- У них же микроскопы, а мы что? На пальцах! – возмутился, как будто без причины, Лев Соломонович.  

Хорошие разговоры у нас часто начинаются вот так, без причины, едва мы поставим пиво на широкую стойку у окна с видом на пруд. Эх, хорошее местечко эта древняя, совковская еще пивнушка «Пиво – воды». Сколько здесь мировых проблем решено – английский парламент бы позавидовал! В нашей маленькой компании люди самых разных профессий и кругозора, даже бывший поп есть. Вот так по пятницам после работы соберешься – и… неизвестно, куда разговорами вырулишь. Сегодня, судя по началу, предполагалось пройтись по научным проблемам, но ведь это – только поначалу.  

Палыч интеллигентно продул ноздрю в сторону, свинтил пробку с «Высоты» и добавил всем по три «бульки» в пиво.  

- Та шо ты, Соломоныч! «Зато мы делаем ракеты, перекрываем Енисей». Ну, с пятницей! Якщо людина не пье, то або вона хвора, або подлюка.  

Выпили. Некрупными глотками.  

- Соломоныч, вот как человек науки скажи, а ты на компе шаришь? – поинтересовался Палыч. Нахрен тебе мелкоскоп, если в интернетах любую хренотень найти можно? Хороший юзарь за неделю на доктора наук диссертацию напишет. Хреново работаешь, если до сих пор в МНСах ходишь. Теперь вся наука – на столе, в компе. Даже на работу можно не ходить, из дома хошь – фирмой руководи, хошь – контракты заключай, хошь – любуйся, как дети учатся, на собраниях краснеть не надо. Опять же: поработал десять минут – отдохни полчасика, в танчики сыграй, на девок полюбуйся.  

- Во-во! – встрепенулся бывший батюшка Николай, – Девок им! Беса тешить! От неверия всё, от отсутствия духовности истинной.  

- Ты сам-то чего в отставку вышел, воздержание утомило? – съязвил Палыч.  

На таких разговорах отец Николай всегда заводился, начинал горячиться, доказывать, что вера – она в душе, что церковь веру похерила, в коммерцию ударилась, в гордыню и администрирование, что нельзя на бесовских мерседесах в рай въехать… На это у Палыча припасена была шкода про шайтан-арбу. Ну да, дорога у разговора была хорошо замощена, и то: который год вместе отдыхаем. И никаких обид: вроде – всё в шутку, хоть и всерьёз. И треп, и мыслями обмениваемся.  

Соломоныча, видно, работа совсем ушатала, про веру не хочет, на науку опять сворачивает:  

- У этих кандидатов и дипломы, и награды, образование академическое, а говорит: «Что вы мне тут пикетировку устраиваете? Проведите иденфекацию». Ну скажите, Николай Павлович, любезный, сколько Вы до прорабов шли? А начальником управления во сколько стали? То-то же! А тут в тридцать пять – и уже институтом руководит, и звания у него, и то, и сё!  

Отец Николай еще отхлебнул и пробасил:  

- Гордыня! … Бога в душе нет! Без веры гибнет Русь! Брат на брата, отец на сына с сапожным ножиком готовы пойти! Эмэмэмы головы кружат, интернеты мать – отца заменяют! Прости мя, Господи, грешного!  

…Четверо нас. Я – самый молодой, начинающий журналист. Больше в силу возраста слушаю, чем высказываюсь. Как в этой компании оказался? Первый гонорар «обмывал». Сначала в одиночку, потом в умный разговор встрял – и приняли, как родного. А было это историческое событие уже лет пять как….  

Соломоныч не унимается:  

- Любая вера, отец Николай, ограничивает кругозор, зашоривает видение мира и понимание сути вещей и явлений. Вы вот что полезного можете предложить человечеству? Только чисто своего, не из духовных книжек?  

- Лев Соломонович, а наука-то что предложила? Упаковки неперерабатывающиеся да продукты полусинтетические?  

- Наука, отец Николай, человечество в космос вывела!  

- Да хрен ли с этого космоса? – тонко поддерживает отца Николая Палыч. – Деньги на ветер! Лучше бы на земле порядок наводили. Вон, стройку спорткомплекса затеяли, губернатор приехал, кирпич заложил, забор поставили – и деньги кончились. До следующих выборов.  

…Так к концу операции «чистое донышко» мы страсти накалили, что отец Николай грохнул пустой кружкой об стол, пнул со звоном бутылку из-под «Высоты» и заявил:  

-Ах, так?! Значит, без веры человечество проживет? Наукой вашей? Ладно, мне-то верите? Или и я для вас – место пустое?!  

- Тебе, отец Николай, верим безоговорочно! – поручился Палыч за всех нас, – Ибо наш ты, как корень от корня, семя от семени и прочее!  

- Тогда айда за мной!  

Вывел нас отец Николай на берег пруда и сказал:  

- Помните, как Иисус по водам ходил? Вера!!! Только вера! Поверьте и вы, что можете! Мне поверьте, себе поверьте, в Бога поверьте, и – айда!  

- С Богом! – пробормотали мы нестройно и пошли, обнявшись и покачиваясь, через пруд к другому берегу. Гимнов церковных не знали, молитв не знали, поэтому шли под песню «Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам». Сильно верили, поэтому шли без страха. И чего бояться, если Бог и отец Николай с нами? Только равновесие трудно держалось, на имени Господнем, а так – ничего, дошли! Дошли, отец Николай нас перекрестил, сказал:  

- Ну вот, помогла вера, вела нас только она неустанно. Согласны?  

- Ну ты, отец Николай, шаман, однако! – восхитился Палыч. – Это дело отметить надо!  

… И мы вернулись за наш стол и продолжили разговор, теперь уже не сомневаясь, что вера – та же наука, только не открытая еще.  

…Было хорошо: тепло и душевно. А за окном мела легкая декабрьская поземка. 

Досточтимый сэр Артур Игнатиус Конан Дойл,  

Осмелюсь предложить Вашему вниманию очередную историю с мистером Холмсом, дабы Вы подправили её Вашей мастерской рукой.  

Итак, это произошло на прошлой неделе, в пятницу. Было обыкновенное туманное утро, и мы коротали его с мистером Холмсом дома на Бейкер-стрит, 221-b, ожидая завтрака и очередной загадки. Холмс, по обыкновению, сидел в халате и курил трубку а я решил почистить пистолет, но Холмс вдруг предупредил меня:  

- Ватсон, не увлекайтесь, через десять минут появится инспектор Лейстред!  

- Что Вы, Холмс! Утро! Инспектор в это время …, – не успел ответить я.  

- Вот-вот! Пятница, Ватсон! Мисс Хадсон печет свой знаменитый яблочный пирог, а роза ветров сегодня прямёхонько на полицейский участок, так что ждём! Я даже догадываюсь, какая у него сегодня проблема, а вернее сказать – повод. Подайте-ка вчерашнюю газету! Видите, на развороте «Кто убил старушку?». Советую просмотреть хотя бы по диагонали. Заодно можете предложить и свою версию или вариант действий, думаю, что наша совместная работа кое-что дала и Вам.  

Ровно через десять минут раздался стук во входную дверь.  

- Это он, Ватсон! – сказал Холмс, – Только Лейстред не хочет учиться пользоваться звонком, потому что боится электричества!  

Да, это был инспектор. По обыкновению он протопал по коврам мисс Хадсон в грязных ботинках к столу, прямо с порога начав подвязывать салфетку на грудь.  

- Ну что, Холмс, читали? – спросил Лейстред, подвигая приготовленную мной для себя тарелку под пирог, – Уж это-то дельце Вам явно не по зубам! Да-да, я имею в виду ту старушку, про которую не хочет давать показания ни одна соседка!  

- А вот и мы! Здравствуйте, инспектор, Вы, как всегда, вовремя! – поздоровалась мисс Хадсон, ставя на стол своё кулинарное чудо – яблочный пирог, присыпанный сахарной пудрой и поджаренными орешками.  

- Подумаешь – дельце! – хмыкнул Холмс, кладя трубку. – Да любой дебил предложит десяток вариантов. Ватсон, у Вас есть какие-нибудь соображения?  

- … Ну, можно устроить через редакцию газеты конкурс криминального рассказа про убийство старушки. С призами от полиции.  

- Блестяще, Ватсон! – воскликнул Холмс, – И посадить победителя года на три! Я давно говорю, что писаки – самые вредные элементы в Англии, хуже только будущие олигархи из России! Несомненно, преступник не может не похвастаться, как ловко он обстряпал какое-нибудь дельце! Лейстред, с Вас причитается!  

Лейстред не смог достойно ответить, так как его рот был плотно забит пирогом, но мисс Хадсон, разливая по чашкам чай, предположила:  

- Холмс, думаю – не все писатели дебилы, встречаются и просто болваны. Кстати, этот репортер довольно хорошо описал склочный характер убитой. Я даже прониклась определенным уважением к убийце, хотя сама, конечно, против таких крайних мер.  

Лейстред, наконец, проглотил нажеванное и, беря мой кусок, сказал:  

- Конкурс – это ново! На это преступник может попасться! Дело в том, что полицию соседи вызвали, когда покойная уже была ими приготовлена к погребению, а в доме наведен порядок. Соседи – выжившие из ума пенсионеры, что с них взять?! Удивляюсь, как этот проныра-репортер что-то успел. Мы вызывали его в участок, просили представить все фотографии места преступления, но кроме этой, напечатанной – увы…! Ну так что, Холмс, кто же убил старушку? – и Лейстред потянулся за куском Холмса.  

Холмс, вздохнув и снова раскуривая трубку, произнёс:  

- …Естественно, садовник! Нетрудно догадаться. Во-первых, между кустов лежат окровавленные садовые ножницы, посмотрите внимательнее – вот ручка среди листвы. А во вторых, Лейстред, Вы просили показать только фотографии места преступления, то есть сад, а я бы попросил все снимки. Все без исключения. И в гостиной на зеркале кровью старушки и типичным почерком садовника наверняка оказалось бы написано: «Нинавижу розы и тибя старая склочная скряга. Садовник Артур». К сожалению для Вас, Лейстред, и к счастью для садовника доказать уже ничего нельзя, зеркало вымыто, а по отпечаткам пальцев вы работать еще не научились.  

- Ну-ну, Холмс, еще скажите, что преступника можно установить по волосу или какой-нибудь ДНК-манынка. Нет уж, вариант Ватсона намного перспективнее. Пойду-ка я лучше поговорю с начальством про достойный приз, на который клюнет настоящий убийца, – пробормотал Лейстред, наматывая на шею кашне.  

Мисс Хадсон собрала на поднос остатки нашего завтрака – тарелку из-под пирога и крошки со стола:  

- Джельтмены, чашки можете не мыть, а я, пожалуй, приготовлю обед. Что-нибудь из овсянки. Инспектор просто ненавидит овсянку. У вас хотя бы будет шанс!  

Когда мисс Хадсон вышла, Холмс взял скрипку и, не выпуская трубки изо рта, сыграл свой любимый Каприз N24 Паганини, ля-минор. Помните, тра-тарарарара-та, тра тарарарара-та …Потом отложил инструмент, трубку и вздохнул:  

- Вы не находите, Ватсон, что садовнику определенно повезло?  

- Позвольте, Холмс, но как Вы догадались? И эта надпись кровью…. Просто поразительно!  

- Ну, имя Артур – первое попавшееся, а надпись я придумал, Ватсон. В Вашем стиле, для большей художественной выразительности…. Садовник не умеет писать. Обратите внимание, репортер привел текст договора и особо отметил крест вместо подписи. Ну, и вот это место: «Настоящий Договор является бессрочным и разрывается автоматически только после смерти одной из сторон». А на предложенных финансовых условиях мог бы работать только полный идиот или преступник, скрывающийся от правосудия. Заметьте: оба варианта чреваты одним и тем же печальным концом.  

На этом заканчиваю.  

Выражаю неизменное почтение Вам, желаю здоровья Вашей жене Луизе.  

Согласно нашим прежним договоренностям можете напечатать эту историю под своим именем, хотя советую подождать с публикацией до конца конкурса.  

Ваш Ватсон. 

Борис Сподынюк. 

Не на равных играют с волками егеря, 

Но не дрогнет рука, 

Оградив нам свободу флажками, 

Бьют уверенно, наверняка. 

В.Высоцкий. 

Рассказ. 

БОЙНЯ. 

Пристрастие к охоте я получил в наследство вместе с ружьём отца после его смерти сорок лет назад. Случилось так, что первым моим наставником в охотничьей науке был мой однокашник по техникуму Вячеслав Вуськов, который, в то время, был уже капитан милиции и служил в регистрационно – экзаменационном отделе ГАИ одесской области. Я же работал в должности главного механика в специализированном строительном управлении. Как это произошло, читатель может прочитать в моём рассказе «Охота пуще неволи». Поскольку я имел твёрдую руку, острое зрение и прекрасный глазомер я вскоре стал одним из лучших охотников в нашем охотничьем коллективе. Меня с удовольствием приглашали на охоту потому, что знали если на меня выйдет дичь, то уйти ей от меня не удастся. Чтобы всё-таки быть более объективным должен сказать, что были случаи, когда я мазал, но никогда не расстраивался по этому поводу. Иногда, даже, был рад промаху думая: « Вот повезло зверушке, пусть живет и размножается». 

Мой отец был военным лётчиком, и когда в связи с возрастом ему, уже, нельзя было летать на реактивных самолётах, он был назначен командующим авиационной дивизией, которая дислоцировалась в Даурии, затем его перевели на должность начальника штаба воздушной армии, который находился в Одессе. Он был прирождённый охотник, и у него, на этой почве взаимного увлечения охотой, было много друзей из высшего командного состава Советской армии. Практически, все его друзья были охотники. Это и первый заместитель министра обороны, главнокомандующий западной группой войск маршал Куликов, и командующий Одесским военным округом генерал-полковник Шурупов, и бывший командующий Одесским военным округом генерал армии Бабаджанян и много других генералов и офицеров которых объединяла эта общая страсть. 

Когда отец умер от внезапной и быстротечной болезни, которая и сейчас ещё не лечится, на похороны отца приехали все его друзья. Буквально из каждой точки Советского Союза прибыли генералы и офицеры, которые служили с моим отцом, либо просто были знакомы, либо были друзьями. Тот, кто родился в семье военного, хорошо знает, что более трёх лет на одном месте военные не служат. География их перемещений в связи с очередным переводом представляла иногда всю территорию СССР и территорию восточной Европы с Монголией в придачу. 

Возглавлял комиссию по организации похорон кто-то из заместителей командующего одесским военным округом, который считал обязательным представлять прибывшим детей покойного, то есть меня и мою сестру. По реакции прибывших было видно, что они, действительно, были друзьями отца. Соответственно, каждый из них старался как-то уменьшить наше горе. Каждый оставлял свои координаты, номера телефонов с обещанием оказать помощь в случае необходимости. И, действительно, многие звонили, спрашивали о жизни и предлагали различную помощь. 

Прошло года два после смерти отца, я к тому времени уже приобрёл все навыки охотника, и когда мне позвонил генерал полковник Шурупов и предложил поохотиться в Тюмени на волков, я с большой благодарностью принял предложение. Он мне назвал день и час когда я должен быть на Школьном аэродроме, с которого мы и полетим в Тюмень на личном ЯК 40 командующего. На мой вопрос о том, необходимо ли брать с собой ружьё, он ответил отрицательно и добавил, что оружие и боеприпасы выдадут в Тюмени. Это же касается и специального обмундирования, которое позволит нам комфортно себя чувствовать в тридцатиградусный мороз.  

Мне никогда ещё не приходилось охотиться на волков, и я себе представлял эту охоту в традиционном порядке, какой-то участок леса обнесут тросом с красными флажками, нас расставят на номера и загонщики погонят на нас волков. Вот тут, главное, не растеряться и метко выстрелить. Обладая богатым воображением, я всё это себе представлял, возбуждаясь от такой перспективы. С трудом, дождавшись назначенного дня, я положил в спортивную сумку тёплый, спортивный шерстяной костюм, две пары тёплых шерстяных носок, две бутылки армянского пятизвёздочного коньяка, штук шесть разных бутербродов, взял паспорт, зачем-то водительское удостоверение, двести рублей денег и запрыгнул в троллейбус, который останавливался около школьного аэродрома. На КПП аэродрома меня попросили назвать фамилию и предъявить паспорт, после этого сержант отвел меня к стоящему на рулёжной полосе самолету ЯК-40. У самолёта суетились механики, что-то проверяли, доливали в специальную ёмкость жидкость против обледенения, и время от времени поглядывали на меня. Я, уже, хотел без приглашения пройти в салон, но в тот момент к самолёту подъехали две «Чайки». Из них вышли три генерала и два полковника. Шурупов представил меня генералам, сказал: «Знакомьтесь, это сын Дмитрия, я его пригласил лететь с нами». 

Они пожали мне руку и представились. Один был командующим закавказским военным округом, другой прибалтийским. Полковников Шурупов не представил и, я решил, что возможно он не хочет их представлять. Шурупов посмотрел на часы и сделал приглашающий жест, указав на трап подъёма в салон самолёта. После того как все вошли, поднялся в салон и сам командующий. К нему строевым шагом подошел пилот и отрапортовал о готовности к полёту.  

– Взлетайте, – махнул он рукой и, подойдя к креслам, где сидели генералы, уселся рядом с ними. В этот момент послышался свист турбин самолёта и он, плавно покатился к взлётно-посадочной полосе. Приостановившись на минуту около её начала, пилоты дали полный газ. Самолёт, пробежав две трети ВПП, плавно оторвался от земли и начал набирать высоту, одновременно выполняя разворот над морем. Генералы, сидя втроём за столиком, который был установлен в салоне самолёта между двумя двухместными креслами. Полковники расположились за перегородкой, которая отделяла пассажиров от столика с установленной на ней аппаратурой, которую полковники подключили и, надев наушники, начали внимательно слушать поступающую к ним информацию. Время от времени они записывали что-то в специальный журнал и давали ознакомиться Шурупову. 

Самолет уже набрал высоту, и рёв турбин, который был при взлёте, превратился в приятное посвистывание. Уши перестало закладывать. Сглатывать, чтобы уровнять давление больше не нужно было. Самолёт летел на большой высоте и над облаками, поэтому в иллюминатор смотреть было не интересно, внизу был белый ковёр из облаков, а редкие разрывы в них самолёт пролетал так быстро, что рассмотреть что-то было просто не возможно. 

Спать мне не хотелось, поэтому я набрался нахальства и, подойдя к столику генералов, предложил им лёгкий перекус, состоящий из бутербродов с салями и рюмки коньяку. Они приняли моё предложение, и через минуту на столе стояла бутылка коньяку, а на тарелочку я выложил бутерброды. Шурупов подозвал одного из полковников и что-то ему сказал. Полковник куда-то вышел и вернулся с открытой баночкой чёрной икры, баночкой шпрот, также открытой и тарелочкой с нарезанным свежим хлебом. На блюдечке была пачка сливочного масла, которым не преминул воспользоваться я. Намазав хлеб маслом и положив сверху чёрную икру, я был готов выпивке. Генералы тоже недолго думали и сделали себе такие же бутерброды, как и я. Шурупов, на правах хозяина, разлил коньяк в рюмки, которые так же принёс полковник вместе с продуктами, и произнёс короткий и ёмкий тост: «За удачную охоту!». Генералы и я, вместе с ними, опорожнили рюмки и приступили к закуске. Утолив первый голод, Шурупов разлил остатки коньяка.  

– Теперь давайте помянем нашего друга и отца Бориса – задумчиво сказал Шурупов, – нашего дорогого Дмитрия Лаврентьевича. Царствие ему небесное. 

Не чокаясь, генералы выпили. 

– Очень жаль, что с нами нет Димы, – сказал прибалт, – я помню, как он умел рассказывать анекдоты. Смеялись все, даже те, кто не особенно понимает юмор. 

– А как он отлично стрелял, – поддержал прибалта Шурупов, – на любой охоте Дима всегда с дичью. А как у сына насчёт меткого выстрела? – повернувшись ко мне, спросил Шурупов. 

– Постараюсь, не опозорится, – ответил я, – в армии из карабина СКС из тридцати возможных меньше двадцати восьми у меня не было. 

– Это хороший результат, – похвалил Шурупов, – хорошо и то, что оружие, которым будем охотиться, знакомо тебе. 

– А что, стрелять по волкам будем из карабина СКС? – удивился я. 

– Да, из него. По моему мнению, это очень хорошее оружие для охоты на крупную и опасную дичь. Производители выпускают его для охотников промысловиков. Называется он в продаже – карабин «Сайга». Но купить его, практически, невозможно. Бюрократы огородили продажу нарезного оружия таким количеством справок, что получить их рядовому гражданину не возможно. А охотники промысловики такую возможность имеют, – подытожил свой рассказ Шурупов. 

Генералы, под рассказ Шурупова, закурили и ароматный дымок потянулся по салону самолёта. 

-Небось америку курят, – с завистью подумал я, – мне со своими болгарскими лучше не высовываться. Шурупов выложил на стол пачку «Мальборо» и предложил мне закурить. Не знаю, быть может это моё субъективное мнение, но сигарета была такого вкуса, и так был ароматен дым, что спустя двадцать лет, когда в любом киоске можно было купить «Мальборо» ни такого вкуса, ни аромата в нём не было. 

Шурупов посмотрел на часы и сказал, что через минут тридцать мы приземлимся в Новосибирске на военном аэродроме и там дозаправимся топливом для самолёта. Действительно минут через десять начало закладывать уши, следовательно, самолет снижается и заходит на посадку. 

Через пятнадцать минут шасси коснулось бетона ВПП, и лётчик самолёта перевёл двигатели в режим реверса, затормозил и вырулил на рулежную полосу к большому ангару, ворота которого медленно раскрывались. Как только самолёт закатился в ангар, лётчик выключил двигатели. Тут же опустился трап, и пассажирам предложили размять ноги, прогулявшись по ангару. Пилот доложил генералам, что у них есть сорок минут. Столько времени понадобиться на заправку самолёта и технический его осмотр. 

– Действуй, – сказал генерал пилоту, а сам вместе с гостями вышел в ангар. Техники, механики и заправщик вытянулись по стойке «Смирно» увидев, двух генерал полковников и одного генерал лейтенанта. 

– Вольно, – скомандовал Шурупов и добавил, – занимайтесь своими обязанностями и не отвлекайтесь. 

Ровно через сорок минут пилот доложил Шурупову, что самолёт готов к взлёту. 

– Прошу всех подняться в салон самолёта, – сказал Шурупов. Я вместе с генералами поднялся по трапу и уселся на своё место. Через минуту послышался звук запускаемых турбин и пилот, развернув самолет, порулил к воротам ангара которые, как и при прилете, медленно раскрылись. Вырулив к началу ВПП, пилот дал полный газ, турбины ревели, самолёт задрожал, но тормоза удерживали его на месте. И вот пилот отпустил тормоза, и самолет, разогнавшись, легко взмыл вверх в синеву небес, набирая высоту, чтобы попасть в свой эшелон полёта. 

– Через три часа мы прибудем в Тюмень, – объявил Шурупов, – где нас встретит командующий северным округом. Там планируется совместный ужин и ночёвка в гостинице. Рано утром с военного аэродрома в Тюмени мы вылетим на вертолёте на охоту. Это пока всё, что я знаю, если появятся какие-нибудь дополнительные вводные, я вам о них сообщу. 

Самолёт наконец-то забрался на свой «этаж», рёв турбин прекратился и под приятное их посвистывание я задремал.  

Проснулся оттого, что, опять, начало закладывать уши, следовательно, самолёт снижается и заходит на посадку, однако огромное количество воздушных ям, в которые, время от времени, проваливался самолёт, заставило меня здорово поволноваться. Я поглядел на других пассажиров и увидел, что причин для волнения нет, все были спокойны и принимали воздушные ямы как за обязательное и неизбежное условие полёта на Север, где атмосфера более разряжена, чем в средних широтах. 

Через несколько минут шасси самолёта коснулись взлётно-посадочной полосы и он начал тормозить. Точно также как и в Новосибирске, самолет зарулил в ангар. Когда двигатели остановились и опустился трап, первым на бетон ангара сошёл Шурупов. Следом за ним сошли генералы, а затем и я. Нас встречали командующий северным военным округом, командующий забайкальским округом и много других генералов и высших офицеров. Температура в ангаре была два, три градуса тепла, а снаружи более двадцати градусов мороза. Ко всем прибывшим подошли специально назначенные люди и быстро одели всех в меховые полушубки, всем выдали меховые рукавицы, а на ноги меховые унты. Когда я оделся и почувствовал тепло, у меня на душе повеселело. Хотя, полушубок мой был без знаков различия, со мной обращались как с генералом. Как говорят в Одессе – обращались на «Вы» и через «пожалуйста».  

Затем, когда прибывшие наобнимались с встречавшими, все разместились в автомобилях и колона, состоявшая из пяти «Чаек» и десятка «Волг», выехала из ангара и направилась к гостинице, которая находилась невдалеке от аэродрома. С него нам завтра предстояло вылетать на охоту. Моя мечта увидеть столицу нефтяников Тюмень, судя по всему, не свершиться. Жаль конечно, но ничего, может, повезёт и я, опять, окажусь в этих суровых краях. 

Прибыв в гостиницу, которая представляла собой двухэтажное здание, приземистое, но широкое, нас расселили по номерам, причем меня поселили с двумя молчаливыми полковниками. Предупредили всех, что они имеют тридцать минут на приведения себя в порядок, а затем приглашаются в зал гостиницы, где накрыт ужин для всех прибывших и местных. Этот зал находился на первом этаже гостиницы и выполнял функции конференц-зала, зала заседаний, актового зала и столовой. 

Сегодня это был зал ресторана. Только вместо официантов были солдаты, которые справлялись с обслуживанием присутствующих быстро и качественно. У меня даже мелькнула мысль, что русский солдат, во все века, был способен выполнить любую работу. 

Все блюда, что подавалось за этим столом, были прекрасно сервированы и украшены, а их содержимое было достойно всяческих похвал. Было всё очень вкусно и питательно.  

Там же на этом обеде плавно переходящем в ужин было объявлено, что вылет на охоту будет около десяти утра после получения данных спутниковой разведки. До меня, честно признаюсь, не дошло при чём тут спутниковая разведка и наша охота на волков. Я обратился к сидящему рядом полковнику, который служил в этих местах, с возникшим у меня вопросом. Когда он мне всё разъяснил, до меня дошло, зачем данные спутниковой разведки.  

Оказалось, что в связи с суровой зимой и отсутствием достаточного количества корма, волки объединяются в большие стаи и нападают на кочевья оленеводов и на стада оленей, которые передвигаются по тундре в поисках ягеля. Причём, если бы они резали только то количество оленей, которое им требуется для прокорма, это была бы небольшая беда. Но при наличии большой стаи волков, они, нападая на стадо оленей, вырезают всех и даже оленевод имея оружие, не всегда может себя защитить. 

Поэтому, партийно-хозяйственное руководство края обратилось к военным с просьбой помочь отстрелять волков и рассеять наиболее крупные стаи этих хищников. 

Завтра с утра выедут в тундру на снегоходах охотники, которые зарегистрированы в Тюмени и области и привлечены нами на это мероприятие, а мы вылетим на самую большую стаю, координаты которой нам укажет спутник. 

Я поблагодарил полковника за его разъяснения и, поскольку, уже, наелся так, что втихаря расстегнул пуговку на брюках, решил вернуться в свой номер и полежать, а если удастся, то и вздремнуть. 

Я тихонечко подошел к Шурупову и сказал ему, что буду в номере. Он кивнул, соглашаясь с моим решением. Придя в свой номер, я увидал, что на моей кровати лежит высокая горка вещей. Это было тёплое нательное бельё, толстые шерстяные носки, кожаный, меховый комбинезон, верх которого был выполнен из мягкой кожи, внутри был мех не из чебурашки, а какой-то натуральный очень мягкий и теплый. Комбинезон был с центральной металлической змейкой, под которой был во всю её длину матерчатый клапан из плотной ткани. Завершал этот набор круглый, выполненный из кожи шлем который полностью закрывал лицо, оставляя только два отверстия для глаз. Дыхание осуществлялось через клапан, который установлен в области рта и имел вид морды кабана. Воздух через этот клапан и подавался и выводился с задней стороны шлема. К шлему прилагались большие круглые очки с незапотевающими стёклами. Я тут же примерил на себя всю эту амуницию, и буквально через две минуты был мокрый от жары. Это была одежда для ношения в мороз с ветром. Да, ещё были меховые рукавицы с отдельно выделенным указательным пальцем для возможности нажимания ним курка карабина. Штанины комбинезона можно было заправить в унты. Меня приятно удивил тот факт, что всё было по моему размеру. Я всё сложил обратно в стопку и, раздевшись, нырнул в ледяную постель. На удивление, очень быстро согрелся и уснул, как в яму провалился. 

Утром проснулся в семь утра, невзирая на то, что мои соседи по номеру спали очень громко, я хорошо выспался и был свеж. Отнёс всё это я на счёт морозного, но очень чистого воздуха. По радиоточке, которая была установлена в номере, нас пригласили на восемь утра в зал на завтрак.  

И тут я совершил промах. Мне нужно было совершить свой утренний туалет, пока мои соседи спали, а я опять начал рассматривать кожаный шлем. Меня, как инженера, заинтересовало, как же работает воздушный клапан, который в шлеме установлен. Пока я шлем крутил то так, то по другому пытаясь понять логику создателя этого шлема, мои соседи плотно оккупировали все места общественного пользования. Из-за этого я с трудом успел на завтрак.  

Во время завтрака нас проинструктировали. Инструктаж проводили главный охотовед Тюмени и начальник штаба Северного военного округа. Попросив внимания, он сказал: « Вас в вертолете будет восемь стрелков, которые будут стоять прикреплённые к специальной штанге по четыре стрелка в ряд спиной друг к другу. Как только вертолёт достигнет головы стаи, то есть будет лететь над вожаком стаи, который и ведет всю стаю, отворяться две двери по бортам вертолёта, и вы начнёте отстрел волков. Рядом с местом каждого стрелка на штанге будет брезентовая сумка с кассетами наполненными патронами. Вставка новой кассеты занимает одну, максимум две минуты. Сектор обстрела стрелка составляет сорок пять градусов относительно продольной оси вертолёта. Учитывая то, что сегодня температура за бортом вертолёта будет двадцать пять градусов мороза плюс встречный ветер, двери будут открываться на пять минут. Столько времени займёт пролёт вертолёта над стаей. За пять минут нужно успеть сделать как можно больше прицельных выстрелов. Особо удачный выстрел будет в том случае, если стрелку удастся попасть в вожака стаи. Тогда эта стая распадётся на мелкие группки волков, борьба с которыми сильно облегчиться. Вертолёт будет лететь на высоте пятьдесят, шестьдесят метров над стаей. 

По маршруту стаи после вашего возвращения отправятся снегоходы с солдатами, которые соберут убитых волков. Если у стрелков нет вопросов, благодарю за внимание». 

Затем встал Шурупов и зачитал пофамильно три группы стрелков. Это было три группы по восемь стрелков. Я попал в первую группу вместе с Шуруповым и ещё шестью генералами. После завтрака мы пошли в номера облачаться в амуницию. Сбор назначили через пол часа у входа в гостиницу. 

Когда через полчаса я вышел к входу гостиницы, то с удовлетворением должен был заметить, что мороза я не чувствовал. Мне было тепло и очень удобно. Комбинезон и шлем не стесняли моих движений, дышалось очень легко, стёкла очков не запотевали. У меня даже шкурная мыслишка мелькнула: «Вот бы мне такой костюмчик в личное пользование, никакой Одесской зимы в нём не страшно». 

Тут начали подтягиваться к входу остальные стрелки нашей команды. У всех нас был вид инопланетян из какого-то фантастического фильма. Все похожи друг на друга, отличаемся только ростом. Ни тебе генеральских погон, ни других знаков различия.  

В этот момент к вестибюлю гостиницы подкатил УАЗ микроавтобус. В армии их обычно пользуют в качестве санитарных машин. 

Поступила команда первой группе стрелков сесть в этот автомобиль. Все восемь стрелков уселись в УАЗик, рядом с водителем сел начальник штаба северного военного округа и УАЗ рванул на аэродром. Там уже стоял вертолёт МИ-8 и его винт работал на холостом ходу. Первая команда стрелков погрузилась в вертолет и, один из техников расставил нас в ряды по четыре стрелка спиной друг к другу, затем широкими ремнями надёжно закрепили каждого стрелка к двум стальным полу дугам, приваренным к стальной штанге. Эти дуги находились на уровне груди и пояса. Слева в специальном захвате укреплён карабин СКС, а справа на расстоянии вытянутой руки брезентовая сумка, почти, доверху заполнена снаряженными кассетами с патронами. 

Как только техник закончил работу по обеспечению безопасности стрелков, он попросил каждого взять карабины и показал каждому его сектор обстрела, то есть сто восемьдесят градусов панорамы, которая откроется когда дверь вертолёта отъедет назад, делятся на четыре сектора по сорок пять градусов каждый. После всех манипуляций он пожелал нам удачной охоты и покинул вертолёт. 

В этот момент пилот вертолёта прибавил газу и вертолет, оторвавшись от земли, наклонился вперёд и с набором высоты понёсся в точку, координаты которой были сообщены пилоту оператором спутниковой разведки. По внутренней связи пилот вертолёта сообщил нам, что открытие дверей произойдет, как только загорится зелёный фонарь над дверями вертолёта. 

Мы уже были в полёте минут двадцать как над дверью с той стороны, где был принайтован я, загорелся зелёный фонарь. Я взял в руки карабин и двери начали откатываться назад. 

То, что я увидел на слепящем белом снегу, повергло меня в шок, это длилось какое-то мгновение, пока я не услышал выстрел, который грянул слева от меня.  

Представьте себе ленту шириной метров шестьсот и длиной километра полтора всю состоящую из волков, которая двигалась вперёд с приличной скоростью Впереди этой огромной стаи был вожак, огромный северный волк. Позади которого, не уходя в сторону ни на шаг, бежала вся стая. Пилот вертолёта открыл двери, как только мы приблизились к стае, и стрелки открыли огонь. Уже много серых тел обагрённых красными пятнами крови и покрасившие белоснежный слепящий снежный наст лежали мёртвыми на снегу, впереди еще была половина стаи, когда я прицелился и увидел, что тот волк, в которого я прицелился и выстрелил, уткнулся мордой в снег. Придя в себя от первого шока, я начал методично стрелять в одного за другим. Кажется, до момента, когда пилот закрыл двери и пошел на разворот, я положил десятка два хищников. Через десять минут опять загорелась зелёная лампочка над дверью, и всё началось сначала. Мы стреляли и перезаряжались, затем опять стреляли и опять перезаряжались. 

Благодаря нашим костюмам и шлемам, мороза мы не чувствовали, у всех появился какой-то азарт убийства и, тут мне на ум пришли строчки из песни В.Высцкого:  

«Идёт охота на волков, идёт охота! 

На серых хищников матёрых и щенков. 

Кричат загонщики и лают псы до рвоты, 

Кровь на снегу и пятна красные флажков! 

Волк не может нарушить традиций, 

Видно в детстве слепые щенки,  

Мы волчата сосали волчицу, 

И всосали – Нельзя за флажки! 

А «охота» продолжалась, мы разворачивались и опять заходили в хвост стаи, опять и опять, а волки как прикованные к вожаку бежали за ним, не отступая ни на шаг. 

« Наши ноги и челюсти быстры, 

Почему же вожак, дай ответ, 

Мы затравленно мчимся на выстрел, 

И не пробуем через запрет». 

А бойня продолжалась, и что я почувствовал в поведении людей, стрелков из моей команды, грамотных и хладнокровных военных начальников, занимающих высокие и ответственные должности в армии. От их решения, зачастую, зависит жизнь и здоровье им подчинённых людей. Так вот, в поведении этих людей проступила сквозь лоск должностей, муштру училищ, воспитание академий – животная страсть к убийству. 

И это так потрясло меня, что когда, в очередной раз открылись двери вертолёта и мы приближались к, довольно, поредевшей стае, я стрелять больше не стал. 

В моей душе поселилось какое-то опустошение. Это была не охота, а настоящая бойня. Судя по всему, это настроение передалось другим стрелкам из нашей команды, не всем, но пара стрелков уже имитировала стрельбу, на самом деле они не стреляли. 

Да, как говорится, де-юре мы всё делали правильно, такие стаи хищников несут большую угрозу и оленеводству и жизни и здоровью людей, всё правильно. Но де-факто мы устроили бойню и вряд ли наши дети, жёны, невесты, знакомые и не знакомые люди видя эту картину, прислушались бы к голосу разума и оправдали нас. Мне кажется, что тут что-то неправильно, должно быть какое-то другое, более цивилизованное и менее жестокое решение такого вопроса. И специалисты должны продумать и найти такое решение, чтобы навсегда избавить братьев наших меньших от подобной бойни. 

Ведь мы же люди!!! 

Конец.  

Вадаган прибыл поздней осенью, это я помню хорошо: нора, в которой жили мы с Учителем, осклизла от дождей, земля сделалась холодной как труп. Учитель Иама набрал сухой травы и листьев, и выстлал дно нашего убежища. Так оно приобрело еще большее родство со звериным логовом.  

О приближении Вадагана стало известно за несколько дней. Начала дрожать земля, мерно и непрерывно, потом потянуло откуда-то душным смрадом, и в небе не стало птиц. Затем вдали поднялись пыльные вихри, и по равнине помчались колесницы. Мы высунулись из своей берлоги и смотрели, как проносятся они по пустому полю. Некоторые из них проезжали достаточно близко, чтобы я с моими слабыми глазами мог рассмотреть их: вожжи держали медногрудые ратаэштары, на шлемах их красовались плюмажи из беленых известью конских хвостов. За спинами их возвышались ашаваны, сжимавшие пучки благословенной эфедры. На их знаменах, черный на белом, зиял знак Вадагана – соцветие из трех драконьих голов, обращенных против солнца. 

Во главе войска на золоченой квадриге ехал бивересп в глухом плаще из красного войлока. За ним мчались конники и верблюжьи всадники, белые знамена стояли над ними как чаячьи крылья. Когда я спросил кто среди этих людей Вадаган, Иама указал на бивереспа.  

Следом за всадниками пастухи гнали табуны всех мастей и видов, – никто и никогда в нашем пустом и голодном краю не видел такого богатства. От этого рокота в моем теле дрожали все кости. Весь день войско двигалось по равнине, и ночью, даже закутавшись во все свое тряпье, я слышал колесницы и дробь копыт. На другое утро все больше людей шло пешком. Это были простые воины в пыльных бурнусах, вооруженные копьями и луками. Тощие волы тащили за собой груженые повозки, множество мух витало над их бурыми спинами, но до нас не долетело ни одной. На закате отряд устроил привал недалеко от нашей норы, и какое-то время я, осторожно высунувшись наружу, слушал чужеземную речь.  

На третий день были только повозки, и тащили их чахлые старые кобылы. Здесь были женщины, дети и старики. Они оставляли после себя больше всего нечистот. На самых дрянных телегах лежали больные и расслабленные. От их немытых тел исходил густой и пряный дух. Дети бегали среди умирающих, заглядывали в их неподвижные, заострившиеся лица, теребили их руки, перешептываясь и переглядываясь со всем своим детским бесстыдством. 

Наконец не стало и гнусных этих телег, но движение продолжалось – ветер катил по земле вслед за войском высохшие черепа. Голые, или с остатками седых волос, похожие на перекати-поле, черепа скакали по камням, ударяясь друг о друга, разбиваясь вдребезги и становясь землею. И когда это последнее движение прекратилось, Учитель Иама встал и произнес: «Пойдем». 

Он помог мне подняться, и мы двинулись молча, в сторону города. Я с трудом передвигал ноги, Учитель был мне опорой, и, вместе с тем, палачом. Каждый шаг был для меня мучением. «Зачем он взял меня с собой? – самовлюбленно думал я, – Если он желает попросить в войске еды, то к чему тащить следом меня? Чем я помогу ему? Да и с чего бы этим пришлым кормить нас? У них, видно, хватает своих голодных ртов. Сейчас попрошу его отвести меня назад». Но чем больше я думал, чем дольше смотрел в глаза Учителя моего, тем яснее понимал, что в нору свою мы больше не вернемся. 

В ту пору недуг мой набрал силу, и я редко покидал наше логово. Про наши края люди говорят, что зима здесь длится одиннадцать месяцев, и только десять дней в году светит солнце. И теперь дождь наносил вред моей рябой коже, кожа бледнела и сползала серыми ошметками. Руки мои пришли в негодность – пальцы разбухли и потемнели, и я уже с трудом шевелил ими.  

Я давно привык к холоду и сырости, и полюбил крепкий сон. Засыпая, я забывался и видел дивные места из рассказов Учителя Иамы. Все там – и небо, и травы, и земля – имело особую окраску, отчего казалось более настоящим, чем в привычном мне мире. Не было в том краю ничего мертвого – даже камни жили какой-то внутренней жизнью, и жизнь эта заключалась в поглощении и отторжении солнечного тепла. Сам я в этих снах был здоровым и сильным мужчиной, во мне бродил, кроме крови, еще какой-то жгучий сок, названия которому я не знал. Просыпаясь, я тосковал по этим чувствам и мучил Иаму глупыми расспросами. В конце концов, я утомил его разговорами, и однажды он сказал, что снов больше не будет – так и случилось. Сон мой стал спокойным и теплым, он заменил своей теплотой покрывало и лежак – ни того, ни другого я не имел. Днем, когда солнечная пыль обжигала мои распухшие веки, я не мог спать и ждал ночи. Но, дождавшись, нарочно оттягивал сон, доводил себя до изнеможения, зная, что тем сладостнее будет долгожданный момент забытья, и тем мучительней пробуждение. 

Нора наша находится вблизи дороги, в отвесном глиняном уступе. Когда-то вокруг нашего жилища росла чахлая трава, но теперь нет ничего, только комки грязи и нечистот. По дороге редко ходят – собственно это и не дорога даже, а долгая и скучная полоса утоптанной земли. Прежде здесь было большое поле, но как только пришел Учитель Иама, земля стала родить одну только соль и поле это забросили.  

Еду Учитель приносил из деревни. Прежде, пока я не ослаб, мы ходили туда вдвоем. Каждый день мы проходили вдоль дороги на восток, в сторону холодного моря. Там на отшибе стоял дом пекаря. Впрочем, может в нем жил и не пекарь даже, а просто зажиточный человек, но только от этого дома всегда исходил хлебный дух, он постоянно был в воздухе, но сытые люди не могли заметить его, только тот, чей нюх обострился от голода, ощущал этот мучительный запах. У него была жена с бледным и печальным лицом – она-то нас и кормила. Не могу сказать, жалела она нас или боялась. Мы никогда не просили ее ни о чем и она не заговаривала с нами. Мы просто стояли и ждали ее на самом краю деревни, на одном и том же месте. Она выносила нам еду в простой плошке, и оставляла на старой колоде, на достаточном расстоянии от дома. Обычно это были объедки да сухари, но иногда плошка была полна теплой ячменной каши – это случалось обычно в большие праздники. Она выносила еду и быстро убегала в дом, не оборачиваясь. Мы ждали когда захлопнется за ней дверь, а потом ждали еще, пока она не выглянет из окна, пока не уставит на нас вымученный свой взгляд. А уж его-то выдержать было невозможно. Не будь этого взгляда, я, наверное, никогда бы не прикоснулся к ее подачкам. Мы быстро ели и убирались восвояси, оставляя после себя пустые плошки. Не знаю, что делала с ними хозяйка – выбрасывала или хранила в страхе, отдельно от прочей посуды. Мне не верится, что она осмеливалась к ним прикоснуться. С другой стороны – неужели каждый раз она ставила нам новые плошки? Этот порядок был заведен еще до меня, при прежнем ученике. Я никогда не обсуждал этого с Учителем, только принимал как должное. 

Иногда, вопреки обыкновению, на порог выходил хозяин, и это значило, что мы не получим ничего. Хозяин подолгу смотрел на нас и сопел. Я помню его рябое лицо с обвислыми усами и водянистые глаза. Никогда он не пытался заговорить с нами, только однажды, взяв в руки большую палку, он сделал несколько шагов в нашу сторону. Я невольно подался назад, но Учитель остался на месте. Тогда хозяин опустил палку, и сам отступил к порогу. В его глазах я увидел обиду и страх, так будто мы нарочно истязаем его семью. 

Деревня стояла как раз на полпути к городу, обычно издали видна была высокая ограда и крепкие дубовые ворота. А задолго до того мы чуяли дым и слышали собачий лай. Теперь все было тихо и голо – не стало домов, исчезли люди обитавшие в них, пропали дворы и дом пекаря, была только глина и следы от копыт, в которых стояла вода. Да еще наша колода осталась на прежнем месте, а на ней стояла плошка с кашей.  

Дорога потерялась в грязи, вокруг, насколько хватало глаз, была только изрытая колесами земля, и скоро мы совершенно заблудились. Никого из тех людей, что прошли по равнине, не было видно. Наконец нам встретились двое – они, видно, отстали от войска и бродили по размытому, растоптанному пустырю, ковыряя глину черенками копий. У них были лица стариков, их дряхлая кожа едва держалась на птичьих костях. На их поясах болтались позеленевшие от времени мечи. Увидев нас, один из них рыкнул что-то на своем зверином наречии и толкнул другого кулаком в ребра. Второй пошатнулся от тычка и рассерженно шикнул на своего обидчика. Когда мы подошли ближе, они переглянулись и засеменили прочь. Мы двинулись за ними, в надежде, что они выведут нас к городу. Идти босиком было тяжело. Сырая грязь просачивалась сквозь пальцы, иногда я проваливался по щиколотку, но холода ноги уже не чувствовали. 

Эти двое были куда быстрее и проворнее нас, двух прокаженных. Но у нас было наше упорство, и мы шли, не отставая ни на шаг. Мы преследовали их, пока впереди не появилась сизая кромка городских стен, и даже когда стены выросли перед нами в полный рост, мы все еще наступали на их следы. Наконец один из них остановился. Он стоял и смотрел на нас, сжав кулаки, и я видел как на лице его от бессильной злобы надулись желваки. Когда Иама приблизился достаточно, он бросил копье на землю, упал перед Учителем на колени, и завыл: 

- Ты за что меня сыскал? Отойди! Убирайся! Пошел! Пошел! 

При этом он оттянул свой драный кафтан и мы увидели на его груди черную татуировку – трехголовый знак Дракона. В глазах его были ненависть и страх, так будто перед ним не прокаженные оборванцы, а самые лютые враги. Сумасшедший! 

Но мой Учитель только улыбнулся и протянул безумцу правую руку. Лохмотья сползли с нее и стало видно неровное розовое пятно – знак нашей страшной болезни. Безумец подполз к этой руке и, облобызав ее, прошептал: «Исцели, Отец!», но тут же отпрянул. Он попятился, сплевывая и растирая рот рукавом, а тот, другой, что все это время стоял молча в стороне и смотрел, вдруг храпнул как конь и разразился гнусным смехом. Развернув копье тупым концом, он ткнул под ребра первого, тот упал в пыль и завертелся как змея, которой отрубили голову. Он вертелся, катался по земле, кусал себя за пальцы, пока черенок копья обрушивался на его ребра, то справа, то слева. Его тонкие жилистые руки и ноги отплясывали так, будто в них совсем нет костей.  

На нас они уже не обращали внимания, и Учитель молча повел меня к воротам. 

Наш город отмечал предел обитаемого мира – он стоял на последнем берегу, за которым лишь темное и холодное море. За это море улетают осенью птицы, люди говорят, что они зимуют на тучах и вьют из штормов свои гнезда. Рассказывали еще, что когда-то войско дэвов подошло к побережью, люди взмолились Святому Духу, и море вышло из берегов и хлынуло на сушу, утопив нечистых, а люди, защищенные высокими стенами, остались в целости. 

Большей своей частью город стоял на крутом уступе, на обрывистом и гулком склоне горы. Дальше простиралось бескрайнее и бурное море, и никто не знал, есть ли за этим морем другие берега. Башни храмов поднимались к тяжелому, отверделому небу, ветер приносил с моря сырой, едкий воздух, от которого язвы мои не заживали, а только разрастались и воспалялись год от года все сильней. Только одним своим краем город спускался к каменистому берегу, и беспокойные волны выбрасывали рыхлые комки пены прямо на набережную. 

В непогоду ветер сгонял к берегу рыбацкие лодки, и тогда над улицами повисал запах смолы и гнилого дерева. Помню, как отец смолил лодку, а я чинил снасти. Это все, что сохранилось о нем в моей голове, – остальное забрала болезнь. Еще безусым юнцом я стал учеником Иамы и оставил город. Теперь я выглядел много старше своего учителя. Сам он нисколько не постарел, только износилась вконец его одежда, и прежде жалкая, а теперь ставшая грудой гнилого тряпья, приросшего к коже. На моем лице и на всем теле болезнь оставила знаки, но у моего Учителя была только бледная розовая отметина на правой руке, при желании он мог прикрыть ее длинным рукавом, и никто не узнал бы в нем прокаженного.  

Одни говорили, что он пришел к нам в наказание за грехи. В это я не верю. Другие считали, что его изгнали из всех других стран и ему некуда больше идти. Думаю, они ближе к правде. Учитель Иама говорил, что исходил весь мир вдоль и поперек, и дошел должно быть, до края света, где и нашел злосчастный наш город.  

Его пытались прогнать, пытались убить, не единожды, и раз от разу все страшнее. Его били камнями, бросали с высокого утеса, ему выбивали плетьми глаза и подмешивали ему в пищу яд. Он исчезал, бывало, на много дней но потом появлялся вновь, живой и в целости, любые раны его заживали, не оставляя шрамов, только гнусная лепра была, как и прежде, на его правой руке. 

Город не смог вместить в себя всю Вадаганову орду. Пространство у стен занимают юрты и кибитки. Над богатыми шатрами колышутся драконьи знамена и звенят медные бубенцы, возле бедных на высоких шестах перестукиваются тыквенные погремушки. Вместо знамен на ветру болтаются разноцветные обрывки овечьего руна. Костров столько, что земля под ногами сделалась красной от обожженной глины, красными были лица мужчин. Говорят они их покрывали их охрой. 

Мы прошли под городскими воротами и впервые за много лет, под моими ногами не голая земля, но грубо отесанная гать. Но я уже не могу чувствовать ногами это старое дерево. На улицах тесно и душно, пахнет уксусом и пеплом. К каждому вдоху и выдоху я прикладываю усилие, будто совсем разучился дышать. Чем ближе мы к храму Святого Духа, тем сильнее становится мое удушье. Учитель уже не поддерживает меня, он широко шагает впереди, а я ковыляю следом. 

На главной площади особенно людно. Молодые воины Вадагана сидят широким кругом, а в центре танцует женщина. В ней я с трудом узнаю ту, что последние годы выносила нам еду. Воины играют на пастушьих дудках, стучат в бубны из овечьей кожи. Их лица и волосы цвета крови, а зубы белые как кусочки гипса. Женщина танцует под блеянье дудки, – растрепанная, простоволосая, она выглядит моложе. В ней нет больше ни страха ни стыда, она сделалась сильнее и смелее любого мужчины – ее платье разметалось, стали видны ее белые груди, и стройные ноги. Ее мужа, сырого человека с обвислыми усами, нигде не видно – он мертв, это точно, и она уже забыла о нем. Мужчины играют нестройно, не отводя от нее глаз, и все ясно в их взглядах: она стала полковой девкой. Я вдруг испытал смущение, ведь я никогда и думал быть с этой женщиной, с той, которая теперь делила ложе со столькими мужчинами. Она кормила меня иногда из жалости или из страха, но я не мог и представить, чтобы она предложила себя прокаженному с пустыря.  

Двери храма открыты, мы поднимаемся на крыльцо, я вижу, что народу внутри собралось не меньше, чем на площади. «Нам не пройти через эту толпу, – думаю я про себя, пытаясь ухватить Учителя за край одежд, но мои руки только бессильно цапнули воздух – Иама переступил порог и решительно двинулся вглубь святилища. Он идет сквозь толпу, и люди безвольно расступаются, даже не оборачиваясь на него. Кажется, они своими спинами чувствуют присутствие Учителя. Я иду за ним след в след и вижу впереди алтарь. Над ним возвышается большой столб из желтого ракушечника. Он огромен – наверное, его поднимали на помост впятером. В нем можно угадать человеческую фигуру – глубокие борозды очерчивают лицо, туловище и руки, скрещенные на груди в молитвенном жесте. Ниже высечены знаки – рог и бич. Я видел их прежде – иногда весной плуг выворачивал из земли обломки древних плит. Эти обломки обычно выбрасывали на край поля, подальше от человеческого жилья. Но никогда не было лиц – кто-то очень давно отбил их, и даже сами сколы выцвели от времени и покрылись известняковой коркой. Но на этом столбе есть лицо – надменное, царственное… в нем я чувствую тревожное сходство. Изобразивший его мастер прочертил только несколько линий – брови, скулы, подбородок, остальное еще в незапамятные времена сделало море: правая щека – отпечаток раковины, изогнутый позвоночник диковиной рыбы на месте рта, две темные впадины глаз, сизый пучок игл, – тень морской звезды на переносице. Да, я узнаю это лицо, я разоблачил это болезненное сходство. Ошибки не может быть: на меня из куска известняка смотрит учитель Иама. 

Когда я смог, наконец, оторвать взгляд от каменного лика, то увидел еще две фигуры, справа и слева. Эти были из плоти и крови: слева стоял человек в кожаном панцире с высоким защитным воротом, закрывавшим нижнюю часть лица. Я видел только его глаза – круглые, безжизненные, как у снулой рыбины. В руках он держал большую пилу из странного металла. День был на исходе, но в его жидком последнем свете пила сияла, как блики на стылой воде. Справа от изваяния стоял бивересп – тот, кого я видел летящим на квадриге во главе войска. Вадаган! Я попытался отвести взгляд, но фигура бивереспа мучительно притягивала мое внимание, как зрелище мешка, набитого живыми змеями. И, не выдержав, проклиная свои глаза, я снова посмотрел на него. Он во всем был похож на человека, – это был мужчина плотоядного сложения. Небольшая бородка придавала моложавость его лицу. На груди его тускло блестела медная пектораль, плечи скрадывал густой волчий воротник, войлочный плащ топорщился за спиной, словно красное крыло. Черный острый колпак был перехвачен на висках золотым обручем.  

Бивересп по-отечески улыбался людям, так, будто он собрался играть с ними в веселую игру. На мгновение его глаза уставились в нашу сторону. Учитель отпрянул – так мне показалось сначала. Но нет, сам Иама был неподвижен, только что-то неуловимо изменилось в его фигуре. Мне показалось, что она на секунду потеряла прежние четкие очертания, раздалась, и задрожала как горячий пар. Я не мог видеть его лица, но я знал, куда он смотрит – на человека с рыбьими глазами и на пилу в его руках.  

Вадаган воздел руки и заговорил на испорченном языке. Я знал его еще с детства – на нем говорили купцы из дальних стран, на нем творились недобрые чары, старшие иногда ругали меня нечистыми словами из этого языка.  

– Я радуюсь вам, вольные люди! – говорил бивересп, – И вы радуйтесь мне! Наступил час нашего окончательного освобождения! Мой враг здесь, он наконец перестал убегать. Я чую его среди вас. Слушайте меня люди, слушай и ты враг мой! Я расскажу сейчас историю человеческого рода от Великого Потопа. Вспоминай меня, враг, и слушай. Люди зовут меня Вадаганом и Рыжим змеем, а еще – Драконом Дахакой. Моим отцом был Тваштар-Кузнец из Первых людей, а матерью – чародейка Вадак. Я появился на свет в худшие времена и ходил среди людей, не знавших Святого духа. В те времена бессмертные боги воевали между собой, и на землю опустились холод и тьма. Звери и травы умирали без солнца, а люди укрывались высоко в горах, в пещерах и гротах. Мужи и жены, старые и малые сбивались в огромные груды, пытаясь согреться, и насмерть замерзали так. Я видел эти груды, – лица людей блестели как глазурь, а руки и ноги были переплетены как корни деревьев. Люди, которых я находил живыми, шли за мной, хотя сам я их вести не вызывался. Мы убивали за огонь, мы убивали из-за пищи. Так мои люди становились сильней и сильней.  

Потом был Потоп, который смыл то, что пощадил холод. Когда вода спала и мы, гонимые голодом спустились на равнину, там не было ничего, кроме промерзшей глины. Тогда до меня дошла весть, что далеко на Западе Первые люди возвели чудесный Город, что в его стенах всегда тепло и сытно, а люди, живущие там, ничего не знают ни о Зиме, ни о голодном мире снаружи.  

Когда мы пришли в страну Первых людей, оказалось, что Город переполнился, и люди расселились всюду на земле. Мы разрушали их селения, вытаптывали поля, и люди, голодные и голые, примыкали к моей армии, потому что им некуда было больше податься. Мы сокрушили Первых людей, разогнали их войско, а их самих истребили одного за другим. Только Пастух, самый хитрый из них сумел скрыться от моего огня. 

Наконец мы увидели Город, окруженный тремя высокими стенами. Люди жили в домах из белого камня и не знали ни болезней ни голода. Некоторые из них никогда не покидали стен, и думали, что Город – это и есть весь мир. Каналы с водой были похожи на полноводные реки, по ним могли ходить большие ладьи. В садах росли деревья и цветы, которых мы не видели никогда, под пышными кронами бродили животные которых в остальном мире убила Зима. Таким был Город, когда мы вошли в него. Прежде я думал, что, прогнав Первых людей, мы сами поселимся в нем, но, увидев его своими глазами, я испытал ненависть. 

«Нет, мой народ не будет здесь жить», – сказал я и велел сравнять Город с землей.  

Мы вырубали деревья, а зверей пускали под нож. Мы были искусные птицеловы, и вскоре в садах стихли все песни. Голодные шакалы рыскали по улицам и местам для игр, в храмах гулял ветер. Мы ели и пили с жадностью, и широкие каналы переполнились от наших нечистот. Я велел разобрать городские стены, чтобы каждый мог унести с собой по камню. Камни рассеялись по земле и никто больше не построил из них новый город. Жители Города убежали от нас в дикое поле и ели там падаль. Мы находили потом их высохшие остовы, очищенные ветром и дождем, проросшие быльем, и наши дети играли с их костями. 

Когда Город пал, я стал правителем всего известного мира. Теперь все страны земли – мой дом и вотчина, а все вы под моим крылом и считаетесь моими детьми, людьми Дракона. Я не имею дворца и никогда не задерживаюсь на одном месте подолгу. У меня осталась на земле одна забота – Пастух, последний среди Первых людей. Из года в год я обхожу свои владения в его поисках. Моими чаяниями для него на Земле не осталось места. Ваш город стоит на самом последнем берегу, за ним только море и пустота. Я, знаю он здесь, я чую среди вас своего врага, сегодня он пришел послушать меня. Сто лет он волочился по земле как привидение, и наконец-то набрался смелости, вспомнил кто он таков. Выйди! Выйди ко мне, Иама-Пастух! 

Последние слова Вадагана превратились в глухой рев. По храму прокатилась волна страшного жара. Люди подались назад, началась давка, только тогда я заметил, что все двери закрыты и возле каждой стоят краснолицые воины. Я взглянул на Учителя Иаму. Он даже не шелохнулся, он стоял и пристально смотрел на Вадагана, а Вадаган смотрел на него. Это продолжалось несколько мгновений, потом человек с глазами рыбы ткнул в Учителя пальцем и хрипло рявкнул:  

- Вот он! Связать! 

На нас набросились со всех сторон, кто-то бросил меня на пол, я увидел как рядом повалился на землю Учитель, затем кто-то двинул меня кулаком по затылку и наступила темнота. 

В этой темноте мне привиделось, что из моих пальцев выросли когти – длинные и изогнутые как у хищной птицы, и что язык мой сделался огромным червем, выполз изо рта, и обвился вокруг шеи. Когда я проснулся, Учитель Иама сидел напротив и пристально смотрел прямо на меня – его глаза тускло блестели в темноте, он был так близко, что можно было протянуть руку и коснуться его, но у меня на это не было сил. 

- Ты знаешь, что такое Потоп? – спросил он, увидев, что я окончательно проснулся. 

- Да, Учитель. Мне рассказывали… Отец, кажется. Потоп был от долгого дождя. Все человечество превратилось в глину, кроме тех, кто спасся в Городе, далеко на Западе. Мне рассказывали. Так было. 

- Все было не так. Ты не знаешь правды. Мало кто знает, но я тебе расскажу. Слушай последнее мое поучение, последнюю историю, которую ты от меня услышишь. Завтра меня казнят. Свою судьбу я знаю, но о твоей мне не известно ничего. Если Небеса смилостивятся, ты будешь жить. У меня нет других учеников и некому слушать меня. Поэтому ты слушай, и запоминай.  

Он замолчал на время, мучительно припоминая что-то, потом тяжело вздохнул и начал свой рассказ:  

- Прежде Дождя и Потопа была долгая Зима. Война Богов – так ее называют. Длилась она триста лет, а когда закончилась, льды растаяли, случился страшный ливень, реки раздулись и море воевало с сушей. Паводок превратил в глину то, что пощадил холод. Но остался Город, в котором Первые люди сохранили семена всех животных и растений, чтобы потом заселить землю. Я знаю. Я построил этот Город. 

Эти слова он произнес с видным удовольствием и долго еще молчал, наслаждаясь наступившей тишиной. 

– Да, – наконец, заговорил он. – Я происхожу из рода Первых людей. Мы не умеем умирать, не стареем, любые наши раны и увечья заживают очень быстро. Ты сам все видел, ученик. Живем мы сотни лет, но ни одной морщинки не появляется на наших лицах. В прежние времена мы общались с племенем Небожителей и с самим Наилучшим Господом, Святым духом, но эти времена прошли. Теперь от всего нашего рода остался я один. 

Недуг, от которого ты так страдаешь, появился по моей вине. Я первым среди людей прикоснулся к проклятой плоти, когда хоронил старшего брата Тахма-Урупи, Могучего Тельца, Первого среди Первых. Злой дух, погубивший брата, перешел в мое тело и болезнь проступила на моей руке как гнусная красная сыпь. Я хорошо знал лекарское искусство и смог исцелиться тогда. Болезнь отступила, и многие годы не давала о себе знать. 

Раз в десять дней в мои чертоги спускался небесный вестник Соруш, который передавал мне Слова Бога. Наши беседы с вестником велись на языке бессмертных, а затем я пересказывал людям все, что мне открылось. Много они понять не могли, их умам недоступен был язык небесных светил, и я многое упрощал, рассказывал на свой лад – тогда я не видел в этом большого вреда. 

Но вот, в один из дней, Соруш явился печальнее обыкновенного и сказал, что некоторые люди, почитая Иаму-Пастуха, не почитают Святой Дух и Наилучшего Господа которых не видят и не понимают. А я сказал: «Быть посему. Пускай они почитают меня, ведь это я спас их, когда боги воевали там, в небесах». Услышав это, Соруш помрачнел, и с того дня больше не приходил. Я не мог уже передавать людям Слова Бога, но каждый день выходил к ним и рассказывал другое. В моих новых поучениях не было ничего от Слов Бога, но люди не видели разницы, потому что привыкли слушать меня, и не ждали от меня никакой лжи. 

Вскоре в чертоги пришел мой брат, Тваштар-Кузнец, в окружении учеников. Он долго смотрел на меня, он был зол, но я из гордости не замечал этого.  

- Правда ли, что ты Бог среди людей? – спросил он наконец. 

- Смотри сам, – ответил я. 

Тварштар развернулся и вышел вон, а его ученики последовали за ним. В тот же день они ушли из Города и затерялись в ледяных пустошах. Я не стал их искать, решив, что они пропали навсегда. 

Прошло полтора столетия, закончилась Зима, миновал великий паводок. Земля опустела и людям пришлось заново заселять ее. Скоро появились новые селения, города, а потом и целые страны, такие обширные, что и орел в семь дней не облетит. Всюду люди строили святилища Иамы, Пастуха над людьми, всюду почитали меня как Бога. 

В это время и вернулась моя болезнь. Лепра снова появилась на руке но теперь это была не редкая сыпь, а большое пятно, которое могли видеть все. Я перестал показываться людям, я отослал прочь учеников, оставив подле себя только самых верных. Многие дни я проводил в раздумьях, уединившись в своих тайных палатах, вдали от дневного света. 

А с Востока тем временем пришла новая беда – орды невиданных существ. Их кожа была красна словно кровь, зубы остры, а лица безобразны. Они убивали моих людей и сдирали с их голов скальпы, чтобы потом хвалиться перед сородичами. Многие города были разрушены от их диких налетов и люди бежали к стенам Города. Поначалу мы приняли их за дэвов, слуг Злого духа. Но это были люди. Оказалось, что Зима убила не всех. Многие нашли себе убежища среди горных вершин. В далеких горах они жили словно дикие звери, сражаясь за огонь и питаясь друг другом. За триста лет они утратили свой прежний прекрасный облик и теперь нарочно еще больше уродовали себя: заостряли зубы, красили лица охрой и обвязывали головы своих детей сырыми жгутами, чтобы черепа их безобразно вытягивались. Им нравилось выглядеть подобно злым духам и убивать ради забавы. 

Это были люди, насмехающиеся уже над тем, что они люди. Но Вадаган, который вел их за собой, был настоящим чудовищем. Тогда мы все видели Его настоящее обличье, Его природу – он был похож на грозу но эта гроза вместо прохлады несла удушье. Он расправлял свои крылья из пепла и на всей земле становилось темно. Его огненные языки лизали землю, превращая леса и горы в пыль… 

Ни в одном из языков не было слова для этого существа и мы придумали новое – Дракон. Сейчас Вадаган выглядит по-другому – ты сам видел, он больше не зверь и во всем похож на человека. Я долго гадал, отчего это произошло, но теперь, кажется, понимаю – когда мне удалось от него спастись, он сам осознал свою ошибку. От бури можно убежать, можно укрыться, а от человека – нет.  

Мы выступили против Вадагана всеми силами. Три раза мы сходились с дикарями и три раза нас теснил огонь Дракона. Один за другим мои братья пали. Я отступил, скрылся в Городе, который не смогла бы взять приступом ни одна армия. Но случилось так, что Спитур, мой лучший ученик, восстал против меня и объявил, что откроет перед Вадаганом все ворота. Он грозился убить меня и мне пришлось бежать. На другой день, уже в пути, мне стало известно, что Спитур сдал Город врагу. 

Так началось мое вечное бегство. Первые десять лет я странствовал не один – трое моих учеников разделили со мной изгнание. Третаэспа умер первым – он заразился еще во дворце, и недуг сточил его за пару лет. Пэриявуша схватили люди Вадагана. Я слышал, его привязали к колеснице и тащили через все царство. Остался только Ашаспэнта… Он воровал для меня еду и скоро стал обыкновенным разбойником. Чем дальше мы удалялись от Города, тем безлюднее и пустынней становилась земля. Мы готовы были есть червей и коренья, но и те попадались редко. Мы забредали в редкие селения ночью, потому что днем нас прогоняли прочь. Однажды я заметил, что одежды моего ученика перепачканы кровью, и Ашаспэнта признался, что теперь будет убивать ради еды. Вскоре его не стало, кажется, это я его убил… Да, верно, – я задушил его во сне. 

Долго я скитался по земле, мучимый голодом, мои одежды превратилась в лохмотья. Временами я даже сожалел о смерти Ашаспэнты – ведь он был готов на все, чтобы прокормить меня. Однажды в пустой и дикой земле на Востоке я повстречал людей, зовущихся насукашами. По старому обычаю они относили умерших на высокие скалы и привязывали за руки и ноги к острым камням, чтобы хищные птицы и звери могли обглодать их плоть до костей. Из всех людей только насукаши могут без страха прикоснуться к гниющей плоти, настолько они нечисты. Их было двое, они не имели имен – один другого звал просто «ты». Наверное поэтому мое присутствие вызвало у них поначалу раздражение: их рассердило то, что придется и для меня выдумывать какое-то имя. Поначалу они даже пытались меня прогнать, чтобы я не отнимал их хлеб. Но я навязался к ним в помощники и мало-помалу они смирились.  

Я узнал их быт – они ели ящериц и пили вонючую соленую воду из колодца. Спали насукаши в убогой хижине из глины, в которой не было очага – по закону им запрещалось разводить огонь. Постелью им служили грубые циновки, одеялом – обрывки коровьих шкур. Они не имели даже сандалий, кожа на их ступнях так загрубела, что они спокойно обходились без обуви. Обыкновенно они молчали, играли в кости или спали мертво и глухо. Со мной они не разговаривали и никогда не принимали в свои игры и, кажется, обращали на меня внимания не больше, чем на какой-нибудь мертвый камень. Вскоре они выдумали для меня имя – «Пустой». Когда требовалось дать мне какое-нибудь поручение, они громко обсуждали его между собой, не обращаясь ко мне напрямую: «Пустой сходит туда-то, пусть отнесет то-то, пусть добудет нам еды». 

Работа была нетрудной – время от времени к нам приходили люди из далеких селений и просили забрать умерших родственников. Я запрягался в деревянную тачку и отправлялся за телом. За плечами я носил плетеную корзинку – в нее можно было складывать мертворожденных и маленьких детей. Насукаши обрадовались, когда я взялся за эту работу – оба они были старики и им тяжело было таскать такие ноши. 

Прошло несколько лет и у одного из них появились красная отметина на щеке. Вскоре кожа вокруг отметины покрылась мелкой красной сыпью. Все это были знаки моей болезни. 

Я ждал расправы и наблюдал как меняются эти двое. Раньше они любили подтрунивать надо мной – иногда, за трапезой бросали в меня мелкие камушки или посыпали мои волосы песком. Я молча сносил эти издевательства – в них не было ни злобы, ни смысла, только какое-то одичалое чувство, которое они не могли выразить по-другому. Теперь они просто сидели в стороне как два голодных сыча, переговариваясь между собой короткими острыми взглядами. Они не играли, не жаловались на судьбу, они молчали днем и ночью, даже когда родственники умерших приносили свои скудные подачки. 

Где-то втайне от меня они раздобыли крепкую веревку. В одну из ночей, пока я спал, они связали меня по рукам и ногам, и забросили в свою скрипучую тачку.  

Я проснулся и сразу же попытался освободиться, но они дружно навалились на меня, принялись бить и царапать ногтями. Тогда только я понял, какие у них цепкие и сильные руки. Я боролся до тех пор, пока один из них не догадался поднять с земли увесистый камень. Два или три раза он обрушил камень на мою грудь и плечи, я застонал от боли и надолго забылся.  

Когда я пришел в себя, полуденное солнце светило мне прямо в лицо. Двигались тачка медленно – в тачку можно было запрячь только одного и насукаши тащили ее по очереди. Второй, переводя дух, шел рядом. Два или три раза они устраивали продолжительный привал, и тогда, едва слышно, переговаривались между собой. Сначала мне казалось, что говорят они бессмыслицу, но потом, прислушавшись, услышал вот что: 

- Там, где люди видят одну голову, я вижу все три, – задумчиво произнес первый. – Люди мне лгут, а я не верю: это не ветви растут из его плеч, а змеиные головы. 

- Знал я одного змеелова, – шепотом подхватил второй. – Он ел змей и запивал их крепким медом.  

- Тише! – свистнул первый. – Он проснется!  

- Хватит слов. Ты теперь вези, – распорядился второй. 

Тогда я решил подать голос:  

- Вы, трупоносы! Отпустите меня! Вы знаете, кто Я?  

Старики обменялись быстрыми, недовольными взглядами, потом один из них, тот, на чьей щеке проступила лепра, сказал: 

- Мы знаем Тебя, Иама, враг людей и богов. Ты был Первым среди людей, а теперь Ты только мышь, спрятавшаяся от когтей ястреба. Ты скрылся здесь, среди пыли и сора, Ты нашел самых нечистых людей на земле и сумел их замарать. 

Больше я не спрашивал их ни о чем. К вечеру мы добрались до тайного места. Здесь они и расправились со мной – за руки и за ноги они приколотили меня к выщербленной скале и оставили, как оставляли прежде мертвецов. Они вбили по деревянному клину в мои ладони и одним деревянным клином прикрепили узел, которым были связанны мои ноги. Волосы они намотали на коренастый и раскидистый куст, который рос прямо из камня над моей головой. Насукаши сделали это просто и быстро, как делали с мертвыми сотни раз до того. Уходя, ни один из них не обронил ни слова. Наверное, добравшись до лачуги, они уже не помнили меня. 

За ночь и последующий день я испытал столько неудовольствия, сколько не испытывал за всю жизнь. Я просил небо послать мне скорую смерть, но смерть не пришла, вместо нее на закате явился мой прежний друг Соруш. Он не был похож на земных мужей, но я сразу узнал его и спросил только, что за лазурь колышется у него за плечами? Он ответил: «Потому я оделся в лазурь, что ты покрыл себя паршой и коростами. Теперь мое племя, небесное, и твое племя, земное, будут порознь». Тогда я спросил его, отчего он плачет, но он не ответил. Мне показалось тогда, что он плачет над моей участью, но теперь я знаю, что это не так. 

Три дня просидел Соруш, склонившись надо мной, роняя слезы на мое лицо. В них не было соли и я жадно разевал рот, чтобы эта влага стекала мне на язык. На исходе третьего дня вдали появился караван и Соруш оставил меня. Это было чудесное спасение – ведь купцы никогда не заходили так далеко в пустоши. Не знаю, что привлекло их внимание – должно быть, издали они увидели неземную лазурь или Соруш подал какой-то другой знак. Хозяин каравана подослал ко мне слуг – узнать, что за ужасное преступление совершил я, раз меня подвергли такой казни. Мой разум к тому времени прояснился и я сказал, что на меня напали разбойники во время путешествия по дальним странам. Купец велел освободить меня, накормил, смазал мои раны елеем, одел в богатые одежды. Я лгал ему на каждом слове, придумывая себе новую жизнь: я был Гаумата, младший сын из знатного рода. Случилось так, что старший неразумный брат потерял все родительское богатство, и я отправился в дальние страны, чтобы восстановить имя семьи. Караванщик верил мне – его обманула молодость моего лица, и то, как складно я говорил. К счастью никто из купцов не знал ничего о моей болезни, к тому же ее знаки легко было скрыть под одеждами. Мои раны к удивлению купца скоро зажили, и я смог присоединиться к нему в дороге. 

Так я перестал зваться «Пустой», и сделался Гауматой. До сих пор я с любовью вспоминаю об этой своей выдумке. О, Гаумата! Воистину лучший среди мужей! Наравне со всеми я любовался им, тем, как он вел дела, какие речи говорил на пиру, как шутил. Само собой, купец вскоре приблизил его к себе и сделал своим помощником. Вместе они странствовали по суше и по морю, торговали оловом и пряностями, бисером и золотом. Купец хвалил Гаумату перед своими товарищами так, будто он был живой человек, а не ворох пустых слов, и однажды, собрав свою родню, объявил, что хочет выдать за него свою дочь – Сурью. Девушка любила молодого торговца страстно, словно бога, и верила каждому его слову. 

Через несколько лет купец умер и все богатства отошли Гаумате. Он стал много путешествовать по свету, и всюду его принимали как желанного гостя. Везде его любили, все хотели иметь с ним дело. Он, конечно, получал свое с каждой сделки, но при том никого не оставлял в большом убытке. Про него говорили, что он никогда не лжет.  

Вскоре Гаумата совсем забыл свою прежнюю жизнь, и мало – помалу его слова перестали быть ложью даже для него самого. За все время только один случай неприятно потревожил его память. В одном из городов он увидел разрушенное святилище, которое люди старались обходить стороной. Только бродячие собаки днем грелись на огромных плитах, истраченных ветром и дождем. Гаумата спросил у прохожего, что это за место, на что тот нехотя ответил: «Это храм забытого бога Иамы. Люди давно бы растащили эти камни для своих нужд, но они брезгуют прикасаться к ним, чтобы не замарать себя». Гаумата еще долго стоял перед святилищем, пытаясь вспомнить, что за бог был Иама, и вдруг разразился таким смехом, что слуги испуганно переглянулись – не сошел ли их господин с ума. В тот же вечер на постоялом дворе он залез к хозяйской дочке, долго терзал ее тело, пока оно не стало похоже на горячий липкий воск. Тогда, наконец, насытившись, он уснул и наутро забыв кто таков был этот Иама, вернулся к делам. 

Что бы со мной было, останься я этим счастливым Гауматой? Не знаю. Думаю, я бы жил долго, очень долго, но в конце концов состарился бы и умер, как это делают все люди. Но этого не случилось, – Гаумата получил от Иамы страшное наследство. На седьмой год супружества на стройных плечах Сурьи стали видны знаки недуга. Как-то за столом она случайно поранилась – нож рассек кожу на ладони, но она даже не заметила этого. Увидев кровь, она растерянно посмотрела на меня и улыбнулась. В ее глазах не было испуга, она еще не понимала, что случилось с ней, но меня сразу же охватил страх. Сурья видела отметины на моем теле и, когда проказа даст о себе знать, она обвинит в ней меня. Я хотел жить среди людей, мне нравилось мое место среди них. Разве должен Гаумата страдать из-за грехов какого-то прошлого человека? Ум и дух привыкли к роскоши и гордыня опять попрала мой рассудок. Вскоре я уже знал что делать: в то время люди считали, что лепра бывает от блуда, и мне ничего не стоило обвинить Сурью в прелюбодействе. Ее за волосы вытащили на площадь и забили насмерть камнями. Сурья кричала от страха, искала меня глазами в толпе, но видела только чужие рассерженные лица и летящие в нее камни. Наконец какой-то метко брошенный камень расколол ей голову, и крики прекратились. А я стоял в стороне, приняв вид оскорбленного мужа, и смотрел на сырой и бурый клок волос торчащий на ее голове. Крови было немного, но мне почему-то сделалось дурно. Тело Сурьи оттащили за город и бросили у дороги на корм воронью, чтобы Гаумата мог жить дальше.  

А жил он, как лучший из людей – богатство его год от года множилось, вскоре он поселился в счастливом и изобильном краю, на берегу ласкового южного моря. Дом свой он поставил на высокой горе, далеко за городскими стенами, и завел в нем множество слуг и сонм наложниц. Так проходили его годы и мало-помалу он становился мне скучен. Я больше не любовался им и просто стоял за его спиной, дергая за рукава, полы одежд, иногда, со злостью – за волосы.  

Но вот по стране пронесся тревожный слух – сам Вадаган захотел навестить великого Гаумату, погостить на его дворе со всей своей огромной свитой. За много дней до его прибытия в городе сменили всю стражу, на улицах стали рыскать соглядатаи, к моему двору стянулись звездочеты и маги со всех концов страны. Все они сулили мне долгие года и счастливую старость. 

Я не бежал в одночасье – и все из-за Гауматы. Много дней этот злосчастный человек метался в моих мыслях, предчувствуя свою скорую гибель. Он умолял плакал, смущая мой разум сомнениями. Наконец я уехал из города и уединился в поместье. Слуги знали, что великий Гаумата хочет уладить все свои дела перед визитом Вадагана. Последние приказы я отдавал тайно, через самых близких и надежных людей. В первый день я велел перетравить всех собак в моей своре. На другой день слуги забивали моих жеребцов, а кобылиц выгоняли на дикие луга на прокорм диким зверям. В третий день я поджег свое поместье и пустил ко дну все корабли. Мои наложницы и слуги отправились на невольничий рынок и ушли там за бесценок. Некоторые из них захотели принять яд, чтобы не оставлять меня. Я позволил им это, сказав, что и сам вскоре отравлюсь. Утром четвертого дня я сделался нищим и оделся в рогожи. Во всех концах земли люди рассказывали о безумствах Гауматы, но самого Гауматы на земле уже не было.  

Когда занялся рассвет, над морем встали крылья кораблей. Вадаган привел не свиту, а целое войско. К полудню я вышел в город в последний раз. Здесь были шум, неразбериха. Людей хватали на улицах и выводили из домов, сдирали с них одежды и украшения и гнали куда-то за городские стены. Меня, нищего, в рогожах, никто не тронул, никто не заметил меня на земле. 

Уже потом, проведя в пути несколько месяцев, я услышал множество страшных историй, про то что в тот день творил Вадаган. Говорили, будто он поджег само небо, и звезды обугленные падали на землю. Я знаю, это выдумки – их люди пересказывают друг другу, чтобы не слышать и не думать о том, что было на самом деле. Говорили еще что он забил трупами все колодцы, а старейшин распял на столбах, которые поставил вдоль дороги, ведущей из города. Но все эти стрелы долетали до меня, уже истратив силу, и не причиняли никакого вреда. 

Мое изгнание возобновилось. Как и много лет назад, я удалился от человеческих жилищ, от пастушьих костров и рощ, где приносились жертвы. Вскоре я оказался в засушливом и каменистом краю, где не было ни ветра, ни птичьих голосов, только горячие камни и пустое небо, в котором вместо солнца был разлит ровный ослепительный жар – так, наверное, выглядела земля до сотворения человека и зверей. Время здесь шло медленно, как плуг идет через непаханое поле. Иногда оно останавливалось совсем, потому что вокруг не было ничего, что могло бы длиться, а иногда поворачивало вспять, и я, пройдя за день некоторое расстояние, наутро оказывался в самом начале пути и повторял его шаг за шагом, пока не выбивался из сил. 

Однажды я оказался на дне просторной каменной чаши, где было озеро с холодной прозрачной водой. Я бродил среди выщербленных скал в поисках съедобных кореньев, когда над моей головой раздался страшный грохот. Камень летел вниз, гулко ударяясь о пологий склон, выбивая мелкий щебень, искры и обломки много больше себя. Я задрал голову, но солнце слепило глаза, я не мог понять, откуда полетят на меня камни, и в страхе бросился к воде. Где-то в невидимой высоте раздавались голоса и смех моих несостоявшихся убийц. Я набросил на себя дорожную накидку так, что внешне стал неотличим от окружающих валунов. Прошло время и с соседнего отрога покатился еще один камень, на этот раз он произвел куда больше шума и грохота – я погиб бы, попади я под этот обвал. Каждый удар отдавался долгим звонких эхом. 

Вскоре я догадался, что люди наверху и не думали меня убивать – они бросали камни для забавы, просто чтобы испытать свою силу. Вскоре они появились у воды и я смог их разглядеть: несколько молодых мужчин и женщин, никто из них не имел одежды, только один юноша носил на плечах черствый обрывок шкуры. Не видя меня, не зная обо мне, они окунулись в ледяную воду и тут же, на берегу, принялись играть. Они раскраснелись от холода, дышали часто и весело. Иногда юноши и девушки парами скрывались среди скал, но я не подглядывал за ними, предпочитая наблюдать за теми, кто оставался. Устав от игр они снова собрались вместе и гуськом стали подниматься по узкой тропе вверх по склону. Я последовал за ними, прячась в расщелинах и выворотнях, словно ящерица. Но они вскоре почуяли меня и стали оглядывать с любопытством. Они не окликнули меня и не попытались прогнать, а просто шли, не сбавляя шага – для них это было как продолжение игры. Наконец, мы вышли к большому гроту, где была их стоянка и горели костры, вокруг которых сидели женщины с детьми. Я успел забыть запах дыма, отвык от тепла, и поэтому жадно уставился на огонь.  

Меня подпустили к костру, со мной попытались заговорить, но я не понимал слов. У этих людей был простой и грубый язык, ужимками и жестами они напоминали детей. Кое-как я сумел объясниться: я голоден и не желаю больше спать на голых камнях. Они согласились принять меня к себе. Я назвался Субан, и они смеялись: имя показалось им странным. 

В ту же ночь я спал в гроте, вместе с ними, а на другой день они взяли меня в лес собирать коренья. Так я и остался жить с горным народом. О, что это было за время! Даже в своем Городе я не знал такого счастья и такой свободы от страстей. Они жили просто – охотой и собирательством. Никогда они не оставались на одном месте подолгу, жилищами для них служили просторные пещеры, в которых они спали большой грудой, согревая друг друга. На одних одежды не было совсем, другие прикрывали свой срам шкурами. Среди них не было ни мужей, ни жен, и никто никому не принадлежал. Они просто любили друг друга, не зная ни ревности, ни похоти. Дети считались общими, подрастая они не помнили кто их матери, – все мужчины и женщины заботились о них в равной степени. Среди них было мало стариков – немногие доживали до седых волос, но смерть, кажется, не особенно печалила этих людей – своих мертвецов они относили подальше в лес и вскоре забывали про них. Они не знали никаких богов, зато боялись теней, что обитали по углам пещер. Эти удивительные люди не умели разводить огонь и, получив его однажды, берегли паче малого ребенка. Когда они переходили с места на место, их огонь жил в углях и головнях, которые они складывали в грубые глиняные сосуды. 

Происхождение горного народа осталось для меня загадкой. Я только могу предположить, что они пережили Великую Зиму и Потоп высоко в горах, как и люди Вадагана, но при этом скверна Дракона их не коснулась. Сами они не знали ничего о прошлом своего рода, имена их предков забылись. Кроме нашей семьи, было еще несколько больших родов – они жили и кочевали на большом расстоянии от нас и друг от друга. Иногда женщины и мужчины уходили в эти другие семьи, они делали это по своей воле и никто не удерживал их. К нам тоже приходили молодые юноши и девушки, и семья моя принимала их, как приняла в свое время меня. Я пытался рассказать им, откуда я родом, но они только отмахивались и смеялись: «Мы знаем, ты из дальней семьи, что живет на отрогах, далеко на севере. Мы слышали, они говорят на другом языке и не знают наших обычаев». 

За десять лет, что я прожил среди этих счастливых людей, лишь двое из них заразились моим недугом. Их я незаметно умертвил во время охоты – одного столкнул в пропасть, другому перебил ногу и бросил на съедение волкам. Так что не болезнь заставила меня в конце концов оставить горный народ, а мое собственное недомыслие. 

Как-то молодые взяли меня с собой поиграть. Эта игра была мне хорошо знакома – нужно было бросать валуны по склону. Правила были простые – побеждает тот, чей валун укатится дальше и произведет при этом больше шума. В этой игре я особенно преуспел – я без труда швырял скалы, которые другое мужчины не могли оторвать от земли. «Субан сильный» – говорил я девушке, к которой обычно прижимался ночью. «Нет, – отвечала она, – Субан смешной». – И заливалась звонким смехом. Ее имя значило «быстрая» и «весенний ручей». Ее смех задевал меня, как мальчишку: «Нет. Я сильный». Но она не верила: «Спроси у любого и он ответит, что ты смешной». И это было правдой. Но мне все равно хотелось всех удивить, убедить в собственной силе, и поэтому я искал камень побольше, когда заметил на осыпи мелкого щебня несколько огненных камней. Наверное, ранней весной, их принес туда сель. Мои соплеменники не обращали на них никакого внимания. Я выбрал обломок подходящий для огнива, собрал пучок сухих веток и начал высекать искры. Вскоре я почувствовал, что остальные забросили свои забавы и с любопытством наблюдают за мной. Женщины вскрикивали каждый раз, когда получались искры. Девушка чье имя значило «весенний ручей» смешно прикрывала ладошкой рот. Наконец ветки занялись и люди, не веря своим глазам, заголосили наперебой. В их глазах были удивление и страх, и восторг, они забыли свой нехитрый язык и просто кричали на разный лад и смеялись сами над собой. Они стали лихорадочно шарить по насыпи, выискивая огненные камни. Они приносили мне свои находки и спрашивали только: «Да?». Так я научил людей добывать огонь. 

То, что сначала показалось мне забавой, я вскоре расценил как необходимость. «Я спасаю этих потерянных людей от нужды и холода, – говорил я себе. – Огонь сбережет их, оградит от темноты». Но прошло время и я понял, что совершил очень дурное дело. Как только огня стало много, горный народ стал меняться. По вечерам люди разжигали огромные костры, верхние языки пламени раскрашивали тучи багровыми всполохами. В огненных всполохах они устраивали дикие пляски и совокуплялись как нечистые духи. Старшие обряжались в звериные шкуры и младшие нападали на них, изображая охоту. Иногда младшие увлекались и старшие, израненные, избитые, валились на землю. Люди не боялись теперь своих теней, они не боялись и самого огня, и не берегли его как раньше – огонь сделался их рабом. Теперь они говорили: «Мы сильные, сытые звери. Горные львы сторонятся нас, степные туры бегут от нас. Огонь кормится от нас, как малое дитя». 

Тогда я думал, что подарил им нечто важное, значительное, на самом же деле я отнял единственное, что у них было. В огне была самая большая их драгоценность. Я превратил его в прелесть. «Огонь загорается по нашей воле, – рассуждали люди. – И раз наша воля сильнее огня, то мы можем получить все что пожелаем». А желали они теперь многого – еды, игр, женщин – всего им вдруг стало нехватать. Спать вместе они перестали – они еще не знали стыда, но уже узнали неприязнь. Ссоры и драки стали у них обычным делом. Я узнал, как звучат на их языке слова «мое», мой» и «моя». 

В отчаянии я пытался поведать им Слова Бога, они не слушали меня. Слова Бога звучали на языке этих людей как неуклюжая и пустая брань. Я говорил им про умеренность, но они только смеялись надо мной. Я пытался научить их смирению, и это привело их в ярость. Они прогнали меня, они бросали камни мне вслед, чтобы я не нашел обратной дороги и не вернулся к их очагам.  

С тех пор мне приходилось держаться от них в стороне. Я мог бы уйти совсем, но какое-то томительное чувство препятствовало этому. Мне хотелось остаться в их диком краю и хотя бы издали наблюдать их жизнь. К тому же тогда я просто не знал, куда мне еще податься. Вскоре я устроил себе убежище на одной из вершин, оттуда видны были сизые склоны соседних гор и некоторая часть каменистой равнины, которую я пересек когда-то. Равнина тянулась на запад, и там, в туманной дымке, смыкалась с небом. Отсюда было хорошо видно как по вечерам на отрогах один за другим загораются костры.  

Еще кое-что связывало меня с горным народом: каждые два-три дня ко мне приходила та, чье имя значило «весенний ручей» и «быстрая». Она приносила еду и согревала со мной мое жалкое ложе. Она делала это тайно от соплеменников, хотя те, кажется, успели уже позабыть смешного и неразумного Субана. 

Мало-помалу я привык и к этой жизни. В конце концов, одиночество было вечной частью моей жизни. Одна только смутная мысль не оставляла меня. Она была со мной, когда я просыпался и когда закрывал глаза, отходя ко сну, как если бы кто-то нацарапал ее стилом на внутренней стороне моего лба: А что если я снова вмешался в Замысел Небес, что если испортил его? Может быть, люди по-настоящему были спасены не в моем Городе, а здесь, на дикой и первобытной земле. Что если они во всем были как дети, которые еще и не начинали жить, а только играли в свою будущую жизнь? 

А ведь они могли стать людьми новыми, лучшими, свободными от страхов и пороков. Когда-нибудь они преодолели бы страх перед тенями, пляшущими на стенах пещер, и повернули бы ясный взор к Огню, который отбрасывал эти тени, Огонь, на который больно смотреть, потому что он – есть свет настоящего дня. И тогда они познали бы его, как сделал это Небесный народ. Но вот пришел я, грубый и неразумный взрослый, и вмешался в их игру, запутал ее и смутил играющих. Я принес им поддельный, земной огонь, который сам есть только дым от настоящего Пламени. Теперь уже ничего нельзя поправить и ничего не изменить. 

В то время, как я, наблюдая за светом далеких костров, размышлял над своей страшной догадкой, в пустоши на западе стали загораться другие огни. Сначала их было немного – два или три тусклых свинцовых гвоздика. Они с трудом пробивались сквозь темноту и устилавший равнину серый туман, и часто мигали, что говорило о большом расстоянии. В первые ночи казалось, что эти огни не двигаются совсем. Но потом они заметно сместились к северу, их свет усилился и стал ровнее.  

Прошло еще немного времени и свинцовых гвоздиков стало больше. Скоро уже невозможно было разобрать отдельные огоньки, не то что уследить за их движением.  

Поначалу огни очень взволновали горцев. Каждый вечер они выходили на западный склон и смотрели, как тлеет на западе мутное желтоватое зарево, а я, в свою очередь, наблюдал за ними из темноты. Вскоре, однако, им надоело это занятие, и они стали приходить изредка по двое, по трое, всегда находя для этого какой-нибудь предлог, словно стесняясь этого своего занятия. Иногда на высоких местах мне попадались остатки костров, так словно кто-то пытался подавать знаки на ту сторону равнины. 

Зарево раздулось и сделалось багровым. К тому времени я начал слышать едва различимый гул, исходивший от земли и камней. И с каждым днем гул этот набирал силу и вскоре в нем стали слышны крики рожков и рокот барабанов. Подбрюшья облаков побагровели от огня. Только одно войско на земле настолько велико чтобы поджечь небо и это войско Вадагана. Я не мог больше откладывать свое бегство.  

Прервав рассказ, Учитель прикрыл глаза и некоторое время беззвучно шевелил губами. Так, осторожно, он произносил заклинания, которые можно было поверять только тишине, слова, которые самой Природой запрещено было наполнять звуком. Затем я снова услышал его голос – надтреснутый, сухой, в каждом слове звучало усилие: 

- Теперь я поведаю тебе самое главное. Мои дальнейшие странствия не заслуживают подробного рассказа. Скажу лишь, что в конце концов я пришел в последнюю страну на последнем берегу и взял ученика из вашего города. Его обучение продолжалось семь лет и за это время я передал ему все свои знания. Я открыл ему тайны перелетных птиц и полевых трав, устройство планет и неподвижных звезд, рассказал, отчего бывают морские приливы и солнечные затмения, как горы становятся песком и в каком из сердечных желудочков таится душа. Я учил его, как воду можно превращать в вино, а пыль – в хлебы, как убивать словом и взглядом, как прорицать и заклинать огонь. Ученик выслушивал эти поучения внимательно и благодарил меня за каждый урок. Но когда, спустя время, я почувствовал, что знания мои иссякают, он подвязал пояс и, не сказав больше ни слова, ушел.  

Со вторым учеником я поступил иначе. С ним мы подолгу пребывали в размышлениях и предавались созерцанию. Помня свои ошибки, я старался не вмешиваться в его размышления и только слегка направлял ход его мыслей, в надежде, что он, в конце концов, откроет Истину своими силами. В его взгляде я читал зарождение новой мудрости и говорил себе: «Этот человек во всем будет лучше меня. Ему не нужны Слова Бога, ему вообще ничего не нужно, кроме его собственных мыслей». Но случилось иначе: в своих суждениях он пришел к выводу, что жизнь вечная равносильна вечной смерти и умертвил себя. 

Ты мой третий ученик и четвертого не будет. Все эти годы я присматривался к тебе и выжидал время, когда можно будет начать настоящее твое обучение. Все, что ты слышал от меня, было правдой только наполовину, однако любой человек удовольствовался бы этой полуправдой и принял бы ее за окончательную Истину. Теперь я вижу, что время пришло, и если даже это не так, у меня не будет другого случая передать тебе свою Благодать…  

Но тут в узилище раздались тяжелые шаги и Учитель Иама смешался. Приступ удушья и тошноты накатил на меня. За стенкой, в соседней клети, зашевелились, заскулили тоскливо другие узники. Из-за двери пробивался свет факела, слышались голоса – кто-то разговаривал со стражниками. Иама стиснул зубы, и завертел головой. 

- Он пришел. Слишком рано. Не впускай его… – процедил он, но было поздно. Скрипнул засов, косматая тень протиснулась в открытую дверь и заполнила собой все пространство, не оставляя места для воздуха или движения. 

Вошедшей не удостоил меня взгляда. Все его внимание было приковано к лежащему у стены Учителю. Правой рукой он оттеснил меня, вернее вдавил в стену и резко окрикнул кого-то невидимого: 

- Спитур! Закрой дверь! 

- Да, господин, – бесцветным голосом отозвался Спитур. Дверь захлопнулась, но свет по-прежнему проникал сквозь узкое оконце. Мои внутренности словно бы стянуло в тугой узел, а в ушах испуганно задребезжали медные бубенцы: 

- Оборотень! Оборотень! Ведьмин сын! 

Что он прячет под своим воротником?! 

Вадаган надвинулся на Иаму еще сильнее, склонился над ним, лежащим, вжал в стену и пол, и выдвинув вперед правое плечо.  

- Здравствуй, Учитель, – прошептал бивересп. – Это я – твой самый верный… единственный Ученик. 

- Ты не мой ученик, я не знаю тебя, – бесцветно ответил Иама. 

– Зато я знаю тебя. Мой отец, Тваштар много рассказывал о тебе и слова его были полны гнева. Ты не знал меня, а я тайком учился у тебя все эти годы. Я был твоей тенью, шел за тобой след в след и кормился объедками с твоего стола. Везде я видел дела твоих рук и восхищался. Это ты питал меня все эти годы, но… вижу, мои похвалы не причиняют тебе радости. Тогда я просто скажу, зачем пришел и что мне от тебя нужно. Передай мне Его… передай мне Слово Бога. 

- Слово? – отозвался Иама вполголоса, – зачем Оно тебе? 

- Зачем? – голос Вадагана дрогнул от волнения, – я передам Его людям я верну им Его, но… сделаю это по-своему. Все поймут Его теперь, даже скудные умом и духом. Они увидят, они узнают, полюбят Его… и Меня. 

- Отойди от меня, Дух Лжи. Теперь я узнаю тебя. Ты – обманщик, Змей Дахака. Твое время – сумерки перед рассветом. Человек, проснувшийся в этот час, не может понять, день наступает или ночь, но скоро прокричит петух и на востоке покажется Солнце. – Так сказал Учитель Иама Вадагану и больше ничего уже не говорил.  

- Ну вот, – хмыкнул Вадаган. – Я пою тебе хвалы, а ты огрызаешься. Знаешь, зачем я здесь? Знаешь. Ведь Оно все еще у тебя. После всего, что ты сделал, после всего, что позволил себе, Оно все еще у тебя. Отдай Его мне сейчас, и завтра ты сможешь уйти по любой дороге и в любую сторону. Мне не будет до тебя никакого дела, и никто из моих людей не тронет тебя. Мне нужно Оно, мне нужно твое… – Тут бивересп произнес нараспев слово, которое я не мог расслышать. Оно звучало как «варна», но это было не то слово. Наверное, Дракон произнес его на языке небесных светил, и я не смогу передать даже примерного его звучания. Учитель, конечно, понял все, но ни словом, ни видом своим не обнаружил никакого интереса.  

- Смотри-слушай, глупый Человек. Я отпускаю Тебя! Здесь! Сейчас! Только отдай Его Мне. Или… Я попробую другой способ. 

И тут произошло что-то, чему я до сих пор не могу найти объяснения. На мгновение Вадаган подался назад, от его плеча отделилось что-то темное, похожее на степняцкую плеть. Оно метнулась к Учителю Иаме и ударило его в плечо. Я не услышал ни щелчка, ни свиста. Учитель тяжело вздохнул и затих.  

Вадаган поднялся и вышел, даже не взглянув на меня. Напоследок он обронил что-то вроде: «Теперь все пойдет своим чередом». Зазвучали, удаляясь, шаги и наступила непроглядная темнота. Прошло время, прежде чем у меня хватило сил подать голос. 

- Учитель! 

Иама не отозвался. Я слышал сиплое дыхание, но не мог понять, чье оно – мое или Учителя. Я позвал громче. И снова – тишина. Конечно, Учитель был здесь, рядом, он по-прежнему лежал напротив. Кончиками пальцев я нащупал его рукав, поднялся к плечу, отодвинул воротник. Рука сама нащупала на плече две круглые ранки. Кожа вокруг них сделалась мягкой, на пальцах осталась липкая сукровица. Змея! Вадаган принес с собой змею. Или он сам был змеей… 

Я сидел и ждал, пока в узкую щель под потолком не просочились первые солнечные лучи. Тогда я увидел его – этого незнакомого старика, – он лежал, забывшись, бессильно склонив голову набок и прикрыв глаза. Он ничем не был похож на себя, прежнего: вот между плеч обрисовался горб, вот густые волосы обвисли как старая пакля. Сквозь узкие щелки век видны пустые белки, правое плечо сделалось пунцовым. 

- Учитель, – окликнул я старика. 

Он услышал, взглянул на меня, попытался выпрямиться, но не смог, повесил голову набок и затих опять. Прошло время. Солнце снаружи набирало силу, я незаметно для себя задремал и слышал сквозь сон какой-то глухой шум. Мне снилось, что к стенам темницы подступило море и его холодная пена уже брызжет в узкие оконца 

Дверь визгнула и через порог шагнул рослый воин. За его плечами беспокойно мялся жрец в белых одеждах. Плащ воина крепился медной застежкой в виде трех драконьих голов. Глухой рокот снаружи не исчез – это был шум толпы, собравшейся на казнь. Иама не поднял головы.  

- Иама-Пастух из Первый людей, Лежащий во прахе! – Жрец сморщил нос, ему видно, хотелось поскорее уйти из этого нечистого места, но он все же заставил себя говорить медленно и торжественно. – Сегодня Владыка Вадаган убьет тебя. Мы не ждем раскаяния. Ты просто должен перестать бояться. Встань и иди. 

Иама не пошевелился. Воин хмыкнул и тупо ударил его носком сапога. Иама вскочил и завертел головой, словно не понимая. Второй удар пришелся ему в живот, Учитель издал сдавленный хрип и закинул голову назад. Он не сопротивлялся, когда воин схватил его за шиворот и потащил к выходу. Его руки волочились по полу и он тупо смотрел на них, так будто они уже не принадлежали к его телу. Уже на пороге он вдруг зашевелился, чуть поднял голову и просипел: «Пус-с-сти-и-и». 

Я так и не услышал скрип засова – никто не потрудился запереть клеть. Сделалось. тихо. Только за стеной сонно вздыхал стражник. Сквозь окно скользнула бледная стрелка лазури и мутное пятнышко чутко замерло на стене, напротив меня. Все, что случилось потом, я не могу объяснить словами разума. На моих глазах пятнышко начало увеличиваться, и обретать форму. Я увидел лицо, на лица людей не похожее, и глаза, которые смотрели на меня со стены и, вместе с тем, из небесной бездны. Постепенно лазурь заполнила все пространство моей жалкой клети. И тогда раздался голос, и я услышал его всем существом: «Вставай. Иди. Смотри». Три слова было сказано, а потом все пропало. Снова была тесная клеть, в темном узилище. Медленно, очень медленно я стал подниматься, спиной чувствуя шершавый камень, прижимаясь к нему всем своим слабым телом. Затем, я подошел на нетвердых ногах к двери и выглянул наружу. Стражник бросил на меня дурной взгляд и как-то разом подобрался, словно лев перед прыжком. На мне был только драный гиматий – одеяние нищих. Я провел рукой по всклокоченным волосам, и вдруг явственно ощутил на макушке проплешину. Вот она – жизнь, которую я провел со своим Учителем! Вот они – годы, в которые я, прокаженный, прозябал в холоде и сырости. 

Стражник отвел от меня взгляд и поежился. «Чего вышел?– пробормотал он смущенно. – Ну, иди теперь, иди. Все равно скоро сдохнешь, я-то вижу. Мне что ли под боком держать такую падаль?». 

Все тем же нетвердым шагом я направился к лестнице, которая вела из узилища наружу, к свету и солнцу. Свет бил в глаза, но он не казался мне нестерпимым. Наоборот, мне скорее хотелось выбраться из сырого и тесного поруба. За стенами из сырцового кирпича раздавался многоголосый гул, разрастающийся в глухой рев. Оглядываясь по сторонам, я видел распахнутые клети и пустые ямы, – только в одной из них, на самом дне шевелилось что-то неясное, серое, ничем не похожее на человека. 

Лестница из черных деревянных плах поднималась вверх по тесному и узкому коридору. Приходилось пригибаться, почти ползти по ступенькам, вырубленным в мертвом и грубом дереве. Рев толпы набирал силу. Наверное, узилище имело выход на главную площадь. 

Стоило мне выглянуть наружу, и оглушительный, слепящий день обрушился на меня. Площадь была полна от края до края, здесь были люди Вадагана и, вместе с ними, жители города, – теперь я не различал их. Те, кому не хватило места на земле, сидели на крышах и шумными гроздьями высовывались из окон. Окинув площадь быстрым взглядом, я увидел помост и человека в панцире с высоким воротом. Возвышаясь над толпой, вперив куда-то пустой взгляд, Спитур стоял навытяжку, как столп, держа в руках свою страшную пилу. 

Вот заблеял рог и началось движение: толпа подхватила меня и потащила куда-то. Был страшный шум – шепот, гомон, крики, и все об одном: «Уже ведут, ведут!». Я поймал себя на том, что и сам рассеянно повторяю: «Ведут, ведут, уже ведут». Наконец толпа, прижав меня к самым стенам храма, схлынула куда-то, и я увидел Иаму – его вывели на крыльцо нагого, и некоторое время держали за плечи на крыльце, на общее обозрение. Со всех сторон как темная волна накатил глухой ропот. Учитель был близко, я бы мог окликнуть его, но он все равно ничего бы не услышал в этом шуме. Раздался резкий свист и щелчок, потом еще один. Иама качнулся вперед, но упасть ему не дали. Тут я увидел черный хлыст, снова ударивший Учителя между лопаток, а следом – Вадагана. В каждой руке он держал по длинной конской плети. Только сейчас я понял, какая сила была в руках бивереспа. Ударом хлыста он мог сломать позвоночник. Но каждый щелчок он выверял точно, чтобы причинить страшную боль и не зашибить до смерти.  

Наконец пальцы сжимавшие плечи Учителя разомкнулись, и он пошел сквозь толпу, вперед, к деревянному помосту. Белый, хрупкий, он с трудом перебирал ногами, раскачиваясь на ходу. Он весь принял вид, какой бывает у битой старой лошади, с которой сняли, наконец, хомут и ведут на убой. Хлыст слизывал с его спины полоски кожи, но красные росчерки тут же подсыхали, бледнели, превращались в бледные белые линии, и исчезали совсем.  

В эту минуту я вдруг почувствовал в себе прежнюю лазурь, каким-то образом сохранившуюся в моем существе. Она пропитала горячечный жар своей прохладой, и успокоила его. Это продолжалось недолго, но я все равно ощутил облегчение, и приток сил. Идти за Учителем уже не было никакой возможности, оставалось только вернуться к храму и подняться на крыльцо. Перед моими глазами пестрело море башлыков и шапок всех мастей. Наконец я разглядел поверх голов фигуру Спитура.  

Я наблюдал ее из толпы, но вместе с тем смотрел глазами другими – с неба, сквозь лазурь. Это зрение недоступно никому из людей. Я видел, что к концу пути ноги подвели Иаму и на помост его затащили волоком. Следом над толпой показался Вадаган. Теперь я увидел его небесными глазами. Насытившийся болью моего Учителя, он не был похож на человека. Не стало молодого бивереспа, Вадаган навис над людьми как туча. За этой грозовой тенью я с трудом различал прежнюю человеческую фигуру, зыбкую как горячий воздух. Люди называли его трехголовым зверем, но я не увидел в нем ничего животного. Он был похож на грозу без дождя, бурю с горячим сорным ветром. У него было раскаленное жерло, которое называлось «Гнев». Его головы были тремя «Нет», сказанными на трех тайных языках. Из трех раззявленных «ртов» выкипало свинцовое «Повинуйся!», оно падало на землю, где от него отделялось и поднималось кверху смрадное «Вина». Завесу крыльев наполнял раскаленный воздух мертвого мира, он и был причиной исходившего от Вадагана удушья. Не замечая ничего, люди протягивали руки и касались этих крыл, словно выспрашивая дождя, но дождя не случилось, вместо него над площадью прокатился сухой гром: 

- Иама-Пастух! Огляди свое стадо! Оно все перед тобой! В нем больше нет добрых овец! Встань, и посмотри на тех, кого развратил! Посмотри в глаза своих овец. В этих глазах и теперь прячется надежда. В тебе осталось что-то малое от прежней благодати. Подними руки, заговори с ними и они начнут славословить Иаму, а в меня полетят камни. 

Учитель молчал. Спитур рывком поставил его на ноги. 

- Давай! – крикнул Вадаган и в его голосе мне послышалась дрожь, – Говори! 

Иама издал какой-то сдавленный звериный звук и рухнул на колени. Толпа взорвалась хохотом, но Вадаган пришел в ярость, он схватил Учителя за волосы, задрал его голову и с силой затряс, тыча пальцем в толпу: 

- Молчишь? Почему ты молчишь?! Посмотри на людей! Посмотри им в глаза! 

Иама испустил какой-то звериный крик и затих. Когда бивересп отпустил его голову, она бессильно поникла.  

Несколько юношей-евнухов поднялись на помост, держа в руках авлосы. Спитур подошел к Иаме и пинком уронил его на колоду. Заиграли авлосы, и казнь началась.  

Пила вошла справа, пониже ребер. Учитель закричал, и несколько слуг схватили его за руки и ноги, но не удержали. Тогда они привязали к его запястьям и лодыжкам крепкие веревки, и стали тянуть, каждый в свою сторону. Все это время Спитур не выпускал из рук пилы. Он работал ею без страсти и пилил живое тело, как лесоруб пилит сухое дерево. 

С людьми творилось странное – одни выкрикивали проклятья, другие пели что-то дикое и плакали от счастья. Некоторые пытались тут же ослепить себя, другие залепляли уши грязью. Я видел как человек, крича от ужаса, упал на землю, и окружающие стали в неистовстве бить его ногами, пока он не затих. 

- Смотрите! Все смотрите! – Голос Вадагана заглушал шум толпы. – Так умирает человек! 

Евнухи покраснели от усердия, их волосы встали дыбом от драконьего жара. Но их стройная и протяжная игра не могла заглушить криков моего Учителя. Постепенно, отчаявшись, они начали подстраивать свою музыку под самые эти крики. Они играли то высоко заливаясь и воя, то низко издавая дребезжащий звук, переходящий в гул.  

Пила уже крушила позвоночник. Любой человек был бы уже мертв, но за всю свою долгую жизнь среди смертных Иама так и не научился умирать – он продолжал кричать и биться. То, что случилось потом, мне трудно назвать смертью, – сквозь лазурь я увидел, как оборвалась тонкая, тугая струна, которая тянулась вдоль спины Учителя – от головы до крестца. И в эту минуту его тело еще раз дернулось, засучило ногами, зашлось мелкой дрожью и распалось на две половины – остаток пути пила прошла, не встретив никакого сопротивления. Авлосы взвизгнули и протянули долгий, трескучий звук, продлив последний хрип моего Учителя.  

Все кончилось очень быстро и странно: больше не было удушливых крыльев. Вадаган метался на помосте, натаптывая сапоги в темной крови. Он цапал руками воздух, словно пытался схватить что-то невидимое. 

- Нет! Его нет! Я не чувствую его! Где оно?! Где?! – кричал он в бессильной злобе.  

Наконец, придя в себя, бивересп испустил протяжный вздох, похожий на шипение, ссутулился и поспешно скрылся среди воинов, унося на плечах собственную мерзость. Вместе с ним убрался и Спитур, бросив на землю свою страшную пилу. Жрецы проходили мимо помоста один за другим, и каждый бросал пучок эфедры на сырую и безобразную груду, в которую превратился мой Учитель. Народ начал расходиться. Люди покидали площадь молча, стыдливо оглядываясь по сторонам. Молодцы Вадагана пробовали было затянуть гнусную песню, но голоса их утонули в мертвом молчании города. Забыв себя, я ходил по тесным переулкам. Наверное, у меня прибавилось сил, я больше не ковылял, не спотыкался, а шел ровно, глядя прямо перед собой.  

Известняковую фигуру Иамы выволокли из храма, уложили на запряженные полозья и потащили через весь город. Из-под полозьев раздавался треск и грохот. Это ломалась дубовая гать, такая же древняя, как и сами городские стены. Я, повинуясь неведомой силе, следовал за поверженным изваянием. 

Изваяние тащили на высокий берег, где земля обрывалась в бескрайнее море. Вадагановы воины шли следом за полозьями, побивая истукан плетьми и дубинами. Я бестолково шел за их шумной серой толпой, рядом плелось еще несколько нищих, вроде меня. Потом что-то случилось, – наверное, я наступил на острую щепку, – и сквозь отупение пробилась дикая мысль: «Так это же они Учителя моего бьют!». С криком ярости я набросился на палачей. Я колотил их по спинам, цеплялся за волосы и за одежды, чтобы оттащить от изваяния. Тогда они стали осыпать ударами меня, они били меня в грудь и по лицу тоже, острыми ногтями они разрывали меня на куски и вбивали мои кости в деревянную мостовую. Я слышал, как женщина закричала: «Убили его, убили!».  

А потом все прекратилось. Наверное им надоело измываться надо мной и они двинулись дальше. Когда я очнулся, перед глазами долго стояла муть. Наконец, прозрев, я огляделся по сторонам, и понял, что лежу на краю канавы. Кто-то оттащил меня сюда и оставил так.  

Встав, наконец, на ноги, я понял, что на мне нет больше моего старого гиматия. Обнаружив внезапную свою наготу, я не сдержался и засмеялся. Когда мне казалось, что с меня кусками сдирают кожу, они только рвали мои ветхие одежды! И устав смеяться, я заплакал от радости, что ко мне вернулась боль.  

И еще одно чувство, кроме этой радости, крепло во мне. Появившись, оно нарастало, заполняя собой все существо. Я словно бы снова увидел и услышал все, что произошло в этот день, – теперь уже своими глазами, и понял все, чему Учитель должен был меня научить. Это было То, Что не смог заполучить Вадаган. Лазурь окружала меня со всех сторон, – теплая и мягкая, она струилась сквозь пальцы, тонкими иглами проникала под кожу и пронизывала до самого костного мозга. В эту минуту я приблизился к Истине, и узнал, как звучит она на ангельском языке. Хотя прошло много веков, я и сейчас помню эту минуту. И, как много веков назад, я боюсь, что это была очередная прелесть Учителя. 

Я помню и то, что сделал минуту спустя, когда снова научился думать на человеческом языке: осмотрев, ощупав себя, я пришел к выводу, что побои не причинили мне особенного вреда, более того: струпья высохли и побледнели, кожа очистилась, а из ссадин проступала чистая кровь. Истукана на прежнем месте не было. На улице было пусто, только на земле, рядом с бороздой, лежало что-то похожее на груду сырого тряпья. Известняковый истукан утащили и, наверное, бросили в море. Теперь мне не было никакого дела до этого мертвого камня, нужно было бежать, пока Вадаган не учуял меня. 

Вечером я выбрался за городские стены, и нашел для себя одежду. Конечно, она была нечиста, в ней был дух разложения, но меня это уже не волновало. Я стал бескрайним морем, которое может принять в себя грязную реку, не замутив свои воды. Я оказался возле одного из шатров, поставленных воинами Вадагана. Подчиненный какой-то смутному порыву я откинул полог из драного войлока и увидел ее – ту, что была раньше женой пекаря, лежащую среди пьяных мужских тел. Увидев меня она тихо вскликнула, но я жестом велел ей молчать. Она не узнала меня – не узнала прокаженного из гнусной норы. Она поднялась мне навстречу, осторожно переступая через спящих. Когда она оказалась на расстоянии двух шагов от меня, я сказал «достаточно», и это прозвучало как «стой» и «слушай». Она остановилась, не сводя с меня глаз и чувствуя всем существом власть моего слова.  

- «Пойдем».  

Вдвоем мы пошли через дикое поле. Над нашими головами зияло холодное и огромное звездное небо, а под ногами шуршала убитая солью трава. Зябкий ветер дул с Запада, предвещая скорое наступление зимы. В наших краях зима длится одиннадцать месяцев и только десять дней в году светит солнце. 

Конец. 

СЕТИ  

Мне не страшно жить. У меня куры.  

Во дворе трафик постоянный — куры ходят туда-сюда, утки, цыплята-утята к ним приаттаченные. Собака. Кобель, он-лайн. Если что: он лает сразу.  

С утра сама в трафике, курям-утям корминг, дрова пилинг, компот сёрбинг, ватрушку схамкинг и опять трафик: за курями гаджеты вымести, собаке жратинг, себе — мороженое в лизинг... и релакс до часу дня (дедлайн), и идет оно все на вебинар...релакс...  

Дрёминг. С всхраппингом.  

У курей релакс, у собаки релакс, у утей дайвинг.  

По радио — вальс Шопена.  

Странная фамилия. В магазине что ли он раньше работал?  

Грузчиком.  

Все.  

Час дня. Шопинг. Иду в лавку. Там до двух часов языком трёпинг с зубскалингом.  

Обсуждали — что такое «зорбинг». Зов горбатых? Я не поняла. Сгорбинг...Тупинг какой-то...  

А тут навстречу пафосный соседж трекингует, с пиарским прононсом, в щечку чмокинг, в глазки лупинг, ну блин!... Холливуд! Вздём, грит, в киноху, тля — наш фильмец, еще тот: «Тунгусская резня ржавой бензопилой». 6D.  

- Это как?  

Ну, мол, объемное кино-то, плюс 4- это вонь в зале, 5 — это бухло возьмем, 6 — это дополнительные спецэффекты – за это не беспокойся, это я, мол, тебе обеспечу.  

Ну уж, нет!  

Иди ты отксерься.  

У меня трафик. Куры, утки. До твоих мне гаджетов, флудило.  

И сети.  

Каждый вечер в сетях, меня там аватары заждались.  

Если я кое-кого из них не пошлю подальше — я же спать не буду.  

Это фитнесс. Скандинавская ходьба. С бензопилой.  

Не для хилеров пати.  

Для тех, в ком есть форса и повер.  

Драйв иметь надо.  

Ник приличный.  

Я под эмо косю. Ибуся Пофигава.  

Сначала под готов косила с суицидниками, пошла и голыми руками придушила курицу.  

А та не будь лузерша — как давай ко мне ночами приходить, как давай меня мэсседжами пичкать- чуть не я не укрейзилася вся как есть! Крышонка ехать стала, логин от пароля перестала отличать.  

В два часа — индюки гуглить начали — жрать хотят. Что за оффтоп? Рановато что-то!  

А! Я ж их в морнинг не покормила, зафогетила.  

Вот так, наворкаешься с ивнинга. А в морнинг фогетишь тупо.  

Епсель!  

У меня же кролики еще! Как же я банзайчиков своих-то профлудила!  

Раббиты с морнинга не хавали!  

Занеймила их «банзайчиками», потому что они в клетке сидят, ну типа бан схлопотали.  

У, пуси мои! Лайк тебя, и тебя лайк, и вот этого лайк-лайк-лайк! И +5! И в Твиттер!  

И тебе, лопоухий, кэббэджь? Бонус хочешь? А ты зарегился? Я их сначала по логинам всех занеймила, а потом фогетить стала — нету ризона, цифрами подписала и все.  

Я вообще к неймам круто: Иванов, Петров — отстой. То ли дело Болдуин, Муди или Хампердинк, на худой конец.  

Я из наших экторов только Внни-Пуха помню. А холливуд у меня весь в постерах. Саунд-треки все в ремембе: «точь – соу мочь», «фореве — тугеве».  

В 90-е годы мне всё дискотеки лайкались: «Стоп холодильник, стоп морозильник! Итс май лайф!» А потом мейнстрим меня схавал всю. Рулады эти...Фанатею.  

Три часа! Я сама не жрала!  

Что у меня там стрямкать? Суши из селедки, борч, salo... Нет, это фэт, это я не буду. Суши и борч. Кусочек засохшего брэда...  

Рилэкса не будет после хавки. Ворк пришел по нету. Манагерша кинула инфу, чтоб я поворкала до вечера. Орлайт!  

Только села за ворку: вой, плач, в калитку стук, мальчик соседский весь в тирсах. Вотс хэппенд, чилдрен? Ну что ты мне дрэдами трясешь — скажи: вот из случилось? Косяк упал? За наш забор? А там хот-дог сидит? В он-лайне? И ты весь в афрейде теперь? Ну не вой, пошли, найдем твой косяк... На... Не кури больше на дереве, сам слетишь — не заметишь как.  

Прочищение горбатым слоном своей носоглотки — вот что такое «зорбинг» по-моему...  

Это когда так хоботом в себя: «хррры!» и резко «тьфу!» потом. Харчком.  

Ладно, надо писать посты. В этом вся ворка . 5 рублей за пайс. В тотале две сотни деревянных на найт выходит.  

Я охреневаю от этого стирального порошка!  

Вчера постирала собаку — блох как не бывало.  

Девочки! Лучше порошка нет! Проверено!  

И в таком спирите — как можно больше, на разных форумах.  

А в двенадцать ночи — социальная сеть!  

Фак-перефак! Я сегодня одна против троих ступидов!  

Ступиды мертвые — аргументов не хавают, гнут свое тупое!  

Битва горбатых слонов!  

И тренды тут тебе и бренды, и куча-мала...  

Все в соплях!  

Вот это зорбинг!  

Вот это собачинг!  

Это настоящий, профессиональный обоср...тинг!  

За что бан!  

Блин!  

Ну за что бан!  

Ёкламнэ...  

На два дня в банзайчики...  

Как я жить-то буду? А?...  

COCODRILO 

Мясо мне поначалу не понравилось. Жесткое. В зубах застревает. Но на ферме ничего другого не было. Туристы налетали как безумные. Хосе делал им крокобургеры — две булочки, листик салата и котлета из крокодилового фарша. Отбою не было. Видели бы они — что жрет эта тварь, они бы так не усердствовали.  

Хосе не дал мне умереть. Сказал, что надо отмачивать в уксусе, с приправами — я все записал: как делать, как жарить потом. Вот, ем теперь, и ничего. Обратно не просится. Привык. Напоминает шашлык из говядины. 

К Кубе быстро привыкаешь. Старики – как дети, дети-как дети, женщины-как дети… любви. Стоит такой сказать тебе «не ходи на работу, останься со мной…» и какая может быть работа? Не хватает только бога Джа, упрощенного ямайского варианта. Так что Кипр — остров дураков, перехитривших самих себя, а не Любви. Любовь – это здесь. Санчо это давно понял. Был Саша — менеджер из Питера, а стал Санчо — русский чудак на крокодиловой ферме: принеси-унеси. 

Работать тут никто не рвется. Жарко. Хорошее место. Не сдохнут крокодилы. Да и туристы тоже. Если есть на Кубе своя богиня, то ее зовут Маньяна*. 

-------------------------------------------------------------------------- 

*Маньяна (исп.) – завтра 

Главное в местной жизни — это ром, сальса и хорошенькая девушка. Сигарой можно пренебречь. Это уже не модно. Старики дымят как паровозы. Жоао, беглый бразилец, от кого он удрал на Кубу — никто не знает. Жоао врет, что от дуры-жены. Долгов поди миллион. Так вот он дымит не переставая. Он и спит с сигарой во рту иногда, днем, когда сморит. Старик Жоао по прозвищу Кокодрило. Что значит Крокодил. Черный как шахтер, с хитрой мордой, золотым зубом и вечной сигарой во рту. Он первый сказал: – Не бойся. Эта ящерица тупая и неповоротливая, смотри откуда я подхожу к cocodrilo. Сбоку и немного сзади. Это мертвая зона. Он не может толком меня видеть, его пасть до меня не достает броском, только в два приема. Хвост его до меня как ни силится — а не дотянуться ему. Ведь не может же эта тварь сама себя хвостом ударить? Это слишком толстое бревно, чтобы так изловчится.  

Старик шел к зверям с таким видом, будто он Бог им. Будто они ему принадлежат, и те, хоть им это и не нравилось – принимали его, смирялись, но всякий раз искали и не находили способа его убить. 

Аллигатор смотрел на Жоао с ненавистью. Никто не мог так унизить бедного cocоdrilo, как старый его тезка о двух ногах. Жоао заходил с мертвой зоны, хватал аллигатора за хвост и тащил куда хотел, тот только скрипел зубами от бессилия. 

Врач Хесус по кличке Папаша Сьенфуэгос выдавал нам липовую справку о том, что некий кокодрило очень плохо себя чувствует. Тогда я подходил к рептилии, как учил бразилец, накидывал на морду петлю и затягивал хорошенько. Крокодил — не свинья, он не чувствует смерти. Пялится своим тупым взглядом и даже не соображает, что в руках Жоао топор и что тот сейчас раскроит ему башку. Жоао делает это всегда одним ударом. Топор на длинной ручке. 

– Что вы имели этим ввиду, милостивые государи? – сквозит вопрос в застывшем взгляде аллигатора. 

Он не понял юмора. Он протестует. Как же так? Вот так – раз и все? За что! 

– Вспомни — сколько живых тварей ты съел в своей жизни! – говорит ему Кокодрило, подняв палец. – Вспоминаешь? Так вот пришел час расплаты. Черный ангел Жоао, брат твой во природе, пришел исполнить волю Божью. 

Он читает эту проповедь душе каждого крокодила, расфасованного на мясо. 

Мне снимать теперь шкуру и сдавать ее на склад, там ее будут сушить, скоблить, делать кошельки и сумочки, а мы с Жоао и списавшим крокодила в расход доктором Хесусом, делим тушу на пятерых, включая Босса Фелипе с поваром-барменом Хосе, и я везу пайку мяса и врача в Сьенфуэгос, на раздолбанном джипе, рискуя застрять в дороге и ночевать в тоске и холоде под утро. 

Списанный крокодил подлежит утилизации.  

Каждый из пятерых совершает ее по своему, но все с аппетитом. 

В городе нас встречает Солита, жена врача, четверо его детишек, которых я должен восемь раз прокатить вокруг дома и всем дать порулить. Это традиция. Счастья мне не будет в жизни, если я этого не сделаю. Потом я беру от Солиты теплые свертки с пирожками, рыбой и трехлитровую банку с холодным мате, выпиваю из добрых рук этой веселой красотки Пенелопы небольшой стакан жгучего дешевого рома и – в обратный путь! 

– Не пей за рулем! – говорит мне Папаша Сьенфуэгос. 

А я и не пью. Я всегда отворачиваюсь от руля, когда принимаю стакан. Это железное правило. Сглазить – последнее дело. Так что я отворачиваюсь всегда. 

Дорога вела через горы, так было быстрее, но и свалиться шансов – куда больше, грунтовка петляла, сужалась иногда так, что благо никаких машин навстречу не было. 

Курносый джипарик Санчо летел по предгорьям Сьерра-Маэстра прямиком через поселок Санта-Мария-де-ла-Крус, через тропу водопадов, через скалы Гран Пьедро к ферме в Гуама, стоящей в низине, в лесах, где непонятно какие заросли невесть чего переходят в джунгли, перемежаемые заводями и мангровыми рощами в воде. Никаких ядовитых тварей тут не водилось в лесах, ни змей тут кусучих не было, ни питонов. Только красные глаза аллигаторов светились по ночам, будто курильщики попарно торчали из воды огоньками своих сигар. 

Санчо рулил, насвистывая, а Саша-менеджер грустил о чем-то, вспоминая. 

Им было хорошо вдвоем в одном теле. Они прекрасно уживались. 

Там, где зимой снег. Он тосковал только по снегу. Люди тоски не вызывали. Наоборот, когда приезжали русские туристы, он прятался. Говорить с ними не хотелось ни о чем. Мозги их, и так свернутые набекрень желанием все покупать и все иметь, уничтоженные рекламой и ежедневной промывкой, здесь совсем уже выдавали один сплошной истерический шум. Им надо было все и задаром, одни упрямо искали халяву. Другие методично наматывали на себя , заглатывали как удавы различные удовольствия, включив счетчик, все время соотнося потраченное и приобретенное. Они смотрели на кокодрильерос как на клоунов и дикарей, готовых им руки целовать за десятку евро. За зеркальце и бусы. Им невдомек даже было, что баксы и евро тут ни один банк не принимает. Только куки и обычные песо. Они высокомерно оглядывали всё и усмехались. Какая деревня. Какая отсталость. Убожество. Не все, конечно, были высокомерны до таких пор. Но Саша-менеджер знал точно: все они заражены. Все. От того он и сбежал от них сюда. В убожество. Чтобы быть к Богу поближе. Чтобы нищим жить и счастливым, и как только он это решил, так тут же и нищета его, душевная и карманная – прекратились. Осталось только счастье гнать по горной дороге, вытянув стакан рома, закусив пирожками и думая о Кубе.  

О Марии из Тринидада, которая волновала его больше, чем все аллигаторы в мире. Она приезжала к нему, писала ему письма. Странная девушка. Красивая. Учила его двигать телом в сальсе. Она, кажется, любила его.  

Он свалился сюда будто с Луны. 

Куба дышала воздухом прошлого. 

Старичок Фидель, добрый папа всех кубинцев, все еще произносил свои речи, и их еще слушали по привычке и из уважения, и молили Бога — дать старичку еще годков жизни. Потому что никто не знал — что делать и как жить дальше, после него. Лень и жажда денег разрывала людей пополам, растаскивала семьи, ссорила детей и родителей. Старик знал, что все кончено. Будет интернет — и даже его хватит, и без голливудского мусора, чтобы развратить умы и смутить сердца. Тростниковый рай рухнет в одночасье.  

Желтозубый знал это тоже. Шестьсот с лишним раз он пытался убить своего оппонента, но все напрасно. Не с дураком связался. Фидель оставался живым всякий раз. 

Но развратить народ Желтому рогоносцу было под силу, а это означало – убить с другого конца. 

Родина… 

Там, далеко, в снегу лежат города. Бегает в истерике по белокаменным палатам заносчивая злобная камарилья, называющая себя – элитой. Няньки криминала, отцы казнокрадства, теперь оказались удушены в тесных объятиях благодарных своих выродков. Человек власти обменял страну на деньги, и вот теперь у него не было страны, а что делать с территорией – никто толком не понимал. Ладно б она была пустой… 

К тому же оказалось, что для сохранности награбленного надо-таки иметь страну. Иначе те, кто устраивает войны и дефолты – отберут все нажитое непосильным трудом. Хомячки еще тут сбрендили, заволновались. Потребовались большие средства на ремонт тюрем. Бред какой-то… 

Сашка поймал себя на мысли о том, что даже когда думает об этом – его уже тошнит, как тошнило по первости от мяса аллигатора. 

. Они уже были рады продать все. Но никто не хотел ничего покупать. Зачем? Когда можно взять даром. Голую территорию без намека на дух и честь, на сопротивление, на совесть, на умные головы. Пустыня, в которой светятся голубые экраны ток-шоу.  

Где-то там, в глуши городов и весей плавали среди нечистот люди-острова, его друзья и братья по духу, не такие как все, не поддавшиеся, но им не было места в океане бездарной, наскоро сляпанной лжи, бессмысленной жадности, страха перед собственным народом. Их потенциал обнулили навсегда.  

Даже трепать языком, говорят, стали запрещать. Дураки. А куда же девать пар? Пар копился. Давление росло, и пропорционально ему росла зарплата у ментов и ГБ. Но ведь есть предел всему? Где он? Кто знает? 

Саша скрипнул зубами. Обидно. Жалко детей, стариков. Умных. Добрых. Наивных. Всех… 

Дорога все в гору и в гору, вода в движке скоро закипит. 

Ну, где там Санта-Мария? Где эта деревушка? Там бы отстояться в теньке... 

За пальмами замаячило что-то красное и вскоре он увидал первые домишки поселка. 

У сарая, именуемого магазином, остановился. 

Сонная очередь чего-то ждала в тени под пальмами. 

– По талонам? – Санчо спросил старуху, стоявшую последней. 

– Сахар ждем. По талонам, – подтвердила старая сеньора. 

Тут он увидел, что за сараем стоит новый джип, с проката, видимо, с Гаваны и в нем сидят двое. Девушка в платке и черных очках, как на рекламе и молодой мужчина, с самоуверенным взглядом и плохим знанием испанского. На капоте была расстелена карта и два старика пытались втолковать что-то парню, но у них никак не получалось. 

Водитель злился, не мог понять – зачем и куда тычут ему в карту старики. 

Санчо подошел к машине. 

– Буэнос диас! 

– Здравствуйте, – ответила ему девушка по-русски. 

Он прислушался к разговору. 

– Послушайте, сеньор! Вам лучше ехать в Гуама вот так, через перевал. Машина у вас мощная, справитесь. Вот так! – старик, в галифе и в майке, с тремя зубами во рту, тыкал желтым от сигар пальцем в карту. 

– Ты дурак, Педро! – возражал ему второй дед, в клетчатой рубашке и холщовых штанах на веревке вместо ремня: – Там очень крутые участки, лучше ехать чуть ниже, в обход, вот тут! – он тыкал с не меньшим энтузиазмом в карту скрюченным пальцем. 

– Русские? – я спросил водителя. 

– О! Руссо! – обрадовались старики, – Объясни ему, амиго! Ты же говоришь по-испански, переведи ему! 

Водитель джипа скорчил престранную морду. С одной стороны он зависел от меня, я мог ему помочь, с другой — явно презирал этого поношенного аборигена вместе с его разбитым джипарем до такой адской степени, что говорил через силу, с каким-то безудержным апломбом, ну просто блевать хотелось. 

– Эти два сумасшедших... – продолжал он недовольно. 

– Пытаются вам помочь! – отрезал я ему. – Но вы не взяли с собой переводчика, кажется? 

Он молчал, получив отпор с ходу. Ему надо было узнать дорогу и все. На разговоры он не был настроен. 

– Падрес! – обратился Санчо к дедам, – Обе дороги разбиты вдрыск, я это знаю точно. Они не проедут. Убьются и там, и там! 

– А ты кто такой? Гид? – спросили старики, – Откуда знаешь?  

– Да нет, я кокодрильо, с фермы в Гуама. 

– Ты? – Удивились старики. – Сколько живем — никогда еще не видели русского кокодрильо! Ты где же научился этому? 

– В Сибири, – отвечал Санчо.- У нас там крокодилов — как у вас собак тут. Сидят в снегу — только глаза торчат. Охотятся. Мех у них очень ценный. 

– Откуда в Сибири крокодилы? – засомневался один из стариков. 

– Раньше были! 

– Вот черт! – рассмеялся Педро, – Он еще и шутит, засранец! А я чуть было не поверил! 

– Вот что, – сказал русским Саша-менеджер. – Вы поезжайте за мной. Только я воды залью холодной сначала в радиатор. Эту спущу. Я вас провожу. Я туда еду. 

– Как хорошо, – сказала девушка. – А тут в магазине, есть... 

– Тут все по талонам, сеньора. Магазинчик и ресторан есть в Гуама. Потерпите. 

– Что за страна идиотская! – визгливо возмутился парень. – По талонам! Дебилы! 

Я промолчал. Слил кипяток, старикан Педро, с довольной улыбкой, радуясь свалившейся на него возможности кому-то помочь, принес холодную воду, и я потихоньку влил ее в радиатор.  

– Держитесь за мной! 

Санчо завел двигатель и рванул с места. Догонят. Пыль далеко видно. 

Дорожка от Санта-Марии-де –ла -Крус к ферме — испытание не из легких. 

Мы с Санчо проскочили ее на ура. Мой резвый конь летел во весь опор и ни разу не заглох. 

Джип позади меня то настигал, то напарывался на препятствие, и отставал далеко. 

Долетели мигом. 

– Ну как, отвез? – улыбается Жоао. 

Я киваю ему радостно. 

– А что улыбаешься? Красотка Солита поцеловала? 

– Она верная Пенелопа. Когда мужа нет – целует только детей и кота. А при муже — и кота не целует.  

– То-то и оно. Сколько раз видал ее, столько раз и завидовал нашему доктору. 

– Надо было не завидовать, а жениться. Найти себе подругу жизни. 

– Так они были! Их было столько, Санчо, что я устал выбирать. Выбрал, в результате, себе вон ту крокодилицу. С ней и целуюсь. Хочешь поцелую ее? В самые гланды? 

– Лучше завтра, когда туристы соберутся. Тогда и поцелуетесь. Смотри, чтобы не взазсос, а то я тебя из нее не вытащу. Осталось что с обеда? 

– Да, глянь там, в холодильнике — черепаховый суп, бутерброды с рыбьей икрой. 

– Охх-хо-хо... хоть бы кто-нибудь борщ сварил, а? Хосе не умеет варить борщ. Хочешь — я завтра сварю? 

– Свари, мне нравится. Только где ты возьмешь морковку, свеклу, чеснок? Остальное-то, вроде, есть. 

– О, да... Я забыл, что я на Кубе. Мне сегодня снился борщ. Со сметаной. 

– Хватил ты, брат. Еще и со сметаной. Откуда взять такие дефициты? Крабы есть в морозилке, если хочешь. Только варить надо. 

– Нет. Не хочу. Хочу борща... 

– Несчастный, мне тебя жаль... 

– Я человек, измученный нарзаном... 

– Чего? 

– Это цитата. Из русской литературы. 

– А...Ну ладно... Иди. Поможешь мне потом корм затащить на склад. 

– Нет мне покоя. 

– Нет. Зверушки хотят кушать. Мои зайчики ненасытные. 

Весь следующий день мы с Жоао пахали как проклятые. Понаехало туристов, да еще таких, которые с деньгами, это самое поганое дело — смотреть как они друг перед другом выпендриваются. Руссо туристо. Облико аморале. За редким исключением, да и то, уже — глянь — идет под ручку с каким-то пафосным зомби. Боже мой, кого они себе выбирают! Империя зла, воистину. Полюбишь и козла. Иногда среди этой толпы попадались пенсионеры, фотографы или одинокие морально устойчивые девушки. Только с ними еще можно было общаться. Да еще с детьми, конечно. 

– Вроде, раньше русские были получше, как думаешь? – За ужином Жоао тяпнул где-то рома и принес мне полбутылки. 

– Говорят, что да. 

– Нет-нет. Ты просто молодой, не знаешь, а я тебе скажу — были такие же, как мы. Ну туристы, понятно, сумасшедшие. Но за столом были люди. А эти — хуже гринго, честное слово, уж я-то могу сравнивать. Выходит, мы не зря прогнали этот чертов капитализм. Вон как людей деньги калечат. Гордыня… Ты заметил? У них есть немного денег. И ты посмотри как их это портит. И это двигатель прогресса? Деньги? 

– Ну, с одной стороны — да. Но про то, что есть и другая гринго молчат. 

– Они молчат про то, что деньги делают из людей рабов. Ты про это? 

– Не только. Деньги подмяли под себя все. Здравый смысл. Волю. Инстинкт самосохранения. 

Сашка пошел греть суп, а сам все думал над словами Жоао. Старик, как выпьет – вечно выдавал ему что-то такое, что потом он целыми днями думал и не мог остановиться. 

– Они подменяют собой все. Я понял, – сказал он старику, когда помыл посуду и снова вернулся в комнату.  

– А дух подмены — дух дьявола, я тебе скажу, сынок – сказал ему Жоао, склоня голову в печали. – А как все славно начиналось после войны… Организация Объединенных Наций… Как звучит, а? Теперь это УКМШ – У Кого Морда Шире, а? – старик расхохотался, показывая Санчо на стакан, – Дерни, парень, ты сегодня славно потрудился…  

Санчо взял с улыбкой стакан. 

– Ну, а как ты назовешь… например, Всемирную организацию здравоохранения? 

– Всемирная Банда Заразителей Людей… – ответил Жоао, не улыбаясь. Он отвернулся к окну, в которое был виден питомник. – Знаешь, Санчо, – сказал он после долгого молчания, – Я бы хотел стать кокодрило. Стать аллигатором. Так бывает тошно… Ну ладно. Выпей. Я тебе мешаю. Выпей за наших зверушек. 

- Так хотел посмотреть русское кино… Вчера посмотрел. Туристы оставили диски, а босс дал компьютер… 

- Хорошее кино? 

- Ужасное дерьмо. Только расстроился. \ 

- У нас при янки вообще остров был — сплошной бордель, – ни с того, ни с сего проговорил Жоао, – И будет опять, если они снова придут.Работать мы так и не научились, я тебе скажу. Лень... Нас сгубила наша лень. Наша Маньяна... Фидель ведь к каждому в дом не придет, мозги не вправит. 

Жоао замолчал, думая о чем-то своем. 

– Ладно, хватит политики. Давай-ка еще по одной – за дедушку Фиделя! Живи долго, отец-команданте. Пока ты есть, есть и надежда. 

– Как только человек получает свободу — он перестает быть человеком, становится присоской. Вот какая беда, сынок. Завтра рано вставать. 

– Да. 

– Пошли спать. Что-то не в душу пошла эта бутылка. Ты знаешь, я ее своровал. Взял у пьяного туриста. Ему уже просто нельзя было, а он – от жадности – купил еще, и уснул там, на скамейке. Я ее экспроприировал. В пользу трудящихся всех стран. Но радости она не принесла. Вот так то… 

– Ладно. Пошли спать... 

Я не спал долго. Все переплелось. Люди и другие люди. Рабы вещей и денег, рабы безразличия и лени. Рабы переплелись с рабами и не давали спать. Ведь, в самом деле, скоро, совсем скоро сумасшествие придет и сюда. Им же хочется иметь много куков. Бедные дети... Зачем они вам. Оставайтесь людьми... 

Утром меня разбудил топот по коридору. Мне приснилось что у Жоао четыре ноги и он бежит, топая всеми четырьмя. 

– Санчо! Проснись! – старик тряс меня за плечо, – Крокодилица прогрызла в сетке дырку и вылезла наполовину! На ферме полно туристов, они стоят и пялятся на нее, а она вот-вот вылезет! Не жрала два дня, я точно помню! Она им покажет крокобургеры! 

Мы пулей вылетели из корпуса. Аллигаторша высунулась уже больше чем наполовину и грохала пастью так, что и дурак бы напугался, а эти идиоты стояли и зынькали затворами фотоаппаратов, как ни в чем не бывало! 

– Давай! Лезь к ним через забор! – скомандовал Жоао, – Как она сумела прогрызть железную сетку? Посторонись! 

Жоао бросился к аллигатору со стороны пасти и стал накидывать петлю, но промахивался раз за разом. Дешевенькое выходило шоу. Мне пришлось еще хуже. Перемахнув через забор, я не успел поймать хвост, зато получил им такой силы оплеуху, что отлетел обратно к сетке, попутно наступив на лежащего как бревно другого, совершенно безучастного ко всему происходящему аллигатора. Тот рыкнул на меня, щелкнул зубами и отполз от греха подальше. Толпа радостно заржала. Хосе за стойкой нервно жарил очередной крокобургер и в ужасе нам улыбался. Хорошо, босса нигде не было. 

Пока Жоао кидал петлю, я успел получить хвостом еще раз. Наконец, до меня дошло, что я захожу не так, как надо. Тогда, зайдя с боку, я бросился верхом на хвост, прижал его к земле. 

Тут с одной дамой приключилась истерика. Видимо, до нее что-то стало тоже доходить. 

– Оно сейчас бросится! Оно нас разорвет! – голосила туристка, не давая Жоао сосредоточиться. Дама орала, но не уходила. 

– Не беспокойтесь, сеньора! Крокодилы не нападают на себе подобных! – успокоил ее старик, хорошо она по-испански ничего не понимала. – Хосе зашелся в нервном хохоте и что-то уронил за стойкой. 

– Отойдите! Дайте ему закрепить петлю! – кричал я на туристов, но они меня не слушали. Кое-как Жоао, наконец, набросил веревку и увязал в крепкий узел, не забыв связать и лапы крокодилице, чтобы не развязалась. 

Он перемахнул ко мне через забор, и мы вместе оттянули аллигаторшу за хвост обратно в питомник. 

– Жоао! – шепнул я ему на ухо. – А она не перегрызала сетку. Сечешь? 

– Нет? Как же она выбралась? 

– Она отодвинула лапкой картонку! Как курочка выбирается из загона. 

– Черт меня подери! 

– Да, да! Я тебе про эту дырку говорил еще позавчера. Что надо ее заделать. Что ты мне ответил? 

– Я ответил тебе «маньяна», старый дурак! 

– И что теперь?  

– Теперь, Санчо, гони, что есть бензина в Санта-Марию, там в последнем доме слева живет сварщик Пепе. Объясни ему. Мяса дадим. Только привези его! 

Мы выбрались из питомника. Туристы не расходились. 

– Это безобразие! Нас чуть крокодил не съел! Я буду жаловаться в очень высокие инстанции! – голосила дама, и все внимание толпы переключилось уже на ее визгливый голос.  

– Сеньора, – как можно вежливее сказал я, – Вы зря потратите время. По правилам питомника вылезшим считается животное, полностью оказавшееся на этой стороне, а наша любопытная птичка вылезла только наполовину. 

– «Только»! – передразнила дама. – Она нас чуть не проглотила тут всех. 

– О, мадам! Забудьте про Корнея Чуковского! Он никогда не работал в питомнике и сильно преувеличивает. К тому же «чуть» – по-русски не считается. 

– Так мы с вами – соотечественники? – дошло, наконец, до дамы. – Вы так хорошо говорите!  

– Видите того джентльмена с сигарой? На стульчике у вольера, с газетой «Гранма» в руках? Это Жоао. Он часовой. А я погнал за сварщиком. Мы все уладим. Крокодилица же будет жестоко наказана за свой бесчеловечный поступок. 

– Каким образом? – поинтересовалась дама. 

– Ее изнасилует вон тот здоровенный аллигатор, видите, в соседнем вольере? Это садист и монстр, его зовут Хуан – Большой Мачете. Идите, познакомьтесь с ним. Идите, мадам. Если он ляжет на спину — он приведет вас в изумление и благоговейный трепет. А мне пора ехать... 

Пепе спал в гамаке. 

Бедолага только что отпахал смену, принял на грудь, и ни в какую не хотел ехать. 

– Компаньеро Пепе! Сеньор сварщик всех времен и народов! – уговаривал его Санчо. – Десять кило отборного мяса! Разве вас не вдохновит это? Подумайте о семье! 

– Пятнадцать! – наконец проснулся Пепе. 

– По рукам! – выкрикнул я как можно скорее, чтобы он не передумал, и через полчаса мы уже гнали по дороге в питомник. 

Пепе поставил и приварил металлическую пластину, я отвез его обратно домой, и, усталый, как ездовая собака, вернулся только к вечеру. 

– Амиго! – просиял Жоао. – загляни в холодильник. Там нам премия от Фелипе. 

Я открыл дверцу. На полочке лежала большая морковка, свекла, головка чеснока и красовалась банка деревенской сметаны плюс кетчуп вместо томат-пасты. Все остальное было на ферме.  

– Молодец Фелипе! Видимо, ты не рассказал про картонку. 

– Ну что я дурак, что ли. У нас на Кубе не любят рассказы про картонки. Зато любят героев, преодолевающих трудности с риском для жизни. 

Какое счастье! Сашка-менеджер побежал ставить кастрюлю, и через час мы с Жоао хлебали настоящий русский борщ, правда, с мясом крокодила, но это уже не имело значения, ибо борщ благоухал как ни одно блюдо в мире. Слава тебе вечная, русский народ!  

После ужина Сашка дремал в гамаке и вспоминал Россию, а намаявшийся Санчо спал беспробудным сном праведника, и снилось ему – как он вытаскивает из пасти крокодила русскую даму-скандалистку, но она так орет и угрожает, что вытащив ее наполовину, он вдруг стал со зла запихивать ее обратно. Но теперь уже аллигаторша не хотела глотать слишком большой кусок и он весь измучился, пока, наконец, дама не ушла в пасть вся. 

Я проснулся. Мои субличности объединились, и некоторое время я лежал, заткнув руки под голову, думая о том, что спать не хочется, а работы еще достаточно много. Солнце шло на закат и волшебное слово «маньяна» крутилось в голове. Не сдохнут крокодилы. 

Я встал и пошел к старику с предложением проманьянить сегодняшнюю работу. 

Жоао радостно согласился. 

– Завтра тоже хороший день. – Убедительно сказал он. – Ничем не хуже сегодняшнего. 

– Выпить только хочется. 

– Да, ты прав, малыш. Вот только Хосе нам в долг до получки ничего не даст. Мы выбрали лимит. Впрочем, есть один способ! Погоди-ка... 

Он встал с кровати. 

– Идем со мной, постоишь на страховке. 

– Эээ! – Понял я – куда он клонит, – Если ты опять будешь совать свою глупую седую голову в пасть аллигатору — ну сам подумай, чем я тебе помогу, если не успеешь вытащиться, когда он сглотнет. Он и челюсти разжимать не станет! Жоао! Давай без этих штучек! 

– Ну что ты перепугался? В цирке никогда не был? Идем! Я выпить хочу! 

А это верный способ быстро заработать. 

Жоао умылся, одел поверх потной футболки на голую шею потасканный галстук-бабочку и мы пошли. 

Аллигаторша как по заказу — лежала на пригорке за сеткой, туристы пялились в телевизор, который показывал в записи их уродливые сериалы. В перерыве крутили им новости по спутнику. Я подошел к веранде, где сидели соотечественники, потягивая ром и коктейли. 

– Слушайте! – Саша-менеджер тихонько тронул за локоть ту самую даму-скандалистку. – А отчего у них такие страшные лица? У дикторов. Что-то случилось? 

– Да нет, – отвечала дама, обычные новости: там убили, там застрелили, там самолет упал. 

– Ужасные лица. Злые какие-то. Вы не находите? Нервные. 

– Обычные лица. Современные. – Пожала плечами дама. 

– Артикулируют как-то странно. Будто вдалбливают. 

– Ничего необычного. – Дама опять пожала плечами. – Может им так рекомендуют. 

Безобразное зрелище. Потом выскочили юмористы — это вообще было непереносимо. Злобные клоуны требовали, хватали за горло — выдавливали смех. Страшное какое-то телевидение, будто загробное... Я глянул на Хосе — тот тоже был в шоке, чуть себе палец не отхватил ножом, так его это вампир-ТВ зацепило. 

Я услышал свист. 

Жоао уже сидел верхом на крокодилице, в вольере, а рядом с ним стоял тазик с кусками мяса. 

– Это самое... господа! – Я кое-как отошел от телестолбняка, – Приглашаем на шоу, кормление крокодилицы Розалины, не забудьте фото и видео! Зрелище бесплатное, но смелый кокодрильеро 72 лет от роду, я думаю, не будет против небольшого воздаяния по окончании сеанса. Если вам, конечно, понравится! Прошу. Вот он — уже оседлал свою любимицу. 

Народ уныло потянулся к вольеру, нехотя оторвавшись от новостей про ужасы жизни и воровство в особо крупных размерах. Что они в этом находили?... 

– Сеньоры и сеньориты! Сейчас смельчак Жоао будет кормить крокодилицу очень необычным способом! Внимание! Алле! Оп! 

Жоао вдруг вскочил с аллигаторши, ловко схватил ее за грудки и резко рванул вверх. Та было собралась полоснуть зубами по физиономии нахала — но не тут-то было! Петелька-то на мордочке. Жоао захохотал, а крокодилица глухо заворчала от бессилия. Тогда старик схватил кусок мяса, рывком сбросил петлю с морды аллигаторши, мгновенно раскрыл ей пасть руками, кинул туда кусок мяса, плюнул и захлопнул обратно. 

Народ захохотал. 

Крокодилица проглотила мясо, а пасть ее снова была на веревке. 

Она скосила глаза на тазик и, кажется, была уже согласна на любое унижение, лишь бы ей скормили все, что в нем было. Этого и надо было старику. 

– Бессаме... – сказал он страстным шепотом. – Бессаме мучо... 

Крокодилица зашипела. 

Жоао осторожно тянул к ней губы, не снимая петли с морды. Он ткнулся губами в холодный в нос. 

– А теперь, детка... поцелуй меня ты. Целуй меня нежно!... 

Он осторожно, медленно снял с морды аллигаторши петлю, закрыл глаза и вытянул губы трубочкой навстречу своей возлюбленной. 

– Ну, давай, целуй! 

Крокодилиха заворчала недовольно, опять скосила глаза на таз с мясом и...потянулась навстречу старику своими каменными губами. Она тоже ткнулась прямиком в десна Жоао, и прикрыла глазки от удовольствия. 

Туристы взвыли от восторга! 

Жоао, не теряя ни секунды, отпрянул, схватил кусок мяса, раскрыл пасть рептилии, кинул туда новый кусок, плюнул и захлопнул ей воронку снова, накинув петлю на морду. 

Народ за вольером рыдал от счастья! 

– Еще! Еще покажи что-нибудь! Ну, дед дает! – слышались крики. 

– А сейчас! Внимание! Храбрый кокодрильеро засунет свою голову прямо ей в пасть! 

Обратите внимание! Не на полмиллиметра! По самые гланды ей залезет головой!  

Не прозевайте момент! 

Я объявил номер и перелез к Жоао через вольер. 

– Давай, становись на страховку. Я не вижу ее. Как только что почувствуешь не так — рви меня оттуда, суй ей швеллер поперек зубов, как можно ниже, и держи, пока я не выскочу. 

Старик был в возбуждении, глаза его блестели, он подал мне кусок железяки, и поднял руку, обращаясь к публике. 

– Майне даммен унд херрен! Товарисчи! Тепер— тихо! 

Народ примолк. 

Жоао нагнулся и взял зубами кусок мяса из тазика. 

Он поднял голову, выпрямился и все с ужасом поняли — что он хочет сделать сейчас. 

Аллигаторша, увидав мясо, заурчала глухо, как тигрица. 

Дальше все надо было делать предельно быстро. 

Старик мгновенно скинул петлю, развел руками — как Самсон, пасть крокодилице, и на секунду погрузил ей голову в самую глотку, по плечи! 

Туристы ахнули и отшатнулись, аллигаторша сглотнула слюну, мясо из зубов старика упало ей прямо в зев, сейчас же Жоао выскочил обратно, закинув петлю и картинно поклонился. Артист!... 

– Аплодисменты, господа! 

Туристы разразились громом хлопков и выкриками. 

Старик устало перелез через забор, я скинул петлю, сунул аллигаторше таз под нос и тоже вылез к толпе. 

Жоао кланялся, потряхивая мятой «бабочкой» и прикладывал руку к сердцу. 

Туристы орали как полоумные. 

Я снял с головы кепку. Медлить нельзя. Здесь еще быстрее должна быть реакция, чем с крокодилом. Не успеешь протянуть кепку, как они разбегутся молча и не заплатят, миллионеры хреновы! Но я успел. На две бутылки «Гавана клуб» нам с Жоао хватило. 

Какой-то добрый малый, не все там были жмотами, в этой компании, пригласил нас со стариком на стаканчик, мы выпили, пофотались со всеми, и, сославшись на дела, удалились 

к себе в корпус. 

В коридоре Жоао прижался к стенке и замер, вытирая рукавом футболки холодный пот. 

– Все. Последний раз. Старый стал. Не могу больше. Чуть не схавала меня, представляешь? Ты бы не смог ничем помочь. Чуть не съела. Все. Завязывать пора. 

– Ты каждый раз так говоришь. 

– Да, ты прав. 

– Каждый раз клянешься, что больше не полезешь. 

– Точно. Каждый раз. Клянусь... но... выпить-то хочется!! 

Старик победно вскинул в руках две бутылки рома и захохотал, довольный собою. 

Я давно отвык пить ром залпом, как русские. Мы тянули его со льдом. Без закуски. 

За полночь назюзюкались так, что говорили с трудом. 

– Я знаю три случая, когда ром пьют залпом. – С трудом шевелил языком Жоао. – Когда тебе подносят стаканчик, а ты желаешь показать налившему тебе, что заслужил большего. Второй случай — это когда срочно надо снять похмелье, чтобы спасти голову из тисков. И за упокой. Вот поэтому, когда русские пьют — все время впечатление такое, что хоронят кого-то. 

Хотя, ты знаешь, я люблю их! Всяких! Вы столько нам помогали, ваши отцы столько сделали для нас, что и дети их, и внуки, и правнуки — все заслуживают любви и уважения! 

– А вот китайцы так не думают, Кокодрило! 

– Да ну! Как они смеют! – Старик стал озираться вокруг в надежде найти хоть одного китайца и поговорить с ним по-мужски. 

– Мой дед по молодости лет попал только на войну в Китай, но он очень гордился медалью «За Победу над Японией» – она была единственная боевая, остальные — юбилейные, к разным годовщинам. Мы освободили их, вбухали куда больше денег в их экономику, чем в Кубу, даже не сравнить, а вот поди ж ты — теперь у них в каждом классе висит карта России, где наша земля, аж по самую тундру, обозначена как «Временно утраченные территории». Вот их плата за помощь. 

– Мерзавцы! – озирался Жоао, готовый идти и вправить мозги негодяям. – Азиаты! Нет коварнее народа! Нет, сынок, кубинцы на такое не способны. 

– Я люблю кубинцев. Я сюда приехал поэтому. Тут люди живут. Кажется, последние из оставшихся на Земле. 

– Ты преувеличиваешь, сынок! – По щеке старика катилась слеза., – Мы вовсе не такие ангелы, как кажемся. Нам дали свободу. Своими жизнями завоевали! А мы что? Мы не стараемся. Мы все откладываем на завтра, приворовываем. Где наша совесть? Ты же знаешь – что такое телевизор местного производства. Он может взорваться. Холодильник может заглохнуть. Вот такие мы, кубинцы. Работать мы не любим. Любим ром, девок лапать и трясти жопой — сальсу отчебучить, или самбу. Это мы умеем. Дети...Дети на пляже — вот мы кто... Че это когда понял — он пошел и умер с горя. Он убил себя сам. Уверяю тебя. Он пошел туда, откуда знал, что не вернется. И все равно пошел. 

Он вздохнул тяжело и продолжал, трезвея с каждым словом. 

– Самое тяжелое было — это когда отъявленные проныры полезли нами командовать. Руководящие товарищи. Пили, жрали, отдыхали в санаториях за наш счет, пока простой кубинец на них пахал без отдыха и за копейки. Потом у них полезли детки, как тараканы. Образовался класс паразитов. А кому охота работать на паразита? Никому! Круг замкнулся. 

– Что будет с нами?  

– Боюсь, что нечто, гораздо худшее, чем с Россией. Пускай уезжают те, кто хочет. Пусть останется только двадцать процентов — но пусть они живут, как жили! А им не дадут! Обязательно вылезет какой-нибудь деятель и вернет сюда Желтозубого. И тогда вернется бордель. Вот что будет с нами, я это чувствую. 

Старик поморщился, вытер слезу, задымил сигарой. 

– Знаешь, сынок, ошибка борцов за благо народное в том, что дав свободу, они отобрали веру.  

А без нее – как себя заставишь быть человеком каждый день? Человек слаб. Ему нужны подпорки, чтобы встать и идти. Лозунги – не подпорки, собрания- не крылья, речи – не стержень, на котором все держится. 

Все беды от этого. Они не подняли на ноги слабых духом, не утешили сомневающихся, не устыдили ленивых. Не было у них – что на это дать. Было что сказать. Но что слова суетные человечьи против слова Божьего? Пыль... Пришло мне это откровение со стаканом рома на старости лет. 

Как только кончается военное время, страх смерти и трибунал – все тянут одеяло на себя, какое там братство? Какое равенство? Только одна свобода, да и она — какая-то ущербная. Свобода бить баклуши и не думать о завтрашнем дне. Свобода переносить все на потом и думать: «сойдет и так!». Разве это свобода? Это западня. Мы все угодили в нее! Но Бог есть. Он видит все. Он любит всех, и верующих, и тех, кто его поносит. Он даст шанс, обязательно, вот только хватит ли у нас ума его увидеть и воспользоваться им — и у вас, и у нас... Но сейчас наша вера — Фидель. Наш Христос — Че Гевара. 

Мы висим на волоске.  

Я не могу говорить ни с кем, амиго. Все врут. Кроме тебя, брат. Откуда ты взялся такой? Чья душа в тебе ожила? 

Вот так... 

Знаешь что, Санчо... У меня есть одно тайное желание. В Гуантанамо, в Баракоа, есть приходская церковь – собор Нуэстра Сеньора де ла Асуньсьон. Там находится крест, один из двадцати девяти крестов, которые сам Колумб поставил в Новом Свете. Он остался один, только он дошел до нас. Он – символ моей веры в будущее. Я хочу поехать туда и приложиться ко кресту. Это все, что я хочу в этой жизни. В остальном я счастлив. Поверь мне, здесь, в глуши, среди крокодилов... я очень счастливый человек... 

Мы допили ром и тяжело отползли по кроватям с мрачными мыслями в головах. 

– Если этот день, когда деньги на Кубе станут всем — завтра, то пусть завтра никогда не наступит! – это были последние слова Жоао. 

Утром меня погнали в Сьенфуэгос за доктором. 

Когда мы приехали на ферму, там было тихо, пусто, посреди площадки для парковки стоял полицейский автомобиль, а под деревом лежал мертвый старик Кокодрило, накрытый белой простынью с головой. 

Жоао! Что с ним? Что случилось? 

Хосе рассказал нам, что утром, когда все туристы уехали, осталась только та парочка, что я привез за собой, на джипе. Они решили ехать после обеда. Девица стала приставать к Жоао, просить, чтобы он дал ей подержать крокодильчика из вольера, где ползали малыши. Старик неохотно объяснил ей, что они не так безобидны, как кажутся — зубы как бритва. Девица не отставала. Тогда он отловил ей крокодильчика, сделал ему петлю и, отдавая в руки, строго-настрого приказал не снимать петли. Не стал брать предложенных денег. Тут его позвал босс, и он на минутку отлучился. Девица сняла петлю, и крокодильчик отхватил ей полпальца. Тогда выскочил ее приятель, стал орать, угрожать. Жоао стоял там, где он сейчас лежит — около дерева, он попытался помочь, стал объяснять этому дураку, что не орать надо, а везти девушку в фельдшерский пункт, в Карвальо, срочно. Тогда этот бандидо толкнул старика, точнее сказать — сильно ударил его в грудь кулаком, Жоао, не ожидал удара, он подумать не мог, что такое может быть, он стоял в пол-оборота и от удара отлетел вбок и назад, сильно стукнулся виском о толстый ствол дерева… и умер. 

Парень сидел один, в наручниках, прикованный к скамейке и лихорадочно повторял одно и то же: – Ничего, ничего... Сейчас приедет адвокат из Гаваны, мы все уладим. Мы все отлично уладим. Деньги есть. А значит, все уладим как надо... 

Меня встряхнуло от этих слов и, как говорили мне потом Хосе и врач, я стал лихорадочно что-то искать. 

– Ты что ищешь, Санчо? – спросил доктор. 

– А где наш топор? 

– Зачем тебе? 

– Надо... Кстати, а что это там за бумажка валяется рядом с Жоао? 

– Этот тип утверждает, что дал старику деньги за то, что тот вытащил девушке крокодила. 

– Ее увезли уже? 

– Да. Хосе говорит, что это ложь. Что этот тип подбросил купюру. Он видел своими глазами. Этот дурак считает, что это поможет ему оправдаться, или получить условный срок. 

– А ну-ка!... 

Я подошел к телу Жоао и нагнулся. На земле лежали пятьдесят рублей.  

– Эй! – задергался убийца, – Положи на место! Это вещьдок! 

– Смотри-ка, Хесус... – Я поднял деньги, – Это мой родной город. Надо же, какая встреча. Вот стрелка Васильевского острова, я тут жил много лет, вот Петропавловская крепость, а отсюда я однажды пьяный свалился в Неву... Как давно это было... 

Сашка-менеджер чуть не плакал во мне. Я взял у Хосе зажигалку и поджег полтинник. 

– Ты что! – Подскочил на скамейке парень. – Уничтожает вещественное доказательство! Где эта полиция? Куда он пропал? Полицию зовите! Ты что делаешь?! 

– Я? – Сашка и Санчо ухмыльнулись дружно. – Сжигаю твоего языческого бога. У тебя есть еще его иконы? Давай! Я сожгу и их. Я и тебя потом сожгу! Сволочь! 

Хосе и врач увели меня к Фелипе. 

Врач накапал валерианки, заставил выпить. 

– Не выпускайте его, пока не увезут русского, – попросил он босса. 

Фелипе кивнул и закрыл кабинет на ключ, когда врач вышел. 

– Успокойся, Санчо. Кокодрило не вернешь. Старик умер сразу. А этого посадят. 

– Посадят? Или откупится? 

– Не откупится. Сюда уже едут люди из Национального комитета. Наш Жоао — не простой человек. Он — один из тех, кто с Фиделем штурмовал Монкада. Совсем юным парнишкой. 

– Наш Жоао?! 

– Да. Старик молчал. Даже я не знал — кто он такой. А он — национальный герой. 

В музее Революции его фотографии, но там он молодой, разве узнаешь? Он дружил с Че. Он собирался с ним идти в Боливию, но подхватил малярию, это спасло ему жизнь. Ему предлагали разные должности, большую пенсию — он отказался от всего. 

– Жоао, старик... Не может быть!... Мне кажется — это всё сто лет назад было. Что все умерли, кроме Фиделя. Что это вообще сказка такая — про Че, про Монкада... Про базу партизан в Сьерра-Маэстра... Фольклор. 

– Не поверишь, но у меня такое же чувство. Хоть я и кубинец.  

Убийцу увезли, меня допросили, полиция уехала, а Жоао хоронила вся страна. 

В марте, спустя месяц, я взял день отпуска и поехал в Баракоа. 

Милый мой старикан!  

Я стоял там, в Нуэстра Сеньора де ла Асуньсьон. Падре показал мне крест и ушел.  

В соборе было тихо, я один. Я и Жоао, он где-то здесь, прячется за колонной, старый партизан...  

Я прикоснулся рукой к кресту Колумба. Холодный... 

Жоао... Друг мой... Как ты там, старый кокодрило? Я пришел. Пришел помолиться за тебя, дружище. Прости меня. Я привел к тебе твою смерть. Если бы я знал,Жоао, что творю. Если бы мы все ведали – что творим... Я стою на коленях перед тобой. Ты — святой, старик. Ты шел на смерть ради чьей-то свободы. Ради мифа. Ради идеи. Ради святой иллюзии. Как бы я хотел с тобой... Жизнь – такое дерьмо. А ты нашел в ней смысл, Жоао. Я целую этот крест, за тебя и за себя. Ради смысла в жизни... Мир тебе... 

Дорога петляла. 

Дорога уходила в небо, к перистым облакам, к чьим-то душам там, в вышине. 

Я ехал не на ферму. 

Я еще вернусь к своим крокодилам. 

Крокодилы не сдохнут. 

Да и туристы тоже. 

На повороте, на развязке дорог Санчо-Сашка остановил джип. 

Налево ползла в зелени пальм серая змея грунтовки через горы в низину, к лесам и ферме, а направо асфальтовая дорога в Тринидад, к дому Марии Лючии Лопес Ди Оливейро. 

Я поехал туда. 

РУССКАЯ СОНАТА  

Машенька Белицкая росла девочкой, отягощенной французским романом: пылкая, живая, романтичная, однако, избалована, с характером нервического склада, шутка ли — единственный ребенок в семье. Родные боготворили дитя, отдавая любимому чаду все, что имели сами, воспитывали, не без труда, в послушании и смирении, но к пятнадцати годам характер ее стал, как говорила маменька, «изламываться». Маша все чаще изводила прислугу буйными капризами, отказами выполнять ей назначенное родителями, грубила теткам и дядькам, бывшим в имении, и подолгу читала в уединении — укрывшись от невыносимо добрых и без меры заботливых глаз, в тенистой беседке, на краю тихого сада.  

Пришел теплый, с первыми грозами, май. Вышла в лист и закипела сирень, бурно взросла в саду зелень, радовались лету вернувшиеся к родным лесам и полям журавли и жаворонки, однако, веселья у Машеньки от той великой природной благости что-то не прибывало. Напротив, лето казалось ей тяжкой, жестокой необходимостью, кою следовало бы пережить безропотно, словно спячку или внезапную болезнь.  

Не забавляли ее ни прогулки в лес, ни гости с подарками, наезжавшие из Петербурга, ни скромные домашние праздники. Лишь французские романы, кои она поглощала один за одним, доставляли ей ту мизерную, вынужденно потребную радость: ровно настолько, чтобы не умереть от скуки.  

Бывшее имение Белицких, когда-то богатое и славное своими балами и угощениями, совсем истлело местами. За ненадобностью еще бабка разобрала и продала на дрова большой деревянный дом, служивший домочадцам дворцом для устройства приемов и павильон в густом саду, где бывало шумно и весело. Имение расположено было очень далеко от столицы, на берегу реки Оредеж, маленькой и мелкой, но с живописными берегами, буйным утесом и трогающими сердца заезжих художников мостками над рекой.  

Вела к их обители дорога среди трав и лугов, средь одиноких склоненных сосен, зарослей лопуха и дикой малины. Природа одарила изяществом дивный этот край: летом было здесь удивительно красиво, даже небо само будто мастеровитый итальянский учитель живописи — во всякий солнечный день выписывало на холсте-закате волнующие душу огненно-алые, багровые с золотом, светлые с бирюзой и темно-малиновые с проседью бесценные картины жизни.  

Однажды утром, когда Машенька, едва проснувшись и приведя себя в порядок, читала, как обычно, в саду — послышался ей отдаленный шум на петляющей в полях и соснах, разбитой ухабами дороге.  

Кто-то ехал к ним...  

Вилась пыль. Серое облако продолжало свой бег вслед за первой подводой, накрывая собой остальные – лишь качающиеся тени проглядывали в летучем пыльном мареве, приближаясь.  

Разглядев вереницу темных повозок, запряженных парами лошадей, подивилась она их множеству. Крытые плотной парусиной телеги, переваливались с боку на бок, словно гусыни. На передней бойкий кучер, по всему — бывший ямщик, выводил руладами долгую ямщицкую песнь, знать — не здешние были возницы, а наемные, из города. Только они пели такие душевные, протяжные и нескончаемые божьи жалобы.  

Всколыхнув кусты бархатной ракиты и дикой смородины, стоя у низкого заборчика, покинув уютную свою беседку, Машенька разглядывала прибывших, постепенно понимая — едут, все же, не к ним, а на соседнее пустующее имение. Поселенцы едут, новые хозяева.  

Когда повозки пришли все — так и оказалось: квартирьеры из прислуги стали открывать ворота соседской усадьбы, сбивать доски с окон, вскрывать проржавевшие запоры и замки.  

Маша, не спросясь, к чему уже все в доме были ею приучены, подбежала к повозкам узнать — кто приехал.  

- Господа Веретенниковы велели сей переезд произвести, – отвечал ей усатый распорядитель, с могучими, под погоны скроенными плечами, с мощными длинными руками, продетыми в рукава старого кителя, по всему — из отставных младших офицеров.  

- А вот и молодой барин! Извольте знакомиться!  

Машенька оглянулась и увидела рыжеволосого юношу, вероятно, одного с нею возраста, в белой рубашке, жилетке с карманами и в светлых холщовых брюках, заправленных в жокейские сапоги. Ничуть не смущаясь, он подошел к ней и протянул руку:  

- Михаил!  

Маша сконфузилась, было, но тут же взяла себя в приличие.  

- Меня зовут Маша! Мы живем тут, рядом.  

Она показала рукой на их имение.  

- Будем соседствовать...  

Михаил рассмеялся Машиному слову и проговорил весело:  

- Я очень, очень рад! Папенька дал мне работы — послал с обозом вперед, выходит,  

буду занят сегодня, а завтра могу ли я вас навестить?  

- Да. Конечно. Приходите. Хотя бы с утра. Я буду ждать.  

Маша улыбнулась, поклонилась учитво, обернулась и пошла домой.  

Весь день и вечер прошел в престранном волнении. Никому не доверяя, она сама прибралась в своей комнате, переставила вазу в гостной, убрала со стены раздражительного свойства аллегорию в римском стиле и не ужиная, а только испив чаю с печеньем, села в кресло, ждать завтрашнего утра.  

- Машенька, ты не ложишься? – спросила ее родительница, Наталья Львовна.  

- Я буду читать, – отвечала Маша, беря в руки роман.  

- Днем читать, ночью читать... – взыхала маменька, – От чтения болят глаза и возникают меланхолии. Не лучше ли дать роздыху себе? Ведь есть и другое времяпровождение?  

- Ах, маменька! Завтра все будет по-иному, я уверена! – проговорила в надежде Маша, а сама подумала: – Только бы он пришел...  

Наутро явился Михаил и сразу был принят радостно в их доме. Независимый, но учтивый, чуть старше, как оказалось, по возрасту — он легко брался за сложные суждения,  

в делах показывал сноровку взрослого мужчины, отчего батюшка доверял ему многое, умел над всем посмеяться, не надсмехаясь и беспрерывно шутил, повергая Машеньку в заливистый, колокольчиком звучащий смех и необыкновенное, веселое и полное радости жизни настроение. Они подружились в тот же день.  

Маменька и отец доверились молодому соседу, чьи родители вскоре прибыли и сразу заглянули к ним на огонек.  

- Детям нашим хорошо вместе, – радовались в семьях, а уж капризы Машенькины — будто и след их простыл, куда делись. С утра до позднего вечера молодые люди непрестанно гуляли, ездили на бричке в лес и в соседний хутор, ловили рыбу с кучером Опанасом, забавным малороссом, коего в озерах всякая рыба знала в лицо — настолько заядлым и удачливым рыбаком он слыл, принося в имение свежих карасей, уклеек, здоровенных карпов и лещей. Михаил выучил Машеньку играть в лаун-теннис и велел устроить площадку для игры. Теперь они подолгу бегали по ней, стараясь попасть по мячику, спорили и даже ссорились иногда, не желая уступать, однако тут же мирились, ибо даже часа друг без друга им тяжело было вынести.  

Лето понеслось вскач. Дни с Мишей летели будто гнедые папенькины лошади, купленные для участия в скачках. Конюх по его просьбе часто задавал им бег на круговой площадке у поля. Бывало же, Мише назначалось помочь дома, исполняя поручения отца и тогда время проливалось тягучей липкой рекой, заставляя Машу замирать с книгой в саду, засыпать в кресле с романом в руках. Ее единственный друг ненароком привязал к себе так, что девушке иногда казалось будто светлые крепкие нити происходят от него, охватывают и дают ей благодать, ощутимую, зримую, как , бывает, при входе в храм радуется душа и трепещет в надеждах сердце.  

Вспомнилось как на днях Миша подшутил над кучером, прикрепив ему тайком два бумажных крыла на спину. Когда они возвращались домой с прогулки, кучер сидел на дрожках, полусонный, а позади него, давясь от смеха припадали к полу коляски молодые люди. Когда же въехали они в имение, кучер сошел наземь, да так и ходил с крыльями, словно архангел Гавриил, заставляя народ у себя за спиной падать на траву от внезапного хохота.  

Маша услышала как кто-то идет к калитке.  

- Михаил! – Она окликнула и Миша, обойдя забор у ворот, живо перемахнул через низкую ограду у сада, заглянул в беседку. – Добрый день, Машенка! Я свободен! Работу выполнил сполна – вот меня и отпустили восовяси.  

- Как хорошо! – Маша отбросила книгу на скамейку.  

- Что читаете? Роман?  

- Да... Про любовь. Про женитьбу в конце и счастливый исход.  

- Вот уж про что не думал пока, так это про женитьбу!  

- А меня маменька уже загадала отдавать замуж. Говорит, смотри — не засидись.  

- Замуж? – Миша отчего-то погрустнел, будто нежданно отняли бы у нечто свое, по праву ему принадлежащее. – Да... Я как-то об этом не думал...  

- А если бы подумали о своей женитьбе?  

Маша выждала долгую паузу, хитро улыбнулась и внимательно глянула Мише в глаза.  

- Какую вы девушку избрали тогда себе в жены? Темноволосую или светлую? Толстушку? Или наоборот, тонкую как камышинка?  

Михаил опешил от таких вопросов, быстро задумался. Кажется, впервые он размышлял о том — какова будет его избранница. Улыбнулся уголком рта, словно хотел слукавить, однако, глядя на то как внимательно и без легкой тени хитрого баловства глядит на него Маша, сказал совсем серьезно:  

- А вот такую. Как вы, Машенька. Точно такую.  

Машенька улыбалась весьма довольной улыбкой, радуясь удачному исходу разговора, а Михаил внимательно, сызнова, будто в первый раз – разглядел девушку. Маша изменилась.  

Он не понимал — это произошло сейчас, или изменилось давно, оставаясь не замеченным, но выглядела она совсем не той девочкой, что встретила его у подвод три месяца назад. За лето она подросла, темные глаза ее с отблесками зеленой травы и синего небосвода в белых разводах облаков глядели испытующе, по-взрослому. И носик ее, и губы стали другими — детство уходило из них, уступая место чему-то чувственному, зовущему и показалось, будто теперь не он ее старше, а совсем наоборот: доброе, материнское, подталкивающее было в ее взгляде.  

- Да, Маша! – с силой выговорил Михаил, будто возвращая себе оброненное мужское самоощущение, дух взрослости, впавший невзначай в мальчишеское. – Только такую и желал бы себе в жены!  

В этот вечер Машенька заперлась у себя в девичьей и, сама не зная отчего – проплакала всю ночь. Было ей светло на душе, и слезы лились теплые, легкие, только глубоко внутри, на самом дне души лежал камень. Огромный, серый, тяжелый – знак нехорошего предчувствия.  

Как-то в конце лета Миша и Машенька уехали с родными за луга, в сосновый бор — на пикник. Белки скакали в бору, пели птицы, пахло хвоей и белыми грибами, сладковатый  

тонкий аромат вился над теплой землей, напитанной вчерашним августовским ливнем.  

Они быстро испросили уединения, ушли на край леса и там на полянке, где лучи солнца пробивались сквозь листья широкими светлыми полосами, нашли два больших пня, будто для них тут поставленных.  

- Какие замечательные пни! – отметил Миша, – Им лет по сто будет.  

- Будет ли нам когда нибудь столько? – задумчиво спросила Маша.  

- Не стоит беспокоиться! – уверил ее Михаил, – Медицина вскоре всех нас сделает бессмертными. Это недолго ждать. Уже испытываются пилюли для омоложения, я читал.  

- Странно это... – проговорила Маша.  

- Что странно?  

- Быть всегда молодым.  

- Что же тут странного? Живи себе да живи.  

- А если наскучит? Как тогда быть?  

Маша внимательно поглядела на Михаила и он снова увидел ее такой серьезной, взрослой.  

- Как же человеку прекратить жизнь, коли она наскучила? Уже ль самоубиться? Да ведь Бог накажет за такое!  

Михаил задумался тоже.  

- Ну...не знаю. Тогда надо идти на войну и воевать пока не убьют. Погибнуть за царя и отечество.  

- Это тоже похоже на самоубийство.  

Маша присела на толстый, взявшийся мхом с одного бока пень, поправила волосы, будто готовясь к чему-то, а затем вдруг быстро спросила:  

- Михаил... А вы не уедете отсюда когда-нибудь?  

Миша замер.  

Он хотел сесть рядом, но тут же выпрямился и глянул в край полей, где травы переходили своими тонкими, невидимыми отсюда стеблями в ровный край неба, облепленного грядами легких облачков.  

- Нну... Это...Это решает отец. Я... Я могу быть отправлен на учебу. Понимаете, Маша?  

- Да.  

Маша произнесла это короткое слово, уже почувствовав, будто приговор судьбы — что-то тяжелое, грустное ждет ее впереди. Нет случайностей ни в этих пнях, ни в разговоре о пустой и скучной жизни, которую надо бывает прекратить, ни в замешательстве Михаила. Так и будет. Он уедет и жизнь ее кончится навсегда. Представить себе какого-то грядущего мужа, приступающего с противными ей объятьями, домогающегося ласки, она не могла без отвращения и чувства скорой погибели от таких мук.  

- Идемте гулять. – Маша встала и направилась к лугу. – Там есть озерцо. Пойдем туда.  

Они вышли вскоре к небольшому озеру, почти луже, но в меру глубокой, со стеной камышей и высокой сухой травы, окружавшей его со всех сторон.  

Шорох этой травы наводил двоякое чувство. Эта высокая и не спадающая нигде светлая волна говорила о скрытности озера и скрытности от чужих глаз для тех, кто сейчас стоял на его берегу. Однако, колыхание ее​, все же, настораживало — будто кто-то посторонний шел по дороге, свернул к озеру и шевельнул уже высокими травами, вот-вот и покажется здесь.  

Маша оглянулась несмело, но затем решительность вернулась к ней, ибо не было никого еще кроме них двоих, и страхи ее были никчемными, только мешали осуществить задуманное...  

Идите на ту сторону и отвернитесь! – сказала она Мише властно и тот повиновался.  

Михаил стоял лицом к траве, замерев от предчувствия необыкновенного чего-то, от непреклонной решимости, исходящей оттуда, из-за его спины.  

Он услыхал быстрые шуршания платья и всплеск...  

- Ну, а теперь вы, Миша! Ну же!  

Он оглянулся, увидал одежду на песке и... в воде, распустив волосы, не пряча глаз... Русалка стояла на дне, вода доходила ей до шеи, она плавно водила руками, создавая мелкие волны. Озеро, совершенно прозрачное, открывало взору картину ослепительного свойства. Михаил даже зажмурился на мгновение — так ударило ему в глаза яркой красотой и свежестью, но ни стеснения, ни чувства участия в странной и неуместной пошлости — ничего этакого с ним не случилось. На Машеньке совсем не было никакой одежды, а принималось это им так естественно, как видится нагота на картине великого мастера: только красота одна и была, и вовсе никакого срама, никакого отторжения.  

На мгновение он засмущался, но тут же поборол неловкость, стянул с себя все и быстро нырнул в глубину.  

Михаил плыл под водой, широко открыв глаза и видел сон.  

Этот сон состоял в том, что он плыл под водой навстречу нагой Маше.  

- Нет! Нет! – крикнула ему Маша, когда он вынырнул. – Я не умею плавать. Мне боязно будет, когда вы станете приближаться. Будьте там, на том краю, а я здесь.  

Волнующее чувство охватило их обоих.  

Они брызгались, пускали руками волны друг другу и очень хотелось им приблизиться.  

Так, чтобы встать рядом, напротив, даже пусть соприкасаясь, и увидеть, и дать увидеть себя.  

Михаил чуял в себе словно бы невесть куда влекущий его, настырный магнит, что не разбирает слов и визга, и плеска воды, не слышит Машиных предостережений и просьб не подплывать близко. Его тянуло в ту сторону. Не в силах совладать, он все время подплывал ближе, и Маша тогда отгоняла его в шутку, сама словно и не была против его близкого присутствия, он как зверь – чуял это. Но слова ее, слова...они останавливали, звучали с обидой, когда он, теряя разум, уже не слышал их. Игра эта раз за разом продолжалась и приносила им одновременно страстную радость и мучение, сладостное и досадное, настолько она была необыкновенной.  

Внезапно обоих прошил будто градом из тучи... страх.  

Оба они хорошо поняли этот последний сигнал уходящего из них разума, что решил им перед самым уходом послать на память прощальный звон колокольчика, так...на всякий случай...  

Мало ли чего...  

Маша вздрогнула, и словно прозревшая от укуса яблока Ева, с ужасом оглядев себя и Мишу, выкрикнула испуганно: – Все!! Нам надобно остановиться!  

Они повернулись друг к другу как по команде, вышли из озера, быстро оделись и молча пошли обратно к своим родным, по пути пытаясь обсохнуть как можно быстрее, чтобы их купание не было замечено.  

Остаток этого дня прошел в пелене тумана.  

Маша даже выпила вина тайком от родителей, чтобы туман прошел. Но он стал только гуще, липче и неприятнее. В бричке она ехала с матерью и отцом. Мише лишь махнула на прощание, меланхолично глядя куда-то мимо него за горизонт, где уже садилось солнце и расползались, размазываясь по темнеющему небу, золотистые овечки-облака...  

Дома, в девичьей, перед самой полночью, когда в доме все уже спали, охватил ее великий ужас и стыд.  

- Да как же могла она, начитавшись французских романов, сотворить сегодня на озере такой безумный поступок? Ведь это подражательство ее, должно быть, сыграло с ней злую шутку, и теперь Михаил решит, будто она распущена, не надежна. Возьмет ли кто замуж подобную девицу, с этакими вольными нравами? Не дай, Бог, кто-то узнает... Нет, нет... Михаил не такой. Он, кажется, хотя и был ошарашен, а все же проникся ею, воспринял огненную эту игру именно как зов и предложение большего, чем их нежная дружба. Кончено, не девице предлагать сие... Это противу обычая. Но... Если бы не разговор на пнях.  

Именно он содеял этакое продолжение, означил Михаилу искренность ее чувств и боль за то, что может он вдруг исчезнуть из Машенькиной жизни насовсем. Однако... При всех прочих размышлениях это — истинный грех. Так не должна была поступать девица. Господи!...  

Машенька кинулась к иконам, встав на колени перед горящей лампадкой, молилась в страхе и раскаянии.  

- Что скажу я духовнику? Как утаю от Бога свой грех? Да разве сие возможно? Молчать... Приходится молчать. Пока не разрешится эта история с нею и Мишей, пока не настанет время. Простите меня...все...  

Пять дней Михаил не заходил к ней и Маша окончательно убедилась в том, какую черную роль сыграл в их отношениях бесстыдный ее поступок. Должно быть, пришли Михаилу в сердце и душу мысли о дурном ее характере и невозможности иметь столь взбалмошную, распущенную до крайности жену и друга.  

Утром шестого дня раздались шаги на дворе. Маша спала после долгой бессонной ночи и не слыхала их, но во сне ей грезилось, что стоит у калитки Михаил и просит впустить его.  

- Впустите! Впустите же, болваны вы этакие! – кричала она во сне прислуге, но те только щурились зло и говоили ей:  

- Не положено, мол. Родитель ваш запретил. Во имя спасения вашей пошатнувшейся чести.  

Маша открыла глаза и услыхала голос Михаила в гостиной!  

Вскочила и оделась, еле успев причесаться и ополоснуть из кувшина лицо — да тут же выбежала.  

- Миша! Доброе утро!  

- Доброе утро, Машенька, – отвечал Михаил как-то виновато и застенчиво. – Вот, пришел попрощаться с вами. Батюшка мой — письмо ему пришло – отправляет учиться к приятелю своему, датчанину Петеру, в Данию. Не могу огорчить я своего родителя. Хотя и не мила мне эта учеба, а волю его не могу отринуть, надобно ехать мне.  

Маша слушала слова эти спокойно, словно уезжал ее друг на несколько дней всего, продолжала улыбаться и говорила:  

- Надолго ли едете?  

- Четыре года учебы, да два практики... – Михаил почернел лицом.  

Маша чуть пошатнулась, кажется стало ей трудно дышать и присеть захотелось на диван.  

- Стало быть, шесть лет?...  

- Да... – выдохнул Михаил.  

- Что ж... – Маша держалась, чтобы не упасть прямо здесь, в гостиной и надо стало, чтобы Михаил поскорей ушел, – Я вам желаю выучиться и быть …  

- Врачом... – сказал Михаил. – Хоть мне того и не хочется.  

Машенька, вышла обратно в девичью, и спустя недолгое время, вернулась оттуда, неся в руке маленькую картину.  

- Вот... Возьмите, Миша...  

Михаил взял в руки ее дар. Это был портрет Машенькин, сотворенный бывшим крепостным, художником-самоучкой Ефремом Спириным – Миша увидел в углу его забавную закорючку,  

которой тот подписывал картины свои, не зная грамоты. На него с портрета глядела Маша, такая, как в первый день их знакомства — с живыми темно-зелеными очами, поддернутым чуть носиком и каштановыми, с рыжинкой длинными волосами, прибранными причудливо, как описано, должно быть, во французских романах.  

Он взглянул Маше в глаза и боль, стоявшая в них слезной пеленой, рванула душу и ему.  

- Все. – Поспешил откланяться Михаил. – Пора. Спасибо вам, Машенька. Не поминайте лихом...  

Когда ехала мимо повозка, уносящая вдаль ее друга, Маша не смогла выйти, как хотела, из калитки и помахать ему надменно, холодно, словно и не случилось ничего, показать свое полное французской иронии, кристально чистое бесчувствие.  

Вместо этого, она закрыла уши руками, забилась под высокий стол, в самый темный угол и беззвучно тряслась в истерике, в горестном плаче до той поры, пока не должны были исчезнуть из виду кони, телега и даже пыль от них.  

Только затем она вышла в сад и, глядя вдаль, убедилась в том, что все исчезло, скрылось, прошло...  

Поплыли чередою низких тяжелых облаков осенние дни.  

Маша часто выходила в сад, наблюдая как меняется там картина природы, как увядает трава, багряным платьем одеваются клены и березки, как стекленеет небо и по его мокрой прозрачной поверхности улетают на юг караваны перелетных гусей и уток, журавли... и тучи мелких птах выстраиваются в рваные клинья, посылают прощальные крики... и как знать... увидишь ли их еще? Вернутся ли? Будет ли снова безмолвная, в тихих ручьях, весна в ее жизни или зимой заберет ее хандра и болезнь. А, статься, холодное, странное и не желаемое замужество закроет ей навсегда глаза, вытянет душу, заставляя сухое, без жизни, тело доживать свой век среди чужой семьи, не от Миши рожденных детей, не от любви, не от мечты взявшихся... а только из одной необходимости жить и продолжать жизнь.  

Зима пришла и Рождество теплилось в душе, было ей грустно в эти дни и покойно, глядел на нее из яслей малютка-Христос и Богородица, склоняясь над ним, будто давала ей надежду на добрый исход, на чудо. Машенька молилась, исповедовалась в своих мелких грехах и причащалась Святых Тайн, ждала, а затем сознание ее снова засыпало до весны, до вздохов черемухи под окном, шуршания французских романов в беседке и пришествия новой осени.  

Маменька напрасно суетилась, отец принимал посланцев от желающих посвататься, но осторожных в том, чтобы не нарваться на отказ. Намеки под пироги и чай с вареньем плыли за столом бесполезным облаком, паром от самовара...Маше никто не был нужен.  

На второй год одиночества умер Мишин отец.  

Анна Игнатьевна, мать Михаила, овдовев, перенесла сей удар стоически. Безутешная, она, все же, принимала уход супруга как Божье дело: смиренно, разумно и с достоинством.  

Мише отписала, чтобы не приезжал, не бросал учебу, мол прислуга помогает и, слава Богу — здоровье на месте, сердце не заходится, хотя в первые месяцы было тяжко, одиноко и выть хотелось с горя по-собачьи. Бывает и теперь иногда, как мужа вспомнит — так вой и плач в душе, но честь знает, истерик в дом не несет, живет в достатке, учись сынок, не рань душу, матушка твоя, чай не при смерти, увидимся еще. Не спеши.  

Так отписала.  

Машина родительница, Наталья Львовна обо всем знала, и Маша знала. Ждали ответа от Михаила. Пришел ответ.  

Дескать, дорогая матушка, огорчать вас не стану, учебу не брошу, а если худо будет что, то пишите, приеду враз и буду рядом с вами, душу вашу греть и беду отгонять. С любовью, сын ваш Михаил. Приписка: сходите к батюшке на кладбище, от меня поклонитесь могилке его.  

Про Машу ни слова не спрашивал, ровно как и она про него. Писем ей не писал, как и она ему, но его письма матушка читала вслух Машиной родительнице и выходило по ним, что учится он там, уже по-датски говорит как по-родному и неплохо ему там жить, уж и прирабатывать стал, Петеру помогать, мол идет ему наука впрок, хотя и тоскует по родным местам и по маменьке своей. Батюшке же царствие небесное и упокой души.  

Будто дверь захлопнулась перед Машей с последним Мишиным письмом.  

Будто в гроб ее положили и вбили гвоздь в крышку.  

Он не приедет. 

Зимой Машенька объявила родителям, что к осени выйдет замуж.  

Выбирать жениха ей лень — кого сочтут за такового, за того и выйдет.  

И аминь...  

Родители хмуро выслушали тираду, уразумели, что это есть последнее слово их дочери,  

и, вздыхая, сели за письма к сватам, вели у вечерней лампады долгие и совсем с виду бессмысленные разговоры о предпочтениях различных кандидатур, коих им теперь было выбирать, а не дочери, и было то для них морокой великой и божьей тягостью...  

Жизни Машиной оставалось только лето одно.  

Она ожила.  

Стала дожидаться весны не так, как раньше.  

Много стала делать разных дел — вышивала и научилась у хромой Авдотьи расписывать красками глиняные горшки, с журавлями да с петухами, веселые и яркие узоры наводить.  

Ходила в лес за первыми подснежниками, будто в сказке – приносила корзинку цветов, едва сошел ноздреватый снег на полянах и в темных ямах у края леса. Ждала лета и дождалась. Жаркое было, сухое, почти без дождя.  

В середине июля, на самую макушку — случилось Маше гулять с девушками у леса — там, где озеро в камышах и высокой траве. Маша купалась вместе с деревенскими, слышала девичий визг, а сама будто не здесь была. Видела она Михаила — каким он стоял перед ней, слышала снова зов свой, и в глазах его видела снова сладостное безумие и великую радость. Уходя с озерца, она оглянулась.  

Миша стоял там, как тогда — без одежды, смущенный разве только ее криками, а сам — готов был себя ей отдать. Подарить навеки, будто тряпичную куклу на Рождество, с душой и верностью. И принять от нее драгоценный ее дар. Но разум не дал этого сделать. И хорошо...  

- Прощайте, Михаил... – сказала Маша воде, кустам и тягучей траве, коей жить оставалось не более, чем ей самой.  

Утро другого дня вышло прохладным — шли где-то поблизости долгожданные дожди. Гремела гроза далеко. Скоро и к ним ожидался в гости холодный, иглами плотной воды бьющий по кустам ливень: ласточки и стрижи сновали низко, у земли, хотя и туч еще не было мало, больше только чисто небо.  

В саду отсырело и цветы склонили свои печальные головы под гнетом росы, стало зябко.  

Машенька тогда накинула шаль, ушла в беседку и там глядела на дорогу как всегда — не разглядывая, а смотрела сквозь поля и луг — вдаль, где жили другие люди, вежливые и воспитанные, не крикливые. В строгих отглаженных одеждах. Датчане, словом...  

Михаил теперь стал Миккель и важен, и смотрит свысока, он врач — как ему смотреть еще.  

А конюх их, потерял жену свою, Арину и запил с горя. Жена его полезла за диким медом на дерево , оступилась и упала. Расшиблась насмерть. Датчане не лазают на деревья, должно быть. Михаил, как настоящий датчанин, уж не полез бы. Конюха жаль. Его никто не гонит и терпят его, но не собирается он бросить пьянство, кажется. Детишек двое у них...  

Беда...  

В самой тонкой, синей дали — у края дальнего леса показалось серое пятнышко.  

Была ли эта телега или бричка, или просто видение в глазах — но Машеньку привлекла эта точка на краю ее маленького мира. Словно ворона, что летит издали, она приближалась и росли у ней другие черты, и пыль стала видна – прилипшим тонким облаком...  

Спустя время, оказалась в этой пыли телега и лошадка, ее везущая, дошел и слабый шум колес. Впереди торчала черная высокая шапка кучера, он правил, а за ним, словно разноцветный горох, виднелись яркие рубашки ребятишек. Солнце пустило лучик сквозь наплывшие тучи и высветило повозку. Ярче запестрели рубахи, лошадка прихрамывала чуть на переднюю ногу, а сбоку телеги шел широким шагом высокий человек.  

Горизонт уж отпустил их от себя, фигура идущего больше не сливалась ни с чем, а походка притягивала взгляд: кто же это идет?  

Солнце полоснуло лучами, тучи снова разошлись – поле перед садом, и сосны осветились, заиграли красками, волны ветра двинулись гулять по траве, а человек все шел и шел без устали, и виден стал накинутый на плечи сюртук, черные сапоги и замысловатая, нездешняя шляпа с широкими полями и крупной пряжкой, кажется. Человек остановился вдруг, снял шляпу и тряхнул головой. Рыжие его волосы блеснули, словно огнем.  

Неужели?...  

Михаил! Из Дании! Вернулся!...  

Холод пробежал по телу и ушел в кончики пальцев.  

Они словно проткнуты стали мелкими колючками, ноги ее ослабли, наполнились ватой.  

Это был он. Один. Ребятишки деревенские — видимо, дети кучера, щебетали без умлоку, а телега стала подниматься в гору, скоро будет здесь и что-то надо предпринять. Машеньке не захотелось кокетства или напускного безразличия, к чему эти игры – она вышла калитке, отворила ее и стала ждать.  

Вскоре показалась голова хромой лошадки, затем шапка кучера, а следом фигура Михаила показалась рядом. Маша глядела на него прямо и он, увидев ее сразу, уже не отрывал взгляд, шел к ней и не махал, не улыбался — шел как шел.  

- Машенька! – он, все же не выдержал, окликнул ее, когда уже нельзя было молчать далее и она махнула ему рукой, улыбнулась. Радостно глядел и он. Михаил поравнялся с калиткой и тут сказал:  

- Вот я и дома...  

- Рады вам, Миша! А уж как матушка ваша обрадуется! Поспешите к ней, а завтра ждем вас в гости.  

- Ждете с мужем? – без тени сомнения спросил Михаил.  

- Нет. Никакого мужа у меня нет, – улыбнулась Маша. – Ждем вас в гости. Будете?  

- Да.  

Михаил не уходил. Телега уехала вперед, на крыльце его дома показалась фигурка матушки, Анны Игнатьевны, но он не шел, а стоял и смотрел на Машу завороженно.  

Статная красавица, с тонкой фигурой, укрытая шалью, с длинными изящными пальцами, стройная, словно мраморная, с тонкой прожилкой, античная статуя. Это была Машенька...  

В черных ее, бесконечной глубины глазах мелькнул и погас огнь, будто сдерживаемый ею.  

Губы чуть шевельнулись, придавая ее лицу выражение милое, родное и трогательное. Где-то в глубине души ее теплилось неистребимое детство, шаловливое, скачущее, радостное... Но поверх всего лилась серебряным потоком достойная вдохновенного романса, захватывающая, ворожащая, теплая, полная добра и участия, истинно русская красота.  

Машенька перекинула косу с груди, поклонилась Михаилу и вышла за калитку.  

Словно столб с ногами, дошагал Миша прямо до своего двора, обнял матушку, и не отвечая на расспросы, пошел в свои комнаты. Сказал, прося прощения, что отдохнет с дороги часок и велел пока ставить чай, разбирать чемоданы и чистить одежду.  

На другой день Михаил не пришел. Матушка его была, с гостинцами, сказала будто приболел сын. Дорога вымотала, просит простить. Маша сидела за столом со всеми не долго и как только ушла – Анна Игнатьевна склоняясь к соседке, тихо сообщила:  

- Женится Михаил. На датчанке. Показывал портрет. Корова коровой и на десяток лет его старше. Вот так-то, матушка....  

Маша узнала все в тот же день. Не удивилась. Не заплакала. Не улыбнулась. Пошла рано спать и попрощалась с матерью нежно, как бывало в детстве. Расцеловала на ночь.  

Поздно, часу, наверное, в третьем, Михаил, уснувший рано, вдруг проснулся.  

Глаза более не желали смыкаться и чувство было словно утреннее. Он оделся, вышел во двор. Звезды сверкали колючим ковром по всему небу. Он давно такого не видел. Млечная дорога протянулась над головой из конца в конец, и мерцала каждая звездочка, вместе создавая беспрерывную суету тонких небесных огней.  

Михаил сел на крыльцо и как когда-то давно смотрел на усадьбу Маши, на вечно горящее в ночи ее оконце, думая о том, что жизнь его складывается какой-то нелепой кочкой.  

До сего дня она, казалось, шла по твердой колее. Маше полагалось выйти замуж, ему жениться и быть друзьями до конца дней, вспоминая лишь иногда свою веселую юность.  

Но вышло все как-то на перекос. Михаил ощутил в себе не просто горечь, в нем сидело настоящее страдание, и пришло оно к нему через встречу у калитки. Эта встреча не давала ему покоя ни во сне, ни днем, ни ночью – вот уже несколько часов без перерыва.  

Но что за тоска? Что за напасть? Отчего? Разве не хотел он видеть Маргет своей женой?  

Расчетливая, хитрая, она вела свои торговые дела лучше иных мужчин. У нее наметан глаз,  

она никогда и ни в чем не ошибается — разве не хотел он учиться у нее так же хладнокровно оценивать риски и убытки, точно высчитывать прибыль от сделок и видеть людей насквозь, доверяясь лишь тем, кто был надежен и честен.  

Да, она была старше его на десять лет, но разве это имело значение?  

Напротив, ее опыт бесценен. Жизнь с Маргет привлекала надежностью своей, обеспеченностью, страхованием от многих бед.  

Вот так.  

Так и будет.  

Все уж договорено, невеста едет и вскоре будет здесь.  

А как же Маша?  

Ведь она тоже, на его глазах выйдет замуж и…  

Боль...  

Тяжкая боль отозвалась внутри. Машенкины сегодняшние глаза и руки виделись ему, будто запечатленные.  

Маргет скукожилась, сдулась и улетела. Кажется, вон там она сидит – на дереве, вороной.  

Да любит ли он ее?  

Впрочем...  

Вопрос так никогда не стоял.  

Было слово «семья». «Брак». «Альянс»- вот так точнее...  

Темнота ночи сгустилась до предела и казалась, будто течет она вместе с воздухом, черным эфиром истекая в глаза и грудь. Вышла луна, желтая, полная, шершавобокая и стала играть с ночными тучками, прячась за них, то показывая свои прелести, то скрывая. Осветилась тусклым небесным светом дорожка от соседской усадьбы пруду, приобрели очертания деревья и звезды стали исчезать, вытесненные с неба светом игривого ночного светила.  

Тут скрипнула резко калитка в Машином доме и белая фигура, точно привидение, метнулась по дорожке к воде. Послышался всплеск...  

Михаил, сомневаясь в увиденном, прислушался.  

Да. Кто-то плескал в озере. Но к этому тихому шуму примешивались еще и едва уловимые странные звуки, словно кто-то пытался кричать с закрытым ртом, и выходило одно мычание — тревожное и, кажется, испуганное...  

Михаил, босой, вышел на дорогу, и, сначала шагом, а затем и бегом – кинулся к пруду.  

Подбежав к краю воды, в темноте, создаваемой тучными кронами деревьев он увидел по середине пруда барахтающееся тело в длинной белой одежде. Молча, не тратя времени, Михаил бросился в воду и через пару минут вытащил на берег мокрую, холодную, наглотавшуюся воды... Машу!  

Она не могла говорить и кашель душил ее, не давая дышать. Михаил перегнул девушку  

через колено лицом вниз, полилась вода и с хрипом, выталкивая ее из себя, Маша, наконец, задышала, продолжая натужно кашлять.  

- Что случилось?! – громко спросил Михаил. – Как вы тут оказались?  

- Тише! – умоляла Маша, – Ради Бога, говорите тише — вы разбудите прислугу или родителей!  

- Что вы тут делаете ночью? Вы задумали купаться?  

- Нет!...  

Маша прокашлялась и, дрожа, смотрела ему в лицо, решительная, хотя и напуганная изрядно.  

- Я топилась тут. Зачем вы мне помешали?  

- Топились?... – Михаил вытянулся лицом, – А зачем?  

- Зачем? А вы, стало быть, не догадываетесь?  

Михил замолчал. Только сейчас до него начал доходить весь ужас положения.  

- Но вы же знаете, Маша, что идете против Бога! Разве вам принадлежит данная им жизнь? Разве вольны вы ею так беспечно распоряжаться? Ведь прощения вам не будет. Жизни вечной не будет, и даже в церкви вас отпевать не станут. Ведь это позор и преступление!  

- Да!  

Машенька вскинулась, будто защищаясь от ударов, глаза ее горели тем самым огнем, что спрятала она вчера у калитки. Губы тряслись и голос срывался на плач, но говорила она уверенно, ясно, во всем отдавая себе отчет.  

- Да как же быть мне, Миша! Коли я люблю вас! Разве мила мне будет жизнь с другим? Глядя, еще и на вас с вашей этой... датчанкой! Можете ли вы вообразить — что такое для девицы терпеть ласки чужого ей человека, чувствовать его прикосновения, слышать голос его каждый день!? Разве не есть это ад на земле? Разве будет разница в смене одного ада на другой? Да, Господь не простит меня. Но жизнь мне не мила, Мишенька!  

Как зачарованный глядел Михаил в эти полные стыда и досады, и страсти огненной, прекрасные в горе своем, глаза, читая в них великую решимость. Готова она была и умереть за него, лишить себя радостей жизни, пойти за ним в острог, на войну, да куда Богу угодно! Готова была сидеть у его постели сутками напролет, кабы он занемог, готова была только что дважды лишить себя жизни от несчастной любви своей — на этом свете и на том...  

А что Маргет?  

Стала бы она так убивать себя?  

Нет. Знала она счет деньгам, а не душевным страданиям. Лишить себя чего-либо ради блага мужа своего нет пожелала бы. Рассталась с ним при первой же возможности случись ему быть тяжелым больным, или если обезножеть, или ослабнуть. Да что там говорить...  

Муж был ей приобретением. Тем же что вест-индский табак с заморских плантаций.  

- Я чурбан... Истинно вам говорю, Машенька... Без чувства и разума, настоящий чурбан.  

Маша перестала дрожать и откашливаться, вода ручьем стекала с нее, но ночь была теплая, как и вода в пруду, потому она себя чувствовала словно там, у калитки, будто идет прерванный разговор. Она слушала внимательно, склоняя голову, не прислушиваясь к интонациям, доверяя каждому слову.  

- Я был уверен, что вы замужем. Не спрашивал никогда даже у маменьки. Шесть лет...  

Ведь было ясно... Но мог бы и написать вам. Однако не сделал этого. Забыл вас. Все забыл. Гуляния наши и...озеро... долго помнил...но потом и его забыл. Там много было книг, я выучил язык. Заполнял ум знаниями, а сердцем свои черствел. Стал...лютеранином. Да. Холодным. Исповедь свою превратил в формальность. О душе не пёкся. Полюбил деньги. Петер вообще в Бога не верует. Кроны свои только знает. Им молится. Каждый вечер с листом и пером творит свою молитву – считает доход и расход. Нет души в нем. И во мне не стало. Тут... Маргет... Вот мы и решили...  

- И что же теперь?  

- Я, Маша... Я не уверен... то есть. Я хочу сказать. Что не хочу на ней жениться.  

Я вас...люблю, Маша. Давно. С детства. Только я огрубел сердцем, одеревенел.  

Но очнулся сейчас. Вижу ясно, душою своей вижу. Мне никто кроме вас не нужен.  

Здесь произошло меж ними бурное объяснение, от которого веяло в равной мере, как искренним, сильным и светлым чувством, так и, в известной степени, добротным французским романом. Михаил нашел оброненный им в беге сюртук, что был у него на плечах, сел под дерево, а Машенька, укутавшись в Мишины одежды, возлежала на теплой траве, склонив ему голову на колени и говорила:  

- Мне нельзя домой сейчас. Надобно обсохнуть и … уходить не хочется совсем.  

- Вот, что, Машенька... – голос Мишин дрогнул, – Уедем завтра же отсюда.  

- А как же Маргет?  

- А никак... приедет и... уедет обратно. Я матушку подговорю сказать,что я передумал.  

- Да нечто можно так над родительницей измываться? В какое неловкое положение вы ее ставите?  

- Поздно об этом думать. Я ее уже в такое положение поставил своей женитьбой. Не по нраву ей датчанка. Рада она будет, коли мы о своей помолвке объявим. На седьмом небе будет матушка, уж поверьте мне! Уедет датчанка, а мы вернемся. Родные нас письмом известят.  

- Нечто все они там, датчане, такие? – спросила с любопытством Маша.  

- Да как же!.. Во всяком народе разные люди есть. Но вот в чем странность. Спроси меня — что такое русский характер и я скажу: пьян, ленив и задирист. Но за друга и Отечество жизни не пожалеет, щедростью своей в пример всем будет и широтой души. А датчанин... скуп, спесив и склочен. Но дело знает свое. Учиться есть чему.  

Вот и получается, что все люди разные. Но одни русские, а те — датчане... а те- китайцы или сиамцы какие...  

- Французы говорят – скоро будет простой мужик править государством.  

- Это зачем же?  

- Равноправие чтобы...  

- К чему такое? Безграмотные чтобы вместо царя правили?  

- Так ведь грамоте выучить можно.  

- А честь!? Разве чести можно выучить? Она в крови должна быть. От деда к отцу. От отца к сыну. Без чести что за правитель — растащат только все! Странные они, французы. Может, они и правы. По своему, по-французски. Да только у нас без веры и чести ничего не может быть. Один пшик. Да гордыня безмерная. Страдания да горе людское.  

- Наверное... – согласилась Маша. – Тогда пусть будут пилюли для вечной молодости. Теперь я на них согласна...  

На восьмой день после отъезда помолвленных в Москву, к родственникам, в имение Веретенниковых приехала Маргет.  

Родители Машеньки с тревогой смотрели как поскрипывая на ямах проследовала мимо их ворот коляска с поднятым от жаркого солнца верхом, и остановилась подле соседской усадьбы.  

Стояла удивительная тишь. Даже птицы куда-то подевались с деревьев, будто нашлись у них внезапно важные дела или страх обуял воробьев и галок, так, что попрятались те высоко в кроны и перестали щебетать.  

Спустя пять долгих минут со двора Анны Игнатьевны раздались истошные, душераздирающие крики. Они продолжались, с редкими перерывами до третьего часу ночи, однако, едва Машины отец и мать заснули, наконец, чутким сном, как на рассвете крики продолжились и были они уже не такими безумными и полными гневного трагизма.  

Появились в них речитативы и причитания, свидетельствующие о некоем смирении, о вопрошении жалости к себе. Однако и они длились почти до вечера, после чего стихли совсем и больше не повторялись.  

- Ванечка... – прошептала тогда мужу Наталья Львовна. – Шел бы ты, голубчик, посмотрел: нет ли там какого смертоубийства?  

Иван Фомич собрался с духом и зашагал, с тяжелым сердцем, к соседской усадьбе.  

Прислуга открыла ему и сообщила тут же, что Анна Игнатьевна не выходит уже долго, никого к себе не зовет и что все это им очень странно. Тогда Иван Фомич решился войти без доклада. Поднявшись по ступенькам, он постучал сначала, а затем, не дождавшись ответа, отворил тихо дверь и зашел в дом.  

В комнатах стояла тишина, не слышно никаких движений или разговора.  

Пройдя по коридорам, он обнаружил залу, заглянул в нее и тут остолбенел.  

На маленьком китайском диванчике, сидела Анна Игнатьевна, а перед ней, упав на колени, уткнув голову ей в руки, вздрагивала всем телом безучастная Маргет. Мишина матушка гладила ей кудри и приговаривала еле слышно:  

- Успокойся, голубушка... Такой уж он у нас удалец... То ему жениться, а то вдруг расхотел, видишь ты. Бобылем, говорит, помру. Так, мол, ей и передай. Поезжай-ка ты обратно в свой Копенгаген, матушка. Найдешь там себе мужчину знатного. Я видала как их, датчан этих рисуют: в шляпе, с трубкой во рту и кривоногую собаку ведет еще на ремне. Маленькую такую, толстую, вылитый поросенок. Поезжай, матушка. Я тебе пирогов в дорожку велю испечь и водки дать на успокоение души. Уж такая твоя планида. Бог что ни делает, а все к лучшему. Вот и поезжай, радость моя, с Богом...  

Другим днем случилась в Петербург почтовая карета, на которую пристроили и Маргет.  

Анна Игнатьевна перекрестила ее, облобызав. Не понимавшая ни слова по-русски, датская невеста успокоилась уже и только плечи ее вздрагивали иногда от случайного всхлипа.  

Машенькин батюшка отправил на почте письмо дочери и ее жениху с извещением, что Маргет приезжала, кричала сильно двое суток кряду, а ныне в добром здравии, откушав  

пирогов и приняв рюмку на посошок, отправляется обратно в Данию.  

Задул с севера холодный ветер.  

Иван Фомич стоял, набросив сюртук на плечи и глядел на дорогу.  

Волнами снова растекалась жесткая к осени бурая трава, серым цветом одевалось небо, сменяя солнечный день на ненастье. Но на душе было тепло, торжественно. Машенька с Михаилом скоро получат письмо и приедут домой. Будет венчание и свадьба.  

Счастье настанет от продолжения жизни, от суеты радостной и приятной.  

Дождь уже начал накрапывать.  

Карета колыхаясь, уходила все дальше и дальше, за поля и за сосны. В ней ехали мешки с письмами, несколько посылок в коробах, кивал головой в такт всем ямам и кочкам кучер,  

и качалась вместе с ним, будто на волнах, несчастная датчанка Маргет, ругавшая на чем свет стоит – русские дороги, русские порядки и русских дураков... 

Эта сказка была сделана в виде диафильма-приложения для айфона-айпада. То есть еще имеются картинки к ней. Заказчику требовалась сказка о счете, дети растут, нужны новые сказки « о главном")), так что одним "Козленком» не обойдешься. Вот по этой ссылке 

http://youtu.be/3BA63sGPW0c  

вы можете послушать сказку. На видеоряд не обращайте внимания, на Ютубе нельзя разместить чистое аудио, поэтому пришлось забивать видеоряд случайным фото.  

Если фонограмма останавливается – надо перезагрузить по этой же ссылке. 

ЛЯГУШОНОК ТИМ УЧИТСЯ СЧИТАТЬ 

Аудиосказка 

Читает Елена Станчиц 

Лягушонок Тим сидел на берегу маленького озерца, а точнее сказать – большой лужи, 

в которой отражались яркие веселые звездочки: покачивались, подмигивая. 

Лягушонку было очень, очень одиноко и невесело оттого, что он был один. 

- Ах, почему я один? – спросил сам у себя Тим. 

Тут налетел ветерок, зашевелились, заговорили листья старой березы, и она шепнула ему 

негромко: 

- Ты не один. А «один» – это такая цифра, с которой начинается счет. 

- Два! – кто-то выкрикнул из лужи. 

- Ква? – переспросил Тим. 

- Да не «ква», а «два»! Это следующая цифра счета. Она означает, что нас теперь двое! 

Это говорил маленький черпашонок, с ластами, надетыми на лапки, с маской и трубкой для подводного плавания. 

- Я тут нырял! Под водой. Видел пиявку. 

- Три! – вынырнула пиявка и снова погрузилась в лужу. 

- Четыре! – засмеялась Сова. 

Вот как, оказывается, и она умеет считать. 

- Пять! – профырчал Ёжик и затопал по траве. 

- Шесть…- прошипел маленький ужик. – Привет, Тим! 

- Семь! – сказала большая рыба в реке. 

- Восемь! – пропел в море осьминог и помахал Тиму всеми своими ногами, которые растут у него прямо на голове. 

- Девять! – прошумел в вышине самолет. 

- Десять! Нас ровно десять! – это звенели голоса звездочек в созвездии Снежного Медведя, что качается у нас прямо над головой. 

- Как много! – изумился лягушонок. Но я вижу еще звезды, и еще, и еще! Как же я их все посчитаю, если умею счесть только до десяти? 

- Не печалься, маленький лягушонок, – пропели звезды. – Это хорошо, что ты выучился считать уже до десяти. Скоро ты подрастешь, выучишь все числа, какие есть, и всех нас сосчитаешь. Всех до одной. 

Лягушонок Тим улыбнулся, кивнул звездочкам и помахал им лапкой. 

- Я обязательно вас сосчитаю! 

Он пошел домой, оттого, что уже стемнело и мама с папой волновались: почему не приходит Тим? 

А он шел и думал, что совсем не одинок. 

Если столько звезд вокруг, столько новых друзей! 

Но самое главное, это то, что один – это только первая цифра счета. 

А еще есть мама, это два. Папа – это три. Соседка – черепаха, четыре. Маленький черепашонок, с которым они завтра вместе пойдут нырять в луже. Это пять. 

Ежик – это шесть. Ужик – это семь. Осьминог – восемь ног... 

А еще есть много-много друзей – звёздочек: …девять…десять! 

Эх, жаль, что дальше я не знаю… 

Но ведь все начинается с малого, даже огромная река начинается с маленького ручейка. 

- Я вырасту, – думал лягушонок, – и, конечно, сосчитаю все звёзды. И не только их. Я тут все хорошенько пересчитаю. 

- Тим! – звала с порога мама. 

- Мама! – прокричал он ей в ответ, показавшись из-за пригорка. – Мама! Ты представляешь? Я умею считать! 

MEЙНЫПИЛЬГЫНО  

Эх, тундыр мой, тундыр...  

Мучает и гложет извечный проклятый вопрос...  

Не дает покоя, едрить...  

Лютый, онахо, вопрос, неудобный, мля...  

Главный квестчион всей жизни местной интеллигенции и всякого прочего, несравненно более бестолкового народонаселения благоухающей магнолиями сумасшествия, стрекочущей цикадами белой горячки, жестокой от судорог и похмелья, безумной российской Арктики, ты понял?...  

Вопрос – отец всех вопросов.  

КОГДА ЭТИ ДИОКЛЕТИАНЫ РОДА ЧУКОТСКОГО, СОБАКИ БЕШЕНЫЕ, ЗАВЕЗУТ, НАКОНЕЦ, ВОДКУ В СЕЛЬПО?!  

Когда?...  

Мыркысчгыргын!  

Скулит мой пес. Нюхач верный, следак, друган бессловесный, Нытэнкин, иди сюда – иди  

поглажу... Эттыле...  

Стонет душа беспросветная, ревет ржавой холодной волной в проливе, рвет-метелит  

заледенелым колючим ветром несвежую рубаху на истомившейся груди.  

Падает кытур-кин ылъыл – прошлогодний снег...  

Мутен глаз.  

Бьется жила неспокойная.  

Когда?...  

Когда?...  

Когда?  

Ты-майн'ы-вала-мн'а-ркын...  

Уж и мозги по снегу, а они все не везут...  

Но...  

Чу...  

Из-за пригорка показалась вереница нарт...  

Ааааа... Да ну?  

щелкнуло хрустнуло настом  

вьется пар над рогами олешек что тянут большие груженые сани  

пробудилась тундра вздохнула голубыми снегами  

и бойкие синички да черная сойка невесть откуда фрррр слетели к сугробам  

сверкнуло блестками из-за тучи и будто золотом одело снега восходящее ненадолго солнце  

и вот уж кажется что сидит на нартах в теплой расписной кухлянке поет протяжную песнь и  

улыбается нежно сама розовощекая девушка весна  

ну да...  

Это продавщица. Чувырла. Хха! Пьяная рожа, однако. Уже нахлобучила. На бой спишет. Ящики горой на нартах. Это... она... она... родимая...  

– Где тулуп? Где, разъедрить вас всех, тулуп! Торбаза! Быстрее! Шнуром! Занимай очередь!  

Вперед! Жена! Ты где, ведьма? Ты где! Беги! Вперед! Не жди меня! Беги!...  

Где собака? Собака? Ты где? Нытэнкин! Деньги где?!Деньги! Вот они. Ааааааа!!!  

Бегут, орут, несутся со всех ног. Кто знает – сколько там ее. Ведь не хватит на всех белого  

безмолвия ! По две штуки – то всего на рыло! По две!! Это уже на наметанный охотничий  

глаз видно-понятно.  

Жена! Я здесь! Я тута! Руку! Отдай рукав! Вот...Вот я с женой, не орите – мы семья.  

Она заняла, я пришел. Чё орать? Ты, давай, заткнись-ка, братка – лучше семью себе заведи.  

Не жми! Не напирай! Куда мордой-то об дверь?  

Вот оно...Вот оно – наше чукотское метро.  

– А ну расступись! – подошли-скрипнули приятно сани, сгружают на снег ящики и все  

считают – умножают и делят, и выходит... по две! Воистину – по две на рыло!  

Блатных гони!  

В очередь!  

Звякнул замок, открылись двери и ящики перекочевали вместе с продавщицей внутрь.  

Дверь захлопнулась.  

Тишина...  

Мертвая.  

Полярная.  

Тишь...  

минуты облака тянутся белым туманом над головою  

яркими зарницами трепещет-стучит кровь  

тундра капелью икает спросонок  

удивленно застыли гагары в выси небесной  

так сколько ждать  

томление сердец  

нам двери бы поддеть  

пора ей отворить защелку  

как мешкотна  

когда ж откроет  

она там уснула што ли  

открывай!  

выломаем двери и халабуду твою на щепки!  

хорош там квасить!  

этто невыносимо  

открывааааааааааааааааааай!  

Кикимора выходит, жует  

- Тихо, плять!  

А ну не орать!  

По одному заходить!  

В затылок стройся!  

Лишние – дети, приезжие, сумасшедшие, на больничном...  

Из очереди – к хреням собачьим – шагом марш, а не то мигом закрою лавку!  

Так. Давай – давай... Двигай.  

Приготовили деньги!  

Сдачи нет и не будет!  

На старт!  

Внимание!  

По две на рыло. Больше не просите. Не дам.  

Приготовились.  

С наступающей Пасхой вас, алконавты чертовы....  

Пошёл!  

Дрожь...  

Дрожь охватила население народов земли  

Стронулись снега и льды Арктики  

Скоко ж терпеть?  

Чё так медленно?  

Получил – уматывай!  

Куда по второму разу?!  

Держи! Держи его!  

Дайте ему кто-нибудь в морду, у меня руки заняты!  

Очередь...  

Подходит..  

Жена...  

Две.  

Мне.  

Две.  

Собака, где собака?  

Я с собакой!  

А что она не человек, что ли?!  

Дай хоть одну-то еще! Я кандидат в члены Союза писателей Чукотки. Вот вырезка из газеты.  

Как – нет? Мне положено!  

Да провались ты... Сама иди туда.  

Так и знал.  

Вон – в Америке, полста километров отсель – отели для собак! Писатель тамошний жирует.  

Пьёт сколько влезет. А тут бутылку собаке не дадут! И писатель – хуже собаки.  

Тьфу!  

Погань!  

Кривоногие!  

Алкаши!  

Прости, бог всех Чукчей, за такие слова на народ свой непутевый!  

Напраслину возвожу.  

Мы – народ!  

Мы еще покажем.  

Вот, сейчас выпьем и покажем. Шоу, блин.  

Все.  

Неси бережно.  

Не споткнись.  

Оттак...  

Неужели?  

Дома...  

дом мой родной свит хоум едрена печень  

как в тебе стало уютно сразу  

запахло дымком от очага  

греет жена похлебку  

дать ей сразу 250 чтоб отрубилась и не мешала радоваться жизни  

потянуло добрым духом домоседства  

ходики затикали резвее и радио перестало нести всякую мутнохрень замолкло  

чтоб не беспокоить тихое счастье  

теплую обережность стен  

таинственный скрип сухих половиц  

дома  

который полная чаша  

в котором 2 минус 0.25 итого 1.75 литра  

потому что ведьма уже приняла  

закуси дура а то будет как в прошлый раз  

слышишь  

это шуршит не лемминг под полом  

это сходит с небес торжество потребления  

ниспадает белыми хлопьями  

пушистое блаженство  

снисходит  

сиянием и огнем богов прямо в кишки  

мир  

всякой твари  

всем глистам  

и микробам  

рода человеческого  

хых!  

1.75 – 0.25 = 1.5  

Одной как не бывало...  

Ой, как жалко!...  

Хохххххх!.......  

Мысль.  

Оттакося живет себе человечешко – чисто муравей на привязи: пашет-пашет, пашет-пашет, аж память теряет. Днем и ночью на копеечку блестящую смотрит завороженно, гладит ее, пересчитывает, ей только молится...  

Тут, однако, противоположное, чувство его за шиворот – хвать! Водку привезли!  

Замирает, перестает скрипеть в ём вселенское бешеное колесо. Человечешко растет, растет могучим клопом и полнится водкой. Калдырит, архистратиг греховных желаний наш облезлый, император пустых мечт, и вот уже встал, глыбоподобный – водочным духом дышит человечешко – плешивый ангел всемирного инкубатора: разинул короткие свои ручонки-крючки в стороны и горделивым бройлером хохочет он, золотом зуба своего сверкает – свеженародившееся дитя туповатого человечества.  

Перьями трясет, водкой потеет. Весело ему жить.  

Хух!...слеза....  

1.5-0.25 = ... удручающе мало.  

Но...  

Приходит преображение.  

Образ мысли уже таков, что аж отскакивает от стенок черепа.  

Мысль парадоксальна не по-чукотски.  

Чувство живого лохматого Эйнштейна в голове.  

Движение шариков в мозгах параболически ускоряется.  

Глаза глядят удавом – из чувства высшей гадской справедливости.  

Мироустройство проступает в глаза со всех стен, с лохмотьев одежды.  

Всюду космос.  

Ты пьешь. Спокойно.  

Вселенная на стрёме.  

Конвертированная мысль второго порядка.  

«Иттельмен я или выхухоль вонючая?»  

Национальное самосознание, однако, бродит по дому, спотыкаясь о наши полумертвые тела,  

словно набравшийся с утра призрак отца Гамлета.  

Кыш!  

Иди отсюда!  

Иди, кому сказал! Иди, не пугай! Видали мы таких...  

Нытынкин, выведи его!  

Ведьма вяло бредит: – Шо це?  

– Це? Це муха це-це! Це – наше национальное самосознание.  

Бесполезная хреноёпселина. Нытэнкин оно счас выведет. До ветру.  

Мы знаем иностранные языки, пусть не думают некоторые.  

- А то – шо?...  

Какого она там черта увидала?  

Телевизор... она все время видит телевизор на всем....  

Ведьма готова. Больше не наливать. Расход 250.  

Это удачный брак.  

Телевизор мы пропили.  

Страшно. Очень страшно жить.  

Новые этруски (тем, как известно, пришел каюк) дружно играют в апокалипсис, который уже (пьяному дураку ясно) – давно начался. Мертвые вылезли из могил, и строем поползли с мерцающих ящиков в их сознание, пробный шарик долбанул в озеро Чебаркуль, а они все играют. Нарциссирующие писаки и читаки все проспали, прохлопали. 

Им кричат: – Апокалипсис! А они вопят в ответ: – Апокалипсис! Апокалипсис! Давайте играть в Апокалипсис! В Постапокалипсис! В пост-Перепостапокалипсис!  

Им некому будет рассказать, что он пришел – когда до них, наконец, допрет. Потому что их сознание и их мир – это даже чукча знает: одно и то же, и если в сознание лезут из могил мертвецы – значит уже началось.  

Когда приходит белочка к жене – не надо бояться. Белочка – не страшно.  

По сравнению с вампирами и вурдалаками, с сопливыми оборотнями голливудскими.  

Она своя, родная..  

Но вот – шахиды...  

Иногда приходят шахиды. Перепоясанные лентами, с батарейками. Безжалостные супостаты.  

С холерическим ревматизмом в глазах. Два месяца тому приходили. Я пережрал – они тут как тут.  

Ползал на коленях, порвал все штаны, умолял: – Ребяты! Тут два озера с рыбой – пойдем там бабахнем, вы не представляете – как это удобно: шахидами рыбу глушить. Я вашим завялю – вышлю мешок. Зайдете себе тихо-мирно в воду, скажете свою речевку и нажимайте там кнопки свои скоко влезет! Еще присылайте по осени потом. Шахиды нам на рыбалке – всегда надо. Но зачем дома-то? Какая польза?  

А у жены араб какой-то над постелью. Из журнала.  

– Ты скажи, Матильда: это что за араб у тебя на фото?!  

Ты с кем снюхалась? Ваххабит, едрена печень? Я ревную. Тебе моих блох мало?  

Эх... Болтаю много, как выпью...  

Краткость – вот моя любимая жена.  

Сестра таланта.  

Мачеха секса.  

Подхожу к портрету Эйнштейна.  

Наливаю. Поклон в пояс. Хых!  

Е равно МЦ квадрат!  

Воистину – квадрат.  

Оттак!...  

Нахлобучено.  

Хуххххх......  

Или вот..  

...Закусю, щас... Юкола. Погань немыслимая. Всю жизнь ее ем. Можешь себе представить?  

Жена воняет рыбой. Собака воняет женой. Всюду запах юколы. Это проклятие.  

Так вот.  

Кренкель...  

Первый полярник СССР.  

Он был беспартийным...  

Уважаю его.  

После третьего – хожу кренкелем.  

Морзирую.  

Печень в норме.  

Пульс прослушивается.  

Арктика жива!  

Родина слышит наш скрежет зубами по снегу.  

Полярники Мейныпильгыно не сдаются!  

Пришлите водки...  

Грезятся дирижабли с Большой Земли.  

Летят на выручку, сбрасывают ящики с парашютами.  

И парашюты не раскрываются!  

Ни один!  

Ну что ты будешь делать!  

Горе-то какое!...  

Морзирую:  

Все бутылки побились!  

Будь проклята ваша забота о людях Севера!  

Все. Ведьма упала на пол. Квасильда моя...  

Она могла бы много полезного сделать для наших полярников.  

Но боюсь, что они будут презирать ее после первой же брачной полярной ночи.  

Белочка проскакала тихо из комнаты в коридор.  

Интересно, это ее или моя?  

Эх! Север! Белки... скачут..  

Я тебе его дарю.  

Приходи, забирай, сколько утащишь.  

Чем больше Северу утащат – тем ближе к Садовому кольцу.  

Хотя, если тащить с другой стороны – то результат будет намного быстрее.  

Конечно, нас и там споят, но, ведь, под хорошую закуску!  

А у нас...  

Брат брата вчерась чуть не убил за полпачки печенья «Юбилейное».  

Жизнь бьет...  

Тундра свербит в сердце потомственного оленевода.  

Жажда творчества выскакивает пробкой в потолок.  

Завтра же выложу окурками «Девочку с абрикосами» или «Возвращение блудного сына».  

Как у него кончились бабки. И он пришел. Обрыдайся, кто не засох еще!  

Либретто к опере напишу, под псевдонимом Джузеппе Керосини. «Любовь к трем стаканам».  

Опера. О том как молодой чукотский принц Калдырино никак не мог выбрать – какой из  

трех стаканов водки он любит больше всего. Он любил их все три. Один за одним. Пылкое 

сердце. Я бы тоже не выбрал. Застрелиться легче.  

Дом-музей-туалет имени меня построят в родном селе.  

Породнюсь с семьей Рытхэу.  

Новую жизнь начну.  

Эх...  

Спаси Эйнштейн! Как штормит!  

Дом раскачивает и крутит как щепку в унитазе.  

Собака обезумела. Скоро я буду втыкать нож в ее будку.  

Это традиция.  

Следующий стакан – за чукотский флот.  

А я уже как паук на сносях.  

Никто меня не понимает. Одна собака знает, что я за экологию.  

Морзя врывается в дом вместе со своей азбукой, чисто Буратино какой.  

– Товариш Папанин? Я вас не слышу! Заткните собаку! Товариш!  

Папнин! Алё! Что? Помер… Кренкель…Я – за него теперь…  

Вот так новость…  

Я скорблю на хрен! Товарищ Папанин!  

Я очень исключительно на хрен скорблю! Так ему и передайте.  

Все. Я щас укокошу кого-нибудь бесполезного!  

Кренкель помер! Такой человечище крякнул…  

А твари бессмысленные – по земле ходят.  

И молчат еще подозрительно.  

Родина, падла, зовет!  

И я пью.  

Я за Кренкеля теперь.  

За всю Чукотку.  

Две консервированные сосиски на хлеб чукотско-андреевским флагом.  

Флот – не Му-Му.  

Не втопишь.  

Хой!  

Там за туманами….  

Навзрыд выходит стакан…  

Критическое количество остается в баке.  

Дотянуть бы до полосы...  

Но нет.  

Все срывается в штопор.  

Крякнувший в небытие Кренкель зовет меня на двор.  

Ну да, еще ж собака…  

И я иду на двор, иду к будке…  

Нытэнкин воет. Кренкель зовет. Папанин морзирует. Эйнштейн говорит:  

– Встань и иди. Иди уже. Задолбал.  

И я иду. Я к соседу иду: он уже готовый, но еще держится.  

Я ухожу. Ухожу в коллективное бессознательное.  

Прадед пил. Дед пил. Отец пил. Я пью.  

Казалось бы – это не кончится никогда.  

Но я нашел в себе силы с этим покончить.  

Я не стал заводить детей. И я буду последний пьяница в роду.  

Черная дыра сосет мою печень.  

Белый кит утюжит шершавым пузом мой мозг.  

Шаг в неизвестность – это лучшее, что можно предложить  

настоящему иттельмену.  

Хой!  

* * * * * *  

Пастух Вселенной,  

теоретик и практик относительности,  

кандидат в члены СП Чукотки  

Иннокентий Ефимович Никольцев  

04 93 567 894  

Выдан 25 октября 2002 г.  

Сельским советом с. Мейныпильгыно  

© Евгений Алексеев, Jead 2008-2012  

В день Военно-Морского флота мы с мамой пошли гулять на набережную, где стояли военные корабли с гирляндами разноцветных флажков. Я засмотрелся на флажки и споткнулся: растянулся на асфальте, расквасил коленку — и завыл. Мама меня успокаивала, дула на ранку, а я, хоть и в бескозырке был, но все громче выл, прямо как волк: «ву-у-уу!», тогда дяденька в форме морского офицера подошел и строго сказал мне:  

- Моряки не воют.  

Ну правильно...  

Что они — собаки голодные, что ли?  

Они если и воют — я думаю: только в ветреную погоду, когда не слышно.  

Еще когда море сильно штормит и корабль сейчас вот-вот потонет — отчего бы тогда тихонько и не повыть?  

Простой моряк еще может потерпеть, а что делать морскому волку?  

Ему сильно хочется.  

Если моряк расквасит колено или нос у него заложит — он молчит как рыба.  

Спросит адмирал: что это у вас, товарищ матрос, нос заложен? Где носовой платок?  

Не стыдно шмыгать стоять, в строю? Моряк молчит. Вразвалочку. Моряк все стерпит. Адмирал им – отец родной, у него есть всегда лишний носовой платок, если что.  

Моряки соленые все. По самые уши. Вяленые разными ветрами.  

Выть-то им и некогда, в общем.  

Рыба на солнышке когда сушится — есть у нее время выть? У нее дело есть — она сушится.  

Так и моряки — всегда при деле.  

Флотские люди видны издалека – они качаются ходят. Им на ровном месте очень тяжело жить. Они привыкли что под ногам все ходуном ходит, поэтому на берегу долго не могут – сразу в таверну. Там им легче.  

Корабельный кок в обычном ресторане работать не сможет. Всю посуду с непривычки перебьет. Сможет только если в очень кривом ресторане. Где-нибудь после землетрясения.  

В цирке, эквилибристом — тоже сможет запросто.  

Моряки строем кричат «Ура!» по праздникам или просто так, перед сном им дают поорать всласть – сам слышал, своими несолеными ушами. А на третье у них компот. Вот это жизнь!  

Дома компота не допросишься, некогда всем: слишком долго, видите ли, он варится, и «ура» поорать от души никогда не дадут.  

Я буду моряком, я решил.  

Буду есть макароны по-флотски. А потом компота напился — и ори «ура!» сколько влезет.  

Буду ходить по берегу, кривой и соленый, зато на корабле — как у себя дома. И не выть!  

Пока не стану настоящим морским волком. Тогда можно, немножко. По ночам. Во время шторма. Или когда по маме затоскую.