- Дуся, слезь со стола!  

- Дуся, не рви диван!  

Дуся – ноль внимания. Понимает, что очаровашка, Понимает, что любимый ребёнок. Иногда кажется, что она понимает не по возрасту много и не для кошки – по-людски: вообще всё. Пользуется нашим с женой к ней трепетным отношением «на все сто».  

Вот она проверила, что мы едим: уж не мясо ли, да без неё? Не мясо? Точно не мясо? Всё равно дайте попробовать! А просит она, как будто в цирке десять лет отработала: садится столбиком и «хлопает в ладоши». Где научилась? И попробуй заглушить свою совесть, не бросить кусочек! Держим себя «в руках». Заглушаем. Дуся это чувствует, запрыгивает на колени, потом встает передними лапами на стол, как за трибуну, и … лапой вытаскивает себе угощение сама.  

- Кыш, Дуся! Как будто мы тебя не кормим!  

- Кормите, конечно, но это – добыча. Я же хищница, хоть милая и домашняя!  

Кстати, самая интересная «добыча» – сыр. Его легко зацепить когтем и подкинуть. А потом погнать перед собой по коридору и где-нибудь в углу куснуть «за бок». Сырной «мыши» хватает минут на пятнадцать – двадцать. Потом она «убывает» до микроскопических размеров и становится обыкновенной едой. Так же можно погонять и сосиску, но сосиска – еда скоропортящаяся, поэтому игра короче вдвое.  

Прошлым летом Дуся спасла себя. Кто-то выкинул её, ещё слепую, к дворовой помойке, то ли в надежде, что люди подберут, то ли в надежде, что машины задавят. Всю ночь Дуся без перерывов кричала, звала на помощь. Всю ночь! Утром моя жена не выдержала, принесла котёнка домой, хотя «на воспитании» уже были две кошки. Как говорят на востоке: ребёнок в доме – родителям радость. Радости мы сразу-то и не ощутили: рёва преизряднейшая, да и наши две кошки её приняли достаточно прохладно, не обижали, но «в уходе» не помогали. Вскормлена была Дуся из пипетки, потом из маленьких лекарственных баночек-пузырьков, а когда все резиновые «соскИ» стали прокусываться «на раз» – из мелкого блюдца. Своевольный Дусин характер проявился уже с младенчества: лакать она долго отказывалась, а когда добивалась соски, сосала с особым причмокиванием и нежным обниманием «кормилицы».  

Утро начинается в пять пятнадцать. Дуся просыпается и идёт будить нас. Вставай, семья! Процесс побудки – «по протоколу», с бодрых песен и поцелуев в губы. Ах, не просыпаетесь? Тогда одного – за усы, другую – за ухо! Вы всё ещё спите? Глазки не раскрыть? Помогу, как смогу! Вот так, за ресницы зубками нежненько потянем…, слиплись – помоем. Язык-то на что?! Ну и сони! Ох, что с вами сделаешь? Ладно, полежу в головах, макушечки вам полижу! …Заодно и лишние волосинки выдерну!  

Наконец кто-нибудь из нас не выдерживает, и Дуся с беззлобными укорами (Да что же тебе не спиться-то, зверюга?!) переносится в маленькую комнату (там дверь открывается «на себя», сил котячьих не хватит), в заточение. Теперь уж какой сон? Так, подрёмывание. Ага, будильник! Из дальней комнаты: «Не забудьте, я здесь!»  

- Ну, выходи! Опа! А кто это такой разгром учинил, печенег хвостатый?!  

На полу живописно разложены скинутые со шкафа наушники, запасные лампочки, мелконько раскрошенная пенопластовая потолочная плитка (одна штука, надрезанная, не очень-то и жалко!), … даже поваренная книга (тяжеленная, её-то как скинула?). Вот так поиграла! Ну, лампочки выкидываем, несомненно!  

Грустно оставаться одним. Дети взрослые: дочка в Питере доучивается, сын в армии уже год. Дуся – спасение от однообразия. Она считает себя нашей дочкой и такой же хозяйкой, поэтому ходит где вздумает, делает что захочет. Хлопочет по своему разумению по хозяйству: пыль на шкафах проверить, подоконники и навесные полки на прочность испытать, взрослых кошек «поворошить», чтобы пролежней не належали, в холодильник вместе с нами заглянуть, запасы оценить. Да мало ли дел по дому? И приласкаться, конечно. Но это только если уже сил на проказы не осталось.  

А когда особо утомляется – падает на бок прямо там, где усталость одолела: посредине коридора, перед дверью, в центре комнаты.  

- Уж обойдите, люди добрые, отдыхаю я!  

- Ой, держите меня четверо! Ухохоталась я вся! Покусываю эту толстуху за «окорочка», а она, как ненормальная, визжит, лапами дрыгает!  

Начинается заварушка незаметно. Тайно, можно сказать.  

Дуся прыгает на кресло к мирно сопящей «старшей подруге», обнимает её лапочкой за шею и умывает. Это только потом той, наивной, расслабленной, становится ясно, с какой целью устраивалась помывка: кусать чистую добычу намного гигиеничнее. Умывание – процесс долгий, но ведь всю-то мыть и не надо, достаточно шеи.  

- Вот так вот зубками расчешем…. Не нужно дёргаться! …Не нужно дёргаться, я сказала! …Смирно лежать! …Ах, ты сопротивляться?! А за ногу кусну?!  

- Что это вы тут раскидали? Пакеты, говорите? Посмотрим, что за пакеты! Так, голову – в ручку, … лапу тоже в ручку, …а дальше-то никак! Ну ничего, так даже интереснее!  

А теперь промчаться изо всех сил по длинному коридору, таща за собой раздувающийся от встречного ветра, страшно шуршащий парашют – пакет.  

- Все с дороги! Я за себя не отвечаю! Дикая я и необузданная! Эх, погнали наши городских!  

Страшно? Конечно, страшно! Вон, «старшая подруга» даже с горшка соскочила, доделывая начатое уже на ходу!  

И нам страшно: именно после таких диких игрищ на наших ногах следы когтей.  

Прыг – скок маршрутом кровать – тумбочка – стол!  

- Ты чего это у компьютера до темна засиделся, глаза не бережешь? Дай-ка я перед тобой вот так красивенько прилягу: голову на руку, шею на «мышку», а спиной на клавиатуру…. Вау! Заверещало-то как, запиликало! Чего это? Стоп! Рукой не шевели, мне неудобно! Я твою руку немножко коготком зафиксирую… и спою, чтобы ты эту какофонию не слышал. И гладь меня, гладь, не отвлекайся! Ах, как я вас всех люблю!  

- Лежите уже? А поиграть на ночь? Ну-ка с разбегу – в разрез пододеяльника! Ага, испугались! Не боИсь, матрос салагу не обидит! Когти-то я не выпускаю! Ой, кто это под одеялом шевелится? Мышь!!! Сейчас я буду вас спасать!  

Как может прыгать кошка? Скажете: сначала передними лапами отталкивается, потом – задними. А вот так, всеми четырьмя сразу на одном месте? Хохочем взахлёб! Только шевельнёшь рукой под одеялом – охотница прижимает её с прыжка лапами и тихонечко (в шутку же!) прихватывает зубами.  

Ночью – уже засыпаем, вдруг – шум, скрежет когтей по стеклу. Это Дуся карабкается на форточку, воздухом подышать.  

Да, иногда вместо прыжков используется и такой способ: зацепиться когтями и под-тя-нуть-ся. Задние лапы при этом активно помогают. Легче всего так залезается по утеплителю на косяке балконной двери. Любит Дуся высоту, как и её дикие родичи.  

Со шкафа подает огромный плюшевый лев. Всё правильно, на самом высоком месте должен сидеть вожак прайда, глава семьи, дикий и необузданный! Как же всё-таки она скидывает такую тяжесть?  

Всё понятно, невелика задачка! Упираемся носом и гоним к краешку стола вот эту тетрадищу в девяносто шесть листов формата А-4. Приём называется «носорог». А потом ещё и лист – зубами! Хищник же!  

А перед сном вдруг почувствовать себя совсем маленькой: «покогтить» плед, …сунуться в него носом, как в мамин живот и сосать, сосать, …наплевать, что молока нет! Инстинкт сильнее!  

Всё! Теперь спать! Завтра столько дел, столько дел!  

Немного философии.  

Шла четвёртая неделя моего пребывания в клинике. Я был весь исколот, сглотнул мешок таблеток, но легче мне что-то не делалось. Если бы ни NN, «профессор» в его светлые часы, от тоски и отчаяния можно было и впрямь удавиться. Даже любимые занятия – разбираться с вывихами ума соседей по отделению утратило свою остроту. Я, что называется, набил руку и подмечаю черты психической анамальности у многих окружающих всю свою последующую жизнь.  

В отделении я теперь был старожилом. Дольше меня «сидел» только «профессор». Но ему, действительно профессору какой-то военной академии, «светило» сидеть всю оставшуюся жизнь, поскольку он был носителем неких государственных секретов, а с этим у нас, как известно, строго. 

NN становился всё более замкнутым. Я читал его книги, и они действовали на меня, порой, ошеломляюще, и требовали почти непрерывных комментариев. Для ума, загнанного школой в тесные рамки самых поверхностных гуманитарных представлений, к тому же ещё и однобоких, в его книгах старых философов и искусствоведов была для меня масса неясностей. Привыкнув к однозначной конкретике технических текстов среднего уровня, я с трудом был в состоянии сосредоточиться на прочитанном, предполагавшем какую-то более высокую образованность и хоть какую-то предварительную подготовку. 

Сейчас я читал Монтеня и никак не мог понять, как, например, можно совместить утверждение о наличии истины с утверждением, что «все философы правы по очереди. И самым правым ему всегда кажется тот, кого он читает в данный момент». Шутка? А марксизм?  

– Думаю, что большинство серьёзных учений содержат в себе элементы абсолютной истины, а учения, претендующие на всеобъемлющую истину «в последней инстанции», конечно же, ошибаются. Это же относится к марксизму, который, кстати, на абсолютную истину на все времена и не претендовал. Не следует смешивать марксизм, навязываемый нам сегодня (1980 год!) с марксизмом первоисточников. К тому же учение развивалось, и если захотеть, то можно найти весьма серьёзные различия между Марксом ранним и поздним. И вообще, если бы не октябрьский переворот, марксизм занял бы своё достойное место на полках философской литературы XIX века.  

Так прокомментировал мои сомнения NN. 

Подошёл «профессор». Сегодня он был сыт, и вполне вменяем.  

– О чём господа беседуют и позволительно ли мне принять участие?  

NN сказал: 

– Милости просим. Речь идёт о марксизме, как абсолютной философии нашего времени.  

– Изволите шутить? – «профессор» ухмыльнулся. – А знаете, это, пожалуй, самое подходящее для обсуждения данного предмета место. Марксизм, – продолжал он, – допустил несколько грубых ошибок, пожалуй, непростительных для мыслителя такого масштаба. Впрочем, легко судить век XIX, пребывая во второй половине ХХ.  

– Что же вы инкриминируете Марксу в первую очередь? – спросил NN.  

– Он недоучёл возможных результатов очередной научно-технической революции, и, в частности, гигантского роста на этой основе производительности труда. Отсюда отсутствия роста абсолютного обнищания, а значит, и главной причины революций. Нынче буржуазии выгодней откупиться от социальных конфликтов. И вообще, классический капитализм закончился в 1933 году. Что до нас, то мы – страна, впавшая в утопическую галлюцинацию, в чём марксизм, кстати сказать, не очень-то виноват. Россия не подпадала под страны, в которых Маркс рекомендовал производить социальные эксперименты. И вообще, он говорил о победе социализма в глобальном масштабе, а не в одной отдельно взятой стране. Ответственность за происшедшее взял на себя Ленин.  

Все молчали. Я пытался переварить сказанное. Для убеждённого марксиста и члена партии, всё сказанное вызывало внутренний протест. Наконец, я сказал:  

– Но социальные завоевания советской власти несомненны, тут, вроде бы, и спорить не приходиться?  

– Да, – ответил «профессор», – достижения несомненны, но для выживания нового социального строя не это главное!  

– «Профессор» прав, – заметил NN. – Кстати, «профессор», вы часом у себя в академии не политические науки преподавали?  

– За что обижаете, милейший. Баллистику преподавал и всякое такое. К политике, слава богу, даже не приближался.  

И тут NN допустил страшный прокол. Он спросил:  

– А позвольте полюбопытствовать, с каким диагнозом вы тут пребываете?  

Выражение лица «профессора» резко изменилось. В нём появилось что-то ёрническое, и каким-то забулдыжным голосом он сказал:  

– К сожалению, выражаясь на местном диалекте, тормоза полетели по причине обилия возлияний и женского пола. Это у нас, можно сказать, семейное, хе-хе.  

Я попытался вернуть разговор в интересное мне русло:  

– Что же самое важное?  

Но передо мной сидел уже совсем другой человек, «купецкого» облика, с самодовольной ухмылкой, весь ушедший в свои воспоминания. Встав, он привычно запахнул на себя одеяло, и, уходя, нехотя буркнул:  

– Производительность труда, милейший, производительность труда…  

После его ухода NN покаянно развёл руками:  

– Виноват, простите великодушно. И впрямь, будто чёрт за язык дёрнул!  

Немного помолчав, добавил: 

– Знаете, с «тормозами» у него, быть может, и впрямь, не всё в порядке, но со всем, что он сказал нельзя не согласиться. Мы живём в обречённой стране.  

Для меня это звучало дико, и сдаваться я не собирался, а посему возразил:  

– Насчёт обречённой страны – это требует серьёзных обоснований. Но капитализм со своими колоссальными издержками на конкурентную борьбу, на кризисы перепроизводства, капитализм с его беспощадной эксплуатацией слаборазвитых стран, проливший столько крови, – он то чем хорош?  

– Я не говорю, что капитализм хорош. Но следует различать желание капитализма обуздать, улучшить, от желания его уничтожить. И ещё я утверждаю, что при всех своих издержках у него есть одно колоссальное преимущество: он естественен, тогда как мы – не естественны. Мы – порождение фанатиков-утопистов, которых, кстати сказать, после победы ими устроенной революции, уничтожили. Уничтожили за полной ненадобностью где-то к сороковому году.  

Есть, знаете, выражение, что революции задумываются идеалистами, реализуются фанатиками, а плодами её пользуются негодяи. И это не только у нас революция пожирает в первую очередь собственных детей. Вспомните Францию! А потери от конкуренции оказались на практике значительно меньше, чем потери от бюрократического централизма. И с кризисами буржуи худо-бедно научились бороться. Тут марксизм недоучёл способность буржуазии к самообучению.  

Впрочем, главное не столько в новых теориях государственного регулирования экономикой, сколько в появившихся возможностях эти теории реализовывать на практике, на основе роста этой самой производительности труда, роста потребления и некоторых других факторов.  

– Но ведь один миллиард относительно благополучных на костях многих миллиардов нищих!  

– В какой-то степени это верно, но смотрите: многие нищие быть таковыми перестают. Возьмите для примера Индию, Южную Корею, Таиланд. Однако нищих стран ещё много, но это не основание для замены капитализма социализмом. К тому же, если присмотреться внимательней, то это вовсе не социализм, а чёрт знает что, чему и названия пока нет. Злые языки говорят, что это реальный социализм. Маркс в нём не виноват. А что до мирового кризиса капитализма, о котором мы столько читаем, то это скорее кризис европейской цивилизации, а не отдельно экономики. Это кризис, скорее, духовный.  

Я почувствовал, что голова моя раскалывается, и для переваривания услышанного мне нужно время. NN тоже устал. Последняя его реплика была: 

– Не вздумайте в своём простосердечии об этом распространяться за пределами этого заведения. Это очень опасно, даже сегодня, когда режим сильно одряхлел.  

Мои высокообразованные «сокамерники» смутили меня своими политическими предпочтениями. Особенно угнетала тональность их заявлений. Для них высказываемые соображения и картина существующего положения вещей, явно не совпадающая с официальной точкой зрения, было чем-то само собой разумеющимся, тривиальным и не понимать которую могут только люди слаборазвитые, с явно выраженной интеллектуальной недостаточностью. Я понимал, что в табели о рангах образованности я стою ниже, но не до такой же степени? К тому же, в сущности, расхождения у нас были не столько в фактах, сколько в выводах. И вот, бродя на манер «профессора» по коридорам и палатам (а он, кстати сказать, как я узнал позднее, действительно был профессором и доктором технических наук), я пытался обосновать свою позицию по всем этим политическим и социологическим вопросам. Преподавательская деятельность приучила чётко формулировать свои мысли. Да, непорядков и всяческого дерьма вокруг много. Да, то, что мы называем социализмом, во многом не соответствует представлениям классиков марксизма. Действительно, нет общественной собственности на средства производства, а есть государственная. Но всё государство, все управляющие структуры замыкаются на политбюро. Никакой социалистической демократии по существу нет. Воровство и всяческие хищения, злоупотребления властью достигли огромной степени. Будучи членом райкома и горкома КПСС, я знал об этом больше обычного среднего гражданина. И, самое главное, по производительности труда, по качеству выпускаемой продукции мы не только не догоняем развитые капиталистические страны, но отстаём всё больше и больше. А Ленин говорил ясно, что победа того или иного общественного строя определяется в первую очередь его общественной производительностью труда. Отец, который был одно время начальником главка в Москве, с грустью рассказывал, как выполнение планов всё больше остаётся на бумаге. Есть и ещё минусы. Ну, а плюсы?  

Всеобщее образование! Но! Оно у них для школьников тоже есть. А наше бесплатное высшее образование? Чего оно стоит, уж я то знал. Речь идёт, конечно, не о нескольких элитарных московских вузах. Мы в огромном количестве выпускаем малограмотных инженеров и техников. Большинство учится спустя рукава. А бы диплом! С дипломом уже не выгонят. 

Наука. Сильно уступаем, несмотря на отдельные достижения. Количество Нобелевских лауреатов у нас по сравнению с Америкой – даже неудобно вспоминать.  

Стоп. Я собирался говорить о положительном. Армия, вооружение, космос! Вот куда деньги уходят! А на всё не хватает. А им хватает. И если бы наше развитие шло бы теми же темпами, что и у них – на всё хватило бы. Почему же не идёт наше развитие? Уравниловка – раз. Я могу читать лекции блестяще, сосед посредственно. Зарплата одна. Выгнать паразита или дурака у нас тяжелейшая проблема, то есть социальные гарантии начали мешать. Люди на них откровенно паразитируют. Потом – незаинтересованность в результатах труда, отсутствие конкуренции. И, вроде бы, заинтересованность есть – всякие там премии, но для директора предприятия куда проще дать взятку вышестоящему чиновнику и добиться снижения плана. А то и просто подделать отчётность. Это куда проще, чем бороться за рост производительности труда и качество продукции. Об этом пишут уже открыто.  

Теперь насчёт общественной собственности на средства производства. Собственность можно считать общественной, если каждый член общества имеет голос в управлении ею. А как это практически? А через выборы. Но наши выборы – чистая фикция. Сам участвовал в их организации, и не раз. Значит собственность не общественная. 

Мысли мои начали перемешиваться и перескакивать с одного на другое.  

Лично директору завода и вообще руководителю производительность труда не нужна. Лично колхознику – тоже. Он своё украдёт. Колхозов, где бы ни воровали, – почти нет. Магазинов, в которых бы не воровали, – практически нет. Почему? Не своё. NN как-то сказал, что тяга к собственности заложена, очевидно, где-то на генетическом уровне. Это не перевоспитаешь. Да и как перевоспитать, на примерах из жизни? Профессор говорит, что в медицине мы отстали от Штатов лет на тридцать. Жуть.  

Стоп. Я ведь хотел о положительном. Но почему я по сравнению с NN делаю другие выводы? Думаю, что весь этот негатив не основное? А что же основное? Выдаю желаемое за действительное? Значит никакого социализма нет, нет социалистической демократии. А что есть? Куда же мы идём? К краху, говорит NN. К победе коммунизма – кричат лозунги официальной пропаганды. «Всё для блага человека», а ни за что, ни про что перебили миллионы людей. Пора идти уколы делать. Чьи это стихи NN выдал?  

«Мне Маркса жаль.  

Его наследство попало в русскую купель.  

Здесь цель оправдывает средство. 

А средства обос – ли цель». 

Зло. 

Юрко – бандера.  

Он приехал из Львова – студент тамошнего университета. Приехал лечиться голодом. От чего – не говорит, но я уже прочёл всю его историю болезни: всё та же шизофрения. При мне не ест уже две недели. Если бы сам не увидел, – наверное, не поверил бы. Только минеральная вода! Говорит, что уже и не хочется. Один тут, рассказывают, двадцать четыре дня не ел! 

С Юрком мы ведём диспуты по национальному вопросу. Подолгу гуляем. Ему почему-то положено сверх обычного. Я с ним в качестве сопровождающего. Мозги у него вполне на месте, – это могу засвидетельствовать. Ну, не могу же я считать человека ненормальным, если у нас разные взгляды по национальным вопросам!  

Он – настоящий украинский националист. Говорит такое, что у меня голова кругом идёт. Жаждет отделения Украины от России, которая, по его словам, подавляет украинскую культуру, и вообще осуществляет русификацию. Я тоже украинец. Родился и вырос в Одессе, которая, правда, только числится Украиной. Его заявления меня злят. Иногда мы распаляемся и орём друг на друга. Он считает, что мне «прокомпостировали мозги». Я – что ему. Но без обид. Иногда я думаю, что в чём-то он прав, но не в главном. Я за интернационализм. Мы говорили с ним по-украински, хотя часто вставляли русские слова. Пели тихонечко: «Дывлюсь я на небо, тай думку гадаю»… 

Я много помнил из Шевченко. Но бандеревцев я считал бандитами, а он – национальными героями.  

– Люди боролись за независимость своей страны. Это герои!  

– Но они боролись против самого передового общественно-политического строя!  

– Это ваши колхозы – передовой строй? Россия по сравнению с Западной Украиной живёт в нищете! И вообще, если народ не хочет, кто имеет право насильно загонять людей в рай, тем более, что это и не рай вовсе.  

– Вы и не заметили, – говорил я, – как Ватикан с Германией подсунули вам католическую прозападную и антиславянскую доктрину.  

– А чем католическая хуже православной? Она, кстати, куда более созидательна. Почитай вашего Чаадаева. И чем западная культура хуже российской. Несмотря на Византийские корни, Русская культура сама во многом заимствована на Западе. Каждый народ имеет право на свободу выбора своего пути, а вы насильники со своими колхозами.  

– Какой народ? Народу начхать на идеологические разногласия. Это вы, определённые круги интеллигенции, мутите воду.  

– Ничего, придёт время, нас все поймут. Хорошо жить все хотят, а какая жизнь в колхозе!  

В моей цепи аргументов колхоз был слабым звеном. А «зверства бандеревцев» – в его.  

– Чёртов Бандера, – ругался я.  

– Бандере ещё памятник поставят.  

Он оказался прав. Памятник, действительно, поставили. К сожалению, это сегодня я понимаю, что государственная политика СССР по национальному вопросу носила весьма непоследовательный, двойственный характер, и была интернациональной больше по форме. Глубокой интеграции народов в единую семью не произошло, почему и распад совершился так легко. Обидно. 

Однажды Юрко сказал:  

– Попривыкли мы тут языками молоть. А там, – и он кивнул на забор, – за такие разговоры живо прихватят. Социалистическая демократия, мать её… – подумав, добавил: – Меня с моим диагнозом запрут в такое вот заведение, так ведь тоже не сахар!  

– А что у тебя за диагноз?  

– Вялотекущая шизофрения и ещё что-то.  

– Ты серьёзно? По тебе никак не скажешь. Нормальный ты парень с ясным умом. То, что мы по разному понимаем, так это же не по ведомству психиатрии. Кстати, ни Кант, ни Декарт почему-то психиатрию за науку не считали.  

– Не, на меня, бывает, находит. Пил много по дурости, – и он смущённо заулыбался.  

Глядя на него, я подумал, что признавать на деле за другими людьми, быть не такими, как мы, думать не так как мы, – очень не просто.  

Выздоровевшие.  

Мы как-то сошлись с профессором, который олицетворял в этом мирке высшую власть. Сначала я починил в его, заваленном книгами и журналами, кабинете выключатель. Потом успешно повозился с энцефалографом. Профессор постепенно входил во вкус, и мы уже обсуждали возможности изготовления моими лаборантами рефлексометра. 

Книги у него в шкафах были случайные, но, порой, редкие. Например, дневники начальника генерального штаба Гитлера –Гальдера. Обещал дать почитать после выписки и рекомендовал читать параллельно с воспоминаниями маршала Жукова. 

Как-то я заметил ему крайнюю скудность технического обеспечения на его кафедре, тогда как у хирургов…. Он даже немного обиделся и заметил, что процент выздоравливающих у них так же высок, и составляет около семидесяти процентов, на что я довольно бестактно заметил, что эти семьдесят процентов в лучшем случае выздоравливают тоже только на семьдесят процентов. К сожалению, в этом было больше правды, чем хотелось бы. У некоторых пациентов действительно наступало просветление, но, как правило, только на время. Полностью выздоравливающих навсегда почти не было.  

У нас в палате Белла Самойловна готовила к выписке некоего Михаила Романовича. Он «сдвинулся» на почве писания писем в разные инстанции, включая Организации Объединённых Наций. Инженер- электрик по налаживанию оборудования, он успешно работал на одном из заводов, но его эпистолярная активность внушала тогдашним властям тревогу, и вообще была подозрительна.  

Я пару раз беседовал с ним, прочёл несколько его писем, и ничего уж такого патологического в его письмах не нашёл. Конечно, он недотягивал до глубины большинства подымаемых вопросов, но криминального в этом ничего не было. Тем более, что проблем внутренней политики он касался крайне редко и на основы строя не покушался. Ну, нравится человеку подавать советы в высшие инстанции! Наверно, это его как-то возвышало в собственных глазах. 

Вот он предлагал Юнеско восстановить знаменитую Александрийскую библиотеку. Совету безопасности ООН он предлагал подумать над принятием Индии в состав постоянных членов. Мотивировка на нескольких страницах.  

Ощущение от всех этих писаний было странное. Явных глупостей не было, но была явная утрата чувства реальности.  

Я, помниться, начал подбрасывать ему идеи, вроде строительства на реке Темерничке гидроузла, но в моих идеях он не нуждался, поскольку ему свои некуда было девать. Кстати, идею гидроузла на Темерничке он «разнёс» вполне грамотно. 

И вот, Белла Самойловна, дама почтенных лет и с большим опытом, допрашивала Михаила Романовича на предмет его планов после выписки. Всё шло гладко. Он соглашался, что надо устраиваться на работу, что, конечно же, нужно помогать жене по хозяйству, что нужно заняться ремонтом квартиры. Вообще всё шло гладко, пока Белла Самойловна не произнесла некую, по-видимому, ключевую фразу:  

– И никаких не надо писать писем!  

Ответ продемонстрировал полный крах всего многомесячного лечения.  

– Ну, почему же, – спокойно возразил Михаил Романович, – у меня есть кое-какие соображения по вопросам разоружения…  

Белла Самойловна схватилась за голову и горестно запричитала:  

– Боже мой, боже мой! Он так ничего не понял. Никаких писем! Вы меня слышите? Никаких писем в ООН! Вам что, делать нечего? Смотрите, вы у меня допишитесь до восемнадцатого километра!  

Угроза была нешуточная, но, упрямо наклонив голову, Михаил Романович отвечал безупречно гладкими фразами из газетных передовиц тех времён. Мне запомнилось:  

– Если каждый советский гражданин, у которого что-то есть в голове, будет безразличен к происходящему в мире, то, что же станет с этим миром?  

В истории болезни у него значилось: «маниакальный синдром».  

Священник 1. 

Его появление в отделении я пропустил, а когда увидел, то, даже, как-то растерялся. 

Седовласый, старше шестидесяти, рослый, с седой бородой и приятным открытым лицом. В глазах, серых, подстать волосам, спокойная ясность и никаких, даже отдалённых, намёков на какие-либо «сдвиги». 

Я до неприличия внимательно его разглядывал. Кончилось тем, что он улыбнулся, протянул мне руку, и каким-то сочным, хорошо поставленным голосом проповедника, сказал: 

– Давайте знакомиться. Отец Амвросий.  

Такого среди нас ещё не было. Для убеждённого атеиста и заведующего лекторской группой райкома комсомола это была находка. 

Вот только, что он у нас делал? Но все мои попытки выяснить через сестёр и даже Беллу Самойловну ни к чему не привели. Добраться до его истории болезни мне тоже не удалось. Да и поместили его почему-то к буйным, хотя там было хоть и противно, но довольно спокойно. Только спустя несколько лет, сидя с профессором за коньяком, я узнал, что святого отца прислали на экспертизу, в соответствии с которой профессор должен был ему поставить «вялотекущую шизофрению». То ли он был из катакомбной церкви, то ли проявлял недопустимое по тем временам свободомыслие, – этого я так и не узнал. Но в отношении его психического здоровья у меня никогда не возникало никаких сомнений. 

Как-то снедаемый любознательностью, я подсел к нему на диване и без всяких околичностей пригласил в нашу палату поговорить с «достойными людьми». Приглашение он принял, и я представил его NN, Юрке и «профессору». С этого времени в наших беседах, особенно вечерних, появилась, как насмешливо выразился «профессор», «божественная струя», а я сделал крайне удивившее меня открытие, что атеистом, так сказать, абсолютным был один я. Как-то после разговоров на сторонние темы отец Амвросий довольно неожиданно спросил:  

– А есть среди вас верующие?  

Я уже хотел сострить, что есть верующие в победу коммунизма, но Юрка меня опередил и каким-то стесняющимся голосом сказал:  

– Я, батюшка.  

Но это ещё что! «Профессор» промямлил:  

– В сущности, и я верующий человек, хотя не молюсь, не крещусь и по поводу многих утверждений в Библии испытываю большие сомнения.  

После довольно продолжительной паузы NN, взглянув на священника, заметил:  

– Я, скорей, агностик.  

Пришла, как бы, моя очередь признаваться. И тут я почувствовал, что хотя неверие моё неколебимо, но говорить об этом словами резкими мне не хочется. Это было странно, так как обычно, беседуя на эти темы, я избытком деликатности не отличался. В итоге получилось, что в наличии бога я очень сомневаюсь, но к искренней вере других отношусь с должным уважением.  

– А вы встречались с искренне верующими людьми? – спросил он.  

– Да, моя бабушка верила очень искренне, и все попытки моего партийного отца «разоблачить», «вывести её из пагубного заблуждения», успеха не имели никакого. Хотя, во многом он был прав.  

– В чём же, если не секрет?  

– Сегодня я бы сказал: в социальной направленности церковной политики. Она была антисоциалистической вопреки провозглашённым устами апостола Павла тезисом, что всякая власть от Бога.  

– Вы просто ходячий официоз, – съязвил «профессор».  

– Официоз – не синоним ошибочности, тем более, что атеизм интернационален и совсем не всегда прокоммунистичен. Позволю себе заметить, что атеизму примерно столько же лет, сколько церкви.  

Все молчали, а поп смотрел на меня с доброжелательной грустью.  

– Ладно, – сказал я, – вы видите во мне человека с промытыми мозгами, пусть так. Признаюсь даже, что в моём атеизме есть трудноразрешимые проблемы. Это, прежде всего, искренняя вера умов незаурядных. У нас много времени и полная в этом заведении свобода слова. Вы кажитесь мне человеком в делах веры весьма искушённым. Просветите! Если мне убедительно доказать, что бог есть, если мне объяснить многочисленные тёмные места в Библии, то, ей богу, упираться не стану. Но, на мой взгляд, в мире, созданном богом, столько паскудства, мучений и несправедливости, что о божественном начале, милости божьей и речи быть не может. И вообще, мир ведёт себя так, как будто никакого бога нет. И это ещё в лучшем случае.  

– Похоже, Господь сделал своё дело: сотворил сей мир и почил, – неожиданно поддержал меня «профессор». – Вот князь мира сего и резвится, совращая нас, малых мира сего.  

Батюшка всё молчал, слушая нас. Слегка наклонив голову, он внимательно разглядывал нас, словно пытаясь разобраться: куда же он попал? А, может быть, на мой манер пытался анализировать, что у кого «сдвинуто»? Ведь, всё же, не зря мы тут обитаем. Его то случай, как он справедливо полагал, был исключительный.  

Наконец, отложив книгу, заговорил NN:  

– Я полагаю, что верить в бога можно лишь при условии признания за ним некой сверхчеловеческой, а, значит, человеку недоступной, сущности. А потому познать человеку поступки бога не дано по определению. Если уж веровать, то, не мудрствуя. Не через логику и разум, а через сердце и чувства. Не так ли, святой отец? Наверное, поэтому большинство верующих преклонного возраста и женского рода. Кажется, Кант сказал: бог есть для тех, кто в него верует.  

Наш батюшка словно повеселел. Разведя руками и улыбаясь, заметил: 

– Ну, попал, – не гадал, а прямо тебе в философские сферы. Вот уж не ожидал. Спасибо тебе, Господи. Никак не ожидал.  

Помолчав, добавил: 

– Вера, знаете ли, дело сугубо интимное, глубоко личное. Тут деликатность нужна необычайная.  

Я немедленно отреагировал: 

– Вера, действительно, дело интимное. Но вот сама церковь – институт социальный, публичный и политически весьма ангажированный.  

– Да, да, – это, к сожалению, бывает, – промямлил батюшка.  

По всему чувствовалось, что от продолжения диспута с нами, и именно в этом направлении, он был отнюдь не в восторге. То ли мы ему казались слишком политизированными, то ли нерасположен был. Да и не привычно вот так в наше политически столь одностороннее время откровенно высказываться по довольно острым идеологическим вопросам перед, в сущности, мало знакомыми людьми. Но всё-таки он не удержался. Встав с кровати и кутаясь в одеяло наподобие рясы, он сказал:  

– Сведение религии к защите интересов власть предержащих есть грубое упрощение реальности. У человека от природы его есть потребность в удовлетворении неких чувственных и трансцендентных потребностей, удовлетворять которые может только религия. Таинство бытия, трагедия смерти, быстротечность жизни, страдание – всё это внесоциально и касается всех слоёв общества. В этой всеобщей, и, повторюсь, внесоциальной обусловленности и коренится прежде всего, неистребимая мощь и влияние церкви Христовой – основы морали общества.  

Перед нами стоял совсем другой человек! Не скромный батюшка, но значимый иерарх! Мы молча ждали продолжения. Батюшка, впрочем, батюшкой называть его уже как-то не тянуло, степенно расхаживал по палате, собираясь, очевидно, с мыслями. «Ещё одни профессор, – подумал я. – Просто-таки филиал Сорбонны. Просидишь с такими годик – можно и на диплом претендовать».  

Пройдя несколько раз по палате, он остановился и, обращаясь, как мне показалось, лично ко мне, как-то особо проникновенно произнёс:  

– Религия – это, к тому же, таинственная жажда полноты духовного знания, истины о мире, освящённой самым высоким авторитетом.  

– Всё это возвышенно и отчасти справедливо. – NN даже сел на кровати. – Но поддержание власти предержащих, в том числе самых бесчеловечных, довольно весомый фрагмент церковной деятельности, и отнюдь не внушающий симпатий. Где вы слышали протест Римской церкви во время бесчинств Гитлера или Сталина? Я уж не говорю о нашем рептильном православии.  

Длительное молчание прервал «профессор»:  

– А нельзя ли с высот духовных абстракций снизойти к интеллектуальным проблемам отдельных верующих особей?  

Словно ничего не услышав, отец Амвросий произнёс несколько возвышенно:  

– Друзья мои, рад видеть перед собой людей образованных, волею судеб собравшихся в столь необычном месте. С искренним удовлетворением поделюсь знаниями своими. Но не умом вера познаётся. Сердца ваши должны быть открыты богу, а значит, любви к ближнему своему. Избегать предвзятости надобно при обсуждении столь высоких и тонких материй. Да снизойдёт благодать Божия на души ваши.  

Дверь распахнулась, и громкий Танин голос бодро возвестил:  

– Всем в процедурную!  

Уже стоя в быстро продвигавшейся очереди, я думал об отце Амвросие: «Это, конечно, профессионал!». 

Священник 2.  

Что-то не очень жаждал наш батюшка приобщить нас к вере Христовой. У него были собеседования с профессором, с Селецким, после которых он подолгу стоял у нашего закрашенного окна и о чём-то напряжённо думал. Тогда я ничего не понимал, но теперь догадываюсь, что ему было не до нас.  

Пытались направить к нему Юрка с приглашением, но тот походил вокруг, помялся и «не рискнул обеспокоить». Наш «профессор» вообще высказался в том смысле, что нечего человеку голову морочить. Я уж думал, что останусь в одиночестве, но NN меня поддержал. Решили, что беседа должна идти вообще не в плане борьбы идеологий, а разъяснений отдельных мест священного писания, то есть в неком академическом духе. Я пригласил его, и он, довольно нехотя, согласился.  

Когда после вечерних процедур все уселись и лишние были удалены, NN обратился к нему с небольшой речью:  

– Святой отец, вы уж снизойдите к нашей непросвещённости. Как люди умственного труда и в большинстве своём преподаватели, мы привыкли к логичности в изложении материала. Некоторые фрагменты Библии нам непонятны и даже, более того, представляются противоречащими друг другу, а, порой, даже и основам христианской веры в целом. Не поделитесь ли с нами своими соображениями на сей счёт.  

Я напряг внимание, а отец Амвросий, как бы поддерживая высокий штиль беседы, сказал: 

– Перед вами, друзья мои, скромный служитель Господа, а не учёный богослов. Не скрою от вас – начитан изрядно и в христианском вероучении просвещён. Но я не есьм истина в последней инстанции. Много есть в священном писании нелегко понимаемого, много смыслов эзотерических. От века к веку в трудах богословов освещаются места считавшиеся некогда непонятными. К тому же ещё хочу напомнить, что вера основана на откровении, вера сверхразумна. Искренняя и глубокая вера – это озарение, это способность постижения истины и смысла не через только логику читаемого, но через дух.  

– Однако носителями и распространителями веры являются люди и священные книги, – заметил NN, – но, что письменная, что устная речь невоспринимаема без соблюдения законов логики!  

Так вот об этом то мы и хотели услышать ваше суждение. 

Отец Амвросий согласительно наклонил голову:  

– Извольте, слушаю вас.  

– Что ж, – сказал NN, – начнём, пожалуй. Вот первый вопрос. Ничто в мире не совершается без ведома и воли отца небесного, и все волосы даже наши сочтены. Вы, несомненно, слова эти знаете из Евангелия от Матфея. Но, если все поступки наши в воле Божьей, то как же можно человеку нести ответственность за грехи свои. Если не ошибаюсь, блаженному Августину принадлежат слова: «Господи, если мы впадем в заблуждение, то не ты ли нас в него ввергаешь?» Короче, или есть свобода воли, и тогда есть ответственность за свои поступки, но тогда как понять текст Евангелия? Или всё действительно в воле божьей, тогда в чём же вина согрешившего? Кстати, по такой логике получается, что гонения на православную церковь попускает сам Господь, а он ведь справедлив по определению!  

Поскольку ответа не последовало, NN начал второй вопрос: 

– Известно, что Господь сказал: «и не прейдёт род сей, как это будет», имея в виду наступление царства Божия и страшного суда. Но зря люди ждали. Нет и поныне.  

Третий вопрос: христианство, пришедшее к нам от евреев, обращено ко всем людям вне зависимости от национальности. Павел в послании к галатам так и говорит, что несть эллина или иудея. Перед богом все равны, но Господь в Евангелии от Матфея ясно говорит, что он послан только к погибшим овцам дома Израилева, то есть только к евреям. Как это понимать?  

Тут вмешался я:  

– Позвольте ещё. Как я понял, жизнь праведная вознаграждается на небесах. Я предпочёл бы на земле, но ладно. Однако христианская церковь гарантирует это только крещёным верующим во Христа. Но, ведь есть люди безупречно праведной жизни вне христианской религии. Те, кто был до неё, иноверцы и просто атеисты. Или, лучше скажем, неверующие, которые не за вознаграждение в виде счастливой жизни на небесах, а совести своей ради служили, да и служат людям. Самоотверженно и бескорыстно. Почему же для них закрыт вход на небеса? Почему они должны быть наказаны? В чём их вина? И что же тогда для христианского бога дороже: сущность или видимость, жизнь праведная, но без креста, или жизнь мерзостная, но с крестом, покаянием и под занавес «со святыми упокой»?  

В наступившей тишине раздался голос Юрка:  

– Сталин убил голодом миллионы украинцев. Гитлер погубил шесть миллионов только евреев. Как же мог господь допустить такое?  

Стало тихо. Мы ждали. Он молчал. Потом, опустив голову, заговорил:  

– Братья мои! Я – служитель божий изгнанный во времена минувшие из семинарии. Но всё же рукоположенный в сан, смущаюсь перед вами, людьми образованными и пытливой мысли тем, что не могу достойно представительствовать от лица православной церкви нашей и всего святого христианства. Смущает меня и неверие ваше, хотя на то есть, понимаю, и причины. Искренне признаю, что не всё объяснимо в Священном писании. Бог выше разума и пути его неисповедимы. Но для верующего искренне не так уж оно важно. Есть в мире добро и совесть, любовь и милосердие – и это есть Бог. Есть в мире зло и неправда – и это дьявол. Бог даровал людям свободу выбора, но спросит с каждого по делам его. Спросит непременно, и воздаст по заслугам. И в этом ответ мой вам.  

А через пару дней отца Амвросия забрали от нас, и даже профессор, спустя годы в уже сравнительно безопасное время не мог мне ничего сказать о его судьбе.  

«Пуск». Кнопка нажата, последние секунды – и начинается взрослая жизнь. Вот уже и приветствие на мониторе.  

- Здравствуй – здравствуй! Это я, Андрюха Свиридов. Помощь? Не нужна, сам разберусь! Чего тут разбираться? Обучение, практика… пропускаем! Тринадцать лет учился и практиковался. Мастер публикаций? Пожалуй, давай! Что тут у нас? Ага, название. Ну, например, «Мая симья».  

В колонках щёлкнуло, электронный редактор исправил ошибки и предложил: «ВВОД ТЕКСТА: вручную / микрофон».  

- Грамотный, говоришь? Хорошо, микрофон! Так, документы – в сканер…. Грамоты, свидетельства с олимпиад, характеристики, паспорт, родительские паспорта, свидетельства о рождении… письма… глотай, умник! Понимаю, что здесь ты умнее: информации на этих документах больше, чем видно. Я же с оптополосок не читаю! Готов? Тогда начинаем!  

Писателем я решил стать с детства. А кем еще? Переводчиком? Таскаться с этими туристами по грязи, под дождем…. Таскать полтора кг аппаратуры…. Или инженером? Как говорит отец: «Нужно много учиться, чтобы мало зарабатывать». И потом: корпеть над какой-нибудь усовершенствованной ручкой для унитаза, чтобы Еврокомиссия решила её не внедрять – это не для меня. Самые тупые идут на производство. Умные, вроде моих родителей, открывают свой бизнес. Торговать скучно, хотя прибыльно. Зато есть определённые возможности. Вот мне на окончание школы подарили «Комплект писателя КП 1-F», а у Светки Ивановой только модель B, да и то «с рук». Хотя училась не хуже меня. И посмотрим, кого больше будут публиковать!  

Эх, накоплю денюжков, куплю «КП 2», выйду на уровень своей страницы в Издательстве, весь Инет меня узнает! А потом еще подкоплю – свой сайт открою. Только для этого не меньше «КП-4» нужно!  

Ладно, чего он там насканил? Ага, уже обрабатывает!  

Я почему начал с моей семьи? Чтобы сразу ясность была: своим трудом живу. Опять же, предов уважить нужно. Без них учился бы в каком-нибудь задрипанном госколледже. Да у нас список предметов в сто раз больше был, чем они за день наговорить могут! Хотя, одна фигня: кто это всё учит-то? Так, пришел…, посидел…, в картишки перекинулся! И у них диплом зеленый, ну, крайняк – синий, а у нас одна голограмма чего стоит. Потом в любую фирму с таким дипломом придти не стыдно. И они ж там не лохи, берут «государственников» только «в прачки».  

Опа! Готов! Вот это машина! Даже придумывать ничего не надо, всё сама сделала!  

«Разослать публикацию в агентства?» Валяй!  

Лиха беда – начало!  

- Так, Матильда: никакого баловства! Сидеть тихонечко, ничего не брать из ящичков, по коридорам не бегать, всего пятнадцать минут – это взрослым девочкам по силам. Мама быстренько выскочит на сцену, быстренько станцует и вернётся. Мы с тобой взрослые девочки?  

Мы только померяем эту юбочку: что страшного может случиться оттого, что мы померяем юбочку? Посмотри, это называется «пачка». Красиво? Когда вырасту – обязательно тоже стану балериной. Представляешь: пять… нет, десять белых лебедей, а средняя я… . Матильда, ну-ка, дай сюда шею… Ногу подними… так… теперь другую… теперь ты тоже белый лебедь. Посмотри, как красиво!  

Мама говорит, что главное – не ноги, главное – глаза. Мама говорит, что лицо должно быть белое, а глаза – темные, тогда всё внимание будет на глазах. Лицо у меня белое, а вот глаза не нравятся. Давай-ка обведём их вот этим, синеньким. Так-то лучше… Подставляй мордочку. Балерина должна вызывать восхищение. А мама всегда права! Вот так: глаза потемнее, а мордочку – наоборот. Не чихай, это пудра. Ну вот, теперь опять придется работать над глазами. Нечего лаять: взрослые девочки должны уметь потерпеть пятнадцать минут.  

Ну-ка, Матильда, это пуанты. Ты когда-нибудь ходила на пуантах? Конечно, немного великоваты, но мама говорит, что балерина должна уметь потерпеть немножко ради искусства. Вставай на цыпочки! И не махай передними лапами, как мельница. Балерина должна владеть своим телом. Так говорит мама! Посмотри, как должна двигаться рука: плавно, как будто по ней бежит волна…. А у тебя лапы цепляются за мою пачку, как у крокодила какого-то…. Ну вот: резинка уже лопнула…. И пуанты что-то у тебя некрасиво висят. Как будто лапы – отдельно, пуанты – отдельно. Вот, посмотри: поднимаемся на цыпочки… нет, снова…, ну хорошо: не всё сразу, как говорит мама.  

Кстати, по-моему, правый глаз у меня кажется больше левого. Где там у нас тени и карандаш? Профессионалам это недопустимо, мама никогда не ходит с разными глазами….  

Ну вот, ты обмусолила все пуанты. Стянула – и ходи теперь босиком, пусть зритель над тобой ухохочется! Куда полезла?! Посмотри: всю пудру перевернула! …  

Хорошо, пусть у нас будет зима, а мы просто не улетели на юг со своей стаей… .  

Ты будешь гадким утёнком, а я…  

Мама! Ну как всё прошло, удачно? Ты знаешь, а по-моему, у Матильды совсем нет таланта!  

Любовь Ефимовна.  

С женщинами из второго отделения мы встречались на прогулках в саду. Облик их куда в большей степени зависит от одежды, ухоженности. Поэтому смотрелись наши дамы, деликатно выражаясь, неважно. 

Любовь Ефимовна выделялась. Рослая, черноволосая и черноглазая, лет тридцати пяти. На крупном красивом лице чуть грустная отрешённость и интеллигентность во всём облике. 

«Агентура» доложила: кандидат философских наук, старший преподаватель. Написала докторскую диссертацию, но подверглась разгромной критике. «Долбали» её, очевидно, основательно, и психика не выдержала. Проявилось это в своеобразной мании преследования: она всё время прятала эту диссертацию. Или искала.  

Ко мне она подошла на прогулке просто так, без всякого повода. Пройдя немного рядом, спросила:  

– Как переносите изоляцию?  

Мне показалось, что она принимает меня за кого-то другого, но вида я не подал и переспросил:  

– Вы имеете ввиду интеллектуальную?  

Она молча улыбнулась. В лице её было что-то болезненное, какая-то отрешённость. 

Однажды она подошла ко мне и попросила:  

– Давайте поговорим о чём-нибудь!  

Моё лицо, очевидно, выразило недоумение.  

– Назовите какую-нибудь цифру.  

– Семь, – ответил я не задумываясь. Она улыбнулась. 

– Я так и предполагала. Это, заметим, не случайно.  

Лекция о цифре семь длилась почти всю прогулку. Начала она с Вавилона, Пифагора. Минут через десять, несмотря на огромный интерес, я начал терять нить излагаемого. Сначала я думал, что это обычная моя повышенная утомляемость. Но, прислушавшись, понял: сбивается она сама. Я попробовал её остановить, но движением руки она попросила её не прерывать. Паузы между фразами становились всё продолжительнее, лицо её как-то пожелтело и болезненно исказилось. Схватив её за руку, я извинился: 

– Простите великодушно, зачем-то я Васе понадобился…  

И убежал. Продолжения не было. В следующий раз разговор зашёл о боге. Мы молча шли по дорожке, заваленной опавшими листьями. Она куталась в какой-то плед, и вдруг спросила: 

– Вы верите в бога?  

Спрашивая, она даже не взглянула на меня.  

– Да, нет, – говорю, – вроде бы нет оснований. И воспитание наше как-то не содействует. И вообще мир ведёт себя так, как будто никакого Бога нет.  

– Я тоже. Но теперь я поняла, как он нужен. Особенно женщинам.  

– Воспользуйтесь советом Вольтера.  

– Это в смысле выдумать? Нет, это будет не то. В таком подходе есть какая-то искусственность. А бог – это озарение, откровение свыше. Бог – это благодать и покой души.  

Нечто седативное, подумал я про себя, а вслух сказал:  

– Бог, которого по сути нет, у каждого свой. Как производная своей же сущности и потребности. Христианский бог по определению должен быть психотерапевтичен.  

Но она не слушала меня.  

– Они отобрали у народа бога! И как легко!  

– Легко отобрали, потому что не очень верили. И потом, отобрав одну веру, нам тут же подсунули другую, в коммунизм. Разве научно обоснованное счастье на земле не предпочтительней сомнительного небесного?  

– Но это не то, не личное. И какое-то уж слишком рациональное, упрощённое. – Немного погодя заметила: – А вы поняли, что у человека можно отобрать очень многое, если обещать всё? 

– Вот коммунизм – это как раз и есть всё для всех. Разве это плохо?  

Она как-то искоса глянула на меня и очень тихо сказала:  

– Так не бывает.  

После довольно продолжительного молчания сказала:  

– Даже если христианство – это всего лишь еврейская сказка, то столько в ней красоты, моральной и поэтической прелести. Вот вам и народ жестоковыйный!  

– О чём была ваша диссертация? Надеюсь, не об этом.  

Она не ответила.  

Санитар Петя с другого конца сада делал мне знаки, что пора заканчивать. «Загонять народ в стойло», как он говорил. 

Больше я её не видел. Говорили: родные забрали её домой. 

Проблема прекрасного.  

Ему было лет сорок. Красивый рослый мужчина с интеллигентной внешностью. Отрекомендовался старшим преподавателем кафедры эстетики. «Сдвигов» незаметно никаких. Белле Самойловне пришлось сделать целый комплекс перемещений, чтобы разместить его между мной и Юркой из Львова, парнем, тоже вполне нормальным. 

Удовлетворить своё всегдашнее любопытство мне не удавалось. Историю болезни забрал лечащий врач, а медицинские девочки сами ничего не знали. Изысканная вежливость соседа к расспросам на столь деликатные темы не располагала и оставалось только наблюдать и ждать. Впрочем, объектов для наблюдения и так хватало: курс профессора продвигался, и в нашем отделении появлялись всё новые экспонаты. Поставляла «материал» и милиция. В основном с диагнозом: «Белая горячка». 

Лёжа на койках, мы с новеньким (NN) комментировали очередную, и весьма экспансивную беседу сапожника Вити с невидимым собеседником. Собравшись с духом, я, как бы между прочим, спросил его:  

– А у вас что за проблема?  

– Да «проблема», – сказал он, – как-то неопределенно.  

Поскольку он эту тему не продолжал, я тоже замолк. Но, очевидно, проблема мучила его самого. Приподнявшись, и развернувшись на койке в мою сторону, он коротко изложил мне суть дела. Я самодовольно полагал, что удивить меня чем-нибудь уже трудно, но такого не ожидал. Он сказал:  

– Я потерял чувство прекрасного. – Немного помолчав, добавил: – Можете себе вообразить, что это означает для человека, причастного к искусству!  

Я вообразить не мог, по-видимому, по выражению моего лица это было видно.  

– Представьте себе, – продолжал он, – художественное полотно, картину. Я могу рассказать о ней очень многое, но при этом ничего не чувствую. Понимаю, что неспециалисту это может быть непонятно. Но, уж поверьте, состояние это невероятно мучительно.  

До меня начало доходить, то есть в полном объёме я это ощутить, конечно, не мог, предмет был для меня чужд, но для профессионала такое состояние несомненно катастрофично, это я ощущал. Сказать что-либо разумное я не мог, поэтому спросил, как это случилось?  

– После тяжёлого гриппа. Такое вот осложнение.  

Помолчали. Потом я сказал:  

– Проблема прекрасного… – Он грустно улыбнулся. – Действительно, в некотором роде с прекрасным вообще много проблем, начиная с определения, но здесь несколько иной ракурс.  

Мой запас сведений по этому вопросу был невелик. Единственная книга, которую я прочёл дважды, так и называлась: «Проблема прекрасного», но я мало что из неё усвоил, то есть дать определение прекрасному я бы не смог. Определение Чернышевского, которое нам внушали в школе – «Прекрасное – есть жизнь!» вызывало сомнение своей чрезмерной широтой. Действительно, «Старуха» у Родена сделана здорово, но сказать, что она прекрасна?  

С другой стороны, мы нередко говорим: прекрасная смерть! Как-нибудь постараюсь поговорить с ним на эту тему. Ведь он профессионал! Что до катастрофы, то и моя неспособность работать была для меня столь же, если не больше, катастрофична. Даже хуже. Я не мог работать абсолютно, а он физически всё же мог. Насколько я понял, центр тяжести его проблемы приходился на нравственную сторону вопроса. Мне это казалось вторичным. Мне, но не ему. Он лежал уже не в первой клинике, а к нам пришёл, надеясь на профессора. Но профессор отнёсся к нему, к его проблемам как-то грубовато. Быть может от беспомощности, от невозможности реально помочь? 

Большую часть NN молча лежал на своей койке, читая, наблюдая нашу жизнь или подремывая. Кормили его антидепрессантами, а от них клонит ко сну. Но во время прогулок он оживлялся, и беседы с ним были очень интересны. Историю искусств, которую он преподавал, знал прекрасно, и слушать его было большим удовольствием. Меня, правда, больше интересовали общие вопросы, потому что я не всегда мог достаточно ясно представить себе разбираемую картину или скульптуру. А с архитектурой было совсем швах. Стихи он помнил просто в невероятном количестве и читал охотно. 

Иногда после такой прогулки я испытывал состояние какого-то истощения. Голова гудела и приходилось глотать транквилизаторы. Наверно это не очень согласовывалось с проводимым лечением, но было так интересно. Что ж, говорил я себе, хоть в этом повезло!  

Но его внутренний мир был для меня закрыт. Несмотря на отменную вежливость, я чувствовал, что передо мной значительно более высокий интеллект. Только случай свёл нас вместе, случай для меня счастливый.  

Дело не в том, что этот человек прочёл больше по вопросам культуры и искусства. Наверно, дело даже не в том, что такое сосредоточенное и многолетнее усилие вырабатывает кроме определённой суммы знаний и некую тонкость восприятия. Чувствовались и особые природные данные, и семья. Правильно это: настоящим интеллигентом становятся лишь в третьем поколении, и тут ситуация была для меня безнадёжной.  

Как-то он заметил:  

– В жизни много непонятного, но её изначальная трагичность несомненна. Это справедливо не только для прошлого, но и для обозримого будущего.  

Я подумал, быть может так на мироощущение влияет заболевание? Вслух же спросил:  

– Это так сложилось, или кому-то это нужно? Может быть ощущение трагичности – плата за интеллект?  

– Сначала хорошо бы разобраться в другом: мы продукт естественного развития, или результат чьей либо целенаправленной деятельности?  

– Бог?  

– Не исключено, хотя и маловероятно, на мой взгляд. Уж очень небрежно сработано. Особенно в социальном плане. Порой, ощущение такое, что сделали нас для чего-то, а за дальнейшей ненадобностью забросили.  

Это было непонятно, и я спросил:  

– А эволюция по Дарвину чем не подходит?  

– Многое не стыкуется у Дарвина вообще, а с человеком особенно. Сам Дарвин был верующим, и появление мыслительных способностей у homo sapiens относил исключительно за счёт Бога.  

– Ну, – возразил я. – Наука то на марше. Разберутся! И я надеюсь, обойдутся без Бога и прочей мистики.  

– Может быть, может быть.  

Я чувствовал, что на эту тему у него было что сказать, но почему-то воздерживался. Видно, мои способности к восприятию казались ему сомнительными.  

В одной из его книг я наткнулся на Рафаэлевскую сикстинскую мадонну. Спросил NN, в чём тут очарование? В ответ получил краткую лекцию. Запомнилось:  

– Обратите внимание на её лицо! Как тончайше передано смешение чувств! Это любовь, с оттенками тревоги за судьбу своего сына и одновременно готовность принести его в жертву во имя людей, человечества. И никакого преувеличения, экзальтации. Гениальное сочетание чистой красоты и глубокой содержательности. Мадонн множество даже у Рафаэля, но только эта не замкнута на себя, а обращена к людям.  

Всё это он говорил спокойным, хорошо поставленным голосом, без малейших запинок. Мне показалось, что было и чувство, но, словно уловив мои мысли, он суховато заметил:  

– Всё это можно прочесть в любой истории искусств эпохи Возрождения.  

Депрессия. 

В кратком курсе психиатрии, который я позаимствовал у сестёр, про депрессию было сказано: «подавленное, угнетённое психическое состояние»…. Это не просто разновидность плохого настроения. Это гораздо хуже. Её не стряхнёшь, не развеешь. Люди простые, малообразованные просто маются с ней, или, даже, мучаются, чаще всего, тихо, молча. Порой кончают самоубийством. Люди образованные чаще обвиняют весь мир, и довольно убедительно доказывают, что причина не в них, а в мироустройстве, сводя свои, порой весьма убедительные, выводы к известному выражению насчёт того, что мир по преимуществу дерьмо, и люди в нём обитающие по преимуществу же сволочи. Доказать сей тезис на многочисленных примерах из жизни окружающей, так и с помощью истории и впрямь не так уж сложно. 

В действительности же всё очень сильно зависит от нашего восприятия. 

К счастью, нашими конструкторами (Природой) предусмотрены в наших головах разные защитные, и, я бы сказал, сглаживающие устройства, которые, порой, притупляют остроту восприятия негативных впечатлений, и вообще всяческой мерзости. А память, так и вовсе построена на удержании, по преимуществу, только хорошего, приятного.  

Потому и умиляемся мы отфильтрованным воспоминаниям прошлого, а плохое, порой, начисто забываем. Ну и слава, как говорится, Богу, потому что, если эти защитные механизмы ломаются, – тогда действительно беда. 

День начался плохо. Мы ещё спали, когда из туалета раздался вопль. Сквозь сон я определил «профессора» и обещал себе «врезать» ему пару раз в воспитательных целях, хотя подсознательно я уже почувствовал, что что-то случилось.  

Вопли продолжались, и пришлось встать. «Красавчик Витя» пытался повеситься на водопроводной трубе, а «профессор» пытался ему помешать, поддерживая за ноги.  

С помощью прибежавших санитаров Витьку сняли, что-то вкололи, и он тихонечко постанывал на своей койке. Таня объясняла, что вчера приходила невеста и сказала, что выходит замуж. Ну, стервь! И чего её на правду потянуло? Человек в таком состоянии!  

Другой Витька, малый буйный, или по учебнику – реактивный (и тоже при невесте), носился по койкам и довольно виртуозно поносил «прекрасную половину». Предупреждениям не внял, и тоже был пойман и уколот. Сначала плакал. Потом затих. 

В общем в отделении напряженка. Я даже закурил, стоя в туалете с Вовкой – «ракетчиком», выслушивал его беспощадно – трезвый комментарий к происшедшему. С ним в своё время случилась неприятность на полигоне, куда он вёз ракету с атомным боезарядом. Каким-то образом он умудрился перевернуться. Рассказывая эту историю, он всякий раз упирал на то, что точно знал – взорваться ракета никак не могла, но «нутро» логике не вняло, и что-то там у него не выдержало, сломалось. Последствия он объяснял односложно: «нет настроения». В советчиках недостатка не было: 

– Выпей, – пройдёт!  

– Нее… ещё хуже. Плачу.  

– Девку заведи.  

– Да с ними говорить надо, а мне неохота. Нет настроения.  

Он работал фасадчиком. Хорошо зарабатывал. Толково рассказывал о работе, о службе в армии, но вся нынешняя жизнь его проходила в каких-то сумерках. А Витьке, по его мнению, мешать не следовало, ведь даже работать не мог: шиза!  

Я возражал скорей из общегуманных соображений, но внутренне был с ним согласен. Жить в таком качестве стоит ли?  

Веселил нас сапожник. Сапожник – это не только прозвище, но и профессия. Шил он с напарником сандалеты (или пантолеты – разницы не ощущаю). Работал лихо и целая команда баб их продавала. С учётом дефицита и невысокой себестоимости, коммерческий успех был выдающимся. И всё бы хорошо, если бы не чёртова водка. По его рассказам за день он выпивал литра два. Не буянил, просто был всегда слегка «навеселе», что ему, как он говорил, «сильно помогало в работе». А работать он, судя по всему, любил. И как-то у него всё гармонично это переплеталось: водка, работа, женщины…  

– «Вкалывали» часов по двенадцать. А зачем? От азарта! Доработаешься до одури. Ну, как тут не принять стаканчик?  

Я ему говорю: 

– Ты же весь день цедил, так что тут стаканчик?  

– Ах, ты не понимаешь. Стаканчик, это как шабаш. И спать. А утром как огурчик!  

Вокруг него кормилось много народу: тут и поставщики, которые воровали для него материалы на обувной фабрике, и сбытчики 

(реализаторы по современному), и менты. Но случилось нехорошее. Однажды он обнаружил, что помощников стало двое, хотя они утверждали, что «их только один».  

– Я подумал и сказал себе: а что за разница: один Иван – два Ивана! Ванька – мужик что надо. Даже лучше, что стало два. Может меня тоже стало два! Тогда нас уже четыре: два Лёвы и два Ивана!  

И он продолжал работать («вкалывать»). Кончилось тем, что по подошвам, в которые он заколачивал гвозди, стала ползать разная живность, бить которую молотком он не мог, «рука не поднималась».  

У нас он лежал, понятное дело, с диагнозом «белая горячка». Чем он прельстил нашего профессора, я не знаю. Может быть красочностью своих видений, о которых охотно рассказывал. Вылечиться ему было мудрено, потому, как, уже лёжа у нас, выпивал не меньше бутылки в день. Бабы – сподвижницы покупали. Санитары приносили. Почему-то четвертинками. Как лекарство: утром и вечером. А всё остальное время он пребывал в молчаливой депрессии, то есть лежал носом в стенку и ни с кем не общался.  

Утренний приём я как-то не запомнил, а вот в вечернем почти всегда принимал участие в качестве весьма заинтересованного зрителя. 

Галлюцинации у него были разнообразны и красочны. Обычно, когда он меня звал, я садился на кровать рядом и обряд начинался. Раскрутив особым образом бутылку, он засасывал её залпом и блаженно замирал в ожидании эффекта. Как говорится на нынешнем сленге – ловил свой кайф. Я, понятное дело, ему не сочувствовал и никак не мог разделить его восторг, например, по поводу того, что лампочка под потолком наконец-то раздвоилась. Но видения бывали и интересными. Особенно поражали детали, которые он отмечал.  

Однажды, откликнувшись на очередной призывный вопль, я услышал, что на фраера, который целит в него из дыры в стене, ему глубоко наплевать. Я уточнял детали. Внимательно всмотревшись в совершенно гладкую стенку, я говорил:  

– Это у него наган, что ли?  

– Наган. Но ты не боись, не выстрелит. Забоится.  

И действительно, никто не стрелял. 

Я пытался перекрыть ему каналы с помощью Тани. Слышал, как она выговаривала санитарам, но всё безуспешно. Бутылки продолжали неизменно появляться, иногда, даже, пол-литровые.  

Вернувшись с очередного «представления», я как-то спросил NN:  

– Ну, как вам наша экзотика? 

В ответ услышал:  

– А вы не испытываете чувства неловкости, развлекаясь подобным образом?  

Мне действительно стало как-то неловко.  

– Вы полагаете – это в какой-то степени аморально? Но, ведь я этому не способствую.  

Он промолчал. 

– Проясните мне некоторые для меня неясности проблемы морали. Пушкин, имея семью, продувал в карты больше, чем зарабатывал, а зарабатывал немало. Наполеон уложил без особой такой исторической необходимости больше двух миллионов народу. Я уж не говорю об Александре Македонском или знаменитых рэкетирах типа Цезаря. Однако, поди же ты, великие люди! Это что, – двойная мораль?  

Посмотрев на меня, он усмехнулся.  

– Это вы не о том говорите, но двойной морали быть не может. Когда баланс оказывается в пользу человечества или поражает воображение масштабом, или необычностью деяний, аморальное по мелочи прощают, а иногда, даже, не по мелочи. Тот же Пушкин писал в письме, кажется, Вяземскому: «Гений имеет свои слабости, которые утешают посредственности и печалят благородные сердца». 

– С Пушкиным это проходит, но в чём, простите, величие в пользу человечества баланс Александра Македонского? 

– В таланте полководца, в редкой удачливости, в том, что на острие копий своих фаланг он нёс эллинизацию варварскому востоку.  

– Ах, оставьте. Обыкновенный масштабный грабитель, деспот и убийца, за что его Аристотель, по преданию, и отравил. Но всё равно он у нас Великий! Как же с моралью?  

Татьяна позвала на уколы. Вернулись, держась за соответствующие места, и снова улеглись на койки. Я сказал: 

– Понимаю, мой протест – это обычное трепыхание обывательской серости перед величием титанов и гениев. Но такова фатальная неизбежность бытия! В чём вина обывателя? Он просто жертва генетических и социальных обстоятельств, от него совершенно не зависящих.  

Устраиваясь поудобней подремать, он заметил:  

– Жизнь действительно фатально трагична, но никто ведь не препятствует личности с этой фатальностью бороться! Ни марксистская, ни христианская мораль.  

– Но, сначала ещё нужно дорасти до личности, а тут как раз препятствий множество. С обстоятельствами жизни, порой, не очень-то поспоришь. Это только на словах каждый может, а в действительности – это совсем не так. Можете мне даровать, к примеру, свободу слова, но если малограмотен, что с ней будешь делать? Материться?  

Тут меня вызвали к профессору.  

Общество NN и «профессора» в минуты просветления изрядно скрашивало моё существование. Спасибо Белле Самойловне за такого соседа, но его дела были неважные. Впрочем, как и у всех остальных. Выздоравливающих окончательно практически не было. Лучшее, на что можно было рассчитывать, – это временное облегчение – ремиссия и некоторая медикаментозная образованность, которая позволяла «отбиваться» дома, не доводя дело до больницы. Во время обхода я подслушал диалог между профессором и NN. Закончив осмотр, профессор Невский спросил:  

– Как общее состояние? Замечаете улучшение?  

– Практически без изменений.  

– Надо, знаете, и самому брать себя в руки. Надо, надо. Мы со своей стороны, а уж вы должны нам помогать.  

NN чуть заметно усмехнулся, что профессору очень не понравилось, и после обхода он уволок его к себе в кабинет для проработки. 

Морячок. 

День начинался обычно: кололись, глотали таблетки, завтракали. NN дал посмотреть альбом, кажется, «Европейский портрет». Потом влетел «реактивный Витька» и стал весьма экспансивно клянчить закурить. Получив сигарету, стал просить забрать «профессора», который «не в себе». 

– Философы! – обращался к нам Витька, – запудрите ему мозги, потому что я сегодня за себя не ручаюсь.  

Ему было лет двадцать пять, из сравнительно культурной и обеспеченной семьи, но контролировал себя плохо. В определённом состоянии был вполне способен на членовредительство. «Профессора» не переносил. Шум в соседней палате начал возрастать, и, наконец, появился «профессор», выдворенный Витькой сравнительно мирными средствами. Вид у него был какой-то диковатый: завёрнутый в халат поверх пижамы, обросший, с выпяченной нижней челюстью, он мне кого-то напоминал. Сначала я подумал, что кого-то из альбома, но потом понял в чём дело. Если наброшенное на плечи одеяло заменить звериной шкурой, а в руки дать дубину, то будет почти копия неандертальца из учебника по естествознанию. Жутковатая, в сущности, метаморфоза. 

Кто-то буркнул: 

– Профессор, не маячь, тудыть твою…  

Но, будучи чем-то возбуждён, сидеть он уже не мог, и кружил по палате в нарастающем темпе. 

– Жрать хочу, – вдруг громогласно заявил он. Нижняя челюсть выдвинулась ещё больше. Сгорбившись, он стал ещё обезьяноподобнее. Чтобы прогнать наваждение, я сказал:  

– Чёрт-те что, забыл, как выглядит интеграл от 5х2 + х?  

Ответ, и правильный, последовал незамедлительно, но тут же:  

– Пожрать есть что?  

Вообще-то еда домашняя хранилась в недоступном на данный момент холодильнике, но кусок аварийного сала с краюхой хлеба в тумбочке имелся. Я подал ему, и он уселся на кровать, заглатывая еду, не очень-то пережёвывая. Спасибо не сказал, но состояние его менялось прямо на глазах. Кивнув жующим ртом на альбом, он заявил:  

– Европейский портрет в издании «Аврора» – это профанация искусства.  

Чувствовалось, что он успокаивается. Доев, встал, и картинно направив руку на NN, произнёс: 

– Тезис первый: искусство – это отклик на рвущийся из сердца призыв помощи от господствующей пошлости.  

NN посмотрел на него с интересом и сказал: 

–У вас, знаете ли, очень резкие переходы. Чьи это слова?  

«Профессор», не отвечая, снова начал ходить по палате, пытаясь что-то вспомнить. Я с интересом ждал продолжения.  

«Профессор» пробормотал: 

– Руины памяти в империи души…  

Послышался стук открываемой наружной двери, и мы устремились в коридор. В сопровождении сестры вошёл новенький. Плотного сложения, невысокий, в линялой пижаме, он напоминал несколько увеличенную копию бравого солдата Швейка. Даже слегка идиотская полу улыбочка присутствовала. Увидев угрюмого «профессора», завёрнутого в одеяло, вытянулся и довольно громкоголосым тенорком доложил: 

– Матрос первой статьи Решенко прибыл на лечение.  

«Профессор» среагировал моментально и вполне по командирски рявкнул: 

– Марш в койку!  

Я давился от смеха. Полное ощущение присутствия на хорошо поставленном спектакле. Но тут принесли обед, и направление мыслей у всех радикально изменилось. «Профессор» вылизал тарелки, «добил» оставшуюся с утра полкурицы и совсем умиротворился. Мы с NN завалились на койки и что-то читали. Минут через пятнадцать я услышал из коридора чью-то речь. Разобрать слова было невозможно, но патетики хватало. В боковом коридоре мы застали такую картину. В проёме окна стоял морячок и произносил речь перед санитаром Васей и парой больных. Я прислушался. В словах не было смысла, но предложения прослушивались чётко. Полная иллюзия осмысленного выступления. Вася смеялся, остальные ухмылялись. Элемент комизма действительно присутствовал. И вдруг я услышал вполне осмысленные фразы: 

– Таким образом, факт кровного родства императрицы Екатерины II и Шикельгрубера можно считать вполне установленным.  

И он замер со своей идиотской полуулыбочкой и растопыренными ладонями. Реактивный Витёк и ещё кто-то зааплодировали. Морячок раскланялся. Публика требовала продолжения. Нарушая тональность обстановки, раздался резкий голос, невидимо появившегося, доктора Володи:  

– Снимите его с окна и уложите.  

Вася охватил оратора за ноги, плавно поставил на пол и повёл в палату. 

На прогулке все разбрелись по садику. Большинство в одиночестве и молча. Мы с NN о чём-то беседовали. Кажется о марксизме, к которому он относился несколько, на мой тогдашний взгляд, незаслуженно скептически. Время наше истекало, и Вася уже подавал мне соответствующие знаки. Большинство вполне дисциплинировано двинулось к выходу, но некоторые словно и не слышали ничего, и продолжали заниматься своими делами, или просто прогуливались. 

Морячок разжёг маленький костёрчик и молча созерцал огонь, сидя на корточках, подперев голову руками. Идя за «реактивным Витькой» в дальний конец сада, я бросил на ходу:  

– Давай, гаси и закругляйся.  

Витька через забор вёл оживлённую беседу, от которой я его с трудом оторвал.  

На обратном пути я увидел, что костёрчик всё горит, а наш Швейк как сидел, так и сидит. Я поднял его за плечи и стал разбрасывать огонь. Угольки и горящие веточки рассыпались по земле, и я старательно их затаптывал.  

Вдруг я услышал: 

– Звёздочки мои, искорки небесные! А он вас грязными ногами…  

От того, как это было произнесено, у меня перехватило горло. Я взглянул на него и увидел искажённое горем лицо. Весь поникший он тихо плакал. 

Вы уже поняли, что у меня не то, чтобы дефицит, а полное отсутствие литературного таланта, и как передать охватившие меня чувства, я толком не знаю. Пусть он трижды сумасшедший, но он страдал, страдал искренне и глубоко. Его слёзы я, со своей весьма расшатанной нервной системой, воспринял, как какой-то плач о поруганной чистоте, о растоптанных надеждах и ещё бог знает о чём в таком же духе. Я вдруг почувствовал, что и у меня текут слёзы…  

Так и стояли мы, погружённые в свои печали, пока грубый Васькин голос не вернул нас к реальности. 

Версия для печати 

Да минет нас чаша сия! 

Валентин Богун 

________ 

Воспоминания о пребывании 

в сумасшедшем доме 

Мой дебют. 

Заболел я весной. Большая перегрузка на работе в сочетании с какой-то инфекцией. По дороге в техникум сильнейший спазм мозговых сосудов. Пришлось присесть на тротуар. За лето легче не стало, и в сентябре приятель определил меня к себе в клинику при институте. Палата попалась весёлая, хотя были и лежачие – радикулитчики. По утрам бегал играть в волейбол, и всё было вроде ничего. 

Выписали, вышел на работу и понял, что, в сущности, ничего не изменилось. На лекциях кружилась голова, от малейшего эмоционального напряжения подташнивало. Жить в таком качестве было невозможно, и снова начались хождения по врачам-знакомым. 

Пришли к выводу, что моя последняя надежда в Ростове – это инсуфляция. Теперь-то я знаю, что это такое, но тогда представление имел смутное. Да и не интересовали меня подробности: выбора не было. Но была одна заковыка: делали эту инсуфляцию только в клинике у профессора Невского Михаила Павловича, а клиника та была психиатрическая. 

Меня спросили: «Выдержишь?». Деваться было совершенно некуда, и я, разумеется, согласился. 

Так в один, далеко не прекрасный, осенний день я, переодетый в некое подобие больничной пижамы, с сумкой в руках очутился в отделении № 2 этой самой клиники, созерцая обшарпанный интерьер и обоняя больничный аромат из смеси хлорки с туалетом. Палаты были большие, коек на десять. Мне указали мою. 

Забросив сумку в тумбочку, я вышел в коридор знакомиться с аборигенами. Те, кого застал в палате, вели себя смирно. Почти все лежали, молча уставясь по преимуществу в потолок. Моё состояние…. Ну, можно себе представить состояние психически нормального человека, помещённого, будем называть вещи своими именами, в сумасшедший дом. 

Я был внутренне напряжён и приготовился к встрече с неизвестным, которое по моим книжным представлениям было жутковатым. 

В конце коридора, куда выходили двери двух палат, в полутьме тусклой лампочки на ободранном диване сидел, а точнее восседал некто черноволосый, белолицый в накидке, которая впоследствии оказалась одеялом. В лице барское высокомерие. «Местный Наполеон» – подумал я. Но когда «Наполеон» поманил меня пальцем, я послушно направился к нему. Наверное, сказывалась моя ошарашенность новыми впечатлениями. 

Приподнявшись, подал мне руку и представился звучным баритоном:  

– Профессор Никольский, доктор физико-математических наук.  

Представился и я.  

– Присаживайтесь.  

Я сел, ожидая дальнейшего. Помню, мелькнула мысль: «Значит, не Наполеон, а профессор»!  

– А позволительно ли будет задать вам несколько вопросов, поскольку прибывать нам вместе предстоит, по всей видимости, долгонько, и хотелось бы знать, с кем имею честь?  

– Пожалуйста, – промямлил я, явно смятый его напором, авантажностью в сочетании с несколько старомодной интеллигентской манерой выражаться. Несколько корректно поставленных вопросов о профессии, семье, месте работы не вызывали у меня никакого протеста, и хотя мысль послать его с его допросом куда подальше мелькнула, но тут же увяла. Вдруг он спросил:  

– А уравнения Максвелла вам знакомы?  

– Да, конечно.  

– А как по вашему эти уравнения определяют положение электромагнитной волны- во времени или в пространстве?  

Это было уже не так просто, но почему-то я покорно ответил и на это.  

– Ндаааа, – протянул он, – с этим у вас неплохо, а как обстоят дела, так сказать, с общекультурными ценностями? Какими языками владеете? Кроме русского, естественно.  

Это было моё слабое место, поэтому я к немецкому добавил ещё и украинский. Он скептически глянул на меня:  

– Вы читали в оригинале Гёте, Шиллера? Кстати, вы помните на память «Лесной царь»?  

Ему не повезло, или мне повезло. В моей памяти сохранились всего-то 2-3 немецких стихотворения, и среди них «Лесной царь». Первых двух строф с него хватило. Дальше я уже помнил смутно.  

– А по-английски?  

Я пожал плечами. Он не без позёрства начал декламировать. Я почтительно внимал.  

– А по-французски это звучит так.  

Выслушал и французский вариант. Действительно звучало хорошо и вообще собеседование протекало успешно. У меня явно появились шансы быть в клинику принятым. Помолчав, спросил: 

– Какие у вас отношения с Богом? Среднестатистические по Бендеру?  

– Пожалуй, – хотя насчёт Бендера до меня дошло не сразу.  

– А вас не смущает, что самые выдающиеся умы в Бога верили?  

– Ну, к тому обязывала, зачастую, среда обитания, воспитание.  

– Да? – Он даже как-то приподнялся. – А имена Оппенгеймера, Планка, Бора, Гейзенберга, Павлова вам известны?  

Он глядел на меня насмешливо.  

– Но это не доказательство бытия Божия. Я ведь могу назвать имена не менее выдающихся безбожников. Начнём с Вольтера.  

– Вы глубоко заблуждаетесь, молодой человек. Его знаменитое «Раздавите гадину» относилось не к Богу, а к церкви. Сам он был искренне верующим человеком.  

Тут он был прав, и я сказал:  

– Не помню, чьи это слова, но звучат примерно так: «В любые времена трудно выводить мудрость и благость Творца из наблюдений над миром». Вы с этим не согласны?  

Но тут наша высокоинтеллектуальная беседа была прервана самым неожиданным образом, напомнившим, где я нахожусь. Дверь близлежащей палаты с шумом распахнулись, и из неё выскочил некий всклокоченный субъект диковатого облика. С воплем: «Ну, сука, опять мою колбасу сожрал!», он подскочил к профессору и, схватив его за грудь, начал трясти. Профессор ответил нецензурно и схватил субъекта за руки. Появился санитар, здоровенный верзила. Спокойно растащил противников и с укоризной в голосе довольно вяло произнёс:  

– Профессор, ты опять чего-то скоммунистиздил?  

– Вася, – заныл всклокоченный, – ну вколи ему, паскуде, кубов десять, чтобы он хоть до обеда успокоился!  

Я пошёл к себе в палату. 

Доцент Селецкий. 

Шёл второй день, а точнее, вечер моего пребывания в клинике. Было сумрачно и в помещении, и на душе. Соседи в основном помалкивали, хотя кто-то и бормотал нечто, как правило, несуразное. Чего можно от них ожидать я себе всё ещё не представлял, но хорошо понимал, что они ни за что не отвечают. Единственный санитар находился в палате с буйными, которые были как раз самыми смирными, потому что им обильно кололи аминазин. А десять кубиков аминазина превращают любого буяна в смирного телёнка. 

Была ещё дежурная медсестра, но она, сидела, запершись в сестринской, и голоса не подавала. Это уже потом я понял, что страхи мои были сильно преувеличены. Но за двое суток ясность не наступала тем более, что вчера я тихонько позаимствовал в раздаточной краткий курс психиатрии, который умудрился одолеть за сутки. Прочитанное не вдохновляло. Учебник я уже успел положить на место, и сейчас, лёжа на койке, «прокручивал» в голове отдельные главы, пытаясь классифицировать своих соседей по палате. Для человека никогда близко не соприкасавшегося с умалишёнными, ощущения мои были какими-то ирреальными. 

С одной стороны: люди как люди. Когда идёт раздача лекарств, отзываются на свои имена. Правда, сестра заставляет выпивать их при ней. Некоторые бродят по палате и разговаривают сами с собой. Кое у кого в лице явные признаки идиотизма, но не агрессивны. Выйти из помещения отделения нельзя: у дверей нет ручек. Ключи персонал носит при себе. Свет на ночь не гасят. В память лезли строчки из прочитанного в учебнике и какие-то отрывки из литературы с описанием, как нормальный человек свихается в результате недолгого пребывания среди психов. 

Сегодня днём мой лечащий врач Белла Самойловна, пожилая дама внушительных размеров, поинтересовалась, как на меня влияет обстановка. Я неопределённо пожал плечами, а она коротко отреагировала:  

– Ничего, привыкните.  

Наверное. Куда денешься? 

Лязгнула входная дверь и вошёл, по-видимому, доктор, среднего роста, блондин с невыразительным лицом и какими-то бумагами в руках. Постучал к сестре. Не заходя в сестринскую, о чём-то с ней пошептался и направился ко мне. 

– Пройдёмте, пожалуйста, со мной. Мне нужно кое что уточнить. Долго не задержу.  

– Разумеется, – ответил я, – пойдёмте.  

Через несколько коридоров и дверей, которые ему всякий раз приходилось открывать своим ключом, зашли в небольшой, слабо освещённый кабинет. Кроме письменного с настольной лампой, ещё один стол посредине. Убрал с него бумаги, уселся на стул и раскрыл какую-то папку: моя история болезни. Глянул на меня и сказал: 

– Моя фамилия Селецкий. Присаживайтесь. Как вы себя чувствуете?  

Я объяснил, что если ничего не делать и ещё лежать весь день, то самочувствие вполне нормальное. Начал расспрашивать в деталях, что-то записывал. Мне очень хотелось ему заметить, что сегодня я уже обо всём этом исповедовался, но удержался. Пока он писал, я читал заглавия на книгах, лежавших стопкой на письменном столе. Ничего себе подборка! Камю, Сартр, Монтень… 

– Не хотите кофе?  

– Спасибо. Только не крепкий. От крепкого меня трясёт. 

Заваривая кофе, неожиданно спросил:  

– Как вам Сартр, и вообще экзистенционализм?  

Этого я не ожидал. Моё знакомство с экзистенциализмом было весьма поверхностным. Фраз так на пять- десять, и потому я не очень уверенно пробормотал:  

– Довольно пессимистическая философия. 

Поднапрягшись, процитировал: 

– Экзистенция, как бытие, направленное к ничто и трагически осознающее свою конечность. 

Покопавшись в памяти, я закончил свой экскурс уже совсем туманно:  

– И потом, экзистенциализм Сартра – это одно, а Ясперса – совсем другое.  

– Да? И в чём же они так отличаются?  

Я почувствовал, что совсем уже иссякаю, но всё же ответил: 

–Чётко не помню, но по Ясперсу свобода в Боге, тогда как Сартр атеист и его идеал – бунт против бессмысленности человеческого бытия. Но это от отчаяния. Это, скорей, философия констатации трагизма жизни.  

Всё, мои резервы иссякли, но я его, кажется, «добил», и, закрепляясь на достигнутом, добавил:  

– Вы, как психиатр, могли бы им и диагноз поставить. Какой-нибудь мониакально-депрессивный синдром. – Это я выдавал уже из учебника по психиатрии.  

Он засмеялся, и, продолжал что-то записывать. Я почувствовал, что с философией мы, слава Богу, покончили.  

– Как соседи? Не очень беспокоят?  

– Не радостно, конечно, но интересно. Знал, разумеется, что люди свихиваются, но никогда с этим не сталкивался. Не думал, что психика такая непрочная вещь.  

– Нндааа, – протянул он. – Курите?  

Я вытащил из пачки сигарету и мы закурили. Помолчав, он сказал: 

– Значит, обитель скорби и печали. Но насчёт непрочности вы не правы. Люди способны выдержать очень большие потрясения в сущности без всякого ущерба для себя. Страдают, как правило, единицы. Так и почки не у всех в порядке. 

Поддавшись явно организованной им атмосфере доверительности, я спросил: 

– А длительное общение с таким контингентом на самих врачах не сказывается? – Он покрутил головой и слегка ухмыльнулся. – Извините, если вопрос показался вам бестактным.  

Оставив мои извинения без внимания, он сказал:  

– Как правило, не сказывается, хотя, как и всякая профессия, определённый отпечаток на личность накладывает. Но, в общем-то, зависит от личности врача.  

– Жалко людей. Вроде бы человек, а в сущности, уже нет. А ведь ни в чём не виноват.  

– А вы вот болеете, и что? В чём-то чувствуете себя виноватым? Такова жизнь. Какой-то процент нас уходит в брак, как это не печально. У вас вообще нет ощущения, что мир устроен как-то нехорошо? Столько страданий, несправедливости!  

Во мне включилась какая-то тревожная сигнализация. Это куда же он гнёт? В памяти замелькали заглавия из краткого курса психиатрии, «проглоченного» вчера.  

– Вы имеете в виду вселенскую грусть вообще, или некую персональную патологию? – Он засмеялся. – Вот видите, – продолжал я, – подозревать всех – это у вас уже, наверное, профессиональное. Или у Беллы Самойловны возникли в отношении меня некие сомнения? 

Усмехнувшись, я кивнул на лежащую перед ним мою историю болезни. Он, молча, пристально, и, как мне показалось, дружелюбно смотрел на меня.  

– Нет, пожалуй, никаких сомнений. – И неожиданно добавил: – Можете идти.  

– Только после вас, – сострил я, – и, если можно, ещё одну сигарету.  

Улыбнувшись, он повёл меня обратно, открывая передо мной двери своим ключом. 

В туалете, куда я отправился курить, нервы мои были напряжены. Кто-то сидел на скамейке. Я присел рядом.  

– Это Силецкий тебя таскал?  

– Да.  

– Допрашивал? Ты с ним осторожней. Пару закорючек тебе в историю нацарапает – за всю жизнь не отмоешься. Меня спросил, а не кажется мне, что вся жизнь – дерьмо и все люди – сволочи? Я и брякнул по дурости, что так оно и есть. А что, нет? Так написал мне депрессивный синдром. Теперь вот лечат.  

И он со злостью плюнул себе под ноги.  

Володя первый. 

Я вынужден ввести нумерацию: почему-то Володь было несколько. Его, как и меня когда-то, просто завели и поставили у дверей. Сестра шепталась с санитаркой. Я разглядывал новенького, памятуя о собственных впечатлениях в аналогичной ситуации. 

Молодой, лет под тридцать, среднего роста, с бородкой. Во внешности ничего дефектного или настораживающего. Осматривался с явным любопытством, но без видимого страха или настороженности. Это удивляло. Если нормальный и впервые – должен быть напряжён. Я к этому времени приобрёл кое-какой опыт и считал себя в какой-то мере специалистом. Ну, по крайней мере, по распознанию в бинарной системе, то есть, нормальный или «со сдвигом». Казалось бы, учитывая место действия, что уж тут распознавать? Но, вот я то был нормальный! Впрочем, большинство в нашей палате полагало о себе точно так же, но с их историями болезней я уже успел ознакомиться или выспросил у сестёр. От тягостного безделья во мне развился даже какой-то азарт в определении кто есть кто и в какой степени. Даже к трагическим проявлениям я стал относиться как-то спокойней, с каким-то чувством чуть ли не профессионализма, хотя состояние сошедшего с ума человека хоть как-то осознающего это – действительно ужасно. Истерики, особенно при встречах с родственниками, были у нас не редкость. 

Сестрички прониклись ко мне доверием и даже симпатией. Причём не столько после ознакомления с моей историей болезни, сколько после нескольких эпизодов, но об этом как-нибудь в другой раз. А теперь возвращаюсь к Володе. 

Устроили его в соседней палате ещё более обшарпанной и мрачной, чем моя. Через некоторое время он вышел в нашу столовую-гостиную, где я его уже поджидал, и минут через тридцать узнал про него всё, что он счёл возможным мне сообщить. Инженер из КБ, много работал. Нервное истощение. Сразу «в лоб» спрашивать о сокровенном я не стал, хотя было понятно, что нервное истощение без неких специфических проявлений в нашу клинику не приводило. 

Потом мы вместе гуляли. Он в роли рядового пациента, а я в качестве особы приближённой к персоналу. Выводить людей на прогулку для санитаров особой проблемы не составляло, а вот возврат в наши малосимпатичные и дурно пахнущие апартаменты бывал с осложнениями. Поэтому начинался этот процесс с того, что Вася или Петя подходили ко мне и доверительно говорили: 

– Давай, Валентин, собирай их.  

Иногда ещё проще:  

– Давай, загоняем! 

Возникали иногда проблемы, порой даже драматические. Но с Володей не было никаких осложнений. Порой, он даже помогал мне с особо строптивыми. 

Беседовали мы о разном. Был он в меру начитан, нормально развит, спокоен. И назначения его были (я полюбопытствовал) тоже обычными: транквилизаторы, никотинка, витамины. Обычная поддерживающая терапия. Просто не за что было зацепиться. Вот только взгляд…. Что-то такое в глазах, не то испуг, не то настороженность. Причём в ситуациях, где эти эмоции были явно неуместны. Я понял, что что-то есть, но ни информации, ни квалификации мне явно недоставало, а любопытство, осложнённое бездеятельностью, не давало покоя. Тогда я «подъехал» к Танечке, нашей сменной сестре. Особо тёплые отношения у нас с ней сложились после одного эпизода, когда молодой балбес лет шестнадцати, но весьма крупногабаритный и с явными признаками идиотизма в лице, пытался во время выдачи лекарств весьма энергично залезть Тане под юбку.  

Когда я прибежал на шум бьющихся склянок и невнятных Таниных восклицаний, он уже почти уложил её на койку. Отсутствие опыта в рукоприкладстве несколько задержало акцию освобождения, да и весил он раза в полтора больше меня. Зачем-то я схватил его за ухо и двинул кулаком по макушке. Но на это он просто не среагировал. Мне стало как-то неловко перед Таней, и я двинул его чашкой по голове. Это возымело. Он отпустил Таню и схватился за голову. Таня вскочила и тут вбежали санитары. 

Окончательно он успокоился после пяти кубиков аминазина, а я был произведен в спасители чести с соответствующими привилегиями. 

Вот этим к себе отношением я и воспользовался, спросив её как бы между прочим: 

–Да, а что это у нас с Володей? Вроде нормальный парень.  

Всегда занятая Таня небрежно бросила:  

– А ты спроси, как его отравить хотели!  

Спросил во время следующей же прогулки после обстоятельной беседы на внешнеполитические темы. Беседуя, Володя понижал голос и порой тревожно оглядывался. На моё замечание, что мы находимся как раз в самом безопасном для мыслеизъявления месте, очень резонно заметил:  

– Когда-нибудь мы отсюда выйдем, а в личном деле может появиться нехорошая закорючка. 

Очень трезвая и здравая по тем временам мысль. Но я всё же спросил, имитируя по возможности незаинтересованность: 

– Володя, что это я слышал, тебя отравить хотели?  

Он не удивился моей осведомлённости и сходу начал рассказывать:  

– Представляете ситуацию: на большом перерыве из буфета приносят противни с пирожками. Обычно два: один с картошкой и один с капустой. И какой бы я ни взял – он всегда отравленный.  

Мне стало не по себе. Это что же: мания преследования? Для ясности мне хотелось уложить услышанное в общепринятую классификацию. Что-то в его рассказе, произнесенном без всякого пафоса, было жутковатое. Согласитесь, что когда такое вам рассказывает человек, только что излагавший вполне связно совсем не простые вещи, высказывал дельные соображения о модном последнем романе, или вполне, на мой взгляд, трезвые замечания о власть предержащих, впечатление от заявления с явно шизоидным привкусом несколько ошеломляет. 

Преподавательская привычка всё объяснять в купе с азами психоанализа сработала, и я выдал примерно следующий текст. Я обращался к его логике, человеческой, обиходной и профессиональной, с которой у него, по опыту общения с ним, всё обстояло нормально.  

– Послушай, – начал я, – но как это осуществимо чисто технически? Они же все практически одинаковые. Как же можно в таких условиях каждый раз, то есть со сто процентной вероятностью брать именно отравленный? Кстати, а кроме тебя кто-нибудь ещё отравился?  

– В том то и дело, что нет. Только я! А что касается чисто технической стороны вопроса, то что же вы полагаете, что я не задумывался над этим? Сам понять не могу. Но, ведь факт!  

Этим «но, ведь факт!» он меня, можно сказать, добил.  

Много раз, рассказывая эту историю друзьям, ставшую в нашем кругу уже афористической, фразу «но, ведь факт!», я вспоминал Володю, наши неспешные прогулки по осеннему саду и эту ошеломившую меня тогда мысль: как хрупка наша психика, как шатко наше благополучие и сколь мало шансов у такого Володи выздороветь. Грустно, но, ведь факт.  

Виктор Васильевич. 

Получив свою порцию таблеток и пару уколов в некогда мягкие места, я лежал в своём углу и созерцал знакомые окрестности. По палате методично вышагивал «синий балбес», но интереса он не представлял по причине своей полнейшей молчаливости. По-моему он просто лишился дара речи. Из уголка рта у него стекала слюна, а выражение лица было совершенно дегенеративное. В дальнем углу скорняк – Витя вёл обстоятельную беседу с самим собой, причём разными голосами. Белая горячка. 

«Паноптикум, – подумал я. – А, ведь, действительно, это не случайность; такое разнообразие довольно ярких типов.». 

У профессора Невского очень краткий курс общей психиатрии, и он, по-видимому, хочет продемонстрировать студентам, так сказать, «каждой твари по паре». Редкий случай для любознательного бездельника в качестве которого я здесь по совместительству пребывал. 

Так кем же сегодня заняться? 

У стенки, величественно завернувшись в одеяло, молчаливо стоял маленький щуплый человечек с копной полуседых волос и большими серыми глазами. Лицо его выражало сдержанную печаль и было значительным. В истории болезни Виктора Васильевича З. Значилось: «Вялотекущая шизофрения, маниакальный синдром – «Генеральный секретарь»… и ещё куча мне недоступных подробностей. 

«Что ж, – подумал я, – хоть не тривиальный Наполеон». И пошёл знакомиться. Сначала, впрочем, довольно бесцеремонно выпроводил «синего балбеса», который мог помешать конфиденциальности беседы, и степенно направился к одинокой фигуре молчаливого «генсека». 

Есть среди людей дурная привычка насмешничать над несчастными безумцами. Заверяю, что я был от этого очень далёк. Не берусь определять степени этичности проявления своей любознательности, но других мотивов у меня не было. 

Почтительно произнёс: «Добрый день». В ответ получил лёгкий кивок головой. 

Присмотревшись, я понял, что на нём не одеяло, а, как минимум, сенаторская тога. И слегка выставленная вперёд нога, и чуть приподнятый подбородок демонстрировали, если не величие, то уж значимость наверняка. Выражение лица свидетельствовало о значимости не столько властной, сколько интеллектуальной. Небольшой наклон головы давал надежду на внимание и к стороннему миру. Я даже почувствовал некоторую скованность и даже неловкость от своей, ещё даже не проявленной бесцеремонности.  

Заговорил я с ним без даже тени какого-либо ёрничества, а, напротив, с максимально возможной серьёзностью и даже почтительностью:  

– Виктор Васильевич! Друзья много говорили мне о вашей партии и о вас лично. Не могли бы вы уделить мне немного времени и ознакомить с программой. Может быть, я мог бы оказаться полезным.  

Несколько секунд оценивающего взгляда я выдержал, как мне показалось, достойно.  

– Здесь не место. – И он направился в столовую. Усевшись, пригласил сесть и меня. Начало не содержало даже намёка на какую-то ненормальность. Вот только эта поза у стены… 

Немного помолчав, он тихо спросил:  

– Извините, какое у вас образование?  

– Высшее.  

– Гуманитарное?  

– Нет. Я – инженер-электрик. Преподаю.  

– Жаль, но основные понятия марксистской философии у вас должны быть.  

– Я сдал кандидатский минимум, окончил университет марксизма-ленинизма. Руковожу лекторской группой райкома комсомола.  

– Ну, что ж…. 

Он ещё раз оглядел меня и весомо произнёс:  

– Я председатель партии коммунистов – костюмистов.  

Не подберу даже более или менее точных выражений, чтобы охарактеризовать своё состояние. С одной стороны, я и ожидал чего-нибудь подобного, но серьёзность вступления была уж очень контрастной. Такое, как говорится, нарочно не придумаешь. Я молча ожидал продолжения, пытаясь одновременно понять, что бы сие значило и стоял ли за этим хоть какой-то логический смысл. А он продолжал спокойно, чёткими фразами, без каких – либо грамматических или логических сбоев.  

– Вам, по-видимому, известен марксистский взгляд на единство и взаимодействие формы и содержания?  

– Да, в общих чертах.  

– Многое ещё недоработано и по причинам, которые мы обсудим в другой раз, не исполняется. Заветы великих основоположников, можно сказать, преданы забвению.  

Тревожно оглянувшись вокруг, он добавил вполголоса:  

– Может быть, поэтому столь скудны наши успехи.  

Наступила пауза. Я переваривал услышанное и ждал продолжения. Он продолжал ещё тише:  

– От формы, от того, что человек носит, зависит содержание личности. Каждый член общества должен быть тестирован и каждый должен носить строго определённую одежду. Материал, фасон и даже пуговицы играют важнейшую роль. И, напротив, нарушения в одежде ведут к появлению социально чуждого содержания. Сейчас я испытываю свою теорию непосредственно на себе. Меня заперли в этих стенах и лишили моего оптимального костюма. Я выдерживаю тяжелейшую борьбу за сохранение своей личности. Личности, как вы догадываетесь, далеко неординарной. Но я выстою! – Он перешёл на шепот. – Время оппортунистов пройдёт и марксизм победит. Мы с Ромен Ролланом ещё покажем себя! – Видно было, что силы оставили его. – Извините, я утомился, пойду, прилягу.  

С этими словами он встал и побрёл в свою палату. Уточнять насчёт Ромен Роллана я не стал. Всё, в общем, было понятно. Я не знал, что стало непосредственной причиной его болезни и вылилось в столь причудливый бред, но жаль его было очень. Абсурдность умозаключений, причудливость бреда были само собой разумеющимися, но боролся и страдал он по настоящему. 

Мне стало как-то не по себе. Одно дело, когда перед тобой наглый и тупой балбес. Такому, бывает, и по шее съездишь без особых угрызений совести. Они, порой, не понимают другого языка, и санитары, при случае, не очень-то с ними церемонятся. Здесь же культура речи, сдержанные манеры поведения, ненавязчивость и какая-то деликатность говорят о человеке образованном и воспитанном.  

К сожалению, мои отношения с ним имели продолжение. При встречах мы сдержанно здоровались, но однажды, уже много дней спустя, он разбудил меня в четыре часа утра. За прошедшие пару недель я уже совершенно адаптировался и никакого испуга его появление ночью у моей постели у меня не вызвало. Но вот что я услышал:  

– В Германии контрреволюционный мятеж. Ульбрихта арестовали. Надо ехать. Вы прыгаете с парашютом? Возможно, придётся десантироваться прямо на Рейхстаг.  

Ну, что тут скажешь, а, тем более, сделаешь? Преодолевая естественную сонливость, усиленную транквилизаторами, я начал лепетать нечто маловразумительное, а с контрреволюцией обещал разобраться ещё до завтрака. По-моему он остался мной недоволен и больше мы с ним не общались. Но однажды, на профессорском обходе, завершив со мной весь набор манипуляций, профессор, чуть заметно улыбнувшись, заметил:  

– А на вас, Валентин Иванович, жалобы поступают. Полное невнимание к Германскому вопросу.  

И, слегка подмигнув мне, двинулся дальше.  

"Жили-были дед да баба.  

А детей им Бог не дал..."  

(русская народная сказка)  

Встала пораньше, бодренько, как казалось, прошмыгнула в кладовку. За раз всё не захватила, пришлось возвращаться. Дверь прикрывала тихохонько, чтобы Степа не проснулся.  

Затопила печь. Замесила тесто. Поставила самовар. Сварила яйца, рис, грибы для начинки к затеянной стряпне.  

Заварила чай. Пошла будить Стёпу.  

- Чай будешь? Вставай уж, что-то разлежался сегодня.  

- Да, кости ломит! Простыл вчера, что ли?  

-А нечего полегку в сарае весь день торчать! Сейчас молока нагрею.  

Нагрела молока. Понесла кружку, да у самой кровати запнулась о Муську, всё молоко деду в кровать вылила. Хорошо – не горячее! Тот только улыбнулся:  

- Ты меня, Варя, как в сказке, решила в молоке искупать, чтобы обернулся я добрым молодцем. Встаю, дай рубаху только сменю.  

Потом чаю попили, с батоном, пока пирогов не печено.  

Потом дед улыбнулся загадочно, фуфайку на плечи накинул, ушел в дровенник. Вернулся…  

А вернулся с подарком.  

Приволок кресло-качалку, поставил перед телевизором, старушку свою разлюбезную подвел, думочку на сиденье бросил.  

- Попробуй-ка! Как у Дона Карлоса! С годовщиной тебя! Шестьдесят лет вместе, а для меня ты, как …  

Слезину предательскую смахнул, губу нижнюю прикусил и к окну отвернулся.  

К обеду горячие пироги – на столе, льняным полотенцем прикрыты. Анна, соседка, подошла. Чаю попить, языки почесать. Сели, пирогов попробовали. Анна на качалку косилась – косилась, не выдержала:  

- Дай-кась посижу-то? Ох и ла-адно! А уж красоту-то, красоту-то навел!  

Так до темна и не вылезала из качалки.  

- Насидишься еще, Варюха! Да, не зря у вас дом на весь посёлок кружевами знаменит! И то: Стёпка на сто верст вокруг по дереву-то лучший! ...Умеете вы праздники по любому поводу делать. Мой старый на именины конфетины простой не подарил, последний подарок, помню, перед сватовством был: шаль настоящая, городская. А и дети – все в него (и поперхнувшись будто – закашлялась)...Эх-ма! Душой я у вас оттаиваю…. Вы всё, будто молодые, любитесь!  

Потом засуетилась, засобиралась как-то сразу домой и, спускаясь с крыльца, сокрушалась, бормоча себе под нос:  

- Вот же дура-то старая! Надо же было про детей ляпнуть! Ну не язык – помело настоящее! Ох и ду-у-ра я, ох и ду-у-ра! Опять им души разбередила! Да и Бог-то тоже куда смотрел? Ну чем они детишков не заслужили?!  

К ночи усталость навалилась резко, еле до кровати добралась. Степан табурет придвинул, руку в свои ладони взял. Помолчали. Потом вздохнула:  

- Сердце что-то прихватило, дай валидолу положу под язык.  

Пока за валидолом ходил, Муська на табурет запрыгнула: устраивалась к ночи. Пришлось перекладывать в ноги Варе:  

- На, погреет хоть!  

И опять слезу смахнул рукавом:  

- Старый совсем стал, слезливый! Эх, жили-были дед да баба…!  

Пролог 

«Наталья, ты просто экзистенциалист по жизни!» – сказал как-то мне один мой друг, когда я удивилась тому, что мужчина не способен понять, что чувствует женщина, если во время свидания на новых колготках поехала стрелка.  

«Почему?» – я и не думала, что являюсь фанатом этой философии.  

«Ты придаешь своим чувствам слишком большое значение», – с апломбом заявил представитель сильной половины человечества.  

«Но и ты испытывал кое-какие чувства, когда я опоздала на свидание всего лишь на час?» – не сдавалась я. Мой друг задумался. И рассмеялся, очевидно, припоминая, как здорово мы тогда поругались и как мило помирились.  

«Наверное, экзистенциализм заразен, как грипп», – тут же нашелся истинный мужчина и предположил: «И разносчиком вируса являются женщины!» Я только улыбнулась. Мне не хотелось его разочаровывать, пусть думает, что он рационалист и выше всяких чувств. Прошло время и этот же человек с умилением рассказывал всем своим друзьям, какой у него гениальный сын, который в свои три месяца понимает, что папе надо ночью отдохнуть. С каким чувством он об этом говорил! 

Постепенно мы понимаем, что именно в наше время – в эпоху TV и CD, DVD и компьютеров, мобильников, микроволновок и прочих технических новинок, в потоке информации и денежных расчетов чувства имеют высокую цену. Подлинные чувства нельзя купить. Не поможет ни банкоматная карточка, ни валюта, ни золото. Мне кажется, для того, чтобы оставаться людьми мы должны сохранить нашу способность чувствовать.  

Именно чувствам посвящены эти рассказы. Они различны – надежда, любовь, вера, сострадание, прощение, но все эти чувства присущи только одному существу на Земле – Человеку. 

Травиночка 

Жаркий воздух колыхался над зеленым полем ржи. Летний зной, густой как мед, разлился по округе. Приятно было идти босиком по мягкой ромашке, устилающей кромку проселочной дороги. Вдали показалась верхушка колокольни и позолоченный крест Ермаковской церкви.  

«Успели мы с тобой к обедне-то, Веронька!» – Петр оглянулся к сестре, идущей вслед за ним. Веронька улыбнулась в ответ – она была молчаливой и часто отвечала только улыбкой или кивком головы на обращенные к ней вопросы.  

В полуденной тиши послышался натужный скрип тележных колес. Веронька присела на обочине и развязала узелок. Туфли на каблуках вишневого цвета с кнопочками по бокам были просто великолепны! Осталось только вытереть травой ноги, натянуть чулки и осторожно надеть эти сокровища. Веронька встала, одернула юбку, зачарованно поглядела на лоснящиеся носки туфель.  

«Ох, все парни твои!» – Петр прищурил глаза в одобрительной усмешке. Смущенная улыбка Вероньки говорила о том, что ей понравилась оценка брата. Девушка убрала выбившуюся прядь волос под платок и украдкой покусала губы – чтобы они стали поярче. Скрип колес приближался, завидев седока, Петр снял фуражку. 

«Здорово, Иван! А я гляжу – лошадь знакомая. Никак, думаю, кто-то из Ермаковых едет – и, точно, угадал!» – Петр пожал руку высокому, черноволосому парню с пронзительными глазами.  

- Веронька, поздоровкайся с моим дружком.  

- Здравствуйте, Иван Яковлевич! – Веронька, протянула руку и погладила теплую морду кобылы, не смея встретиться с синим взглядом Ивана.  

- Красивая у тебя, Петр, сестренка! Сколько же тебе лет, травиночка?  

- Шестнадцать в сентябре исполнится! – Веронька пристально смотрела на носки своих туфель. 

- Молоденькая ты еще!  

Петр посмотрел на сестру, от смущения спрятавшуюся за лошадь. «Ничего, этот недостаток исправится, зато в поле робит, за мужиком не отстанет!» – сказал он, с усмешкой глядя на Вероньку. 

Иван сел на телегу, взмахнув фуражкой: «Ну, будьте здоровы! Поехал на траву посмотреть, готова ли к покосу. Хочу засветло успеть». Вскоре скрип колес затих вдали. Брат и сестра подошли к околице села Ермаково. Проселочная дорога, превратившись в деревенскую улицу, привела их к церкви Святой Троицы. 

Троица была престольным праздником села Ермаково. В этот день приезжал батюшка, храм открывался и начиналась служба. Именно на службу торопились Петр и Веронька – это было событие для жителей всех окрестных деревень и возможность встретится с родней. 

После обедни Петр пошел проведать своих друзей, а Веронька отправилась к крестной, где ее ждал целый ворох новостей. 

- Ты слышала, Веронька, сын-то Якова Михайловича Ермакова жениться собрался!  

- Это который сын, старший? – Веронька не слышала собственного голоса, уши, словно ватой заложило, голову стянуло железным обручем. Ухватившись за лавку, чтобы не упасть, Веронька сидела, ожидая приговора. 

- Да нет, старший Иван еще невесту не нашел. А его брат, Андрей, берет Аннушку Вогульцеву, знаешь ее? – крестная быстро выставляла на стол пироги с рыбой, капустой, картошкой, брусникой. 

Веронька ожила, конечно же, она знала Аннушку и была рада за Андрея Ермакова – главное, что не Иван женится! Смеясь, она рассказала о своих новостях: о бане, которая уплыла во время паводка, о деревенской чудачке Скоморошихе, которая в родительский день так напоминалась, что заснула пьяная на кладбище, а когда очнулась среди крестов, то решила, что уже преставилась. То-то смеху было, когда Скоморошиха заблажила на все кладбище, а потом бежала по деревенской улице и кричала: «Живая! Спасибо тебе, Господи!» Крестная рассказала Вероньке как студеной мартовской ночью пьяный Тимошка-гармонист заснул на крылечке своего дома и обморозил руки, да так, что пришлось их ампутировать: «Вот страсть-то какая! Наказал Господь его. Тимошка в городе играл на гармошке в клубе, где раньше церква была – вот и наказан!» 

За разговорами не заметили, как подкрался вечер. Пришел Петр и позвал сестру домой. И вот опять они идут по проселочной дороге. Цвет неба становится все более густым. Приближается ночная свежесть. Веронька несет в узелке драгоценные туфли и прислушивается к стрекоту кузнечиков. 

Вдруг сказочной музыкой доносится из лесочка знакомый скрип тележных колес. «Смотри-ка, Веронька, опять с моим дружком встренулись!» – Петр лукаво подмигнул сестре. Веронька растерянно глянула на свой узелок – не успела одеть туфли! 

- Вот и славно, что я вас встретил! – Иван спрыгнул с телеги. 

- Что, посмотрел свой покос?  

- Да, во вторник начнем. Травы достаточно, лишь бы не задожжило.  

- Ну, Бог в помощь! Бывай!– Петр пожал руку Ивану. 

Иван подошел поближе к Вероньке и серьезно поглядел ей в глаза: «Подрастай, травиночка! Через год тебе семнадцать стукнет – сватов пришлю!» Веронька ухватилась за руку брата, чтобы не упасть от волнения. Даже улыбнуться в ответ не смогла.  

«Бывай с Богом, Петр! Передавай поклон отцу и матушке!» – и вновь скрип колес удаляется, унося с собой мысли Вероньки. 

Радио 

Радио – маленький черный наушник, который висит на проводе, уходящем в розетку. Звук нельзя ни приглушить, ни увеличить. Если в комнате не разговаривают, то можно услышать музыку, которую передают по радио. 

Сейчас в нашей общежитской комнате тихо. Из наушника слышится голос, напевающий: «Синенький скромный платочек…» Мама сидит за столом пред зажженной лампой. Она шьет. Я стою около кровати. Не могу вспомнить, сколько мне лет, может быть три года. Я вижу свои руки. Они пытаются запеленать куклу. 

Голос далекой певицы поет о храбром пулеметчике, который хранит синий платочек. А мои руки никак не могут справиться с большим платком, играющим роль пеленки для куклы Ляли.  

Новое неприятной ощущение появляется внезапно – по моей руке бежит страшное чудовище! Рыжий наглый таракан (в рабочем общежитии таких тысячи) приводит меня в состояние ужаса. Я судорожно взмахиваю рукой с отчаянным криком бегу в мамины объятья. 

Несчастная кукла лежит на полу, платок-пеленка валяется рядом, а я нервно вытираю невидимый след чудовища о мамино платье. Родные мамины ладони скользят по моим волосам, гладят по спине и несут умиротворение.  

По радио тот же голос поет новую песню: «Руки, вы словно две большие птицы…» 

Господи! Защити! 

Голова кружится, во рту чувствуется привкус мяты. Руки и ноги легки, тяжести сумки я не совсем ощущаю. Одна лишь мысль сверлит мозг и ускоряет шаг: «Господи! Защити!» 

Ночная улица была бесконечна. Фонари словно умерли, а в звенящей тишине живут шаги и тени. Мои летящие шаги пытаются уйти от опасности, а чьи-то острожные тени все-время преследуют. Мятный привкус страха мешает трезво оценить ситуацию, подстегивает меня идти еще быстрее. Смутные неясные тени шарахаются и крадутся. А в голове крутится заезженная пластинка: «Господи! Защити!» 

Наконец, на апогее ужаса происходит то, что подсознательно ожидала. Я затылком чувствую, как из темноты кто-то выходит, направляется ко мне с обочины на середину дороги. В спящем безмолвии отчетливо звучат быстрые, выразительные, приближающиеся шаги. Время останавливается, а мысли с космической скоростью сменяют друг друга: 

- Только не убегай от Них!  

- А вдруг нож?  

- Лучше встретить судьбу лицом, а не спиной!  

- Может попробовать заговорить с Ними?  

- Только бы не нож!  

- Им нужны деньги!  

- Они не знают, что у меня их нет!  

- Будь, что будет!  

- Господи! Защити!  

Я разворачиваюсь назад так резко, что догоняющий меня парень останавливается от неожиданности. «Что тебе нужно? У меня нет денег!» – я кричу каким-то не своим голосом, в упор глядя в глаза нападающему. Ну и рожа! Крутая стрижка, длинное лицо, бессмысленные глаза, тупой озлобленный взгляд. Кажется он не слышит меня. Все происходит как в замедленной съемке. Время стоит на месте, только мысли несутся вскачь: 

- Как медленно он поднимает ногу!  

- Зачем он это делает? 

- Ах да, он хочет пнуть меня!  

- А может сейчас он выхватит нож? 

- Господи! Защити!  

Я так медленно отступаю назад, как будто мне мешают двигаться чугунные цепи. Хватая воздух, опять кричу: «У меня нет денег!»  

Взгляд парня остается тупым и бессмысленным – может он глухой? Черный спортивные штаны, черная толстовка, на ногах смешные тапочки, совсем домашние. В стоячей воде времени мечутся мои мысли: 

- Где же второй?  

- А вдруг, все-таки, ударит ножом?  

- Я точно видела – было двое!  

- Главное, смотреть в глаза и что-то говорить!  

- Может их больше двух?  

- Господи! Защити!  

Время вдруг просыпается и начинает свой разбег. Мой грабитель выхватывает у меня пакет и прыжками как заяц несется с середины дороги на обочину в ближайшие кусты сирени. Он бежит под мой истошный крик: «Отдай, там нет денег, там хлеб и масло! Я деду везла продукты, он болеет, отдай!» А в голове вспыхивает: 

- Зато большую сумку не взял!  

- Но где же паспорт?  

Громко причитая и запоздало всхлипывая, дохожу до дома. Когда испуганная бабушка открывает мне калитку, я твержу только одно: «Где паспорт? Где паспорт?» Войдя в теплый дом, судорожно раскрываю сумку и нахожу паспорт. Теперь я чувствую себя почти счастливой! 

И странная мысль приходит ко мне: 

- Господи! Прости их! 

Первая любовь 

Звуки выплывали из-под иглы проигрывателя и заполняли всю комнату. Стены постепенно таяли, потолок растворялся в темном августовском небе. Вместо старого дощатого пола под ногами была необъятная гладь. 

Мы сидели рядом и были вне времени. Мы не ощущали кухонных запахов, не слышали голосов окружавших нас друзей. Мы смотрели друг другу в глаза, к этому принуждали нас тревожные звуки фортепьяно. Один долгий взгляд заменял нам поцелуи, объятья, физическую близость. Чьи-то пальцы где-то далеко скользили по клавишам, вынимая наши души и сплетая их в одну.  

Нам было неважно, что было до этого дня, что будет после. Как ни странно, не имело значения даже то, насколько глубоки были наши чувства. Самое важное и значительное свершалось в этот момент – именно сейчас мы понимали друг друга и влюблялись друг в друга. Несмотря на шум общего разговора в комнате, звуки фортепьяно заполняли все пространство. Они превращались в реку, которая увлекала нас в бесконечность.  

Пластинка давно перестала крутиться, игла автоматически возвратилась на свое место, а для нас музыка продолжала звучать. Мы не могли отвести глаз, и наш немой диалог взглядов продолжался. Хозяева, приютившие нас на эту ночь, вернулись из прихожей, проводив гостей. Со стола с шумом убирались тарелки и стаканы, продолжался разговор о науке и литературе, политике и диссидентах, о Тарковском и Сахарове, о судьбе России и эмиграции. Но мы находились за тысячи верст от всего этого. Все проблемы были для нас в этот момент далекими и незначительными по сравнению с тем, что происходило между нами здесь и сейчас. 

Звуки фортепьяно, неслышные для остальных, для нас были явственными и осязаемыми – они касались наших лиц, рук, сердец, они связывали нас, переплетая в единое целое. Друзья не замечали нашего молчания, беседа проносилась ветром мимо нас. Слова шелестели как листья за окном. Там, за окном начиналась осень. А мы жили в августе. Было тепло, нас согревала река музыки. 

В комнате погасили свет, а нас выпроводили на кухню – ложиться спать мы отказались. Оставшись, наконец-то, одни мы, вдруг спохватившись, стали разговаривать, пытаясь нагнать упущенное время, стараясь рассказать друг другу все, что пережили раньше. А звуки нашей музыки не оставляли нас, и казалось, что лето не закончится никогда … 

Лето закончилось на следующий день, в 7.35 московского времени, на первой платформе вокзала. Звуки фортепьяно замерли с нашим первым поцелуем у третьего вагона. Он прыгнул в вагон, когда поезд уже тронулся. Я же осталась в тишине серого сентябрьского утра. 

Эпилог 

В этих маленьких отрывках жизни меньше событий, больше чувств. Это мое восприятие мира. Может быть я все это выдумала? Скорее всего – да. Будет ли это кому-нибудь интересно? Не знаю. Я написала эти рассказы, чтобы выплеснуть свои чувства и мысли на бумагу, чтобы освободить душу для новых чувств и мыслей. 

Биохимия любви.(дополн.) 

Для материалистически ориентированных людей никогда не было секретом наличие биохимической базы всем проявлениям мышления, чувствам, любым наиромантичнейшим нашим душевным порывам. И это при том, что мысли, чувства к простой физиологии конечно же не сводимы. Не в пример, скажем, желчи или инсулину. Иинтересен вопрос: что первично – мысли или сопровождающие их соответствующие химические соединения? Видимо, они возникают порой и минуя мысль, осознание. Если, к примеру, вы увидели красивую женщину, то соответствующие реакции и, как следствие, появление ряда реагентов происходит помимо сознания, в автоматическом режиме. Точно так же внезапная опасность приводит к повышению концентрации адреналина (и не только) практически мгновенно. И с позиции эволюции это понятно, ибо времени на осознание и анализ может не быть. Всяческая задержка ответной реакции иной раз может стоить жизни. В отношении сексуальных проблем вообще хотелось бы понять многое. Чем, к примеру, определяется выбор партнёра? Почему достаточно порой нескольких секунд для решения бинарного вопроса: нравится – не нравится. Почему иногда на решение этого же вопроса уходит напротив, очень много времени? Почему любят/предпочитают порой вовсе не самых красивых? Почему угасают даже самые сильные чувства? На чём основана народная мудрость: Стерпится-слюбится? Что стоит за понятиями: страсть, любовь, длительные отношения; какая биохимия стоит за всем этим? И почему именно в последнее время этим вопросам уделяется довольно серьёзное внимание? 

Нельзя сказать, что на все эти вопросы сегодня есть чёткие, однозначные и окончательные ответы. Тем более у меня. Прежде, чем разбираться в отдельных вопросах, следует помнить, что мы представляем собой некий итог длительного эволюционного процесса животного мира. В нас продолжают действовать/проявляться законы эволюции этого мира ( церковные/библейские сказки принимать во внимание при рассмотрении этих вопросов не стоит). Главной задачей сексуальных отношений в животном мире является размножение, продолжение рода. Через этот механизм действует и эволюция, осуществляя естественный отбор. Потомство должно быть максимально жизнеспособным, для чего оно должно быть обеспечено по возможности оптимальной иммунной системой, должно унаследовать положительные мутации родителей, должно быть защищено на время взросления от воздействия опасных сторонних факторов в самом широком смысле и, разумеется, должно быть обеспечено пищей. Отсюда следует, что спаривание должно обеспечивать оптимальное выполнению именно этих требований. И самка, и самец должны стремиться к выбору партнёра для выполнения именно этих задач эволюционного процесса.  

Начинается всё с заложенной в нас генетически естественной потребности. Конкретный объект подвергается в автоматическом режиме подсознательному анализу. Детальный анализ с применением исследований лабораторным путём соответствующих реагентов в крови естественно невозможен, а посему требуемую информацию надлежит получить и проанализировать доступными способами. Анализируются прежде всего зрительный образ и запах. И всё для определения физиологической совместимости имея в виду прежде всего, повторюсь, обеспечение наиболее жизнеспособного потомства. От вынашивания и родов до взрослости. Анализируется возраст (желательно оптимально репродуктивный), основные пропорции тела (коэффициент талия-бёдра и др., обеспечивающие оптимальное вынашивание и роды), черты лица, несущие прежде всего информацию об иммунной системе (ИС). Оптимальна такая, которая дополняет друг друга. Формы тела дают информацию о качестве организма. Будучи сами по себе следствием определённого качества своей гормональной системы, они информируют именно об этом. Аналогичная информация идёт и через запах. Это гормональные индикаторы в том смысле, что они отражают состояние гормональной системы и воздействуют на выработку определённых гормонов кандидата в партнёры, которые в свою очередь воздействуют на мозг, стимулируя определённые желания и мысли. Статистика подтверждает: мужчинам нравятся женщины, фигуры которых демонстрируют здоровье на гормональном уровне. Но это только начало. Далее анализируется поведенческий комплекс. Надёжен ли партнёр для обеспечения и защиты потомства. Это для случая перспективности длительных семейных отношений. Такой анализ сложен и требует времени. Сложность ещё и в том, что получаемые данные имеют различные степени. Нехватка по одним параметрам может компенсироваться наличием и степенями других. Учитывается так же наличие иных объектов и производится сравнение с ними. В обработку данных включается уже и сознание. Весомо влияют и сторонние факторы: среда, общий материальный уровень социума, традиции, воспитание, социальный статус объекта. Многокомпонентно и сложно? Конечно. Возможны сбои, ошибки? Разумеется. Этому, кстати сказать, способствуют одежда, макияж, а в последнее время во всё большей степени пластическая хирургия, создающая видимость наличия генетически отсутствующего. В сущности – это попытки обмануть природу, ввести в заблуждение потенциального партнёра, его гормональные индикаторы, что на потомстве сказывается негативно. Обилие и сложность связей отдельных данных приводят к неожиданностям в направленности итогового результата – влечения, которое представляется порой совершенно непредсказуемым.  

Для выращивания детей нужно много времени, а, значить, партнёр должен быть по возможности долговременным. Это определить сложно и вероятность ошибки велика, что подтверждается статистикой разводов. Кроме того, как показывают исследования, долго находиться в состоянии влюблённости «анатомия не позволяет». Как утверждают учёные, даже самые романтические и сильные чувства не могут длиться больше трёх-четырех лет. Это состояние, как показывает анализ мозговых структур, вообще сродни наркотическому опьянению. В то время, когда начинают ощущаться первые признаки романтической любви организмом начинает вырабатываться фенилэтиламин, который и дает ощущение некоторого опьянения и возбуждения, но такое возбуждение не может длиться вечно. Романтическая любовь длится примерно полтора-три года именно потому, что именно столько времени выделяется фенилэтиламин. Хотя, снова заставить его выделяться в принципе можно, влюбившись в кого-то нового, что некоторые и делают. 

Сексуальная привлекательность, к тому же, тоже недолговечна – концентрация обеспечивающего его женского полового гормона – эстрагена со временем снижается. Но для выращивания потомства нужно много времени, поэтому природой приняты определённые меры. Кстати, искусственное изменение гормональных индикаторов включая и пластическую хирургию в этой ситуации играет уже положительную роль. Природа же после нескольких лет совместной жизни обеспечивает выработку химического соединение, стимулирующее участок мозга, ответственный за чувства привязанности. Сексуальная привязанность у женщин обеспечивается гормоном окситоцином. Кстати он же участвует в формировании привязанности между матерью и ребенком при родах и во время кормления грудью. 

Можно было бы продолжить в том же духе, но почему-то это малоприятное занятие. Ощущение такое, что бульдозером материализма давишь нежнейшие чувства, низводя в сущности не материальную реальность, под названием Любовь до вполне бездуховных химических процессов. Такие научные дисциплины, как физиология, в том числе физиология высшей нервной деятельности, психология, конкретная социология, выявляют лишь материальные основания любви, общественные условия ее возникновения и развития. Но в ее существе частные науки, как мне представляются разобраться всё ещё не могут. Любовь – это для нас во многом по-прежнему тайна, как остаётся тайной сама мысль и техника управления мыслью рядом процессов и действий, в том числе и механического характера. Если, к примеру, проанализировав разумом ситуацию, мы решили поднять руку, то процесс преобразования мысли в сигналы, управляющие рукой, нам пока неизвестен. Неизвестна стыковка идеального и материального. Но эти проблемы – как идеальное влияет на материальное, выходят за пределы нашей темы. 

В.Богун. 

Увольнение. 

Меня вызвал директор. Шёл к нему и думал, как он мне своё неудовольствие преподнесёт. Оказалось, очень просто. У меня были на уроке. Хвалили. А теперь он дал мне прочитать разгромный отзыв. Предложил подписать. Сплошная ложь и передержки. Я записал этот урок на плёнку. Да и этот наш с ним разговор записывал. Диктофон у меня был отличный. 

- Я не подпишу, поскольку почти всё в этом отзыве ложь. 

- Вы обвиняете ваших товарищей во лжи? 

- Я понимаю, что они выполняли ваше распоряжение. 

- Или вы уйдёте по собственному желанию, или я уволю вас по статье. 

- Я подам в суд. Я знаю так же, что готовится провокация с якобы дачей мне взятки. В отместку за то, что я взяток не беру. 

- Вы можете идти. 

Дальше я начал говорить лишнее. 

- То, что вы делаете, называется подлостью. Я вами очень недоволен. Предупреждаю, что если вы предпримете против меня на основании этой лживой бумажонки какие-то репрессивные меры, накажу жестоко. 

- Вы мне угрожаете? 

- Предупреждаю. Хочу, чтобы вы знали, почему у вас появились неприятности. – А что, если он тоже записывает? Но удержаться уже не мог. – Настоятельно советую не испытывать судьбу. – Сплошной блеф. Что я мог ему такого сделать? Физиономию в тихом переулке набить? Смешно. И чего после этой милой беседы можно было ожидать? Оно и произошло. Я был уволен приказом по техникуму в связи с профессиональной непригодностью. Конечно, не трагедия, но оскорбительно. Подал на него в суд. Судья, с которым я разговаривал, был настроен весьма благосклонно. Просил зайти через пару дней. Но встретил меня уже совсем другой человек, и дело к рассмотрению не принял. Адвокат советовал двигаться выше, но я решил сначала попробовать действовать через профсоюз. Босс при мне позвонил директору. Он обвинил его в нарушении порядка увольнения. По результатам одной проверки не увольняют. Тот ответил, что, разумеется, но просто не хотелось портить человеку (мне, по-видимому) биографию. У него на столе, якобы, лежат жалобы учащихся на низкий уровень преподавания, подтвержденные комиссией, а так же жалобы на случаи вымогательства. Жалобы не только от учащихся, но и от родителей. Он, директор лично и заведующий учебной частью (это Николай) трижды имели с преподавателем серьёзные беседы, но результата они не дали. 

Мои заявления, что я впервые об этом слышу, были названы ложью, которую легко опровергнуть свидетельскими показаниями. В общем, он не плохо подготовился. И хотя при серьёзном судебном разбирательстве все эти утверждения можно было бы опровергнуть, судебного разбирательства они постараются не допустить. 

А дома меня ждало нечто похожее. Федор ушёл с работы, т.е. вынудили уйти. Примерно как меня. Дело в том, что разгрузка некоторых грузов сопровождается их непременным расхищением. Это прямо таки как традиция. Когда Фёдор от участия в таком деле отказался, и отказался даже от предложенной ему доли, то…Пришлось уйти. 

- Не понимаю, почему ты не устроишься куда-нибудь в охрану? Ты ж в этом асс! 

- Скушное дело. И не в этом деле я асс. А там, где не скушно, там уголовщина. Разве что в ментовку податься. Но там платят хреново. А добавляют они себе тоже не шибко праведными способами. 

- Что-то плохо мы с тобой вписываемся в этот новый Российский мир. 

- В иностранный легион податься, что ли? 

- Это во Францию? Ну, даешь! Брось. Тут дел тоже хватает. Так далеко ехать не обязательно. Фёдор, оружие из дома нужно бы убрать. 

- А куда? 

- Со сватом посоветуюсь.  

______ 

Я бездельничал и вынашивал планы мести, но мстить мне не пришлось. Сын директора попал в автокатастрофу и умер в больнице. Я почувствовал себя очень некомфортно. Хотел даже директору позвонить. Передумал. Он мог меня неправильно понять. Он, конечно, сволочь, но смерть сына – это чрезмерно. Встретил Николая с Зинкой. Шарахнулись от меня, как от …даже не знаю как от кого, но шарахнулись явно. У них даже физиономии вытянулись. Вот ведь как бывает! Официально меня никто не обеспокоил по этому вопросу. Сработал Его Величество Случай. 

Устроил Фёдора к свату в охрану. Непосредственно охраной многочисленных объектов и сопровождением грузов занимался здоровенный и мрачный детина, числившийся заместителем полковника – начальника службы безопасности. Этот Николай был ставленником главного мафиози. Назовём его N. Настоящего имени его я так и не узнал. Может быть, это тот самый уже упоминавшийся Воронцов? Связь Николая с N давала ему права, далеко выходившие за рамки службы безопасности. Он мог, к примеру, затребовать в бухгалтерии любые документы, что иногда и делал. Или, запершись с шефом, обсуждать с ним какие-то вопросы. Никто не удивлялся. По-видимому, это входило в соглашение о партнерстве. Так что вся наша деятельность находилась под контролем. Сумрачная фигура, одним своим видом подавлявшая окружающих. Я же, повторяю, бездельничал. Очень хотелось с кем-то посоветоваться. События последних месяцев подействовали на меня угнетающе, и я весь был, как бы пропитан чувством униженности и беспомощности. 

______ 

Нина взяла билеты на концерт популярной группы. Раньше они назывались ВИА – вокально-инструментальный ансамбль. Но дело не в названии. Ей просто нужен был «выход в свет». Действовала она в сговоре с Лёлей. Заодно билеты взяли и для детей. Подозреваю, что посещение именно этой группы вызывалось не столько её художественными достоинствами, сколько модой, престижностью. Меня необходимость идти на такой концерт немного злила. Музыку такую не люблю, хотя и там встречаются шедевры. Шумовые и световые эффекты меня не столько поражают, сколько раздражают. (А молодёжь напротив.) Но, главное, я, кажется, впервые ощутил некоторый дискомфорт от того, что жена сначала взяла билеты, а только потом спросила, не возражаю ли я! Ну, хоть бы вежливости ради посоветовалась! И, наконец, я считал, что при нынешнем нашем финансовом положении мы не можем себе позволить столько тратить на такую чепуху. Билеты она взяла ещё сравнительно дешёвые – всего по 300 рублей. Но в сумме с учётом приглашенного семейства Крутиковых, получалось многовато. Колька был с барышней, так что ему пришлось выделить особо. Ну, а в антракте не зайти в буфет просто невозможно. Эта невольная калькуляция довольно противна. Неловко ещё и то, что основная масса населения и этого себе позволить никак не может. А чем мы лучше других? Неловко было и за Петра, который своего Петьку не взял с собой. Он, наверное, и не знал, что за билеты платила Нина. Лёльке тратиться она не дала. Даже нарядное Лёлькино платье было перешито из Нинкиного. Моя милая несколько увеличилась в объёме за последние годы. 

В первом отделении всё было на обычном уровне. Исполняли хиты и молодёжь шумно восторгалась.На второе отделение было припасено самое, по их мнению, зажигательное. Чуть ли не в прямом смысле этого слова. Про музыку уже нельзя было сказать, что она звучала. Музыка ревела и грохотала. Да и музыка ли это? Разнузданные парни и полуголые девки носились и скакали по сцене, демонстрируя позы, которые ещё совсем недавно считались непристойными. И, по моему, весьма справедливо. Безумствовали световые эффекты. Полыхали пиротехнические фонтаны. Но самым главным во всём этом действе был, конечно, гипнотизирующий ритм, захватывающий нервную систему, подавляющий, доводящий до экстаза и исступления, до потери человеческого облика. Мне казалось, что многие теряли его с очевидным удовольствием. Из моих мальчишек спокойней всех вёл себя Николай. Младшие вопили и дергались, как и все. Наши женщины с разгорячёнными лицами били в ладони. Только Пётр скептически ухмылялся, оставаясь насмешливо спокойным. 

Двадцать первый век, тысячи лет культурного наследия! Я закрыл глаза, и передо мной возникла картина. На опушке джунглей горят костры. Перед ними полуголые туземцы то подымали, то опускали какие-то шкуры, закрывая и открывая блеск пламени. Толпа других кривлялась, вопила и прыгала в этом мелькающем свете. Грохотали барабаны. Завывали невидимые мне трубы. Иногда вперёд выскакивал здоровенный негр и оглушительно гудел в огромную раковину, перекрывая даже грохот там-тамов. Вдруг густая листва раздвинулась и из тьмы ветвей высунудась безобразная длиноволосая образина. Широко разинув пасть, она издала невероятной мощи пронзительный вопль, и снова исчезла в тёмной гуще какого-то баобаба. Вопль был так силён, что я очнулся и открыл глаза. Сходство происходящего на сцене и только что виденного было настолько разительно, что я даже рассмеялся. Вопил длиноволосый субъект, почти влипнув губами в микрофон.  

Наконец, после длительных оваций и истерических воплей публики всё благополучно завершилось, и наступила благостная тишина. Относительная, конечно. Мои мальчики куда-то исчезли, и, распростившись с Крутиковыми, мы поехали домой. 

Ехали молча. Я чувствовал, что между нами возникла какая-то неловкость. 

- Тебе конечно не понравилось. Чепуха, но…- она не могла сразу подобрать нужное слово. 

- Оживляет и встряхивает. 

- Что-то в этом роде. Не нужно было ходить? 

- Если тебе это приятно, – я взял её за руку, – то можно было и сходить. Мальчишкам, по-моему, понравилось. К тому же престижно. 

- Знаешь, это для молодёжи. Мы уже немножко старенькие. Но правильно ты сказал: встряхивает. Иногда можно же себе позволить! Мы с тобой кроме филармонии почти никуда не ходим. 

- Можно, конечно. Только при стариках не проговорись. 

- А почему? 

- А потому, что они невольно произведут в уме подсчёт. Сколько мы им даем в месяц и сколько «спустили» за один вечер. Будет неловко. – Она молчала. 

- Прости. Больше это не повторится. Деньги с прошлого месяца остались. 

Она быстро заснула, а я долго не мог. Весь этот одуряющий грохот стоял у меня в ушах. Работают на самые примитивные инстинкты. И это не Российская дурость. Так во всём мире. Мы ещё только приобщаемся. Рост техники и материального достатка опережает рост культуры. А что мне, собственно, не нравиться? Эротика с налётом порно? Да нет. Чрезмерность в побочных эффектах? Так они уже, пожалуй, не побочные. Тут дело в нервной системе и вкусе. Примитив ритмов, мелодий? Ну да. Но вкусы у людей разные. Не все «тянут» на Бетховена, а, тем более, на Шостаковича. Но им же тоже надо что-то дать! Денег жалко. Это тебе жалко, а толпе подростков и даже старше вовсе не жалко. Они считают, что получили вполне адекватно. Вот и мои парни и не глупые, и даже малость начитанные были вполне довольны. В общем, не делай из этого трагедию. Каждому своё. Как-то незаметно под эти мысли и заснул. 

___ 

Мы были в гостях у внука. Вполне нормальный младенец. С удовольствием поносил его на руках. Молодые куда-то укатили, а своё чадо, как водится, подкинули предкам. Жили они теперь, как я уже говорил, на той же лестничной клетке, что и родители. В отличной трёхкомнатной квартире. Машину дед Аркадий им тоже поменял на новую. Но настроение у Аркадия Александровича было скверное. Мне он поведал, что партнеры (мафиози) совсем обнаглели, и его, возможно, попытаются сместить. Брат в Израиле вроде бы уже освоился, и можно было бы попытаться переехать, но жаль оставлять бандитам такое налаженное и прибыльное дело. Однако, спорить с ними не приходиться, а то можно нарваться на очень большие неприятности. И вообще, у него плохие предчувствия. 

«Вашего парня я устроил с большим трудом. Если меня уберут, то его в лучшем случае тут же выставят. Этот громила Николай смотрит на него очень косо. Он везде расставил своих людей, а этот вроде как мой. Как бы с ним чего не случилось!» – Меня это насторожило. 

Борьба за выживание. 

Как Фёдору удалось пристроить мой магнитофон к телефону своего начальника, я не знаю. Но когда мы прослушали плёнки, у нас волосы стали дыбом. Поразительная беспечность! Как они не боятся так откровенничать? Но ещё страшнее была информация с «жука», которого Фёдор пристроил под крышкой письменного стола мрачного Николая. Если обобщить всю эту жутковатую информацию, то становилось ясно, что жить Феде осталось совсем не долго. А заодно и моему свату. Похоже, что N с Николаем решили захватить руководство фирмой в свои руки. Глупо. В сфере коммерции им до Аркадия Александровича далеко. И ещё неизвестно, как на это среагируют другие компаньоны. Впрочем, возможно их просто поставят перед фактом. 

Сват любил брать с собой в поездки в качестве охранника Фёдора. Оно и понятно. Так вот. Прикончив обоих, тело Фёдора предполагалось убрать, чтобы подозрение пало на него. Ну, сволочи. Я предложил Феде немедленно сматываться, но он уже «завёлся». Кроме того, нужно было спасать Аркадия Александровича. В общем, если кому-то нужен сценарий для очередного детектива, так милости просим. От меня требовались пока только деньги. Сравнительно не много. Хотя согласно разработанному Фёдором плану первый удар наносил именно я. Собственно были и другие варианты, но все они казались сомнительными. Убрать нужно было в первую очередь самого опасного противника – Николая. Остальных брал на себя Фёдор со своими ребятами. Меня в детали не посвящали и ни с кем не знакомили. Главное теперь было дожить до намеченного срока. 

«Чёрный нал» отвозил по мере его накопления лично Николай. Точные сроки кроме него знал только Аркадий Александрович. Значит, необходимо было ввести его в «игру». Первая его реакция была бурно негативная. Он категорически возражал против «таких методов». Пришлось дать ему прослушать плёнки, где его устранение обсуждалось спокойно и по деловому. Альтернативой было только немедленное бегство. Это технически не просто и к тому же грозило изрядными материальными потерями. Такого старый коммерсант перенести не мог. Вот внука с детьми следовало для страховки отправить в Израиль. Хотя это могло навести будущих следователей на нехорошие предположения. Но риск был слишком велик. На следующий день я поехал на кладбище. 

_____ 

Всё было на своих местах. Окружающие, глядевшие на меня с фотографий, могли уже считаться старыми знакомыми. Мои, естественно, тоже были на месте. Приехал я из понятных соображений на такси. Высадился за пару кварталов от своей конечной цели, чтобы бредя в окружении памятников, проникнуться тем особым кладбищенским настроением, вычёркивающим из мыслей, по возможности, всё суетное и мелкое. Здесь решались порой вопросы, масштаба «быть или не быть!» Примерно те, которые стояли сейчас передо мной. Ситуация, в которую меня вовлекали обстоятельства, мне очень не нравилась. Я, как мне казалось, вполне осознавал опасность для себя лично и для своей семьи. Это Фёде нечего было терять! Кроме своей жизни, естественно. Итак, совершил ли я ошибку, впутавшись в эту смертельную борьбу за власть и деньги? Да и впутался ли я? Не меня ли впутали обстоятельства? В прошлые разы всё было в смысле необходимости куда проще. А сейчас? 

- Виктор Павлович, понимаю, что «здравствуйте» в данной ситуации неуместно. Рад вспомнить Вас! Что вы думаете по поводу ситуации, в которой я оказался? – Выложил на столик закуску и питьё. 

- Вы правы. Ситуация неприятная и весьма опасная. То, что вы попали в неё – дело случая. От вас тут мало что зависело. Главная проблема в том, что вам противостоит целая организация, тесно связанная к тому же с властями. Это прискорбно, но факт. Всех уничтожить просто невозможно. Они направят против вас ещё и силовые структуры. Такой тандем вам не одолеть. 

- Но и сидеть, сложа руки, ведь тоже нельзя! Они же нас уже приговорили! 

- Ну, не вас. 

- Вы хотите, чтобы я отошёл в сторону и спокойно наблюдал, как будут убивать Фёдора и моего свата? Это как-то уж совсем бесчеловечно. 

- Вы живёте в разбойничьем и откровенно жестоком мире. Циничном и опасном. У нас в России ситуация ещё более обострённая, но, в сущности, таков весь мир. Благородные поступки редки и не составляют сути этого мира. Не играют заметной роли в его развитии. 

- Генерал, вы циничны. 

- Если под этим понимать нелицеприятную откровенность, то что ж! В конце концов, дело же не в названии! Нельзя принимать правильных решений без осознания реалий. Реалий, а не благородных фантазий. 

- Но и личные качества участников событий тоже нужно себе представлять. 

- Да, они тоже входят в эти реалии. В них действительно случается и элемент благородства, но значимость его, повторяю, как правило, не велика. 

- И что же делать в данной конкретной ситуации? 

- По возможности не встревать. Для Фёдора – это его родная стихия. Аркадий Александрович тоже знал, с кем имеет дело. 

- Говорит, что по началу не знал. Чиновник, некогда предложивший ему деньги, был вполне респектабелен и источник денег скрыл. Это уже потом обнаружилось, что деньги криминальные. 

- Верится с трудом. 

- Баба Лена, ты тоже думаешь, что не надо вмешиваться? 

- Ты уже вмешался. Может на этом и остановишься? Подумай, чем рискуешь! На тебе же дети! - 

Выпил и закусил копчёным салом. Жуя, вышел из ограды и обошёл соседей. Знакомые лица, уже привычные мысли. Трепыхайся, или хоть в щель заползи, а кончается всё вот этим. Но пока трепыхаешься, надо всё же это делать достойно. 

- Валентин, ты их не слушай. Дави бандитскую сволочь как можешь. Эх, мне бы твои года! 

- А кончил бы пулей из-за угла. 

- Ну и что? Вот я в своей постеле кончился. Оно так лучше? 

- Маркелыч, это всё – кому как. Всяк по себе выбирает. – Молчим. Выпил ещё немного. 

- Виктор Павлович, вот вы говорите, что мир наш такой сякой. Но ведь он всегда таким был! Так сказать, изначально. Сейчас, вроде бы, всё же лучше, чем пару тысяч лет назад. Даже пару сот. Такова ведь его естественная природа! 

- Природа, знаете ли, всегда естественна. Что до мира, то да, всегда был таков. О заметном прогрессе в сфере нравов я бы не говорил. То, что мы наблюдаем в богатых странах – очень не прочно. И исчезает быстро с убытием этого самого благополучия. 

- Значит, путь к миру более очеловеченному лежит через материальное благополучие? 

- Полагаю, что это лишь одна компонента среди прочих. А есть ли, существует ли полный набор таких компонент, наличие которых гарантирует мир людей добрых, высоконравственных, я не уверен. Кое-что лежит в самой сути человеческой психики, от дикого животного мира происходящей. Боюсь, что для исправления ситуации потребуется массовое генетическое вмешательство, а это, как вы догадываетесь, сегодня ещё фантастично. Кажется, нечто подобное описано у Лема. 

- Вы говорите о генетической евгенике? 

- Что-то в этом роде. Ведь даже в благополучных странах разве нет преступности? Там полно социально ущемлённых, фанатиков веры и просто людей со «сдвинутой» психикой. Их вредоносность будет расти по мере технического прогресса. В мире, даже материально благополучном, всегда найдётся достаточно людей, готовых наказать уничтожением всё остальное человечество. Особенно в нынешнее переходное время. 

- И куда же мы переходим? 

- Вот тут единого мнения нет. Но почти все считают, что лучше не станет. 

- Лучше в материальном или моральном отношении? 

- И в том, и в другом. Человек даже в благополучных странах всё больше выходит за пределы религиозного патернализма, социального контроля, культурного самоконтроля, ибо культура разлагается. Человек юга напротив, всё больше попадает под контроль религии в её весьма модернизированной форме, а, точнее говоря, под контроль вождей, эту религию представляющих. В массовом масштабе народ психологически программируется, что создает широчайшие возможности управления и манипулирования социумом. 

- Виктор, Валентин, да куда вас заносит? Бандиты людей пострелять хотят, а вы об мировых проблемах. 

- Верно. Валентин Николаевич, чувствую, что вы всё же вмешаетесь. Право зря. Ценой собственного благополучия, а быть может и жизни, вы кого хотите защитить? Свата, так он, повторяю, должен был разобраться, прежде чем от бандитов деньги брать. Нечего было связываться. Фёдор! Так он со своими ребятами и без вас с ними разберётся. Это их стихия. Вам туда лезть зачем? Этот Николай – тип действительно мерзкий. Убийца. Но он же не один там! А своё стремление, как нынче говорят, адреналину себе добавить, следует в данном случае пресекать. На то и голова дана. Чувство ответственности перед семьёй вас должно остановить. Так мы с Еленой Николаевной считаем. А Маркелыча не слушайте. Он, деликатно выражаясь, не аналитик. Перебираться же сюда спешить не стоит. Здесь полный покой, но и полное забвение. Не будет вас, к нам сюда никто не придёт. Вот это и будет настоящая смерть. Помните у Михаила Юрьевича? 

«Боюсь не смерти я, о нет. 

Боюсь исчезнуть совершенно».  

- Она же всё едино будет. Не уйти от неё. Ну, проживёт Валентин ещё сколько-то лет, а дале чё? Всё едино ведь 

помрёт. 

Вдруг чей-то сторонний голос вмешался в наш разговор. 

«Есть упоение в бою 

У чёрной бездны на краю». 

Это кто такой? Всё поплыло у меня перед глазами, и я отключился. 

Когда пришёл в себя и оторвал голову от столика, почувствовал, как затекла шея. Мёртвые молчали, безучастно глядя на меня со своих фотографий. Как это он сказал: «Есть упоение в бою…» Есть, есть. Это тоже фактор «за». И как это я скажу Фёдору? «Не хочу вмешиваться, потому как трезвый анализ показывает нерациональность моего личного участия. Вы уж как-то сами, без меня. Меня же, вроде, убивать не собираются!» И как это он на меня после этого посмотрит? Брр. 

Но вот Пётр! Он же не вмешивается! Его не трогают, его это вообще не касается, и он не вмешивается. Пётр позвонил вечером. 

- Мне тут Фёдор описал ситуацию. Они вроде бы собираются вас прикончить? Я плёнки прослушал. Можете на меня рассчитывать. 

- Спасибо. Без крайней надобности в это дело лучше не встревать. Уж очень опасно. 

- Понятное дело. Но куда уж больше, если они планируют вас устранять. Пусть вас лично и нет, но не будете же вы спокойненько смотреть, как ваших родных и друзей приканчивают! 

- Не буду, конечно. 

- Вот и я об этом. – Что ж, поступал он явно нерационально, но благородно. В сторону не отошёл и друзей в опасности не бросил. А может быть в этой якобы нерациональности некая высшая рациональность и состоит? Нечто антиживотное. Некий момент истины: кто ты есть? В мутной бессвязности повседневного бытия свидетельство о своём всё же человеческом статусе! 

Антитеррор. 

Акция, которую мы назвали «Избавление», прошла успешно, т.е. без последствий. Тогда я ещё не понимал, что избавились мы только от одного из участников, а второй, оставшийся нас прикрывал, т.к. платежи продолжались и их размеры даже увеличились, поскольку доходы теперь делились на двоих. Но так продолжалось всего один месяц, когда к нам пожаловал некто, представившийся Николаем Николаевичем. Пожаловал по согласованию с третьим компаньоном. На совещании нас было шестеро. Кроме А.А. от нас присутствовал начальник службы безопасности и я. Зачем я – не знаю. Но сват пригласил! Какие-то, видимо, у него были свои соображения. Может быть, он считал, что вся акция «Избавление» была моих рук делом? От милицейской крыши был некий полковник. Я так и не понял, кого он конкретно представлял, милицию или прокуратуру? Остальные двое – представители «наследников», т.е. тех, кто пришел к руководству бандитами на смену убранных. Их появление могло лишний раз засвидетельствовать низкую эффективность индивидуального террора. Впрочем, не представляй они для нас непосредственной угрозы, не было бы никакого террора. Да это и не террор вовсе, а, скорей, самозащита. Возможно, новые главари были нам ещё и признательны. Может быть, окажутся и умней! 

Первым Аркадий Александрович предоставил слово представителю «братков». Смысл выступления Николая Николаевича состоял в том, что он признал ошибки «предыдущего руководства». «Жадность, как известно, фраеров губит». Этим он осудил своих предшественников. И ещё сказал, что «смена руководства (каков эффемизм!) у них не должна сказываться на работе фирмы. Все знают свои обязанности. Распределение прибыли будет таким, как до инцидента»». Аркадий Александрович высказался в том духе, что новое руководство должно пресекать возможные поползновения отдельных своих представителей к переделу доходов или смещению руководства. «Если я вас не устраиваю, то смену руководства можно произвести более цивилизованными способами». На это Николай Николаевич заметил, что о смене руководства не может быть и речи. Фирма работает вполне успешно. Никаких нарушений и даже поползновений к этому допущено не будет. Представитель «органов» сказал, что возражений не имеет, но по ходу дела возникают ситуации, для разрешения которых приходится пользоваться услугами новых людей, что влечёт за собой дополнительные расходы. Шеф заверил его, что каждый такой случай будет рассматриваться особо. На этом совещание закончилось. У меня было странное ощущение, что я не с «братками» общался, а присутствовал на вполне респектабельном собрании солидного и вполне цивилизованного учереждения. Ну-ну! 

Когда все разошлись, мы с шефом остались одни. Почти по Штирлицу. «А вы, Валентин Николаевич, задержитесь.» 

- Ну, теперь вы в курсе наших дел. Похоже, что я вам жизнью обязан. К сожалению, моя служба безопасности не сработала. Убирать полковника я не стану – он бывает очень полезен, но выговор ему уже сделал. Он свою недоработку признал. Ничего себе недоработка! С моим устранением он и сам бы в лучшем случае вылетел отсюда. Но он тоже прав. Его люди были как бы в двойном подчинении. Теперь, когда везде ребята Фёдора и его, работать ему будет несомненно легче. – Для себя я понял, что с Фёдором, который теперь заместитель полковника, надо провести определённую работу. –  

Что заставило вас заняться вопросами безопасности? Спрашиваю не только из чистого любопытства. 

- Вы же сами меня к этому подтолкнули, когда сказали про Фёдора: «Как бы с ним чего не случилось!» Сначала я не хотел вмешиваться. Фёдор бы и сам управился. Он в таких ситуациях вполне способен постоять за себя. Но, прослушав плёнки, я всё же решил принять в этом деле непосредственное участие. 

- Я, Рива и вся наша семья безмерно благодарны вам. Не знаю даже, как и чём нашу благодарность выразить. 

- Вы уже выразили. По моим представлениям – это и есть родственные отношения в действии. Я. знаете, тоже задумался о целесообразности переезда со временем в другую страну. Уж очень тут делается опасно. Тем более, что, вмешавшись, я в какой-то мере поставил под удар и свою семью. Я не уверен, что «братки» не преподнесут нам ещё какой-нибудь сюрприз. 

- Вы правы. Как я понимаю, вы не будете возражать против переезда Люды с Толей в Израиль? 

- Если теперь такая возможность появилась, то не буду. 

- Хочу вас заверить, что в случае вашего переезда моя материальная поддержка вам, разумеется, обеспечена. Но надо продержаться здесь подольше. Это залог нашего с вами будущего благополучия. Нас и наших детей. Надо пользоваться ситуацией. Она не продлится вечно. В будущем я буду просить вашей помощи в решении отдельных проблем. Не мало ситуаций, когда нужен абсолютно доверенный человек. Не стоит уверять, что вам я доверяю, как самому себе.  

___ 

Когда-то неизменность кладбищенской обители представлялась сама собой разумеющейся. Сегодня у нас – это уже не так. Прийти и обнаружить могилы своих близких оскверненными – это теперь запросто. Но, слава Аллаху, всё на месте. Свои кладбищенские походы я продолжаю, естественно, держать в секрете. Со стороны они, конечно же, смотрятся странно. 

Первым я услышал Маркелыча. 

- А лихо ты его уделал! Рисковый ты парень. Люблю таких! 

- В сущности, дело решали доли секунды. Очень, скажу вам, рискованная была операция! Вам чертовски везёт. Вы хоть понимаете, что были на волосок от гибели? 

- Понимаю. Сказывается отсутствие профессиональных навыков. 

- Ваше везение не только в том, что вам удалось спусковой крючок нажать чуть раньше него, но и в отношении к расследованию милиции. 

- Извините уж мой цинизм, но за что же они у нас деньги получают? Вы считаете меня преступником? По-вашему следовало подождать, пока они убьют Фёдора, моего свата? А, может быть, и меня самого! Я вас правильно понял, генерал? – Длительное молчание. Я уже начал беспокоиться. 

- Возможно, степень моей правоты представляется мне завышенной. Шаблонное мышление? В наше время жертвы не сопротивлялись. 

- Политические. 

- Сейчас другое время. Признаю. Но даже если подвести ваши действия под превентивную самозащиту, то они, простите, всё равно представляются мне нерациональными. У Альбиндера достаточно денег, что бы вам самому не лезть под пули. 

- С точки зрения формальной логики, вы, пожалуй, правы. Но, позвольте вам заметить, что человек во многом существо иррациональное. Роль эмоциональной составляющей в его поступках порой очень велика. Кстати, за открытие закономерности отклонения человеческих поступков от стандартных логически обоснованных моделей недавно дали Нобелевскую премию. Отклоняясь от темы ещё больше, хочу высказать предположение, что отмечаемая иррациональность поведения порой лишь кажущаяся. Просто недоучитываются некие внутренние чуть ли не физиологические факторы. 

- Чем философии разводить, подумай, что на этой дорожке тебя может ожидать то? По здравому смыслу вы с твоим Альбиндером в безопасности, поскольку полезны. А вот захочет кто из ихней братии посчитаться с тобой и Федей за Николая и тех троих, что Федя подорвал? Что тогда? 

- А кто знает достоверно, что это я его прикончил? Моё имя в деле не фигурирует. 

- Фигурирует – не фигурирует! Фёдор знает. Альбиндер тоже. Мало что ли? 

- Уехать мне? 

- Со временем может и придётся. 

- А может перебраться ему в другой город? 

- Захотят – найдут. 

- Значит все мои неприятности из-за того, что связался с -Альбиндером? Так это же от меня не зависело. 

- А Фёдора кто к нему пристроил? 

- Получается как в той восточной поговорке: Ни одно доброе дело не остается безнаказанным! 

- Получается. 

- Ты, Валентин, начни Нину свою готовить. Думаешь, легко -человеку с места сорваться? Да ещё в Израиль к евреям. 

- Пожалуй. Собственно, пока мне вроде ничего не угрожает. – Выпил немного. По привычке прошёлся вдоль окрестных памятников, где всё было знакомо до последней щербинки. 

- А ведь я ещё и грабитель! В одном только бумажнике у него было больше трёх тысяч. А ещё кейс! Он ведь вёз месячную выручку ! Интересно, почему никто об этом не вспоминает? 

- Альбиндер считает, что это ваша законная добыча. Что-то вроде платы за уничтожение самого опасного врага. А кто ещё мог вспомнить? Ведь вместе с шефом ребята Николая взорвали и их бухгалтера. 

- Положение моё несколько скользкое. Деньги, конечно, пригодятся. С работы меня попёрли. Но тогда получается, я и впрямь грабитель. 

- Валентин, это всё интеллигентские выкрутасы. С тобой очень многие с удовольствием поменялись бы. Ты ж о куске хлеба думать не должен. Да и у Альбиндера получаешь. Теперь он к тебе совсем проникся. Кабы не ты, что бы с ним сейчас было? Думаешь, он это не понимает? 

- Видимо, придётся вам всё же уехать. Перемена обстановки влияет благотворно. Да и опасность пребывания здесь не шуточная. Кстати, зачем вы взяли и храните пистолет Николая? Это неразумно. На таких вот глупостях частенько и попадаются. 

- Вы правы, конечно. Уж очень редкая модель. Подскажите, чем в жизни заняться? 

- Альбиндер вас займёт. Можете не сомневаться. 

- Это снова заниматься коммерцией. Причём несомненно с криминальным оттенком. И исключительно ради денег. 

- Ну, почему вы так настроены? Там тоже проблемы. Порой довольно сложные. Разве решать их менее интересно, чем читать один и тот же курс туповатым бездельникам? Сложней будет в случае вашего переезда в Израиль. Но погодите. Жизнь подскажет. 

______ 

Последствия. 

Весна в разгаре. Теплынь. Всё цветёт. Зря я беспокоился о своем досуге. Сват пристроил меня к себе в помощники. Оформил охранником. Забавно. Но я получил право на оружие! Зарплату получаю. Семь в кассе и ещё столько же в конверте. Обманываем государство. Привыкли. Выполняю разные поручения шефа. Иногда очень деликатные, связанные, чаще всего, с получением и передачей денег. Числюсь за службой безопасности, но и полковник и Федя всё понимают, и лишних слов не произносят. 

Дома уже с неделю один. Детишки с Ниной укатили в Европу. Сначала собирались со школьной группой младшие. Колю еле уговорил. Он закончил курсы, и всё норовил сесть за трактор. Пришлось его гипотетическую зарплату выплатить Маше. Там дела были неважные, но я старался не вмешиваться. В общем, все уехали. Ещё и Петьку с собой прихватили. Благодаря кейсу, с деньгами у меня стало свободней. Да и зарплата шла! Нина долгое время просто разрывалась на части. И мужа одного не хотелось оставлять, и детей одних отпускать, но вот решилась. С Петькой было не просто. Деньги дали Лёле, и она платила. А уж что она Петру наплела, так и не знаю. В общем, уехали. 

На работу я ходил почти каждый день. Обычно мы с Аркадием Александровичем с вечера сговаривались. Он тоже жил один. Рива отправилась к внуку и к детям. Иногда мы с ним вместе обедали. Дела фирмы шли превосходно, и это как-то успокаивало. Ещё бы! Нас прикрывали со всех  

сторон. В приличной стране, правда, многие наши коммерческие операции вызвали бы, деликатно выражаясь, некоторое недоумение, но мы были у себя дома. Здесь и не такое сходило с рук. 

______ 

Покушение. 

Сегодня мы договорились встретиться пораньше. Вечером я долго читал и заснул на «генеральской» половине. Когда встал, было ещё довольно темно. Рань, да ещё и утро пасмурное. Подошёл к окну уточнить погоду. Вроде бы мне не всё равно. Но погода – это наш национальный пунктик. Над блоком гаражей и сараев, что вытянулись вдоль нашего дома, одиноко светил фонарь. В такую рань естественно ни живой души. Линия гаражей начиналась примерно на уровне моего кухонного окна. Сначала я даже не понял, что мне показалось необычным. Мелочь, но всё же! Тень. Как будто за углом крайнего гаража в невидимом мне пространстве кто-то стоял. Смотрю пристальней. Тень шевельнулась. Понятно. Кто же это так рано? И почему стоит за углом? А ведь как раз к моему выходу. Если знать намеченное время. Но кроме нас с шефом ведь никто не знает! Холодок пробежал по телу. Спокойно. Маловероятно, но не исключено. Стоит, но тень уже другая. Естественно. Не истукан же он. И что делать? Выходить обычным путём нельзя. Это, если мои предположения верны, значит просто подставиться. Слезть с моего второго этажа не проблема. Быстро оделся. Проверил оружие и поставил глушитель. Спустился с балкона и обошёл дом слева. Перебежал к гаражам. Осторожно выглядываю из-за крайнего. Чёрт возьми! Действительно стоит некто. Курит. Вокруг никого и уже светает. Вот примерно сейчас я должен был выйти. И что делать? Где гарантии, что это не просто случайный человек, бог знает, зачем здесь торчащий. Вдруг хлопнула входная дверь подъезда – она у нас двойная. И всё стало проясняться. Субъект сунул руку за пазуху и прильнул к стенке гаража. Хлопнула вторая дверь. Что он выхватил из-за пазухи, мне было не видно, но вряд ли бумажник. Вероятность наихудшего варианта стремительно наростала. Поскольку вышел не я, он отшатнулся и спрятал …бумажник на место. Шаг влево и выбрасываю вперёд обе руки с пистолетом. Видно, нашумел. Он тут же обернулся и выхватил пистолет. Теперь это уже было очевидно. Ну, нужны ещё доказательства? Товарищ генерал, может быть, подождать пока начнёт стрелять? Он дёрнулся, но тоже выстрелил. Пуля свистнула в опасной близости. Ах ты сволочь! Раз, два и три. Упал на колени, но пистолет не выпустил. Спокойно выстрелил ещё три раза. Я расстреливал его как в тире. Упал ничком. Кажется, хватит. Вроде бы я ни разу не промахнулся. Да и мудрено с такого расстояния. После семи дырок шансов у него не много. А ведь где-то рядом его почти наверняка ждёт машина. И там, опять же почти наверняка, ещё кто-то. Быстро убрался домой. Тем же путём. Уже через пару минут спускаюсь по лестнице. Глупо. Почему сразу не взял ключи? Может надо было опять по верёвке и прямо к своему гаражу, но поздно. Открываю наружную дверь, сжимая пистолет в кармане. Даже потом прошибло. Никого. Присмотревшись, вижу кончик ноги. Игнорирую. Стремительно к гаражу. Через пару минут вывел машину. Закрыл гараж. Еду и смотрю на то место, где он должен лежать. О, Чудо! Никого нет! Когда успели убрать? Стремительно уехал. 

Значит, за меня всё же взялись. Вот тебе и логика. Но как они узнали время? Да, сматываться надо. 

Аркадий Александрович уже ждал. Нынче мы едем по «лесным» делам. Новое направление нашей разносторонней деятельности. Пытаюсь что-то прочесть на лице шефа. Скажем, удивление от моего появления. Ничего. Подал мне бумаги. Большим усилием воли концентрирую на них своё внимание. Да, заработать можно прилично. Список лиц, с которыми нужно договориться. Но зачем нужен я? Ага, это дело будет теперь целиком на мне. У него и других хватает. Что ж, растём! Следующий адрес – пароходство. И так до обеда. Вернулись в офис. Фёдор на месте Полковник тоже. Обедаем сегодня с шефом. Обед секретарша Ниночка приносит из ближайшего ресторана. За обедом обсуждаем новости из Израиля. Фотографии мальца просто прелесть. Пока он говорил по телефону, я написал на бланке фирмы.  

«Кабинет и машина вероятно прослушиваются. Сегодня утром меня пытались подстрелить. Найдите способ нам посовещаться вне этих стен. Целесообразно присутствие полковника и Фёдора. Пожалуйста, без звуковых эмоций». 

У него форменным образом глаза на лоб полезли, но соорентировался на удивление быстро. Через секретаршу вызвал Фёдора и полковника.  

- Есть одна встреча, где ваше присутствие весьма желательно. Поедете со мной. Валентин Николаевич, у вас вроде на сегодня дел больше нет? – Дела были, но, разумеется, я отвечал утвердительно. Полковник начал было «возникать», но шеф его быстро пресёк. – Это не надолго. Поехали. 

- Так я домой? 

- Да, ваше присутствие, извините, в этом деле не обязательно. 

Они доехали до ближайшего скверика. Я, естественно, за ними. Уселись на некое подобие скамейки, и я кратко изложил утренние события. Полковник сходу занялся делом по существу. 

- Где и когда вы договаривались о встрече утром? 

- В кабинете Аркадия Александровича. Никто при этом не присутствовал. Никому я об этом не говорил. Домашние вообще в отъезде. 

- Я тоже ни с кем этот вопрос не обсуждал. – Небольшая заминка. Фёдор пытался что-то сказать, но полковник его перебил. 

Фёдор, достанешь отвёртку и кусачки. Я немного попорчу селектор в Вашем кабинете. – Это шефу. – Придут мои ребята и займутся его ремонтом. А мы пока съездим на место действия. 

Всё было разыграно, как по нотам. Двое парней занялись ремонтом селектора, а мы поехали ко мне. Уже без шефа. Хватка у нашего начальника службы безопасности была, что надо. Видимо, ему нужно было всё же убедиться в достоверности моих слов. Убедился. Даже показал следы. Ноги по земле волочились, когда кто-то тащил киллера на себе.  

Когда вернулись в офис, картина и здесь была уже выяснена. Селектор снова работал, и Нина вроде бы была завидно спокойна. Докладывал полковник в холле, а его ребята в это время обследовали кабинет шефа. В ящике стола нашей милой Ниночки обнаружили магнитофон. Ящик был укорочен, а магнитофон укреплён на задней стенке стола. От селектора к нему шли провода. Всё, что говорили в кабинете, при необходимости записывалось на плёнку. Трудно представить себе, что Нина об этом не знала. Вот так дела! Судя по сегодняшнему акту, это была работа «братков». Впрочем, твёрдых гарантий на этот счёт не было. 

Потом шеф звонил по мобильнику Николаю Николаевичу. 

- Это Альбиндер. Николай Николаевич, у меня к вам серьёзное дело. Мы разворачиваем новое направление. Весьма многообещающее. Курирует вопрос известный вам мой родственник Валентин Николаевич. Сегодня утром на него было совершено покушение. Нет, он жив и здоров. Нападавший убит или тяжело ранен. Его тело тут же убрали. Возможно – это неведомые нам пока конкуренты. Требуется ваша помощь. Боюсь, что кто-то пытается нам помешать. Спасибо. Буду ждать результатов. Звоните в любое время. Что можно ещё сделать? – Это уже мне. Зашёл Федор. 

- Поехали. Отвезу тебя домой. 

- Может быть, переберётесь на некоторое время ко мне? 

- Спасибо. Я в такой ситуации лучше чувствую себя дома. 

Мы ехали в машине Фёдора. Двое его парней ехали за нами. Около моего дома они вышли и обследовали окрестности. Потом я заперся и принялся размышлять. Доминировало в моих размышлениях слово «допрыгался». Собственно, в чём моя вина? 

За что меня хотят убрать? Кстати, кто? Похоже, что это нечто личное. Кто-то из друзей покойного Николая. Придётся подождать. Хуже, если на меня ополчился организованный криминал. А им и поручили расследование. Забавно. Но я ведь не мог тогда не вмешаться? Возможно, это ответ определённой группы за уничтожение верхушки, осуществлённое Фёдором с его ребятами. Просто с меня начали. Придётся подождать.  

Зазвонил телефон. Шеф сообщил, что представители наших компаньонов сейчас прибудут для ещё одного обследования места происшествия. Мне выходить не нужно, так как Фёдор с ними. Не очень компаньоны друг другу доверяют. Через часок пожаловал сам Федя. Следы нашли. Там ребята в этих делах разбирающиеся. Нашли даже гильзу.  

Киллера вычислили через два дня. По неявке на работу и по регистрационной книге кладбища. Им оказался человек, через которого наша Нина передавала кассеты. Он их сам прослушивал. Мотив – личная месть. Почему мне? Не ясно. В кабинете об этом ни слова не было сказано. Как-то догадался. Или были ещё и другие каналы утечки информации. Парень, который его ждал в машине, а потом отвёз тело домой, его друг и нынче в бегах. Им займутся. В милиции заведено уголовное дело. 

На совещании у шефа мы пришли к выводу, что вряд ли это делалось с санкции верхушки. Это действительно что-то личное. 

Продолжаем работать в нормальном режиме. Впрочем, это только так говориться. В принципе мой отъезд был предрешён. 

______ 

Постепенно экзотика кладбища как бы тускнела. Не так, чтобы совсем пропала, но высокой торжественности, душевного трепета уже не стало. Не совсем, конечно. Эти печальные ряды надгробий, эти сонмы лиц с фотографий не могли уж совсем перестать действовать на психику. Мои, понятно, на месте. Поздоровался. 

- Ну, как закончился ваш детектив? 

- Действительно детектив. Среда такая. Вполне детективная, но и весьма деньгообразующая. 

- Как же этот тип узнал про время вашего выхода из дома? И зачем он пытался вас убить? 

- Узнал случайно. Через него секретарша передавала плёнку. Обычно через другого, но тот лёг в больницу. Новый человек! Вот он и полюбопытствовал. Видимо, собирался и других прикончить. Просто с меня начал. 

- Вот так? И даже не за деньги, а из чувства солидарности что ли? Мстил за друзей? 

- Похоже, что так. 

- Я бы усомнился. Слишком благородное и простое объяснение. Что-то тут не так. 

- У вас есть другое? Это почему-то всех устраивает. 

- А что секретарша? 

- «Раскололась», но продолжает работать. Под контролем, естественно. Мне, видимо, придётся, в конце концов, уехать. 

- Повторяю, испытываю большие сомнения относительно вашей версии. Пожалуй, придётся уехать. 

- Но тогда там нужно будет как-то деньги зарабатывать. А как – ума не приложу. 

- Не паникуйте. Деньги у вас есть, а, главное, свояк вас не оставит. В общем, как я понимаю, на скуку вы уже не жалуетесь. 

- Это верно, но хотелось бы другого. 

- Угодить на вас не просто. А ведь вам опять сказочно повезло. Где вы в армии служили? 

- Полковая разведка. Но я не долго. Комиссовали меньше чем через год. 

- Так вот откуда навыки! 

Нина с детьми приехала? 

- Да, баба Лена. 

Хорошая у тебя жена. 

- Очень хорошая. Повезло. Не стал я ей всю эту историю рассказывать. Чего зря человека нервировать? Она ночами спать перестанет. Вот Колька мой дальше учиться ни в какую. Куда его пристроить, ума не приложу. В деревню его тянет, на трактор. Там дядька у него, фермерствует. Приглашает в компаньоны. Опять же, дочка дядькина ему глянулась. 

- Ну, и чем плохо? При доме парень будет, при семье. 

- Да молод ещё! 

- Это пройдёт. 

- Да жизнь скушна в деревне! 

- Не глупи, Николаич, не всем стрелялками развлекаться. 

- Конечно, я препятствовать не стану. Грузовик уже купили. Опять на стрельбище палят. 

- А тебе опять пострелять охота? 

Если откровенно, то прыти поубавилось. 

Драка. 

Жизнь идёт без приключений. Работаю много. Даже какой-то интерес появился. И деньги «заколачиваем» вполне приличные. 

С Петром мы договорились встретиться на набережной. Пётр в штатском. Сидим – на воду глядим. У Петра проблемы. Грозят услать из города куда-то к чёрту на кулички. Ему до пенсии ещё пять лет «пахать», и срываться с насиженного места, разумеется, неохота. Я понимаю, что куда-нибудь в горячую точку он бы с полным удовольствием, но в глубинную тьмутаракань интереса никакого. И с квартирой сразу проблемы. И с детьми. Пытаюсь помочь. 

- Слушай, может, кому дать надо, что бы тебя в покое оставили? 

- Может, но у меня репутация плохая. От меня могут и не взять. Кстати, твоя моей деньги подсовывает разными способами. Ты скажи, чтобы перестала. 

- Но это же от души! Я не в курсе, но вполне одобряю. Просто моя жена человек такой. Да и деньги у нас снова появились. Надеюсь, ни в чём плохом ты нас не подозреваешь? – Усмехается. Молчим. 

- Может начать искать для тебя работу? Ты мне видишься начальником службы безопасности крупной фирмы. Банка, например. Кое-какие возможности у меня теперь есть. Ты же знаешь! – Молчит. 

- Я – человек армейский. Мой опыт для таких дел малопригоден. 

- Пётр, но ты же понимаешь, что переход на любую другую работу обязательно потребует какой-то переквалификации, какого-то приспособления к новым условиям. Ты хорошо бы вписался, к примеру, в иностранный легион, но не поедешь же ты во Францию? – Засмеялся. 

- Не поеду. 

- Так что же делать? Я вижу только две возможности. Или в частную фирму, или дать кому надо. Оба решения может и не идеальны, но другие вроде не просматриваются. Может у меня воображения не хватает? – Молчит. – Зайдём – выпьем – перекусим. 

- Опять за твой счёт? 

- Ну и что? Такой сегодня расклад. Ты же знаешь, я тебе друг. Я бы в такой ситуации и не задумался. 

- Будет «заливать». Ладно, пошли. 

В ресторане многолюдно, но столик на веранде мы нашли. Официант подскочил незамедлительно. Заказали по бифштексу, салату и бутылку водки. Потом добавили пива. После всего предполагалось кофе со своим, надёжным коньяком. Дело было не в экономии. Просто по последней статистике 90% продаваемого коньяка поддельные. 

- Федя очень славную деваху себе нашёл. Глядишь – женится. 

- Отлично. Рад за него. Он теперь хоть зарабатывать стал. 

- Опять твоя работа. Кабы не ты, пристрелили бы его давно. 

- Ладно. Я вроде как герой и выдающаяся личность. А ты на моём месте поступил бы иначе? – Спокойно дожевал, запил пивом. 

- Конечно, поступил бы так же. 

- Так что ты возникаешь? Давай лучше о твоём трудоустройстве. 

- Ничего тут не придумаешь. Пошлют – поеду. Что осталось – доработаю. 

Я достал мобильник и позвонил домой. 

- Нинок, мы с Петром в ресторане на набережной. А что дома? 

- У нас Лёля с детьми. Позвать? 

- Петя, твоя у нас с детьми. Поговоришь? 

- Дай. Лелёк, мы тут с Валентином немного задерживаемся. Нина вас домой отвезёт? 

- Может нам к вам подъехать? 

- Знаешь, противно тут. Полно пьяных мужиков. Не то заведение, куда с жёнами ходят. Ну, пока. Скоро буду. – Я набрал Фёдора. 

- Федя, мы тут с Петром в кабаке на набережной. Не присоединишься? 

- А с чего это вы? Или так? 

- Да вот Петру передислокация угрожает. Обсуждаем. 

- Ладно. Сейчас Зину домой отвезу и прибуду. 

Принесли кофе. Я добавил коньяк из карманной фляжки. 

Какой-то всклокоченный субъект развернул свободный стул и буквально плюхнулся к нам за стол. 

- Мужики, уважьте ветерана Афгана! Душа горит – добавить просит. И закурить бы. Не серчайте, мужики. – Рука его уже ухватила графинчик, в которой ещё оставалось грамм 150. Пётр перехватил его руку. 

Не нахальничай. В какой части служил? – Субъект нехотя выпустил графин и, слегка запинаясь, пробурчал. 

- 151 мотострелковая бригада. 

- Командир кто? 

- Комаров Владимир. Отчество запамятовал. Володька! Парень, что надо. 

- Всё врёшь. Никакой 151 бригады в Афгане не было. Дуй отсюда и быстро. – Детина выглядел внушительно и, видимо, к такому отпору не привык. Встал и злобно зашипел. 

- Ну, вы мне заплатите. Афганца оскорблять! – Подскочил официант, но вмешиваться не стал. 

- Ты не Афганец а засранец. – Это уже было, пожалуй, ни к чему. Что этот тип дерьмо, и так ясно. Официант что-то бормоча потащил его за рукав к выходу. Откуда-то появился ражий детина в форменной фуражке и процесс выдворения пошёл быстрее. Подошёл некто. Видимо, метрдотель. Извинился за инцидент. Закончил, однако, странной фразой. «Обычно ему наливают. Афганец, всё же!» В голосе звучало завуалированное осуждение нашей скаредности. 

- Да никакой он не афганец! Уж поверьте командиру роты спецназа. Воевал там не один год. Кроме того, ты попроси, а не нахальничай. – Метр исчез. 

Вот за это и не люблю наши рестораны. – Действительно, сбили настрой, но надо было ждать Фёдора. Я снова набрал его по мобильнику. 

- Федя, ты где? 

- Зину отвёз. Собираюсь к вам. 

- Федя, тут инцидент произошёл нехороший. Пьянь, под афганца работающая, привязалась. При выходе может быть продолжение. Если сможешь, прихвати пару ребят с собой. 

- Пусть Пётр позвонит своим, а я заеду. 

- Лады, ждём. 

Пётр позвонил. Минут через двадцать снова подошёл метр. 

- Там этот афганец собрал народ. Будет лучше, если я выведу вас служебным ходом. 

- Мы ждём приятеля. Спасибо. Как он придёт, воспользуемся вашим любезным предложением. Если можно, ещё кофе. – Фёдор появился минут через десять. А события явно назревали. Субъект уже два раза заглядывал в зал, щупая нас глазами. За несколько минут до прихода Фёдора, к нам подходил милицейский лейтенант и просил предъявить документы. Я уже числился помощником директора, но по удостоверению проходил как старший охранник. Выдумали для меня такую должность. Мент отдал майору честь, и что-то зашептал на ухо. Когда он отбыл, Пётр передал мне: «Советует уходить, пока он с нарядом здесь». 

Федя присел и тут же потянулся к бутылке. 

- Стоп. – Сказал Пётр. – Всё может случиться. Ты должен быть трезвым. Потом добавим с ребятами. 

Расплатились и вышли. По дороге Фёдор сунул мне в руку кастет. «Если что, кинешь в реку.» 

Через дорогу стоял наш «Афганец» в окружении четырёх парней. Силы были примерно равны. Трое наших спецназовцев стояли в сторонке. Внушительные ребята. «Мы подойдём к парапету, а если они навалятся, подходите тоже.» 

Мы с Петром не спеша двинулись. Фёдор пошёл к ребятам объяснять ситуацию. «Афганец» и его парни не очень решительно последовали за нами. Видимо, стоя мы выглядели более внушительно, чем за ресторанным столиком. Но их было пятеро! Это, конечно, придает смелости. Сзади у нас река, а спереди пяток охламонов, которые почему-то вознамерились нас проучить. Начались не то переговоры, не то перепалка. 

- Парни, – начал Петр, – лучше бы вам не ввязываться. Мы – спецназ. Покалечить можем. – По их представлениям, на спецназ мы «не тянули», а потому кто-то визгливым тенорком выкрикнул 

- Какой спецназ? За что друга нашего оскорбил? 

- Ваш друг никакой не афганец, а мурло наглое. – Такого они снести не могли и кинулись на нас, мешая друг другу. Кому-то я успел заехать в челюсть, но тут подоспели наши, и всё было кончено буквально в одну минуту. Неприятность произошла в самый последний момент. Наш лохматый «друг» на пару мгновений вырвался из рук Фёдора и успел пырнуть меня ножичком. На крик Фёдора я среагировать успел. Присел и выставил руку. Вот руку он мне и пропорол. От локтя и выше. В следующее мгновение он уже летел на газон, получив по полной мере. И подняться сразу не смог. Остальные четверо, весьма помятые, лежали смирно. Я стаскивал куртку и пытался унять кровь. 

- Командир, разреши – я его пристрелю. Или в реку сброшу. 

- Сам бы пристрелил, но нельзя. Свидетелей много. – Заскрипели тормоза милицейского УАЗика. 

_____ 

Рана почти зажила, но повязку еще не сняли. Вот так попадаешь в совершенно невероятную ситуацию. Из одной в другую. Поневоле возникает соответствующее мнение и о тебе. А ведь чистая случайность, которая могла произойти с любым. С таким же успехом можно было схлопотать невзначай кирпич на голову. Впрочем, налей мы «афганцу», может быть, ничего бы и не было. 

- Человеческое достоинство не позволило вам это сделать.  

- Никакой вины вашей тут нет. Просто неудачное стечение обстоятельств. 

- Спасибо за поддержку, генерал. 

- Это люди такие есть, которые к себе всякие неприятности притягивают. 

- Верно, баба Лена, но чем люди то эти виноваты? 

- Да кто ж тебя винит? Ты же слышал, что Виктор сказал. 

- Вот, сука! Зря его ваш Федя тогда не пристукнул. Ну, отсидит пять лет! Да ещё и не пять. Выпустят досрочно за отличное поведение. Так ведь ещё злее будет! Ещё натворит дел! 

- Ты, Маркелыч прав, но уж очень много свидетелей было. Хлопот не оберёшься. Он того и не стоит. Да и гадья такого нынче развелось – всех не прикончишь. 

- Какие планы на будущее? «Лесные дела» вроде наладились? 

- Наладились, но привкус у них неприятный. Лес-то по сути ворованный! Документы – сплошная липа. 

- Тебя это смущает? 

- Конечно, неприятно, хотя понимаю, нынче у государства не ворует только ленивый. 

- Или неспособный. 

- Конечно, Но это их дело. Мне вот неприятно. Кстати, шефу тоже. 

- Вот уж не думаю. Это он под вас подлаживается. Свату высокую нравственность демонстрирует. У него и не такие дела были. Вроде бы кто-то на ваш этот бизнес покушается? 

- Да, Виктор Павлович. Кусок то лакомый! Назревает битва титанов. У них тоже свои криминальные структуры и свои люди в верхах. Боюсь, будет серьёзная драчка. Довольно всё это противно. 

- Естественное дело! «Люди гибнут за металл» – давно известно и ничего нового. 

- От этого всё оно благородней не становится. Особенно, учитывая применяемые методы. 

- Валентин Николаевич, о чём вы? Бизнес в полудикой стране и благородство! Что с вами сегодня? 

- Но я же не о бизнесе и нравах вообще, а о конкретных людях! Понял бы битву за хлеб насущный, но у шефа уже столько, что хватит с избытком и ему, и детям. Мне на прожитьё тоже достаточно. Дети, правда, ещё не устроены. Сейчас хоть такое оправдание есть моему участию в этих делах. А потом? 

- А потом внуки. Да и детям помогать можно до конца дней своих. Кстати, что значит «хватит на прожитьё». Это в каком качестве?. У вас же точка отсчёта – это нищенский минимум. 

- И для всего этого я должен экспортировать ворованный лес, общаться с уголовниками и прочими представителями мерзкой половины рода человеческого? 

- Я чувствую некую философическую составляющую в вашем сегодняшнем настроении. Эдак мы скоро дойдём до смысла жизни. Кстати, почему бы вам не избрать для зарабатывания денег иной путь? Скоро довыборы в нашу Академию! Не прельщает? Можно написать какой-нибудь бестселлер. Можно попытаться изобрести нечто всемирно значимое. Благодарное человечество вас не забудет. Есть и другие варианты. А повоевать не хотите? Где-нибудь за свободу угнетённых народов. Петя вам компанию составит. Да, и на счёт полвины рода человеческого – это, простите, неоправданный оптимизм. 

- Вы правы. Ваши издёвки я заслужил. Но хоть поскулить-то можно? Среди своих. Я, говорите вы, ваш наследник, но что кроме денег я унаследовал? 

- Валентин, но такова жизнь. Поскулить, конечно, можно, но как система – это не продуктивно. Можно даже всплакнуть. Дальше нас это, понятно, не пойдёт. Но изменить мир всё равно не удастся. Вы что же, всерьёз воображаете, что жизнь – это некий благоустроенный механизм, а отдельные неприятности – это случайные сбои? Помилуйте, даже неловко от вас такое слышать. Жизнь, как вам это известно, стихийный макропроцесс, весьма далеко отстоящий от чего-то упорядоченного и благоустроенного. А то, что она, к тому же, весьма далека от искусственных построений благородных умов, право же, не её вина. Вам нужно попытаться установить с жизнью более лёгкие отношения. Тогда, кстати, и уход будет менее болезненным. Если помните, у Марка Аврелия: «На всё человеческое надо смотреть, как на мимолётное. Расставаться с жизнью следует так же легко, как падает зрелая слива: славословя природу, её породившую и с благодарностью к дереву, её взрастившему». 

- Легко сказать! – Не утруждая себя стаканом, выпил прямо из горлышка. – Жаль, я не присутствовал при кончине Марка Аврелия. 

- Что-то пить стал, дружочек, многовато. 

- Как пишут в умных книгах, это естественное для человека реакция на некомфортные условия его существования. Это стремление к изменению своего психического состояния, к изменению видения мира. Это заложено в человеческую физиологию. 

- Ну, начитался. Чешешь, как по писанному. Это ты для оправдания, что ли? 

- Для объяснения. 

- А я тебе без объяснений. Спиться можно – вот что я тебе скажу. Не ты первый. 

- Баба Лена, конечно можно, но, вроде, до этого ещё далеко! 

- В современной наркологии существует убедительная на мой взгляд, теория, согласно которой алкоголиками и наркоманами чаще всего становятся психические дисгармоничные личности. Им психоактивные вещества действительно позволяют на время ослабить душевный дискомфорт. Существует мнение, что типичный наркоман – это тусклая и малообразованная личность. И само это самоодурманивание есть развлечение, прежде всего, для плебса. 

- Спасибо за комплимент. Статистически – это может быть и так, но тогда уж очень многим высокоинтеллектуальным личностям присущ этот самый элемент плебейства. 

- Пусть так. Суть в том, что они острей реагируют на душевный дискомфорт. 

- Что ни говори, но на время действительно помогает. – Я снова хлебнул. – А вообще, по существу разговора вы, конечно, правы, хотя от этого не легче. И кто умеет перенастраивать свою психику? На Западе, так хоть психоаналитики есть. У нас же – сплошная самодеятельность. 

- Возможно, вам сможет помочь даже просто грамотный невропатолог. А ещё лучше – психиатр. В конце концов, тут несомненно есть физиологическая составляющая. Возможно, что какой-нибудь антидепресант… 

- Правдоподобно, хотя и забавно. Лечение мировой скорби таблетками. Мой антипод – Колька. Всегда бодр, весел и жениться собирается, отрок неразумный. 

- Просто молод. Митохондрии работают «на всю катушку». Мир воспринимает упрощённо. Так бы ему всю жизнь и продержаться. 

- Зло вы это, генерал. 

- Шучу. Но вообще-то люди разные и мир воспринимают по разному. Человек успешный, везучий чаще всего считает, что мир устроен справедливо и разумно 

- Я уж говорил, грузовик в приданное купили. Хотел новый, но мой практичный сын предпочитает слегка поддержанный. 

- А как невеста? 

- Ей шестнадцать. Хороша, конечно. Отец – мужик крепкий. Кольке очень рад. Работник, что надо. А тут ещё грузовик! И богатенький папаша. Вот только Колька оружие просит! Нынче в деревне оно конечно нужно, но пацан же ещё! 

- Дайте на хранение тестю. 

- Колька обидится. 

- Ничего, что-нибудь придумаете. 

- Знаете, Виктор Павлович, я у них побывал в гостях. Почти городская обстановка. Вот только газ балонный. Зло капитализм над марксизмом подшутил. Помните насчёт стирания граней между городом и деревней? При покойном социализме – это у нас не очень получалось, а вот при капитализме вполне. У нас в России пока в зачатке, а на Западе, особенно в Штатах, так полным ходом. Баба Лена, что бы им в подарок купить? 

- Пулемёт. 

- Да погоди ты, Маркелыч. Пулемёт не пулемёт, а автомат нынче фермеру и не помешал бы. Они тем более в стороне от села живут. Сколько мужиков в семье-то? 

- Трое. Кроме отца, ещё дед и младший сын. Четырнадцать лет парнишке. 

- Автомат – это не помешает, но что за такой подарок на свадьбу то? Деньги невесте подари. 

- Отберут и на животноводство пустят. 

- Поведи сам знаешь куда, и приодень девочку. 

- Баба Лена, там своих то поди никого и не осталось. Да и зачем? В магазинах всё есть. Времена дефицита прошли. Обдерут, конечно. 

- Верно. Забыла. Нина твоя как? 

- С Ниной порядок. 

- Повезло тебе с женой. Старики её живы? 

- Живы. Кроме Нины никто им не помогает. Танька вдруг объявилась. Дитя хотела не лето подкинуть, а старики не взяли. Старость – слабость. А Танька не понимает. Обиделась. Вовка так и вовсе носа не кажет. Нина у них главная опора. Ну, и внуки, Мишка с Андрюшкой. Днями ездили старикам уголь завозили. Перемазались как черти, но приехали довольные. 

- Нина – опора, это, надо понимать, твои деньги? 

- Почему мои? Наши. И зря ты так на деньги упираешь. 

- Внимание тоже многого стоит. 

– Вы подарите Николаю свою Тойоту. Аркадий Александрович собирается вам отдать Толин ВМW. 

– Что-то не слышал. 

- – Услышите.  

Допил бутылку и отбыл. 

_____ 

Действительно, в конце рабочего дня после деловой беседы, обсуждали мы с Аркадием Александровичем предстоящий приезд внука. Люда снова беременна, что нами бурно приветствовалось. К концу беседы шеф сказал: «Толин ВМW стоит без дела . Заберите его себе. Он почти новый. А свою Тойоту подарите на свадьбу Коле. – Я вздрогнул и поблагодарил. 

____ 

День был сложный. Удалось провернуть очередную «лесную» операцию. Но шеф получил сигнал, что наши «претенденты» сделали сильный ход: сумели таки задействовать против нас прокуратуру. Нам заблокировать эти действия не удалось. Разумеется, проверка документации была нам крайне нежелательна. Собственно, вся операция строилась на том, что документальную часть мы брали на себя. Что ж, не всегда победы. Мы не плохо на этом деле заработали, и сейчас разумно было отступить. 

Совещание, которое собрал шеф, носило скорей информационный характер. Компаньоны поочередно докладывали о неуспехах в своих попытках противостоять наступлению противника. Этим вина за неудачу как бы раскладывалась на всех. Главным образом не сработала милицейско-прокурорская «крыша». Но винить их, оценивая силы противостоящие, никто не стал. В разгар совещания зашёл наш полковник и тоже с неутешительными вестями по своей линии. Возмущение было единодушным. Я про себя ухмыльнулся, отмечая трогательное единство представителей кругов весьма различной ориентации. Скажем так, что бы ни употреблять более сильных выражений. Во истину, в деловом мире нет друзей, но есть интересы. Разумным решением представлялось лишь одно – «рубить концы». На этих условиях наши противники соглашались тоже прекратить активные действия, т. е. "не спускать на нас собак». И это не от доброты. Комиссия по проверке документов могла привести к закрытию бизнеса вообще. Мы теряли немалые деньги, но шеф почему-то оставался спокоен. Больше всех неистовствовал криминал. Всё они прекрасно понимали. Не хуже нашего. И то, что разумней всего в данной ситуации отступить, за что и проголосовали. Но когда людям перекрывают доступ к большим деньгам, не все способны сдержать свои эмоции. Вполне могут обрушиться на шефа, забыв, что это он всё организовал. И что дело худо-бедно принесло не один миллион. Но, вроде, обошлось. Николай Николаевич даже высказался в том духе, что спасибо надо нашему директору сказать и за то, что поимели. «И будем надеяться, что наш дорогой А.А. измыслит что-нибудь новенькое.» Ну, и слава, как говориться, богу. От этой братии всего можно было ожидать. 

_____ 

Последний бой. 

У меня снова появилась куча свободного времени. Свой ВМW я оставил на стоянке, а сам пошел привычной дорогой к своим. Без машины путь был не близкий. По дороге завернул к Иркиной могиле. Тут я бывал редко. Всё заросло и с пол часика мне пришлось потрудиться. Моя бывшая жена безмолвно созерцала меня с грустной улыбкой. Я тоже работал молча. Закончив, позволил себе чуточку расслабиться, отсалютовав Ирке на фото бутылкой, 

- Спасибо, что помнишь. – Я вздрогнул, но продолжал молча пить.- Какую дурацкую жизнь прожила! – В голосе слышались слёзы. Что тут можно было сказать? И соглашаться неловко, и противоречить бессмысленно. Немного погодя, заметил. 

- А другие, ты думаешь, прожили много умней? Да и разница в чём? Кончают все одинаково. – Это я уже конечно лукавил. Срабатывало всегдашнее чувство вины ещё живущих перед уже умершими. 

- Милый мой, не надо притворяться. Меня уже не обидишь. Тебя я ни в чём не виню. Конечно, всех закопают, но что останется после тебя и что после меня? 

- Ты считаешь, что главное в этом остатке? 

- А в чём же ещё? Это великие люди что-то совершают при жизни. А мы, как ты говорил, рядовые производители прибавочной стоимости. – Какие-то это были необычные для Ирки слова. Я чувствовал себя неловко и снова глотнул из бутылки. Даже не знал, что и сказать. – Знаешь, если бы мне подарили всё с начала, то мало бы что по сути изменилось. Потому что я – это я. И ничего тут не поделаешь. А что бы прожить по-другому, надо быть другим человеком. Но это была бы уже не я. – Пожалуй, всё верно. Не знаю, что и сказать. 

- Ты, наверное, права, но что же тут поделаешь? Так оно устроено. Кому что выпадает. Я от своей жизни тоже не в восторге. Особенно за последние годы. Конечно, хорошо бы всё заранее знать, заранее спланировать, заиметь определённые способности и всю жизнь успешно заниматься нужным людям делом. Оставить заметный след в истории цивилизации и почить с миром в окружении любящей семьи, благодарных учеников и опечаленного человечества. Только это же всё сказки! Не переживай понапрасну. Оглянись вокруг! Ты же не одинока. 

- Это ведь я напустила на тебя Ашота. Я и подумать не могла, что ты можешь вот так взять и убить. Прости меня. Может это и хорошо, что его парни меня придушили. Ну, прожила бы ещё сколько-то лет, переспала бы ещё с десятком мужиков. Наделала бы ешё подлостей. А так! Может, и тебя избавила от неприятностей, потому что ты с такой лёгкостью убиваешь, убил бы и меня. Чтобы перестала тебя «сосать». Кто знает? 

Может быть. – То, что она говорила, тяжело было слушать.  

- Теперь что уж гадать? – Немного погодя, встал и чинно попрощался. 

- Да, да. Иди, конечно. Они тебя уже ждут. Будь осторожен. – Последнее замечание я тогда как-то не осознал. 

Сегодня у меня по плану были стрельбы, а это всегда сопряжено с некоторой опасностью. Вытащил из сумки своего новенького «Макарова», надел глушитель и сунул за пояс. Было как всегда пустынно и тихо. В одном из проездов увидел машину и двух стариков, копошившихся у чьей-то могилы. Обошёл их. 

К моим подходил сегодня с тыльной стороны. Благостную тишину прервал резкий голос генерала.  

- Остановитесь. Вас уже ждут. Быстро пригнитесь. 

Подчинился не задумываясь. Достал пистолет и затаился. Кто? Кому я нужен? После сдачи позиций в лесном деле, для кого я мог представлять угрозу или вообще быть препятствием? Но всю эту круговерть в голове я прекратил. Следовало защищаться, но от кого? Сколько их. 

- Их двое. Поднялись и идут. Один справа от вас, другой слева. Очень тихо перебрался под защиту памятника Шафоростова – младшего. Напряженно вслушиваюсь. 

- Где они? 

- Слушайте. 

Ждал довольно долго, вжавшись спиной в камень. Уже хотел приподняться, как услышал. Кто-то шёл очень медленно,  

явно стараясь не шуметь. Поднял пистолет. Ох, пить не надо было. Увидел правого. Стоял ко мне боком и медленно озирался. Я прицелился. Шагов пятнадцать. В тишине кладбища даже выстрел с глушителем был отлично слышен. Его развернуло, но было уже не до него. Левый успел повернуться и, видимо, только что меня заметил. Выстрелили почти одновременно, Пуля щёлкнула по камню, а его откинула назад. Правый почему-то перекладывал пистолет в левую руку, опускаясь одновременно на колени. Спокойно две в грудь. Пока он падал, я перебрался за памятник. Левого тоже не было видно. 

- Уходите. Третий вышел из машины и движется к вам.  

- Спасибо. Ухожу. 

- Молодец, Валентин, ты их обоих достал. Попомнят, сволочи. 

Пригнувшись, побежал в сторону. За чьим-то надгробьем снова присел и оглянулся.  

- Уходи быстро. Только не по дороге, а напрямки. 

Напряженность не покидала меня до тех пор, пока не выехал на шоссе и затерялся в потоке машин. Слегка отпустило. В голове какая-то ватная муть. «Всё. Это последнее везение. Бесконечно так продолжаться не будет. Всё. Надо сматываться. А семья? Ох, плохо дело.» 

Аркадий Александрович ещё был в офисе. Кратко поведал всю историю. Вызвали полковника и Фёдора. Попросили повторить. Когда закончил, все довольно долго молчали. Уловить какой – либо смысл в происшедшем было трудно. На случайное нападение не похоже. С лесным делом мы покончили. Бизнес-смысла в происшедшем никакого. Спасла меня случайность. Не заверни я к Ирке – валялся бы там с простреленной напоследок головой. 

- Валентин Николаевич, всё. Немедленно уезжайте. Мы, конечно, будем разбираться, но вы уезжайте. Завтра же начинаю оформлять документы на выезд. – Шеф был категоричен. Я бы сказал, оправданно категоричен. – Нина всё поймёт. Потом и она к вам приедет. Рисковать не будем. Мы выясним, кто и зачем это сделал. Вам необычайно повезло, но вечно так продолжаться не будет. 

- Вероятней всего, это отголоски «лесных» дел. – Заметил полковник. Сейчас же займусь этим вопросом. Федор молчал, и, как мне показалось, с интересом меня разглядывал. Видимо пытался совместить в своём сознании два образа. Своего приятеля в очках и с иными признаками интеллигентности и человека, сумевшего уже не в первый раз выкручиваться из довольно сложных ситуаций. Прикончив сегодня, к тому же попутно, пару профессионалов. И уже не первый раз! Примерно так смотрел на меня, только с оттенком страха, покойный Гена. Ну, что ж! Уж какой есть. 

____ 

Дома пришлось всё рассказать. Ну, не всё, конечно, Впечатление на мою жену это произвело странное. (Ребятам выдали упрощённый вариант, т.е. ещё более упрощённый.) Её можно было понять. Уж очень всё походило на сцену из очередного американского боевика, и никак не согласовывалось с её обыденным представлением о своём муже. Я явственно чувствовал некий холодок недоверия. Тщательно скрываемый. И некоторой растерянности. Что ж, сам виноват. 

Слонялся по квартире, когда позвонил Пётр. От Фёдора всё ему уже было известно. Сошлись на том, что надо подождать, пока наши разберутся. Нина сидела рядом и внимательно слушала. 

Аркадий Александрович позвонил поздно вечером. Звонил по мобильнику на мой мобильник. Молниеносное расследование было завершено. Я хотел, чтобы Нина послушала, хотя параллельной трубки к таким телефонам почему-то нет. Но можно было услышать, просто прижавшись друг к другу. 

Версия, предложенная противной стороной, была проще простой. Приказ на ликвидацию был получен ранее (спокойно так произносится!), а отменить его не успели. Досадная случайность. Комплименты в мой адрес. Виновные понесут наказание. Я спросил, насколько можно этому верить? Последовало довольно длительное молчание. 

- Трудно сказать. Похоже на правду, поскольку придумать другое объяснение трудно. Но рисковать не будем, и уехать нужно всё равно. Дело в том, что на этом «лесном» бизнесе они ничего не поимеют, хотя это им ещё не известно. – Что-то шеф разговорился. Мобильник – мобильником, но всё же! – Те, кто работал с нами – это, если можно так выразиться, нелегалы. Они, по сути, крали у главного хозяина. Теперь у них большие неприятности. Как обычно, жадность сгубила. Когда наши преемники узнают, будет большое недовольство. Но мы тут совершенно не причем. Не отбери они дело у нас, оно всё равно бы и для нас закончилось. А у них и не началось. Тоже кое у кого будут неприятности. Но к вашему случаю – это не имеет никакого отношения. Подробней поговорим завтра. Я оформляю вам не переезд, а служебную командировку. – Фу, мне сразу стало легче. – И Нина сможет приехать к вам буквально через пару недель. 

______ 

Мы сидели в нашем полисадничке. 

- Мне не хочется жить в Израиле. Особенно из-за детей. 

- Может зря? Приедешь – осмотришься. Я тоже не чувствую себя евреем. С другой стороны, там у меня будет работа. В фирме Аркадия. На наши деньги можно неплохо жить в России, но не в Израиле.  

- Может быть, переедем жить в другой город? Начнём, как говорится, новую жизнь! Тоже свои проблемы. Ну, посмотрим.  

Внизу, на том берегу нашей речушки набирал скорость пассажирский поезд. Светились окна, и вагон за вагоном исчезали за поворотом. Что-то на меня накатило. Какая-то разрядка накопившейся за день напряженности. Прижался к жене, а она положила голову мне на плечо. 

Какие только выкрутасы не проделывает с нами жизнь! Всё так зыбко. Особенно в нашей стране. И в любой момент всё может кончиться. Занесло же меня в такую ситуацию! Действительно, уезжать надо и жизнь менять.  

- Ты – моё самое дорогое. Ты и дети. А славные у нас ребята! – Я взял её руку и прижал к своей щеке. 

Ничего. Как ни будь, переживём. 

_____ 

Завтра я улетаю. С утра поехал к своим. Тишина. Никто меня не приветствовал. Обошёл памятник молодого Шафоростова. След от пули на месте. Значит всё было. Никаких тел, разумеется, не обнаружил. Сел за столик и отпил немного. Тишина. 

- Попрощаться пришёл. Жизнь вы мне спасли. А что я могу для вас сделать? Спасибо вам за всё. Вы мои главные собеседники и друзья. – Тишина. Генерал чуть насмешливо глядел на меня с портрета. Баба Лена – молодая и задорная, вообще смотрела куда-то вдаль. Маркелыч смотрел на меня, но думал явно о себе. Как это он получился с шашкой и лихими усами! Тишина. Я даже забеспокоился. 

- Где вы? Я что-то не так сделал? Ну, простите. Не оставляйте меня! – Обычное кладбищенское безмолвие. Я вскочил и бросился к Ирке. По дороге немного успокоился. Почему? Что такого произошло? 

- Ира, здравствуй. – Тьфу, что я такого говорю? Ира, где ты? – Красивая женщина на фотографии, остранённо улыбаясь, смотрела куда-то мимо меня. Всё. И здесь всё. Что-то оборвалось. Что-то кончилось. 

___ 

Обнял на прощанье Мишку с Андрюшкой. Нина всплакнула. С Колей мы попрощались ещё вечером. У него сегодня дела. Фермерская жизнь – напряженная. Мельком отметил ребят Фёдора среди провожающих. Опасности вроде как нет, но кто знает! А может быть и впрямь глупая случайность. 

Мерно гудели моторы. Привычно тянуло вздремнуть. Что ж, самое время подводить итоги. Конечно, первое время – новые впечатления. Люда с Толей должны встретить. В Европу можно будет съездить. Побездельничаем. Даже всю жизнь до посинения вкалывавший Антон Павлович писал, что счастья без праздности не бывает. Если ненадолго, конечно. А потом? Да, так итоги. Даже не знаю, что и сказать. И жив то чудом. В сущности, дорого стало мне знакомство с Аркадием Александровичем. Как оценить прошедшее? Мой армейский сержант, который натаскивал нас, был бы, думаю, мной доволен. А я? Что ж, пока всё хорошо для меня кончалось. Стало быть, я тоже должен быть доволен. Но что-то никакой радости не испытываю. И будущее страшновато. Хорошая у меня семья. Кто сказал, что счастлив тот, кто счастлив дома? Не абсолютная истина, но что-то в этом есть. Не очень хорошая работа, но хорошие друзья, новая родня и переделки, в которых рискуешь жизнью! А основная то часть этой жизни уже позади. Жаль, конечно, но, что ни говори, я действовал. В нелёгких условиях нашего социального бардака семья моя не только не бедствовала, но, в общем, жила хорошо. Это моя заслуга, хотя, честно говоря, мне попросту везло. Мне очень везло! А в чём был главный смысл этих моих уже минувших дней? 

А вот в этом и был. В семье, детях. В борьбе за …жизненные блага. Да, для нас – рядовых производителей прибавочной стоимости…Стоп. Когда это я её производил? Когда преподавал – конечно. Когда с Генкой работал – несомненно. Потом с этим стало хуже. Деятельность в фирме Аркадия Александровича к производству чего-то полезного можно отнести только отчасти. В той мере, в которой мы занимались там торговлей. Но не это же доминировало! Не это давало главную прибыль. Вот, кстати, человек, который пытается и капитал наживать, и невинность соблюсти. Кавычки бы надо поставить, да не помню, чьи это слова. Не могу сосредоточиться. 

Жизнь в основном – это стихийный процесс. У кого как складывается. Конечно, если бы я мог выбирать! Но жизнь возможности выбора жёстко ограничивает. Конечно, хорошо бы иметь некую достойную жизненную философию и ей следовать. Некую законченную мировоззренческую систему. Может быть, в незафиксированном, неоформленном виде у меня такая система и есть! Ведь есть же вещи, поступки, которые я стараюсь не делать, не совершать. Какие-то не- писанные правила, которые я стараюсь соблюдать. И если нарушаю, то чувствую, что делаю плохо. Но повседневная жизнь – этот, по преимуществу, мусор мелочей, ставит порой в такие ситуации, что следование какой-то строгой жизненной философии весьма затруднительно. Да и вся эта философия на интуитивном уровне. Иногда совершаешь явно скверные поступки. Осознаёшь это, но всё же совершаешь. Время, правда, скверное. Жёсткое. И цена за соблюдение своих же принципов бывает неимоверно высокой. И получается, что принципы принципами, а поступки поступками. И от всей твоей философии только и остается, что понимание скверности того, что делаешь. Но ведь всё равно делаешь! Может легче жить, когда не понимаешь? Хренов из меня философ. Наверняка, нехорошо было продавать за границу ворованный лес. И я ведь знал это, но тем не менее… И что же мной двигало? Жадность? Скорей, забота о своей семье. Мир ведь таков, что если у тебя не будет – никто тебе не подаст. Так разве плохо? Я имею в виду заботу о своей семье. Но, если разобраться, происходит это за счёт других людей, которых ты, в сущности, обкрадываешь. Ты ловчей, от природы умней, изворотливей. Вот и пользуешься этим. А они из-за таких как ты, страдают. Аморально? Предположим. Но ведь на этом чуть ли ни весь мир рыночной экономики стоит! (А другого уже нет). Мир, стало быть, аморален? Похоже на то. Для самооправдания, во всяком случае, очень удобно. Но вряд ли ты рискнешь вписать это в свою жизненную философию. Нет, в философы я не гожусь. И вообще, что-то не получается подведение итогов. И с философией. Будем продолжать существовать на базе интуиции, духа, поскольку никакой умоперемены во мне не произошло. Платон, помниться, писал, что творения здравомыслящих затмятся творением неистовых, т.е. действующих не рассудочно, а по наитию. Вот этим и будем продолжать руководствоваться. Конечно, это не абсолютно, но как доминанта… 

Мирно гудят моторы. Чувствую, что засыпаю. И зачем мне этот Израиль? А почему бы, собственно, и нет? Ведь всего лишь командировка! Да и какие альтернативы? Жизнь со стрельбой? А что было делать? Если государство тебя не защищает, то полное твоё право защищаться самому. Что я и делал. Как мог. И впредь буду поступать так же. А в Израиле ортодоксы. Даже ультра-ортодоксы! Вот бы найти умного и потолковать! Засыпаю. Странно. Где волнения в предверии новой жизни? До сна ли должно быть! Но я засыпаю. «Что день грядущий мне готовит?» Что-то мелькает перед глазами, невнятица какая-то. И последнее осмысленное: «Чужая жизнь и берег дальний.» 

____ 

Конец первой книги. 

Оглавление. 

Часть первая. 

1. Будни…………………………………………… 2 стр. 

2. Баба Лена. …………………………………….. 6 

3. Маркелыч. …………………………………….. 9 

4. Семейные проблемы. ……………………… 12 

Часть вторая. 

5. Другая жизнь. ………………………………… 32 

6. Любовь. ………………………………………... 38 

7. Разгул демократии. …………………………. 51 

8. Суд. ……………………………………………… 58 

9. Фирма – 1 ………………………………………. 60 

10. Стрельба. ………………………………………. 63 

11. Генерал – 1. ……………………………………. 68 

12. Фирма – 2. ……………………………………… 70 

13. Генерал – 2. ……………………………………. 72 

14. Первый «наезд». ……………………………… 74 

15. Опять стрельба. ………………………………. 82 

16. Шантаж. …………………………………………. 92 

17. Генерал – 3. ……………………………………. 97 

18. Крах. ……………………………………………... 130 

Часть третья. 

19.Дела семейные. ……………………………….. 134 

20.На «счётчике». …………………………………. 144 

21.Увольнение. ……………………………………. 172 

22.Борьба за выживание. ………………………. 178 

23. Антитеррор………………………………………184 

24.Последствия. …………………………………… 189 

25.Покушение……………………………………….. 180 

26.Драка………………………………………………..196 

27.Последний бой. ………………………………… 207