МАЛЕНЬКИЕ СКАЗЮЛЕЧКИ 

Опсь и Эгэгэська пошли в лес за грибусяками. 

Эгэгэська шла-щла и зплутякалась. 

- Опасяяяя! – кричит – Еся кто? Эгэгэсь! 

А Опсь хотел крикануть, да в яму – опсь!  

И провалякался весь. 

И думает – Ну вот… 

И стал хохотюкать и подхрюкивать. 

И Эгэгэська его нашла тогда. 

Во как. 

* * * 

Змяк и Черепух пошли воевать Пиндихрюка. 

- Выходи, злобный Пиндихрюк! 

А Пиндихрюк не выходит. 

Оне опять орать. А он опять не выходит. 

Так прокричали Змяк и Черепух двести сорок один раз. 

Почесались и ушли. 

А Пиндихрюк думает: – Ну дураки… 

Почесался и спать лег. 

Какая война может быть, если завтра баня?  

* * * 

Вышел из берлоги червяк, посмотрел на свое копыто 

и понял, что наступила весна и пора линять. 

И что берлога-не сахар, и лучше бы не дурить,  

а махнуть осенью вместе со всеми червяками на юг.  

А тот так и перья все повыпадают. 

* * * 

Жила-была на свете Розовая Змеюшечка. 

Она очень любила куклу Барби и мечтала о том, 

как укусит ее за ногу и Барби распухнет, и никогда больше ее не покинет. 

* * * 

Вышел Змей Горыныч из пещеры и говорит: 

- Это кто на меня тут сказал «Заморыш какнутый»? 

А Илья Муромец выходит с большоооой дубинкой 

- Ну, я сказал. 

А Змей тогда говорит: – Спасибо за критику. 

МЫ ИДЕМ НА ДЕЛО 

Сегодня эта жирная скотина поднялась ни свет ни заря. Хряк. Мой отец. 

- Пашкет! Вставай, нечисть. Сегодня мы идем на дело. 

Пинком под зад. Вода из ковшика сегодня не полилась. Потому что вскочил раньше. 

Сорвалось веселье.  

- Что? 

- Идем сегодня. 

- И что? 

- Давай заначку. 

- Нет у меня никакой заначки. 

- Ты не ври мне. Пензию мы не всю истратили. 

- Не всю? А кто вырвал кубышку? А? Забыл как ты ее вырвал из рук у меня? 

- Я? 

- А кто, Пушкин, что ли? 

- Не помню. 

- Еще бы. Так нажрался потом…еще б ты помнил. 

- Сынок, ты меня не обманываешь? 

- Катись ты, папа… 

- Хорошо. Сегодня идем. Надо одолжить. 

- Я опять? 

- Меня заметят! 

- А меня посадят! 

- Но ты же воин света…джедайское отродье…а? И ты – не сможешь?  

- Знаешь, на что надавить… 

- Иди, иди…собирайся… 

Улица грязная, такая слякоть, еще и снег идет. Следы сразу превращаются в чавкающее 

болото.  

- Махмуд! Дождись… 

Махмуд кивает. Он скупает краденое, подонок. У нас, честных воров. Он знает, что мы сегодня идем. Он понял. 

Воняет рынок, и торговка рыбой воняет мусоропроводом. 

Вот карманчик ее, близко. 

- Почем окунь? 

- Это камбала. 

- Это?? 

- А шо?... 

- А я думал – окунь… 

Рука у нее там, в кармане. Это плохо. 

- А вот и бритоголовые… 

- Где? 

- Да вон же, у ворот, сейчас начнется. 

- Да где ты их видищь? 

- Воон! Руку протяните прямо. 

- Ну? 

- Вот я вам ее разверну немного. Видите теперь? 

- Ёпсель…надо сматываться…Ванька! Иди постой за меня! Тут опять эти… 

Тихо. Спокойно. Не бежать. Калитка. Тротуар. Сейчас она заорет. Вот. Орет. 

Пашкет сделал несколько шагов с ускорением, вписался в толпу и пошел уже спокойно. 

Как визжит!... 

Отец сказал. Отдадим ей. Потом. Возможно даже – на том свете, если не успеем на этом. 

Как это вкусно – соевая колбаса! 

Появилась лапша, пиво, бутылочка осетинского счастья, карта района… 

Скатерть-самобранка. 

Пошел, украл, застелил и ешь-пей. 

- Открываем совещание. 

- За успех. 

- Да. За удачу Робин Гуда. 

- Жирных возьмем сонными. 

- Точно! 

- А ты заметил? Они все время жрут. 

Это папаша сказал, захлебываясь горячей лапшой. 

- Жрут. В каждом окне. Только и делают. 3-4 раза в день. И больше даже. 

- Ага, потом их возят на лечение. От ожирения. Ты понял? Какой наклад государству? 

Олигарх столько не стырит у народа, как эти…жратуны эти… 

- Давай еще за успех! 

- За дело! Мафия бессмертна. 

Опрокинули, закусили. Хорошо. Стало намного лучше. 

- Значь так. На подъезд – не более 50 секунд. 

- Есть, команданте! 

- Выше третьего – не забегать. 

- Яволь, майн фюрер! 

- Вот карта, все номера стоят, со стрелками. Тебе все понятно? 

- Как божий день. 

- Я на стреме, как всегда, с сумкой. Понятно, да? 

- Обижаешь, пахан. 

- И я тебя прошу, сынок. Грязные лампочки не бери. Махмуд за них ничего не даст. 

- Да я всегда только чистые вывинчиваю. 

- Ой не ври. 

- Да, пап! 

- Ой, не ври мне! 

- Ну, ладно, ладно…подумаешь одна на сто. 

- Так вот, и одной – не надо. Время только терять. Понимаешь? Заскочил, вывинтил, 

сдал на базу. Ферштейн? 

- Эйнштейн, папа. Вы у меня никакой не ферштейн, а самый что ни на есть гений воровского дела. 

- То-то, лабух. Учись у отца. 

Сон перед выходом на большую дорогу. Чтобы руки не дрожали. 

Это традиция уже. Нельзя нарушать. Удачи не будет. 

Будильник подпрыгнул. Кот орет. Он ненавидит будильник. 

Сумерки. Сумерки богов. И жирных жратунов. Время крутить лампочки. 

- Батя! 

- А? 

- Проснись. 

- Да я не сплю. Думаю. 

- Я тоже тут подумал. 

- О чем? 

- У меня заявление, отец. 

- Какое еще заявление? Куда, мля?! 

Пахан аж подскочил. 

- Да никуда. Тебе заявление. Я больше на 30-ти процентах не работаю. 

- Ах ты… 

Аж задохнулся родитель. 

- Сынок…ты не прав. 

- А ты прав, да? Одна только нещадная эксплуатация, а платишь – как малому. Половину. Все. Баста. 

- Так на мне же семейные расходы. 

- Какие, в зад, расходы!? Ты что мне тут лапшу вешаешь, а? Ты что, коммуналку платишь? Ну, ты, папа и индюк! 

- Я индюк? Да у меня, может, женщина есть! 

- У тебя!  

- Да. 

- Врешь. И это не семейные расходы. Это другая статья.  

- Сынок. Никогда при мне не говори это слово. 

- Половина. 

- Нет. 

- Тогда одалживать будешь сам. 

- Это жестоко. 

- Жестоко: эксплуатировать детей. 

- Нет. 

- Да. 

- Ладно. Со следующего раза. 

- С этого. 

- Нет. 

- С этого, или пойдешь крутить сам. 

- Ладно. Ты вырос, сынок. Хорошо. Половина, так половина. 

* * * 

Вышли. Похожи на коробейников. Две сумки. Начинаем по схеме. 

Ноги сами бегут, руки винтят. Спорится дело. Жирные, их называют «жильцы», 

даже не замечают ничего, пропускают, ждут у дверей, чтобы дверь не закрылась. 

- Спасибо! Благодарю вас. 

Сумка полнится. Махмуд ждет. Он допоздна сегодня. Сегодня мы придем за своим. 

«Жильцы» (ну что за слово такое!) медленно погружаются во тьму. Казна богатеет. 

Ноги – то гудят, руки ломит. Работа. Осталось 2-3 подъезда пройти, чтобы заполнить вторую сумку. 

- Пашкет! Иди покурим. 

- Нет. Надо доделать. 

- Ну, хрен с тобой. А я курну. 

Замерз батяня груши-то околачивать. Холодное это дело: быть на стреме. 

- Ой, бабушка, стойте! Не закрывайте дверь! 

Старушка остановилась и глянула. Пропустила в подъезд. А что за глаза у нее… 

Необыкновенные какие-то. Будто светятся. Будто видят насквозь. 

Пашкет оторопел и встал. 

Бабуся медленно пошла по ступенькам на второй этаж. 

Пашкет стоял и глядел на лампочку. Чистая. 

Бабуся стала у двере й и роется в кармане. Ключ ищет. 

Тут с Пашкетом случилось нечто автоматическое. Он протянул руку и вывернул лампочку. 

- Ой! – Сказала в темноте старушка. – Это ты, что ли, свет выключил? 

- Я не выключил. Я вывернул. 

- А зачем? 

- Ворую. Продаю потом. Жить-то надо. 

- А… 

Старушка замолчала, обдумывая слова. 

- Так ты, вот что…ты вверни мне обратно-то, а то, ведь, я ключ не воткну в дверь никак. 

Пашкет ввернул. 

От яркого света пошли ослепительные блики и старушка все никак не могла попасть ключом в скважину. 

Пашкет поднялся наверх, взял из ее руки ключ, вставил и повернул два раза. 

Дверь открылась. 

- Вот. Готово. Проходите. 

- Спасибо. 

- А вы меня не боитесь? 

- Нет. 

- А вы сколько раз в день едите? 

- Да когда как…что за вопрос у тебя…то один раз поем, а то два. Больше не тянет. 

- Тогда мне вас бояться нечего. 

Старушка улыбнулась и Пашкет понял, что она не очень-то уяснила себе его слова. 

- Потому что вы меня понимаете… правда? 

- Да… 

Бабуся, кажется, хорошо делала вид, что не боится, и вот только на этих словах она вдруг 

поняла, что Пашкет не придуряется, говорит как есть, и что жизнь его заставляет воровать, а не злоба. 

- Заходи… 

Она открыла перед ним дверь. 

- Я? 

- Ну да, ты. И я – тоже. 

Они зашли в прихожую, и это оказалась маленькая церковь. 

Так старушка устроила себе свое жилище. 

Она подошла к алтарю и зажгла спичками несколько свечей. 

Пашкет обомлел. 

Лики святых, Богородица и сам Христос смотрели на него строго и так ясно, так легко стало ему, что захотелось пойти и ввернуть назад все лампочки. 

- Ага, а жить на что? 

Сказал ему тут же голос разума. 

Но Пашкет его не слышал. 

Он разглядывал иконы, старинные, в золоченых рамах, настоящие реликвии. 

Его внимание остановилось на Богородице и он увидел внизу, справа «1803». 

- Такая старая? 

Он показал старушке на икону. 

Старушка кивнула. 

- Я тебе подарю другую. Эта – семейная ценность. 

Пашкет все глядел и глядел в глаза Богородице. 

- Надо же…как красиво…А вы мне подарите – эту? 

Он показал на небольшую иконку, позади всех, взял ее руками. Она оказалась очень тяжелой. Такой, что рука провалилась вниз, когда он слишком легко стронул ее с места. 

Золото… 

Старушка кашлянула нервно и сказала: – Нет. 

Тут с Пашкетом приключилась истерика. 

С ним такое бывало иногда, ведь родители пили, и бивали его, и орали, все было. 

Оттого и психика его иногда выдавала такие фортеля, что он и сам не ведал – что с ним происходит. 

Глаза его опустились вниз и он, не помня себя, заговорил быстро-быстро: 

- Ага раз значит как себе так золото да старину а как чужому так на тебе боже что нам не гоже хороши жирняки мало мы вам лампочек повыкручивали надо еще вас самих выкрутить с этой жизни насобирали себе по помойкам вот пойду да и возьму с собой эту золотую и ту еще старую тоже возьму а тебя прихлопну старую ведьму да папаша мой поможет мне он тут рядом и ножик у него есть и мешок на голову… 

Пашкет продолжал свой нескончаемый речитатив, не видя ни себя, не старушки, а только плывя в тяжелом облаке, раскачиваясь и не поднимая глаз. 

Старушка сходила на кухню за молотком и встала позади него. 

И вдруг все кончилось! 

Отпустила его напасть, бесы его устали и ушли. 

Он очнулся, хотел привстать и улыбнуться старушке. 

Удар молотком пришелся ровно в сочление височных костей, раздробил их и выплеснул 

наружу мозг. Пашкет упал. 

Он жил еще несколько секунд, слыша как стрекочет на стене телефон,  

это старушка набирает номер, а еще глухой голос отца в подъезде: 

- Пашка! Ты где там? Павлуша… 

ЗИМОЙ НА АМУРЕ 

Как же, бывает, выдергивает жизнь человека из привычного мелькания дней, из  

непрерывной смены картин родной ему природы, из райских подсолнухов и островерхих,  

в дымке, стогов. Уносит его от белых мазанок-хат, милых сердцу прудов и полей...  

В одночасье лишает вида сказочной щедрости яблонь, тенистых уголков двора, где стоит  

поставленный еще дедом стол и вкопаны отцом скамьи, от стен родного дома, в котором  

хлопочет мать и ждет своего часа в холодильнике добрая четвертина. 

Только что слышен был мелодичный украинский говор, душа нежилась закатными полотнами...  

Еще вчера радовало все, что здесь фырчит и бренчит рессорами, ржет и лает, ласкает взор или  

матерится по пьяному своему беззлобному куражу… 

И ничего этого больше нет. 

Приехал на харьковщину, в родное село, старший брат Михаил, да и сманил младшего, 

Петруху, к себе на Дальний Восток. Стучат теперь колеса, летят клочьями туманы вдоль 

рек и мостов, диву дается Петро Нечипоренко – как же велика и богата людьми земля. 

Скудна бывает планида их, голой степью лишь одаряя родившихся новичков жизни, 

а кому – и реки, полные рыбы, и тайгу, полную зверя даст. Вот и справедливость ее. 

Что выпало, то бери.  

На ветру, на камне, на круче и посреди степи строит свои гнезда человек и шумят там  

птенцы его, судачит с соседкой жена на кухне, шкворчит на плите еда и всякий рад этому  

уюту и крепости бытия, спешит домой, к родному порогу после труда и забот. 

Первые два дня, как сели в поезд, все ели да пили с Михаилом, а затем Петро устал. 

Манило его к себе окно и то, что за ним мелькало, бежало и плыло, складываясь в  

нескончаемые картины неизвестной ему, чудной и странной, по другим уставам устроенной жизни.  

Так добрались они, на седьмой день пути, до конечного пункта своих странствий, 

деревни Васильки, стоящей на самом берегу Амура, на границе, в синем своими сопками 

и небом, темно-зеленом своей бесконечной тайгою краю. 

Приветливый народ тут жил. Закатили сразу Петрухе прием, будто званный гость к ним  

заявился, да долгожданный. Петро с удивлением отметил, что брат его зачем-то  

пораздавал все привезенные абрикосы и груши, которые они так упрямо тащили за собой 

через всю страну. Но Михайло успокоил брата. Сказал, что так надо и жадничать тут не принято.  

Петро не понимал его, возражая, что жадность и бережливость – разное. 

- Понимаешь, – говорил ему Михаил, затягиваясь дорогой сигареткой, купленной на  

остатки отпускных, – Там у нас, дома – плюнь и дерево вырастет. И одна семья хозяйство  

в руках завсегда удержит. Потому и бережливость в чести: у кого с головой порядок – тот  

руками сыт будет. А коли нет у человека царя в голове, то и хозяйство у него худое. 

Кто ж ему потакать будет? А тут – суровая зима, длинная. Лето коротко, неурожаи часты, 

в одиночку хозяйство не вытянешь, без помощи людской не проживешь. Стало быть,  

принято помогать, последним делиться. Вон Юрка, сосед, как сохатого на охоте завалит, 

так всегда поделится. Как же я его детишек абрикосами обойду? Их тута нет, они деткам  

здесь – как мороженое, брат. 

Постепенно, осмотрелся в здешней жизни Петро, и по нраву ему пришлась она. 

Желание скопить денег быстро прошло, оттого, что и не тратились тут они слишком, 

и копились сами собой, да и довольно их было. Колхоз на ногах крепко стоял, платили  

хорошо, жаловаться грех. Все самотеком. 

Так и жил он тут уже третий год, не строя планов, не намечая дат, но приглядывал себе  

будущую жену. Была тут одна красотуля… 

Рыбачили всласть, на охоте были, заготавливали на зиму пельмени и квасили капусту в  

бочонке, гнали втихаря самогон и привыкали к этому краю, прикипали к нему душой. 

Все тут были пришлые в разных поколениях, всех пленили здешние красоты и просторы, 

тишина, свобода и труд в удовольствие. 

Разве что, соседи через Амур были уж больно беспокойные. 

Председатель их всекитайского колхоза сбрендил совсем.  

Лектор в клубе такое рассказывал – хоть стой, хоть падай. Как воробьев всех постреляли у  

себя на полях, по приказу Мао этого ненормального, как потом всякая тля да гусеница  

урожай сожрала, да много чего. Кино показали документальное.  

Ох, и народ, все в тужурочках, со значками, чисто октябрята какие, и орут, глаза вылупив, 

насколько возможно, цитатниками машут. Макаки, а не народ. 

По утрам врубали радио и мявкали на всю реку свои песни целый день.  

Для настроения. 

Листовки иногда бросали в Амур и прибивало их к берегу. 

Поганенькие листовки… 

Злые. С кучей ошибок и несуразицы…грамотеи. Все войной грозили. 

И полезли бы, и стали бы делать то, что хотели, ведь и пограничников убивали, 

вырезали им звезды на спинах, выкалывали глаза. Команда была «не отвечать на  

провокации», пока не сунулись они уже по льду толпой, кучей, с танками, с минометами. 

Низкий поклон герою, комзатсавы, не дождавшись приказа из Москвы, самовольно две  

секретных установки и долбанул с обеих сторон по первой волне 

наступавших.  

Как корова языком.  

Говорят, все оплавлено было, одни жженые потроха по острову, боекомплекты  

на людях взорвались, внутри танков: такой градус, выходит, образовался… 

И как рукой сняло. 

Прекратились истерики и провокации, но злоба шла с той стороны вместе с ветром. 

Затаили ее недавние «братья навек». 

Выезжая на лед, 18 декабря 1979 года тракторист Петро Нечипоренко зашел в сельсовет и  

взял бумагу, разрешение на выезд. 

Надо было разгрести на льду реки площадку от снега, довольно большую.  

Мороз спадал. С юга, с Китая дул крепкий ветерок, предвещая оттепель. 

В полдень, когда работа уже была почти сделана, подъехал «газик» и брат Михайло  

заскочил к нему в кабину бульдозера. 

Принес обед, да бутыль свекольной вонючей самогонки. 

- Ты много не пей, – сказал он брату, – Стакашку-то перекинь с обедом, да дремани.  

Работы нет, но ты ж нашего командира знаешь – заявишься раньше времени, так он тебе  

придумает работу. Так что не спеши, под вечер приезжай, а на базе добьешь бутыль-то. 

Петро поел и выпил с братом, а перед тем как подремать, решил доделать площадку, 

чтоб потом не маяться. В сон клонило хорошо, но он взялся все же за рычаги и покатил 

по льду, борясь с охватившей истомой. 

Захотелось выпить еще, и тогда он остановил своего «Умку», так назывался его  

бульдозер, и звезда еще была нарисована. Выпрыгнул на снег, обтер им лицо,  

встрепенулся. – Вот так, – подумал. – Теперь можно и тяпнуть.  

Вскоре сон взял свое. Петро не удержался. Уснул за рычагами. 

Заправленный солярой по самые уши, «железный конь» дырчал и дырчал…В кабине было 

тепло и совсем не ощущалось ничего тревожного, беспокойного – напротив, снились 

ему Ялта и Алушта и девушка-бармен в винном зале, красивая, с объемистой грудью… 

Девушка солнечно улыбалась и на милом, певучем, чудном как Днепр при тихой погоде, 

родном языке вежливо предлагала ему не приставать к ней, а проснуться, выйти из  

кабины и отлить, пока не случилось с ним лютого конфуза, после которого и домой-то 

стыдно будет появиться… 

Петро вздернул головой, закрыл рот и проснулся. 

С неохотой проснулся, потому что хотелось бы ему знать – что там было между ним  

и девушкой дальше. 

Всю сонливость его как рукой сняло, как только сознание включилось и довело до его  

сведения следующую картину: глубокая, темнющая ночь. Глаза выколешь – не заметишь 

разницы. Хотя, еще вот что – плотный, стеной висящий снег. И ни огонька…  

Огоньки-то, может и были, но за такой плотной тканью снегопада они только угадывались,  

да так ненадежно, так хрупко светили эти звездочки, что казалось, 

будто они сами слепились из снега, и только кажется теплом их мерцающий свет. 

Петро сделал неотложное дело и стал с усилием вглядываться в снежные искорки. 

Трактор все работал, уткнувшись в сугроб, а на ум шли очень нехорошие, дрожащие  

мысли, сбивающиеся в легкую панику. 

Он вспоминал, как слово за слово, как хлопнули по стаканчику, закусили с охотцей  

мерзлым салом с луком и теплой еще картошкой с соленым крепким огурчиком, и что  

хлеб был свой, печеный, душистый, ржаной. И Михайло побег в контору по срочным делам,  

а Петро, не спеша, доел обед… 

А что было дальше?.. 

Он обошел вокруг, осмотрел «Умку», упершегося ножом , а потом уткнулся взглядом в  

белую стену и стал еще более скурпулезно изучать редкие огоньки, пробивавшие лучами,  

будто иглами, летящие густые хлопья. Среди больших пушинок проскакивали, кружились  

и маленькие, как мошка в тайге, которую брат Мишка звал «драздрофилами» и учил –  

как спасаться от нее мазью и сигаретным дымом.  

Эта мешанина не давала разглядеть огни, но вскоре глаз привык и, все же, стал видеть тусклые шарики  

света за пеленою снега. 

Напротив Васильков – большой деревни на берегу неширокого, хорошо промерзшего 

Амура стояла маленькая китайская деревушка. 

Название у ней было…не знаю как и сказать…матерное. 

Местные-то все знали, что стыдливые картографы лишили его естества и откровенности. 

А уж сельчанами-то она звалась – как есть, приведя, лишь, ее имя в удобно-издевательский вид.  

И взрослые, и дети, вовсе не чувствовали никакой скабрезности, а что тут поделаешь? Раз они ее так назвали? 

Этим сельчане часто шокировали редких приезжих людей, которые, впрочем, быстро  

смирялись с этой прямой и ясной правдой жизни, и уже вскоре называли вещи своими 

именами не стесняясь.  

Рядом с нашим берегом возвышался плоским горбом небольшой островок. 

Его всегда было видать. Так вот. Острова нигде не было.  

Огней на той стороне, где был сейчас Петро, было меньше, чем на противоположном берегу… 

Выходило совсем нехорошо… 

– Ну, ну… – Успокоил себя Петр.  

И стал еще раз внимательно разглядывать снег и считать. 

А в голову ему все лезла картина недавнего инструктажа трактористов начальником заставы.  

Он там хорошенько расписал все ужасы допросов, пыток и самой китайской тюрьмы.  

И как возили в клетке по всему Китаю, издевались над нашими вертолетчиками, 

случайно залетевшими на чужую территорию в непогоду. 

Чем больше Нечипоренко считал, тем хуже ему становилось. 

Получалось: уснув, Петро переехал Амур и уперся в снег на той стороне. Выходило так. 

- Дак как же? Я это…шо, в Китае?!... 

Ужас потихоньку спустился к нему с небес вместе со снегом. 

Паника безысходности стала проникать в кончики пальцев, мутила разум, лишала его чувства самого себя. 

Этого не может быть. Этого не может быть. 

Фраза ходила в голове по кругу, усиливая свою громкость на каждом витке. 

- Крышка…Что теперь делать?  

Туман истерики накрыл голову с верхом.  

- Всё. Всё… Конец! Амба… 

Внезапно, будто нерв попал на другой, оголенный – сыпанули искры и взвыла боль внутри.  

Сорвалось с катушек! 

Нечипоренко, дернулся, замер и вдруг ощутил, как в голове его прозвенел трамвайный звонок  

приветом из Харькова.  

– Цзззыннь… 

И затикали часы. 

- Жили-были три китайца.  

Он оглянулся на голос. 

- Цак. Цак-цедрак. Цак-цедрак-цедрак-цедрони…  

Петро хотел заорать: «Мамо!...», но некто, старослужащий, живущий в его мозгах,  

заткнул ему рот и отвесил доброго пинка.  

Тогда он сделал несколько куриных шагов, вытягивая шею, будто убегая сам от себя, однако, голос настиг его и там:  

- И женился Цак на Цыпе… 

Он еще пробежал немного и опять обернулся в темноту. 

- Цак цедрак – на Цыпе дрыпе… 

- Я не хочу!! – заорал Петро внутри себя. 

- Цак цедрак цедрак цедрони – на Цыпе дрыпе дрымпомпоне… 

Тут сознание стало потихоньку возвращаться, и уже было ясно, что он жив и нормален. 

Просветлев умом, Нечипоренко обнаружил себя, остекленевшего взглядом, упертым в  

родные Васильки на том берегу. 

Оно вернулось!  

Сознание…хорошее…мое… 

- Що цэ я зробыв? – инстинктивно перешел Петро на родной язык, как и всякий раз,  

когда ему было очень плохо. – Чорт мэнi затрiiмав ихать сюда, за тридевъять земель с рiдной 

харькивщины, с Золочевского району… 

А там такие пруды-ставки, такие нежные липы и лучи солнца пробивают туман в саду,  

где растут дулями на деревьях сладчайшие груши, и даже простая вещь – горилка:  

не такая как где-то еще. Хочется обнять бутыль с такой великолепной горилкой  

и не отпускать ее от себя.  

Это все Михайло. Это он сманил, бiсова лапа! Он и напоил…эх, братка… 

Ну, спасибо тебе, мля…Подсобил брату подохнуть… 

- Мишка! – Прорыдал тихо себе под нос Петро, – Сто чортiв тобi у пельку! 

И со слезой на глазах погрозил брату через Амур. 

- А теперь – что? Умирать теперь… 

Стало вдруг себя так жалко, что хотелось задрать горло и взвыть, как волк на картинке. 

- Вот только этого не надо! – Петро попытался взять себя в руки. 

Так. Снег идет. Так? Китайцы ни черта не видят. Так? Но могут услышать! 

Все. Тихо! Все… 

Чем быстрее, тем лучше – надо развернуться, поднять нож. 

А дальше, погасив все фары, очень тихо, на самом малом ходу – дергать отсюда! 

Мороз, снег валит – сидят китаезы по норам. Никто не услышит. Никто… 

Только, главное – тихо и без паники. 

Нечипоренко вскочил в кабину бульдозера и погасил габаритные огни, с удовольствием 

отметив про себя, что основные фары так и не были включены. Все правильно… 

Ведь когда он уснул – был же день. Тут пошел стеной снег – поэтому он и переехал реку  

незамеченным, ведь все провода, сигнализация их – на берегу, а он до него просто не доехал!  

Он никем не замечен: ни китайцами, ни своими, иначе бы уже получил себе очередь в голову – не от тех, так от других! 

А габариты, видать, случайно включил, уже когда проснулся…ну да!  

Ходил же отлить – вот и включил для подсветки… 

Так. Это уже хорошо…Поднимаем нож… 

Медленно, не газуя сильно, как сонная рыба подо льдом, он развернулся на васильковские огни 

и покатился вперед, вспоминая матушку, архангелов и заступника нашего Иисуса 

Христа, в которого он не верил. Лишь бы до дому добраться – а там готов и в чёрта лысого поверить,  

и в Бога всемогущего, только спастись! Только бы не очередь в спину! 

Бульдозер наматывал на гусеницы холодные от страшного ожидания минуты, склеивал 

в линию продрогшие метры, полз по толстому льду, засыпанному мягким, скрадывающим  

звуки лохматым снегом, продолжавшим падать без ветра и без просвета, вертикально вниз… 

Время тянулось как водка на сильном морозе. 

Оно пыталось своими водянистыми краями примерзнуть ко всему, что находилось рядом, 

собрать на себя как можно больше пустой воды переживаний, оставляя Петру глотки  

тягучего чистого страха, который как спирт на похоронах – лился внутрь по глотку, но 

не брал, а только собирал тело в одну мощную пружину скорби. 

Он жалел себя. И, вообще, жалел, и на всякий случай.  

Ведь звука своей пули он даже не услышит, звук придет уже потом, когда свинцовая оса  

воткнет свое жало ему в спину… 

- Суки! Рожи рисовые! – материл он своих будущих убийц так, будто его уже в гроб  

положили, предварительно помыв и обрядив как деревянную куклу во все новое и чистое. 

Не пожалеют!...Эти отродья маоцзедунские – никого не пожалеют! У них там революция, 

в башке пожар. Своих бьют как саранчу и саранчу тоже бьют... и едят…  

Боже мой, Отче небесный, заступник! Верую! Как есть! Свечку поставлю…  

В райцентре часовенка есть – не поленюсь, съезжу, поставлю, только спаси! Спаси!  

Бензопилу свою подарю первому встречному!  

Петро очень уповал на Бога, оттого что больше было не на кого. Мудрый и суровый лик,  

сошедший с редко виданных им икон, выглядел как само спасение.  

Да, он готов и на жертву. Готов даже втихаря пойти в церкви подсобить бабулькам и попу,  

да что там – и послушником стать, не чувствуя при этом ни стыда, ни страха.  

Господи! Верую, что есть ты, Отче наш! 

Бульдозер тихо ткнулся в береговой выступ. 

Нечипоренко замер от неожиданности…потом все понял… 

Это берег…свой берег… 

Он перекрестился неправильно, как попало, так ведь до правил ли уже было?  

Спасся… 

Чудо…Снег помог… 

Вот он, бережок родной, огни горят… 

Ну, Мишка, гад! Фингал тебе под глаз, паскудник! Заслужил, змей – искуситель… 

Мысли о Боге как-то стразу потускнели и стали багровыми осенними листьями опадать,  

складываться в бесформенный холмик. 

Петро включил фары и выдохнул протяжно. 

Ну да, вон и дымом родным тянет, пахнет едой. 

Так. Сейчас подойдут погранцы – надо показать разрешение на выезд. 

Он порылся в «бардачке», вынул сложенную бумажку, переложил в карман телогрейки 

и закурил… 

Жмурился как кот, прикрывая глаза от дыма, затягивался крепко, а дрожь в теле все 

не унималась…требовала стакана и изощренного мата – для расслабления души… 

Слева на берегу кто-то шевельнулся и стал выбираться из снега. 

Пограничники… 

Петро уже ясно видел белые масхалаты, одетые сверху на полушубки, знакомые очертания  

«калашникова» и красные звезды на ушанках… 

Лица смуглые, с юга ребятишек призывают, в такие лютые морозяки! Узбеков, таджиков 

посылают служить. Где тут смысл? Вот еще та машина – военкомат… 

А этим и полушубков не выдали, в телогреечках. Ох, ребята… 

Зато уж потом будут в своем ауле героями. 

- Здорово, бойцы! 

Петро высунулся из кабины и протянул белый листок. 

Бойцы остановились как по наитию, замерли и долго-долго глядели друг на друга, будто  

стеснялись чего-то. Потом дружно сняли автоматы с предохранителя и наставили на Нечипоренко. 

- Э… – сказал Петро, – Вот бумага, гля! Иди, возьми бумагу, чучело… 

- Шао Цзе! – ответило чучело и дернуло автоматом: дескать, выходи с поднятыми руками!  

Нечипоренко вспотел и тут же замерз. 

Он вспомнил – Михайло рассказывал как лет десять назад тут недалеко два китайца 

прокрались ночью на заставу, сняли часового и вырезали ножами, спящих – всех до одного.  

Тихо пришли, тихо ушли… 

Без стрельбы, без гранат и криков «Ура!»… 

- Сёза…* – умоляюще прошептал Петро, – Ходи домой, а?  

И показал рукой на другой берег, – Домой ходи?...Будь ласка… 

* Сёза – мальчик (кит.)  

- А я и так – дома! – ответили ему глаза китайского пограничника. 

Петро внезапно ощутил страшный удар мысли – изнутри и прямо под темечко. 

И это была мысль не о том, что он, по своей дурости приперся на мушку китайца,  

перепутав чужой берег со своим. И не то чувство досады, когда, бывает, понимаешь - 

каков ты есть дурак. Даже мысль о родном братце, впутавшем его в эту историю, и та куда-то далеко ушла… 

Он стоял, подняв руки вверх, и думал о том, как только вот, на его глазах китаец сказал  

слова одними глазами, совсем не открывая рта – и он услышал их, да еще и на понятном ему языке!  

Так – вот как общаются животные! Так, как этот китаец! И они друг друга понимают!  

Это ведь открытие! 

Ему вдруг захотелось оправдаться, принести извинения, ведь он не враг, он маленький человек,  

тракторист, просто…мужик. 

- Ходя*…- Ласково сказал он китайцу, – Не виноват я. Их бин…драздрофил… 

* Хо Дя – китаец, китаеза, китайчонок (кит.)…в зависимости от контекста 

Петро даже показал пальцами – как мало его в этом мире. 

Тут ему стало плохо, голова закружилась, замелькали белые мухи в глазах. 

Он бережно отдал китайцу бумажку и тихо упал лицом вниз, прямо в пушистый снег.  

Зарывшись в него носом , ясно ощутил уходящим сознанием: снег был не родной. 

Он не пах солярой и углем. Вороньими следами и собачьими неожиданностями. 

Он пах чесноком и побоями. 

Чужой снег. 

В одном лесу жила птица необычной породы и окраски. Она была фиолетовая, а кончики ее перышек были алого цвета, и казалось, что это огоньки пламени. 

– Феня, ты горишь! – кричали птице пролетающие мимо неё сороки, когда она дремала днём на ветке березы. 

Феня испуганно вздрагивала во сне и начинала махать крыльями, отчего со стороны напоминала горящий факел. А сороки хохотали над Феней, радуясь, что опять застали её врасплох. 

Лес, в котором жила Феня, считался зоной отдыха. И на полянке недалеко от гнезда птицы часто собирались туристы и другие люди. Они жгли костры, пели песни и шумели очень громко. Каждый раз с наступлением лета Феня попадалась в руки туристов, потому что была очень доверчивой и падкой на ласку. И каждый раз туристы бросали её в костёр, наверное, с перепою… Бедная Феня горела уже по-настоящему, встряхивала крыльями, но этот огонь пожирал её целиком на глазах у потешающихся над нею туристов. Хорошо ещё, что туристы не знали об особенности этой птицы. А дело в том, что утром Феня просыпалась в своём гнезде. И она вспоминала с содроганием, как языки пламени сначала тёплые, а потом всё жарче и жарче, да так, что становилось нестерпимым, обнимали её тельце. 

Но однажды случилось чудо. Турист, ласкавший пёрышки Фени, задремал и, когда он увидел горящую Феню, было уже поздно. Но всё равно он бросился в костёр спасать птицу. Тщетно пыталась Феня вытолкнуть туриста из костра: он сгорел вместе с ней. 

Утром Феня, как обычно, проснулась в своём гнезде, вспомнила о вчерашнем кошмаре и не хотела открывать своих прекрасных миндалевидных глаз. Каково же было её изумление, когда рядом с собой она обнаружила невредимого спящего туриста, который вчера хотел спасти её от смерти. Турист проснувшись, обнял Феню и сказал: 

– Птичка моя ненаглядная! Как же замечательно, что я спас тебя! 

А Феня млела в его объятиях и думала, что теперь ей не страшны никакие на свете костры. 

К И Т А Е Ц 

п о в е с т ь 

Врач, поганец, щурик очкастый, право слово – желтая рыба о двух ногах, скрещенная с худым мерином…Оттопырил в сторону два кривых своих пальца, схватил пинцетом смердящую сигару и улыбается своей хитрой улыбкой цвета кукурузного масла пополам с мочой, распространяя табачное зловоние местного производства. Желтая рыба… 

Такая пакость и во сне не приснится, а вот, надо же – явь, вытяни руку и ощутишь ее.  

Почувствуешь всю мерзость цвета, запахов, смешанных в одном кувшине с жестокой географией события.  

Все это будто на тот свет задвигает видимую глазами картину: этого потного типа в грязном халате, его подручных, его пациентов и выводит на первый план торчащую вбок, растопыренную свою собственную руку, подсвеченную все тем же желтым густым туманом. Ну что она так торчит? Прибрал бы кто-нибудь… 

Похоже на вид из могилы: сейчас кто-то кинет горсть земли в лицо, и что-то еще произнесет.... 

Цвет имеет особое происхождение – от пляшущих в блеске электричества, неровных, никогда ничем не чистимых зубов, почти зеленых и поеденных временем, темно-желтой кожи лица, от желтого серпа и молота 

на красной стене, от крови на серой простыне и еле горящей над операционным столом лампы. 

Она выдавала все, на что способна – но это был только поток желтой прозрачной лапши, а не свет.  

Боже мой, как же мы попали сюда? Почему мы здесь? Который час?...И год…год какой сейчас? 

Кто-нибудь знает? 

Желтая рыба, ах ты ж, Господи, твоя воля, закинул бы ты его поскорее обратно в преисподнюю – мысль шевелится под корнями волос как живой лишай, зудит кожа на макушке и хочется спать.  

Упавшие веки давят на глаза, делают им больно, и пальцы на руках стали толстыми как сосиски, а язык распух и занял весь рот, так что невозможно стало его открыть и тихо сказать этой рыбе: 

- Пошла вон… 

- Холосо, холосо… – врач повторял одно и то же, покачивая лысым черепом, будто обтянутая бледным пергаментом тыква сбежала с бахчи и весело теперь торчала на его худых плечах. Фиолетовые крупные 

сосуды проступали сквозь морщинистую кожицу, буграми вздымались лимфоузлы и тонкие синие провода капилляров мешались с волдырями комариных укусов, блестками пота. 

Все это лоснилось, подрагивало и судорожно жило. 

Верхом на черепе, зацепившись за плоский нос – круглые, гигантского размера очки-иллюминаторы, за которыми светятся дьявольским блеском узкие, хлопающие глаза, каждый их которых увеличен до размеров глазного яблока удивленной лошади. Веселой, бестолковой кобыле, которая на всем ходу влетела в живодерню.  

Левый глаз, казалось, достался его хозяину от постаревшего, вечно виноватого арабского скакуна, а правый принадлежал задерганной жизнью монгольской кляче, над головами которых внезапно взлетела со свистом плеть, отчего оба они сжались в комок, прищурились от предчувствия ее неминуемого удара и загадали желание. 

Санитары в грязных халатах ему под стать – изможденные пони, вставшие зачем-то на две ноги. 

Их, и без того узкие, глаза расплылись в умилении и превратились в еле заметные щелочки.  

Они тоже, вслед за желтым черепом удовлетворенно повторяют:  

- Холосо, холосо… 

Что касается новорожденного мальчика, то он, оцененный санитарами и очкариком тем же словом, уже прочистил дыхательные пути, проорался и теперь лежал на столе, вдалеке от матери и мерз, несмотря на жару и духоту китайской ночи. 

Врачи сразу определили степень его уродства – унаследованный от родительницы не по-китайски крупный нос и вытаращенные, как у всех пучеглазых европейцев глаза, которые не смогла изменить в более узкую 

и красивую сторону даже отцовская желтая кровь, смешанная с желтым вином ночных приключений. 

Впрочем, в эту же ночь, отец ребенка растворился в ней совершенно без остатка, так что ни следующим днем, ни послезавтра – вообще никогда он более нигде не появился и упоминание о нем , по этой причине, становится как первым, так и последним. 

Мать, все время громко матерившая радостных санитаров великолепными русскими матами, экзотически 

звучавшими среди цикад и сверчков, теперь устало улыбалась и молча глядела в сторону стола, где лежит 

драгоценный сверток. 

Земное тяготение навалилось на маленькую грудную клетку, электрический свет выжигал глаза, которые видели лишь серые движущиеся пятна в ослепительном огне, но все же, несмотря на холод  

и грубость, встретивших у ворот мира маленького пришельца – все тяжелое, муторное и опасное, казалось,  

было уже позади и только смутное беспокойство все же мешало ему воспринимать этот мир позитивно. 

- Мамаска! – сказал акушер-очкарик, – Высё готово, забирай! 

- Чтоб ты провалился, резинка ты штопаная! – радостно ответила ему замученная мать. 

Акушер, три часа назад еще сомневавшийся в том, выживут ли оба его посетителя, теперь хохотал хриплым лаем, будто гвозди в стену забивал и пот ручьями стекал с него на бурый от многолетней крови, прогнивший до крайности бамбуковый пол. 

Все. Пожалуй, хватит об этом. И мать, и дитя спят, их уже нет здесь, только тела их вздрагивают во сне 

и просят материального вмешательства в их сны, подтверждения реальности их существования. 

Хотя душам их эта реальность до одного места – они парят, они расправили крылья, пробили тонкую 

стенку, отделяющую одно измерение от другого, и перед ними разверзся весь космос человеческого бытия. 

Только лети, лети и ни о чем не беспокойся…  

На все есть воля, но она скрыта, зашифрована иероглифами и на то, чтобы понять: чья это воля и что она значит – уйдет вся жизнь. 

НА ЛЕДНИКЕ 

Они вышли к распадку с четырехчасовым опозданием. 

Джон еле волочил ноги…  

Не подобранные как надо, купленные в ближайшем лабазе, ботинки превратили  

обе его ступни в сочащиеся болью кожаные лохмотья. 

Шнобель говорил ему, просил, показывал на себе: как сделать портянки, давал 

свою футболку…  

Но разве что-то докажешь этому упрямому американцу? 

Теперь он ходит в кровавых носках, переваливаясь, как селезень – с боку на бок. 

А в аптечке ни черта нет – только перекись. 

Сейчас у него озноб начнется… 

Бедолага… 

Стер ноги еще на маршруте, сменил ботинки – и только хуже сделал. 

В распадке – никого.  

Вездеход ушел не дождавшись… 

И ждал он с утра… видать, больше не мог – один на всю округу. 

А, может, его и не было вовсе: сломался…тоже – может быть.  

Знаков нигде никаких нет, ни кострища, ни следов. Скорее, и не было его. 

На метеостанции – тоже сейчас никого нет: даже весточку не послать. 

Вместо стакана спирта и горячей каши с тушенкой – теперь делить на двоих 

один сухарь и идти, идти…Сорок с лишним верст еще топать. 

Вот, проклятье! 

Ну, что – ему: морду бить надо было, чтобы он обулся, как следует? 

Надо было… 

Да теперь поздно. 

Теперь его жалеть надо и на себе тащить! 

Тьфу! Зараза! Что ни пиндос – то приключение! 

- Джон! Смотри туда! Лукаешь? Вон там… маунтин – си? Айс – си? Ледник… 

Нам туда теперь. Напрямую пойдем, страйт! В обход не выберемся – сдохнем. 

Андестенд? Там вэри колд! Дубак. Это тут лето – там снег. Сноу…Свитер есть? 

Ферштейн? Свитер… 

Американец вытащил толстый ирландской шерсти свитер под горло. 

- Well? 

- Да, велл, конечно, – ответил Шнобель. – Хоть тут ты не обосрался. 

На метеостанции есть пара ледорубов. Айс хаммер – там…есть два альпеншток. 

Свяжемся и пойдем. Тугезе – понял? В связке пойдем. Через маунтин. 

- Затшем? – спросил Джон. – Там йест дорога… – Он показал на выход из распадка. 

- Нет. Нельзя. – ответил Шнобель. – Медведи там. Беарс, мэни. А у нас дробь одна. 

Да, ты – поди еще эту зверюгу завали… Фальшфейер один на двоих – не поможет. 

Дэнджер…Опасно, понял? Да и как идти? Ты на лапы свои глянь, клоун! Куда ты 

пойдешь в обход? Далеко! На мясе прыгать будешь? Обратно на базу ты тоже не  

дотянешь…далеко. В Черо, по тайге с твоими лапами – четверо суток – а на базу:  

пять…ну куда? А через перевал – завтра уже будем на месте. Нет выхода.  

Народа на маршрутах – тоже нет. Никто не подкормит. Дроби два патрона. Свое  

все подъели: шли же медленно. Я бы взял больше, да смотри: сколько у тебя груза - 

сам унести не можешь. Тут уж лишний килограмм – как застрелиться.  

Рыба – ниже по течению, а там мишки ходят. Май месяц – ни грибов, ни ягод.  

Ну, засада, короче. Деньги здесь – это просто бумажки. Костер только ими  

разжечь. Понимаешь? Только вверх.  

- Надо…Stay… – осторожно предположил Джон. 

- Стэй? Ты в своем уме? Мэд айдия! Ноу стэй – только топать! Через силу – гоу! 

Жрать-то что будем? Лекарства нет! Ручей – горный, верхи самые, рыбы нет. 

Думали, выйдем быстро – что там идти-то было? Обещали вездеход – где он? 

А теперь рвать надо когти. Так что и не думай даже. 

Джон вымыл в горной речке ноги и обработал раны перекисью. 

Шнобель даже ушел подальше, чтобы не слышать, как он орет от боли.  

Затем сложили вещи поплотнее, сверху пристроили пакеты с сухой одеждой. 

– Драй. Сухое. Ноу точь! Понял? Не трогать – пока я не скажу! – предупредил  

Шнобель. 

Теперь оставалось пройти километра четыре до метеостанции. 

Как только они вышли к берегу и побрели вверх по течению – сразу же напоролись на свежие следы здоровенного медведя. 

- Foot! – Джон увидел первым и встал как завороженный, глядя на след. 

- Да уж…Биг фут…Беар – здоровенный… Но это лучше, чем медведица с пацанами… 

Шнобель вытащил фальшфейер и повесил на шею. Затем вынул топор и дал Джону. 

- Это… – начал говорить тот…  

- Это – отбиваться! Килл мишку? Понял? 

Джон отчетливо представил несоответствие себя и «мишки» и замолчал. 

- Ладно, пошли отсюда – поторопил сам себя Шнобель, и они двинулись в путь. 

У Джона заметно прибавилась скорость, но ясно, что это только от испуга, ненадолго. 

Сейчас мягкие еще портянки сваляются от ходьбы, и идти он больше не сможет, 

если не пересилит себя. А если пересилит – натрет еще больше. Капкан просто какой-то. 

На метеостанцию вышли к ночи. 

Останавливались. Перематывали портянки. Долго шли. Последний километр Джон ковылял уже «на зубах», зная, что стирает ноги в полное уже месиво. 

Но вот избушка, всякие раскоряки с приборами…может… есть – что пожрать-то внутри? 

Не исключено… 

Внутри оказался пакет макарон на веревочке под потолком и пачка «Примы». 

Более чем достаточно! 

Они сварили ужин, причем часть вареных макарон завернули еще в пергамент – 

про запас, так как тащить дрова на ледник было невмоготу, а примуса с собой не было. 

Да и что варить? Полпачки макарошек? 

Улеглись на деревянные нары, протопив хорошо печь, несмотря на летнюю вполне 

обстановку – у Джона началась лихорадка, и погреться перед выходом на лед 

было нелишним. 

Два раза за ночь американец подскакивал, услышав шум у дверей, и Шнобель успокаивал его тем, что это сохатый бродит – не медведь.  

Здесь дым от печки – он не подойдет. Дверь мощно сделана – открывается наружу: не повод для беспокойства. 

А сохатому тут, видать, соль сыпали – вот он и ходит по старой памяти. 

В шесть утра он уже проснулся сам. 

Пора было двигать, чтобы не ночевать на леднике две ночи. 

Они взяли ледорубы, нашли в ящике под нарами четыре ржавые кошки для лазания 

по льду, за что благодарный Шнобель даже перекрестился от радости: подарок судьбы, сталинских еще времен железяки с ремнями. Выбрали всю веревку, какая была при себе, но только кусок репшнура, прочного и нескользкого, подходил для дела. 

Его и уложили в рюкзак вместе с парой карабинов для лучшей сцепки. 

- Идем? – спросил Джон. 

- Сядь, ходок…посиди. Так надо – перед дорожкой. 

Они сидели молча.  

Шнобель знал – чем может закончиться этот поход, Джон только догадывался, надеясь на что-то мифически «лучшее», но между ними уже стало проскакивать  

какое-то неосмысленное электричество, надежда друг на друга и понимание,  

что в случае чего не спасут ни кошки, ни шнур, ни ледоруб. 

Спасет только человек и этот человек – перед тобой. 

На столе лежала придавленная ножом записка. 

«Американец стер ноги. Еды нет. Два патрона с дробью. Выходим через ледник и перевал в Черо – по правому берегу Безымянного ручья, далее – по левому берегу реки». Число. Фамилия: Шноренко.  

- Ну, все! Стэндапаем и пошли! 

Когда подошли к леднику, то все силы, помогавшие Джону хоть как-то держаться и противостоять – иссякли. Глаза его не выражали больше скорби по своим ступням, глядели вперед почти бессмысленно, подернутые белесой дымкой непрерывной, неубывающей боли.  

Шнобель невесело поглядывал, как тот молча сидит и качается всем телом в такт  

ударам своего пульса, и как боль бьет его наотмашь зазубренными железными волнами. 

Пора было уже вставать и начинать подъем, а Джон все сидел и раскачивался. 

Шнобель тоже все никак не мог отдать жестокий приказ…наконец он выпрямился, 

закинул рюкзак, связал лямки на груди и сказал Джону: 

- Лучше гор могут быть только горы! 

- Что? – не понял Джон. 

- Горы – зовут! 

- Я не могу, надо stay …wait… 

- Ноу вэй. Ноу стэй. Ноу вэйт. Понимаешь? – порубал словами воздух Шнобель, –  

Только гоу… Как хочешь – так и гоу. Назад вэя нема.  

- Нет… 

Шнобель молча сел на камень от этого «нет» и закурил «Приму». 

- Ты думаешь – это Ти-Ви?...Картинка? – Он подбирал слова, тщательно изучая их смысл, прежде чем произнести. – «Нэшинал Джиографик», блин? Думаешь, счас чипсы принесут? «Кока-колу» со льдом? 

Джон молчал, понимая без перевода – что ему говорят. 

- Там – смерть! Видишь? Вон она, тварь – за елкой стоит и ждет. Вон за той…  

И за той. И там – смерть. И вон там – тоже….а там – наверху… 

Там – спасение! Там – сэйв! И времени нет! Ноу тайм! Тайм весь кончился! Идти надо, Джон …встать и идти. Понятно? 

Тогда американец глянул на него с ненавистью, встал и сказал: 

- Хватит. Плять. Весь голова проел. Идем! 

* * * 

Все получалось в точности так, как и рассчитывал Шнобель. 

Они выйдут на первую седловину и силы покинут Джона окончательно. 

Так и вышло. И аргумент у него был прогнозируемый: если идти на больных 

ногах – можно свалиться в трещину, коих на пути было предостаточно: коварных, 

злых, занесенных плотным снегом, спекшимся под лучами солнца в некрепкий наст. 

А ночевать-то надо было на вершине. А до нее еще было – ой-ёй сколько! 

И он дал ему макарон. Он рассказал ему анекдот про чукчу, который Джон совсем 

не понял, но смеялся вместе со Шнобелем, так будто родился на этой самой Чукотке. 

Он порадовал американца припрятанными в своем рюкзаке чистыми портянками и дал напиться из фляги, опекая его как малое дитя. Он все сделал, чтобы Джон снова, через полноценный русский мат встал и пошел, открыв в себе доселе неведомое ему – второе дыхание. 

Путь на второе седло оказался самым опасным участком. 

Куда бы они не шли – всюду перед ними возвышались крутые подъемы, широкие трещины, в которые ледоруб проваливался весь сразу или нагромождения льда. 

Последние силы уходили на разведку пути, и скоро уже Шнобель сам валялся на снегу без сил, грыз лед от жажды, от досады, и думал неправильные мысли. 

К вечеру осталось преодолеть совсем немного, но…изможденные, измочаленные, 

несколько раз чуть не рухнувшие вниз, утягивая за собой напарника, с кровавыми ссадинами на руках и ногах, с согнутыми под рюкзаками спинами, замерзшие до немыслимой степени – они молча смотрели на закат солнца так, будто это их покидала жизнь, уходя за линию необратимого горизонта.  

Длинные тени, облака, подкрашенные бордово-алыми красками заката создавали им 

фантастический вид с почти самой верхней точки ледника. Холодная, беспредельно 

совершенная, нерукотворная красота неба, гор и самого ледового пространства, отливавшего ало-голубыми искрами, вовсе не трогала их, оставаясь вне сознания, которое хотело только сна, еды и покоя. 

- Нам нельзя оставаться тут… – Шнобель уже не говорил, а хрипел слова и Джон 

напрягал в себе всё, чтобы понять их. – Теплеет, может быть ледопад, сель небольшой, мы провалимся и съедем вниз вместе со льдом вперемешку– убьемся… Ветер поднимается… Сдует…Понимаешь? Винд…вэри стронг…Сильный ветер будет….надо идти вверх. Там есть место, где можно укрыться. Там…лайф… 

- Здес. Надо stay здес и все…Затшем наверх? Сила нет. Умирайт там. Сдокнем… 

Джон говорил свои слова решительно. Шнобель в первый раз испугался. 

Только что они сопротивлялись холоду и расстоянию вместе, и вот он – один. 

Неуютно стало так, что он передернул плечами как от озноба.  

- Хочешь сдохнуть тут? Пожалуйста. Без меня только. 

Шнобель отстегнул карабин, поковырял кошкой наст и глянул наверх. 

- Чё тут идти-то? Боишься, что ли? Зассал? Афрейд? – давил он американцу на все мозоли сразу. – Ну и дохни тут! Скажу, что ты свихнулся. Спятил – скажу.  

Гоу крэйзи. Поверят… Короче, так: или идем вместе, или – сдохнешь тут один. Андестенд? 

Американец понял его правильно. Это было отчетливо видно. 

Тогда Шнобель, совладав с собой, встал и показал на карабин Джона. 

- Еще раз. Давай повторим. Запомним. Да? Вот…там…трещины. Большие. Кто-то может упасть. Фолл…понял, да? 

- Да… 

- Вот ледоруб… если ты падаешь – надо воткнуть со всей силы! Кошками упереться как можно прочнее – ударом ноги. Я тебя не удержу, если ты не воткнешься, не ухватишься за ледоруб, забудешь про кошки! И ты меня – тоже не удержишь, если упаду и не заякорюсь я. Понял? Надо делать… анкер. 

- Да… 

- Вот карабин…если я тяну тебя за собой вниз…а ты не можешь меня вытянуть вверх – схвати щнур, подтяни петлю рывком вверх – и расстегни карабин, понял? Отпусти меня вниз… 

- Нет…как – внис? Я не понимай… 

- Ну… так…один дэдмэн лучше, чем два трупа, понял? 

- А ты? 

- А я не буду тебя отпускать. 

- Почему? 

- Потому что ты гость. Потому, что это закон. Потому, что я за тебя отвечаю. 

Джон молчал, не зная – что ответить. 

Все это какое-то сумасшествие, его жизнь висит на волоске и не только его… 

И вот теперь он должен еще и сбросить кого-то в пропасть, если что… 

- Мни это не нравится… – Сказал он Шнобелю, пряча глаза. 

- А уж мне как не нравится! – Засмеялся тот хриплым скрипучим смехом. 

Они пристегнулись, постояли немного, собираясь с силами, и пошли. 

Строго по проложенному маршруту. 

Ни влево, ни вправо отклоняться было нельзя, но, все-таки, первым провалился в трещину Шнобель.  

Джон только увидел, как тот шел впереди и вдруг исчез, будто растворился в снегу. Только облачко снежной пыли зависло на том месте, где только что маячила его фигура. В этот же момент шнур так рванул вперед, что Джон лязгнул зубами, не устоял и на животе поехал к краю трещины.  

Он не успел даже что-то подумать, как оказался у самой пропасти, но в этот момент услышал глухой удар и понял, что Шнобель заякорился ледорубом. 

Со всего маху Джон вонзил свой «айсхаммер» в лед, растопырился всем телом на припорошенном колким снегом льду и почувствовал, что шнур ослаб и больше не тянет его вниз. 

- Ааа! – крикнул в трещину Джон. 

- Окей! – ответила ему трещина. – Держишь? 

- Да! 

- Гоу назад! Понял? 

- Йес! 

- Тяни, понял? 

- Йес! 

Джон уперся и потянул. Не тут-то было… 

Ведь на том конце шнура висел не один килограмм. 

Джон скользил, извивался всем телом, слышал – как бьет кошками в стену Шнобель, не забывая при этом выкрикивать маты, стонать и охать. 

Джону удалось вытащить шнур лишь на метр, когда вдруг тот напрягся как живой удав и потянул вниз. 

- Все! – Заорал Шнобель из трещины. – Бросай! Фаст! Брось! Джон! Аллес!  

Джон потянулся к карабину, чтобы сбросить петлю, но вдруг яростная, кипящая мысль стукнула ему под дых: «Я не выберусь один! Это смерть!» 

- Аааа! – заорал без сил, задергался он на снегу и тут увидел небольшой ледяной выступ, вполне пригодный для того, чтобы стать упором. Джон извернулся змеей, закинув ноги вперед всего тела. Он проиграл еще метр длины шнура, но зато уперся обеими кошками в прочный бугор и теперь мог удерживать шнур, и висящего на нем в пропасти человека. 

Шнобель почувствовал, что держит мертво. 

- Джон? Окей? – крикнул он вверх, задрав подбородок. 

- Да! – ответил Джон радостно. – Да! Go вверх! Бистро… 

Царапаясь, как коты по стальному листу, выгрызая сантиметр за сантиметром, они все-таки добились своего и избитая в кровь, веселая рожа Шнобеля появилась из трещины. 

- Хау ду ю ду? – спросил он, растянув рот до ушей и перемахнул через край на лед. 

- Отлитшно! – захохотал Джон и они стали валяться в снегу, орать какие-то двуязычные глупости, бить кулаками в лед и всячески дурачиться, пока не вымотались, не затихли и им не захотелось молчания. 

Выжатые до последнего предела, до мелкой дрожи во всем теле, еще недавно – глаза в глаза глядевшие смерти, узнавшие – что такое настоящий страх, почти уже смирившиеся с гибелью…они лежали на снегу и смотрели в небо.  

Спокойно, как перед сном. Без страха, без истерики… 

Обоим им стало вдруг ясно, как божий день – что нет никаких преград, нет смерти, нет холода и льда. Все – чушь, пугалки, ерунда… 

Есть два человека и их воля, и этого достаточно, чтобы сломить любой из этих торосов, победить ураган, войну, болезнь и мор.  

Что трус умирает еще до того, как смерть берет его душу. Что тягаться с упертыми, наглыми, хохочущими ей в лицо – она не любит. И что – плевать… 

Плевать они на нее хотели и все… 

Глубокой ночью, забравшись в каменную пещерку, естественным образом сложенную природой из больших гранитных валунов – подарок и чудо для сумасшедших путников на вершине, слушая как рвет воздух вокруг них яростный ветер, вжавшись бок в бок, непрерывно дрожа от холода, они все прокручивали и прокручивали этот эпизод, карабкались по ледяной стене вновь и вновь, и тянули изо всех сил шнур, так, что напряжение внутри не отпускало, подстегнутое дрожью, не давая им уснуть хотя бы на минутку. 

Шнобель вынул сухарь и сломал его пополам. 

Вышла полная Луна, и обрывки туч стали играть с ней, закрывая ее то слева, то снизу. Яркая, шершавобокая, растекшаяся блином, она с удовольствием пряталась за эти ширмочки, показывая из-за них свои прелести, улыбаясь раскосой улыбкой и танцуя. 

Ураган уже стихал, уступая место волнам теплого тумана, поглощавшего окружающий мир. Что-то стало потрескивать внизу, и Джон заволновался. 

- Не переживай, – сказал ему Шнобель, – Нас это не касается… 

И – тут же, нарастая, грохоча все больше, усиливаясь многократно, раздался звук приближающегося реактивного бомбардировщика. Он пролетел в ночи над их головами, собрав в гармошку все их сознание, и устремился вниз… 

Это был ледопад. 

Их каменная «беседка» дрогнула, посыпался песок, но больше ничего не случилось, 

а внизу грохотал сель, уходя вниз – ровно по тому месту, где Джон так настойчиво 

хотел остановиться на ночлег… 

И хоть он не видел из-за тумана – что там было внизу, но зато ясно себе представлял, как летят вниз вперемешку с камнями и снегом глыбы льда,  

и замешивают в свою мясорубку их безжизненные тела, как сползают они по леднику вниз, убитые первым же ударом титанической по своей силе, беспощадной стихии… 

Так было бы сейчас, если б не Шнобель… 

А он сидит и грызет сухарь… 

Улыбается Джону кислой усталой улыбкой и думает: как бы вздремнуть немного. 

- Почему мне жарко стать? – спросил Джон, почувствовав прилив тепла во всем теле.  

- Аа…адреналин…Страшно, наверное, стало… – сказал ему Шнобель. 

Джон помолчал, вспоминая что-то важное, задумался, потом вдруг перестал дрожать и повернулся к Шнобелю онемевшим телом. 

- Я чут-чут ещо…и бросить тебья вниз… – проговорил Джон. 

- Ну не бросил же? 

- Нет. Я боятся за себья. 

- А вытащил меня. 

- Я толко потом стать силный, а был… трюсный…трюсливой…понимаешь? 

- Был…Да сплыл. Все хорошо, Джон. Не переживай. 

- Я никогда не быт такой ситуаций… 

- Тем более – молодец! 

Джон откусил кусочек сухаря и понял, что он не может спать. 

Мысли как кометы носились в космосе его головы, то ясные и простые, а то лишь 

хвосты их тенью проносились мимо. Но они составляли собой все более понятную 

ему мозаику. Он понял: что хочет сказать, прямо сейчас. Это нельзя откладывать, 

потому что – потом это можно не понять. 

Он подбирал слова и нанизывал их на веревочку своей мысли до тех пор, пока не 

почувствовал некую стройность, законченность. 

- Я хочу сказать… – проговорил Джон. 

- Говори, конечно… – ответил полусонный Шнобель. 

- Знаешь, мне быть иногда shame… 

- Стыдно? 

- Да…что я американец… 

- Бывает…Мне тоже иногда бывает стыдно…что я – русский… 

- Это не то. Я говорить другой. 

Шнобель почувствовал необыкновенную серьезность и взволнованность в голосе Джона и понемногу стал просыпаться, выходить из только что начавшегося сна… 

- Я хочу сказат тебье…В мире ест люди, которые желают смерт другим люди… 

- Есть такие… 

- Да…Но ты не говорить now… Я буду говорит…Мне не легко это…Вот. Я – не дурень. Не дурачьок, понимаешь? Я говорью как видеть, как ест на самом дело.  

Не айдиот…Не тупий кто толко wach TV и смотрет соккер! Я знать что говорит! Понимай? 

- Да. Ты не тупой, я понимаю. 

- Ест люди, который хотьят толко two billion people* на Земля.  

* two billion people (англ.) – два миллиарда населения 

Осталные они будут убиват. Любой способ. Они будут делать вирус, будут меньят климат, просто стрелят из пушка. Не важно. И они уже делать это… 

Эти люди ест в Европа, но они имеет власт в Америка, они ставят president , они make мнение людей как фокусник… Они будут убиват всех…Всех, кто они планировать.  

Нет никакой другой политика на Земля. Ест толко эта. Она ест главный над всем.  

Не важно кто и что говорит. Говорит – это для дурачьок. 

И все будут молчат. Они будут покупат президент целый страна и те будут с ними за один. Будут помогати убиват свой народ за много денег и власт. Так есть уже.  

И нет никакого путь спасение от этих страшных человек. 

- Ну…американский паспорт – разве не спасение? 

- Нет! Это – иллюжен, иллюзион, понимаешь? Воевать за их interest и сдокнуть – это не есть спасение. Получить себе в Америка атомный бомба на голову – это тоже не ест спасение…Страшно молчание…В Африка многи страна многи школа нет 

молоды учители – все умерли от вирус, но кто-то волнуется этим?  

- Всем по барабану… 

- Да! И ви все будете наказан за этот барабан! Ваша очеред – нэкст! Они очен упрями, и даже когда их лишают много власт – они все равно влиять, покупать люди, убивать непослушны president, их боятся все… 

- Что же делать? Значит война? Атомная война? 

- О…это они трюсливи – бояться…Они лучше обманывать, чем красны кнопка… 

Я хочу говорить тебе – почему у них ест такой большой власт. 

- Почему? 

- Потому что все молчат и желают смерт своим соседи. Потому что люди не браты друг для друг. Люди думают так: – Менше других люди на Земля? О, гуд! Хороший айдия! И они тупие, потому что будет очеред и для них тоже. Есть толко один дорога вижить каждому из нас. Надо не бояться пожалеть другой человек. Не говорит – я стесняюс. Надо любит всех как братия и sister и не бояться говорить это. Пуст эти боятся нас всех.  

А они очень боятся люди, которые together. И это не есть утопи. Это просто – я понимаю тепер. Я не быват раньше такой – чувствовит другой человек как брат. И если тепер будут убиват мой брат – я пойду спасать! И я всем это буду сказать. И они тоже узнать это. И они будут нас бояться, если нас много. Я маленки человек, но я не буду один такой.  

Вот им! 

Джон показал в небо непристойный жест и обмяк. Столько сил истратил на свое яростное выступление. Его трясло мелкой дрожью, но уже не от холода – от той правды, которую он никогда никому не говорил. От той смелости, которую он в себе никогда и не чувствовал. И еще от той решимости, которой у него отродясь  

не было. 

Шнобель потрепал его по кудрям и сказал: 

- Спи, братка…а я покурю пока… 

Джон прижался боком и задремал, через пару минут уже вздрагивая от навалившегося сна. Шнобель курил в кулак, грея дымом застывшую ладонь, встряхивался от холода, сплевывал в темноту и думал о том, что сказал ему Джон, добрая душа… 

Через полчаса уснул и он. 

Шнобелю снились красивые улыбчивые люди, они собирались на какой-то праздник, все здоровались с ним на разных языках, одетые в удивительные по своей красоте одежды – расшитые, украшенные. Разными узорами, разных расцветок:  

у каждого народа они были свои, особенные. В руках все несли маленькие прочные клетки, будто для хомяков или декоративных крыс и там внутри кто-то двигался, выглядывал через мелкую решетку. 

Шнобель присмотрелся к одной девочке.  

У нее была белая, разрисованная клеточка в руках. 

- Это кто у тебя там? – спросил ее Шнобель. 

- Це герцог… – ответила ему девчушка, – Дюже кусачий, як пацюк…Дивитесь! 

И она подняла клетку. Герцог в расшитом золотом мундире сидел на маленьком диванчике и грыз фундук. Он состроил надменную рожу и показал кулак. 

- Вот так фрукт! – подивился Шнобель. 

В других клетках сидели нефтяные и стальные короли, очень жадные банкиры, валютные спекулянты, продажные президенты, тираны, законченные вруны и убийцы… 

Кого там только не было!  

И те, кто так хотел убить много-много людей – тут тоже были, скалясь и плюясь через решетку, они произносили какие-то завиральные речи, которым никто не внимал. 

Так прошла ночь. 

Утром они увидели летающий внизу вертолет и стали спускаться. 

Движение грело, и Джон уже перестал ощущать боль, привыкнув к ней. 

Все было нипочем.  

Джон провалился в трещину, но она была настолько неглубокой, что он подпрыгнул, оттолкнувшись от дна, да еще веревку Шнобель дернул так, что напарник вылетел на лед как корюшка при подсечке. 

Это было уже не страшно.  

Это было смешно… 

Вертолет принял их на борт на самом сходе с ледника. 

Вмиг они оказались в Черо, где Джон выпрыгнул с зависшей машины в стелющуюся по земле от тугих воздушных струй траву. 

И все.  

Вертолет тут же поднялся и взял курс вместе со Шнобелем обратно на базу. 

Шноренко махал в окошко уменьшавшемуся Джону, пока тот не исчез, не растворился в таежном море совсем… 

И всю дорогу курил одну за одной, вспоминая ночь на леднике. 

Он знал, что никакие письма, открытки к Рождеству…ничего этого им не надо. 

Это все только проявление видимости…не главное. 

Главное – это допустить к себе веру. 

Давно всеми забытую веру в человека, скрытую за гордыней бессердечного разума, чурающегося высоких чувств, забитого собственным глупым стеснением и болезненным страхом выглядеть «слишком» человечным перед циничным взором своего надменного «я»… 

Как будто бывает это «слишком»…  

Даже на свою собственную доброту и щедрость души человек умудряется смотреть свысока. Убивая этим их скорбные остатки, закрывая себе всякий путь к спасению, 

к возможности изменить мир, который ополчился в своей алчности и ненависти на самое себя… 

Шноренко улыбался, кивал головой…он знал про себя уже гораздо больше, чем раньше. Он знал, что все пустое, что нет ничего, кроме веры… 

И это помогало, радовало его и светило внутри его духа, внутри разума, уводя прочь тревогу, растерянность и страх перед гадко устроенной людьми, нелепой и прекрасной жизнью, превращая ее в дар, в работу, в вечную драгоценность небес… 

КРОЛИК И МЕЧТА 

На берегу Реки Джэбз сидел голый кролик Мокрнг и считал деньги: 

- Шибшти шешьть, шибшти шемь, шибшти вошемь… 

Но ворона Элспсц, стерва, одноглазая летающая дрянь, подкараулила момент, сделала все так аэродинамически точно и безукоризненно, что фраза «деньги не пахнут» перестала иметь смысл. Или шмышл. Что одно и тоже. 

- Ты! Тварь! – заорал Мокрнг, но Элспсц, выйдя из прицельного пике, лишь каркнула сверху что-то обидное, наглое, без меры и пародирующее его врожденную шепелявость. 

Потом она включила форсаж и превратилась в точку. 

- Шука! – Только и оставалось прошептать, сузив глаза в надменном прищуре. 

Кролик опустил взгляд в траву, он не хотел видеть, как точка превратиться в ничто. 

Купюра безнадежно испорчена. Честь поругана. Выхода нет… 

- Шибшти вошемь… – произнес задумчиво Мокрнг. Купюра – последняя, и как раз ее 

не хватало для расчета, потому что шибшти вошемь минус одна загаженная останется шибшти шемь!!! А надо ж было – шибшти вошемь!  

- Тварь! Ишчадие адшкое… Укокошу гадину!  

Мокрнг помахал за горизонт бумерангом, которым не смог воспользоваться, оттого, что лапы были заняты, и, забросив его подальше в кусты, чтобы подобрать на обратной дороге, побрел к Еноту… 

- О! – сказал Енот Юкнг. – А чего это ты такой голый? 

- А!... – махнул рукой кролик и показал купюру. 

- Уууу... – посмотрел Енот на бумажку с двух сторон… – Элспсц? 

- Она…Тварь… 

- Да…брат ты мой… – и Енот пошел смотреть свои шампуни, отбеливатили, отпариватели, 

различные присыпки, идентичные натуральным, также отшмякиватели, отскребыши и импортные антиутопители. 

Кролик смотрел со страхом, как Юкнг швыряет в разные растворы, мнет и давит на купюру, Мокрнг то и дело подскакивал, тянулся к ней, будто в последний раз, но Юкнг останавливал его холодным бесцеремонным взором профессионала и только покрякивал довольно, разглядывая заново рождаемую на свет бумажку. 

- Готово!  

Енот подсушил феном поверхность, поглядел на солнце через микроотверстия в хитро устроенной денежке и вернул ее кролику. 

- Шибшти вошем! – обрадовался Мокрнг, складывая деньгу поверх остальных. 

- Ошибаешься, – возразил Юкнг, – взял у кролика пачку, отсчитал оттуда пять купюр и вернул обратно. – Шибшти три! Пять за работу. За химию. Импортная. Андестенд? 

- Аааа… – только и успел сказать в ответ кролик, как енот уже жал ему лапу у калитки и благодарил за сотрудничество. 

- Заходи… – махнул он на прощанье и исчез за забором. 

Тут же включилось радио, и сразу – заёрничали, заглумились припевами лесные шансонье. 

А кролик стоял, охваченный сильным чувством, название которому он еще не знал. 

Он все пытался вспомнить – как оно называется, но на ум шли только нехорошие слова, 

хорошо рифмующиеся с лесным шансоном, так что кролик нескоро отошел от ступора, 

бредя по тропинке и склоняя одно и то же пакостное словечко в разные падежи. 

В конце концов, он добрел до поляны, где жил Медведь Свингл, развернулся в сторону енотова жилища и громко произнес это слово – туда, на юго-восток, в обитель Юкнга. 

- Чего орешь? 

Морда медведя возникла в затуманенном мозгу кролика и затем материализовалась в реальность. 

- Ни хрена шебе! – сказал Мокрнг и чуть не свалился в обморок. 

- Тихо, гад, не падай, – Поймал его косолапый, – А лучше говори как на духу: что ты, гад, тут делаешь, и чем ты так, гад, встревожен? 

И кролик рассказал все. 

Он трясся губой, загибал пальцы и все пришепетывал: – Было шибшти вошем, потом эта  

шука: штало шибшти шемь, а потом опять, понимаш, шибшти вошемь, а потом шибшти три! Ты понимаш? Шибшти! Три! Почему три?! 

И Мокрнг набрался храбрости и опять произнес это слово в сторону енотова жилья. 

Медведь поморщился от чужой нецензуршины и стал чесаться. 

Он долго чесался, то закатывал глаза, то, напротив, опускал их вниз и кряхтел… 

Потом сказал задумчиво и с угрозой: 

- Короче. 

- Что? – не понял кролик. 

- Короче, пошли, – сказал Медведь Свингл, взял кролика: как ребенка – за руку и они пошли к еноту. 

Перед забором медведь остановился. Он вынул из-под мышки скомканную милицейскую 

фуражку с красным околышем, плюнул на кокарду, потер ее и нахлобучил головной убор себе на макушку. 

- Ты вот что, ты подожди тут. А я зайду. Понял? 

- Ага! 

- Ну, стой тут. Никуда не уходи, смотри. – Сказал медведь, аккуратно вынес калитку плечом и зашел к еноту. 

Тут же включилась очень громко музыка и сквозь нее долетали крики енота, звон битой посуды и то самое слово, которое прокричал кролик, так глубоко запавшее в душу медведю. 

- Рраз! – кричал Свингл в ярости, разбивая что-то на глазах енота. И тут же рифмовал свой крик с этим словом. Опять бил и опять рифмовал. Получалась очень звонкая поэма. 

Наконец, медведь вышел, неся, как официант, на серебряном блюде, пять купюр, а на его лапе болтался, на манер полотенца, полудохлый Юнгл. 

- Вот! – произнес медведь с пафосом, скинул с лапы енота и протянул кролику пять денежек на подносе. – Поднос я себе беру, на память, – пояснил он. 

Кролик, с благодарностью и воодушевлением, тревожно поглядывая на енота, взял с подноса хрустящие бумажечки, закатил глаза от счастья и охватившей его радости,  

и произнес с трепетом в душе: 

- Шибшти вошем!.... 

- Ошибаешься, – Услышал он голос дежа вю. – Скрягти четыре!...Половина мне за труд. 

Медведь влез к нему в лапку, честно отсчитал своё, и хрустнул деньгами обратно 

в похудевший кулак. 

- Да, кстати… А чего ты такой? Голый какой-то? 

- А… – махнул лапой Мокрнг, затрясся весь и пошел – куда глаза глядят, сдерживая в себе снова вернувшееся к нему прилипчивое словечко. 

И пришел кролик на берег Затухцыцкого озера, сел на бугорок, и стал горько-горько плакать. 

И причитал он, и шепелявил свои цифры, называл медведя и енота всякими непотребными словами, проклинал всех зверей и мать их, клял также свою судьбу, происхождение и вид. 

Пока не подползла к нему змея Крзэц. 

- Шшибшшти вошшемь, говоришшш? – прошипела змея. 

И рассказала – что надо делать. Надо идти ко Льву. Он принципиальный мужик, президент, отец леса, он – поможет. 

Змея отговорила своё, а кролик, зажав в лапку деньги, чтобы и она не спросила  

чего-нибудь материального за совет – побежал в логово Правительства Леса. 

Там было на удивление пусто. 

Бегемот спал в бюро пропусков, охраны и вовсе не было, так что Мокрнг проскользнул 

прямиком на второй этаж, и зашел на цыпочках в кабинет с надписью «Лев Баццр». 

За столом огромного кабинета никакого Льва не видно было и в помине, а зато сидел там Хомяк Зюгнз и что-то пересчитывал в выдвинутом ящике стола. 

- А где лев? – спросил кролик. 

- А тебе какое дело? – нагло отвечал хомяк. – Ты по личному? 

- Да. 

- Прием по пятницам. 

- Так сегодня пятница! 

Хомяк недовольно поглядел на календарь, на часы, опять на календарь… 

- Лев уехал. 

- Как уехал…куда? – опешил Мокрнг, теряя последнюю надежду. 

- На кладбище уехал. 

- Кто-то умер? – обеспокоился кролик, вспоминая енота. 

- Умер. Лев сам и умер. И уехал на кладбище. Я за него. Тебе чего? 

- Лев?!! Так он же здоровяк был… 

- Ага…Много ты знаешь…Здоровяк. Он не в себе ходил последнее время. Бредил идеями реформ, принципиалил некстати, лез во все…Вот и выпал случайно из окна, и его тут же переехал грузовик и еще для верности газонокосильщик на него налетел свой косилкой 

четыре раза подряд. Посадили его. Пожизненно.  

- Кого? – помрачился умом Мокрнг. 

- Кого посадили? Ну, ты дурак, кролик. Газонокосильщика, конечно! А льва – положили. 

И закопали. Я теперь за льва. Тебе чего? 

- Мне… 

Кролик задумался, находя в себе нехорошие предчувствия. 

Хомяк ведь теперь был исполняющим обязанности Президента. 

А словечко-то опять начало крутиться в голове, да еще во множественном числе, и рвалось на свободу…Не ровен час…Можно ведь и отправиться в гости к газонокосильщику. 

- Чё молчишь, заяц облезлый? – наглел тем временим хомяк, но как-то еще робко наглел, не профессионально…И тогда Мокрнг все же решился рассказать как есть всю правду и требовать справедливости от Правительства, власти и самого И.О. Президента – хомяка Зюнгза. 

- Ах, подлец! – обнадеживающе сказал, прищурившись, Зюнгз, когда кролик отшепелявил ему все свои шибшти. – Мы его паскуду, после всех приколов отправили на экологию, реноме свое восстанавливать – а он, опять за старое… Ну, тварь!... 

И хомяк набрал номер. 

И через пятнадцать минут привезли медведя. 

Из-под стола выползла сонная черепаха-адвокат, напялила парик и мантию. Хомяк тоже искал мантию, но нашел только полотенце и парик Льва, очень ему большой и все время съезжающий на бок. 

- Ты, козел, отдай кролику деньги! – Произнес приговор Хомяк. 

- Воистину отдай! – согласилась черепаха-адвокат. 

Медведь, пожал плечами, выразительно поглядел на кролика и сунул ему в лапку все его бумажки. 

- Пересчитай, заяц! – Потребовал судья-хомяк. 

Кролик, тряся лапками, пересчитал купюры: – Шибшти вошемь. – Сказал он, на всякий случай больше не радуясь. 

- Пошел вон, медвежья харя! – Скомандовал хомяк и медведя увели. 

Черепаха Здрябдц и И.О. сняли мантии, парики, похохотали над медведем и уставились на Мокрнга. 

- Ну, детка, – Сказала черепаха-адвокат, – Что надо сказать Высокому Суду? 

- Ээээ…Спасибо… 

- Так. Еще? 

- Еще?  

- Да. 

- Пожелать…мира…процветания? 

- Ну…и? 

- А что еще? 

- А еще надо оплатить услуги адвоката. Скрягти четыре денежки. 

Черепаха взяла бумажки у мертво стоящего Мокрнга, отсчитала свой гонорар и ушла не спеша. 

- А госпошлину оплатишь в казну – в банке, завтра, знаешь где банк? У сороки Стрингл. 

Столько же. Скрягти четыре. 

Слова хомяка доходили до кролика как через вату. 

Тогда хомяк подошел к нему, вынул все деньги из его лапки и положил их себе в стол. 

- Сделаем проще. Казна-то вот она, в столе у меня. Так что радуйся, заяц, я тебе сэкономил два процента за перевод. Кстати, чего ты голый-то ходишь? Неэтично. 

Мокрнг уже уходил, подавленный, убитый, и вдруг, услышав последнюю фразу, развернулся на хомяка и спросил, скривившись: – Что? 

- Голый чего ходишь? 

- Голый? – переспросил кролик и медленно двинулся в сторону стола, – Я тебе расскажу –  

почему я голый. Это у вас, ворюг, по двадцать шкурок запасных, а у меня одна, понял?  

И я ее постирал сегодня. Сушится, понял?  

- Понял, понял! – Забеспокоился хомяк, ошарашенный решимостью кролика и тем, что тот, сам не понимая, вдруг совершенно перестал шепелявить… – Иди! Иди, любезный… 

Мокрнг остановился, глянул на перепуганного хомяка, плюнул себе под ноги и вышел. 

Подходя к дому, он обнаружил, что является полным и окончательным дураком. 

Ведь он ушел, и не убрал с веревки во дворе свою единственную шкурку. 

А ведь ее могли украсть и что тогда?... Как тогда жить? А зима?... 

…Но она висела…чистая…сухая…ее никто не украл. Не успели… 

Кролик был так рад этому, что даже не огорчался уже потерянным деньгам и потерянной мечте, на которую он откладывал деньги половину своей жизни, ведь кролики не слоны, они живут очень мало, не успеешь отложить – как уже умирать надо. 

Он даже не огорчался торчащей из ящика бумажке – это пришел счет… за перевод госпошлины…Быстро пришел. 

Кролик нацепил свою шкурку, стал перед зеркалом и глядел на себя – как он красив в ней, своей единственной, но такой белой, пушистой шкурочке, напевая в очень, очень множественном числе, то самое новое слово, которое за сегодняшний день стало его самым востребованным, самым главным и самым заветным… 

МАЛЕНЬКИЕ МИСТЕРИИ 

История первая. 

Ну, вот… я остался один… 

Кому теперь нужны мои стихи, глазастая яичница с квадратиками золотистого бекона, в крапинках оптимистической зелени, которую я носил нам в постель, французские булочки, 

пылающие жаром печи и твой любимый кофе с медом?  

Поздний завтрак влюбленных, именуемый – «обед»… 

Как тянулись дни с тобой…  

К вечеру забывалось утро. Оно было так давно, что его детали успевали уйти, раствориться в памяти дня. 

Я начинал фразу, а ты ее продолжала так, словно ты живешь в моих мыслях, видишь их. 

Две половинки одного существа. Мы слышали друг друга на расстоянии. 

Жаль… 

Смысл исчез, махнул крыльями, остекленел навеки, вонзился в небо пустым иероглифом  

горя, разлуки… все поблекло, посыпалось, закатилось под диван витаминками – драже, покрылось пылью ничтожности, скудомыслия, жалких потуг прожить еще хотя бы день без тебя. Я один в этом коконе жизни, бьюсь о стекло его стен, будто рыба в банке…  

Осталось только окно и облака в нем. 

Можно прожить всю жизнь и не залюбоваться ими никогда. 

Больная шея, огни большого города, постоянное желание найти на асфальте оброненную кем-то купюру… все это, конечно… уважительные причины, но только не для облаков.  

Им – наплевать на все отговорки. Крупным, тугим, разбивающим пыль под ногами – ливнем, мгновенно делающим злого человека – мокрым, а доброго – счастливым. 

Но я теперь смотрю на все это другими глазами. 

Через некоторое время я уже буду ползать по этой вате, кататься с пушистых 

горок, смотреть сверху, махать пролетающим самолетам и удаляться все выше и выше…  

Оттого это, что решил я больше не жить. 

Вот и гроб купил.  

И мне себя почему-то жалко, когда я на него смотрю… 

- Все, хватит скулить!  

Я встал, решительно, так что усы подпрыгнули, шагнул через гроб, 

но неловко как-то... нога поехала и мне пришлось балансировать, стоя на  

крышке и съезжая с нее. Фу, как нехорошо...То есть, хорошо, что в гробу 

никого нет, хотя это и мой гроб, но это тоже хорошо...Что меня там нет. 

Мысли заплелись в тугую косичку и глаза мои прищурились от такой натуги... 

Я просто ничего не видел перед собой через эти щелочки. Это все думы тяжкие,  

а ведь еще этот… забыл, как его… кто-то из великих и ужасных, говорил,  

что много думать вредно. Или что-то в таком духе… или это не он говорил…  

Нет. Надо прогуляться, иначе я сойду с ума раньше, чем помру… 

Тяжело, на ощупь, обнаружил косяк двери, толкнул – и … веселый запах мочи 

сразу вернул меня к жизни. Родной подъезд… Родные, исписанные матами, стены… 

Мысли сразу стали уходить вертикально в небо, освобождая из тисков раздумий несчастную мою черепушку, которой скоро гнить в земле, улыбаясь нехорошей улыбкой.  

Фу, как гадко!...  

Вот это мне совсем не нравится. Гнить. По – моему, это некрасиво. 

Я шел по улице и медленно, с удовольствием, тупел, освобождаясь от мыслей, 

переживаний, очищая свою голову от спутавшихся в ком сентенций, жалоб  

самому себе и недовольства всем человечеством. 

Ах, какое выбралось из туч солнышко, как же славно оно грело, предвещая лето, зелень, кусты сирени, оживающие под окном и плющ, который покроет всю стену нашего дома…  

И дети кричат и спорят, все в своих играх, одетые по-летнему. Все живет, дышит… 

А не выпить ли мне кофе напоследок? 

Вот именно – напоследок, чего-то этакого… финального сотворить? 

Чем-то отметить уход из жизни… 

Последняя чашка кофе. 

Это хорошая идея. 

Кафе – через улицу, там, где ветла на пригорке. 

Кафе называется «Ветла», там отличный коньяк и кофе. 

Я иду туда, как в преисподнюю – оттого, что чувство такое, будто не надо мне  

туда идти. Кто-то шепчет мне: не ходи, не ходи… А я пойду, пойду… 

Я очень упрямая материя, раз решил, значит – все. Выпью кофе и пойду, сдохну. 

И вот снова, в который раз, дойдя до двери кафе, я чувствую невероятное. 

Если с одной стороны ветер несет запах роз, а с другой – запах семечек, из  

которых делают масло, а с третьего края идет вонь жареной селедки – суммарным 

запахом всегда будет запах носков. Он суммируется всегда как раз у дверей кафе, и я инстинктивно задерживаюсь на пороге, не в силах понять то, как же это все так происходит. Это просто китайская кухня какая-то, там тоже все по отдельности вкусно пахнет, а вместе… лучше бы не нюхать. Разумеется, я о настоящей кухне, которая существует не для тех, кто ест быстро и как попало.  

Вот и люди в кафе, я их уже хорошо вижу. Занято всего несколько столиков. 

Да, решено, здесь я и попрощаюсь со своей неудавшейся жизнью. 

Сто коньяка и кофе... 

Оркестранты прилипли как мухи к потолку к своим электрическим гитарам и долбят 

одну и ту же, неизвестную науке ноту: то ли «ля», то ли «си»... 

И оно им очень запало ее долбить и удивляться... 

Делаю мелкие глотки попеременно и ловлю жизнь полным парусом... 

Наслаждаюсь мгновениями, летящими со скоростью света. 

Быстро как кончается коньяк, я еще кофе не допил. 

- Будьте любезны! Еще пятьдесят. 

Боже, какие милые люди вокруг, почему я никогда этого не замечал? 

Так был занят собой, что не обращал внимания на то, как они трогательно  

выглядят. На них можно смотреть часами, любоваться их жестами, умилятся 

их мимике и выражениям глаз. 

Как светится в них жизнь, будто у каждого внутри что-то генерирует это теплое мерцание.  

И они, как светляки собираются здесь вместе и греют друг друга этим светом, не жалея  

его и не сокрушаясь, что не хватит самому. 

А я? 

А что – я? 

А я опять кофе не допил… А коньяк опять кончился… 

Ну, что… пятьдесят… или сто? 

…О, Боже мой! Нет, это просто анекдот! Я буквально валюсь от смеха под столик! 

Это ж надо, до чего глупое создание – человек! Он экономит перед смертью!  

Да на кой ляд мне там эти бумажки с «цыфирьками»?! Что я там на них куплю??  

Кому они там нужны?! Фо-на-ре-ю я сам с себя! 

- Братец! Милый человек! Неси-ка, любезный друг мой, бутылочку армянского, 

настоящего «Арарата» и салатик мясной! И сардельку с шоколадом! И апельсин. 

И я прошу тебя, не сочти за труд, посыпь меня немножко конфетти, вот тут сверху. 

Такова моя последняя воля. 

Я пью за жизнь. А за смерть – что пить, каков тут резон, она сама придет. 

И тут открывается дверь, заходит девица, вся в коже, вся в красном, в такой мини-юбочке  

и с таким декольте, что мои глаза перестают воспринимать голос разума и начинают самостоятельные движения, шныряя то вверх, то вниз. 

Девица берет «кровавую Мери» и идет, вибрируя телом, как пружиной – прямиком ко мне.  

Дождавшись, когда я, наконец, перестану на нее пялится и подвинусь, она улыбается, глядит на меня сквозь столь плотные черные очки, что кажется, будто у нее нет глаз, но есть сканеры. 

Тут до меня, наконец, доходит!!! 

Я в ужасе начинаю трезветь, сучу ножками и очень глупо улыбаюсь. 

Девица тоже понимает мое запоздалое озарение, придвигается поближе и мило шепчет 

на ушко:  

- Ну, что – бегать за тобой будем, по всему городу? 

Мне очень стало неловко, так что глаза сейчас, чувствую, упадут на пол...  

Я говорю: – Я… Я, это… Я передумал... У меня… это… вот что… изменились планы. 

- Вот как?! – изумилась она, – А я тебе что – девушка по вызову? То он решил, то 

он передумал! Ты лучше вон туда посмотри! 

Я обернулся и увидел огромного детину с огромным пистолетом в руках. 

Он пустил слюну с угла рта и, сидя спиной ко всем, а лицом – ко мне одному, стал 

вертеть в руках свою пушку, то приставляя ее к своему лбу, то целя в мой... 

А за стеклом кафе стояли на улице два террориста и нервно курили, и что-то раскидывали на пальцах, обмотанные все каким-то скотчем, веревками, скрепками и подшипниками... 

Девица вынула из сумочки бинокль и дала его мне. 

- Воооон там! – Она показала на чердак дома, метрах в сорока от кафе. 

Там тоже кто-то курил. 

Я присмотрелся и увидел снайпера, глядящего на меня через прицел. 

Я помахал ему рукой, и он мне – тоже. 

Тогда девица хлопнула «мэри», облизалась и сказала: «Без глупастёв». 

Она поднялась и, качая бедром, пошла к оркестрантам. 

Завидев этакое диво, те даже перестали долбить свою междуноту. 

- Чего желает мадам? 

- Мадам желает забрать свою косу. 

Оркестранты обернулись туда-сюда и увидали изящную косу, какой косят человеческие жизни. Она была со стразами, с мигающими лампочками, и кажется, одной известной фирмы, производителя прохладительных напитков, чей логотип явственно и неспроста переливался на солнышке... 

Оркестранты остолбенели. 

Тогда она сама прошла между ними, взяла косу в руку, перекинула сумочку через плечо и сказала: – Я не к вам. Я – вот: к нему.  

И указала на меня.  

- Сыграйте ему… Элиса Купера, а я пошла. 

Музыканты радостно задергались и стали играть «Welcome To My Nightmare». 

В дверях она то ли хотела послать мне прощальный поцелуй, то ли ручкой сделать, 

эффектно развернулась на ходу, и тут у нее каблук угодил в щель и девица на полном форсаже, матерясь, вылетела в дверь, прямо на асфальт. 

Детина от неожиданности засадил себе пулю в лоб и рухнул на стол. 

Террористы, услышав гром выстрела, решили, что это взорвались они сами - 

дернулись, подпрыгнули и упали на асфальт. И тут же распластались перед бородатым дядькой, шедшим им навстречу. Они причитали, били поклоны, обращая к изумленному  

бородачу слова молитвы. 

Шарики, спички и пистоны с петардами валились с их карманов. 

Девица, охая, встала, вынула из сумочки плащ с капюшоном, накинула его и улетела 

на косе, как на метле – в три стороны сразу. 

Оставался снайпер. 

Я взял забытый бинокль и поглядел на чердак. Там дым стоял столбом. 

Видимо, он курил и, когда началось представление – отшвырнул окурок прямо на солому. Половина его правого бока обгорела дырами. Но ему было не до бока.  

У него – красивая, навороченная, винтовочка в чемоданчике и он никак не мог ее бросить и убежать. Он скакал по горящей соломе и все свинчивал, свинчивал свою бесподобную винтовочку, с зарубками на прикладе. 

Упаковывал он ее предельно аккуратно в свой пижонский чемоданчик, несмотря на возгорающуюся одежду. Я и в кино никогда не видал такого меркантильного киллера. 

Уже подходя к дому, я встретился с ним лоб в лоб, когда он выбегал мне навстречу из подъезда. 

- Привет! – сказал я ему, испуганному, закопченному, прижимающему палец к губам и делающему страшные глаза, чтобы я его не сдавал. 

Было – с чего ему беспокоится.  

Соседи уже бежали тушить чердак. 

Вломили бы от души, если б знали – кто поджег. 

На голове бы ему винтовочку любимую разломали вместе с чемоданчиком. 

Снайпер кое-как завел свой раздолбанный мокик и уехал, тарахтя. 

А я залез в свою конуру, нашел топорик и порубал гроб на дрова. 

Зажег камин и стал ждать чуда. 

Дровишки весело горели, двор затихал, загорались звезды... 

Ночное небо…  

Оно все больше раскрывало свою бездну, обнимая и укрывая своим одеялом. 

Кипящий котел событий: рождений и апокалипсисов чужих миров, бесконечного  

вращения, рождающего энергии и поля, борьбу темной и светлой материй, удары гравитационных волн о берега звездных морей…  

Это все снова принадлежало мне. 

Я ждал чуда...  

Не мог уснуть, его не дождавшись. 

Дрова догорели, опустилась темнота... 

…И чудо произошло! 

Без пяти двенадцать ты позвонила мне! 

Сама! 

Ты сказала: "Сбрей, пожалуйста, свои дурацкие усы.  

Завтра я возвращаюсь к тебе. Навсегда". 

Оказывается, вовсе не надо умирать для того, чтобы летать под потолком! 

Я летал! Кружился вокруг лампочки, кувыркался, шмякался об стенки, купался 

в бокале с водопроводной водой, которой я снимал свое похмелье. 

Как все ясно и просто, как банально! Хэппи-энд! Ну, дайте же хоть одному 

живому, не выдуманному человеку ощутить – что это такое! 

Как это бывает – когда все хорошо кончается… 

Дайте… 

И я устал летать, петь и скакать, подошел и открыл окно – чтобы подышать прохладным, густым и тягучим воздухом ночи. 

Оранжевое пятнышко скакнуло зайчиком по стеклу. 

Я стал смотреть – где оно, но оно пропало куда-то. 

Внезапно я забеспокоился и глянул себе на грудь, туда, где билось сердце, 

заставляя кожу вибрировать в такт толчкам крови. 

Там я увидел идеально круглое, яркое рубиновое пятно. 

- Как же это? 

Больше мне подумать ничего не удалось. 

Пуля вошла в грудь, прямо в сердце, вышла со спины, срикошетила об стенку и плюхнулась в бокал. 

Клубящаяся красная краска стала рисовать в бокале багровые облака. 

В свете электричества они то увеличивались, то редели, а то вырастали вновь, 

выписывая мельчайшими мазками завораживающую картину финала человеческой жизни.  

Моей жизни.  

Ну что за народ, эти женщины!  

Невообразимые существа, исчадия ада! 

Только они могут элементарно поджарить без сковородки любой предмет, а испепелить мужчину, это их хобби. 

Вот я, добропорядочный, в меру воспитанный, что новёхонький, что потрепанный, всегда одинаков, всегда предсказуем.  

И что? Какая участь мне выпала в общении с женщиной? За что, за что? Сначала меня облили потоком, сравнимым с водопадом, потом безжалостно крутили целый час одно и то же, до безумного помутнения моих стройно уложенных в аккуратном мозгу мыслей, потом… 

Эх, разве можно описать эти адовы муки выкручивания, выламывания по сравнению с моим безмятежным житьем в моей уютной холостяцкой квартире. О, женщины, коварство ваше имя…. 

Но я сам виноват, соблазнился ее чистотой, ухоженностью, элегантным блеском ее гладкой белой кожи, поддался на ее мягкое утробное урчание во время долгожданной близости...  

А она, она, простите мне мои скупые слезы, даже их она у меня все выжала и …забыла обо мне…. 

Так горестно размышлял носок, приклеившийся к центрифуге стиральной машины после стирки. 

Когда он рассказывает о детстве, возникает такое ощущение, что каждая фраза заранее отредактирована для полного собрания сочинений. Предложения подогнаны друг к другу, как дощечки в старинном наборном паркете, где зазоры не ощущаются даже на ощупь (он всегда смеётся над этим, но мне мало просто смотреть, всё надо обязательно потрогать; так понятнее). Ну, вот кто в здравом уме скажет про товарища по детским играм: «У нас были обычные отношения неблизких приятелей»?! Иногда я начинаю думать, что никакого детства у него на самом деле не было, и он так и появился на свет тридцатилетним, девяностокилограммовым и с очками на носу. Вот и зовут его Денис, а у этого имени нет никакой детской формы. Дениска – это мальчик из книжки. Живых Денисок лично мне ни разу видеть не доводилось. 

Счёт несут целую вечность. Вернее, не несут. 

Я достаю из сумочки помаду и перекладываю её в карман пиджака (движение настолько выверенное, что выполняется автоматически на ощупь, а глаза в это время продолжают решать вопрос, был ли мальчик, в смысле, был ли он когда-нибудь мальчиком). Вставая из-за стола, чуть не стукаюсь головой об вешалку, хотя пора уже привыкнуть пригибаться – он приводит меня в это кафе каждую неделю, и почти всегда мы сидим именно за этим столиком. 

-Я сейчас вернусь. 

-Ты курить? 

Он почему-то никак не может привыкнуть к тому, что я не курю, хотя разбуди ночью – вспомнит, как назывался первый фильм, который мы вместе посмотрели, а это было летом. 

-Нет, носик попудрить. 

В дамской комнате сильно пахнет приторно-сладкими духами, от этого запаха голова идёт кругом и хочется открыть форточку, но форточки нет. 

Когда я возвращаюсь, официант как раз отходит от нашего столика. Денис смеётся: надо было мне раньше уйти, не пришлось бы ждать. За медлительность он оставляет официанта без чаевых. 

Как всегда, Денис галантно помогает мне надеть пальто. Как всегда, возникает заминка: он подаёт с правого рукава, а я начинаю надевать с левого. К этому он тоже никак не привыкнет. 

На улице, несмотря на то, что всего лишь восемь вечера, и мы почти в самом центре города, настолько темно, что кажется, эту темень можно резать ножом, как сливочное масло. По всем канонам романтики надо бы держаться за руки, но февраль мешает: мы оба в толстых перчатках. Сначала идём просто рядом, потом он, видя, что я всё время поскальзываюсь, молча оттопыривает локоть – дескать, держись. Почему-то он буквально фонтанирует словами при свете и резко замолкает в темноте. Мы идём к нему – если через дворы, тут совсем недалеко. 

-Куда ты поедешь на ночь глядя?! Время, небось, уже одиннадцать, оставайся! Да и холодно там, – он плотнее запахивает халат и подливает в чашку с чаем кипятка. Получается бурда, зато тёплая. Мне и самой неохота тащиться через весь город, но чтобы отсюда вовремя добраться на работу (а завтра планёрка, опаздывать никак нельзя), надо выезжать в полседьмого утра. Он, вздыхая, натягивает джинсы. Явно ужасно лень, но воспитание не позволяет отпустить меня одну. «Воспитание» в нём вообще очень сильно. Моя подруга Катя так и сформулировала свои впечатления от знакомства: «Очень воспитанный молодой человек». Кажется, даже когда кругом вселенский бардак, а Денис в халате и небритый, он всё равно в любой момент готов к аудиенции с английской королевой. Из-за этого я его иногда даже слегка боюсь. 

За секунду до выхода весь квартал погружается в темноту. Рядом круглосуточно перестраивают дорожную развязку, и каждый день что-то пропадает: то свет, то интернет, то телевизор перестаёт ловить. Денис сначала долго ощупью ищет очки на полке в коридоре (мобильники и у него, и у меня глубоко в сумках, не достанешь подсветить), потом целую вечность не может попасть ключом в замок. К тому моменту, как он, наконец, ощупью закрывает дверь, появляется свет. Ну, разумеется, можно было даже не просить. Он тут же вспоминает, что не нажимал на выключатель в коридоре – зачем, если и так темно? – и, пробормотав: «Блин!» отпирает дверь, чтобы всё-таки нажать. Ни оставить там свет, ни сказать в моём присутствии что-то крепче, чем «Блин», ему, опять же, не позволяет воспитание. Задумываюсь, что на его месте сказала бы я, и ощущаю себя какой-то хабалкой. Я вообще часто себя ей ощущаю рядом с Денисом, хотя не знакомые с ним люди по наивности считают меня вполне благовоспитанной барышней. 

На выходе из подъезда встречаем какого-то старичка. 

-Добрый вечер, – говорит старичку Денис. 

-Добрый вечер, – говорю я. 

Старичок несколько секунд пристально смотрит ему в лицо, а потом расплывается в улыбке: 

-Аа, Дениска! Как твои дела? 

Мне становится интересно, что сейчас будет. Едва ли не единственное, что раздражает очень выдержанного по жизни Дениса – вопрос «Как дела?». Денис, как ни странно, улыбается и спокойно рассказывает, что у него всё хорошо, почти написана диссертация и он собирается жениться (он обнимает меня за плечи, а я стараюсь ничем не выдать своего удивления: мы можем говорить часами о чём угодно, но свадебной темы никогда не касались). Старичок улыбается нам по очереди: 

-Это хорошо! 

Денис, в свою очередь, расспрашивает о каких-то неизвестных мне людях: Серый, тётя Люда, Юлька… У них всё оказывается хорошо, и мы, доброжелательно раскланявшись со старичком, продолжаем прерванный путь. 

-Кто это? – интересуюсь я, когда мы отошли на такое расстояние, что даже самый музыкально одарённый человек не услышал бы. 

-Это дед Саньки, про которого я тебе сегодня говорил. 

Санька – тот самый неблизкий приятель. Он постарше Дениса, так что его деду должно бы быть по самым скромным подсчётам за восемьдесят. 

-Сколько ж ему лет? 

-Не знаю, – с какой то несвойственной ему лёгкой интонацией отвечает Денис, – мне всю жизнь казалось, что он родился семидесятилетним. 

-Тогда ему вообще должно быть сто лет, – хихикаю я, – его фамилия не Маклауд? 

-Да нет вроде. Но к Сане в гости никто никогда не ходил, потому что дед всегда скандалил: «Я старый человек и хочу отдохнуть, а вы шумите!», а мама, когда я занудничал, всегда ругалась, что я как дед Вася. 

-А ты и есть, как дед Вася, – хихикаю я и запускаю ему в спину снежок. 

В первый раз за полгода общения я точно знаю, что Денис – Дениска! – не будет ворчать, что я себя веду, как дитё малое. Ответный снежок в меня не попадает: предвидя ожесточённую баталию, он снял очки.