|
|
Я факел... намедни.. и медные трубы,
как бледные трутни, гудели гундосо
и славили светоч тугие подруги,
под руки мои распушившие косы.
И косные дамы в корсетах фасеток
соседок, следящих за нами раскосо,
вздыхали внутри гименеевых сеток
в мечтах о нахале с тугой папиросой…
Позвонил отец и говорит:
Слушай, здесь, на острове, я умираю.
Вышли мне по почте тысячи три.
- Да, конечно, папа, я понимаю.
Я вышлю тебе эти сраные деньги,
Обойдусь без пары левисов новых.
На меня наступают забытые тени:
Что ты всё о деньгах, скажи хоть слово.
На лекарства, говорит, очень дорогие лекарства.
Позвонил твоей матери – говорит: собирай бутылки.
Ты видишь (плачет), где я сейчас оказался.
Папа, ты же мужчина, говорю, не хныкай.
Меня здесь окружают большие вещи.
Я пишу стихи, в узких кругах я популярен.
Да, моя жена заменяет мне женщин.
Она мне столько волшебного каждую секунду дарит.
Видишь, твой сын счастлив, я ведь и правда счастлив.
Ты ведь был счастлив, ну, 10, 20 лет назад?
Говорят, любовь закатилась, но она никогда не гасла.
Послушай, я тебе правда очень, очень рад.
Инсульт, в любой момент. Очень плохой диагноз.
В трубке всхлипы. Папа! – ору – твою мать!
Я не помню, я потерял, диктуй адрес.
СПб, Канонерский остров, д.14, кв.5.
На твоём острове, ты знаешь, я никогда не был.
Мне всегда казалось, там туземцы и роскошный закат.
Где бы я не терялся, не метался где бы –
Я изредка вспоминаю твои руки и взгляд.
Ты хочешь от меня правду? Ты умрёшь, я знаю.
Одинокий, покинутый и больной.
Это страшно. Но я тебя прошу, умоляю,
Будь со мной мысленно, будь со мной.
Я пошлю три тысячи на твой потерянный остров.
Завтра. Ты их получишь через два дня.
И если здесь есть бог, а его не может не быть просто –
То ты вспомнишь и простишь меня.
Я когда-нибудь окажусь на твоём месте.
На каком-то острове, на какой-то ничтожной земле,
И буду просить, рыдая: 300, хотя бы 200.
И ты, со всех сторон света, улыбнёшься мне.
Это не расставание. Это не слёзы в трубке.
Я слышу, явственно слышу: шумит вечерний прибой.
Папа, скажи туземцам, пусть помолчат минуту.
Скажи им и выйди из комнаты с гордо поднятой головой.
К чему плодить бесплотные химеры?
Меня давно не примут в пионеры,
ни в наказание, ни для примера...
Без тормозов умчались годы в даль.
Старею, ядом отдаёт миндаль.
И смерть кристаллизуется, Стендаль.
Чем ближе мы, тем наша рознь сильней,
надежда замещаема – Налей!
Тоска – материальнее идей.
Зачем метаться между ДА и НЕТ?
Пустое, тратить силы столько лет,
чтоб временем быть съеденным в момент,
стать пустотой, летящей в пустоту,
распавшейся на ЭТУ и на ТУ...
Рожденье, смерть я рифмой не сплету.
Чего желать, чтоб после не жалеть?
Рок бреет нас почище, чем «жиллет».
Глядишь, а прежней прыти уже нет.
За 37 свалившись, как в пике,
уже не полетаешь налегке.
Обид в тебе, как карасей в реке.
Года в довес даются всё трудней.
От торжищ за бессмертье у людей
худеет мысль и бьётся в череп дней.
Любимая, разгадывать нас брось,
со всеми вместе, мы друг с другом врозь.
Нас раздирает мирозданья злость.
Пираньи дней обгладывают год.
Век на излёте… Новый к нам вот-вот
придёт, такой же судеб наших мот.
Когда он нас сожмёт в своей горсти,
кому сказать последнее – Прости?
Итог один, зачем к нему грести?
Любимая, не сблизит время нас
прочнее, чем с картошкой ананас
на грядках жизни, где пишу рассказ.
Чем ближе ты, тем дальше ты от той,
что быть могла бы нитью золотой
по лабиринту комнаты пустой.
К чему спрямлять мне кривизну зеркал,
в которых век безумный отсверкал,
и наши судьбы вчерне начеркал?
Где в 40 лет упёршись, как баран,
уже и не решишься на таран.
Куда податься? В Библию ль, в Коран?
Любовь уже не девочкой, Ягой,
склоняется с отравой над тобой,
но жжёт всё тот же пламень голубой.
Подкармливает жизнь тебя с руки,
но не напишешь ни одной строки,
чтоб не были глаза её строги...
Прощай, сорокалетняя ступень!
Отстреливать тебя от жизни лень, –
лечу, всё в той же кепке набекрень.
Чем душу свою волоком тянуть
по дну тоски, сквозь муть её и нудь,
куда-нибудь и, в общем, как-нибудь,
уж лучше синим пламенем гореть!
Мне рано реактивной тягой тлеть,
не прочертив параболу на треть.
Я крышу мира строчкою пробью,
где вынырну, в аду или раю,
уж всё равно, наверное, вралю.
И на орбите где-нибудь земной,
я тормозну, скучая за тобой,
ЛЮБЛЮ ТЕБЯ – мой вечный позывной...
Под утро чайки хмуро бродят по песку,
туман пуховым покрывалом над водой...
Между деревьев неба глянцевый лоскут
блестит приколотой единственной звездой.
Днём рыжей кошкой к морю ластится жара,
листву каштанов солнце щедро золотит,
но всё прохладнее, всё тише вечера,
и джаз цикад в пустынном парке не звенит.
Так театрален новый бархатный сезон –
расшит дождём узорный занавес листвы...
Осенних свадеб чаще слышен Мендельсон,
и жизнь по-прежнему прекрасна ...
Се ля ви...
Городская осень закружила в вальсе
Меж домов-высоток, на площадках детских…
Школьники с восторгом смотрят в окна класса,
Как листок кленовый отлетел от ветки…
Ветром был подхвачен он в паденьи быстром
И вспорхнул, как птица, устремившись к небу,
В солнечных лучах мерцал багровой искрой…
Зашумели ветви, выполняя требу…
Высоко поднявшись, падать долго будет,
Этот лист кленовый – символ нашей жизни –
Ярко отыграет роль всех наших судеб,
Посвятив концерт пылающей отчизне…
Листья хороводят свой последний танец,
Землю покрывая пышными коврами… –
И бегут детишки: собирают в ранец
Счастье по крупицам голыми руками…
Летающая тарелка
В гречишном падает поле.
Там раздаются звуки,
От которых по коже мороз.
Мужики с топорами и вилами
И бабы с хлебом и солью
Собрались у места падения,
На коне – Иисус Христос.
А вернее, Христос на иконе:
Допустил летописец ошибку.
Раздаются странные звуки,
От которых собаки кричат.
Из тарелки выходит пришелец,
Он несёт на лице улыбку.
И улыбка такая, что бабы
Закрывают лица девчат.
С духом собравшись, староста
Выходит навстречу пришельцу.
На нем шёлковая рубаха-
-Лакированные сапоги.
В этой деревне когда-то
Проходили с атакою немцы,
Ни сапоги, ни рубаху,
Однако же, взять не смогли.
Прохор Горбатый с финкой
Недоверчиво, косо смотрит,
Пальцы ласкают наборную
Жёлто-синюю рукоять.
Всё бы ему, Горбатому,
Любую малину испортить.
(Марсиане в семидесятых
Украли у Прохора мать.)
Только пришелец смотрит
Ясным и светлым взглядом
И говорит, и речь его
Понятна всем и близка:
"Мне ничего такого,
Люди, от вас не надо.
Я притомился с дороги –
Дайте мне молока!"
Это, возможно, легенда.
Где ту найти деревню?
Поле уплыло гречишное
В жарком июльском сне.
Ввысь улыбался староста,
Вслед лепетали деревья.
Плыл Христос на иконе,
А может быть, на коне.
С Днём Рождества – тебя,
журнал «Арифис»!
Гостеприимный – и,
«странноприимный дом».
Хозяйкой – славен ты,
всевидящей Арифис,
теккилой прозы, и,
поэзии – вином.
Спасибо за привет!
Спасибо за приют,
где причащаются,
и плачут, и поют.
Осень – время раздумий,
не так ли?
Осень жизни и осень души...
Когда мысли роняя –
как капли
дождь октябрьский –
невольно спешим,
середины отметив итоги,
подвести золотую черту...
Нам ли, грешным,
не думать о Боге
и в себе не искать чистоту,
когда так безмятежно-прозрачен
взгляд небес,
и пронзительна тишь...
Бесконечной тоской, не иначе,
дышит Вечность.
У края стоишь –
когда вдруг,
на тебе замыкая
с нею связи божественной нить,
просветлённость наступит такая,
что поймёшь,
зачем
стоило жить...
Мой гусь-хрусталь отравой полон.
К нему я подношу лицо
И, не простившись жестом, словом,
Веселёнькое пью винцо.
Сады моей Семирамиды
Ещё чуть-чуть – и так близки.
Какие ж я имел там виды!
Но взял – и умер от тоски.
И гуси белые, сквозные,
Куда ни кинь тяжёлый взгляд –
Пронзают берега иные...
О непонятном говорят...
Кос не плету, ветер вьёт их в колечки,
Так жеребёнок не знает уздечки.
Колосом тело моё созревает,
Чище дыхания нет, не бывает.
По-королевски пришёл аппетит:
Кровью играет, румянцем горит.
О, поспеши же, судьба, расскажи,
Чьи же объятья возжгут свет души?
Страницы: 1... ...50... ...100... ...150... ...200... ...250... ...300... ...350... ...400... ...450... ...500... ...550... ...600... ...650... ...700... ...750... ...760... ...770... ...780... ...790... ...800... 802 803 804 805 806 807 808 809 810 811 812 ...820... ...830... ...840... ...850...
|