|
|
где-то есть человек,
называемый именем – Милый!
где-то тайны тепло
и молчание как разговор
где-то рук не разнять
и лишь вздох –
нежный признак укора,
что разлука близка,
но обещано – слёз не ронять…
где-то есть напридуманный мир,
что реальнее сказок
и реальнее самых
горячечных, ласковых снов!
нам туда не попасть,
никогда не попасть,
и поверим не сразу –
паутинкой по осени
тает мир обжигающих,
искренних слов...
Мой ЛЮБИМЫЙ КАВКАЗ
Рододендрóны ковролином на Чегете,
Тюльпаны – как персидские ковры,
А я с Эльбрусом рядом на портрете,
А ты с инструктором по имени Махты.
Со стадом коз, купаясь в Ирикчате,
Как «Отче наш», шепчу я: «Мой Кавказ».
Названье «Андырчи», читая в чате,
Я вновь тоскую, и в двухсотый раз
Мне снятся горы и ледник «Семёрка»,
Который мама пишет из окна.
Для Джанги заготовленная корка,
И сход лавин, и страх, когда одна
Я сквозь метель опаздываю в школу.
И домик Кахиани, как маяк,
И Кукла вновь катается по полу,
ПалФи Захаров, будто добрый знак,
Мне дарит книгу с надписью «Есенин».
Спасибо, детство, за благие сны,
Где были сказки, КГБ и Ленин,
За ширь давно распавшейся страны.
Чегет – гора в Баксанском ущелье (Кабардино-Балкария).
Эльбрус и Махты в данном случае – имена инструкторов-балкарцев
(балкарцы были вывезены по указу Сталина со своих мест,
и в сталинской энциклопедии 1953 года нет упоминания о такой национальности).
Ирикчат – река, впадающая в реку Баксан.
Андырчи – название турбазы.
Ледник Семёрка – ледник на горе Донгузорун в виде цифры 7.
Главный Кавказский хребет.
Джанги – собака-спасатель; хозяин – Кахиани.
Кахиани – известный альпинист (Снежный Барс), организатор
покорения Эльбруса (самой высокой точки Кавказа)
на мотоциклах. (Кажется, сван по национальности, могу ошибаться.)
Кукла – собака, которую мы с ПалФи приютили в общежитии.
ПалФи Захаров – Павел Филиппович Захаров, известный
альпинист из Москвы, постоянно живший в Терсколе.
http://arifis.ru/owork.php?action=view&id=4808
Дай, Миш, на счастье лапу,
Ну, посиди со мной,
На! – погрызи мой тапок,
А хочется – повой,
А я тебе подплачу,
Ведь поводов – не счесть:
Зачем трамваи скачут,
А кошка мышек ест?
Зачем сменяет зиму
Короткую весна,
И, в две недели сгинув,
Оставит с носом нас?
Зачем не научились
Ни жить, ни умирать,
И где же Божья милость
И Божья благодать?
Забьемся по берлогам,
Зароемся в снегу,
Неслышно и убого,
На дальнем берегу.
----------------------------
http://arifis.ru/owork.php?offtopic=1&action=view&id=5900
Моё последнее Прощай,
Как лепесток, упало на пол,
На кухне кран занудно капал
В стакан, где недопитый чай
Тобой вчера, свечи росток
Чадил-тянулся, убывая,
Далёкий перестук трамвая
Корябнул сполохом висок,
И одиночества сироп
Заполонил мои пределы.
Тебе – направо, мне – налево,
Тебе – петрушка, мне укроп...
Если сердце разбито, и тучей
В знойном небе кружит вороньё,
И судьба – не судьба, просто случай,
Не иллюзия – просто враньё,
И, подставив огретую щёку
В суховей, налетевший с вершин,
Пропущу красной ниткою сбоку
Звонких звёзд голубые гроши;
Остановки, дороги, дороги
Разбежались пунктирами вдаль,
Липкой пылью истоптаны ноги,
Не терзание – просто печаль,
Не страдание – просто разлука,
Не побег, а всего-то уход,
Под мозолями высохнут руки,
И дождями душа изойдёт.
Если пёс сиплым лаем сгоняет
С низких крыш стервенеющих птиц,
И бродяга морщавый вздыхает,
Незамеченный толпами лиц,
В духоте облак пыли вонючей
Поползёт, щекоча и душа...
Не судьба, не судьба, просто случай,
Оттого так и плачет душа...
***
А утром был туман
И желтая пыльца
Осенних листьев
Заблудилась в сером.
Покошенный фонарь,
Засыпана вода,
Глухие голоса,
Зеленое на белом –
И кажется неведом
Земле немой покой
Пока октябрь со мною.
Пока своей росой
Он засыпает парки.
В кружащейся листве,
Тоске и перепалке
Ворон из облаков,
В движении домов
И листопадьем гаме
Я грусть твою читаю.
Откройте руки мне –
вложу в них тишину
Откройте сердце –
дам вам боль и слабость.
Я в каждой осени
Как в проклятой тону,
И в каждой осени
Вас отрезвляет сладость
Природы на краю.
Октябрь. Тебя я пью.
Помню с детства, калужскую грязь –
босоногое счастье мальчишки.
И откуда ты только взялась,
из какой непрочитанной книжки?
Ты ходила за мной по пятам,
Гордо вздёрнув веснушчатый носик.
Курам на смех, как повод друзьям
называть тебя «серенький» хвостик.
Я конечно ни духом, ни сном,
что вы братцы, она же девчонка.
Вот ударю ей в лоб кулаком,
а, то словно заноза в печёнках.
Но, что по лбу, что в лоб, всёравно
ни на шаг от меня, ходит рядом.
И тогда, я решил....суждено
мне всю жизнь быть с хвостатым нарядом.
Шесть годков пролетели стрелой.
Распушился мой хвостик и вырос.
Я впервые забыл про покой,
в моём сердце любовь поселилась.
Все друзья стали взглядом просить,
Гордо вздёрнув завистливый носик:
"Дай пожалуйста нам поносить,
твой хорошенький, серенький хвостик".
Отвечал им: "Мы с ним заодно,
с нами ночь говорит звездопадом.
Я давно всё решил....суждено
мне всю жизнь быть с хвостатым нарядом".
С той поры много кануло лет,
время точный судьбы диагностик.
Оглянусь..., а её рядом нет,
С кем ты нынче, мой серенький хвостик?
«серенький» – от уменшительно-ласкательного имени Сергей, т.е моего.
.
* * *
( Ф а у с т )
...Снилось мне: флейты голос звал кого-то, искал,
Плакал: «...Вернись, amore !..»
...Плыл наш с тобою корабль мимо коралловых скал,
Плыл в Аравийском море...
...В мире во всем покой... Дым голубой позади,
И впереди — сиянье...
Опытною рукой вел наш корабль Саади —
С розой в груди персиянин...
...Слышался над головой шелест невидимых крыл —
Серебряное свеченье...
Замерло в мире все, только корабль плыл
Тихо к заре вечерней...
...Словно так было всегда: небо лишь и вода,
Волны корабль качали,
Ты была молода, не было никогда
В жизни твоей печали...
Ты была молода; не было никогда
Долгой осады Трои...
Словно так было всегда — небо лишь и вода —
Было нас только трое...
...В полночь, под тихую песню, что нам кормчий пел,
Сладко ты уснула,
Словно одиннадцать тысяч непорочных дев
Со святой Урсулой...
...Флейты голос вдали искал кого-то и звал,
И — еле слышна — арфа...
Теплый ветер волосы твои перебирал, целовал,
Шелковым играл шарфом...
.
Обнял дождь, как девчонку, улицу,
При толпе, прямо в центре города!
Ах, как нежно они целуются,
Независимо держат головы…
Шепчет сквозь болтовню тополиную
Дождь минутной своей избраннице,
Что стройны её ножки длинные,
Что она ему очень нравится…
Ну а улица, сбросив весело
С глаз блестящих вуальку пыльную,
Позабыв о покое кресельном,
Побежала в потоке ливневом.
Разноцветное платье вымокло,
Вся поёт, и звенит, и светится…
И прижалась к дождю с улыбкою
Так, как будто до самой смерти… Но!
Век недолог любви бессовестной,
Только этим она и счастлива…
Дождь июньский не любит ссориться,
Он уходит, целуя ласково…
Опьянила сирень персидская
И сверкают на солнце лужицы…
И наивно смеётся чистая,
Вся в дожде, как девчонка, улица!..
/06.88/
Пешеходный фуршет в станционном буфете,
На плацкарту ни скидки, ни выпивки нет.
Разливай перегар под столом под котлету,
Перебъёт винный дух хлебный запах котлет.
На путях под вагоном живут километры,
Полосатые вёрсты ведут в города.
Лишь зайдя в закуток, можно выйти до ветру.
В подстаканных браслетах томится вода...
Карамельною нитью растянутый провод
Прилипает к опорам из дерева ню,
Близорукою пулей впивается овод
В запылённое око стальному коню.
Пересадка в полночной стране водокачек
Меж свистков теловозов и крашеных стен...
Проститутки жуют бесконечную жвачку,
И бомжи смотрят сон со слюной до колен.
Меж матрасом в купе и плацкартной юдолью,
Между взглядами янь и ответами инь,
Разделяя пространство на вехи и доли,
Мы глотаем сырьём привокзальную жизнь.
Передвижной-Кондратьев (сложный перелом,
Растяжка, койка супротив сестры)
Курил, презрев устав больницы.
Курил и, выдыхая, говорил: "А что!
Ну дыма чуть, и что?"
Однако заинтересованные лица
Кривили лица.
Всякое лицо считало долгом выглядеть особо:
Кто рот согнёт, кто приподнимет веко,
На переломанного глядя человека,
Курящего, презрев устав,
Дымящего пахучей сигаретой,
Палаты этой и больницы этой
Устав, короче говоря, поправ.
Ещё момент: уж пятый год пошёл,
Как стали внедрены, помимо уток,
Особые сосуды (кроме шуток)
Для малых дел.
И наш герой сначала волновался,
Переживал, и всячески робел,
Но вскоре
Освоился вполне.
И вот теперь он курит по-большому.
На койке лёжа.
Среди бела дне.
А в конверте – мальчишки признание
Да медовый сухой первоцвет.
Ах, какую любовь нежно-раннюю
Подарил мне раскосый Ташкент!..
В нашем классе улыбчивый новенький
Почему-то меня полюбил.
Он лопаток моих треугольники
С геометрией высшей сравнил.
Замечательно-юные, скромные,
Двадцать пять смуглых лет – пополам.
Нас ребята прозвали «воронами»
И гоняли по сельским дворам.
Он в глаза им глядел очень пристально
И вставал под песочный обстрел.
А потом мы прощались на пристани
И шептались, что этот апрель –
Навсегда. И краснея от нежности,
Умывались речною водой.
Мы одной были крови, конечно же,
И любви беззаветной одной…
И казалось мне, глупой, что больше так
Не смогу полюбить никого:
Ни братишку, ни маму, ни солнышко,
Ни ребёнка – потом – своего…
Освободились путы непреклонного допроса, я вышел на эфир святой,
когда глаза и сердце вняли, что черт был маленьким слугой…
Волнуясь новыми скитаньями, преграды гор не выше трав,
узрев, познав волну признания, святой допрос остался прав…
Был тенью, чашею, мечтаньем, горящий пламень жег дворец,
я сделал статую зеркальной – таков привычный им венец…
Свобода волною осталась, когда узревший – яд…
Стада молочные как ветры, неслись на воле белым тигром,
Гроза-охотница-весна на солнце выжженном притихла.
Раструбим вечную мечту, пусть корни ввысь, а кроны в землю,
И тяга к млечному Отцу бокал наполнит светлой тенью.
Неумолим Орфей, что провожает дикой пляской
смерть грустную свою на солнце-луч в любовном стоне,
Изранен бык без лавра и свирели, святой бальзам от сотни грез внесли в покои, царь сна пирует на пустом престоле.
Наполним амфору рисунком знания семитской паствы,
добавим личного крикливого божка
Дороги истины свернутся как ковры без яства,
и караваны совести уйдут в безликое всегда.
Так те стада дождями обратятся, тигровой краской пишется рассвет,
Трава-волшебница красивая такая, наградой будет пламенный привет.
Мечте не должно быть иллюзией полета, переверни часы, песку то все равно,
Коснись губами чаши с молоком и кровью – слепая ярость отслоилась, и давно.
Отмолчаться, до крови язык,
Откровенность – душевная рвота.
Я давно костенел и привык –
Лицемерие тоже работа.
А жизнь, как осенний день –
Солнечный и короткий,
А мы все спешим в тень,
Как-будто из-под плетки
А наши письма прорастают в нас,
На дно души к нам падая, как семя,
Лежат и дремлют. Их не слышен глас.
Но постепенно наступает время,
Когда слова, привыкнув к темноте
И тишине сердечного пространства,
Вдруг расцветают, те или не те,
И проверяют нас на постоянство.
Они растут, питаясь лишь росой
Из слёз надежд и призрачного счастья.
Мы, удивляясь новою красой,
Вдруг понимаем, мы – всего лишь часть их.
Мы части этих слов и этих букв,
И этих рифм, и звуков песнопений.
Они нас защишают, словно круг,
И солнце светит ласково сквозь тень их.
И мы уходим с ними, и средь них
Рождаемся, послушные лишь строкам.
Нас нет, мы – отзвуки и нежный блик
Горящих слов. И мы подвластны срокам,
Которые диктуют нам они,
Те письма, что написаны не нами.
Слова, как негасимые огни,
И мы сгораем в них, собой питая пламя.
Мосты – изогнутые в бровь
Дышали над Москвой-рекою,
Гранитной грустью берегов
И разношёрстою толпою.
Врезался в них литейный звон,
С церквей стариных колоколен.
Им небосвод был покорён,
(Но был, как прежде непокорен).
Под образАми облаков,
Заката разгорались свечи.
И на камения мостов
Вступил московский, летний вечер.
Желудёвый дождепад.
Осень рано наступила.
Кто-то рад, а кто – не рад.
Что-то было... Что-то было?
Было светом золотым,
Свежей утренней прохладой,
Чуть горчило, словно дым.
Но всё верилось – награда!
Было – чёрной ворожбой.
Было – магией надежды.
Плыло небом над тобой.
Пело песни – где ж ты, где ж ты?
Обещало сон-травой
Нашептать и убаюкать...
Но с насмешницей-судьбой
Только горюшко аукать...
Мой – нежно-голубой и серый
С прожилками…
Балконное окно выходит на Неву.
Стояла у него всё детство.
И если ночью дождь,
Проспект сверкал.
Ступеньки спускались прямо к реке
И чёрная вода к себе звала
И было трудно удержаться,
Что б не шагнуть…
Я не любила эти спуски.
Дальше – Ушаковский мост
И остров Каменный.
Там было к вечеру всегда
Темно и страшно.
И даже из окна
Туда я не смотрела…
Из кухни – окно во двор.
Был виден весь.
Огромный, с гаражами,
Горкой, качелями,
Домами окруженный
И в сумерках все окна зажигались,
Он становился уютным
И можно было заглядывать
В чужие жизни…
Ещё любила просыпаться в воскресенье
От солнечных лучей!
Такою светлой и весёлой
Мне наша комната казалась!
Мы с братом садились на кроватях,
Карандаши, альбомы доставали
И рисовали
Дома в разрезе
С гномиками в них…
И слушали пластинки:
«Дюймовочка», «Король-Палитра I»,
«Золушка», «Три толстяка»,
«Незнайка», «Буратино»,
Ну и конечно, «Бременских..» –
Без них, наверное, не вырос
Ни один ребёнок в наше время…
Одну пластинку
Я долго боялась слушать.
Злой волшебник,
Лебеди и принц.
И музыка – тревожная
Такая, внезапная…
Чайковский Пётр Ильич –
Великий композитор!
Метро до нас дошло не скоро.
В те времена
Что бы доехать до «Петроградской»,
Мы садились на 19 автобус.
Теперь такого маршрута там нет.
А вот трамваи – сохранились!
Двойка, Тройка,а 31-ый канул…
На Двойке ездили
До «Кушелевки».
С неё – на дачу, под Сосново.
На трамвае доезжали
До остановки,
Что была на против
Конфетной фабрики.
Выходишь, и с ног сшибает
Запах карамели и шоколада…
Мы с братом застывали,
Как околдованные
Ганс и Гретель…
Любили мы ходить на демонстрации!
Особенно, на Первомай!
Тепло и солнечно,
С цветами и шарами,
Кричать «Ура!», петь песни,
До Дворцовой дойти
Со всеми вместе
И помахать флажком трибунам.
,А потом, по улицам
Свободным от машин,
Идти домой
Прям по проезжей части!
А дома – стол, салаты, лимонад
И пироги, и бабушкин вкуснейший
Торт ореховый…
Нас дедушка водил в музеи.
Военно-морской,
Этнографический и Русский.
Ну и, конечно, Эрмитаж!
Пораньше встанем,
Всегда там очередь,
Но за то потом – вознагражденье!
Египетский и Тронный,
Павлин, мозаика в ползала
И люстр сверкающий хрусталь!..
И Рыцарский – мечта мальчишек,
Да и девчонок, честно говоря…
А из картин я почему-то
Запомнила святого Себастьяна.
Тициан так написал
Страдающего юношу,
Что сердце детское моё
Забилось сердцем женским
И материнским…
По этому всему
Мне трудно называть
Мой город Петербургом.
Мой – Ленинград.
Без Ленина, без Града,
А нежно-голубое
С прожилкой серой,
Звенящее, прозрачное,
Живое Имя.
/18.05.06/
Преодолев крутой подъём,
Стоим на сахарной вершине,
Пьянящий воздух жадно пьём,
Себя почувствовав большими.
И видим с нашего поста
Мольберт, поставленный так мудро,
Где край небесного холста
Зарёй раскрашивает утро.
Багровым шаром надувным
Стремится гордое светило
Подняться вновь над всем земным,
Как очень много раз всходило.
Нам выше некуда уже –
Предел для нас вершина эта.
Отсюда можно лишь душе
Взлететь, не ведая запрета.
На землю смотрим свысока,
Долина в сизой дымке тонет.
Там жизни линия – река,
И целый мир – как на ладони.
Страницы: 1... ...50... ...100... ...150... ...200... ...250... ...280... ...290... ...300... ...310... 320 321 322 323 324 325 326 327 328 329 330 ...340... ...350... ...360... ...370... ...400...
|