РУССКАЯ СОНАТА
Машенька Белицкая росла девочкой, отягощенной французским романом: пылкая, живая, романтичная, однако, избалована, с характером нервического склада, шутка ли — единственный ребенок в семье. Родные боготворили дитя, отдавая любимому чаду все, что имели сами, воспитывали, не без труда, в послушании и смирении, но к пятнадцати годам характер ее стал, как говорила маменька, «изламываться». Маша все чаще изводила прислугу буйными капризами, отказами выполнять ей назначенное родителями, грубила теткам и дядькам, бывшим в имении, и подолгу читала в уединении — укрывшись от невыносимо добрых и без меры заботливых глаз, в тенистой беседке, на краю тихого сада.
Пришел теплый, с первыми грозами, май. Вышла в лист и закипела сирень, бурно взросла в саду зелень, радовались лету вернувшиеся к родным лесам и полям журавли и жаворонки, однако, веселья у Машеньки от той великой природной благости что-то не прибывало. Напротив, лето казалось ей тяжкой, жестокой необходимостью, кою следовало бы пережить безропотно, словно спячку или внезапную болезнь.
Не забавляли ее ни прогулки в лес, ни гости с подарками, наезжавшие из Петербурга, ни скромные домашние праздники. Лишь французские романы, кои она поглощала один за одним, доставляли ей ту мизерную, вынужденно потребную радость: ровно настолько, чтобы не умереть от скуки.
Бывшее имение Белицких, когда-то богатое и славное своими балами и угощениями, совсем истлело местами. За ненадобностью еще бабка разобрала и продала на дрова большой деревянный дом, служивший домочадцам дворцом для устройства приемов и павильон в густом саду, где бывало шумно и весело. Имение расположено было очень далеко от столицы, на берегу реки Оредеж, маленькой и мелкой, но с живописными берегами, буйным утесом и трогающими сердца заезжих художников мостками над рекой.
Вела к их обители дорога среди трав и лугов, средь одиноких склоненных сосен, зарослей лопуха и дикой малины. Природа одарила изяществом дивный этот край: летом было здесь удивительно красиво, даже небо само будто мастеровитый итальянский учитель живописи — во всякий солнечный день выписывало на холсте-закате волнующие душу огненно-алые, багровые с золотом, светлые с бирюзой и темно-малиновые с проседью бесценные картины жизни.
Однажды утром, когда Машенька, едва проснувшись и приведя себя в порядок, читала, как обычно, в саду — послышался ей отдаленный шум на петляющей в полях и соснах, разбитой ухабами дороге.
Кто-то ехал к ним...
Вилась пыль. Серое облако продолжало свой бег вслед за первой подводой, накрывая собой остальные – лишь качающиеся тени проглядывали в летучем пыльном мареве, приближаясь.
Разглядев вереницу темных повозок, запряженных парами лошадей, подивилась она их множеству. Крытые плотной парусиной телеги, переваливались с боку на бок, словно гусыни. На передней бойкий кучер, по всему — бывший ямщик, выводил руладами долгую ямщицкую песнь, знать — не здешние были возницы, а наемные, из города. Только они пели такие душевные, протяжные и нескончаемые божьи жалобы.
Всколыхнув кусты бархатной ракиты и дикой смородины, стоя у низкого заборчика, покинув уютную свою беседку, Машенька разглядывала прибывших, постепенно понимая — едут, все же, не к ним, а на соседнее пустующее имение. Поселенцы едут, новые хозяева.
Когда повозки пришли все — так и оказалось: квартирьеры из прислуги стали открывать ворота соседской усадьбы, сбивать доски с окон, вскрывать проржавевшие запоры и замки.
Маша, не спросясь, к чему уже все в доме были ею приучены, подбежала к повозкам узнать — кто приехал.
- Господа Веретенниковы велели сей переезд произвести, – отвечал ей усатый распорядитель, с могучими, под погоны скроенными плечами, с мощными длинными руками, продетыми в рукава старого кителя, по всему — из отставных младших офицеров.
- А вот и молодой барин! Извольте знакомиться!
Машенька оглянулась и увидела рыжеволосого юношу, вероятно, одного с нею возраста, в белой рубашке, жилетке с карманами и в светлых холщовых брюках, заправленных в жокейские сапоги. Ничуть не смущаясь, он подошел к ней и протянул руку:
- Михаил!
Маша сконфузилась, было, но тут же взяла себя в приличие.
- Меня зовут Маша! Мы живем тут, рядом.
Она показала рукой на их имение.
- Будем соседствовать...
Михаил рассмеялся Машиному слову и проговорил весело:
- Я очень, очень рад! Папенька дал мне работы — послал с обозом вперед, выходит,
буду занят сегодня, а завтра могу ли я вас навестить?
- Да. Конечно. Приходите. Хотя бы с утра. Я буду ждать.
Маша улыбнулась, поклонилась учитво, обернулась и пошла домой.
Весь день и вечер прошел в престранном волнении. Никому не доверяя, она сама прибралась в своей комнате, переставила вазу в гостной, убрала со стены раздражительного свойства аллегорию в римском стиле и не ужиная, а только испив чаю с печеньем, села в кресло, ждать завтрашнего утра.
- Машенька, ты не ложишься? – спросила ее родительница, Наталья Львовна.
- Я буду читать, – отвечала Маша, беря в руки роман.
- Днем читать, ночью читать... – взыхала маменька, – От чтения болят глаза и возникают меланхолии. Не лучше ли дать роздыху себе? Ведь есть и другое времяпровождение?
- Ах, маменька! Завтра все будет по-иному, я уверена! – проговорила в надежде Маша, а сама подумала: – Только бы он пришел...
Наутро явился Михаил и сразу был принят радостно в их доме. Независимый, но учтивый, чуть старше, как оказалось, по возрасту — он легко брался за сложные суждения,
в делах показывал сноровку взрослого мужчины, отчего батюшка доверял ему многое, умел над всем посмеяться, не надсмехаясь и беспрерывно шутил, повергая Машеньку в заливистый, колокольчиком звучащий смех и необыкновенное, веселое и полное радости жизни настроение. Они подружились в тот же день.
Маменька и отец доверились молодому соседу, чьи родители вскоре прибыли и сразу заглянули к ним на огонек.
- Детям нашим хорошо вместе, – радовались в семьях, а уж капризы Машенькины — будто и след их простыл, куда делись. С утра до позднего вечера молодые люди непрестанно гуляли, ездили на бричке в лес и в соседний хутор, ловили рыбу с кучером Опанасом, забавным малороссом, коего в озерах всякая рыба знала в лицо — настолько заядлым и удачливым рыбаком он слыл, принося в имение свежих карасей, уклеек, здоровенных карпов и лещей. Михаил выучил Машеньку играть в лаун-теннис и велел устроить площадку для игры. Теперь они подолгу бегали по ней, стараясь попасть по мячику, спорили и даже ссорились иногда, не желая уступать, однако тут же мирились, ибо даже часа друг без друга им тяжело было вынести.
Лето понеслось вскач. Дни с Мишей летели будто гнедые папенькины лошади, купленные для участия в скачках. Конюх по его просьбе часто задавал им бег на круговой площадке у поля. Бывало же, Мише назначалось помочь дома, исполняя поручения отца и тогда время проливалось тягучей липкой рекой, заставляя Машу замирать с книгой в саду, засыпать в кресле с романом в руках. Ее единственный друг ненароком привязал к себе так, что девушке иногда казалось будто светлые крепкие нити происходят от него, охватывают и дают ей благодать, ощутимую, зримую, как , бывает, при входе в храм радуется душа и трепещет в надеждах сердце.
Вспомнилось как на днях Миша подшутил над кучером, прикрепив ему тайком два бумажных крыла на спину. Когда они возвращались домой с прогулки, кучер сидел на дрожках, полусонный, а позади него, давясь от смеха припадали к полу коляски молодые люди. Когда же въехали они в имение, кучер сошел наземь, да так и ходил с крыльями, словно архангел Гавриил, заставляя народ у себя за спиной падать на траву от внезапного хохота.
Маша услышала как кто-то идет к калитке.
- Михаил! – Она окликнула и Миша, обойдя забор у ворот, живо перемахнул через низкую ограду у сада, заглянул в беседку. – Добрый день, Машенка! Я свободен! Работу выполнил сполна – вот меня и отпустили восовяси.
- Как хорошо! – Маша отбросила книгу на скамейку.
- Что читаете? Роман?
- Да... Про любовь. Про женитьбу в конце и счастливый исход.
- Вот уж про что не думал пока, так это про женитьбу!
- А меня маменька уже загадала отдавать замуж. Говорит, смотри — не засидись.
- Замуж? – Миша отчего-то погрустнел, будто нежданно отняли бы у нечто свое, по праву ему принадлежащее. – Да... Я как-то об этом не думал...
- А если бы подумали о своей женитьбе?
Маша выждала долгую паузу, хитро улыбнулась и внимательно глянула Мише в глаза.
- Какую вы девушку избрали тогда себе в жены? Темноволосую или светлую? Толстушку? Или наоборот, тонкую как камышинка?
Михаил опешил от таких вопросов, быстро задумался. Кажется, впервые он размышлял о том — какова будет его избранница. Улыбнулся уголком рта, словно хотел слукавить, однако, глядя на то как внимательно и без легкой тени хитрого баловства глядит на него Маша, сказал совсем серьезно:
- А вот такую. Как вы, Машенька. Точно такую.
Машенька улыбалась весьма довольной улыбкой, радуясь удачному исходу разговора, а Михаил внимательно, сызнова, будто в первый раз – разглядел девушку. Маша изменилась.
Он не понимал — это произошло сейчас, или изменилось давно, оставаясь не замеченным, но выглядела она совсем не той девочкой, что встретила его у подвод три месяца назад. За лето она подросла, темные глаза ее с отблесками зеленой травы и синего небосвода в белых разводах облаков глядели испытующе, по-взрослому. И носик ее, и губы стали другими — детство уходило из них, уступая место чему-то чувственному, зовущему и показалось, будто теперь не он ее старше, а совсем наоборот: доброе, материнское, подталкивающее было в ее взгляде.
- Да, Маша! – с силой выговорил Михаил, будто возвращая себе оброненное мужское самоощущение, дух взрослости, впавший невзначай в мальчишеское. – Только такую и желал бы себе в жены!
В этот вечер Машенька заперлась у себя в девичьей и, сама не зная отчего – проплакала всю ночь. Было ей светло на душе, и слезы лились теплые, легкие, только глубоко внутри, на самом дне души лежал камень. Огромный, серый, тяжелый – знак нехорошего предчувствия.
Как-то в конце лета Миша и Машенька уехали с родными за луга, в сосновый бор — на пикник. Белки скакали в бору, пели птицы, пахло хвоей и белыми грибами, сладковатый
тонкий аромат вился над теплой землей, напитанной вчерашним августовским ливнем.
Они быстро испросили уединения, ушли на край леса и там на полянке, где лучи солнца пробивались сквозь листья широкими светлыми полосами, нашли два больших пня, будто для них тут поставленных.
- Какие замечательные пни! – отметил Миша, – Им лет по сто будет.
- Будет ли нам когда нибудь столько? – задумчиво спросила Маша.
- Не стоит беспокоиться! – уверил ее Михаил, – Медицина вскоре всех нас сделает бессмертными. Это недолго ждать. Уже испытываются пилюли для омоложения, я читал.
- Странно это... – проговорила Маша.
- Что странно?
- Быть всегда молодым.
- Что же тут странного? Живи себе да живи.
- А если наскучит? Как тогда быть?
Маша внимательно поглядела на Михаила и он снова увидел ее такой серьезной, взрослой.
- Как же человеку прекратить жизнь, коли она наскучила? Уже ль самоубиться? Да ведь Бог накажет за такое!
Михаил задумался тоже.
- Ну...не знаю. Тогда надо идти на войну и воевать пока не убьют. Погибнуть за царя и отечество.
- Это тоже похоже на самоубийство.
Маша присела на толстый, взявшийся мхом с одного бока пень, поправила волосы, будто готовясь к чему-то, а затем вдруг быстро спросила:
- Михаил... А вы не уедете отсюда когда-нибудь?
Миша замер.
Он хотел сесть рядом, но тут же выпрямился и глянул в край полей, где травы переходили своими тонкими, невидимыми отсюда стеблями в ровный край неба, облепленного грядами легких облачков.
- Нну... Это...Это решает отец. Я... Я могу быть отправлен на учебу. Понимаете, Маша?
- Да.
Маша произнесла это короткое слово, уже почувствовав, будто приговор судьбы — что-то тяжелое, грустное ждет ее впереди. Нет случайностей ни в этих пнях, ни в разговоре о пустой и скучной жизни, которую надо бывает прекратить, ни в замешательстве Михаила. Так и будет. Он уедет и жизнь ее кончится навсегда. Представить себе какого-то грядущего мужа, приступающего с противными ей объятьями, домогающегося ласки, она не могла без отвращения и чувства скорой погибели от таких мук.
- Идемте гулять. – Маша встала и направилась к лугу. – Там есть озерцо. Пойдем туда.
Они вышли вскоре к небольшому озеру, почти луже, но в меру глубокой, со стеной камышей и высокой сухой травы, окружавшей его со всех сторон.
Шорох этой травы наводил двоякое чувство. Эта высокая и не спадающая нигде светлая волна говорила о скрытности озера и скрытности от чужих глаз для тех, кто сейчас стоял на его берегу. Однако, колыхание ее, все же, настораживало — будто кто-то посторонний шел по дороге, свернул к озеру и шевельнул уже высокими травами, вот-вот и покажется здесь.
Маша оглянулась несмело, но затем решительность вернулась к ней, ибо не было никого еще кроме них двоих, и страхи ее были никчемными, только мешали осуществить задуманное...
Идите на ту сторону и отвернитесь! – сказала она Мише властно и тот повиновался.
Михаил стоял лицом к траве, замерев от предчувствия необыкновенного чего-то, от непреклонной решимости, исходящей оттуда, из-за его спины.
Он услыхал быстрые шуршания платья и всплеск...
- Ну, а теперь вы, Миша! Ну же!
Он оглянулся, увидал одежду на песке и... в воде, распустив волосы, не пряча глаз... Русалка стояла на дне, вода доходила ей до шеи, она плавно водила руками, создавая мелкие волны. Озеро, совершенно прозрачное, открывало взору картину ослепительного свойства. Михаил даже зажмурился на мгновение — так ударило ему в глаза яркой красотой и свежестью, но ни стеснения, ни чувства участия в странной и неуместной пошлости — ничего этакого с ним не случилось. На Машеньке совсем не было никакой одежды, а принималось это им так естественно, как видится нагота на картине великого мастера: только красота одна и была, и вовсе никакого срама, никакого отторжения.
На мгновение он засмущался, но тут же поборол неловкость, стянул с себя все и быстро нырнул в глубину.
Михаил плыл под водой, широко открыв глаза и видел сон.
Этот сон состоял в том, что он плыл под водой навстречу нагой Маше.
- Нет! Нет! – крикнула ему Маша, когда он вынырнул. – Я не умею плавать. Мне боязно будет, когда вы станете приближаться. Будьте там, на том краю, а я здесь.
Волнующее чувство охватило их обоих.
Они брызгались, пускали руками волны друг другу и очень хотелось им приблизиться.
Так, чтобы встать рядом, напротив, даже пусть соприкасаясь, и увидеть, и дать увидеть себя.
Михаил чуял в себе словно бы невесть куда влекущий его, настырный магнит, что не разбирает слов и визга, и плеска воды, не слышит Машиных предостережений и просьб не подплывать близко. Его тянуло в ту сторону. Не в силах совладать, он все время подплывал ближе, и Маша тогда отгоняла его в шутку, сама словно и не была против его близкого присутствия, он как зверь – чуял это. Но слова ее, слова...они останавливали, звучали с обидой, когда он, теряя разум, уже не слышал их. Игра эта раз за разом продолжалась и приносила им одновременно страстную радость и мучение, сладостное и досадное, настолько она была необыкновенной.
Внезапно обоих прошил будто градом из тучи... страх.
Оба они хорошо поняли этот последний сигнал уходящего из них разума, что решил им перед самым уходом послать на память прощальный звон колокольчика, так...на всякий случай...
Мало ли чего...
Маша вздрогнула, и словно прозревшая от укуса яблока Ева, с ужасом оглядев себя и Мишу, выкрикнула испуганно: – Все!! Нам надобно остановиться!
Они повернулись друг к другу как по команде, вышли из озера, быстро оделись и молча пошли обратно к своим родным, по пути пытаясь обсохнуть как можно быстрее, чтобы их купание не было замечено.
Остаток этого дня прошел в пелене тумана.
Маша даже выпила вина тайком от родителей, чтобы туман прошел. Но он стал только гуще, липче и неприятнее. В бричке она ехала с матерью и отцом. Мише лишь махнула на прощание, меланхолично глядя куда-то мимо него за горизонт, где уже садилось солнце и расползались, размазываясь по темнеющему небу, золотистые овечки-облака...
Дома, в девичьей, перед самой полночью, когда в доме все уже спали, охватил ее великий ужас и стыд.
- Да как же могла она, начитавшись французских романов, сотворить сегодня на озере такой безумный поступок? Ведь это подражательство ее, должно быть, сыграло с ней злую шутку, и теперь Михаил решит, будто она распущена, не надежна. Возьмет ли кто замуж подобную девицу, с этакими вольными нравами? Не дай, Бог, кто-то узнает... Нет, нет... Михаил не такой. Он, кажется, хотя и был ошарашен, а все же проникся ею, воспринял огненную эту игру именно как зов и предложение большего, чем их нежная дружба. Кончено, не девице предлагать сие... Это противу обычая. Но... Если бы не разговор на пнях.
Именно он содеял этакое продолжение, означил Михаилу искренность ее чувств и боль за то, что может он вдруг исчезнуть из Машенькиной жизни насовсем. Однако... При всех прочих размышлениях это — истинный грех. Так не должна была поступать девица. Господи!...
Машенька кинулась к иконам, встав на колени перед горящей лампадкой, молилась в страхе и раскаянии.
- Что скажу я духовнику? Как утаю от Бога свой грех? Да разве сие возможно? Молчать... Приходится молчать. Пока не разрешится эта история с нею и Мишей, пока не настанет время. Простите меня...все...
Пять дней Михаил не заходил к ней и Маша окончательно убедилась в том, какую черную роль сыграл в их отношениях бесстыдный ее поступок. Должно быть, пришли Михаилу в сердце и душу мысли о дурном ее характере и невозможности иметь столь взбалмошную, распущенную до крайности жену и друга.
Утром шестого дня раздались шаги на дворе. Маша спала после долгой бессонной ночи и не слыхала их, но во сне ей грезилось, что стоит у калитки Михаил и просит впустить его.
- Впустите! Впустите же, болваны вы этакие! – кричала она во сне прислуге, но те только щурились зло и говоили ей:
- Не положено, мол. Родитель ваш запретил. Во имя спасения вашей пошатнувшейся чести.
Маша открыла глаза и услыхала голос Михаила в гостиной!
Вскочила и оделась, еле успев причесаться и ополоснуть из кувшина лицо — да тут же выбежала.
- Миша! Доброе утро!
- Доброе утро, Машенька, – отвечал Михаил как-то виновато и застенчиво. – Вот, пришел попрощаться с вами. Батюшка мой — письмо ему пришло – отправляет учиться к приятелю своему, датчанину Петеру, в Данию. Не могу огорчить я своего родителя. Хотя и не мила мне эта учеба, а волю его не могу отринуть, надобно ехать мне.
Маша слушала слова эти спокойно, словно уезжал ее друг на несколько дней всего, продолжала улыбаться и говорила:
- Надолго ли едете?
- Четыре года учебы, да два практики... – Михаил почернел лицом.
Маша чуть пошатнулась, кажется стало ей трудно дышать и присеть захотелось на диван.
- Стало быть, шесть лет?...
- Да... – выдохнул Михаил.
- Что ж... – Маша держалась, чтобы не упасть прямо здесь, в гостиной и надо стало, чтобы Михаил поскорей ушел, – Я вам желаю выучиться и быть …
- Врачом... – сказал Михаил. – Хоть мне того и не хочется.
Машенька, вышла обратно в девичью, и спустя недолгое время, вернулась оттуда, неся в руке маленькую картину.
- Вот... Возьмите, Миша...
Михаил взял в руки ее дар. Это был портрет Машенькин, сотворенный бывшим крепостным, художником-самоучкой Ефремом Спириным – Миша увидел в углу его забавную закорючку,
которой тот подписывал картины свои, не зная грамоты. На него с портрета глядела Маша, такая, как в первый день их знакомства — с живыми темно-зелеными очами, поддернутым чуть носиком и каштановыми, с рыжинкой длинными волосами, прибранными причудливо, как описано, должно быть, во французских романах.
Он взглянул Маше в глаза и боль, стоявшая в них слезной пеленой, рванула душу и ему.
- Все. – Поспешил откланяться Михаил. – Пора. Спасибо вам, Машенька. Не поминайте лихом...
Когда ехала мимо повозка, уносящая вдаль ее друга, Маша не смогла выйти, как хотела, из калитки и помахать ему надменно, холодно, словно и не случилось ничего, показать свое полное французской иронии, кристально чистое бесчувствие.
Вместо этого, она закрыла уши руками, забилась под высокий стол, в самый темный угол и беззвучно тряслась в истерике, в горестном плаче до той поры, пока не должны были исчезнуть из виду кони, телега и даже пыль от них.
Только затем она вышла в сад и, глядя вдаль, убедилась в том, что все исчезло, скрылось, прошло...
Поплыли чередою низких тяжелых облаков осенние дни.
Маша часто выходила в сад, наблюдая как меняется там картина природы, как увядает трава, багряным платьем одеваются клены и березки, как стекленеет небо и по его мокрой прозрачной поверхности улетают на юг караваны перелетных гусей и уток, журавли... и тучи мелких птах выстраиваются в рваные клинья, посылают прощальные крики... и как знать... увидишь ли их еще? Вернутся ли? Будет ли снова безмолвная, в тихих ручьях, весна в ее жизни или зимой заберет ее хандра и болезнь. А, статься, холодное, странное и не желаемое замужество закроет ей навсегда глаза, вытянет душу, заставляя сухое, без жизни, тело доживать свой век среди чужой семьи, не от Миши рожденных детей, не от любви, не от мечты взявшихся... а только из одной необходимости жить и продолжать жизнь.
Зима пришла и Рождество теплилось в душе, было ей грустно в эти дни и покойно, глядел на нее из яслей малютка-Христос и Богородица, склоняясь над ним, будто давала ей надежду на добрый исход, на чудо. Машенька молилась, исповедовалась в своих мелких грехах и причащалась Святых Тайн, ждала, а затем сознание ее снова засыпало до весны, до вздохов черемухи под окном, шуршания французских романов в беседке и пришествия новой осени.
Маменька напрасно суетилась, отец принимал посланцев от желающих посвататься, но осторожных в том, чтобы не нарваться на отказ. Намеки под пироги и чай с вареньем плыли за столом бесполезным облаком, паром от самовара...Маше никто не был нужен.
На второй год одиночества умер Мишин отец.
Анна Игнатьевна, мать Михаила, овдовев, перенесла сей удар стоически. Безутешная, она, все же, принимала уход супруга как Божье дело: смиренно, разумно и с достоинством.
Мише отписала, чтобы не приезжал, не бросал учебу, мол прислуга помогает и, слава Богу — здоровье на месте, сердце не заходится, хотя в первые месяцы было тяжко, одиноко и выть хотелось с горя по-собачьи. Бывает и теперь иногда, как мужа вспомнит — так вой и плач в душе, но честь знает, истерик в дом не несет, живет в достатке, учись сынок, не рань душу, матушка твоя, чай не при смерти, увидимся еще. Не спеши.
Так отписала.
Машина родительница, Наталья Львовна обо всем знала, и Маша знала. Ждали ответа от Михаила. Пришел ответ.
Дескать, дорогая матушка, огорчать вас не стану, учебу не брошу, а если худо будет что, то пишите, приеду враз и буду рядом с вами, душу вашу греть и беду отгонять. С любовью, сын ваш Михаил. Приписка: сходите к батюшке на кладбище, от меня поклонитесь могилке его.
Про Машу ни слова не спрашивал, ровно как и она про него. Писем ей не писал, как и она ему, но его письма матушка читала вслух Машиной родительнице и выходило по ним, что учится он там, уже по-датски говорит как по-родному и неплохо ему там жить, уж и прирабатывать стал, Петеру помогать, мол идет ему наука впрок, хотя и тоскует по родным местам и по маменьке своей. Батюшке же царствие небесное и упокой души.
Будто дверь захлопнулась перед Машей с последним Мишиным письмом.
Будто в гроб ее положили и вбили гвоздь в крышку.
Он не приедет.
Зимой Машенька объявила родителям, что к осени выйдет замуж.
Выбирать жениха ей лень — кого сочтут за такового, за того и выйдет.
И аминь...
Родители хмуро выслушали тираду, уразумели, что это есть последнее слово их дочери,
и, вздыхая, сели за письма к сватам, вели у вечерней лампады долгие и совсем с виду бессмысленные разговоры о предпочтениях различных кандидатур, коих им теперь было выбирать, а не дочери, и было то для них морокой великой и божьей тягостью...
Жизни Машиной оставалось только лето одно.
Она ожила.
Стала дожидаться весны не так, как раньше.
Много стала делать разных дел — вышивала и научилась у хромой Авдотьи расписывать красками глиняные горшки, с журавлями да с петухами, веселые и яркие узоры наводить.
Ходила в лес за первыми подснежниками, будто в сказке – приносила корзинку цветов, едва сошел ноздреватый снег на полянах и в темных ямах у края леса. Ждала лета и дождалась. Жаркое было, сухое, почти без дождя.
В середине июля, на самую макушку — случилось Маше гулять с девушками у леса — там, где озеро в камышах и высокой траве. Маша купалась вместе с деревенскими, слышала девичий визг, а сама будто не здесь была. Видела она Михаила — каким он стоял перед ней, слышала снова зов свой, и в глазах его видела снова сладостное безумие и великую радость. Уходя с озерца, она оглянулась.
Миша стоял там, как тогда — без одежды, смущенный разве только ее криками, а сам — готов был себя ей отдать. Подарить навеки, будто тряпичную куклу на Рождество, с душой и верностью. И принять от нее драгоценный ее дар. Но разум не дал этого сделать. И хорошо...
- Прощайте, Михаил... – сказала Маша воде, кустам и тягучей траве, коей жить оставалось не более, чем ей самой.
Утро другого дня вышло прохладным — шли где-то поблизости долгожданные дожди. Гремела гроза далеко. Скоро и к ним ожидался в гости холодный, иглами плотной воды бьющий по кустам ливень: ласточки и стрижи сновали низко, у земли, хотя и туч еще не было мало, больше только чисто небо.
В саду отсырело и цветы склонили свои печальные головы под гнетом росы, стало зябко.
Машенька тогда накинула шаль, ушла в беседку и там глядела на дорогу как всегда — не разглядывая, а смотрела сквозь поля и луг — вдаль, где жили другие люди, вежливые и воспитанные, не крикливые. В строгих отглаженных одеждах. Датчане, словом...
Михаил теперь стал Миккель и важен, и смотрит свысока, он врач — как ему смотреть еще.
А конюх их, потерял жену свою, Арину и запил с горя. Жена его полезла за диким медом на дерево , оступилась и упала. Расшиблась насмерть. Датчане не лазают на деревья, должно быть. Михаил, как настоящий датчанин, уж не полез бы. Конюха жаль. Его никто не гонит и терпят его, но не собирается он бросить пьянство, кажется. Детишек двое у них...
Беда...
В самой тонкой, синей дали — у края дальнего леса показалось серое пятнышко.
Была ли эта телега или бричка, или просто видение в глазах — но Машеньку привлекла эта точка на краю ее маленького мира. Словно ворона, что летит издали, она приближалась и росли у ней другие черты, и пыль стала видна – прилипшим тонким облаком...
Спустя время, оказалась в этой пыли телега и лошадка, ее везущая, дошел и слабый шум колес. Впереди торчала черная высокая шапка кучера, он правил, а за ним, словно разноцветный горох, виднелись яркие рубашки ребятишек. Солнце пустило лучик сквозь наплывшие тучи и высветило повозку. Ярче запестрели рубахи, лошадка прихрамывала чуть на переднюю ногу, а сбоку телеги шел широким шагом высокий человек.
Горизонт уж отпустил их от себя, фигура идущего больше не сливалась ни с чем, а походка притягивала взгляд: кто же это идет?
Солнце полоснуло лучами, тучи снова разошлись – поле перед садом, и сосны осветились, заиграли красками, волны ветра двинулись гулять по траве, а человек все шел и шел без устали, и виден стал накинутый на плечи сюртук, черные сапоги и замысловатая, нездешняя шляпа с широкими полями и крупной пряжкой, кажется. Человек остановился вдруг, снял шляпу и тряхнул головой. Рыжие его волосы блеснули, словно огнем.
Неужели?...
Михаил! Из Дании! Вернулся!...
Холод пробежал по телу и ушел в кончики пальцев.
Они словно проткнуты стали мелкими колючками, ноги ее ослабли, наполнились ватой.
Это был он. Один. Ребятишки деревенские — видимо, дети кучера, щебетали без умлоку, а телега стала подниматься в гору, скоро будет здесь и что-то надо предпринять. Машеньке не захотелось кокетства или напускного безразличия, к чему эти игры – она вышла калитке, отворила ее и стала ждать.
Вскоре показалась голова хромой лошадки, затем шапка кучера, а следом фигура Михаила показалась рядом. Маша глядела на него прямо и он, увидев ее сразу, уже не отрывал взгляд, шел к ней и не махал, не улыбался — шел как шел.
- Машенька! – он, все же не выдержал, окликнул ее, когда уже нельзя было молчать далее и она махнула ему рукой, улыбнулась. Радостно глядел и он. Михаил поравнялся с калиткой и тут сказал:
- Вот я и дома...
- Рады вам, Миша! А уж как матушка ваша обрадуется! Поспешите к ней, а завтра ждем вас в гости.
- Ждете с мужем? – без тени сомнения спросил Михаил.
- Нет. Никакого мужа у меня нет, – улыбнулась Маша. – Ждем вас в гости. Будете?
- Да.
Михаил не уходил. Телега уехала вперед, на крыльце его дома показалась фигурка матушки, Анны Игнатьевны, но он не шел, а стоял и смотрел на Машу завороженно.
Статная красавица, с тонкой фигурой, укрытая шалью, с длинными изящными пальцами, стройная, словно мраморная, с тонкой прожилкой, античная статуя. Это была Машенька...
В черных ее, бесконечной глубины глазах мелькнул и погас огнь, будто сдерживаемый ею.
Губы чуть шевельнулись, придавая ее лицу выражение милое, родное и трогательное. Где-то в глубине души ее теплилось неистребимое детство, шаловливое, скачущее, радостное... Но поверх всего лилась серебряным потоком достойная вдохновенного романса, захватывающая, ворожащая, теплая, полная добра и участия, истинно русская красота.
Машенька перекинула косу с груди, поклонилась Михаилу и вышла за калитку.
Словно столб с ногами, дошагал Миша прямо до своего двора, обнял матушку, и не отвечая на расспросы, пошел в свои комнаты. Сказал, прося прощения, что отдохнет с дороги часок и велел пока ставить чай, разбирать чемоданы и чистить одежду.
На другой день Михаил не пришел. Матушка его была, с гостинцами, сказала будто приболел сын. Дорога вымотала, просит простить. Маша сидела за столом со всеми не долго и как только ушла – Анна Игнатьевна склоняясь к соседке, тихо сообщила:
- Женится Михаил. На датчанке. Показывал портрет. Корова коровой и на десяток лет его старше. Вот так-то, матушка....
Маша узнала все в тот же день. Не удивилась. Не заплакала. Не улыбнулась. Пошла рано спать и попрощалась с матерью нежно, как бывало в детстве. Расцеловала на ночь.
Поздно, часу, наверное, в третьем, Михаил, уснувший рано, вдруг проснулся.
Глаза более не желали смыкаться и чувство было словно утреннее. Он оделся, вышел во двор. Звезды сверкали колючим ковром по всему небу. Он давно такого не видел. Млечная дорога протянулась над головой из конца в конец, и мерцала каждая звездочка, вместе создавая беспрерывную суету тонких небесных огней.
Михаил сел на крыльцо и как когда-то давно смотрел на усадьбу Маши, на вечно горящее в ночи ее оконце, думая о том, что жизнь его складывается какой-то нелепой кочкой.
До сего дня она, казалось, шла по твердой колее. Маше полагалось выйти замуж, ему жениться и быть друзьями до конца дней, вспоминая лишь иногда свою веселую юность.
Но вышло все как-то на перекос. Михаил ощутил в себе не просто горечь, в нем сидело настоящее страдание, и пришло оно к нему через встречу у калитки. Эта встреча не давала ему покоя ни во сне, ни днем, ни ночью – вот уже несколько часов без перерыва.
Но что за тоска? Что за напасть? Отчего? Разве не хотел он видеть Маргет своей женой?
Расчетливая, хитрая, она вела свои торговые дела лучше иных мужчин. У нее наметан глаз,
она никогда и ни в чем не ошибается — разве не хотел он учиться у нее так же хладнокровно оценивать риски и убытки, точно высчитывать прибыль от сделок и видеть людей насквозь, доверяясь лишь тем, кто был надежен и честен.
Да, она была старше его на десять лет, но разве это имело значение?
Напротив, ее опыт бесценен. Жизнь с Маргет привлекала надежностью своей, обеспеченностью, страхованием от многих бед.
Вот так.
Так и будет.
Все уж договорено, невеста едет и вскоре будет здесь.
А как же Маша?
Ведь она тоже, на его глазах выйдет замуж и…
Боль...
Тяжкая боль отозвалась внутри. Машенкины сегодняшние глаза и руки виделись ему, будто запечатленные.
Маргет скукожилась, сдулась и улетела. Кажется, вон там она сидит – на дереве, вороной.
Да любит ли он ее?
Впрочем...
Вопрос так никогда не стоял.
Было слово «семья». «Брак». «Альянс»- вот так точнее...
Темнота ночи сгустилась до предела и казалась, будто течет она вместе с воздухом, черным эфиром истекая в глаза и грудь. Вышла луна, желтая, полная, шершавобокая и стала играть с ночными тучками, прячась за них, то показывая свои прелести, то скрывая. Осветилась тусклым небесным светом дорожка от соседской усадьбы пруду, приобрели очертания деревья и звезды стали исчезать, вытесненные с неба светом игривого ночного светила.
Тут скрипнула резко калитка в Машином доме и белая фигура, точно привидение, метнулась по дорожке к воде. Послышался всплеск...
Михаил, сомневаясь в увиденном, прислушался.
Да. Кто-то плескал в озере. Но к этому тихому шуму примешивались еще и едва уловимые странные звуки, словно кто-то пытался кричать с закрытым ртом, и выходило одно мычание — тревожное и, кажется, испуганное...
Михаил, босой, вышел на дорогу, и, сначала шагом, а затем и бегом – кинулся к пруду.
Подбежав к краю воды, в темноте, создаваемой тучными кронами деревьев он увидел по середине пруда барахтающееся тело в длинной белой одежде. Молча, не тратя времени, Михаил бросился в воду и через пару минут вытащил на берег мокрую, холодную, наглотавшуюся воды... Машу!
Она не могла говорить и кашель душил ее, не давая дышать. Михаил перегнул девушку
через колено лицом вниз, полилась вода и с хрипом, выталкивая ее из себя, Маша, наконец, задышала, продолжая натужно кашлять.
- Что случилось?! – громко спросил Михаил. – Как вы тут оказались?
- Тише! – умоляла Маша, – Ради Бога, говорите тише — вы разбудите прислугу или родителей!
- Что вы тут делаете ночью? Вы задумали купаться?
- Нет!...
Маша прокашлялась и, дрожа, смотрела ему в лицо, решительная, хотя и напуганная изрядно.
- Я топилась тут. Зачем вы мне помешали?
- Топились?... – Михаил вытянулся лицом, – А зачем?
- Зачем? А вы, стало быть, не догадываетесь?
Михил замолчал. Только сейчас до него начал доходить весь ужас положения.
- Но вы же знаете, Маша, что идете против Бога! Разве вам принадлежит данная им жизнь? Разве вольны вы ею так беспечно распоряжаться? Ведь прощения вам не будет. Жизни вечной не будет, и даже в церкви вас отпевать не станут. Ведь это позор и преступление!
- Да!
Машенька вскинулась, будто защищаясь от ударов, глаза ее горели тем самым огнем, что спрятала она вчера у калитки. Губы тряслись и голос срывался на плач, но говорила она уверенно, ясно, во всем отдавая себе отчет.
- Да как же быть мне, Миша! Коли я люблю вас! Разве мила мне будет жизнь с другим? Глядя, еще и на вас с вашей этой... датчанкой! Можете ли вы вообразить — что такое для девицы терпеть ласки чужого ей человека, чувствовать его прикосновения, слышать голос его каждый день!? Разве не есть это ад на земле? Разве будет разница в смене одного ада на другой? Да, Господь не простит меня. Но жизнь мне не мила, Мишенька!
Как зачарованный глядел Михаил в эти полные стыда и досады, и страсти огненной, прекрасные в горе своем, глаза, читая в них великую решимость. Готова она была и умереть за него, лишить себя радостей жизни, пойти за ним в острог, на войну, да куда Богу угодно! Готова была сидеть у его постели сутками напролет, кабы он занемог, готова была только что дважды лишить себя жизни от несчастной любви своей — на этом свете и на том...
А что Маргет?
Стала бы она так убивать себя?
Нет. Знала она счет деньгам, а не душевным страданиям. Лишить себя чего-либо ради блага мужа своего нет пожелала бы. Рассталась с ним при первой же возможности случись ему быть тяжелым больным, или если обезножеть, или ослабнуть. Да что там говорить...
Муж был ей приобретением. Тем же что вест-индский табак с заморских плантаций.
- Я чурбан... Истинно вам говорю, Машенька... Без чувства и разума, настоящий чурбан.
Маша перестала дрожать и откашливаться, вода ручьем стекала с нее, но ночь была теплая, как и вода в пруду, потому она себя чувствовала словно там, у калитки, будто идет прерванный разговор. Она слушала внимательно, склоняя голову, не прислушиваясь к интонациям, доверяя каждому слову.
- Я был уверен, что вы замужем. Не спрашивал никогда даже у маменьки. Шесть лет...
Ведь было ясно... Но мог бы и написать вам. Однако не сделал этого. Забыл вас. Все забыл. Гуляния наши и...озеро... долго помнил...но потом и его забыл. Там много было книг, я выучил язык. Заполнял ум знаниями, а сердцем свои черствел. Стал...лютеранином. Да. Холодным. Исповедь свою превратил в формальность. О душе не пёкся. Полюбил деньги. Петер вообще в Бога не верует. Кроны свои только знает. Им молится. Каждый вечер с листом и пером творит свою молитву – считает доход и расход. Нет души в нем. И во мне не стало. Тут... Маргет... Вот мы и решили...
- И что же теперь?
- Я, Маша... Я не уверен... то есть. Я хочу сказать. Что не хочу на ней жениться.
Я вас...люблю, Маша. Давно. С детства. Только я огрубел сердцем, одеревенел.
Но очнулся сейчас. Вижу ясно, душою своей вижу. Мне никто кроме вас не нужен.
Здесь произошло меж ними бурное объяснение, от которого веяло в равной мере, как искренним, сильным и светлым чувством, так и, в известной степени, добротным французским романом. Михаил нашел оброненный им в беге сюртук, что был у него на плечах, сел под дерево, а Машенька, укутавшись в Мишины одежды, возлежала на теплой траве, склонив ему голову на колени и говорила:
- Мне нельзя домой сейчас. Надобно обсохнуть и … уходить не хочется совсем.
- Вот, что, Машенька... – голос Мишин дрогнул, – Уедем завтра же отсюда.
- А как же Маргет?
- А никак... приедет и... уедет обратно. Я матушку подговорю сказать,что я передумал.
- Да нечто можно так над родительницей измываться? В какое неловкое положение вы ее ставите?
- Поздно об этом думать. Я ее уже в такое положение поставил своей женитьбой. Не по нраву ей датчанка. Рада она будет, коли мы о своей помолвке объявим. На седьмом небе будет матушка, уж поверьте мне! Уедет датчанка, а мы вернемся. Родные нас письмом известят.
- Нечто все они там, датчане, такие? – спросила с любопытством Маша.
- Да как же!.. Во всяком народе разные люди есть. Но вот в чем странность. Спроси меня — что такое русский характер и я скажу: пьян, ленив и задирист. Но за друга и Отечество жизни не пожалеет, щедростью своей в пример всем будет и широтой души. А датчанин... скуп, спесив и склочен. Но дело знает свое. Учиться есть чему.
Вот и получается, что все люди разные. Но одни русские, а те — датчане... а те- китайцы или сиамцы какие...
- Французы говорят – скоро будет простой мужик править государством.
- Это зачем же?
- Равноправие чтобы...
- К чему такое? Безграмотные чтобы вместо царя правили?
- Так ведь грамоте выучить можно.
- А честь!? Разве чести можно выучить? Она в крови должна быть. От деда к отцу. От отца к сыну. Без чести что за правитель — растащат только все! Странные они, французы. Может, они и правы. По своему, по-французски. Да только у нас без веры и чести ничего не может быть. Один пшик. Да гордыня безмерная. Страдания да горе людское.
- Наверное... – согласилась Маша. – Тогда пусть будут пилюли для вечной молодости. Теперь я на них согласна...
На восьмой день после отъезда помолвленных в Москву, к родственникам, в имение Веретенниковых приехала Маргет.
Родители Машеньки с тревогой смотрели как поскрипывая на ямах проследовала мимо их ворот коляска с поднятым от жаркого солнца верхом, и остановилась подле соседской усадьбы.
Стояла удивительная тишь. Даже птицы куда-то подевались с деревьев, будто нашлись у них внезапно важные дела или страх обуял воробьев и галок, так, что попрятались те высоко в кроны и перестали щебетать.
Спустя пять долгих минут со двора Анны Игнатьевны раздались истошные, душераздирающие крики. Они продолжались, с редкими перерывами до третьего часу ночи, однако, едва Машины отец и мать заснули, наконец, чутким сном, как на рассвете крики продолжились и были они уже не такими безумными и полными гневного трагизма.
Появились в них речитативы и причитания, свидетельствующие о некоем смирении, о вопрошении жалости к себе. Однако и они длились почти до вечера, после чего стихли совсем и больше не повторялись.
- Ванечка... – прошептала тогда мужу Наталья Львовна. – Шел бы ты, голубчик, посмотрел: нет ли там какого смертоубийства?
Иван Фомич собрался с духом и зашагал, с тяжелым сердцем, к соседской усадьбе.
Прислуга открыла ему и сообщила тут же, что Анна Игнатьевна не выходит уже долго, никого к себе не зовет и что все это им очень странно. Тогда Иван Фомич решился войти без доклада. Поднявшись по ступенькам, он постучал сначала, а затем, не дождавшись ответа, отворил тихо дверь и зашел в дом.
В комнатах стояла тишина, не слышно никаких движений или разговора.
Пройдя по коридорам, он обнаружил залу, заглянул в нее и тут остолбенел.
На маленьком китайском диванчике, сидела Анна Игнатьевна, а перед ней, упав на колени, уткнув голову ей в руки, вздрагивала всем телом безучастная Маргет. Мишина матушка гладила ей кудри и приговаривала еле слышно:
- Успокойся, голубушка... Такой уж он у нас удалец... То ему жениться, а то вдруг расхотел, видишь ты. Бобылем, говорит, помру. Так, мол, ей и передай. Поезжай-ка ты обратно в свой Копенгаген, матушка. Найдешь там себе мужчину знатного. Я видала как их, датчан этих рисуют: в шляпе, с трубкой во рту и кривоногую собаку ведет еще на ремне. Маленькую такую, толстую, вылитый поросенок. Поезжай, матушка. Я тебе пирогов в дорожку велю испечь и водки дать на успокоение души. Уж такая твоя планида. Бог что ни делает, а все к лучшему. Вот и поезжай, радость моя, с Богом...
Другим днем случилась в Петербург почтовая карета, на которую пристроили и Маргет.
Анна Игнатьевна перекрестила ее, облобызав. Не понимавшая ни слова по-русски, датская невеста успокоилась уже и только плечи ее вздрагивали иногда от случайного всхлипа.
Машенькин батюшка отправил на почте письмо дочери и ее жениху с извещением, что Маргет приезжала, кричала сильно двое суток кряду, а ныне в добром здравии, откушав
пирогов и приняв рюмку на посошок, отправляется обратно в Данию.
Задул с севера холодный ветер.
Иван Фомич стоял, набросив сюртук на плечи и глядел на дорогу.
Волнами снова растекалась жесткая к осени бурая трава, серым цветом одевалось небо, сменяя солнечный день на ненастье. Но на душе было тепло, торжественно. Машенька с Михаилом скоро получат письмо и приедут домой. Будет венчание и свадьба.
Счастье настанет от продолжения жизни, от суеты радостной и приятной.
Дождь уже начал накрапывать.
Карета колыхаясь, уходила все дальше и дальше, за поля и за сосны. В ней ехали мешки с письмами, несколько посылок в коробах, кивал головой в такт всем ямам и кочкам кучер,
и качалась вместе с ним, будто на волнах, несчастная датчанка Маргет, ругавшая на чем свет стоит – русские дороги, русские порядки и русских дураков...