Мир будущего. Наука и техника преобразили повседневную жизнь, сделав быль из сказки. Люди – как бабочки летают от цветка к цветку. Порхают, радуя друг друга аурой переливающихся красок. 

Старые суеверия давно забыты. И, просыпаясь, половина наших потомков читает не «Отче наш», а что-то вроде: "Повторю сто раз подряд – е равно эмцэ квадрат! Не попасть опять впросак мне поможет гей Люссак!" 

А другая: "Нам бы только не забыть, что нельзя на ноль делить! А разделишь – не психуй: все равно получишь ... и так далее." 

Да. Несмотря на всё это видимое благополучие, общество расколото на две примерно равные части. Атеистов и агностиков. 

Агностики считают атеистов тупыми ура-патриотами, самоуверенными кретинами, шапкозакидателями, примитивными эмпириками, неспособными мыслить абстрактно, не видящими бесконечной тайны мироздания. 

Атеисты разоблачают в агностиках хитрожопых приспособленцев, готовых прятать за ширмой невозможности окончательного познания природы вещей свою умственную лень и врожденную трусоватость. 

Чтобы обозначить ориентацию, атеисты носят на шее изображение телескопа , агностики – лежащую на боку восьмерку. 

На стадионах тех и других рассаживают на разных трибунах.  

Межконфессиональные браки являются большой редкостью. 

В домах атеистов висят портреты молодого Эйнштейна, у агностиков – портреты Эйнштейна старого. 

Обстановка накаляется. 

И вот откуда-то нарисовался скрипучий дед из прошлых времен. Учит делать заточки из напильников. И атеистов, и агностиков. 

Что-то будет... 

Холодно сердцу и рукам. Навыворот вся одежда и слова. Создать бы другую стезю, уйти на голгофу любви, отдав себя на растерзание снов, слов и поступков знания. Клубочком ладони не тянутся вверх, нет потех и не будет в мире холодном. Голодном при полных витринах. Смотрины им в радость, дебаты. Солдаты без ног из нор выползают.А братьев взамен призывают. Есть мера цены в мире этом холодном. Голодным глаза не откроешь,прищуришь. Закроешь историю вечной любви, вспоминая ступеньки нотного стана. Не актуально, кричишь, вопишь призывая остановиться. Случится? Повторится? Стучится!Не знаю, не знаю...не понимаю...не принимаю. 

Подлые судороги ноги сковали, боль, невозможно терпеть и ходить, отвергнув «до» и «после»другими теперь мы стали .Вопить или смириться с тем безрассудством, присутствием отсутствия, безбрачием и непониманием, рассудок свой отпустить, утопить все слова, что роем шумели, шипели и складывали как дрова нежные звуки капели тогда, когда судороги ногами овладели. Навсегда...Пространство смешалось с мыслями напрочь.Прочь и ни шагу вперед, говорит Высший разум, не зная, что будет завтра...А завтра снова терпеть...Перетереть крохи чувств в мукУ и мУку, подставив ухо для поцелуя с высоты, пустоты, не ощущая теплую руку и движений ног красоты. Отпусти...Прости...Не грусти... 

Я сидел на лавочке возле памятника Ленину и мучительно искал ответ на вопрос чрезвычайной важности: куда лучше запустить бутылкой? В голову Ильича попасть сложнее, чем в туловище, зато гораздо эффектнее. Но будет стыдно, если промажу... Думай, Сенька! 

Я был пьян до предпоследней крайности. Початая бутылка водки, заткнутая бумажной пробкой, торчала из-за пояса. На мне были старые джинсы и рваная тельняшка. Длиннющие волосы переплелись с дикой бородой. Глаза горели огнем безумным и отчаянным. Неделю назад мы вернулись с гор на базу в Рубцовске и, разумеется, с размахом отмечали счастливое возвращение затяжной пьянкой. Бессмысленной и беспощадной. Ошалев от запоя, мы с гидрогеологом Сашей Высотиным решили прогуляться. Взяли по бутылке водки и вырвались на волю, горланя: 

Там, где пёс на кладбище гложет свою кость, 

Повстречал я женщину пьяную насквозь. 

Ах, вы груди, ах, вы груди, 

Носят женские вас люди... 

И очень быстро потерялись. В поисках друга я забрел на главную площадь города и увидел Ильича с протянутой рукой. Волна ненависти захлестнула меня. И Гумилева большевики убили, и Маяковского скурвили... Я захотел наказать Ленина и присел на скамейку, чтоб решить, куда мне врезать бутылкой. И вдруг вспомнил, что сосуд-то наполовину полон! Не изводить же добро на этого гада... Как бы не так. И гениальная мысль осенила меня: я решил выпить водку, а пустой бутылкой зашвырнуть в Ильича. Но не успел. Милицейский ГАЗик дал по тормозам и меня довольно вежливо погрузили в него. 

На следующий день наша экспедиция была в сильной тревоге. Человек пропал! Сашка рассказал народу, как он полз по длиннющей канаве, ища меня на ощупь, полагая, что только туда я и мог скатиться. Но его поиски были тщетны. 

Двоих самых трезвых причесали и отправили в милицию писать заявление об исчезновении сотрудника. 

В отделении ходоков встретил веселый капитан. Выслушав их, он сказал, как отрезал: 

- У девчонки! 

- Нет у него девчонки. Он только что с гор спустился. 

- Тем более! Долго ли найти? Сильно пьет? 

- Не так уж, чтоб очень сильно, хотя... 

- Ясно. Если не у девчонки, то, значит, в вытрезвоне. 

Капитан снял трубку и набрал номер. 

- Паша, привет. Не у тебя ли... ээ... как выглядит? Паша, лет тридцати, с бородой, в драном тельнике? Да? Спасибо, Паша! Там ваш красавец. Это у вас в Москве люди пропадают... 

- Мы питерские! 

- Это у вас в Питере пропадают люди, а у нас порядок. 

С базы за мной прислали машину и привезли туда чуть живого. Начальник партии с тоской посмотрел на меня и ничего не сказал. Только рукой махнул. 

Чуть позже добрые люди поведали мне, что вышел приказ по экспедиции. Меня разжаловали в рабочие и отправили на двухнедельное перевоспитание к топографу-ветерану. 

Разыскав его на базе, я доложился: 

- Товарищ перевоспитатель! Прибыл в ваше полнейшее распоряжение! 

И добавил: 

- Степаныч, что делать будем сегодня? В полях от сушняка страдать и мучиться? 

- Щас лавка откроется. Давай, Сеня, дуй туда и возьми полтора... нет, два литра водки. И пивка прихвати бутылок шесть. 

- Куда так много, Степаныч? Не стошнит? 

- Ни в коем случае! Но ты прав. Шесть – цифра неуважаемая. Бери восемь. Ко мне домой пойдем работать. 

- А в поле не поедем, что-ли? 

- Сеня! Только позорные школяры в поле ездят. Если есть два репера, то нивелирный ход между ними профессионал прокладывает за столом. Я ненормальный по полям бегать? Всё будет тип-топ, не боись. И тебя научу, чтоб правильно жизнь понимал. Чего стоишь?! Дуй в лавку. Трубы горят! 

Так началось мое перевоспитание. А через две недели мои поджилки дрожали, и я почти забыл, как меня зовут. Но в вытрезвон я больше не попадал никогда. Великое дело – школа. 

. 

                                    * * * 

Июнь 1987-го. В Одессе, в Доме Актера объявлен мой «Авторский вечер». О том, почему это было предельно важно для меня – не здесь и не сейчас. Скажу только, что (после расклеенных по всему городу афиш, извещающих Одессу о том, что сезон в знаменитом местном музыкальном театре будет открываться Премьерой мюзикла по моей пьесе (с М.Водяным в гл. роли!), после публикации в «Вечерней Одессе» подборки моих стихов с элегантной врезкой на тему возвращения (наконец-то!) «блудного сына» на родину) этим моим домактеровским «Вечером» Одесса как бы закрепляла свое признание меня с в о и м, как бы окончательно легализовывала мое – до той поры для меня самого несколько сомнительное – одесситство… Не помню, по какой причине (скорее всего из-за своей обычной безалаберности), но с приобретением билета на самолет я дотянул до последнего момента, в который и выяснилось, что в городских авиакассах билетов в Одессу нет: начало июня – вся страна летит на Юг… Но я же молод, нагл, самоуверен, я же знаю, что всё – всегда – случится и произойдет так, как это нужно мне, и все поезда, самолеты и космические ракеты будут в нетерпении ржать и рыть копытами землю, ожидая, пока я ни впрыгну – в наираспоследнейший уже момент – в вагон/в салон/в кабину, и, дождавшись, рванут, взовьются радостно и, в итоге, неизбежно домчат меня туда, куда мне и нужно и где меня ждут и любят (а где меня не ждут и не любят???)!... Я поймал подвернувшегося «частника» и через полчаса был в Домодедово: сколько раз я уже мчался, вот так же, на частнике, или на такси, в аэропорт, опаздывая на рейс, на который у меня не было билета, и каждый раз, неизменно, каким-то чудом, вскоре я уже сидел, приходя в себя, в мягком удобном кресле и наблюдал сквозь толстое стекло иллюминатора за медленно отъезжающим от самолета трапом… Но на этот раз в аэропорту меня ждал самый настоящий «облом». Билетов не было не только в Одессу, но и во все города северо-западного побережья Черного моря. Надежд на очередное «дежурное» чудо не было никаких. Самым «близким» городом, куда обнаружился сданный кем-то минуту назад единственный билет, был город Сочи, на аэропорт которого я и свалился через два с половиной часа. Но в Сочи ситуация оказалась едва ли ни безысходней чем в Москве: рейсы на Одессу откладывались уже два дня, и просвета не ожидалось. Я включил план «Б»: извлек свою резервную, самопально изготовленную для различных экстренных случаев, «Справку от психиатра», и найдя медпункт аэропорта, поставил в известность дежурного врача о том, что жара и нервное напряжение мне, при моем редком, малоизученном виде душевного нездоровья, совершенно противопоказаны, и что пару лет назад двенадцатичасовое пребывание в аналогичной ситуации в свердловском аэропорту «Кольцово» спровоцировало приступ: в моей голове что-то замкнулось-переключилось, я выбросился со второго этажа прямо на зал ожидания на первом, нескольких человек увезли на «скорой», меня врачи спасли чудом, а всё начальство аэропорта, включая врачей, в итоге, потеряло работу. Я был настолько убедителен, что врач тут же отвел меня к начальнику аэропорта, тот пригласил главного своего милиционера, и после серии консультаций и не совсем цензурных переговоров с различными аэропортовскими службами обнаружилось, что рейс в Одессу будет готов к вылету через час. Благодарные счастливцы-пассажиры, которым удалось попасть на этот неожиданный «левый» рейс, практически донесли меня на руках до трапа. Когда самолет приземлился в одесском аэропорту, было 19.30, то есть мой «вечер» уже полчаса как должен был начаться. Еще минут через сорок я выскочил из такси и влетел в двери Дома Актера. За тонкой перегородкой, отделяющей от зала узкий проход-коридорчик, ведущий за сцену, слышался шум, говор, раздавались голоса: «Его только что видели! Он приехал!..» Пролетев по проходу, я уже почти проскочил маленькое закулисное помещение, деревянные ступеньки из которого вели к двери на сцену, как вдруг, уже шагнув на ступеньку, услышал совершенно не одесский, окрашенный пробирающим до дрожи тембром, женский голос: «Вы – Юрий Юрченко?..» Словно споткнувшись, я замер на мгновенье, затем обернулся на голос: за маленьким, втиснутым в угол, между стеной и ступеньками столиком сидела красивая молодая женщина с огромными голубыми глазами и длинными волнистыми волосами; перед ней, на столике, стояла старая печатная машинка с заложенным в нее листом бумаги… «Да», – ответил я. «Я читала ваши стихи. Они мне понравились. Леся.» – сказала она и, встав из-за стола, протянула мне руку. Время остановилось. «Хотите выпить хорошего кофе?» – предложила она. «Да, – сказал я, – с удовольствием.» «Пойдемте, я покажу вам – здесь недалеко – одно место, где варят лучший в Одессе кофе.» И мы пошли. Шли мы не спеша: с улицы Розы Люксембург свернули на Пушкинскую, Леся мне рассказывала чем знаменит и примечателен тот или иной дом, кто в нем, и когда, жил… Мы пересекли улицу Карла Либкнехта, дошли до Дерибасовской, свернули налево, пересекли еще одну улицу… Я забыл – где я, и зачем я здесь. Забыл про сегодняшние города и аэропорты, про загнанные такси и самолеты, про Дом Актера, про свой, очень важный для меня, «авторский вечер», про лучшего в стране режиссера музыкального театра Юлия Гриншпуна, который должен был вести этот «вечер»… Она рассказывала что-то о местной драме, где она репетировала сейчас одну из главных ролей в «Детях Арбата», потом я рассказывал ей о чем-то, она смеялась, нам было хорошо. Кафе, о котором она говорила, и впрямь, пользовалось успехом: нам пришлось отстоять очередь, чтобы попасть в него. Выпив по чашечке кофе, мы, так же, не спеша, пошли обратно. Темнело, погода была прекрасная и вечер был чудесным… Мы дошли до Дома Актера – и тут только я вспомнил зачем я прилетел в Одессу. Публика была еще в зале. Кто-то уже начал расходиться, но, тут опять раздались голоса: «Я же говорил, что он – здесь! Вот он!..» Я прошел на сцену, не помню, что я говорил Гриншпуну, и как Гриншпун объяснял всё зрителям. Вечер продолжался около двух с половиной часов, я был в ударе: на первом ряду, на крайнем, справа, кресле сидела Леся…  

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  

                                 Скрыл моря глухой 

                                        ропот 

                                 Твой хохот и мой 

                                         шепот… 

. 

Логика не просто подсказывает мне, она аргументированно гремит – ты умрешь! Годы, которые остались тебе, пролетят быстро, безвозвратно и незаметно. В один совсем не прекрасный день ты почувствуешь боль в боку. Зудящую, пока терпимую, но не стихающую. Она будет постепенно усиливаться, занимая все твои мысли, ни на минуту не давая забыть про нее. Когда станет совсем невмоготу, ты пойдешь к врачу, сдашь анализы, настоишься в очередях… А потом доктор с сожалением посмотрит на тебя и скажет, что хорошо бы прийти раньше, но сейчас… Впрочем, надо пройти курс лечения. Надежда всегда есть, и рук опускать не стоит…  

А через пару месяцев моё холодное тельце равнодушно сожгут в жутковатой печке, опережая чертей со всеми их котлами и сковородками…  

Но вот, что интересно: абсолютно соглашаясь с неизбежностью всей этой хрени, я не теряю ни оптимизма, ни хорошего настроения. Потому что помимо логики работает какой-то другой подсказчик. Ироничный, немного насмешливый и весьма убедительный. Он ничего не пытается доказать, не приводит никаких доводов. Просто дает ощутить, что всё это совершенно несерьезно, надуманно, пафосно и бессмысленно. Мол, ты же ничего не знаешь, но ведешь себя так, словно нет для тебя никаких тайн, словно Вселенной нет до тебя никакого дела и миллиарды лет, потраченные на создание такого идиота, чем-то похожего на венец творения, были бессмысленной тратой времени и вынуждены вылететь в трубу крематория вместе с твоим никчемным прахом. Сам-то понимаешь, в какую фигню ты чуть было не поверил?  

Я пытаюсь понять. И мне это почти удается. Если не понять, то хотя бы не спорить с тем, кто подсказывает. И жить дальше. Вполне весело и по возможности интересно. Любить и любоваться. Совершать ошибки, не сдерживать эмоции, строить планы и плевать на будущую неизбежность.  

Потому что из таинственной глубины сознания слышен шепот живущей там Истины: то, что с тобой началось, уже никогда не закончится. 

Ни-ко-гда! 

Женщина делает утренний макияж…  

Уверенными, высокоточными движениями она раскладывает перед собой зеркало, кисточки, тени, тушь, помаду и остальную мелкую всячину. Каждый предмет ложится на свое строго определенное место, подчиняясь выверенной годами схеме.  

Женщина сосредоточена и раскована одновременно. Все ее действия необходимы и достаточны. Они отработаны до автоматизма. Смотреть на работу мастера – огромное удовольствие. Запредельное загляденье!  

И, разумеется, возникают некоторые ассоциации. Куда же без них?  

У каждого они свои. Кто-то вспоминает о художнике с мольбертом, кто-то о хирурге с ланцетом, скальпелем, зажимом и прочими орудиями пыток.  

Но мне воображение рисует киллера. Спокойного, самодостаточного, абсолютно уверенного в себе профессионала.  

Он начинает утро с привычного осмотра оружия и подготовки его к бою. И неважно, есть ли заказ… Привычка должна быть реализована. Без этого день не сложится. Чего-то будет не хватать. И душевное равновесие непременно нарушится.  

Вот он достает пистолет из кобуры. Неуловимыми движениями отделяет от него магазин, передергивает затвор и проделывает много одному ему понятных манипуляций. Затем проводит пальцами по внутренней части кобуры, проверяя, нет ли там чего-нибудь, способного помешать молниеносному выхватыванию оружия. Помещает пистолет в кобуру, кладет ладонь на рукоятку… И, словно по волшебству, пистолет оказывается в его вытянутой руке.  

Маэстро работает неторопливо, аккуратно и просто красиво. Залюбуешься!  

И женщина, и киллер готовы к любому повороту событий. Что бы ни произошло, они во всеоружии. Досадные случайности сводятся к минимуму. Профессионализм всегда торжествует над несуразностью дилетанта. 

Посмотрел фильм «Викинг».  

И попробую вкратце поделиться впечатлениями от него…  

Скажу сразу, на мой взгляд, к истории он имеет такое же отношение, как «Ленин в октябре». Потому что насквозь пропитан идеологией.  

С одной стороны языческие жрецы в виде каких-то уродливых недочеловеков, с другой – византийские священники. Спокойные, мудрые и лицом приятные.  

Русские города показаны так, словно сделаны они через одно очень узкое и темное место. Княжеские хоромы походят на барак для бомжей, в котором бомжи не живут давно. Щели в стенах, дырки в потолке. Всюду грязь, антисанитария, отсутствие украшений. Предметы мебели захреначены пьяным и слепым плотником… И это в Полоцке и Киеве! Городах торговых, богатых, знатных.  

В таких домах невозможно жить даже летом. А что о зиме говорить?  

И вот, на фоне явного безобразия показан город Корсунь. Весь такой чистенький, цивилизованный, с красивейшей церковью, выглядевшей перед языческим капищем, словно Останкинская башня рядом с покосившемся телеграфным столбом.  

Теперь о самом Владимире в исполнении Козловского. Да… Это нечто. На секс-символа налепили дикую бороду и длиннющие патлы, прикрыв тем самым замазанное грязью символическое личико чадрой неузнаваемости. Лишив его главного оружия – гламурного шарма.  

А характер Владимира напомнил мне героев Достоевского. Я увидел смесь Смердякова, Раскольникова и Алеши Карамазова. Ядреная получилась она!  

Насквозь закомплексованный, вечно сомневающийся, нерешительный, заторможенный, неуверенный в себе богоискатель и, одновременно, похотливый, жестокий, коварный, истеричный…  

Превратившийся внезапно в агнца Божьего в финале.  

Я представил себе такую картинку: он объявляет своей дружине и остальному народу, что надо предать свою веру и принять новую. По причине следования нравственному совершенству. Не предъявляя никаких убедительных материальных аргументов в целесообразности этого действа.  

А вот захотелось ему… Что бы с ним тут же сделали? Правильно. Убили бы непременно. Народ тогда был крутой, к войне привыкший. И сумасшедший князь, слабый и жалкий, быть вождем не мог по определению.  

А фильмец, конечно, делался ради финальной сцены. Когда счастливый народ с просветленными лицами входит в Днепр креститься. Все такие чистенькие, счастливые, веселые. И распогодилось как-то вдруг! Еще недавно было пасмурно, дождливо, холодно и неуютно. И вот изменилось буквально все! Тучи развеялись, одежда из темно-серой стала белоснежной, а ублюдки–волхвы больше не тиранят народные умы своей языческой поганью.  

Уга, товагищи! Геволюция, о которой так долго говогили большевики, свегшилась! 

Сразу же решительно и бесповоротно заявляю, что совершенно не собираюсь давать оценки с претензией на объективность. Моя единственная цель – поделиться своим мнением, которое почему-то рвется наружу из возмущенной души.  

Нет, я не стану показывать пальцем на отдельных авторов по причине простой: не хочу сеять раздор и обиды. Но в форме достаточно общей попробую высказать свое отношение к значительной части окружающей меня поэзии, которая широким потоком сознания течет по пересеченной местности современного стихосложения.  

Во-первых, сама геометрия стиха вызывает лично у меня острое чувство тоски из-за длиннющих строк, отсутствия разделения на строфы и, что нередко бывает, непредсказуемой расстановки знаков препинания. И, понимая, что добровольно читать эту словесную массу я не стану, приходится брать себя за шкирку и тыкать носом в дебри бесконечного текста, чтобы избавиться от «пастернаковского» обвинения «не читал, но осуждаю».  

Во-вторых, при чтении таких стихов возникает подозрение в собственной умственной неполноценности. На пятой строке уже не помнишь, о чем говорилось в первой. Можно вернуться и перечесть строку заново, но при некотором от нее удалении всё повторяется вновь. Это несколько бесит, честно говоря. Сразу же мерещится жуткое преддверие близкого маразма… И единственное лекарство от него – возможность маразма авторского, который хоть как-то нивелирует всплески отрицательных эмоций.  

В-третьих, как правило, стихотворный текст, практически, зашифрован. Намеки, недосказанности, неопределенности, густо замешанные на аритмии и бедных рифмах, создают безвыходный лабиринт, блуждая по которому, начинаешь мечтать о встрече с Минотавром, дабы закончить невыносимые мучения процесса познания авторского эго.  

В-четвертых… Если это еще и верлибр, то хочется не сдерживать волчий вой от обволакивающей разум скуки и выразить им свое отношение к поэтическому произведению, назвав его тем, чем оно, на мой взгляд, и является: словесным блудом, нечитаемой хренью, канализацией сознания.  

Эпитеты могут быть продолжены вплоть до самых непечатных.  

Ибо наш могучий язык идеален для озвучивания эмоционального форс мажора. 

Я много где бывал. Мне есть с чем сравнивать.  

Но героем моего романа есть и будет Санкт-Петербург. Город, в котором я родился и живу...  

Но почему именно он? А потому что лучше всех. И какие тому доказательства?  

«И доказательств никаких не требуется. Все просто: в белом плаще с кровавым подбоем...»  

Достаточно выйти на Стрелку Васильевского и посмотреть по сторонам.  

В Питере, действительно, есть нечто пилатовское. Противоречивое, контрастное, диалектическое. Красно-белая борьба противоположностей.  

Пробит Невой навылет  

Гранитный монолит.  

На город ливень вылит  

И даже перелит.  

Святыням и химерам  

Одновременно рад.  

Твой свет от Люцифера,  

Твой камень от Петра.  

У колокола звона  

То золото, то сталь.  

Коленопреклоненна  

Твоя горизонталь.  

Молитвы в Бога мечешь,  

Прищурив глаз кривой.  

И, попадая в нечисть,  

Кричишь, что нет Его.  

Город имперский и бунтарский. Хищник и жертва, палач и мученик. Воитель и философ, поэт и мастеровой. Фундаментом которого стала не только неистовая воля Петра, но и сверхновая Александра Пушкина, мистический реализм и сакральный сарказм Николая Гоголя, хроническое сострадание Федора Достоевского, жертвоприношение Сергея Есенина, царственная сдержанность Анны Ахматовой, будущее, в котором хочется жить, Ивана Ефремова, неоромантизм Александра Городницкого, брутальная незащищенность Глеба Горбовского.  

И, разумеется, мужество ленинградцев, которые предпочитали умереть, но не предать свой город, не подвергнуть поруганию, допустив парад нацистов на Дворцовой площади. Мертвые сраму не имут. А вот живые – как получится.  

Питер просторен. Он не был зажат в кулаке средневековых стен. Его горизонт не изломан высокогорьем. Город раскинулся между Балтикой и Ладогой, вокруг дельты Невы. Раскинулся, не сжался.  

Питер строг, торжественен и галантен. Он похож на гвардейского гусара, стоящего на часах. Но лихо закрученные усы выдают в нем бретера. Вот закончится его смена и тогда...  

Город готовит зрелище,  

Вынув из ножен шпили.  

Птицы идут на бреющем,  

Оберегая крылья.  

Если в рутине Питера  

Сохнут без крови вены,  

Значит, пора воителю  

Пир заменить ареной.  

Небо на город тронется,  

Буря ударит с силой.  

Грозы отбросит звонница  

Бронзой щита Ахилла.  

Злата не будет мало им,  

Чтобы сражаться смело.  

Раны заката алого  

Ночь перевяжет белым.  

А еще с городом навсегда связана дождливость. Как с Лондоном – туман. Это почти миф, но, как и всякий миф, непогода служит созданию определенного образа. Не слишком объективного, но особенного и вполне привлекательного.  

Что касается белых ночей... Они стали эксклюзивом Петербурга. Его собственностью. Хотя точно такие же ночи есть в Хельсинки, в Стокгольме, в Осло. Но там они оказались случайно, ошиблись дверью. Потому что потому!  

Ты видишь, от бессонницы устав,  

Ночь в сентябре сменила мел на сажу.  

Пройдемся от Дворцового моста  

По набережной мимо Эрмитажа?  

Растягивая путь, замедлим шаг,  

И тишина шум города заглушит.  

А дождик будет падать не спеша,  

По капле небо собирая в лужах.  

Когда-нибудь волна времени унесет нас из жизни. Но я верю, что останусь в ноосфере моего города. Оттенком в радуге ауры. И не дай Бог, чтобы ее сияние потускнело...