное море субъективно воспринято чище. Горизонт кажется шире. Вода даже в ветреный день прозрачнее. Но изобилие у побережья огромных скалистых глыб, заботливо укутанных в ковер зеленых и коричневых водорослей, не делает море дружелюбнее. Ступая по мягкому ковру, очень легко поскользнуться и наехать на острые грани скал, запрятанные в толще мягких и с виду заботливых одеяний. Здесь надо ступать очень осторожно. А нормальных входов на глубину – не очень много. Все чаще они – узенькие бухточки, окруженные мохнатыми скалами, где под ногами желтоватый ковер песчаного дна, огражденный скалистыми глыбами с узким безопасным проходом на глубину. Заросшие водорослями скалы сильно портят впечатления от Черноморского пляжа.  

По прозрачности вода Азовского моря проигрывает пляжу Феодосии. Она не такая изумительно чистая, а скорее чуть зеленоватая, особенно в прибрежной полосе. Но стоит чуть дальше заплыть в море, на большие глубины – и этот небольшой нюанс с цветностью воды становится практически незаметным. В редкие спокойные безветренные дни даже прибрежная вода видится чистой и прозрачной. Но на Азове безветрие – большая редкость.  

Еще одним неприятным моментом, хорошо запомнившимся от посещения неорганизованных диких пляжей Феодосийского залива, являются многочисленные колючки, которые немилосердно впиваются в незащищенные ноги отдыхающих, как в зеленом, так и в высушенном виде. Высохшие даже коварнее, так как по цвету сливаются с песком пляжа, а жалят еще немилосерднее, прогоняя не прошенных гостей со своей исконной территории. Это делает перемещения по прибрежной полосе сродни прогулок по минному полю.  

Морской берег у Щелкино воспринимается очень дружелюбным. За счет ветров песок не успевает так раскалиться, чтобы обжигать ноги отдыхающих. Пляж к ногам доброжелателен – очень редко попадаются вымытые волнами кусочки скал, практически везде песок и лишь в редких местах вместо него россыпь изувеченных ракушек. Нет никаких намеков на кусачие колючки, которые вдоволь изобилуют дикие песчаные пляжи Феодосийского залива. При очень большом желании можно найти бухточки, где также есть скалистое дно, в одном из них устраиваются путешествия в воду с аквалангом.  

С точки зрения ненавязчивого сервиса для отдыхающих оба пляжа практически равноценны. Регулярно прогуливаются загорелые коробейники, щедро предлагая практически один и тот же набор пляжного перекуса: креветки, рапаны, сладкая медовая пахлава и холодное пиво. Особой разницы в ценах нет, видно корпоративно держат цены на свои услуги за доставку удовольствий к месту приема солнечных ванн.  

Фрукты: если сравнивать цены на дары полей солнечного юга с ценами на уже доставленные дары в Минск, то складывается стойкое впечатление, что фрукты на юге не растут. Вернее, растут, но затраты на их выращивание неимоверные. Если хочешь отъестся фруктов вдоволь, к морю лучше не ехать – дорого. Те же персики в Минске были дешевле раза в два, виноград – в полтора раза. Арбузы и дыни были сравнимы по цене. Возможно, это объясняется желанием отыграться на заезжих отдыхающих и тем, что в основном торгующие – это уже перекупщики и работающие у них по найму. Производителей среди них не отыщешь. Для тех, кто вырастил сам, нет особых условий стоять и сбивать цену. К тому же рынок в городке – один, но цены на нем практически одни и те же.  

При выезде на экскурсию из Щелкино дорогой на Симферополь несколько раз встречались придорожные рынки, где ценник был раза в два-три раза ниже и гораздо больше предлагавших товар. Но подобные выезды обычно сопряжены с определенной культурной программой (вроде Аквапарка в Судаке), к тому же в самом начале культурно-развлекательной программы не очень то и хочется забивать носимые сумки виноградом и персиками, чтобы затем тягаться с загруженными руками по местным достопримечательностям и местам развлечений. Возможность отовариться на обратном пути утром видится более предпочтительнее, но мало реализуемой. Обычно после участия в многочасовой культурной программе у большинства отягощенных малыми детьми насущным желанием является скорее доехать до своей «базы». К тому же после 15-00 стройность рядов торгующих теряется, им тоже хочется вернуться к себе домой, а большинству насытившихся впечатлений и очень разморенных жарой уже не хочется останавливаться из-за такой мелочи, как фрукты. Разница в ценах видится незначительной и не выманивает останавливаться.  

09.08.2006  

Тишина сгоревших лет.  

Ночь сегодня волшебная! Чёрное, как сажа, небо в яркой россыпи звёзд. Такое небо бывает только в августе. Как будто кто-то щедрой рукой швырнул в чёрную глубину полные доверху пригоршни звёзд, и они застыли там высоко вверху. Хорошо думается в такую ночь!  

Как листы календаря, листаю минуты жизни, которые застряли в моей памяти, как якорь на дне – спасительный якорь. Я удивляюсь порой, какое множество событий могла вместить одна человеческая жизнь. Я говорю о своей жизни, потому что знаю много людей, которым практически нечего вспомнить, кроме серых будней, работы, семейных забот.  

Вот чиркнула звезда, прочертив чей-то след в ночи. Что это? Кто-то умер, или кто-то родился? Что мы знаем о жизни, в чём её смысл? Ум рвётся на части, но постичь этот смысл не удалось ещё никому. Сколько философов бились над этим вопросом, но, кроме трюизмов вроде: «Смысл жизни в ней самой», никто ничего не придумал. Истина известна только Создателю, который знает, зачем сотворил этот мир и дал нам жизнь. Но разум людей не в силах постичь эту извечную тайну.  

Моя жизнь, как мираж в раскалённой пустыне. Со мной ли всё это было? От всех встреч, разлук, друзей, любви, тревог остался лишь пепел, покрывший меня до плеч. Но всё же… Шуршат страницы жизни, подёрнутые слегка желтизной. Как много любви было в моей жизни!  

Самый большой дар небес – это любовь моих родителей. Я навеки у них в долгу. Может быть они смотрят сейчас на меня из чёрной бездны, утыканной звёздами, и слышат меня? Может быть…  

Мама была небольшого роста, полненькая, хохотушка, любила покричать беззлобно и тут же просила прощения. Она прекрасно готовила, шила нам с сестрой красивые платья. Папа был высокий и красивый. Он был сирота, рос в детдоме. Всю жизнь проработал в горячем цехе, был строгий и одновременно мягкий и добрый со всеми. Он беззаветно любил маму, помогал ей по хозяйству, даже сам пёк пироги, когда она попала в больницу. Сладкие воспоминания детства!  

И ещё один дар небес – мои дети. Бог послал мне безмерную любовь к ним, это великое счастье. И не беда, что их любовь далека от моей безмерности. На закате лет я пережила второе рождение, и опять мне помог Бог, который дал мне смирение, терпение и прощение нанесённых мне обид. Я устроила самосожжение той гордячке, которая всю жизнь была на пьедестале, окружённая любовью и уважением. Нельзя ждать утешения от детей, они слишком поглощены своей жизнью. Они любят нас, но странною любовью. Их любовь эгоистична, она проистекает из страха остаться в этой жизни без опоры, так как мать – самая верная и надёжная опора.  

Я открываю окно в мир моих неосознанных мыслей, и из глубин моей памяти всплывают милые сердцу образы и картины.  

Самая яркая страница в моей личной жизни – Денис. Это был высокий красивый парень. Он произвёл на меня сильное впечатление своими светскими манерами. Коренной москвич, он работал корреспондентом газеты «Московский комсомолец». Я влюбилась в Дениса сразу и бесповоротно.  

Каждое воскресенье он приезжал ко мне на свидания. Мы ходили в кино, рестораны, гуляли. Было приятно получать от него небольшие презенты – игрушки, цветы, всякие милые безделушки  

Отрываю глаза от тетради и, посмотрев на звёзды, опускаю взгляд с неба на землю. Напротив моего окна-лес. В лесном затишье раскинула своё покрывало ночь. Ветки берёзы за окном вздыхали и сонно потягивались, а из леса шёл томящий дух хвои и отдыхающей от жары земли, сладкий запах гниющих опавших листьев. Скоро осень, сезон примирения, – жизнь и смерть в добром согласии идут рядом, взявшись за руки.  

Я живу в этой тетради, перемещаясь из одного пространства моей памяти в другое. Воспоминания надо выстрадать и дать им отойти, но что останется? Хочу словами закрепить прошедшие мгновения, но гаснут образы, и картины тускнеют, поэтому я спешу, мне надо запечатлеть это до рассвета, иначе всё канет в лету. Усталый шелест старых писем, в них прелесть умирающих цветов. Ежи Лец сказал: «Трагедия старости не в том, что стареешь, а в том, что остаёшься молодым». Как это верно!  

Сколько у меня было увлечений! Боюсь до утра не смогу обо всех написать. Да и нужно ли – обо всех?  

Наша романтическая любовь с Денисом длилась уже пять месяцев, когда он сообщил мне, что его посылают в командировку на три-четыре дня, как повезёт. Стоял жаркий, душный июнь. Как раз в эту субботу наши одноклассники ежегодно собирались в родной школе. Я решила пойти, так как сидеть одной без Дениса дома не хотелось. Как всегда на встрече одноклассников Были воспоминания, веселье, танцы и, конечно, много вина. Я была довольно пьяна, когда наш классный «супермен» предложил проводить меня до дома. В подъезде он стал меня целовать, я вяло сопротивлялась. Внезапно открылась дверь, и я увидела Дениса. Когда я рванулась к нему, он выставил перед собой руку и сказал: «Я думал, что ты необыкновенная, а ты как все».  

Я рыдала так, как никогда потом не плакала, поняв, что потеряла большую, настоящую любовь. Сейчас я уже твёрдо знаю, что это была единственная любовь в моей жизни. Много потом было мужчин в моей жизни, меня любили, ревновали, но я всегда помню свою юношескую любовь.  

Я всегда была человеком сегодняшнего дня, редко думала о будущем. Но меня трогает обаяние красоты прошлого. «Память о прошлом – творческая, преобразующая память. И время, и память великие метафизические тайны.» Память тленна и эфемерна, поэтому я так спешу запечатлеть на этой бумаге то дорогое мне прошлое, совершаю акт осмысливания и преображения его. Я не боюсь теперь собственной смерти. Для меня мучительна смерть близких мне людей. Ведь жизнь без любимых, без друзей лишается смысла.  

Всё вокруг объято сладким и глубоким сном. Сладким ли? А сколько тел ворочаются в мокрых простынях, вскрикивая от кошмаров! Откуда-то слышится тихая песня. Может это чья-то душа поёт, и ветерок доносит её с какой-нибудь из планет?  

Моя судьба, как лодка на волнах, – то вверх, то вниз, судьба играет лодкой, как игрушкой. После Дениса я никого не любила. Влюблялась? Да, но любовь… Кто-то из великих сказал: «Любовь – это война и отдых, наука и ремесло, это всё и одновременно ничто. Невинность и коварство. Коварная невинность. Появиться и исчезнуть. Это маленькая вещь с чудовищными последствиями».  

Осколки моего сердца порхают по следам моих воспоминаний. Вся моя жизнь, как горсть песка, что течёт между пальцев. Я устала, пройдусь последний раз по облакам, считая звёзды. Устала и ночь, бессильно повиснув на ветвях деревьев, посылая мне целительный воздух влажных сосен и уже утреннюю прохладу. Луна побледнела, и небо потихоньку светлеет. Тьма медленно рассеивается, и лес кажется фиолетовым, краски слегка размыты, как на картинах импрессионистов.  

С первым лучом солнца я заканчиваю свои воспоминания, так как Денис – это не только конец любви, но и конец юности. Много ещё всего было в моей бурной событиями жизни – любовь мужчин, их суетная и инфантильная энергичность. Были друзья, рестораны, походы, горы, моря и, наконец, мужья и самое главное – мои дети. Но всё это было уже в другой, взрослой жизни.  

Вот и рассвет. Робко и нежно розовеет небо на горизонте. В рассвете кроется награда за мученическую ночь. Крадучись подходит тоска и жёстко хватает за горло, горячий пульс бьётся в висках. Всё это было жизнь тому назад. А что теперь? Теперь только вперёд, к тому, что безначально и бесконечно.  

15. 07. 05