ДРУГАЯ ЖИЗНЬ 

Отбывал я в «другую жизнь» по железной дороге. Можно бы самолетом до областного центра, а потом электричкой, но я вез с собой слишком много железа: «Беррету» с глушителем, Володьки Рыжего ТТ, финку с рос¬кошной ручкой. Никаких намерений пускать это оружие в дело у меня даже намеков не было. Но я любил эти «игрушки». Да и память! Цели у меня были совершенно мирные: осваивать производство и серьезно заняться своим образованием. В беседах с Иркиными приятелями я почувство¬вал изрядную свою слабину в этих вопросах. И твердо намеревался этот разрыв сократить. Конечно, у москвичей тут огромные преимущества. Одни театры чего стоят! Но книги! С Иркиной помощью я раздобыл пару десятков, как она сказала, знаковых. Стоило это прилично, но...  

Моя бабушка тоже оказалась куда бодрей, чем я себе представлял. Поклялась, что если почувствует себя плохо, сообщит немедленно. Из трех попутчиков в поезде, двое все время где–то ошивались, а пожилой дядька, седой и усатый, пил в одиночестве. Когда к вечеру он допился, а я дочитался «до чертиков», мы разговорились. Я выслушал довольно забавную историю. Сначала я был допрошен с пристрасти¬ем вплоть до партийной принадлежности. В числе вопросов фигурировал и следующий: «Ты как думаешь, коммунизм построим?» Откровенничать на столь непростые, а главное, опасные вопросы с малознакомым человеком, мне естественно не хотелось, а посему не без сдержанного пафоса я ответил: «Построим! Куда денемся? Если по истории положено, то беспременно построим!» Он представился зав. отдела снабжения какого–то завода. Пил по его словам «от огорчения», да дома и не разгуляешься! «Жена у меня уж больно строга по этой части». Вкратце суть коллизии состояла в следующем: некие фондовые мате¬риалы перестали поступать на завод. План под угрозой срыва. «Мои прохиндеи» (как я понял, его помощники) говорят, что это масштаб начальства. Обычно по таким делам ездил зам, но он заболел, бед¬няга. «Пришлось вот самому!» Министр его не принял, а зам. сказал, что ежели зафондированно, то непременно придет. Но ведь нету! Тут включились помощники. Первый расход наличкой в спецконтору, которая определяет стратегию, т.е. кому и сколько надо дать. Далее опре¬деляют через кого или каким образом. По их раскладу в данном кон¬кретном случае нужно было повести в ресторан дочку зама, купить ей шубку (подробные характеристики прилагаются) и, наконец, указания, где такую шубу достать. Поразительно (для меня), что такая контора вообще существует, хотя доступ туда только для особо проверенных. «Я не верил до последнего, но вот все сделали и везем с собой»  

Старина выпил и предложил мне.  

- Я бы еще засомневался, но тогда зачем же мне директор наличку выделил? Так как ты думаешь, построим?.  

Откровенно говоря, такая наивность не вязалась с должнос¬тью, но потом «прохиндеи» мне все разъяснили. Деду через пару меся¬цев на пенсию, а всю работу за него уже давно делает его зам., ко¬торый все ходы – выходы отлично знает. Вот такая характеристика эпохи. Что тут скажешь? Ни убавить, ни прибавить...  

______ 

Станция, на которой я сошел, ничем от других не отличалась. Урал. Конец сентября, мелкий снежок и все в черно–белых тонах. Со своими двумя чемоданами и рюкзаком, набитым в основном книгами, отправил¬ся на единственном в городе троллейбусе в заводоуправление. Я, по¬нятное дело, почетного караула не ожидал, но было как–то одиноко. Зато в отделе кадров я был вознагражден с лихвой. Владимир Константинович не только ускорил все мои москов¬ские дела, но и сюда звонок успел организовать. Теперь лишь я понял его наставление: «Только лично к начальнику отдела кадров!» Пустынно. Принял сразу. Оглядел меня одобрительно. По внешнему виду – бывший военный. Я тоже еще в форме. Разговор состоялся в тональности родства военных душ. Кое-что расспросил про Афган. Листая мои бумаги, заметил: «К тому же еще командир взвода спецназа! И диплом с отличием! Пойдете к Раздольцеву в 43-ий. Сначала технологом, а там глянем». Подавая мне руку, добавил: "На партийный учет не забудьте стать. А по всем хозяйственным вопросам к Нине Никитичне». Нажал кнопку, и тут же появилась пожилая женщина в пуховом платке. 

- Вот это Сергей Николаевич. Прибыл к нам по направлению, молодой специалист. Устройте, как договаривались, у Никитичны.  

И обращаясь ко мне, добавил:  

- Далековато, но зато просторно будет. Платите – как договоритесь, а завод доплатит. 

Звонок из Москвы обеспечил меня и машиной. Ехали довольно долго по поселку со странным названием «Старый Чуртан». Дома деревянные, од¬но–двухэтажные, почерневшие от времени. Шофер объяснил, что есть еще и «Новый Чуртан», застроенный пятиэтажками, но это в другой стороне. Может быть, там и есть что–то городское, но здесь – деревня. Повернули в какой–то переулок и остановились у стандартного двух¬этажного дома. Через калитку подошли к крыльцу и постучали. Дверь открыли сразу, будто ждали. Мы вошли. Шофер сказал: «Алка, при¬нимай постояльца. С Никитичной договорено,» – и тут же вышел. Мы оста¬лись одни. Тут надо собраться с мыслями. Дело даже не в том, что стоявшая передо мной девушка – тоненькая, высокая, белокурая была на мой вкус чудо как хороша. В конце концов, видел я и красивее, но что–то в ней было светлое, милое, искреннее. Голос, которым она произнесла: «А мы Вас уже ждем», был мелодичен и завораживающе прекра¬сен. Помню, подумал: «Это надо же!» Мы стояли и разглядывали друг дру¬га. Она была одета в черное платье в мелкий белый горошек. Волосы до плеч, маленькие сережки. Если, говоря про Ирину, я отметил, что никакой искры между нами не проскочило, то здесь все было как раз наоборот. Первой очнулась она. 

– Пойдемте, покажу Вашу комнату. 

Она открыла соседнюю дверь и пропус¬тила меня с вещами. 

– Бабушка приболела. Отдохнете с дороги – пожалуйте к ней наверх. 

Я оглянулся. Довольно большая комната в три окна. Стол, стулья. Не то тахта, не то топчан. Письменный столик и полки с книгами, простенький платяной шкаф. Кое-как разместил вещи. Книги не все поместились. Часть уложил стопкой прямо на письменном столе. Зачем–то включил и выключил настольную лампу. Какая-то ошарашенность не покидала меня. Довольно бессмысленно я повторял про себя: «Вот это да!» Не стал снимать свой камуфляж, который после демобилиза¬ции использовал при переездах, как спортивный и вышел на кухню. Вот только ботинки сменил на кроссовки. Алла сидела в большой прихожей кухне и словно ждала меня. Прежде чем идти наверх, попытался хоть что-нибудь выяснить. Узнал, что бабушке скоро 80, что она образован¬ная, училась еще в пансионе для дворянских девиц. Дедушка давно умер, а сын сидит в тюрьме за убийство, и сидеть ему еще семь лет. Бабуш-ка строгая, сейчас болеет, а так все сама делает и даже на пианино, бывает, играет. 

– А вы где учитесь? 

– Я в 10 классе. Хочу в техникум поступать при заводе. Есть еще стар¬шая сестра, замужем. Живет с мужем в центре. А она больше с бабушкой. Дома тесновато, а здесь просторно и никто заниматься не мешает.  

Говорит неторопливо с чуть заметным местным акцентом. Большие серые глаза. Иногда с лукавинкой. Я жду, что что–то она скажет не так, сделает не так и разрушится очарование первого впечатления, но ничего подобного не происходит. Чуть наклонив голову, она ждет очередных в вопросов. Тону в этом море обаяния. Чтобы как–то вернуться к обыденности, спрашиваю: «Это что, у вас все такие красивые?» Слегка сму-тилась и тут же встала.  

– Ну, пойдемте к бабушке. 

Доминирующее впечатление от бабушки – старость. Моей бабусе примерно столько же, но как–то все по-другому. На стене фотография чернобровой красавицы в косах. Заметив мой взгляд, сказала. «Да, да. Я. Была молодость, а теперь и старости почти не осталось. Какими судьбами к нам?» Ее речь, как, впрочем, и вся обстановка, являли некую смесь интеллигентности с совершенно народной простотой. Трудно было представить ее за пианино. Не то, что мою бабушку. Книг в комнате почти не было. Сама же она полулежала в кресле. Рядом на низеньком столике толщенная черная библия, какие–то пузырьки с лекарствами. Выслушав мой краткий доклад, заметила только, что, наверное, я к ним надолго. Про себя сказала, что почти всю жизнь проработала на заво¬де.  

- Обживайтесь! А там подумаем, как Вас устроить с питанием. Приез¬жим у нас трудно. В магазинах пусто. Одни консервы да макароны. И то не всегда. В столовых – дрянь. Только вот в заводской еще ничего. Мы за всем в город ездим. Вот она и ездит. – Старуха кивнула на внучку.  

- Теперь с Вами, может, будет ездить. Оно мне спокойней будет, а то шпа¬ны развелось до невозможности. А она у меня нынче самое дорогое на свете. 

Так поселился я в этом просторном доме, взяв на себя часть мужских обязанностей. Постепенно Ирина Никитична все чаще подымалась. Утром кормила нас с Алкой. Потом мы разбегались: я на завод, она в школу. С оплатой тоже утрясли, хотя вся моя зарплата уходила на пита¬ние и квартиру. Занят я был до упора. Начальник цеха – весьма пожи¬лой и деловой, долго выспрашивал. Составил нечто вроде плана и дал неделю на ознакомление с производством. Дома тоже работал, возясь с чертежами и тех. картами. Зашел в партком и стал на учет. Категорически просил мне поручений не давать пока не войду в курс дела. Вняли. Через неделю Никанорыч устроил обход цеха и учинил мне са¬мый настоящий, экзамен. Сделал ряд весьма дельных замечаний и дал еще неделю на ознакомление. Теперь я к тому же ежедневно должен бы присутствовать на планерках. 

АЛЛА 

Аллу я видел мельком только утром и вечером. Почти не разговаривали, но само присутствие ее мне было приятно. Иногда пытался ей помочь по хозяйству, но это она пресекала. На мне была чистка снега во дворе и поездка с ней в город за продуктами, которая пока что еще не состоялась. Как-то она зашла что–то спросить. Один раз решали задачи по физике, и я убедился, что разбирается она в этих делах не очень, – но старательна беспредельно. Впрочем, мои объяснения поняла. Дней через десять явились с визитом ее родители. Я было спрятался к себе, но был зван Ириной Никитичной к чаю. Родители ее мне не пон¬равились. Отец–человек напыщенный и, по–моему, пустой. Работал бух¬галтером в каком–то цехе. Мать тоже счетный работник. Я помалкивал, отец спросил про войну, но я пожал плечами. Кровь, смерть, горы. Что тут рассказывать. Живой остался и, слава богу. "Од¬нако медаль за храбрость имеется "– заметила вдруг бабушка, проявляя непонятную мне осведомленность. 

– А вот Вы сказали «Слава Богу!» – в Бога, стало быть, веруете? – Это спросила ее мать, но по напряженному молчанию я понял, что воп¬рос этот важен для всех. 

– Бабушка моя немного верует, а я нет. 

Мне было интересна Алкина ре¬акция, но она промолчала. 

– А Библию то Вы читали?– Это спросила бабушка и не без насмешливости в голосе. 

– Читал и не раз. И не только Библию. 

– И не убедила она Вас? 

–Почему же? Это смотря в чем. В том, что никакого бога нет, так убе¬дила.  

Тут вступила Алла.  

– Ну, чего это вы навалились на человека? 

– И вправду, – поддержала ее мать. – Вот у нас Алексей Иванович тоже не верующий, а мы с мамой веруем. Так ведь не запрещается же!  

– А Вы, Алла, как к богу относитесь? – Я подумал, что ответ для меня не так уж важен. Мне просто хотелось с ней пообщаться.  

– Нет никакого бога, но если кто честно верит, так пусть. Бог ведь только хорошее заповедовал! А то у нас вроде и веруют, а ведут се¬бя совсем не по–христиански. 

Слышать это было очень приятно. Впрочем, подозреваю, что приятен мне был бы любой её ответ. 

– Мала еще людей судить. – Сурово одернула ее бабка.  

Мы вот хотим про¬сить Вас, Сергей Николаевич, сопроводить нашу Аллу завтра на базар в город. Глядь, и себе что купите. Вам и из одежонки кой чего бы надо, а то зима надвигается, а она у нас сурова. Вставать только рано. 

– Конечно, – говорю. Посмотрел на Аллу,– разбудишь меня, когда надо. Так я впервые сказал ей «ты». 

Утром, когда она меня будила, мне ужасно захотелось ее обнять. Она видно тоже что-то такое почувствовала. Перед выходом устроила мне смотр. Перевязала шарф и велела надеть еще один свитер. Я стоял перед ней и блаженствовал от ее прикосновений и чувствовал себя весьма нео¬бычно. Алла сказала, что мне нужно купить валенки и что–то меховое верхнее. 

В переполненной электричке мы стояли, тесно прижавшись друг к другу. Было холодно. Ноги стыли, но как было хорошо! Потом долго бродили по базару. Накупили много всего и даже сверх заказанного. Благо, Пуш¬кин выручал. Купили и валенки, и роскошную Аляску. На нашем вокзале я взял машину, так что к дому подъехали с шиком. Бабушка покупки одобрила и познакомила меня с неким Валерианом Никаноровичем, – сидевшим у нее в гостях. Я вспомнил нашего Архиерея. Но на этот раз знакомство развития не имело. Посидев немного для приличия, я ушел к своим книгам. К вечеру постучала Алла. Виду я не подал, но обрадовался очень. Алла сказала: 

- Мы с девочками идем в кино, а Вы, пожалуйста, прислушивайтесь. Может бабушке будет что нужно! 

Она стояла в проеме двери. Лицо ее казалось мне необычайно милым, и я вдруг "брякнул":  

- Куда приятней было бы мне сходить с тобой в кино!" 

Она слегка покраснела. 

- В другой раз. 

Встав, я подошел к ней вплотную, и взял за руки. Она слабо ответила на пожатие и сказала: 

- Надо бежать! Девчонки ждут! 

– Ну, беги, конечно.  

Я тоже вышел во двор. Покидал снег и вернулся домой. 

– Сергей! – раздалось сверху. – Ты бы зашел! 

Она лежала на кровати поверх покрывала, и по всему видно было, что ей нехорошо. 

– Ты ж военный, – сказала она с насмешкой, – все должен уметь делать! Укол мне сделаешь? 

Быстренько поставил на газ кипятить шприц. Взял у нее ампулы омнапона. Когда его дают, я уже знал. Сделав укол и посидев немножко, хотел уйти, но она, вся еще в не прошедшей боли показала рукой, чтобы я остался. 

– Хорошо колешь! Что, не впервой? – Я неопределенно пожал плечами 

– С тобой говорить можно. Ты смерть повидал. Вот письмо тебе пришло. Прочитай. 

Письмо было от Резо, и его вскрывали. Впрочем, я сделал вид, что не заметил. Половина письма была заполнена благодарностями и комплиментами. Была даже приписка от матери со всякими словами, которые про себя и читать то жутко неловко. Пока я читал, боль видно от¬пустила ее. Глядя мне в глаза, она заговорила: 

– Когда старый делаешься, всякие желания пропадать начинают, а какие наоборот. Тут ведь вот какая история получается – влюбилась в тебя моя Алка! – Она замолчала, пытаясь видимо уловить мою реакцию. 

– Умру я скоро и больше всего счастья ей хочу. Ты уж тут четвертый месяц живешь, и родился тоже не вчера. Вижу, и она тебе нравится! Девка она – чистое золото. Даже не пойму, как у таких пустых людей такое золото народиться может! Если люба она тебе – женись на ней. На всю жизнь счастья хватит! Я ошеломленно молчал. Потом взял себя в руки и сказал: 

– Правда Ваша. Чудно, как хороша. Красавица, но ведь молода еще? Ведь де¬сять раз еще все перемениться может! 

– Нет, она не такой породы. Потом семья, дети. А, главное, от тебя зави¬сеть будет. Но ты мужик основательный, а то б я такие разговоры с то¬бой не разводила. Вот и Никанорыч то ж говорит. Он-то в людях разбирается, не нам грешным чета! 

Мысль жениться на Аллочке была, что и говорить, сладостна. Она ка¬залась мне не просто красивой, моего типа женщиной, но было в ней что-то глубокое, основательное. Вот только возраст! Мне двадцать ше¬стой, а ей то всего 17! Разница внушительная, что ни говори! Впрочем, древние греки полагали оптимальной разницу в 7 лет! 

– А я, – продолжала Ирина Никитична, – дом на Вас отпишу, приданое спра¬влю. Кое-что, знаешь, еще осталось со времен оных. Муж мой полковни¬ком был, светлая память душе его – хороший был человек. Замордовали по лагерям до смерти. А я в чернорабочих сколько лет промаялась. Порадовался бы дед, на внучку глядя–то! 

Помолчав, продолжила:  

- Ты мне да – нет, не говори. Как дело пойдет, я сама увижу. А теперь иди, сынок. Посплю я.  

КОНФЛИКТЫ 

С работы я обыкновенно шел пешком. Променад себе устраивал и заодно что-нибудь продумывал. Чем ближе к дому, к окраине, тем все больше менялся характер дороги. Вблизи завода и нескольких десятков камен¬ных пятиэтажек все было расчищено и люди ходили по тротуарам. Ближе к окраинам дорога стягивалась в тропинку между двумя стенками снега, достигавшим порой двухметровой высоты. Какие–то каньоны, в которых в шубах расходились с трудом. Мороз. На месте не застоишься! И чувствительность носа полезно из¬редка проверять. Последний поворот налево и... на перекрестке двух ка¬ньонов четверо парней. Один крупный впереди и трое полукругом сзади. Присмотрелся – пацаны. Но дорогу перекрыли и пришлось остановиться. Стал. Кто такие? Алкины ухажеры? Возможна драка? Спрашиваю миролюбиво:  

– Что надо, ребята? – А глазами уже автоматически прикидываю ситуацию. Стоящий впереди нарочито грубовато ответил:  

– Разговор есть! Короче, Алку трогать не моги, и квартиру что б сменил, а не то плохо будет! 

– А что, бить будете? 

Еще один продвинулся вперед и, нехорошо усмехаясь, обронил: 

– 0бязательно! 

Все. Вопрос прояснился. Их четверо. Сопляки, конечно, – но четверо и видать ребята бывалые. Думать в таких случаях не рекомендуется, и действовать нужно по возможности быстро. Дернувшись к правому, я сильно ударил улыбчивого ногой в живот. Был он в короткой меховой куртке, так что, несмотря на толстые брюки, получил сполна. Правый, выдернув руки из карманов, нанес мне сильный удар правой ру¬кой, в которой было что–то зажато. Чуть уклонившись, я отработанным приемом кинул его через плечо. Он взвыл и воткнулся в снег. Без перерыва кинулся на оставшихся. Они уже были немного деморализованы и дальнейшие подробности малоинтересны. В итоге – один бежал, а трое лежали. Но я их недооценил. Особенно первого. Оклемавшись, он, с провисшей правой, кинулся на меня снова. Резко отбив его левую, я снова отправил его в сугроб с отметиной под правым глазом. Тут же я вынужден был снова уложить и улыбчивого, в руке которого блеснула финка. За это он получил дополнительно, а финку я спрятал в карман. Успокоились. 

– Ну, – говорю, – вроде побеседовали. Конечно, вчетвером на одного – это, ма¬лость, подловато, да еще с ножом. Не будь вы малолетки, я б вам за ножичек выдал – мало бы не показалось. А Алка и вправду девка мировая, только вопросы эти не так решаются. Уж больно по-пацански. Отдышавшийся от удара в живот, уже без улыбки спросил:  

– Это верно, что вы десантник? 

– Хуже, – говорю, – я десантный спецназ. У меня с вами главная проблема была, чтобы чего-нибудь вам не поломать. А финарь на память возьму. Алке покажу. 

– Отдай финку! 

Я пристально глянул на него и раздумчиво сказал:  

– А не сволочь ли тебя в ментовку? Проваливайте. И чтоб в последний раз. Не то руки-ноги переломаю. 

Дома меня встретила Аллочка и по каким–то признакам сразу все поняла. Впрочем, он слегка зацепил меня левой, вскользь. Какие–то следы там остались. Она чем–то смазала, а я, будучи в расстроенных чувствах, поцело¬вал ей руку. 

– Я их как–то даже понимаю. Да за такую девушку! 

– Все то Вы шутите! А это совсем не смешно. Вовку этого вся школа боится. У него брат из блатных. Три года отсидел. С ним никто связываться не хочет 

– Так что по твоему мне было делать? Я ведь их не задевал!  

Она промолчала. Потом сказала:  

– Он мне проходу не дает, а я его терпеть не могу. 

На следующий день на работе всем уже все было известно. Приятели и просто работяги из моего цеха подначивали, но вполне дружески и даже с оттенком уважительности. Несколько человек, правда, заметили, что как бы дело не имело продолжения. Хвалили меня, что в милицию не по¬жаловался. Милиция тут уважением не пользовалась. Мой сменщик Леха – здоровенный парень, заканчивающий при заводе техникум, во время пересменки вкратце разъяснил мне милицейскую ситуацию в городке. Начальник городского отдела – майор, взяточник, повязанный со всей шпаной. Вокруг города осталось множество мелких шахт, где еще до революции добывали золотоносный кварц. Шахты брошены за нерентабельностью. Народишко, однако, продолжает в них ковыряться. Брали по мелочи, но и то деньги! Сдавали кварц местному жулью, которое вроде бы имело где–то свой кустарный цех. Майору, говорят, платили отступного, и он их не трогал. Кроме того, воротилы этого подпольного бизнеса следили, чтобы шпана не расходилась. Неприятности были им ни к чему. Деньги они вроде бы гребли немалые. Говорят также, что золото им тайком носили и старатели в обход государственных приемных пунктов...  

Писали и в область, и даже в Москву, но сдвигов никаких. Его заместитель, капитан, был мужик нормальный, но сделать ничего не мог. Кто–то из областного уп¬равления майора крепко поддерживал. А шпана в последнее время сильно распустилась. Если кого и задерживали, то в лучшем случае «начис¬тят рыло» и отпустят назавтра, а дел не заводят, чтобы показатели себе не портить. Леша, которому я помогал писать все контрольные, был, понятное дело, ко мне сильно расположен. Мои неприятности в том, что побитый мной Алкин ухажер – брат местного авторитета и чуть ли не правая рука самого Евсеича, который всей этой золотоносной конторой заправляет. Так что история моя вполне может иметь продолжение. 

– Ты без финяры не ходи. Ежели нету, так я тебе самолично выточу. И вс¬тупай в нашу народную дружину. Особого толку от нее нету, но за сво¬их заступаемся. 

В общем, популярность моя росла. Сейчас бы сказали рейтинг. К тому же я запустил немецкий станок, с которым местные асы возились уже давно и совершенно безрезультатно. Выручило знание английского. Мой начальник похвалился на планерке, и директор «отстегнул» мне аж целый оклад! Но самое удивительное произошло три дня спустя. Меня вызвали на парт. бюро и назначили… начальником народной дружины. Радость не так, чтобы уж очень большая. Конечно, обязанности мои больше организационного плана, но раз в неделю надо было дежурить по городу. Плюс все вечера и праздники. Вечера отдыха, я имею в виду. И, учитывая сложившуюся обстановку, надо было радоваться. К тому же Леша был моим заместителем. В общем, деваться некуда. Организовал кружок самбо для своих ребят. Некоторые из них относились к делу довольно серьезно. 

Дома мои отношения с Аллой начали плавно перерастать в семейные. Как–то после работы я сел поесть – кормить меня она очень любила. Поев, встал со стола, а она начала убирать посуду. Не помню, как уж оно там получилось, но бабушкин зов застал нас, как писали в старинных романах, в объятиях друг друга. С тех пор, пользуясь от¬сутствием свидетелей, я обнимал и целовал ее без всякого удержу. Как–то между поцелуями я спросил. 

– Выйдешь за меня замуж? – она залилась краской и молча смотрела на меня. Слегка отстранившись и продолжая держать ее за руки, я сказал:  

– Алла, я люблю тебя и прошу... хочу, чтобы мы всегда были вместе. Я прошу те¬бя выйти за меня замуж. 

– Мне еще восемнадцати нет! – Она смущенно улыбнулась. 

– Ну, что делать? Подождем. А, может, попросим как-нибудь... 

Держась за руки, мы стояли и молчали. Наконец, опустив голову, она сказала:  

– Я выйду за тебя замуж и буду тебе верной женой. 

Все эти слова вряд ли были оптимальными с литературной точки зрения, но они были предельно искренни и достаточно точно отражали наше внутреннее состояние. После этого мы долго стояли, крепко прижавшись друг к дру¬гу, пока не раздался бабкин голос и стук ее палки. Когда старуха спус-тилась с лестницы, мы чинно сидели за столом. 

– Ирина Никитична, мы с Аллой хотим пожениться, но ей нет еще восемнад¬цати! Что Вы посоветуете? 

– Любовь Вам да совет! 

Потом, усевшись за столом, добавила. 

- Валериан Никифорович Вас обвенчает, а потом уже в ЗАГС, когда время подойдет. С родителями я переговорю – кивнула она Алле. 

– Если на работе узнают, меня попрут со всех должностей. 

– Ничего-то они не узнают, а так должно быть. 

Стало тихо. Я вопросительно смотрел на Аллу. Она сидела строгая и прямая. Скулы ее пылали. Поняв мой невысказанный вопрос, она сказала: 

– Я как ты. 

– Ирина Никитична, откровенно скажу, мы соглашаемся из уважения к Вам. Для нас нынешних церковь со своим богом – не авторитет, но коли для Вас это важно, и Вы так хотите, то пусть так и будет. 

– Сходишь к Валериану. Пусть зайдет вечерком, ежели не занятой. – Это Алке. 

– А родители?– спросил я. 

– Это моя забота – был мне ответ.  

– На стороне говори – замуж выходишь. И ты тоже.  

Помолчав, добавила.  

– За то, что уважили – спасибо. Не забуду. Изо всего рода Алексеевых вы – главная надежда.  

Этим вечером в клубе проходил очередной вечер отдыха, а попросту сказать танцы. Вроде все обеспечено, но лучше было сходить са¬мому посмотреть. Путь мой проходил мимо кафе, в котором кофе отродясь не было, зато пиво и водка всегда. В крайнем случае, распива¬ли свою. Тот еще был гадюшник! 3ашел я туда за сигаретами и глянуть на обстановку. Обычный галдеж, дым табачный и никаких эксцессов. В углу расположились две фигуры, не обратить внимание на которые было невозможно. Один – русоголовый красавец со шрамами на лице. Всем известный Валька-Красавчик. Рослый малый лет тридцати. Знакомя нас с обстановкой, капитан Володя характеризовал его кратко: «Подонок. Пять лет за уличное ограбление. Мало дали.» Рядом с ним – Ванька Квадрат. Прозвище не зряшное. Ростом куда пониже Вальки, но в плечах и впрямь квад¬рат. Силищи, говорят, невероятной. Тоже сколько–то сидел, но не упомню… Меня они проводили взглядами, меньше всего выражавшими симпатию.  

На танцах все было нормально, т.е. почти все были в подпитии, но никаких эксцессов. Мои ребята на месте плюс два милиционера. Можно было отправляться домой. Мысли мои были естественно вокруг предстоящей женитьбы. Алка мне ка-залась девушкой необыкновенной. Так ведь всем кажется! Наводил справки, где только мог. Везде хвалят. Что она очень принципиальная – это я уже и сам заметил. Очень развито чувство долга. Суровая Никитична не зря любит. Мать ее заметно побаивается. Мне доверяет безоглядно. Даже немного страшновато не соответствовать. Такой человек рядом как–то приподымает и даже облагораживает. Нет, она действительно человек необычный. Это объективно. В этот момент точно железные клещи сомк¬нулись на мне, нейтрализовав обе руки. Прежде чем я успел что–то предпринять, ствол ТТ уперся мне в лицо. Так. Персоналии понятны – спереди Красавчик, сзади Квадрат. Но главное – ствол. Жду.  

– Тебе, сука, было сказано – отвали от Алки, смени квартиру. Дружиной командуешь, так вообразил? Да мы на твою дружину..... Последнее тебе предупреждение. Гляди! 3ароем–до весны пролежишь! 

Почему он держал пистолет в левой руке, я понял, когда получил пра¬вой в лицо. Одновременно Квадрат приподнял меня и с силой швырнул в снег. Я упал и слегка оглушенный продолжал лежать.  

– Все понял, паскуда? Больше предупреждений не будет.  

Я продолжал лежать, помня про ствол. Голова потихоньку прояснялась. Левый глаз за¬плывал. Я сел и приложил к лицу снег. Удар был, как боксерской перчаткой. 

– Ага, оклемался! 

Они стояли метрах в полутора от меня. Ствол он уже спрятал. Что сказать – мороз изрядный. Оценив обстановку, я по¬нял, что ничего не успею сделать. Квадрат что–то сказал. Валька отве¬тил громко:  

– Пусть посидит. Оклемается – домой доползет. 

Еще немного пос¬тояли и пошли. Я тут же сдернул перчатку и сунул руку за пазуху. Как только они скрылись за поворотом, вскочил и двинулся за ними. Дул сильный ветер и услышать меня они не могли. Выглянув за поворот, увидел, что они повернули за следующий. Высота снежной стенки резко понижалась, и мне пришлось пригнуться. Мыслительная часть мозга от¬ключилась у меня полностью. Подойдя к следующему, как я знал, пос¬леднему повороту, я вдруг услышал их голоса. Они были в двух–трех метрах от меня и о чем–то спорили. Выхватив пистолет, я шагнул за поворот. До Квадрата был метр. Первую пулю получил он и резко согнулся. Красавчик стряхнул в снег перчатку и сунул руку в карман. Но это было безнадежно. Одну в правое плечо, вторую Квадрату, который начал распрямляться, в голову и третью Красавчику в лоб. Вообще–то было темновато, и свет далеких фонарей еле доходил до нас, но на белом фо¬не все было четко. Я втащил их наверх, прилагая все свои силёнки. Особенно тяжелым был Квадрат. У Вальки взял пистолет и бумажник. У Квадра¬та бумажника не было, но была большая пачка денег. Оставил их в небольшом углублении, куда я их затолкал, присыпал снегом и спрыгнул на пешеходную тропинку. Никого. Ветер, снежок, тихо. До дома было совсем недалеко.  

Когда я пришел, левый глаз заплыл совершенно. Алла меня не встретила и, раздевшись, я пошел к Никитичне наверх. Внимательно посмотрела на меня.  

– 0бидели невесту-то твою. 

– Это как же? 

– Да, по всякому. 

Я сел в кресло и выложил ей на кровать пистолет и бумажник.  

–Убил? 

–Убил.  

– Никто не видел? 

– Вроде нет. 

– Куда дел то? 

– В снегу закопал. 

– Молчи. И Алке не говори. Дело такое... 

Позвала Аллу. Глаза распухшие. У меня сердце сжалось. 

– Кто обижал–то? 

– Валька и Квадрат. 

– Эти больше, не будут. Но никому ни слова. 

– Смотри! Не то мужа лишишься. Молчи, и знать ты ничего не знаешь, и не трогал тебя никто. Все поняла? Такая наша жизнь. Иди вот мужа полечи.  

Через два дня нас повенчали. Присутствовали только родители да бабкина подруга Зинаида. Еще молодая. Лет пятидесяти. Позвонил я бабушке. Ей я звонил каждую неделю и ежемесячно деньги высылал. На другой день после свадьбы Никитична с суровым видом вручила мне мешочек, в котором лежали какие–то женские золотые украшения, усыпанный бриллиантами крест, изумрудное ожерелье и 28 золотых царских десяток. 

– Вот малая толика, всё, что осталось от достояния Алексеевых. С золотом ты осторожней. Не дай бог, проведают! Алку сильно не балуй. Твои деньги понимаю с войны. Как золото в бумажки перевести научу. Через месяц Никитич произвел меня в свои заместители, а через два мы с Аллочкой расписались по звонку из нашего парткома в связи с беременностью. О двух пристреленных мной бандитах никто не вспоминал. Жизнь пошла равномерно, без каких либо заметных отклонений. Раз в две недели приходили с официальным визитом родители. Постоянно приходила Зинаида, снабжая бабушку новостями. Раз в неделю Валериан Никифорович, с которым мы очень подружились. Человек мягкий и необычайно дели¬катный, он был изрядно начитан не только в церковной литературе. Служил сторожем на какой–то базе, а зимой там же истопником. Валериан Никифорович неплохо играл в шахматы, и порой мы сражались до¬поздна. Но чаще всего беседовали на всевозможные богословские темы. Беседовал я с ним с большим удовольствием. Мне даже не так уж важно было о чем конкретно. Для меня это была не просто некая разминка ума, но и пребывание в сфере высокой эрудиции и порой изящной в своей тонкости аргументации. Подкупала и откровенность. На некоторые мои вопросы он ответить не мог, но не выкручивался, не унижался туманным многословием, а откровенно признавался, что тут еще и сам не разобрался, но был абсолютно убежден, что на все вопросы есть в библии и высказываниях отцов церкви ясные ответы. Утверждал, что, как и в естественных науках, в богословии тоже идут многолетние изыскания и поиск истинных толкований «темных мест"'. В беседах с ним о боге, потустороннем мире как–то не было места атеистическому юмору и уж тем более насмешкам. К моему изумлению он принимал как вполне возможное ошибки в тексте "Священных книг», обвиняя во всем переводчиков и ранних толкователей. Его вера основывалась не столько на букве писаний, сколько на чувстве, на каком–то неведомом мне озарении. Поколебать мои атеистические убеждения он не мог, но я проник¬ся сознанием, что не так все просто, как в книжках Ярославского или в дежурных лекциях по атеизму. Он же развеял мои представления о преимущественно социальной, политизированной функции религии. Когда я понял, что передо мной не простой ночной сторож–самоучка, то по¬чувствовал себя куда раскованней и уже не стеснялся, по крайней мере, пытаться ставить его в тупик разными, как мне казалось, каверзными вопросами. Впрочем, его искренность меня обезоруживала.  

Как–то я предло¬жил ему для иллюстрации милосердия Божия сходить в детскую больницу. Смущенно улыбнувшись, он сказал, что много думал над этим, да и вооб¬ще, существующие теодицеи его лично не удовлетворяют. Но веры его это не колебало. С ней он жил и ее наиболее благородным заветам старался неизменно следовать. Авторитетом среди женского населения он пользовался колоссальным, всегда готовый прийти на помощь и поделиться последним. Бывало, и я снабжал его некими суммами. Обычно он обра¬щался не непосредственно ко мне, а через Аллу. Но как–то я предложил ему обходиться без посредников и он это принял. Церковь, в которой он состоял, была не обычная, не официальная, но мне это было как–то несущественно. Против власти он никогда не высказывался, а деньги тратил на оказание посильной помощи престарелым своим почитательницам, преданным ему и видевшим в нем представителя бога на земле в отличие от церковников церкви официальной, которая после Петра I всегда была лишь одним из департаментов властей предержащих. Такой человек на тогдашнем людском фоне смотрелся очень необычно. Я чувствовал, что мое общение с Никифоровичем жене моей очень прия¬тно. Обычно во время наших бесед она находилась где–то рядом, хотя никогда не вмешивалась. Может быть отчасти потому, что я много вре¬мени проводил вне дома, а так, как говорится, все мое со мной. Ей явно импонировала та глубокая почтительность, с которой я к нему всегда относился, что с моей стороны было данью его искренности и какой–то просветленности. Училась Алла теперь в вечерней школе, а днем сидела с бабушкой, дела которой становились все хуже. Изредка мы ходили в гости. Иногда к ее родителям, что мне удовольствия не доставляло. По-моему и моей жене тоже. Порой она мне это даже в той или иной форме высказывала. Иногда она о чем-то расспрашивала меня, и мы подолгу говорили с ней о самом разном. Иногда читали вечера напро¬лет. Или читал я, а она возилась с какими–то хозяйственными делами. 

Мне не нужно было от моей жены ни эрудиции, ни каких–то производственных успехов, хотя она, умница, совсем не плохо разбиралась в про¬читанном, напоминая мне своими критическими замечаниями мою бабуш¬ку. Иногда слушали популярную классическую музыку. В общем, в нашем состоянии было что–то идиллическое. Впрочем, возникали и споры. Как–то жена заметила, что я никогда не рассказываю про войну. И действительно! В войне столько грубого, дикого и кровавого. И там оно воспринимается как–то естественно и даже как необходимость. А вот понять эту необходимость в мирной и благоустроенной жизни очень не просто. Еще трудней объяснить ту деформацию души, которая порой происходит в человеке. Ведь, к примеру, не имей я афганского опыта, вряд ли бы застрелил этих бандитов. Да еще сохранял бы душевное спокойствие. Это было как–то не по Достоевскому. Но потом я поду¬мал, что можно же рассказывать о войне без всяческих жутких подроб¬ностей! И я рассказал о штурме одной высотки, в котором принимал участие. Зря, конечно. 

Дело было в том, что «духи» втащили на эту высотку, представлявшую собой фрагмент горного хребта, пушчонку и постреливали по нашим по¬зициям и даже по городишку, который мы прикрывали. Развернули диви¬зию, защищая фланги; выделили штурмовой полк, а он, в свою очередь, разведроту, которая сформировала разведгруппу.  

Мы и двинулись вверх. И хотя авиаразведка доложила, что никого там не замечено, но у нас был свой опыт, а посему двигались мы очень осторожно. Подпустили они нас довольно близко, потом обрушили интенсивный огонь. Вертушки и артиллерия нас как–то прикрыли, и мы, чертыхаясь и теряя людей, отступили а, правильнее сказать, скатились вниз.  

Обойти их из–за гор было сложно, а поэтому после солидной артобработки нас снова подняли. Все повторилось, и мы снова откатились, потеряв еще сколько–то людей. Снова заработали пушки, но толку было мало. Как только мы поднимались, нас укладывали пулеметами. Потом на помощь артиллерии снова прилетели вертушки и поддерживали нас огнем по мере нашего продвижения к вершине. Это было действенно. Огонь сверху прекратился, и мы наконец ворвались на высотку. Все было перепахано, но людей там не было.  

В низинке мы обнаружили полтора десятка свежих могил. Даже пушку они утащили с собой. Я залез в одну из пещерок, из которой вели огонь. Прямое попадание 152 мм снаряда. Двоих, что там были, размазало по стенкам. Мы оставили на верху заслон и ушли. В общем–то результаты были мизерные. Вот такой эпизод. Боевой, с убитыми и ранеными. Конечно, неприятно, когда в тебя стреляют и пули крошат вокруг тебя камень, когда падают твои люди! И как преподнести гражданскому человеку весь этот кошмар, в сущности, обыденный на войне? Да и вообще, говорить о смерти людей в будничных тонах как–то и неловко. Я поэтому неприятные под-робности опускаю обычно.  

– Почему ты о войне рассказываешь всегда так. 

– Как это "так"? 

– Ну, с насмешечкой и только плохое. 

Я молчал. Это называется только плохое! Помолчав, вдруг выдал:  

– «Война священна только за свободу! Когда ж она лишь честолюбья плод– кто ж бойнею ее не назовет!» 

– Это кто?– она спросила, не отрываясь от шитья. 

– Это Джон Гордон Байрон. 

– Значит, ты считаешь, что эта война несправедливая? 

– Это еще мягко сказано. 

– Но почему? Ведь у нас социализм, а у них феодализм, и мы хотели, чтобы они тоже жили лучше. Что же тут плохого? К тому же они сами нас туда позвали! 

– Наберись терпения, раз уж задаешь такие вопросы. Кто нас позвал? Ведь не народ, а горсточка руководителей. Разве за Тараки стоял народ? Нет, конечно. Это был верхушечный, переворот. Марксизм говорит о социализме, как о следующем естественном этапе, следующем по¬сле капитализма. А там еще феодализм и даже кое-где родовой строй. Ты хочешь народу устроить лучшую жизнь, а его, народ спросили? Может он и не хочет! Так что, загонять в социализм палками? Да это политически безгра¬мотно! Просто захотели прибрать к рукам еще одну страну из соображений, может быть чисто стратегических, а встретили всенародное сопротивление, Как я понимаю, это позорная война. Вроде Вьетнамской. 

– Но ты же воевал храбро! 

– Потому, что я был солдат и должен был выполнять приказы. К тому же – это я тут тебе все объясняю так складно. Не сразу же все понимаешь. А когда в тебя стреляют, так не до рассуждений. Стреляешь в ответ. Не убьешь его, он убьет тебя.  

– Ну, как же получается? – она даже шитье отложила. – Ты понимаешь, а правительство, генералы и еще множество людей- все не понимают? Ну, не может же быть, чтобы ты был умней их всех! 

– Да я вовсе не умней всех! Точно так же думает большинство военных и еще множество людей. Но только, кто интересуется их мнением? Решают вопрос всего несколько человек, и они ошиблись.  

Разговор становился напряженно-неприятным. Для меня во всяком случае. Вот она мощь централизованной пропаганды! 

БОЛЬШИЕ НЕПРИЯТНОСТИ 

В. Богун 

УБИЙЦА 

г. Ростов – на- Дону. 

2002 г. 

Вольтер писал, что литература может позволить себе быть всякой, но только не скучной. Я попытался втиснуть в содержание ещё и нечто дидактическое. В меру своих весьма скромных возможностей.  

------------------------ 

Не могу сказать, что мы лежим в палате смертников. К чему такая травмирующая резкость? Просто «тяжелая палата». Ночью привезли сразу ещё двоих: деда-пастуха из Кошар и капитана буксира. Толком расспросить мы их и не успели. Капельницы, уколы-все, что нужно было сделано. Дежурный врач привычно толковал о необходимости полного покоя и даже неподвижности, но вот мы с Серегой снова вдвоем. Сначала дед направился в туалет. Де¬журная, как обычно, спала, а мои доводы оказались неубедительны. Дед вернулся, поругиваясь и жалуясь, что курить охота. К чему может привести ин¬фаркт, он представлял себе смутно. А, может быть, и представлял! Теперь не узнаешь. Последствия не замедлились, и его забрали в реанимацию. В интервале между посещением дедом туалета и переводом его в реанимацию, капи¬тан тоже решил проявить себя, но успел только сесть на кровати. Его накрыли простыней и вывезли. Теперь на буксире вакантное место.  

Итак, мы снова вдво¬ем. У Сергея второй инфаркт, но глупостей он не делает, а посему спокойно лежит вторую неделю. Днями его уже будут подымать. Со мной не то чтобы хуже, но врачи сами не знают, что делать. С одной стороны, особо сквер¬ных объективных показаний нет, а с другой, я тяжело дышу и в туалет до¬бираюсь по стеночке, поминая при этом сквозь зубы и бога, и черта, и судьбу, ниспославшую мне вторичный энцефалит в таком дурном качестве. На тумбочке у меня весь арсенал глотательных кардиосредств плюс в перспективе уколы, если успею позвать на помощь. Сигнализация конечно же не работает, и чинить ее вроде бы никто не собирается. По крайней мере, в обозримом будущем. Я уже дал себе зарок: выпутаюсь – сам исправлю. Сергей умница, начитан и с ним интересно, хотя внешне – типичный десант¬ник. Особенно на афганских фотографиях. Широкие плечи, крупные черты лица, а особенно подбородок. Щегольские усики. В Афгане провел меньше полугода, но повидал много и настрелялся вдосталь. С сердцем у него и там было не¬важно. Особенно когда в бронежилете и с прочей амуницией гонял со своим взводом по горам, но молчал. Уволили лейтенанта по контузии, и он отпра¬вился на уральский завод, куда получил назначение после окончания ин¬ститута. Вот все, что я о нем знал. 

Настроение в это утро было, естественно, поганое. Сами мы тоже не так, что¬бы очень надежные. В общем, есть о чем поразмыслить. Я – подвижней. Никто мне лежать неподвижно не велит, а посему обслуживаю и себя, и Сережу. Он немного старше, хотя и я уже не сопляк. Прочел, пожалуй, больше я, но разностороней пожалуй он. А уж жизненного опыта в самых неожиданных областях у него навалом. Но все же с ним, бывшим старшим технологом цеха большого завода и по совместительству преподавателем УКП технологического института, мы говорим по преимуществу о литературе, политике, философии. По нашим временам необычно. Немного завидую его образованности, спортив¬ным разрядам и явному успеху у женщин. С ним интересно. В шутку говорю: давай или выписываться вместе или помирать, а то скукота заест. 

Смеется. Он вообще много смеется, но сегодня настроение несколько подавленное и лежим молча. Вдруг он говорит:  

- Послушай, давай я расскажу тебе свою биографию. Не возражаешь? Уж очень из меня прёт. А ты рассудишь. 

– Забавно, – говорю. – Это я тебя? 

– Да, нет! Совсем не забавно. Порой и сам не разберу, правильно я поступал или нет? И хотя теперь уже вроде бы без особой разницы – скоро к господу, но все же! Пока думаю – живу. Скучно не будет. Об обыденном постараюсь покороче. Я знаю, что в ментовку ты не побежишь, а заду¬маться может и задумаешься. Тебе, не забывай, рентгенолог сказал, еще жить и жить. В общем, потерпи немного. И я услышал. 

__ 

Воспитывался я у бабушки. Отец бросил семью, мне еще и года не было. Мать сошлась с другим. Потом его перевели на Север. В общем, даже пи¬сала редко. Зато бабушку бог послал экстракласса. Библиотекой на заводе заведовала. Она была, как тогда говорили, из «бывших». Дед – рабочий, специалист по дереву. В прошлом красногвардеец и член партии. Дома – тишайший человек. В бабке души не чаял. Силен был на собра-ниях выступать, громить начальство. Инфаркт его прямо во время выс¬тупления и свалил. Приятели, они потом часто к бабушке наведывались, говорили, что вовремя умер человек. Все равно забрали бы. Бабка от¬малчивалась, но, как я чувствовал, в душе с ними соглашалась. А вооб¬ще-то разговоры на политические темы она всегда пресекала. Со вре¬менем ее возмущение судьбой постепенно затихло, и вся она сконцентрировалась на мне. Потекла у нас жизнь ровная и внешне спокойная. Чи¬тала она много и меня приохотила, но с прочитанным соглашалась далеко не всегда. Поругивала, бывало, и Чехова, и Толстого. Пыталась читать литературу по воспитанию. Это ради меня, но действовала больше по наитию, поскольку, как она мне потом объясняла, испытывала некоторую растерянность перед обилием информации – читала она не только по-рус¬ски, но по-английски и по-французски. Мне же внушала простые интел¬лигентские истины о личной порядочности, чистоплотности и прочее, тщательно обходя вопросы политические. Про бабушку могу говорить до бесконечности – любил ее без памяти. Вроде как бы за всех отсутст¬вующих у меня прочих родственников. Материально мы не бедствовали. Что-то мать присылала, что-то бабушка подрабатывала на переводах технической документации. К тому же почти все вокруг нас жили в те времена довольно бедно и нарядами в школе, как я помню, никто не блистал. Занят я был плотно. Кроме школьных дел, бабушка занималась со мной английским и музыкой. У нас было маленькое «кабинетное» пиани¬но. Со всякой своей житейской мелочью я к бабке не лез, но, частенько, выпытав у меня что-нибудь, или особенно после родительского собрания которые она посещала неукоснительно, заводила со мной продолжительные беседы на самые разные темы. Было интересно. Уже повзрослев, я чувствовал, что она многого в жизни не принимала. Но об этом слышал урыв¬ками из ее бесед с ближайшей подругой – Глафирой. Сама жизнь с ее нача¬лом и концом казалась ей то чудом чудным, то насмешкой. Несмотря на свое воспитание, в бога верила слабо и от меня религиозную литерату¬ру прятала подальше. Несколько человек, захаживавших к нам, были в основном женщины из ее библиотечного окружения. Из мужчин один, как я теперь понимаю, бывший церковный служитель немалого ранга. Уже потом бабушка мне говорила, что всю жизнь он прожил по чужим документам и всегда опасался ареста. Я мысленно, даже не зная всех этих подробностей, называл его Архиереем. По-моему, он был не прочь у нас поселиться, но бабушка не хотела. Квартирные условия у нас были по тем временам роскошные. Мы жили в изолированной квартире из двух комнат в маленьком двухэтажном кирпичном домике, стоявшем в глубине заросшего травой двора. Дед собственноручно положил в комнатах паркет, от чего они в моих глазах приобрели некий аристократический вид. Нас одно время даже хотели переселить в однокомнатную квартирку, но дедовы друзья, занимавшие видное положение, не допустили. Иногда устраивали нечто вроде, маленьких концертов. Пел Архиерей (Владимир Никанорович). Иногда дуэтом с бабушкой. Мне очень нравилось. Иной раз заставляли выступать и меня. Но я этого не любил, предпочитая слушать. К тому же всякому моему выступлению предшествовала многочасовая подготовка, что было утомительно и совершенно мне неинтересно. В школе все было нормально. Учился под недремлющим оком бабушки хорошо. Был физически нормально развит и, несмотря на свое интеллектуаль¬ное воспитание, от драк не отказывался, чем заслужил себе определен¬ный авторитет у местной шпаны. Бабушка подлечивала мои синяки и при¬говаривала, что во мне все перемешалось. Впрочем, добавляла она, настоящий мужчина должен уметь постоять за свою честь. Потом был институт, который не оставил почему-то особых следов в мо¬ей памяти. Учился с удовольствием. Как-то по инерции со школы. Занимал¬ся спортивной гимнастикой и стрельбой. Не без успеха. Все время был чем-то занят. Бабушка начала даже как-то тревожиться. Из беседы с Гла¬фирой, которой поверялись все домашние дела, я урывками услышал про себя, что это уже слишком. Главное, что тревожило бабушку, это отсутствие девушек и слишком уж упорядоченная жизнь.  

– Читает много, – жаловалась бабушка, – и все дома и дома. Это как-то не по возрасту.  

Глафира всплескивала руками и громко шипела:  

– 0на еще жалуется! Да ты сама же его приучила!  

– Конечно, – отвечала бабушка, – но все же в меру! Ни с кем не встречается. В его годы мог бы больше интересоваться девушками, чем основами мировоздания и всяческими науками.  

По-моему – это перекос и как бы за этим не стоял какой-нибудь физиологический изъян. 

Дело в том, что время уличных драк уже давно прошло, а других приз¬наков моей сторонней активности у нее не было. Бабушкины тревоги несколько рассеялись, когда она узнала о грандиозной драке институтско¬го масштаба, в которой я, как дежурный от добровольной дружины, прини¬мал весьма активное участие. Вечер устраивал химический факультет, и явились на него по преимуществу «речники», т.е. парни из речного училища. Все было бы ничего, но народу явилось сверх всякой меры, так что начальство распорядилось пускать только по пригласительным билетам. В общем, к чему подробности. На помощь «своим» по тревоге были подняты два общежития, и милиция еле справилась, а меня от неприятностей спасло только то, что я был «при исполнении». Кажется – это самый яркий эпи¬зод, запомнившийся мне из студенческой жизни, поскольку нас долго таскали по милициям и пару моих друзей исключили из института. Кстати, тут я впер¬вые усвоил, что такому здоровому парню, как я следует соизмерять свои удары с обстоятельствами и по возможности обходиться без членовредительства. 

А наши девушки мне действительно не очень нравились и вообще каза¬лись глуповатыми. Впрочем, ряд эпизодов мог бы мою бабушку насчет физиологических изъянов совершенно успокоить. Но соответствующая ин¬формация до нее не доходила, и она даже прилагала некие усилия, дабы познакомить меня кое с кем. Как правило, это были те еще выдры, с которыми второй раз встречаться не хотелось. 

Направление на работу я получил в небольшой городок на Урале, на за¬вод, который назывался вполне мирно, но помешала армия. Меня за рост и спортивные успехи определили на какие-то четырехмесячные курсы и готовили в армейский спецназ. Вот где мы работали! Такие нагрузки выдерживаешь только в молодости, да и то порой испытывал какой-то дискомфорт в области сердца. Кто пробовал в бронежилете, со спецснаряжением и приличным боезапасом бегом в гору – меня поймет. Гимнас¬терки после таких упражнений просаливались до окаменения. Забавляясь, снимали их, ставили на пол и они стояли. Занятия по рукопашному бою, преодолению полосы препятствий после таких марш-бросков казались пустяками, а стрельбы и вовсе приятным времяпрепровождением. Получалось все это у меня очень даже неплохо, и мне прочили вполне определенную карьеру, но тут возник Афган.  

Про Афган много говорить не хочется. Довольно скоро я понял, что для основной массы народа мы – враждебные завоеватели. Особенно потряс меня однажды вид разбомбленного вдребезги кишлака, клочья детских и женских тел... 

Но служба есть служба и приказы надо выполнять. К тому же к «духам» у меня симпатий не было никаких, и сантиментов во время столкновений я не испытывал. Тут все было как бы в других измерениях: убей его или он убьет тебя. Основная работа нашей группы – засады. Сначала вертушками, а потом пешим ходом. Маскируемся и ждем. Чаще всего зря. Потом вертушками же домой. Отдых, ученья и снова в засаду. Однажды они таки напоролись на нас. Шли духи довольно беспечно по ру¬слу высохшей горной речки. Их было 16. Положили всех. После боя всех обшмонали – законные трофеи. Мне досталась «Беретта» с глушителем – вещь в боевых условиях довольно бесполезная, и пачка афганских и пакистан-ских денег. Ребята подарили роскошные японские часы. Потерь у нас никаких – благодарность в приказе по части. За что? Всего лишь удача. Другой случай был не такой удачный. Приказали занять высотку и ждать дальнейших указаний. Причем тут спецназ – непонятно, но неприятность состояла в том, что «духи» сделали это до нас. Я еще сравнительно во¬время заметил. Во всяком случае, до того, как они открыли пальбу. Мог¬ли положить нас всех. Мы, почти не отстреливаясь, отошли. По рации я доло¬жил обстановку. Довольно быстро прилетели вертушки. Это несколько отвлекло «духов» и позволило нам по-быстрей убраться на исходные позиции. И все бы ничего, но они снова возникли у самого подножья, когда мы уже несколько расслабились. Обычно такое характеризуется фразой: «вспыхнул ожесточенный бой». Духи думали, видимо, что мы побежим, тог¬да бы всем хана, но мы были спецназ и кое-что уже понимали. В резу¬льтате потеряли только четверть состава. Спасла подготовка – четыре гранаты, брошенные вовремя и в нужные места. Когда я менял магазин и оглянулся, вижу, в 10 метрах от меня трое духов арканят моего сержанта Резо. Стрелять нельзя. Выхватил пистолет и, выждав момент, убрал одного. Резо – умница упал, сцепившись со вторым, чем открыл мне третьего. Он вскинул автомат, но не успел. Я его «сделал», как на учении: два в грудь и один в голову. Со своим духом Резо справился сам, и ко мне. Но тут откуда-то граната. Я успел пригнуться, и кроме мелких осколков получил камнем по голове. Воспоминаний – на всю оставшуюся жизнь. Очухался – никого. Резо лежит, подергивается и тишина. В общем, с Резо на спине, кое-как выбрался. Вечерком зашел к нему в палату, а он уже вполне ничего. С кавказской экспансивностью поклялся мне в вечной дружбе и это, как оказалось впоследствии, были не пустые слова. Мы и впрямь с ним закорешевали. Вскоре начались тошноты, предобморочные состояния и меня положили в госпиталь Откровенно говоря, воевать мне совершенно расхотелось. И дело тут не в смер¬тельной опасности, которой приходится подвергаться, хотя это мною к разряду удовольствий не относилось, (а есть любители острых ощу¬щений). Готов драться, когда знаешь за что. Но, как я понял, интернациональный долг здесь просто словесное прикрытие. Так за что же? Это явно война против народа, его веры (будь этот ислам трижды не¬ладен) и самих привычных устоев его существования. Нельзя палкой загонять людей в другой и чуждый им образ жизни, даже если поверить, что он более прогрессивный. Это я коротко, а конкретных наблюдений у меня скопилось множество. Итог: война несправедливая и с ней нужно заканчивать если не в государственном масштабе, то хотя бы в личном. И я «слинял». Но с нача¬ла еще один эпизод. Хотя в моем взводе спецназа ребята были, в основ¬ном, нормальные, но пару подонков все же имелось. Сначала эти дембеля пытались командовать и помыкать молодыми, так как они и по возрасту были старше остальных, но хлипких у нас не водилось, так что этот номер не прошел. Нарушений дисциплины за ними было не счесть, но в действую¬щей армии к мелочам не придираются. Когда опасность, и порой смертельная, рядом, к этому относишься терпимее. Вот подлости в драке, когда от этого зависит судьба твоих же товарищей, не прощают. Тут можно и пулю в спину получить. Но воевали они нормально. Кульминацией моих с ними конфликтов был дебош, который они учинил по пьянке, явившись ночью после отбоя и поставив всех «на уши». Заскочив в палатку, застал драку. У одного из них, Володьки Рыжего, в руках нож. Выручила реакция, тем более, что у пьяных она замедленная. Нож отобрал, хотя он, пожалуй, сильнее меня. У меня 182см и 80кг. Он на полголовы выше и 90 кг. И вообще, «тертый» парень. Но, повторяю, нож отобрал и ударом по шее «вырубил» начисто. Второй продолжал было «возникать», но я при¬менил, что по обстановке нужно было, и он лег, не переставая материться, за что получил дополнительно. Приказал привязать его к кровати, что и было с удовольствием исполнено. Вроде пришли в себя. Говорю, если еще раз мне придется встать, завтра спишу в дисбат. При всех говорю. Стало тихо. Утром – как ни в чём ни бывало. Вызвал я их к себе и на доступном им языке, отбросив всякую интеллигентность, обещал им рапорт и штрафбат. Ребята приблатненные, развязные. Рыжий Володька ответил мне запросто, мимо всех уставов: 

– Командир, мы тебя уважаем. Вырубил ты меня вчера лихо, но зла я на тебя не держу. И ты на нас не серчай, если что, коль перебор – врежь, но мы ж под одними пулями ходим! Какой же тут штрафбат? – Забавно!  

Я по¬лучил право рукоприкладства в чрезвычайных обстоятельствах в обмен на дружеские отношения и обещание, что впредь все будет «тип-топ». Что сие означает можно только предполагать, но я интерпретировал это в смысле обещания впредь дебошей мне не устраивать. Я даже нож ему отдал – расчувствовался.  

Задружил я и со своим лечащим врачом. Она была много старше меня, но женщина очень приятная. Муж – полковник. Как-то ночью, лежа в какой-то палатке, заваленной матрацами, она сказала мне: «Странный ты парень. Какая-то смесь десантника с учителем литературы.» Я отвечал, что, даже очень тонко воспринимая литературу, на моей нынешней должности не выжить. Ромен Роллан как-то сказал, что каждый ак¬тер, играющий Гамлета, сам должен быть немного Гамлетом. Наверное, во мне сидит и десантник, который при необходимости выходит на ведущее место. К сожалению, жизнь наша такая штука, что быть десантником с крепкими кулаками и соответствующими навыками приходиться довольно часто. А здесь из такой роли почти и не выходишь. "А вот мой муж, – заметила она с горечью,- всегда десантник, даже дома. Тебе приходилось самому убивать? " 

И я рассказал ей эпизод с Резо. Когда начал его поднимать, заметил: вроде бы «вырубленный» мною дух подтягивает к себе автомат. Счет шел на секунды. Правую руку я ему уже отстрелил раньше. Короче, когда он развернулся с автоматом в левой, я уже был готов и всадил в него весь остаток обоймы. Резо было плохо, но он все-таки сказал: «Ты снова меня спас, командир» – и вырубился уже окончательно.  

– И как ощущения? – 0на даже приподнялась на локте. 

– Ну, какие ощущения у человека, которого чуть-чуть не  

убили. Потом, правда, переживал. Стрелять человеку в лицо – это тебе не бомбы с са¬молета сбрасывать. 

Спустя немного времени, она сказала: «Воюешь ты, конечно, лихо, я слы¬шала, но здесь тебе не место, и я помогу тебе отсюда убраться». И по¬могла. Меня включили в группу сопровождения и снабдили к тому же направлением в Москву, в соответствующее лечебное заведение. Так я отбыл в Россию. Правда, перед этим я крупно разбогател, хотя и не сов¬сем добропорядочным способом. Дело в том, что расположены мы были на равнине у самых гор. Ходили друг к другу в гости. Иногда на попутках, а иногда напрямки. Сверху это, наверное, засекли. Я повадился к соседям – артиллеристам в шахматы играть (а кто и в картишки!). Вот беру я с собой Володьку Рыжего, и топаем мы с ним привычным путем к сосе¬дям. Причем он сам напросился, а в чем его интерес я допытываться не стал. И напоролись мы на мину. На мое счастье он шел первым. Меня опять слегка контузило, ну а с ним все было ясно сразу. Осколками разодрало на нем одежду, и на виду оказалось что-то вроде кисета. Я сунул его за пазуху и отправился за подмогой. Уже потом обнаружил в кисете кольца, камешки, часы…Оставив все это себе, я не чувствовал себя преступником, хотя что-то такое неприятное испытывал. Но мало этого! Когда разбирали его имущество, обнаружился совершен¬но неожиданно большой однотомник Пушкина, который был мне почтительно преподнесен. Пушкина я забрал, но когда сел его вечерком просма¬тривать, то обнаружил, что бумага внутри вырезана и в образовавши¬еся полости уложены пачки купюр. Такой вот эпизод. Муж моей врачихи свел меня с артиллерийским полковником, который отбывал той же колонной. Мы как-то сразу приглянулись друг другу, хотя звезды на погонах у нас были одинаковы только по количеству. Владимир Константинович оказался куда более практичным человеком, чем я, и к вечеру у меня уже набралось два чемодана «подарков». В этом преимущество пересечения границы колонной – почти не «шмонают». Скучно описывать наше путешествие до Ташкента. К счастью, нас не об-стреливали, и все обошлось благополучно. Полковника мне сам бог пос¬лал; через майора медицинской службы, разумеется. С его помощью все проблемы с документами решались очень быстро и без всякого мо¬его участия. И вот мы в поезде Ташкент – Москва, в двухместном СВ. Сказка! Через полчаса после отбытия сели закусить. Потом он достал коньяк... Спать мы легли уже под утро, обсудив весьма широкий круг вопросов. Чувствовалось, что Нина провела с ним определенную работу, потому что чины были нами совершенно отложены в сторону. Утром, указывая на книжку Льюиса, купленную мною в какой-то лавчонке, спросил: «Хорошо владеете английским?» Я неопределенно пожал плечами: «вроде все понимаю!» И вдруг он меня ошарашил. При всей его интеллигентной внешности такого вопроса я не ожидал от полковника пусть даже артиллерии. Так вот, он спросил: «Ну и как Вы полагаете, Льюис прав в своей апологии Бога?» Чтобы оценить степень моего ошеломления нужно хоть немного быть знакомым с нашими военными отцами-командирами. Да и только ли с нашими? Свое ошеломление я постарался скрыть, имитируя размышления и витиеватой фразой ответа. 

– Я думаю, Кант был прав, когда говорил, что бог есть для тех, кто в него верит. Я же не верую. И не только в силу воспитания, но и по¬тому, что жизнь ведет себя так, словно никакого бога нет. Конечно, если представлять себе бога в христианском смысле. Но ответить в ма¬териалистическом духе о смысле жизни, нравственных законах или, скажем о происхождении Вселенной, я еще не готов. Несколько утешает, что не я один. 

Он засмеялся. "И где это Нинка Вас такого высмотрела? Вы, говорят, с тремя осколками и контузией вытащили на себе своего сержанта, прирезав по дороге пару душманов"? 

Что я мог ответить? Осколки я не считал, никого по дороге не прирезал – рад был, что сам уцелел. И вообще, у нас в спецназе своих не бросают, даже убитых. Когда я ему кое-как все это выложил, он спросил: «А не кажется Вам, как и мне, что вся эта история с войной – глупая и плохо продуманная авантюра, возникшая по инерции в нашем стремлении к мировому господству?» Я ответил, что 10 лет без права переписки уже вроде не дают, но рассуждать на такие темы с малознакомыми людьми все еще очень опасно. Он довольно долго рассматривал меня. Потом пробормотал: 

– Да, да, конечно глупо.  

Выпил и, покачав головой, отстранено заме¬тил: «Какие все же бывают разные люди!» Немного погодя, добавил: «Признаюсь, раз уж Вам выпало терпеть мое общество, склоняюсь к концу жизни к, в общем-то, тривиальной мысли, что, несмотря на отдельные проблески и даже выдающиеся благородные деяния, сей мыслящий тростник изрядное дерьмо, как и созданная им жизнь.» И он молча уставился в заоконную темень. По-мое¬му полковник был уже изрядно пьян. 

– Я думаю, проблема поставлена некорректно. Он просто есть и это – глав¬ное. А его нравственные характеристики – производная от обстоятельств реальной жизни. Более интересные, на мой взгляд, проблемы, откуда он взялся и чем все это кончится. 

– Разве опыта всей истории, а особенно 20 века мало для серьезных вы¬водов? Тут и Гитлер, и Сталин, и Пол Пот, и Мао! И от восторга вопящий народ! Пока что во все вот в это и выливается. А наша война, кого она украшает?  

Я вспомнил бабушку и сказал:  

- Зря Вы вот так весь на¬род «поливаете». Если сегодня люди молчат, то это не значит, что ник¬то ничего не понимают. Многие молчат из благоразумия, т.к. отлично знают, чем кончаются у нас всякие протесты.  

Язык у меня не заплетал¬ся, но мысли начинали путаться. 

– В общем, хочу сказать, что не стоит весь народ валить в одну кучу. А если большинство и впрямь плохо разбирается, так на то есть очень даже понятные причины. Вполне, кстати, устранимые. 

– Батюшки-светы, да он еще и оптимист! Слушайте, а про «светлые дали коммунизма» – это не для Вас написано? 

– А что? – я решил его подразнить, – вполне возможная альтернатива. Лет так через 200. 

– Значит всего лишь альтернатива! И лет так через 200?- он заулыбался. 

– Нет, что-то в Вас все же есть. Тут Нинка права. Конечно, надо помочь Вам демобилизоваться. Кто там через 200 лет будет – ещё вилами по во¬де писано, а жить нужно сегодня. Второй раз не дадут. А для этого приходиться порой тянуться перед всякой сволочью, взятки давать! Вы, кстати, приготовьтесь. Вам за дембель тоже придется, по всей видимости, что-то дать, будь оно неладно.  

Раньше я пришел бы от этих слов в ужас. Речь, по-видимому, шла о вну¬шительной сумме, а мы с бабушкой были, сколько я помню, всегда без де¬нег. Да и как это практически «дать» – я с трудом себе представлял. Правда, теперь у меня был кисет и Пушкин, но представить себя в ро¬ли дающего я никак не мог, в чем честно и признался. Он как-то странно глянул на меня и сказал, что с этим проблем не будет. На следующий день все было нормально. Я читал своего Льюиса. Вспоми¬нались тирады Архиерея. Я чувствовал, что говорил он искренне, как и Льюис, но принять это все равно не мог. Проанализировав по при¬вычке, пришел к выводу, что, во-первых, в жизни сплошь сумятица и никакого руководящего начала. Точнее, я его не вижу. Историю перечесть, так скорей дьявол правит, а не бог. Сплошь грязь, кровь и неспра¬ведливость. Особенно по отношению к людям достойным. Во-вторых, понятие бога, т.е. существа, плюющего на все законы, и обладающего всемогуществом, как-то оглупляет. Потом, это обилие богов, враждующих конфессий! Нет, тут что-то не так. Да и само понятие бога в голове у стихийного материалиста сразу порождает вопрос о его сущности. Попросту сказать – как он устроен. У меня получалось, как у Наполеона с Лапласом: «Сир, я не нуждаюсь в этой гипотезе!» Проще сказать: бог на данном жизненном этапе был мне не нужен. А хотелось бы потолко¬вать с каким-нибудь умным верующим! На том мой интерес к богу на данном этапе иссяк. Зато у полковника, отложившего детектив, появи¬лось желание снова выпить и закусить. (Когда еще такая возможность представится?). Я намек понял и как младший отправился в вагон-ресторан. Припоминая содержимое Пушкина, финансовые проблемы такого мас¬штаба меня уже не волновали. Водку выпили, а коньяк был одобрен и оставлен на вечер под «серьезный разговор». Давно я уже столько не пил! Вечерний разговор был действительно необычен. Прикончив первую бутылку, полковник перешел к женщинам, семейному очагу и прочим аналогич¬ным материям. Чувствую ли я важность всего этого для жизни? «Дочка» – подумал я и не ошибся. 

«Не боясь возвышенных слов, – продолжал полковник, – я считал бы счастьем своей жизни удачное замужество своей дочери. Я не стал бы за¬водить разговор на эту более чем деликатную тему, если бы не один нюанс. Моей дочери по причинам очевидно физиологического характера нравятся мужчины Вашего типа. Но они на поверку чаще всего – дубье стоеросовое. Моя же начитана сверх меры, язвительна и требовательна, хотя по своим тактико-техническим данным вполне на уровне. Кончиться это может грустно, и я заранее переживаю. Жена так и вовсе в отчаянии. 22 года и ничего серьезного даже не намечается». 

Тут он для храбрости, очевидно, добавил еще и продолжал. «Понимаю, что ставлю Вас в несколько неловкое положение, но поймите и меня! Когда читаю сегод¬ня в старинном романе, что графиня вышла замуж за своего кучера или лакея, мне кажется, что если отбросить малосущественные исключе¬ния, то это действительно трагедия». – Тут он добавил еще и, подмигнув мне, заметил: "А неплохо мы эволюционировали с 17-го года? – Короче, был бы рад такому зятю». Он развел руками и комично улыбнулся. «Остается мелочь, на которой все и спотыкается: нужно, чтобы вы понравились друг другу. А посему приглашаю Вас в гости. Зачем Вам гостиницы? У нас вполне просторно и комфортно. Разумеется, это Вас ни к чему не обязывает!» 

Что было отвечать? Попал в переплет. Согласился. Подумал, что смыть¬ся всегда успею, а проблемы женитьбы мною уже про себя обсуждались. Бабушка в последнем письме была просто-таки требовательна в этом отношении, поскольку чувствовала себя весьма неважно, и хотела, по ее словам, поскорей пристроить меня, поскольку жить ей осталось по ее же словам совсем ничего. 

На вокзале в Москве нас встретил моросящий дождик. На служебной ма¬шине добрались до каких-то каменных массивов, где в роскошной квар¬тире на весьма высоком этаже обитал полковник. Встретила нас дочка Ирина. Та самая. Нормальная, рослая деваха с хорошей фигурой. Никакой язвительности, сплошное гостеприимство и доброжелательность. Попросила разрешения позвать вечерком подруг – послушать «человека с вой¬ны». Что мне оставалось? Разместили меня в кабинете полковника. Жена отсутствовала, так что кормила нас Ирина. Вечером действительно собралось человек пять молодежи. Но в этом ую¬те и безопасности мне трудно рассказывать о войне, о смерти, о лазании по горам. Да и как скажешь правду о ненужности и бесчеловеч¬ности этой авантюры? Пусть полковник расскажет, как его полк разносил кишлак, из которого стреляли «духи». А заодно и всех его жителей. Я спросил: «Вы думаете, что вот так запросто можно рассказать о том, как у человека от выстрела в упор разлетается голова? Или передать ощущения человека, воткнувшего нож в тоже человека? За то, что он не хочет понять, что социализм из России – это хорошо, а его ислам местного производства – это плохо?» По-моему они что-то поняли. Ирина поняла точно, и мы пошли танцевать. Умница и дай ей бог счастья. Действительно, чем не жена. Но та искра, то фантомное нечто, не прос¬кочило между нами.  

Полковник, впрочем, остался доволен (видели бы как отшивали прочих!) и сказал, что все лучше сверх ожиданий. 

На следующий день мы ходили на «Травиату» в Большой. Одел свой новенький «Афганский» костюм и даже сходил в парикмахерскую. Причем долго морочил мастеру голову, чего вообще-то за мной не водится. Ирка по¬джала губы и скептически наклонила голову. Я доходчиво объяснил, что ничего другого у меня просто нет. Не в камуфляже же идти! Зато когда она вышла в чем-то немыслимом, я изобразил предобморочное состояние без всяких усилий. С нескрываемой тревогой спросила меня: «Смотрюсь ничего?» В моем «Здорово» не было и тени фальши.  

Через неделю демобилизованный отбыл к бабушке, а оттуда на свой Уральский завод в совершенно другую жизнь 

Стихи мне читал. Скрипучим голосом таким, Он стариковский у него был, голос-то. Откуда звону юношескому взяться у старожила над наличником? Я случайно зацепилась за краешек его жилья, паутиной называется. Думала, блестит что-то, зацепилась и осталась.  

Нет, нет ничего такого, ни мыслей скабрезных, ни касаний нецеломудренных, ни поцелуев под небесами. А небеса синели синевой загадочной, солнцем жарким грели, и я млела, таяла от слов его. 

Милая, ты услышь меня! 

Над окном живу. Льщу себя парою… 

Какое одинокое и мечттельное сердце не дрогнет от пылких признаний, и я подалась ближе к поэту. Я слушала всем телом, я впитывала все звуки, я вибрировала от новых строчек, я улетала в поднебесье бабочкой – я Влюбилась. 

И он, покрасневший от стеснённого дыхания, видя мое медленное, но неуклонное приближение к нему, не отрывал блестящих от волнения глаз и читал новые строчки: 

Ты для меня одна, 

Как сети пелена,  

Ты мой узор родной,  

будь же всегда со мной 

Буду! Я рванулась, влекомая настойчивым, но нежным призывом и, не рассчитав сил, натянула серебряную невесомую нить слишком резко для слабого сердца поэта 

Ах! Очаровательные в своем щетинистом облачении мохнатые лапки дрогнули и замерли: 

Если твои руки  

Вкруг меня сомкнулись, 

если твои губы 

губ моих коснулись, 

если вдруг в глазах твоих 

облака тумана 

это, значит, ты со мной 

о, моя желанная… 

*** 

Мам, мама! Смотри, паук мертвый, а муха в паутине рвется 

КГБ. 1982 год. 

Взявшись описывать для своих близких мало-мальски выдающиеся события из своей, в общем-то, довольно ординарной жизни, я конечно должен воспроизвести историю с КГБ. Сначала я не мог понять, почему мне не очень-то хочется все это вспоминать. Обычно такое бывает при описании ситуаций, в которых ты вел себя не слишком достойно. А такие бывали. Но нет, здесь мне, пожалуй, не в чем себя упрекнуть. Дело в том, что, так сказать, предмет столкновения сегодня уже не актуален, дебаты как бы лишились остроты. Время расставило все, более или менее, по своим местам, и для большинства людей вопрос, как говориться, закрыт. 

Но это сегодня. А тогда все было очень напряженно (причем для меня, в основном на подсознательном уровне), и повлияло это на мою дальнейшую жизнь довольно существенно. Что ж, остается преодолеть это свое внутреннее сопротивление и поведать… 

В то время я преподавал в радиотехникуме технические дисциплины. Любил свою работу, возился с ребятами в техническом кружке, изготовляя всякую несложную электронику. Будучи убежденным марксистом-ленинцем, я не просто плыл по течению тогдашней политической жизни, если можно такое сказать про наш провинциальный мирок. Я окончил университет марксизма-ленинизма, проштудировал многие работы Маркса, Ленина, Энгельса. Регулярно читал журнал «Коммунист» и пытался осознанно воспринимать политическую действительность своего времени.  

Шел 1982 год. Как и каждый член партии, я нес определенную партийную нагрузку. Конкретно – одно время руководил политико-философским семинаром преподавателей. Для них это называлось партучебой и было малоприятным и довольно бесполезным времяпрепровождением. Однако никто не хотел неприятностей, и посещение было почти стопроцентным. Я сам всегда норовил «смыться» с аналогичных мероприятий по тем же самым причинам. В крайнем случае, брал с собой что-нибудь почитать, и, забившись в последние ряды, как-то «убивал» время. В сущности, дело сводилось к зачтению лектором аудитории материалов, выдаваемых на специальных занятиях в доме партийного просвещения пропагандистами-профессиона- лами. В них не было ничего нового, ничего интересного. Отклонения от Генеральной линии не только не допускались, но порой и жестоко карались, так что, кому было охота фрондировать и вообще отклоняться от текста, рискуя карьерой? А жвачка партийной пропаганды к этому времени всем изрядно опротивела. Здесь не место давать серьезный анализ причин того тупика, в который завела наше общество утопическая идея марксизма-ленинизма о построении социализма вообще и, особенно, вопреки Марксу, в отдельно взятой стране – в частности. Но на практике, вне всякого политического теоретизирования, народ это чувствовал на своей, так сказать, шкуре. Мало-мальски сносная в материальном отношении жизнь людей была возможна не столько в результате успехов в экономике, сколько за счет распродажи сырья и выгодной рыночной конъюнктуры на нефть и газ. Я вынужден говорить обо всем этом, иначе трудно будет понять дальнейшее. 

Чтобы следить за состоянием умов и пресекать инакомыслие, был создан мощный аппарат при КГБ и гигантская сеть платных и бесплатных агентов. Агенты были практически на всех предприятиях и регулярно составляли отчеты для своего руководства. Часто их было по несколько человек, и друг друга они не знали. Это позволяло, сравнивая их отчеты (доносы), получать более объективную картину и в какой-то мере контролировать исполнительность самих агентов. У госбезопасности были специальные квартиры и номера в гостиницах, где они при необходимости встречались с агентурой. И, наконец, надо сказать, что служили в КГБ, как правило, неглупые люди, к тому же и хорошо оплачиваемые. Именно эта организация, как бы она ни называлась: ЧК, КГБ, ГПУ – и составляла главную опору существовавшего тогда строя. 

Теперь могу приступить непосредственно к изложению своих личных дел с этой организацией. 

Понимая, как тягостно слушателям семинара выносить мои доклады, я старался как-то их оживлять, привлекая вспомогательный материал, стараясь, по возможности, заменять монотонное зачтение текстов, их свободным изложением. Все это приводило к тому, что накладывало на излагаемый материал, так сказать, печать личности. Но я не очень опасался этого, так как по своим убеждениям был, как уже упоминал, искренним приверженцем господствующей доктрины. Моральная красота идей возможна и при отсутствии в них логики и даже просто здравого смысла. И она может господствовать над умами длительное время, если не допускать критики этих идей с позиций науки и вообще всякого смысла, а, напротив, всячески подчеркивая эту их моральную красоту и то положительное, что эти идеи реально принесли, определяя все негативное как второстепенное, временное и преходящее. А наличие моральной красоты в идеях братства народов, социальной справедливости в марксовом и домарксовом социализме кажется мне несомненным и сегодня, не взирая на утопизм. В этом и причина живучести таких идей на протяжении тысячелетий. 

Началось все с того, что до меня дошли несколько неопределенные слухи, будто некто из общества «Знание» собирает конспекты моих выступлений с целью их последующего издания. Правильнее было бы сказать: безуспешно пытается их собирать. Это было странно – почему бы не обратиться лично ко мне? Но информация была смутная, и я на нее как-то не отреагировал. По-видимому, «собиратель», и впрямь, не преуспел в своих попытках, – странно, если было бы иначе. Ну, кто у нас такие лекции еще и конспектирует? Достаточно, что хоть слушают (или делают вид). И вот однажды во время занятий звонят из нашего отдела кадров, что ко мне пришли. Я, естественно, предложил подождать до звонка, т. е. перерыва. Но зав. кадрами с нажимом в голосе сообщила, что «товарищ из КГБ»! Тут я услышал голос «товарища», который заявил, что охотно подождет.  

После звонка, когда студенты вышли из аудитории, зашел некто среднего роста, в кожаном черном плаще и вполне заурядной физиономией. Представившись по имени-отчеству, попросил разрешения со мной побеседовать. 

Сегодня, конечно, трудно себе представить, какое впечатление должен был произвести такой визит. Деяния КГБ или комитета государственной безопасности в прошлом были общеизвестны. И, хотя смягчение нравов произошло весьма существенное, т. е. уже не расстреливали и почти не ссылали в лагеря, – грозная сила этой организации продолжала нависать над всей жизнью страны, над каждым ее жителем.  

Так вот, я отнесся к этому визиту удивительно спокойно, и не только внешне, но, как мне казалось, и внутренне. Почему? Ну, я уже сказал о некоторой и, пожалуй, значительной либерализации организации. Это, безусловно, было главным. К тому же, я чувствовал себя их союзником, что ли! И уж совершенно не ощущал своей вины перед ними. Мой послужной список политической деятельности был отличным. Во всяком случае, так, на мой взгляд, они должны были его воспринимать. Сами посудите: комсорг (комсомольский организатор) своего класса в школе; в своей группе в институте, куратор комсомольской организации в техникуме, зав. лекторской группой районного комитета комсомола. Разумеется, и член партии. По-моему, звучит однозначно убедительно! И все же… 

Да, как все, он уселся за парту, а я на свое преподавательское место, и мы глядели друг на друга в режиме полуулыбок. Он начал первым.  

– Валентин Иванович, Вы по поручению Вашей парторганизации, утвержденной райкомом партии, руководите семинаром, а мы осуществляем плановую проверку работы этого семинара, так что не подумайте, что это может как-то вас касаться. Просьба у нас такая: мы собирали у участников семинара их записи Ваших выступлений, и вы нам принесите свои конспекты. Я передам все это специальной комиссии, которая все проанализирует и даст общее заключение. А пока они это сделают, мы с Вами будем встречаться поближе, может быть, у меня будут для Вас какие-нибудь предложения. Договорились? " 

В ускоренном темпе анализирую: «Форма общения избрана мягкая. Конечно, он в любой момент может оскалиться, но у меня нет никакого резона его на это провоцировать. Легкий флёр, которым он прикрывается, ни его, ни меня ни к чему не обязывает. Будь начеку и вспоминай передовицы партийных газет. И без демонстраций и даже намеков на неискренность, не перебирая, однако».  

По-видимому, мой анализ продлился несколько дольше принятых интервалов, и он спросил:  

– Какие-нибудь трудности, проблемы? 

– Да, конечно. Никто никогда не предупреждал меня, что такая проверка возможна, а потому мои материалы в весьма хаотическом состоянии. Там, знаете, и математика и электроника. Даже нести неудобно. 

– Это пустяки. Несите, как есть. Разберемся. Вас не затруднит встретиться со мной завтра после занятий в скверике напротив? 

– Нет, конечно. 

– Жду. Всего наилучшего. 

И он удалился. 

Дома я решил обо всем этом не говорить. Зачем волновать жену? Помочь она мне все равно не сможет, да и реальной опасности пока не было. Вопреки данному мной обещанию держать наше общение в секрете (а почему, собственно?), я поделился произошедшим с ближайшим другом Колей. С ним мы были к тому времени знакомы около тридцати лет, почти ежедневно общались. По телефону об этом я говорить не рискнул; дело в том, что еще в прошлом году я повстречал двух своих выпускников, работавших в технической службе местного КГБ, которые, после обмена обычными при таких встречах словами, шепнули мне: «Вы очень долго по телефону разговариваете». Намек достаточно прозрачный. 

Коля отреагировал на это с полным пренебрежением; я, однако, считал, что нужно язык попридержать. Удовольствие от критики властей предержащих – чувство для нормального человека естественное, не компенсировалось даже приблизительно теми неприятностями, которые могли нам эти власти устроить. Из них – увольнение с работы без надежды устроиться по специальности – было еще не самым страшным. 

Итак, мы гуляли по улицам, обсуждали сложившуюся ситуацию, и разрабатывали стратегию поведения. Для нас было ясно, что моя деятельность вызвала недовольство или нечто подобное у слушателей, которые поставили в известность об этом «органы». Доносительство было обычным и весьма поощряемым делом в то время. Им занимались не только секретные сотрудники, но и рядовые граждане, не связанные никакими обязательствами. Диапазон причин, толкавших на такие деяния, которые во все времена большинством людей определялись как «грязные», был довольно широк. От искренних убеждений в преданности до обычного сведения счетов. Фигурировали и зависть и просто врожденная подлость натуры. К тому же, могли наказать и за недоносительство. В последствие узнал, что так оно и было, т. е., были доносы и в значительных количествах. КГБ в таких случаях давал задание штатным доносчикам «осветить» именно этот вопрос, что и было сделано. Результат был для меня неутешителен. Но, в общем, повторяю, я не очень переживал; ни сна, ни аппетита не лишился, и на следующий день принес ему все, что удалось наскрести. Не все. Просто не нашел записей по всем лекциям и докладам, которые мне пришлось в связи с моей такой деятельностью выслушать. Он перебрал мои бумаги и тут я понял, что, так сказать, переполнило чашу терпения и подвигло многих на доносительство. Дело в том, что лекции читались мною по утвержденному плану. Последняя была на тему: «О дальнейшем развитии социалистической демократии». Конечно, в качестве основы взял прочитанный нам на эту тему доклад в доме партийного просвещения. Но изрядно посидел в библиотеках, штудируя произведения классиков марксизма по этому вопросу. Мне удалось сделать свои лекции хоть сколько-нибудь интересными, и я этим втайне гордился. Но для этого требовалось время. Я не был сторонником демократии западного образца. Мне она казалась лицемерной. О демократии в нашем обществе смешно было и говорить. Но отсутствие ее объяснялось необходимостью диктатуры, которая, в свою очередь, оправдывалась возрастающим сопротивлением внутренних врагов, поддерживаемых из-за рубежа, что, конечно, было неправдой. Но вот заговорили о развитии этой нашей социалистической демократии. Понимать сие следовало согласно официальной доктрине так: мы внутренних врагов победили, внешние нам уже тоже не страшны – вот и настал черед реализации завещанных классиками идей. Но беда в том, что к этому времени от идей классиков в нашем обществе не осталось ничего. Не хотелось бы опять таки «влезать» в теорию, но хоть поверхностно это необходимо для понимания сущности дальнейших событий. Демократия дословно с греческого – «власть народа». Аристотель различал шесть типов (систем) правления: аристократию; тиранию; олигархию; охлократию, монархию и демократию. Он делил способы управления на «правильные» и «неправильные». При «правильных» формах власть действует для всеобщей выгоды. Это монархия, аристократия и демократия. При «неправильных» – властители действуют для собственного блага. Это тирания, олигархия и охлократия, т. е. власть толпы. Почему их так много? Да, видимо, ни одна не совершенна, и по мере накопления ошибок и неприятностей, появляется возможность перехода от одной системы к другой. Чаще всего система власти детерминирована уровнем экономического развития, менталитетом народа и множеством других причин. Анализ всех этих систем завел бы нас слишком далеко в дебри истории и социологии. Нынче в развитых странах господствует представительная демократия, когда народ в свободном волеизъявлении избирает своих правителей. Но, разумеется, такая система далека от совершенства, далеко не идеальна. Даже в древние времена, когда все население свободного полиса могло собраться на площади и решать свои проблемы, всегда, в силу природного и образовательного неравенства, кто-то вел народ за собой, умел выдавать свое мнение, свои личные интересы как всенародные и ошибаться, получив, тем не менее, поддержку народа. Другими словами, большинство не всегда право. Даже тысячи средних умов не родят мысли, на которую способен один выдающийся ум. «Не в толпе рождается истина» – писал Чаадаев. Нынче, при наличии таких мощных средств охмурения масс, как телевидение и печать, прорыв к власти через демократическое по форме изъявление народа представителей отдельных и весьма могущественных промышленно-финансовых групп – обычное дело. Но даже такая деформированная свобода волеизъявления народа дает ему весомые возможности влияния на руководство страной. Весьма затруднительно убедить массы, воспитанные в условиях, пусть даже относительной, но все же правовой демократии, гарантирующей целый ряд личных свобод, что черное – есть белое.  

Если экономическое положение масс ухудшается, то ответственность несет правительство. Вплоть до его смещения. Необходимость демократии, свободы проистекает не из задумок философов, а является на данном этапе развития большинства (развитых) стран необходимым условием их развития и благосостояния. Если сформулировать кратко, то «демократия в идеале – это форма государственно-политического устройства общества, основанная на признании народа в качестве источника власти на принципах равенства перед законом и свободой». Реальная демократия в капиталистических странах – это далеко не идеал, и критика в ее адрес бывает вполне справедливой. Да, демократия – это есть в идеале господство большинства. Да, свободы, гарантируемые демократией, позволяют, порой, и содействуют существованию довольно мерзких институтов: мафии, порнографии и прочих, но все это много лучше, чем тирания какой-то группы или лица, с неизбежным подавлением свободы личности. Социалистическая демократия отличается (в теории) тем, что призвана обеспечить реальность демократических принципов, т. е. реальное участие народа в управлении всеми сферами жизнедеятельности государства, повседневный контроль над деятельностью чиновников с правом их смещения по первому требованию трудящихся. Реальная исполнительная власть должна быть у народа, который реализует ее через советы. Отсюда и название – Советская власть. Ленин писал: «Социализм не возможен без демократии…Нельзя победившему социализму удержать своей победы… без осуществления полностью демократии» – и ведь не удержали! 

Вот от этих фундаментальных теоретических положений классиков и возникла тема, порученная мне для доклада, о дальнейшем развитии демократии в нашем, тогда еще якобы социалистическом государстве. Но что мы имели на самом деле? Никакой демократии. Раньше – правящего кровавого диктатора Сталина. Нынче – уже не кровавого, но все же диктатора, Брежнева. Роль политбюро партии при Брежневе возросла, так, что система правления больше походила на олигархическую. Суть состояла в том, что идеи социализма в своей основной, экономической части оказались утопическими, нежизнеспособными. Никакого социализма, по сути дела, не было, а вцепившаяся во власть верхушка, с этой властью расставаться не собиралась и продолжала опираться на мощный аппарат подавления – КГБ. И всякое выступление людей за реальную свободу, за исполнение идей даже самого социализма, в частности, за социалистическую демократию, выдавалось за деятельность антисоциалистическую и беспощадно каралось. Нарастающие сбои в экономике и прогрессирующее отставание от развитых стран в росте производительности труда компенсировалось массированными продажами за рубеж ресурсов страны: нефти, газа, леса и т. д. За эти деньги покупалось продовольствие, одежда и многое другое. По Ленину же производительность труда была главным в утверждении жизнеспособности нового строя, по сравнению со старым – капиталистическим. 

Вот в какую переделку я попал. Вот почему утверждения и положения ортодоксального марксизма вошли в непримиримое противоречие с повседневной практикой, где не было никакой свободы личности и прочей демократической атрибутики. Фикция демократии поддерживалась вроде бы свободными выборами в парламент (Верховный Совет), который по сути дела, ничего не значил. Вся власть была в руках партийной верхушки, и отдавать ее, повторяю, делиться ею она не собиралась, хотя вслух, естественно, провозглашалось, что власть принадлежит народу. 

При следующей встрече мой куратор заявил мне, что я не представил ему последней лекции, той самой, о демократии. Я ответил, что представил конспект прочитанной мне в доме партпросвещения лекции. 

– Но говорили вы не совсем то. 

– Совсем то я действительно говорить не мог, потому, что не зачитываю на своих занятиях текст, а лишь беру его за основу. Но записей таких не веду. Исключения – цитаты на соответствующую тему классиков марксизма-ленинизма. Здесь отсебятина недопустима, и листок с соответствующими цитатами там есть. А что я конкретно говорил – легко установить по записям моих слушателей, которые, как Вы сказали, у Вас есть. 

Следующая встреча состоялась в очередном скверике. Я спросил:  

– Как с разборкой комиссией моих бумаг? Нашли ли то, о чем я говорил в прошлый раз? 

– Да, – сказал он, – все нашли.  

Врал. Не сомневаюсь, что никто из моих слушателей никаких записей не вёл. Разве что сами доносчики. Но все мои отступления сводились к цитированию первоисточников и их комментированию. Общее направление – расширение прав контроля и непосредственного участия трудящихся в управлении страной. О чем мы с ним говорили во время других встреч, я уже не припомню. Они были мимолетными и обусловлены необходимостью фиксировать в журнале ход профилактической работы со мной. Но что он, бедняга, мог мне сказать на затронутую тему? Тут был как раз такой случай, что лучше помолчать. Но однажды он позвонил мне утром, а дома уже все, кроме жены, были в курсе; я пытался придать этому эпизоду некий юмористический привкус, и сын мой зовет меня к телефону: 

– Папа, твой друг из госбезопасности звонит. 

Так вот «друг из госбезопасности» говорит:  

– Валентин Иванович, мы с Вами должны бы сегодня встретиться (на мой взгляд, вовсе не должны бы), – но с Вами хочет поговорить один наш работник. Его машина…  

Далее следовал номер «Волги» и примерное описание очередного лица, с кем предстояло встретиться. «Волга» подкатила в условленный момент. Из нее вышел весьма импозантный человек, лет пятидесяти, приветливо помахал мне рукой. Поздоровавшись и представившись (Николаем Георгиевичем), пригласил садиться. Я сел в машину, и мы поехали.  

– На выбор, – начал он, – Левый берег Дона, гостиница «Интурист», – и назвал еще какой-то адрес в центре города. 

Я неопределенно пожал плечами и сказал: 

– На ваше усмотрение, где комфортней. 

И мы поехали в гостиницу. В приятном номере мы уселись в креслах вокруг низенького столика. Тут же появилась бутылка коньяка и коробка шоколадных конфет. Разлив и пододвинув ко мне внушительную рюмку, он произнес: 

– Я должен объяснить Вам свою цель. Она имеет мало общего с проводимым моим коллегой анализом Вашей деятельности в качестве руководителя пресловутого семинара. Передо мной поставлена задача, проанализировать состояние умов той части населения, в лояльности которой к Советской власти у нас нет никаких сомнений. Вы уж извините, но за такими словами стоит весьма кропотливая работа. Я знаю Вашу семью, Вашего отчима и отца. Весь Ваш послужной список. Беседовал с секретарями всех парторганизаций, где вы работали. – (Подумать, аж в двух!) – Так что выбор наш не случаен. К деятельности моего коллеги отнеситесь с пониманием, но и с полным спокойствием. Никакие неприятности вам не угрожают. Для руководства страны было бы большим достижением, если бы все граждане находились на Вашем уровне. Я имею в виду прежде всего и Вашу практическую работу в райкоме и горкоме. Именно за все это я предлагаю тост.  

Выпили и закусили. Я оценил его тактику и предполагал, что наша беседа записывается. В сущности, я был с ним совершенно согласен и ждал продолжения. Оно не замедлило последовать:  

– Так вот, считает ли сторонник социализма, Советской власти, что мы идем, не взирая ни на что, в принципе, правильным путем или нет? 

Не знаю, поймете ли вы, сегодняшние, мое положение тогда. Ведь совершенно не исключалась чистейшей воды провокация. Внушающий доверие внешний вид, по большему счету ничего не стоил. Еще меньше стоила созданная им обстановка единомыслия и взаимосимпатии. Но врать не хотелось. Не дожидаясь моего ответа, он продолжил: 

– Мы идем совершенно неизведанными путями. Вероятность каких-то ошибок абсолютно не исключается. Более того. Вы знакомы с трудами Ленина, в которых он говорит о неизбежном «прилипании» к любой правящей партии людей, далеких от идеалов партии, карьеристов и просто беспринципных негодяев. Давление зарубежной среды не уменьшается, напротив.  

Он снова замолчал, и мое молчание становилось вызывающим. Надо было отвечать. Самое печальное, что в то время у меня уже не было четких убеждений о преимуществах социализма, неотвратимости его глобального распространения, зато, появилось множество сомнений и целый букет несогласий с видимыми реалиями. Но надо было отвечать. И я начал. Не хотелось лицемерить. 

– Я не профессионал-социолог. От меня трудно ожидать четких идеальных ответов. Мне представляется, что победа социалистических идей, в принципе, несомненна. Значительная часть нашего пути партией проанализирована и признана в какой-то мере несовместимой с идеями социализма. Я имею в виду развенчание культа Сталина и метода диких беззаконий. Привлечение Органами к ответу меня, не вышедшего за рамки основных положений классиков марксизма-ленинизма, свидетельствует либо о нарушениях связи между различными подразделениями партийного руководства, либо об отходе от положений марксизма-ленинизма. Тут я еще сам не понял. Из крупных, бросающихся в глаза ошибок, отмечу только следующие: не допустимо, когда рядовой рабочий зарабатывает больше, чем инженер или учитель. Это противоречит здравому экономическому смыслу. Недопустима практика обеспечения плана любой ценой. В частности, ограбление хорошо зарабатывающих хозяйств, для покрытия плохо работающих, чтобы, в среднем, область и ее руководство выглядело хорошо. 

Я заставил себя замолчать, потому что вертелось на уме еще многое. Для разрядки ситуации я налил себе и выпил. 

После непродолжительного молчания он сказал: 

– Зная реальное положение вещей, не могу не согласиться с Вашими замечаниями. Скажите, – продолжил он, – победа социализма в нашей стране представляется Вам окончательной?  

Вопрос мне очень не понравился, но то ли коньяк, то ли его профессиональное умение создать нужную обстановку – и я ответил, как думал. 

– Строго говоря – нет. Победа того или иного общественного строя определяется уровнем производительности общественного труда. Так по Ленину. Мы же, как известно, еще не достигли производительности труда наиболее развитых капиталистических стран. 

Он смотрел на меня, наклонив голову и слегка прищурив глаза. 

– Что ж, – отозвался он несколько погодя, – формально Вы, конечно, правы.  

Я оставил при себе некоторые детали о том, что публикуемые цифры роста нашей производительности труда, т. е., по существу эффективности работы предприятий, порой не соответствуют реальности. 

– Являясь сторонником социализма и отмечая столь существенные недостатки, что Вы думаете? 

– Думаю, что при моей информированности, весьма средних способностях и профессии, мне, здесь в Ростове, трудно еще что-то предлагать. В основном, я уповаю на историческую необходимость, которая, по словам Энгельса, пробьет себе дорогу сквозь тысячи случайностей. А как это произойдет конкретно, я не знаю. Если бы я был способен решать такие вопросы, так не сидел бы в своем техникуме. 

– А как Вы относитесь к стремящимся уехать за границу, диссидентам? 

Конечно, следовало ответить, что я возмущен их недостойным поведением или, что-то вроде этого, но я опять пустился в рассуждения, с опасно повышенным содержанием откровенности: 

– Маркс учил, что истина конкретна, поэтому каждый случай следует рассматривать конкретно. Позвольте Вам привести пример. Моя сокурсница, работник КБ одного из заводов, была вызвана в партбюро, где обнаружили, что в своем социалистическом обязательстве она написала, что будет впредь чистить зубы не один, а два раза в день. Когда подняли ее соцобязательства за все прошлые годы, то обнаружили во всех нечто подобное, лет так за десять. Ее вызвали в Вашу контору и предложили объясниться. Она сказала, что выражала этим свой протест против формализма и бюрократии в этом, как говорил Ленин, архиважном вопросе. Как Вы полагаете, она права? 

– К сожалению, элементы формализма в этом вопросе есть. 

– Ее спросили, с чем еще она не согласна, и она отвечала, что ей представляется экономической дикостью, что ее зарплата (квалифицированного инженера и зав. отделом) соответствует зарплате токаря средней квалификации и значительно ниже зарплаты такелажника на их же заводе. В итоге, ей с двумя детьми предложили убираться за границу. Это было в 1978 году. Она там работает, отлично живет. Мне следует ее осудить? 

Он ответил, что если здесь нет других привходящих фактов, то с ней поступили несправедливо. Из уст полковника КГБ это звучало убедительно. Но я думаю, что этот фрагмент записи он стер. Впрочем, поручиться не могу. Возможно надвигались новые времена.  

Поговорили еще о чем-то малозначащем. Потом он встал и протянул мне руку. 

– Благодарю за откровенность. Еще раз заверяю Вас, что все это останется между нами, и даже Ваш куратор, – (ага, значит, мной занимается не кто-нибудь, а куратор нашего района!), – не будет мной информирован. 

Я не очень ему поверил, но что я мог поделать? Выпили еще, на посошок, и я отбыл.  

Действительно, при следующей встрече куратор пытался выведать подробности нашей с Николаем Георгиевичем беседы. Может быть, лицедействовал? Я, сославшись, на якобы данное слово, от ответов. 

Уклонился. Дальнейшие встречи и беседы с моим куратором просто выпали у меня из памяти. Беседу с Николаем Георгиевичем я дома коротко записал, а разговоры с капитаном были совершенно бессодержательными, так что и записывать было нечего. Я его понимал. Положен месяц профилактической работы, значит, надо ее проводить, а главное, отмечать в журнале. А что он мог поведать мне содержательного? 

Наконец, – это было 8 мая. Он пригласил меня в управление, что на улице Энгельса, а ныне Большой Садовой. Он вышел ко мне с пачкой моих бумаг, испещренных красными чернилами. Мне стало как-то не по себе. Ведь у него в руках не было ни одной, собственно, моей мысли. Одни только краткие конспекты прочитанных мне лекций. Создавалась комичная ситуация: КГБ против партийного просвещения. Я, собственно, ничего не имел против того, чтобы они «поскубались», но без меня. Ведь отыгрываться КГБ могло именно на мне! Я вообще считал, что как-то слишком легко отношусь к возникшей ситуации. Единственно, что меня серьезно беспокоило – это замечание моего директора, который предложил мне после завершения дел с КГБ, зайти к нему. Вряд ли это представляло для меня что-то хорошее. 

И вот, торжественно разложив на столе пачку моих бумаг, изукрашенных красным цветом, он начал: 

– Вот Вы пишете (то-то и то-то), откуда у Вас эти мысли? 

– Лекция в доме партпросвещения. Дата указана. Проверить легко, вместе со мной конспектировали еще человек двадцать. 

– Проверим. Вы пишите, что… 

Длилось это долго, и всех его замечаний я не запомнил, но, чтобы создать представление об уровне замечаний, пару из них я все же приведу: 

– Про учащихся одного из наших учебных заведений у Вас написано: «Фашиствующие элементы». У нас нет социальной базы фашизма. 

А дело было вот в чем. В день рождения незабвенного Адольфа, группа кретинов надела нечто вроде эсэсовской формы с нарукавными повязками со свастикой и сфотографировалась под знаменем тоже со свастикой. Потом, они попытались устроить нечто вроде демонстрации, но были рассеяны дружинниками. Как их назвать? Но, не вступая со мной в дискуссию, он повторял одно и то же: 

– У нас нет социальной базы для фашизма.  

Я разозлился. 

– Мы говорили, как Вам, конечно известно, что у нас нет и социальной базы для преступности вообще. Мне Вам напомнить нынешние показатели по этому вопросу? 

Но как заведенный, он повторял свое: 

– У нас нет социальной базы для фашизма. 

Вовремя (а может быть уже с запозданием) одернув себя, я сказал: 

– Ну, хорошо, назовем их хулиганами и набьем им морды. Кстати, у парней из моего опер-отряда это очень хорошо получится. 

– Можно, – ответил он, продолжая листать мои бумаги. Потом, видимо, вспомнив инструкцию, добавил: – В отдельных случаях.  

Вы пишите, что мы глушим иностранные передачи на русском языке. Где Вы об этом читали в наших официальных документах? 

Вот это да! Рев глушилок заполнял эфир. Знали об этом, естественно, все, но, действительно, где об этом извещалось официально – черт его знает. И тут меня осенило! 

– Не далее, как в прошлом месяце, мы слушали лекцию, где именно об этом и говорилось. Более того, указывалось, во что это нам обходится и в киловаттах и в рублях. 

Я сказал ему это, заметив, что сообщили мне, пропагандисту эту информацию именно для того, чтобы использовать ее в своей пропаганде.  

– Где и когда это было? 

Я ответил. 

– Мы проверим. Что в этих материалах есть лично Вашего? 

– Ничего, поскольку моя задача пропагандиста – доносить мнение партии по всевозможным вопросам. Соответствие излагаемого мною с этими материалами легко проверить по конспектам моих слушателей, а их довольно много. 

Он ничего не ответил. Встал, подал мне пачку моих бумаг. Торжественно пожал мне руку и произнес, видимо, заранее подготовленную фразу: 

– Мы считаем Вас верным членом партии и доверяем Вам. Продолжайте свою работу с учетом сделанных Вам замечаний. 

Черт возьми, каких замечаний? Бред какой-то. Но у меня хватило ума промолчать и даже, кажется, сказать спасибо. 

О, либеральное время! Лет, так с двадцать, назад, мне предъявили бы пачку доносов – и участь моя была бы определена, в соответствии со статьей 58 Уголовного кодекса – «Антисоветская деятельность». Это означало много лет лагерей. В среднем, давали десятку. 

Уходя, я сказал ему, что мой директор собирается «верного члена партии», по-видимому, увольнять, в связи с вашим интересом, проявленным ко мне. Ответ последовал лаконичный: 

– Не обращайте внимания. Мы ему позвоним. 

Дня через три директор попросил зайти и предложил подать заявление об уходе по собственному желанию. 

– Как, – удивился я, – разве Вам не звонили по этому вопросу? 

– Звонили уже два раза. Велено тебя убрать с работы, так что сам понимаешь ситуацию. 

Я понял и ушел. 

Через месяц меня с язвой желудка забрали в больницу.  

Вот и вся история.  

0  

Николай Иванович не только главный редактор, но и главная достопримечательность нашей редакции. За глаза его называют либо Дед (если хотят восхититься тем, что он на прошлой редакционной пьянке дёрнул сто грамм и пел частушки, а ровесники в его возрасте и из дома-то нечасто выходят, если вообще доживают), либо Пень (во всех остальных случаях). Дочитать то, что он пишет, до конца тяжело, но это не из-за возраста, у него и сорок лет назад были сплошные «бурные, продолжительные аплодисменты», по особо важным поводам переходящие в «нескончаемые овации», а когда он берётся править написанное другими, хочется схватиться за голову и выть от тоски. Что бы там ни было изначально, к концу будет сплошной официоз, читая который преподаватели журфака ласково интересуются: «Деточка, а вы не думали о другой профессии?». Каждый раз думаю, как прочитаю новый номер... 

Во мне кипит семнадцатилетний максимализм. Хочется свергать авторитеты, срывать покровы и писать так, чтоб каждое предложение хотелось бесконечно перечитывать. Коллеги в курилке угощают сигаретой и призывают беречь нервы ("Тебе ж ещё детей рожать, ребёнок!", – привычно шутит Андрей, и все привычно хихикают) и относиться ко всему проще. Ответственный секретарь Валера говорит, что районная газета – не для того, чтоб блистать глубинами литературного стиля. Правда, когда я спросила, зачем же в таком случае, Валера посмотрел на меня, как на неразумное дитя дошкольного возраста, и пообещал, что вырасту – пойму, а пока посоветовал писать то, что нравится, в стол. Саша советует научиться восхищаться талантом Пня нашпиговывать текст таким количеством штампов, и попробовать переплюнуть его в этом (так Саша и получил полгода назад областную премию за лучшую статью). Нина предлагает подмазаться к Галине Ивановне из отдела писем: неизвестно, что там было у этой Галины с Пнём в далёкой молодости, но материалы её отдела почти не правят, и вообще он её как будто побаивается. 

После номера, посвящённого юбилею издания, моё терпение лопается. Нина, конечно, предупреждала, что, рассказывая читателю о работе редакции, Пень непременно напишет под моей фотографией «наш молодой, подающий надежды кадр», но я не ожидала, что это будет так мерзко, и фотографию выберут самую дурацкую, с празднования чьего-то дня рождения (я с рюмкой в руке и взглядом, устремлённым внутрь себя, а чёлка сбилась набок и не прикрывает прыщ на лбу; не докажу ведь никому, что пьяна не была, и тот бокал был единственным). Не говоря никому ни слова, я написала заявление по собственному желанию и, пока сессия не началась, а новую работу не нашла, решила писать рассказы – для оттачивания стиля. Я сварила себе кофе, создала в ворде файл rasskaz.doc, глубоко вдохнула и набрала первое предложение: «Был чудесный солнечный день».  

Опять кончаются деньги и нужно брать новый заказ. Это я понял, когда заглянул в холодильник и не нашел там кефира. Тоскливо. Жить можно без утреннего сока, даже без вечернего пива, но не без кефира на ночь.  

Это как барометр. Когда эта сеть с австралийским зверем на лейбле перестает завозить тебе продукты, значит, кредит подошел к концу, надо идти на работу, или вскрывать запасы в банке. 

Это мучительная дилемма всегда заканчивалась одинаково. 

- Заказики есть? – спросил я, набрав номер с телефона, который не доставал из сейфа недели три. 

- Мы уж решили, что ты в завязке. Заказы всегда есть. С детьми не берешь? 

- Не, это уже браконьерство какое-то. 

- Ладно, тогда как обычно. Есть заказ на холодное оружие. 

- Аниме что ль насмотрелись? 

- Ну, типа того 

- Штопор сгодится? Не тащить ж мне катану через полгорода? 

- Надбавка гарантируется. 

- Вы серьезно, катану? Подумаю. Так и до бензопилы можно докатиться. 

Мне нужно в центр, или в трущобы. В спальном районе искать смысла мало. Там они маскируются под своих, а вот в других местах, где людей полно, их бдительность может ослабнуть. И все. 

Беру фотоаппарат с маленьким объективом – чтоб не думали, что папарацци, и вперед. 

Дебильный вид обязателен. Сейчас зима, значит это длинный шарф и желтые ботинки. С моей рязанской рожей за иностранца себя не выдашь, будем делать фрика.  

Стоять с камерой перед какой-нибудь барочной церковью, которые различаются для меня только цветом – дело нехитрое, а вот что фотограф может ловить у универмага постройки семидесятых или апгрейденного кинотеатра? Только людей фотографировать. Ко мне скоро привыкают и даже самые недружелюбные – старухи и толстопузые дядьки перестают делать фейсы кирпичом. Может, ну его нах, уйти в фотографы?  

Так можно проходить несколько дней и все без толку. Я уже с бомжами перезнакомился, теми, что ночуют у подъезда банка – тут теплее, и к деньгам ближе, скалятся. Пару раз разбрасывал приманки – ракушки каури, но их никто не брал. 

Отчаяние – верный советчик. Еще не разу не подводило. Устав от бессмысленных походов по центру, я еду в спальный район. Здесь другая технология – чужака на раз вычислят. Придется тащиться в супермаркет, или торговый центр. И убрать камеру с глаз долой. У входа в этот супермаркет на стене был нанесен оберег, замаскированный под граффити. Вот и славно. Я подошел к стеллажу с пивом. Взял баночку и пакет чипсов уселся прямо на развал с пакетами сока, откупорил, сижу, пью. Ждать пришлось недолго. Появилась молодая женщина в клетчатом пальто. Она толкала перед собой тележку, наполненную раковинами каури, ну или устрицами, осьминогами, угрями и форелью. 

Я взялся за телефон. 

- Готово. Сто тысяч прямо сейчас. 

- Какой быстрый, – отозвались на том конце, – Посмотреть нужно. 

Я помню, помню. Как будто бы они мне заплатят, если я ошибусь, чистоплюи.  

Женщина была красива, но неестественна, будто ее облик создавали в фотошопе существа, прекрасно изучившие анатомию, портреты людей, но ни разу не видавшие их вживую. И потому эта красота больше отпугивала. 

Я пошел за ней. Через три квартала женщина, явно устав от преследования, остановилась. Я приблизился и сказал ей в спину: 

- Завтра ты умрешь. 

Она молчала. Я обошел ее – так и есть, склоненная голова, никакой мимики на лице, меня словно нет. Я разозлился и хлестнул ее перчаткой по рукаву. 

- Завтра тебя не станет. И знаешь, как это произойдет? Утром, когда ты выйдешь из дому ты увидишь на скамейке самурайский меч, или пожарный топор, не важно. Ты возьмешь его в руки и пойдешь в ближайшую школу, ЖЭК, или в магазин. Закроешь за собой дверь и начнешь убивать всех, кого увидишь. А потом выскочишь на улицу и будешь бросаться на прохожих. А когда надоест, вернешься домой и выпрыгнешь в окно. 

- У меня второй этаж – прохрипела женщина. 

- Значит, это будет окно соседей. 

- Ничего оригинальнее не придумали? Могли бы сказать, что я съем свою мать, или пойду в зоопарк и скормлю себя тиграм? Хреново у вас с фантазией.  

Все это время она надвигалась на меня, раскрывая глаза все шире. Кажется, я выбрал не ту фигуру, подумалось мне на секунду. Может и поцарапать и крик поднять… 

- Кто бы говорил про фантазию, – отвечаю, – ты хоть раз видела живую лошадь? И не любопытно? Что ты делала вчера вечером? То же что и позавчера – сидела дома, смотрела телевизор, готовила ужин и читала книгу. У тебя всего три канала в ящике, а книгу эту ты читаешь уже полгода и забыла как она начиналась. Кстати, на ужин только овсянка или мюсли. Но ты можешь вспомнить, нравиться тебе их вкус или нет? Твоя программа зациклилась и давно.  

- Это не правда. У меня все отлично. И это не овсянка а бурый рис… 

- Там где рис, там зеленый чай и коврик для приготовления суши, а на стене австралийская маска и в сумочке айпод. Есть молодой человек. Ты встречаешься с ним по субботам у него дома. Но никогда не оставляешь его ночевать у себя.  

Я читал это с карточки, которую вытащил из бумажника. Там их еще 11.  

- И что, будущее мое вы тоже предсказали по карточке? 

- Тут много ума не нужно. Поживи я пять лет такой жизнью как ты, я бы сам схватился за топор и побежал рубить соседей. 

Женщина передернула плечами. 

- Если у вас все расписано, может скажите, что я сейчас думаю? 

- Конечно. Я люблю с молоком и без сахара. 

Она некоторое время смотрела на меня исподлобья, потом сказала 

- А почему нет… 

В квартире было как в кукольном домике, только как будто нарочно были разбросаны некоторые вещи, что создавало видимость беспорядка, например, в прихожей. Предыдущие модели вылизывали каждый квадратный сантиметр свой территории. Как будто от этого зависела их жизнь. Похоже, программа обучается. Она вышла не в домашнем халате, а в джинсах и вязаной кофте. 

- Как долго все это может продолжаться? – сказал я. 

Она следила за тем, как рассматриваю ее квартиру и теребила рукой браслет на запястье.  

- Вам не нравится?  

- Да мне даже не любопытно. Я хочу, чтобы ты задумалась… если поставить здесь видемонитор, ты смогла бы увидеть, как повторяется цикл осмысленных движений. Повторяется без конца. Хотя, что я говорю, ты это давно заметила и пытаешься обмануть себя, совершая маленькие безумства. Как, например, приглашая меня сюда. 

Я остановился у австралийской маски.  

- В детстве ты видела фильм о безумно красивых чувствах и запомнила эту маску на стене. Так нас дурачит фень-шуй. Если что-то пошло не так, есть надежда, что, поменяв местами картину и маску, или кухонную плиту и холодильник, мы получим результат. Или вместо того, чтобы приготовить сегодня штрудель, позвать незнакомца. Ломая привычный ритм жизни, ты создаешь себе иллюзию, что живешь по-настоящему. 

- Вы ведь говорили не про кофе? Вы не думайте, я вас слушаю, просто вы говорили не о кофе, а о чае, ну тогда. На улице. Пойду, поставлю чайник. 

И уже из кухни: 

- Для чего вам фотоаппарат?  

- Чтобы не вызвать подозрений.  

- Вы секретный агент или супергерой? 

- Тут, родная, все просто. Представь себе конвейер с которого сходят тысячи машин. Роботов. Они все запрограммированы на что-то одно. Кто-то быть курьером. Кто-то сгибать прутья. А чтоб вопросов не было, память надо делать покороче. Тогда и жизнь кажется интересной. Но попадаются бракованные экземпляры. Они все помнят. И вшитые блокираторы не успевает их переключить на какую-нибудь заморочку, вроде детей, или игральных автоматов. Они бессознательно понимают, что заняты хуйней, простите. Это осознание бессмысленности накапливается у них и через некоторое время они начинают заглушать его – алкоголь, наркотики, опасный секс, прыжки с парашютом. Но и это не всегда помогает. И наступает тот момент, когда машина ломается. Моя работа – помочь такой машине. 

- Вы психотерапевт? 

- В некотором роде. Я помогаю за деньги. 

Она отвернулась: 

- Уже поздно, мне кажется, вам пора. 

- Я бы хотел остаться. 

Она пожала плечами, поправила прическу: 

- Я вам постелю на диване. 

Утром я вышел из ее подъезда и закурил с тоски. Карточки не врут.  

Подъехал автомобиль. Стекло опустилось. Водитель в белом свитере небрежно произнес: 

- Годится. Деньги и инструмент в багажнике. 

Я открыл багажник. Взял сумку. Сунул туда нос, вроде все правильно и покосился на инвентарь. 

- Да. Твои были правы. К пропаренному рису и зеленому чаю нужна катана. Подделка? 

- Конечно, не эпохи Эдо, скорее из квантунских трофеев, но кровушки попил изрядно. 

Взял японский меч, вытащил его из ножен и положил на скамейку. Смотрелось очень хорошо – яркое на солнце лезвие на облезлой зеленой скамье. Видно каждую царапину на полировке. Навел фотоаппарат и сфотографировал. Сегодня будет много снимков. Где-то наверху уже хлопнула квартирная дверь. Перед тем как сесть в автомобиль, повернулся к наблюдавшему все это алкашу на детской площадке. 

- Кузьмич, как тебя там… у тебя есть 15 секунд чтобы добежать до своего подъезда, закрыться и вызвать милицию…  

Алкаш смотрел то на меня, то на меч, лежавший на скамейке. 

- Ни разу еще не слушались, – добавил я вполголоса, обращаясь к водителю. 

- Живые, они всегда так,- поставил диагноз водитель. 

ТЕЧЕТ РЕКА ЖИЗНИ… 

Иссиня черный… 

Вот я теперь понимаю смысл этого затертого сложного прилагательного. 

Потому что под левым глазом выросло удивление и заплыло вот этим цветом. 

И лед не помог, а цвет теперь имеется просто великолепный. Вот этот самый.  

Иссиня черный. 

Слон проснулся и потрогал глаз. Затем, для сравнения, другой. 

Левый отличался тем, что если на него посмотреть правым, то левый глаз было видно.  

Темно-лиловый фонарь. Это маяк судьбы. Она сначала мигает, сыплет дождем 

знаков и предупреждений, затем слышен дружественный, в сердцах, мат… 

Потом вспышка в глазу, падение на асфальт… 

Судьба переступает через твое тело. 

- Козззел, – говорит она сквозь зубы и сплевывает. 

Потом темнота. 

Бобры добры…. 

Всплыла в голове вчерашняя фраза. 

Он говорил ее всем. 

Пока не нарвался на тех, которые, и в самом деле, были похожи на бобров и которых,  

по-видимому, бобрами дразнили еще с детства. 

Да, это были, кажется, братья и передние зубы у них так характерно торчали вперед. 

Он хотел этого. 

Чего? 

Внимания? 

Да.  

Простого человеческого внимания к себе. 

И он его получил. 

В глазу песок пустыни Такла-Макан. 

Жажда кочевника гонит к водопроводному крану. 

Нет. Это для дебилов. 

Слон встал, качаясь, и сделал несколько шагов к Реаниматору. 

Железный Брат обдал холодом, Слон на ощупь открыл морозилку и соскреб немного снега.  

Зима…ах, как божественно хорошо…послушай…не велеть ли в санки кобылку бурую запречь?... 

запрячь? как там дальше? снег…искрится…или это что-то в холодильнике искрит?  

Нет, это в башке. Он приложил белое безмолвие к лиловому, насладился и снова захотел жить. 

Правый глаз нащупал две бутылки пива. 

Рука, страдающая расстройством движения, ткнулась в кефир, в кусок сыра, но правый, 

правый во всем, что видел, глаз скоординировал направление, волевым воздействием  

на мозг перенастроил мышцы, и ладонь, все же, обняла холодную, влажную бутылку «Туборга».  

Он свинтил крышку жадно, задрал голову повыше и открыл вентиль желания на полную. 

Дальше одно лишь блаженство. 

Миг, для которого ты живешь… 

Сука, ну как же хорошо – жить на свете! 

Эта мысль часто приходит в туалете, когда успеваешь добежать. 

Там ты ясно понимаешь – для чего живет человек. 

Время дернулось, смялось в гармошку, скакнуло. 

Легкий, как облачко, 110-килограммовый Слон выходил из сортира.  

Он стал, сопя и тыкаясь лиловым бугром в стены и шкафчики, жарить яичницу из десяти яиц.  

«Туборг» под рукой. Это главное, это тот самый случай, когда холод – греет. 

Перед глазами пропеллер действительности рябит картинами, и где-то невыносимо  

воняет котом. А ведь кот ушел вчера и не вернулся еще. Блудная мохнатая свинья.  

Хитрая тварь, с двумя разными глазами. Левый все время врет, правый все время клянчит.  

Похож на прихожанина в церкви, скотина. 

Нет, главное, не надо делать резких движений. 

Во-первых, тогда пропеллер начинает рябить сильнее. 

Затем, возможны ошибки при выдвижении руки. Он уже чуть было не смахнул бутылку 

пива со стола, выдвинув руку, из-за отсутствия стереоскопической картинки – слишком 

далеко вперед. Рука сбила бутылку, но машинально успела ее поймать.  

Надо быть осторожным.  

Жизнь – это не игрушки. 

Если ты живой – то это еще не повод расслабляться. 

Не успеешь ничего понять, как тебя расслабит навсегда вот хотя бы эта китайская розетка,  

где живут двести двадцать китайских драконов с красными похмельными глазами. 

Ни к чему не прикасайся без крайней необходимости. Дыши осторожно. 

И никогда не снимай трусы, не ходи голым дома, потому что могут позвонить  

в дверь, и ты попрешься открывать. 

Еще проблема – в заднице. 

Кухня узкая и при резких разворотах, задницей можно снести посуду, стоящую на краю стола.  

Слон всегда помнил об этом, но сегодня – особый случай. Здесь требуется  

больше внимания, чем обычно. В общем-то, 2-3 тарелки – это не минуемо, но не надо больше. 

Тарелок и так осталось мало. И кружка всего одна из семи бывших. Осторожнее, внимательней.  

Что из того, что ты у себя дома? Минные поля перемещаются постоянно. 

Бесполезно хранить их карты в шкафу. Мины путешествуют по дому. 

Одна из мин имеет часовой механизм и где-то тикает громко. 

Сволочь…какая сволочь ее завела? Она же рванет сейчас. 

Слон медленно двинулся на поиски тикающего будильника. У него очень громкий звук, 

этот взрыв, практически, убьет его нервную систему. Где он? Где? 

Взрыв настиг, когда Слон уже тянул руку. В часовом механизме что-то щелкнуло, 

будильник дернулся и взорвался мегаваттами и децибелами! 

- Ааа! – Слон упал как подкошенный на пол, сжал голову руками и катался по полу от того,  

что и через ладони взрыв проникал в мозг. 

- Собака железный… 

Слон сидел на полу, хрипел и уничтожал единственным видящим глазом это мерзкое  

устройство, на дурацких тоненьких ножках, клацающее шестернями, доводящее  

его сознание до безумства – грохочущим тиканьем. Подушка упала сверху  

и наступила блаженная тишина. 

Как много радостей сегодня с утра… 

Вот и на работу я не иду.  

«Вчера на меня было совершено дерзкое злодейское нападение бандой пьяных хулиганов.  

Защищая свою честь и достоинство, напоролся глазом на кулак. Фото по мэйлу прилагаю.  

Кто думает, что это фотошоп – приходите с водкой и пивом. Искренне ваш,  

Мишель Пострадамус (Слон)»  

Они делают вид, что мне платят, там на работе. Я делаю вид, что работаю. И оттого,  

что нет в мире второго такого дурака работать за копейки – я вечен. Моисей водил евреев  

в трех соснах сорок лет, чтобы поумнели. Наших лучше пристрелить сразу.  

Им и ста не хватит, чтобы понять, что халявы нет. Им все кажется, что есть. И из этого  

своего понимания они выстраивают всю свою и чужую жизнь, превращая ее в полное дерьмо. 

В то время, когда все ищут пути к прогрессу, эти идиоты ищут пути к халяве. 

О! 

Каково выдано? 

Гипоталамус-то мой, загрузился, все же. С пятой попытки.  

Маша, Маша… 

Где ж ты Маша, психанувшая вчера? 

Ты ушла в ночь, дура. 

Ты пыталась меня затопырить, а я все оттопыривался и оттопыривался. 

И чуть не погиб этакой распластанной на земле нетопырью, недотёпой, недоумком… 

Очень хорошо, Маша, что ты вчера ушла. А то бы лежать мне сейчас в реанимации. 

Я ведь, знатный, потомственный дурак. И я, и отец мой, и дед – мы все ринулись бы  

тебя защищать, не щадя ни живота своего, ни морды своей пьяной. И тогда меня убили бы. 

Я легко отделался. 

У каждого поэта должно быть немного денег и нож в кармане. 

Деньги нужны, чтобы бухать в кабаке. 

А нож, чтобы показать его обидчику: 

- А ты видал это, о червь печени моей? Смерд, недостойный взгляда моего!  

Порождение осла и ехидны! 

И что он тебе против такой выдающейся, ручной работы «финки» скажет? 

- Маму нэ тронь, да?! 

Да. Это все, что он скажет. Маму не трону, так и быть. И будет мир. 

И тогда весь кабак станет тебя поить. Поэтому денег надо совсем немного. 

А ты влезешь  

на стул, и будешь орать им свои стихи. 

Поэзия – это не книжка, это жизнь. 

Жаль, что я не поэт. 

Телефон. 

Как тихо он мявкнул. А это потому, что он в кармане. В каком? 

Слон ходил кругами по квартире, оттого, что у человека так устроено. Одна нога короче другой.  

И на одном из витков своей колченогой галактической спирали уткнулся в куртку. 

В кармане ее мявкал телефон. Это Маша…живая, дурочка! Как хорошо… 

- Алё! Слоняра! Прием? 

- Я за…за…за… – заладил Слон. 

- Я тоже не против, Слоняра, ты где? 

- Я за…за…за…- настаивал Слон. 

- Зае…ал! – сказала Маша и повесила трубку. 

Потом она позвонила опять. 

- Какого хера? А? – спросила она. 

- Я за…за…за… 

- Достал! – заорала на полный визг Маша 

- Я заикаюсь! – заорал ей в ответ Слон, – А ты исчезаешь среди ночи! Не звонишь! Ругаешься матом!  

Наезжаешь на меня! Всё! Кончено! Я – дома! Никогда, слышишь? Никогда больше  

не приходи ко мне…без пива! 

И выключил телефон. 

Ёпсель! Яичница!! Что с ней?! Боже, Отче наш! Не оставь без хлеба насущного! 

Он рванул на кухню, снеся себе по пути плечо об косяк. Яичница на плите, а газ Слон забыл включить!  

Вот это еси на небеси! Есть Бог на свете! Есть! Ай, блин…плечо ноет… 

Слон поклонился на окно, истово прочел вслух три раза «Отче наш», вспомнил кота 

и пошел жарить свою, чудом уцелевшую, яичницу. 

Отрыжка состоялась. 

Она была исключительно благородной. Так рыгает граф после бокала шампанского. 

И все улыбаются ему блаженно. А он говорит: – Миль пардон. А все думают:  

- Да ладно, х..ли там… 

Слон проснулся вечером. От неполной тишины. 

За окном пели птицы, и пели они в том смысле, что все: аллес, дескать, зольдаттен, пора на боковую,  

мишку плюшевого в обнимку и по казармам. И никаких до трусов – в кальсонах спать,  

кому сказано! Вдруг тревога? 

Слон долго соображал – какой это день. 

Время было, а дня не было. 

Ему показалось, что это утренние сумерки, и он повторил весь свой путь к холодильнику. 

Снег в морозилке был, а пива не было, из чего следовало, что утро два раза подряд не наступает. 

Так значит, это вечер. 

Одинокий. 

Лишь только вечер опустится синий…кружева на головку надень…  

Застряло в башке. Надень да надень…Кружева… 

Перегар такой в доме, что кажется, баллон с газом утёк…весь. 

Слон приковылял к окну и осторожно, чтобы не сдохли птички, открыл створку. 

- Летите, летите, дуры… – сказал он синичкам и высунулся на улицу. 

Опять стало хорошо. Вот бы в баньку сейчас… 

А денег только на пару штук пива. И никто нейдет. И тишина. 

Слон подождал еще пару часов. Молча смотрел в стену и ничего не думал. 

Ни звонков не было, ни стука в дверь. 

Один во всем мире. 

Слон умылся, почистил зубы и стал одеваться. 

Одиночество требовало разрешения. 

Гастроном.  

Ныне супермаркет. Ну, супер – так супер, кто спорит? Если так плющит от самих себя,  

тогда и мопед – драгстер, и курица – птица певчая. 

- У вас есть карта? – спрашивает хитрая на лицо, брезгливая продавщица. 

- У меня есть отлично сохранившаяся карта карельского перешейка времен Маннергейма. 

На ней каждый сортир помечен, – отвечает Слон, делая фонарем вращение,  

силясь убрать его в сторону, чтобы не мешал ему разглядеть продавщицу. 

- Так у вас, значит, нет карты, – резюмирует она. 

- Ну, как сказать? Если за время моего отсутствия ее сп..здят, то можно  

условно считать, что ее нет. 

- Ага. Тогда с вас… – и продавщица называет сумму, на четыре рубля больше стоимости. 

- А вот тут уж хрен, – отрезает ей Слон. – У вас, цыганских последышей, на ценнике  

крупно написана цена с картой, а мелкими цифрами – без карты.  

Так вот, мелкими – будет на 4 рубля меньше, чем вы мне тут вешаете на уши. Специально смотрел.  

За вами, канальями, если не следить в оба глаза – без штанов останешься. 

- В оба? – засомневалась продавщица. – Посмотрите сюда! – и она показала на монитор кассового аппарата. 

- А вы сюда посмотрите, – сказал Слон и показал из-под стойки фигу. – У меня тоже есть  

калькулятор, совмещенный с мигалкой (показал на свой глаз лиловый) и работает как часы.  

Так что, в данном случае, брешет ваш аппарат. И вы вместе с ним. Потому что вам мало платят.  

Не хватает зарплаты? Да? На пароход себе копите, к Новому Году?  

Ну, правильно: в круиз лучше на своем. 

- Так вы берете или нет? 

- Беру, но по ценнику. Идем смотреть? Вон туда, в конец зала. 

- Я никуда не пойду, у меня очередь. 

Слон засопел, понимая, что его неизбежно кинут, отсчитал ровно сумму,  

без четырех рублей и положил на прилавок. 

- Вот тебе, голубушка, деньги за пиво. А это, – он достал еще пятак и бросил его звонко 

на стойку, – это тебе от меня, нищего, на бедность твою. Подавитесь, как бы.  

Развернулся и пошел. 

В очереди кто-то довольно заржал.  

Гордый Слон шагал к реке. 

Река – это громко сказано, если сказать потише, то будет ручей-говнотечка,  

куда всех тащит бухать и размножаться. И не мешают же друг другу…  

Он благополучно дошел, сел на травку и свинтил крышку. 

- За котов. За их свободу, которая начинается – не поймешь где, а заканчивается там же, 

где и у всех. Как жрать захочешь, так она и заканчивается. 

Ох, хорошо пивко! 

Течет река жизни… 

Вот как этот ручей. Воняет. Но течет. 

И дважды даже в одно и то же дерьмо не вступишь.  

Все меняется. 

Полторы бутылки пива, да на старые дрожжи, и вот уже мысли полезли. 

Можно не торопиться.  

Цедить себе по глоточку в удовольствие. 

Но оно скоро кончится.  

И стало, отчего-то, обидно. 

Вспомнились вдруг старик со старухой, что в ветреный день решили пожечь мусор,  

все по уму, в бочке, как положено, да только умаялись быстро, и пошли пить чай.  

За то время, пока пили, ветер перекинул огонь на сарай, с сарая на дом,  

а дальше сгорело половина дачного поселка. И мамина дача сгорела бы, но подоспели  

неторопливые пожарные и сумели загасить огонь. Все были злые, беспощадные.  

Стариков лишили всего, что у них было, все забрали у них, орали, унижали,  

втаптывали сапогами в грязь, и дело на них, наверняка, завели, и что?… 

Никто не посмотрел в их глаза, полные горя. Никто их не пожалел.  

Никто бы и не понял: за что жалеть. 

За эту жалость легко можно было заслужить второй фингал под глаз. 

Вот так. 

Чем дольше живешь, тем больше тебе начинают чудиться насекомые вокруг. 

Целеустремлённые, как саранча. Без чувств, но с эмоциями. Рациональные, но безмозглые.  

Умные, но идиоты. Сильные толпой, ничтожные по отдельности. Живущие неоспоримо,  

умирающие естественно, имеющие вживленный набор схем поведения. Жуки, богомолы,  

божьи коровки, тля, муравьи, сороконожки, гусеницы… 

Некоторые имеют массу всяких разрозненных знаний и навыков. 

Зачем? 

Сосед по даче чинит «бибики». Ему в детстве подарили машинку, и он с тех пор не может  

остановиться. Его больше ничего не интересует. Весь мир – это лишь приложение  

к его карданам и карбюраторам. Нет ничего, кроме телевизора, да и тот врет так, что кажется:  

никакой Земли тоже нет. Только бутафория одна, театр для дураков. У соседа сознание  

подростка и очень тяжелые кулаки. Я никогда ему не грублю. Силу надо уважать. 

Эх…. 

И Маша не пришла. 

Интересно, почему? 

Она знает, что я неправильный пацан. Чёрное не ношу, хотя сам толстый. Ношу не практичное.  

Люди на меня смотрят так, будто у меня чесотка. И я чешусь от этого. 

На работе терпят. 

Но во мне есть гибкость тростника на ветру. 

Я тоже много чего могу стерпеть. Я целый этот мир терплю и ничего. Пусть и он меня потерпит.  

Ан – нет. Он мне – в глаз, сволочь такая. Несправедливо. Болит. К врачу надо. 

Бабы. Это не для толстых. Для толстых – Маша. И в ней что-то есть. Но еще больше есть такого,  

чего в ней нет. Как и во мне. Если по правде. 

Парочка. 

Идут. Сейчас будут размножаться. Не видят меня, что ли? Как можно такое не заметить? 

А…нет. Это болельщики из бара. В трауре. Сборная проиграла. 

Горе у людей. 

Сейчас эти два мужика бухнут и будут плакать. 

Точно, все по схеме. 

Уже наливают и причитают. 

Слон сделал глоток и тут началось у него такое, которое бывает, видимо только у него. 

Он никогда не видел человека, которому бы в состоянии одиночества 

приходили те,  

кто сейчас умирает. 

Ну, зачем это? 

Потом месяц не отделаешься от этих видений. 

Но они опять пришли к нему. 

Без стука и без спроса, как к себе домой, уместились все его в голове. 

Зачем? 

Старики умирают, как листья опадают осенью, безропотно. Страх сковывает их, но мудрые  

не боятся смерти. Им только жаль оставлять близких. Жаль, что внучата больше не  

ткнутся им в живот, и не попросят конфетку, не обнимут их больше никогда. 

Страшно понимать, что их, своих родных, не увидишь, не поможешь им советом, которые 

они никогда не слушают, живут, упрямо повторяя ошибки отцов и матерей, но сами, сами… 

это им очень важно: получить в лоб именно своими граблями. Самостоятельно. 

Молодые умирают в ужасе оттого, что все так быстро кончилось. В горе оттого,  

что мечты рухнули, что начатое брошено, что семья осталась без средств,  

что дети будут расти без отца или матери. Страх смерти уходит на второй план до ее  

приближения, веры нет и нет спокойствия, зажатые в тиски неведения,  

они сгорают как свечки, в терзаниях и истерике неотвратимой безысходности.  

Но самое страшное, что бывает в жизни – это смерть детей.Маленькие, доверчивые,  

они не знают что такое эта смерть, они не могут ее осознать, они просят  

купить игрушку  

или сладкое, когда им жить остается – минуты.И глаза их полны надежды, и нет страха.  

Мама, кто там стоит у двери? 

Сердце рвется, кожа горит, голова наполняется горем и чувством нечеловеческой,  

невыносимой несправедливости, возьмите! Возьмите меня! Их отцы и матери готовы  

заменить собой их, уйти вместо них, но никто не может изменить судьбу.  

Слон почувствовал, как слеза бежит по правой щеке. 

Хорошо, когда один. Когда никого нет. Не перед кем оправдываться.  

Объяснять – почему ты мужчина, а плачешь. Почему ты неправильный. 

А, ведь, все так легко поменять. 

Уйти работать в детдом. На еще меньшую зарплату, и покой там будет только сниться. 

Но там ты будешь – человек, защитник обездоленных, отец неродным. Любим, нужен… 

Там твоя семья… 

Разум не пускает. Дух молчит. 

- Ну, как он смог не забить с трех метров?! А? Валера, скажи мне! – раздалось из кустов. 

- Это все! Это позор. Как так можно, пешком ходить и думать, что они выиграют!  

Столько труда – и псу под хвост. И кому проиграли, а? 

Они там плакали, болельщики. Разбивали горе на куски, засыпали их землей.  

Заливали слезу водкой. Оплакивали свое. Чужого нет. Телевизоры не плачут,  

когда показывают горе. Но болельщик имеет право.  

Это высокие чувства. И они плакали. И Слон плакал. 

Стемнело. 

Все ушли. 

Он все сидел и смотрел на мутную черную воду. 

За спиной, в домах загорались огни, мигала реклама и все еще неслись машины по шоссе. 

Мент тихо возник за его спиной и положил ему руку на плечо. 

- О! – сказал Слон. – Друг Горацио? 

- Пьешь? – сказал мент. 

- Не доказано, – ответил Слон. 

- Бутылки пустые твои? 

- Могу уступить вам. 

- Борзеешь… 

Мент обошел его и заглянул в лицо. 

- Со своим освещением? 

- Галоген. Ночью не заблудишься… 

- А ну закатай рукава. 

Слон весело закатал и показал вены. 

- Наркотики есть в карманах? 

- Сало не ем. 

- Выверни. 

Слон вывернул карманы и уронил в траву последний рубль. 

- Финансовая потеря. Я знал, что этим все кончится. 

- Ты, вообще, что тут делаешь? 

- Я? Страдаю… 

- По поводу чего? 

- Да так…вообще. 

- Ладно, свободен. Иди домой, пока тебе второй глаз не подсветили. Как тебя угораздило-то?  

Это ж надо так нарваться…Феноменально красивый фонарь… 

- Есть много, друг Горацио, на свете, что и не снилось нашим…мудресосам, – ответил, 

не без гордости, Слон. – А бутылки я вон в тую урну выкину. 

- Так это – твои? 

- Нет, не вешайте мне, дяденька, пожалуйста, криминала на душу – просто я за экологию. 

Слон подошел к урне и положил в нее бутылки. 

Перед ним стояло статичной картиной незлое лицо мента и никак не уходило из памяти. 

Откуда он его знает? Где он мог его видеть? Ну, видел же я его где-то! 

Спросить бы, да он уже ушел. 

И тут в голове шарахнуло! бабахнуло! засветилось, замигало лампочками! 

Это же Архангел! Гавриил! Это – точно, он! Как я мог не разглядеть сразу?  

Напугался мента, дурачок… 

А это никакой не мент! 

Четыре года назад в аэропорту к нему подошел этот же самый человек и спросил: 

- Ты в Оренбург летишь? 

- Да. 

- А рейс задерживают. 

- Знаю. На пять часов. 

- Поехали поездом? Скучно одному. Возьмем одно купе, у меня бутылка есть. 

- У меня – тоже. 

- Ну что, сдаем билеты и на вокзал? 

Слон, почему-то, легко согласился. 

Они приехали на вокзал, и тут же сели в поезд, и доехали, в самом деле, весело,  

с байками и анекдотами, с посещением вагона-ресторана и традиционным похмельем наутро. 

А самолет их разбился. 

Все погибли. 

Мужика звали Гавриил. 

И по отношению к Слону он был ни кем иным, как архангелом. 

Слона вызывали в ФСБ, и он там хотел рассказать про архангела, но передумал. 

И вот теперь, Гавриил пришел к нему второй раз и убрал его из кустов. 

А может, показалось?  

Так же не бывает. Ну. Не бывает, ясен перец. 

Слону захотелось узнать – что будет дальше. 

Он стоял и ждал. 

Внезапно, затрещали справа ветки и настырные синие фонари стали сверкать лучами в темноте.  

Банда бритоголовых уродов, в наколках и камуфляже, постепенно заполняла то место,  

где он только что сидел. Трезвые, злые, без денег – это было издалека видно. 

Слон развернулся и зашагал к домам. 

Его трясло мелкой дрожью, как будто лягушка решила погреться. 

Зубы стали стучать друг о друга, и он тогда стал неискренне улыбаться. Чтобы не стучали. 

И «Отче наш» он не стал читать, потому что это было просто вызубренной молитвой. 

И она тут не подходила к случаю. 

Слон искал в себе что-то настоящее, чтобы родить благодарение. А ничего не находилось. 

Не было благодарения. Разум, припертый к стенке, лишь строил и строил рожи. 

Все только ёрничало, кривлялось в душе и рождало маты. Дрянь, накипь. 

Не бывает. Слон успокоил затюканный, опозорившийся разум и тот сразу загордился собой.  

Перестал строить много всяких рож, и теперь изображал только одну: надменную харю  

сведущего человека. Показалось. Все показалось. И первое, и второе. 

Вообще, ничего не было. Разум, довольный собою, заплывал жиром тщеславия.  

Скоро он стал похож на опухшего от чудовищной пьянки монгола – кочевника.  

Только щелочки светились страшной гордыней.  

Чтоб ты лопнул! 

И что тогда? 

Нет, уж…живи…сволочь. Всю жизнь мне отравил своим всезнанием, своей упёртостью, 

менторством своим! Гад! Вздохнуть не даст, скотина. Разум, блин. Да какой ты, в задницу, разум?  

Так, программа, простенькая, на пол-гига, для самосохранения и никак не больше. 

Да винчестер полудохлый к ней: тут помню, тут не помню. А пыжится, сука!  

А выёживается!  

Тьфу! Ненавижу… 

Окна светили отовсюду теплым светом. 

В огромных сотах собирались пожужжать пчелообразные  

человеческие существа.Они рассказывали друг другу как добыли и где добыли. 

Как их хотели обмануть, как хотели их обокрасть, как унижали и как не уважали их,  

трудолюбивых пчелок. А им в ответ говорили другие пчелы то же самое, теми же словами.  

Это было взаимопонимание. 

И это жужжание летело отовсюду, из-за всех занавесок и штор, из всех раскрытых окон. 

Слон остановился. 

Он глядел на дома, на малозвездное, засвеченное огнями города, небо. 

Не хотелось ничего. 

Слон нагнул голову, осунулся, улыбнулся кислой улыбкой и пошел. 

Ноги сами несли его в свой улей, в свою соту, на свою кухню, в свою постель. 

- Жу-жу-жу… – запел Слон, – Жу-жу-жу… 

Он грузнел, покрывался толстым слоем хитина. 

У него рос хобот вместо носа, сеткой покрывался здоровый глаз. 

Росли жесткие и колючие крылья. 

Задница тоже росла, становилась полосатой, как костюм тюремного сидельца. 

Никаких больше воспоминаний о будущем, никаких мечтаний о несбыточном. 

Жалость – пустое, невероятно глупое деяние, достойное статьи Уголовного Кодекса. 

Никаких вопросов. Ибо они ничего не меняют, но делают жизнь невыносимой. 

Хватит слов внутри головы. Надо включить радио. Пусть там поют. 

Туман-обман. Точь – соу мочь. Тугезе – фореве. Век – человек. Палка – селедка.  

Как упоительны в России вечера. 

Пусть поют.  

Он забывал язык людей. 

Он хотел лишь одного: встать пораньше и вкалывать. 

Встать и вкалывать 

Встать. 

И вкалывать. 

И не спрашивать себя. 

Никогда не спрашивать себя – зачем? 

Это самое поганое, самое вредное на свете слово. 

Оно ничего не значит, только бередит душу. 

Только машет топором у изголовья. 

Будь оно проклято, это слово. 

Во веки веков. 

«Зачем»… 

Этой весной выдался трезвый выходной. Не, просто не с кем было в пятницу посидеть, а одному как-то не то. Не дошел я еще до этого, сказано было себе в утешение. 

Позавтракав собственноручно сваренным неделю назад борщом и домашними котлетами, собственноручно слепленными примерно тогда же из магазинного фарша, я вышел из дома на проспект и повернул направо. Этот район я знал плохо, как человек, который живет здесь всего пару лет, но живет в режиме – дом-работа-дом, а по выходным – запой. Вот и сейчас я шел вдоль проспекта, прикидывая, стоит ли взять пивка, или лечь спать трезвым. 

По линии моего движения на той стороне проспекта располагался палеонтологический музей. Динозавры и прочие доисторические гады меня интересовали в глубоком детстве, но сейчас, от яркого солнца, и хорошего настроения, во мне проснулся этот естествознательный атавизм, редкая возможность почувствовать себя ребенком. Я посмотрел по сторонам и, обнаружив, что ничего интересного для меня в ближайших пятистах метрах все равно нет, а садиться в метро, чтобы пошататься трезвым по центру, где туристов и киргизов больше чем горожан, не хотелось. 

Я перешел дорогу и направился к воротам музея. В фойе было прохладно, и торговали резиновыми игрушками-персонажами «Парка юрского периода». Над нами, под потолком парил скелет плезиозавра. Я уже знал, что копия. Когда-то в детстве я пробегал залы с додинозавровой эпохой, спеша сразу к огромным скелетам, которые жили своей нежизнью, после того как их раскопали палеонтологи. И эта нежизнь была очень занимательной. Все экскурсии по этой теме я знал наизусть. Но сейчас мне больше интересно то, что происходило в той колыбели, где жизнь появилась, и из которой не выдержав конкуренции, некоторые неудачники бежали на сушу. Настоящие хозяева жизни – они безмозглы и не меняются уже миллионы лет, настолько они хорошо приспособились – медузы, черви, акулы. И мы, потомки неудачников в миллионом поколении, обладая несметным арсеналом, до сих пор не в состоянии потеснить их из родной среды.  

Музейные стенды далеки от витрин универмагов – даже поясняющие надписи кое-где были сделаны пером и тушью. Впрочем, так оно даже уютнее, как в школьном кабинете географии. Если бы музеи оформляли дизайнеры витрин, я бы с трудом смог бы подавить желание приобрести парочку трилобитов, на кухню, в рамку, тараканам в назидание. 

Мимо проходили экскурсии с детьми и я даже краем уха слышал рассказы о морских лилиях и медузах, о том, что ползало и чем оно питалось. Мысль о том, что в глубокой древности, в доархейское время, не было хищников, позабавила меня. Скорее всего, однажды какому-то предприимчивому желеобразному падальщику захотелось отщипнуть кусок у еще живого собрата. Может, он был не один. Кому-то это понравилось, а кто-то с отвращением вернулся к обычным трупам и чужим фекалиям. А вот тот негодяй, еще безглазый и почти безмозглый, смекнул, что живое есть вкуснее и детям завещал. И пошло – чтобы видеть добычу, появились глаза, чтобы грызть ее – зубы, чтобы обмануть – мозги. Кажется, мы все обязаны этому маньяку из венда, впервые отведавшего своего собрата. 

Да, музею все хуже – в следующем зале шли ремонтные работы, но экспозиция не была закрыта. С потолка что-то капало. Двое рабочих в малиновых комбинезонах, разобрали часть пола и копались в его внутренностях.  

Окаменелые моллюски – чертовы пальцы и аммониты, мало чем отличались от нынешних. Если за пятьсот миллионов лет эти твари так и не поумнели, надежды на то, что они обзаведутся разумом впредь, смешны. Осьминоги не выползут на сушу, не разведут костер и не построят пирамиды. За них это уже сделали. Место занято. Наверное, так и с людьми, которые уже не сделают карьеру. Им остаются вечера пятниц и субботние похмелья. 

Ковролин в третьем зале был подозрительно сырым. Он хлюпал под толстыми подошвами моих тяжелых ботинок. Посетители недовольно ворчали на сырость, но шли дальше.  

Я остановился и всмотрелся в анфиладу залов, лежащих впереди. Там что-то вспыхивало и гасло, как будто шли сварочные работы. Странно, что музей не закрыли для посещения. Но с другой стороны, всем нужны деньги. Пустили же они сюда барыг с резиновыми имитаторами юрских чудищ. Пожав плечами, я глянул на рисунок, изображавший какую-то доисторическую рыбу. Рыба не имела толком зубов, но была в панцире. Как танк без пушки и пулеметов. Я пошел вперед.  

Вскоре пришлось застегнуть куртку – с потолка уже прилично моросило, свет время от времени гас, заставляя окаменелые скелеты дергаться. У одного из них, что обладал третьим глазом – на макушке, я остановился. Интересно, зачем тварям, выползшим на сушу понадобился третий глаз? Следить за небом? Так ведь хищников в небе тогда не было. Одни стрекозы, пусть побольше нынешних, но что они могли сделать с лягушкой, величиной с быка? Или, может быть им нужно было наблюдать совсем за другим? За явлениями космического порядка? Представляю картину – все небо так плотно забито летающими тарелками, или ангелами божьими, что бедным стегоцефалам понадобился третий глаз на лбу, чтобы следить за ними постоянно. 

Я заметил, что угольно-черный скелет не был упрятан под стекло. Оглядевшись, я протянул руку к стегоцефалу и коснулся холодной головы. Мне показалось, что каменное чудище шевельнулось, когда свет в очередной раз моргнул и тут же зал погрузился в темноту. Ожидая пока включат свет, я стоял не шевелясь. По мокрому ковру захлюпали шаги. Тихонько ругались посетители. Зрение постепенно стало возвращаться ко мне, но почему-то потолок зала стал ниже, а стены вдруг раздвинулись, превратив зал в широкую галерею, покрытую чешуей, в дальнем конце которой шевелились щупальца неведомых существ. Галерея слегка изогнулась и по чешуйкам на стенах пробежала дрожь. Кажется, это была огромная вывернутая наизнанку змея, в которой находился я, безучастно смотрящий на все происходящее. Смирившийся со своей судьбой. А рядом со мной стояло существо на неестественно вытянутых конечностях, с круглой как шар головой, в обрывках снятой с других зверей кожи, и, что самое страшное – оно касалось меня уродливой лапой с тонкими фалангами, а я, застывший, не мог даже отдернуть голову.  

Свет яркой вспышкой вернулся. Я убрал руку с черного каменного скелета и попятился, оборачиваясь на стены. Теперь руки мне казались какими-то чужими, а сам я двигался с великим трудом. Но самое главное, закрыв глаза, я обнаружил, что продолжаю видеть это место, только совсем в другом, жутком фиолетовом свете, украшенный как трофеями скелетами, отдельными костями и раскрашенными охрой сценами охоты. По залу двигалось уродливая тварь без хвоста с большим туловищем и худыми конечностями. У существа был совсем незаметный рот, которым, судя по всему, оно никогда не могло насытиться. Оно открыло этот рот, полный зубов неестественно сверкающих и я в ужасе открыл глаза.  

- Молодой человек, просим прощения, но музей закрывается из-за ремонтных работ. Приходите в другой день. Вы можете на кассе получить свои деньги.  

Это была обычная престарелая смотрительница зала с железными зубами.  

Весь свой путь до выхода я боялся закрыть глаза, но это помогало мало. Меня чуть не стошнило, когда каменные аммониты стали коситься на меня несуществующими узкими зрачками, а трилобиты шевелить усами и лапками, как заправские мокрицы. 

Чудовищное Несси в холле приветливо махнуло мне хвостом.  

Мне казалось, что я провел в музее не больше часа, но солнце было уже вечерним. Что-то было не так, я пригляделся – предметы отбрасывали почему-то две тени – одну обычную, солнечную, вторую какую-то странную, слабую. Источник света, который мог ее дать прятался за зданием музея. Отступив на несколько шагов я увидел небольшое, почти невидимое в лучах солнца небесное тело, поднимающееся с другой стороны небосклона. Это была не луна, это точно, и для кометы, планеты или чего другого великовата. Визуально оно было чуть меньше солнечного диска, каким он бывает в облачном декабре.  

Я огляделся по сторонам – выходившие из музея посетители недовольно ворчали, но никто из них не обращал внимание на второе солнце. Что ж, я закрыл глаза и увидел, что свет тяжелый пронзал здания, деревья и даже людей и делал прозрачным землю на полметра в глубину. Совсем как рентгеновские лучи. И источник его был совсем не солнце, а огромное око со множеством зрачков, которые то сужались, то расширялись, пульсируя.  

- Здрасьте, – прошептал я ему.  

Всегда была уверена, что доброта и терпимость во мне перевешивают злобу, жадность и прочее… 

Ан нет! 

Только дача помогла понять, какая коварная особа, проникнуть в глубины настоящей сути. 

Вредная, мстительная, расчетливая… 

Думаете, это я от работы в наклон свихнулась? Постоянный сгиб в области поясницы сдвинул мои мозги на уровень талии и пока еще, тьфу-тьфу, там задержался? 

Ошибаетесь, глубоко ошибаетесь! Все дело в соседке. Люблю я ее! Нет, нет, это не розовые сопли, эта такая пылкая и странная любовь, что описать ее не хватило бы всей моей жизни. 

Дама она, скажем так, весьма внушительная. Во – первых, масса этак на двадцать – тридцать килограмм перевешивает меня. Росточка мы одинакового, но, если про мой можно сказать – росточек, то про ее – внушительный рост. 

Мало того, она ярко – рыжая. Это местная особенность. В наших краях от таких шарахаются, боятся иметь с ними дело. Но это – дачная соседка, и первым мечтательным порывом моим было дружеское знакомство с ней в надежде на задушевные беседы вечерком на скамеечке, после дневных непосильных трудов над грядкой. 

Честно признаюсь, есть во мне неистребимый трудовой пыл: если начинаю работать, ничего вокруг не слышу и не вижу, пока не сделаю намеченного и спланированного. Поэтому, трудясь в поте лица и не разгибаясь, слышала громкие крики соседки и наивно думала, что она также упоённо трудится на ниве. 

Вечером, разогнувшись, опираясь на лопату, чудное, скажу вам, изобретение: и копает, и, если держаться за черенок умеючи, помогает принять стоячее (стоящее?) положение, я окинула удовлетворённым взором аккуратные грядки и направилась к соседке.  

- Нина, идем пить чай, – дружелюбно сказала я ей. 

Нина обернулась, изобразила что-то вроде перекошенной улыбки и, ответив,  

- Сейчас, только работу закончу, – включила…. 

Ой, вы не подозреваете, что за прибор она включила: всё окружающее сморщилось от издаваемого ею звука, а птицы, не выдержав атаки, перелетели в более безопасноеместо. И все эти рулады были в адрес её мужа, который, Гад, не видит, что жена сдыхает, не может чаю даже вскипятить, пока она, бедная и замученная, весь день ходит по участку.  

- Ну, пойдем, попьем, – с нежной улыбкой и на тон ниже обратившись ко мне. 

Я в ужасе попятилась. Но рядом была лопата, это гениальное изобретение на все случаи жизни, она предусмотрительно попала под ноги, вынудив упасть. 

Чай отменили из-за сильного ушиба моей мягкой половины туловища, уши у меня уже были ушиблены всерьёз и надолго. 

С тех пор, прежде чем поехать на дачу, я всегда выясняла, будет ли там соседка. Быть многократно убиенной иерихонской трубой мне совсем не хотелось. Потихоньку я приспособилась носить затычки в ушах, изображать глухонемую и, представляете, какая радость меня обуяла, как однажды на перроне электрички услышала о себе из ее уст, 

- Да какая – то мне соседка попалась глухонемая. 

Однажды мне приснился сон. 

Один из «вещих», как их называют. Этот сон задавил своей реальностью. Тысячи, миллионы колорадских жуков и их красных личинок гнездились на моем участке и пожирали картошку. В ужасе я схватила банку и стала их собирать, но они не поддавались, уворачивались, ускользали, падали в траву… 

Тогда я села среди картошки, малиновой от личинок, и заплакала, 

- Мало того, что соседка задавила меня своим криком, так еще эти жуки… 

- ШШШШШ, – зашипели жуки, – мы тоже от неё спасаемся, мочи нет больше слышать ее. 

- Мурррр, – замяукал мой избавитель от кошмаров, – мурррр, чего это, мур-мур плачет моя хозяйка? 

Кот мягко бил лапой по лицу, требуя ежедневной утренней порции молока. Мышкой он уже позавтракал, останки ее, как всегда должны были лежать на тропинке у крыльца. Кошмар закончился, и я побежала смотреть свой участок. Так и есть!  

Эта Нина, с утра пораньше (и кто её разбудил!) громко орала на своего мужа. 

– Гад, сволочь, изверг.…  

Повторить её художественно закрученные выражения мне не под силу!  

Но смысл цицероновских речей сводился к одному, 

– Ты почему раньше всех посадил картошку, теперь все жуки пасутся только у меня. 

Вот! Вот оно спасение, орудие мести! Картошка, приготовленная для посадки, не осталась в ведре, я ее всю почистила, пожарила и съела, испытав необъяснимое облегчение до и после! Надо бороться с соседкой ее методами. Не любишь жуков – получай, звенишь в ультразвуке – слушай сама. 

Следующей ночью ко мне во сне пришел огромный колорадский ЖУК, Предводитель! 

Помоги…, – он полз еле- еле, – личинки наши мрут от ее крика, мы не можем так развиваться,  

И мы избавились. На наше счастье соседка прочитала какой-то сверхумный лунный календарь, по которому сроки роста картошки совпадали со сроками вывода личинок. Нина гордо продемонстрировала нам издали недосягаемую обложку и стала осваивать новую агротехнику. Вы, конечно, понимаете, что счастье ей не просто так привалило? 

И теперь, когда я вижу соседку, захлебывающую в сипе (голос у неё начисто пропал!) от нашествия колорадских жуков не только на картошку, а на весь огород, я беру самого крупного жука в руки, а он всегда пасется у меня, подмигиваю ему и спрашиваю, 

- Можно сеять? 

- Можно, – отвечает Предводитель и ползёт на соседские участок строить свою рать на очередные грядки. 

Было мне пять лет, и ехал я с мамой в трамвае. Сидел у нее на коленях, играясь с оловянным солдатиком. Простой пехотинец, застывший по стойке смирно. То в руке вертел, то ставил на оконную раму. Я развернул его к окну и показывал, как утекают за трамвай дома, деревья, люди, машины, снова дома и снова деревья, люди... Куда это все девается, утекает? 

Водитель объявил нашу остановку. Я встал. Мама взяла меня за руку и повела к выходу через плотную череду ног, которые то уходили в сторону, расступаясь, то становились стеной перед самым носом. 

Мы вышли. И только в этот момент, придя в себя от трамвайной суеты, я вдруг почувствовал, что чего-то не хватает. Солдатик! Где же он? Я же держал его в руке. В карманах обнаружил только скомканный билет и скрепку. И всё. Я потерял его. Оставил там, в трамвае, на подоконнике. Он уехал без меня. Вернее, я вышел без него. 

Глупо, но мне порой кажется, что он и сейчас катается по кольцевой и смотрит, с грустью в глазах, на мелькающий, чуждый ему, мир.