|
|
Не единожды побитый,
спорадически поддатый
я привык ходить небритый,
неумытый, неприбратый.
И противно, и опасно
для здоровья так шататься,
только мне предельно ясно:
я не создан прибираться.
Я могу сорить и пачкать,
чем-то где-то портить что-то,
гадить, жрать, плеваться жвачкой
и косить под идиота.
Это – рок, предназначенье,
цели, смыслы, суть натуры…
Это – новое теченье
гигиены и культуры.
Кто сказал, что нереальны
в туше бражного бомжары
божьих искр гениальных
изверженья и пожары?!
Для чего же мне, поэту,
чья душа – мембрана чувства,
посвящать себя не свету
величайшего искусства,
а метению паркета!..
До чего же мне обрыдло:
пол мести – не для поэта,
а для черни и для быдла!
* * *
Как долг, тоску терплю,
Печаль приемлю тихо,
Судьбы былое лихо
Не хаю во хмелю.
Страстей прошел черед,
Исчерпаны забавы,
Химера шумной славы
К успеху не влечет.
Иных утех душе
Покаянной пристало,
Доселе не пропала –
Не пропадет уже.
Встречать рассвет, рукой
Приветствуя, как дело,
Участливо, умело,
С заботою простой
Подмогой миру быть,
Насколько есть ухватки,
Держать его в порядке
И трудным хлебом жить.
Под вечер уставать,
Смыкать в забвенье веки
И видеть сны, как реки,
Быстры.
С зарей вставать
И не искать предлог,
А шествовать по жизни,
Как по родной Отчизне,
Покуда хватит ног.
Милы мои мечты,
Мои надежды святы,
Светлы мои сонаты,
Стары мои грехи…
* * *
Земную жизнь, как список кораблей,
я прочитал едва до середины
и в сумрачном сплетении аллей
запутался количеством нулей
календарей, что врут, как Насреддины
срединных царств, где властвует сентябрь
и поднебесный серп отрежет половину
от ночи, чей оркестр соловьиный
оглохнет,
вихри нежные крутя.
Напитки – покрепче!
Например – чай!..
Слова – покороче!
Например – Че!..
Любовь к Умберто Эко должна означать
вытатуированная роза
на твоём плече?..
Мысли поглубже!
Например, вот:
Журавли выпускают впереди себя синиц,
чтобы обезопасить свой высокий полёт
и своё положение
среди других птиц.
Книгу – потолще!
Например, в пятьсот страниц.
И признание человечества!
В виде, например, Нобелевской премии.
Но если снова вспомнить тех же синиц,
то не они ли над кукушкиным гнездом
совершали парение?..
И кого там смогло разглядеть
их острое птичье зрение?..
Жизнь – подлиннее?
Ну а тут – рак!
И все твои достиженья не стоят шприца,
который всё равно не уменьшит боли,
и не остановит врачебных врак…
Вспомни, что «Нашествие варваров»
ты не смог досмотреть до конца…
…а выключил телевизор
и сразу увидел в нём
отражение
своего
лица…
Подойди ко мне и всмотрись, дорогая, в меня:
Тот ли я? Я не помню.
За хрустальной горой переливы большого огня.
Пеший странник идёт заоконный.
У него в рюкзаке любимая чашка моя,
На привале достанет её, голубого цвета.
(Потемнеют тут же голубые моря,
Потемнеет в глазах.) Вспомни это.
Как тебе говорил я: «у слёз безымянный цвет,
Назови предмет – и ты получишь значенье...»
Странник выпил море и достал предмет –
И любуется им в увлеченьи.
Это дым, это облако, и страннику нужно гореть,
Но какой в этом смысл, если внутри – море?
Это память моя, испарившаяся на треть,
А на две трети вместившая голубое.
Посмотри внимательно, руки ли – руки мои?
И глаза ли – глаза? Я себя по частям забываю.
........................................................
Утонувшие реки неназванно потекли,
И наполнилась чашка, любимая, голубая…
Человек толстый и тонкий.
Но какое, признаться, дело.
Птица за море летела:
Не долетела только.
Только тонкий, а может, толстый
Ждет ее, не дождется.
Это совсем не просто.
Я открываю книгу –
Что–то на дне колодца
Бьется, но не постигну,
Что.
Толстый и тонкий, что вы
Думали, что вы знали
О тоненькой птичьей крови,
Рисующей в небе знаки.
Но нету на небе птицы,
Которой небезразлично
Что–то совсем не птичье,
Что смотрит со дна страницы.
Если ты помнишь, толстый,
Если ты вспомнишь, тонкий:
Ваши большие слезы
Птичьим крылом негромким
Бережно утирало
Небо большого цвета...
Что–то со дна сияло,
Но не увидеть это.
Толстый и тонкий, где ж вы,
Синим объяты светом,
Нету вас, как и прежде,
Птица молчит об этом,
Птица за морем синем,
Птица жива, а это
Значит, что мы не сгинем.
(Но промолчим об этом!)
Вот и кончилась боль.
Вот свобода, вот я,
слезы – циферки ноль –
больше нет ноября.
Дом запущен и пуст,
и в подъезде ночном
заблудившийся пусть
притворится пятном –
я фонарь наведу, –
вроде был силуэт.
Показалось. Уйду.
Никого в доме нет.
Лишь оставит следы
бестелесная пыль,
след покойной беды,
ту, что дом схоронил.
Мертвые листья падают вниз
С тихим шорохом,
Каркают черные птицы,
Собираясь на юг,
Рваные газеты дворник
Складывает ворохом,
Мимолетное счастье
Рвется из усталых рук.
Загребая ногами,
Как черный аист весной,
Маленький человек
Спешит по своим делам.
Каждый новый день
Расплескивает небо
Над его головой,
Каждая новая ночь
Выбрасывает его
Как ненужный хлам.
Больше, чем полжизни
Деревья остаются молодыми,
Каждую осень умирая
И воскресая весной.
Желтые скамейки
Совсем еще недавно
Были такими-
Же как и деревья,
Покрытыми листвой.
Какие-то значки
На форменном кителе,
Объятия хотя и крепки,
Но все же нежны,
А ночь обещает быть
Слишком непродолжительной,
Хотя ее обещания
Вряд ли кому-то нужны.
Последняя любовь уходящего года.
Нужно успеть,
Наверстать упущенное.
Капает то ли дождь,
То ли слеза с небосвода.
Парк – нет места более
Унылого и запущенного
Осенью, когда воздух
Перестает пахнуть акацией,
Когда глаза фонарей
Подернуты пеплом
Чернеющего неба,
Хотящего казаться им
Просто пустотой без запаха и цвета,
Осенью, когда уходят
Далеко-далеко корабли,
И кто-то навсегда
Оставляет на берегу сердце,
Когда дворники закрывают парки
До следующей весны,
Приколачивая таблички
«Просушка»
К облупившимся дверцам.
В моем доме каждый звук
раздается без меня.
На стене сидит паук,
он – хозяин, а не я.
В моем доме на стене
фотографий нет моих,
отражений на стекле
и не мной написан стих.
В рюмке красное вино
будет выпито не мной.
Гроб протащат сквозь окно,
А в гробу лежит чужой.
Тихо дремлют вдоль пруда
деревянные дома.
Моя жизнь и этот стих
Снились одному из них.
Слово должно быть вкусным.
Из тридцати трёх букв
выбрать пять-шесть искусство,
чтоб захватило дух.
Весел ты или в грусти,
трезв или снова пьян,
выпустит и не впустит,
если оно – обман.
Если в нём смысла – йота,
хоть и в кругу словес,
жизнь не рванёт аортой
через сердечный порез.
Слово – начало бога
или его конец,
алфавит – здание морга,
если поэт мертвец.
Слово должно быть вкусным,
пусть на трибуне, пусть
на перекрёстке узком,
там, где любовь и грусть,
там, где судьба и случай,
там где звезда и грязь,
и – чем больней, тем лучше
песня поющих язв.
Слово – и в ад из рая,
слово – и раем ад.
Слово – такой Израиль,
из палестинских карт.
Слово над миром кружит,
снегом, а то дождём,
сея в поэте ужас
и пропадая в нем.
И попадая в область
ритмов строфы и рифм,
вялится, будто вобла,
курится, словно миф.
Зреет, томясь до срока,
чтобы, однажды, в ночь
вынырнуть одиноко
из предыдущих толщ.
И со вторым, и с третьим
взрывом соединясь,
гений себя же встретить,
этим не возгордясь.
Слово должно быть вкусным,
не на века, а так,-
заповедь Иисуса
в Библии и в стихах.
Страницы: 1... ...50... ...100... ...150... ...200... ...250... ...300... ...350... ...400... ...450... ...500... ...550... ...600... ...650... ...700... ...750... ...760... ...770... ...780... ...790... 791 792 793 794 795 796 797 798 799 800 801 ...810... ...820... ...830... ...840... ...850...
|