Екатерине М.  

«На этой скамейке в сквере холод пронизывает до костей. Голодный ветер вырывает мое сердце. Мне так тебя не хватает, моя любовь! Днем я искал тебя среди людей, а сейчас отыскиваю высоко среди ярких звезд. Зачем мы поссорились? Мне казалось среди тысяч кристальных личностей, которых я знал и с которыми общался, ты лучше всех понимала мои чувства и желания. Я так любил твои глаза, твою кротость, чуткость и такт... Почему я должен терять хотя бы одну минуту бытия с тобой? Почему должен чувствовать себя таким одиноким? Я устал быть сильным! Мне хочется быть просто твоим...»  

Под приливом сильных эмоций я отправил это сообщение по мобильному. Через секунду оно было доставлено адресату. Расстроенный, не отдавая отчета в действиях, чтобы как-то выйти из оцепенения и, чтобы не стало дурно от подступающих судорог, я машинально переключил телефон в режим Wap-Internet. Приложение загрузило стартовую страницу и я вошел в чат, где два года назад водворился в мир виртуальных встреч. Теперь там было нестерпимо однообразно. Серые диалоги, викторина, каракули, смайлики, только этого не хватало моей всепожирающей тоске. Я сменил сайт, сразу же спустившись до слова «Чат», чтобы с кем-то перекинуться словечком. Сюда я заходил очень редко и посетители данного чата меня почти не знали.  

Шел третий час ночи и в комнатах никого уже не было. Просмотрев в названиях, вдоль одной из комнат я заметил единицу. Это означало, что в комнате кто-то все-таки есть. Незнакомая мне личность под ником «Тиамо» с успехом отвечала на вопросы «Умника». Я выделил ник и запустил ОК, чтобы взглянуть, девушка это или парень. Тиамо вполне мог быть такой же молодой человек, как я, которому не давала уснуть любовь или завтрашние прожекты. Мои неосознаваемые надежды оправдались – Тиамо оказалась девушкой. Я прочесал инфо, ничего захватывающего, кроме того, что в разделе город, наподобие меня, она написала Рим.  

Я отослал обычное приветствие и торопливо втянулся в диалог.  

Ронини: Тиамо, привет. Как дела?  

Тиамо: Ронини, все хорошо. А как у тебя?  

Ронини: Тиамо, спасибо, всё ОК. Как тебя зовут? Ты бывала в Риме?  

Тиамо: Ронини, меня зовут Тамуниа. А почему «бывала» в Риме?  

Ронини: Тиамо, так ты и сейчас живешь в Риме?  

Тиамо: Ронини, Если бы! А что?  

Ронини: Тиамо, У тебя в инфо записано, что Рим твой город.  

Тиамо: Ронини, Аа... Брат у меня в Риме живет.  

Ронини: Тиамо, Я допытываюсь так скорпулезно, потому что был там в мае.  

Никогда не забыть! Было просто чудесно!  

Тиамо: Ронини, waw, фантастика.  

Ронини: Тиамо, Сколько тебе лет?  

Тиамо: Ронини, 21. Тебе?  

Ронини: Тиамо, 28. Ты чем занимаешься? Какое получила образование?  

Тиамо: Ронини, закончила юрфак. Работаю администратором в сети магазинов  

электроники.  

Ронини: Тиамо, о, великолепно! У такой девушки, наверное, и любимый будет?  

Тиамо: Ронини, это табуированная тема для меня и надолго.  

Ронини: Тиамо, что-то не понял. Что может заставить женщину твоих лет сказать  

такое?  

Тиамо: Ронини, мой жених был убит за три дня до свадьбы.  

Ронини: Тиамо, глубоко сочувствую. Какой ужас! Как это произошло?  

Тиамо: Ронини, у него был психопат-приятель. Задира и забияка. Тот перед  

университетским общежитием пристал к каким-то парням. Мой  

жених стал их разнимать, а этот подлец-приятель, как ты, мол,  

посмел меня остановить, перерезал ему ножом сонную артерию.  

Ронини: Тиамо, ужасно! Никогда не слышал такой жуткой истории. Сколько  

дали убийце?  

Тиамо: Ронини, 25, я считаю, он должен заживо гнить.  

Ронини: Тиамо, Сколько прожил твой жених?  

Тиамо: Ронини, полчаса. Он умер у меня на руках.  

Ронини: Тиамо, приятель сделал это умышленно или нечаянно?  

Тиамо: Ронини, факт налицо. Человека не стало. А ты поди и  

разберись...Умышленно или неумышленно.  

Ронини: Тиамо, ты была вместе с ними?  

Тиамо: Ронини, да, я же говорю, он умер у меня на руках.  

Ронини: Тиамо, бедняжка...Я глубоко сожалею. Ты выбрала ник в честь своей  

любви?  

Тиамо: Ронини, нет. Это он звал меня так. Тамуниа, Тамо, Тиамо.  

Ронини: Тиамо, когда это было?  

Тиамо: Ронини, 29-ого исполнится 2 года. Но я помню все, словно это было  

вчера.  

Ронини: Тиамо, какая ты внешне?  

Тиамо: Ронини, обычная девушка.  

Ронини: Тиамо, какого цвета глаза?  

Тиамо: Ронини, зеленые.  

Ронини: Тиамо, я хочу вообразить тебя! Мне так больно твою погубленную  

любовь, ты и не представишь!  

Тиамо: Ронини, спасибо за отзывчивость. Иногда вечерами читаю Библию. Меня  

успокаивает...Прости, что своей печалью и тебя опечалила.  

Ронини: Тиамо, разве есть печаль моя и твоя? Это общая боль.  

Тиамо: Ронини, человек тем и человек, что умеет сочувствовать.  

Ронини: Тиамо, ты часто бываешь тут?  

Тиамо: Ронини, да, часто.  

Ронини: Тиамо, я приду завтра. Сейчас мне надо подумать и отдохнуть.  

Тиамо: Ронини, ОК.  

Ронини: Тиамо, желаю тебе удачи, Бог в помощь.  

Тиамо: Ронини, спасибо, и тебе тоже.  

Ронини: Тиамо, до встречи. Пока  

Тиамо: Ронини, пока  

Я опустил палец на кнопку «Отмена» и некоторое время сидел, не шелохнувшись. А потом весь во власти этой переписки, открыл раздел «Сообщения», набрал текст и отправил.  

«Если нам суждено разрушить нашу любовь, я бы предпочел, чтобы конец был таким. Тиамо...»  

Вскоре дисплей телефона засветился звонком.  

1  

Девочка лет двенадцати ещё до рассвета вывела свою спокойную рыжеватую корову на дорогу, забывшую тяжесть колеса, заросшую травами, и шла по ней весь день, отгоняя слепней черемуховой веткой. Как только солнце оторвалось от далёкой линии горизонта и возвратилась вчерашняя жара, листья на ветке не выдержали ответственной роли опахала... Больно хлещут голые прутья, но им не сравниться с укусами назойливых насекомых. Изредка, всего несколько раз манили в тень берёзовые околки, где можно было отдохнуть или хотя бы отломить другую ветку, однако стояли они так далеко от дороги, что девочка побоялась потерять время. Она шла и шла к новому, за степями лежащему дому и вела кормилицу для сорвавшейся с обжитых мест, истосковавшейся без молока семьи.  

- Потерпи, Зорька, – уговаривала корову девочка, – вон уже и жильё видно, ночлег наш с тобой.  

Зорька, покорно следуя за ней, наверное, удивлялась терпению ребёнка: вместо того, чтобы упасть от усталости в первом попавшемся доме, девочка так же неторопливо прошла из конца в конец главную улицу вытянутого в длину, словно вымершего села и попросилась ночевать в крайнюю, одинаково незнакомую избу.  

Хозяйка последней избы стояла у ворот и смотрела в небо: угораздит ли грозу на разгар сенокоса. Её сохранившие яркую, но холодную, зимнюю синеву глаза медленно опустились вниз, так же внимательно оглядели и девочку, и корову. Девочка, в свою очередь, заметила, что тетка явно неласкова, хотя вряд ли обижен достатком её дом: платье на плотной фигуре тёмное, но не заплатанное, справное, а светло-голубой передник опрятен даже вечером, после целого дня возни по хозяйству. Лицо этой тридцатилетней женщины, белое и чистое, просияло бы, улыбнувшись, настоящей красотой, но губы привычно поджаты, складки кожи от крыльев тонкого носа к подбородку углубились, лоб прочертила чёткая вертикальная линия, навесив капризный излом бровей над самой синевой глаз. Она и вправду не была хозяйкой радушной, но девочку впустила, слегка расспросив. Впустила, хотя сегодня уже второй раз за это лето у нее остановился на ночлег разъездной фотограф из города, сначала собравший маленькие старые карточки у желающих, а теперь доставивший уже готовые парадные портреты сельчан – от усатого прадеда с Георгиевским крестом на груди до испуганной девчушки лет двух в ситцевом измятом сарафанчике... Впустила. Ничего – лавок хватит.  

Еще даже не утром, едва звякнул подойник, гости проснулись и засобирались, но женщина тихонько на них шикнула:  

- Спите ишо. Нынче хлебный день, возьмёте горяченького в дорогу.  

Пожилой фотограф послушно вытянулся под серой овчиной и снова захрапел, а девочка больше не уснула. Она слушала знакомые звуки и угадывала каждый шаг приютившей её женщины: "Корова. Вторая. Ого – три! Свинья и подсвинки. Овцы. Гуси. Куры. Собаки. Война только что миновала, а у них уже такое богатое хозяйство... молодцы... И как они с налогами управляются? – девочка мысленно вздохнула, – у нас никогда кроме коровы и нескольких курей никого не было. Хотели тёлочку Майку оставить, так отец разбушевался – всем тесно стало. Ни овец, ни гусей. Огурцов – и тех не вдосталь... Помидоры у людей с куста, а у нас из-под лежанки. Как специально не зреют, боятся – разбогатеем... Видно, мама права: не видать мне большой семьи, как своих ушей. Еду люблю и готовлю много. Как же не любить, если все сыты и счастливы?.. А мама варит тютелька в тютельку, без добавки, хоть наизнанку чугунок выворачивай... Ни свиньи у нас нет, ни собаки... Что сторожить? Бедность нашу?.. И всё-таки, всё-таки, как хочется домой поскорее добраться!.."  

Хозяйка, войдя, поставила на лавку молоко и, застав девочку бодрствующей, сказала:  

- Можешь не вставать доить. Хорошо отдаёт твоя корова;  

- А ведь маловато припасывалась в пути. Молоко вам за ночлег, я только в бутылочку себе налью, – ответила девочка.  

Оторвалась от икон не старая еще свекровь хозяйки, прошептав длинную вереницу утренних молитв, и теперь столь же невнятной скороговоркой бурчащая себе под нос что-то уже не касающееся Бога; сполз с полатей высокий, сутулый мужчина лет шестидесяти – свёкр, и каждый занялся своим делом: она – выкатывать будущие караваи на чёрные обширные листы, а он – ох, да что это он делает?!  

- Зачем столько соломы? – не удержавшись, спросила девочка.  

Процедившая молоко хозяйка слегка улыбнулась:  

- Сама еле привыкла. Здесь леса-то нет! Соломой топим.  

- Хватает?! И хлеб печёте?!  

- И хлеб...  

- У нас торфом топят. Или кизяками еще.  

- Забудь, – снова чуть улыбнулась женщина, – забудь... Меня двое сватали, – вдруг сказала она значительно громче, – вон, Михаил, – указала рукой на стену чуть левее угла с иконами, – и Иван из нашей Луковки. Лучше бы за Ивана пошла, – выговорила она еще более отчетливо, – он, говорят, к семье вернулся. – Она вытерла передником стекло на большой фотографии в узкой самодельной раме и добавила почти навзрыд: – Бор там богатый! Лентой течёт, как река. Ты ведь на родину мою идёшь, жить будешь по другую сторону нашего бора, на другом его берегу...  

- Какой красивый, – сказала девочка о портрете.  

- Да уж, – не поняла та. – Места грибные, ягодные, каких грибов, каких ягод там нет – не знаю. Рай земной.  

Девочка покосилась на ее свекровь, на вытрагивающиеся полушария будущего хлеба, но все-таки настойчиво уточнила:  

- Очень красивый портрет.  

- У тебя дома есть фотокарточки? – спросил, прокашливаясь, снова проснувшийся фотограф. – Могу и тебе портрет сделать. Хороша работа?.. Куда, говоришь, бредёшь-то?  

У девочки, может быть, не было своей фотографии там, куда она брела, но она пригласила:  

- Идём к нам, дядя, поищу, – и сочла необходимым поставить точку. – Очень красивый человек на портрете.  

Сама она – худенькая, стройная девочка с тонкими, не по-крестьянски изящными и по-крестьянски сильными руками, в ней нет подростковой угловатости, но далековато и до девичьей округлости, если не считать овала лица, сохраняющего округлость за счёт ярко выраженной скуластости. Спокойные серые глаза глядят с него простодушно и внимательно. Белоснежные мягкие косички точно чужие обрамляют от рождения смуглую, да к тому же поджаренную солнцем кожу. Девочка внешне обыкновенная, и, хотя тянется к любой красоте, встретившейся в жизни – берёзка это, постройка, зверёныш или человек, – сама она относительно своей внешности забот не знает. Пора не пришла задуматься.  

Солома сгорает почти мгновенно, только успевай подносить все новые и новые снопики, перевязанные жгутом из той же соломы. Но горит, судя по всему, жарко. Утро полностью наступило, когда сверху горохом посыпалась мелюзга – невыносимо на печи стало. Первым захныкал спросонья мальчишечка лет пяти, его, хнычащего, опустил на пол неулыбчивый кареглазый подросток в темных штанах из «чертовой кожи», на пришлую девочку демонстративно не взглянувший. Потом из-под складок занавески выглянули черноволосые близняшки – одно лицо, но две гримаски: лукаво улыбающаяся и нежная от румянца стеснительности, тоже улыбающаяся, но осторожно, осмотрительно. Близняшки выглянули, снова скрылись, пошушукались и, стрелой слетев с печки, умчались во двор. Девочка проводила их понимающим взглядом и снова вздохнула.  

- У тебя тоже братья-сёстры? – спросил фотограф.  

- Сёстры. Пятеро. Нет, теперь уж, поди, шесть. Я старшая.  

- Да, – проронила свекровь на сей раз внятно, – тяжеленько переезжать с такой оравой. Хозяйства-то!.. И чего на месте не сиделось?  

- Папу часто переводят, такая работа, – объяснила девочка. – Они все давно уехали, я одна осталась – экзамены сдавать. Зорьку не продали, мне всё одно идти, а с ней веселее. Только вот я дифтеритом переболела, опоздала теперь на целый месяц... – она виновато потупилась. – Там, поди, заждались молока-то...  

- Дитёнок одна скотину гонит! – возмутился фотограф. – И переживает за них ещё! А что, если гад какой по дороге?! Сколько тут – километров двести?  

- Сто тридцать, папа сказал,  

- И не собьёшься?  

- Не-е, я по карте запомнила. Скоро полпути уж, ничего.  

- Пойду с ней, провожу, – решил фотограф, – далеконько – да ладно. Волка ноги кормят. Работы поищу.  

2  

Дорога с попутчиком Настюре (а девочку так и звали, Анастасия, значит, полное имя) не показалась длиннее пройденной наедине с Зорькой. То ли березовые околки, попадающиеся все чаще, скрашивали однообразие пути, то ли веселее степь текла под ногами, когда после освежающей грозы снова жарило солнце, но жарило иначе, мягче, незаметнее, торопливо выпивая тёплые придорожные лывы, а в необъятной высоте то там, то сям опять наливались свинцом облака, тяжелели и опять уже погромыхивали, встречаясь... Но более всего помогал пути хлеб тоскующей в степях женщины. Настюра давно не пробовала такого почти белого, такого мягкого и так много. Она давно не ела вообще никакого. Из больницы выписали, как только возвратился глотательный рефлекс, а пайка в школе уже не полагалось, сунулась в райком – отказали. Хорошо, хоть экзамены разрешили сдать позже... Молоком жила, да тайком подброшенной в окно пшёнкой в холщовом мешочке, которую умыкнул дома поклонник – первый, оставшийся неизвестным. Одноклассник, наверное, один из тех, с кем рявкнула, не договариваясь, но дружно, блатную песню на первомайской демонстрации, как раз напротив трибуны с райкомовским начальством:  

Глазёнки карие и жёлтые ботиночки  

зажгли в душе моей пылающий костер...  

Когда устраивались на ночь под огромной берёзой, выросшей вдалеке от остальных, и раскладывали на чистой тряпочке свой нехитрый ужин, Настюра, смеясь, пересказала эту историю попутчику Калинычу, как пытали одноклассников поодиночке в кабинете директора школы, и она – отличница, член учкома – отвечала то же, что остальные, будто у класса была возможность договориться:  

- Кто пел?  

- Все пели.  

- Ты пела?  

- Нет, я не пела.  

- Мария пела?  

- Нет, не пела.  

- Анюта пела?  

- Нет, не пела.  

- А кто пел?  

- Все пели.  

- Алексей пел?  

- Нет, не пел... – и так далее, «сказка про белого бычка».  

Калиныч похохотал и позавидовал.  

- Слушай, Калиныч, – вдруг спросила девочка строго, – а откуда у тебя сало? Да еще и два куска.  

Фотограф засмеялся:  

- Ласковое теля двух маток сосёт. Тебя подкормить велели. Этот кусок свекровка втихаря сунула, а этот, побольше, сама хозяйка дала.  

- Странно как. Хозяйка такая красивая. И скрытная. У нее муж погиб, да?  

- Нет, дочка... Ешь, давай. Он где-то на Дальнем Востоке остался, новую семью завёл. А она с его родителями живёт, вишь... Правда, нет худа без добра. Хозяйство в доме одно, а семьи две как будто, можно двух коров держать и остальное – по мелочи... Но душу-то ей рвёт – это понимать надо! Говорят, раньше свекровь на ней высыпалась, как могла. А теперь, ишь, сидит – приушипилась, поступилась правами. Молодая гнёт, куда хочет, сама.  

- Может, он вернётся домой всё-таки? – спросила девочка, отрезая тоненький пластик желтоватого сала, – как ты думаешь?  

- Хотел, говорят. Не приняла. Гордая. А старикам как о внуках не болеть? Отписали ему, чтоб не приезжал, не бросал дочь свою дальневосточную. Здесь-то они сами присмотрят в случае чего. Справедливо?  

- Не знаю...  

Переночевали и пошли дальше – весело и нетерпеливо, не увеличишь скорость, а душа, душа изо всех сил рвётся вперед, к дому, который пусть медленно, но приближается с каждым шагом. Остался последний отрезок пути – на полдня, вот и орали эти полдня песни на всю степь, надо же как-то реализовать настроение. Сначала баловались переделками: «По военной дороге шёл татарин безногий...», а потом попросились с языка и настоящие. Так, неторопливо, маленьким певучим отрядом подошли к месту, где Настюру ждали.  

Село раскинулось подковой меж двумя речками на краю степи, прилепившись одним боком к необыкновенно спокойному, густому лесу необыкновенного синего цвета. Вблизи обычно зелены были ветви каждой отдельно исследованной сосны, но, отойдя шагов сто пятьдесят в сторону степи, видишь, как бор снова почему-то синеет.  

- Оптический обман! – догадался Калиныч. – Как профессиональный фотограф утверждаю!  

- Да точно – синий, никакого обмана, – улыбалась девочка.  

А у мостика через меньшую речку их выглядывала уже, приставив ладонь к повязанному платком лбу, маленькая худая женщина с острыми чертами широкого, скуластого лица.  

- Не подумай, что она тут целый месяц простояла, Калиныч, – сказала Настюра, – это мама моя. У неё чутьё! Всё насквозь видит.  

3  

Бабушка моя, стало быть. И, стало, быть, ни к чему гадать, откуда это у меня – насквозь видеть.  

Мама, рассказывая в очередной раз историю своего детства, предложила мне записать её, раз худо-бедно всё равно писанием балуюсь, хотя бы на память. Ну, я и записала. Приврала слегка, конечно, нельзя иначе. Меня же там не было полвека назад, и, как бы подробно потом ни рассказали – вживе побывать не получится. Впрочем, даже если получится...  

Вот за июль, и за жару, и за грозу – ручаюсь, потому что прошлым летом в это же время этот же путь мы с мужем проделали на автомобиле – для достоверности. (Дорога, я надеюсь, хотя бы во времена юности моей матери была получше: муж в течение всего пути не уставал намекать, до какой именно степени ему надоели мои литературные бзики – полно дорог не прямее, да глаже).  

И вот она – степь. Сильно изменилась. За степь, с её обожженной наготой, умытой ливнями и причёсанной ветрами, с её высушенными травами ("Смотри, сколько сена накопали!" – кричала я в детстве, изредка покидая самый дымный в стране город), за степь, за эту сегодняшнюю степь я совсем не поручусь. Только насекомые у неё в полном составе сохранили подлые привычки, несмотря на исключительно частую смену поколений. Отчего случилось нашествие посторонних растений? Не было там, даже я помню, что никогда не было болиголова в степи или, скажем, цикория в таких просто удручающих количествах. Я их вообще не помню. Чья ниша освободилась, которые из трав не искать сегодня?.. Я не знаток. Вот тысячелистник, знаю тебя, молодец, что остался. Белоголовник, донник, тоже здравствуйте навсегда. Иван-чай, дорогой, ты и на пепелище первым вырастаешь, не бояться за тебя, значит, кипрей-умница?..  

Да, я не знаток. Всех немногочисленных знакомых я в степи поприветствовала. Кто же ушел незаметно?.. Изменилась степь, и концов не найти.  

Останавливаться на ночлег в селе, которое я узнала скорее по названию, чем по рассказам, нет смысла. До ночлега еще – как до Китая... Утро почти, мы даже проголодаться не успели, так близка оказалась дорога. А ведь из города выехали, значит, плюс двести километров...  

Где-то здесь – в этом доме?.. в этом?.. а может быть, в этом?.. – живут дети приютившей мою мать женщины... Вполне вероятно, что и сама эта женщина живет здесь и здравствует...  

Есть смысл останавливаться! Есть! Есть! Но...  

- Не на корове же, – пробует шутить муж, – едешь...  

Разумом соглашаюсь, но все равно поварчиваю себе под нос, пока муж постанывает, одолевая ямы вместе с машиной – единым усилием.  

Так и уехали бы. Но сразу за селом видим мужчину лет тридцати, который недоверчиво приподнимается с рюкзака, на котором сидел, и глядит на нашу семейку, как баран на новые ворота... Видимо, за последние пятьдесят лет движение по этой дороге оживленнее не стало. Разве что чуть-чуть – благодаря нам.  

- Подберем его, ну давай, пожалуйста, подберем! – радостно захныкала я. – Вдруг он расскажет что-нибудь интересное про это...  

- Это против правил, – проворчал муж, но машину остановил, – первый и последний раз.  

Попутчик назвался Николаем. Одет по-городскому: сине-красно-жёлтые спортивные брюки – верёвочка на поясе и серая футболка с огромными буквами «АДАДИС». Я долго не верила своим глазам.  

- Почему не "Адидас"? – отважилась спросить.  

- А чтоб не как все! – молодцевато ответил он.  

- Китай, – ухмыльнулся муж, – кто там читать умеет?.. А вот скажи-ка, тёзка, рыба у вас тут ловится?  

- Ого! – заверил попутчик. – Во! – он использовал рыбацкий жест. – А хочешь, можно на пруды заехать. Там карасей несчитано.  

- Здорово! – обрадовался муж. – Скажешь, когда повернуть.  

- Вас там, на месте, не потеряют? – озаботился тот, – Меня-то не ждут.  

- Нас еще меньше. – И каким же «любящим» взглядом муж меня одарил!  

- Слушайте, тёзки, – не обиделась я, – ехать нам долго, беседовать тоже. Как мне вас различать прикажете?  

- А просто! – не полез в карман попутчик, пока муж от моей наглости в затылке почёсывал. – Вы, – он тронул мужево плечо, – значица, Николай первый, а Мы... – тут он уложил длань на необъятных буквах, – Мы – Николай второй!..  

Карасей, действительно, оказалось много. Их жарили на мангале, как шашлык...  

Познакомились мы, оказывается, с новым русским (просьба в данном случае определение не обособлять кавычками). Платного туалета Николай второй в степи не открывал, но открыл зато кафе-мороженое с дорогими коньяками и, по его морфологии, «висками» да парочку киосков с «Кэмелом» и жвачками по соседним селениям. А степной народ и теперь предпочитает самосад под брагу всему заморскому великолепию. Капиталец, нажитый на жвачках, оказался, как и следовало ожидать, куда меньше начального, вырученного от продажи крупного и мелкого рогатого скота – вечной матушкиной заботы. После двухгодичных трудов остались грузовичок самого застойного года рождения, вставший на прикол еще при «живых родителях» (кафе, то есть, с киосками) и тачка благородного происхождения – «Ауди-100».  

- Ну, происхождение не вполне благородное, – смеюсь я, – это не «Мерседес-Бенц» и не «БМВ», а так себе, бастард... И где же ваша кобылка, а, Николай второй?  

- С девочками прокатал, – не смутился он, слегка, правда, поскучнев, – побился малость, а запчасти далеко, дорого. И потом: лишили же прав на двенадцать месяцев – пьяный был. Продал – чо год целый ржаветь будет? Металлолом, это ты правильно сказала.  

- Я этого не говорила.  

- Подумала, значит.  

- Допустим... И что же теперь, Николай второй?.. Вы деньги-то за металлолом в новое дело пустили или так пропили?  

- Вот погоди, – обещает он, – женюсь на тебе, тогда и отчитываться буду. Может быть.  

- Ах, никогда! Никогда мне не доведётся узнать о финансах Николая второго! Ах, как жаль! Как жаль! Но что ж! Надо смириться со своей судьбой!  

- Правда, что ли, хочешь? – удивляется тот, постепенно расцветая. – Да я не против. – И, покосившись в сторону храпа из неблагородного "Жигулёнка": – Слушай, что придумал. Я маслобойку решил строить. Уже договора имею на сдачу подсолнечника. Показать?.. Ты постное масло ешь?  

- Вы, Николай второй, постройтесь сначала. А еще даже лучше – бросьте вы это чёрное дело. Опять прогорите ведь. Шли бы обратно в трактористы, это больше, чем ничего.  

- Неинтересно. Лучше прогореть и опять всё сначала. Не люблю, когда скучно.  

- Я тоже, – соглашаюсь, – но еще меньше люблю начинать заведомо безнадёжные предприятия.  

Иду к машине за сигаретами. Муж спит, завернувшись в простыню с головой – комары одолели. Окна не закрыть – душно. Я в таких условиях спать не умею. Я лучше у костерка от дыма почихаю да рассказы послушаю. Наверное, пора приступить к главному...  

- Знаю я эту ведьму как облупленную, – заявил Николай второй, отвечая на мой вопрос, – знал, то есть.  

- За что вы её ведьмой называете? – ужаснулась я.  

- А умерла не как все люди.  

- Ой, как интересно...  

- Что интересно, то да, – неопределённо высказался он и слегка задумался. – Мужик к ней возвращался пару раз. Ох, она его и любила! Как-то гляжу: чешет за ним по деревне с вилами наперевес, как на медведя, хе-хе... А хоронить её он с дочерью прилетел, это лет десять, наверно. Она, баба эта, как, говоришь, её звать?..  

Я пожимаю плечами.  

- А, во, Евдоха она, вспомнил. Евдоха эта перед смертью болела с год, не меньше, и всё говорила: хочу, дескать, на падчерицу посмотреть, чем она моих детей лучше. А когда он дочку привез, старуха померла уже дня два как. – Николай второй помолчал, помялся, словно что-то припоминая, и вдруг загорелся: – А вот теперь слушай! Приходят муж с дочерью своей в церковь, где стоит гроб...  

- В какую церковь?! – изумилась я.  

- Да в Камне, в Камне ее хоронили!  

- Да в Камне – винзавод! Или рыбзавод – не помню! Какая там церковь?!  

- Была, была! Ты просто не знаешь! Слушай лучше! – закричал он, делая пассы руками.  

Ну, все. Загипнотизировал. Слушаю. Даже верю. С детства обожаю ужастики, а рассказы про всякую ожившую мертвечину меня вообще в транс вгоняют...  

После «чёрного-чёрного» рассказа купание в чёрном-чёрном пруду. При полной луне. Романтика с усугублением. Вода теплая. «Как щёлок» – вспомнилось издалека.  

А Николай второй, как бы споткнувшись, цепляется за случившуюся под рукой выпуклость...  

- Ну-у, – разочарованно протягиваю я, – так нечестно.  

- Почему? – вопрос по-детски непосредственный.  

- А потому, что бросим вас здесь одного, если я мужу пожалуюсь. А потом меня совесть замучит – как вы отсюда выберетесь. – Выхожу из воды и направляюсь к машине.  

- Это уж точно нечестно! – пугается он.  

- Я и говорю! Зачем толкать меня на бесчеловечные поступки?  

- Конечно, ты городская, рассказы пишешь, на пианино, говоришь, играешь, а я никто и звать меня никак... – заканючил Николай второй.  

- Вот именно! – уже сердито соглашаюсь я, за последние двадцать лет выучив подобные манёвры наизусть. – На жалость я не играю, ставка не та.  

- Что не поделили? – раздался голос из машины.  

- Да вот, рассказывать отказывается, – жалуюсь я.  

- А ты налей сначала, – советует муж, – кто же тебе на сухую разговорится. И потише там, а то усну за рулём завтра.  

- Ишь, как правильно понял! – радуется Николай второй. – Наливай, если муж разрешил. Про эту, как её, Евдоху я тебе наврал половину. Слыхал, что было нечисто, а не запомнил, что конкретно. Зато по правде расскажу такое – пальчики оближешь. За точность – клык даю.  

- Сидел, что ли? – интересуюсь я.  

- Во выдумала! – обижается он. – Я и трактористом не был. В институте учился, не веришь?..  

- Да почему не верю...  

- Честно, в педе учился, на военрука. Пьянствовать надоело, ушел со второго курса...  

А цикады поют так звонко, так пронзительно, что не хочется слышать человеческий голос. Ритмичные звуки сами готовы сложиться в рассказ несказанный.  

- Давай помолчим, – прошу я, наливая-таки, – потом расскажешь.  

Он прямо встрепенулся весь, услышав долгожданное обращение «на ты», и замолчал спокойно и светло. А я думаю и думаю всё «про эту, как её, Евдоху».  

4  

Когда я особенно глубоко задумываюсь, себя временно теряю. И вот, я – это она, она – это я.  

Я лежу на широкой хозяйской кровати, мне, как всегда, слишком просторно. Так ведь и не попробовала на ней вдвоём – не пришлось, свекровка одна знала, каково это. Но думаю, что не тесно. Не та «я» думаю, которая лежит, а та «я», которая находится вверху, откуда-то с полатей или ещё выше бесстрастно рассматривая то, что ещё совсем недавно было родным и близким. Постоянно скрипит и хлопает дверь. Люди входят, выходят или сидят неподвижно.  

Появление ожидаемого чувствую. О-о-о! Я надеялась, что больно быть уже не может...  

Он близко!  

Он вошел. Но не ощущает моего присутствия, плачет об отсутствии. Мне невыносимо чувствовать его страдание. Той, которая лежит, тоже всю жизнь было невыносимо, и она со сладким трепетом узнавала о каждой посетившей его боли, единственно так становясь причастной – причиняя ее, потому что собственная боль сожгла сочувствие...  

Хочу его утешить, нашептав главные слова. Шепчу, а потом кричу изо всех сил, но душа в нём замкнулась...  

Седой, большая и всё ещё красивая голова дрожит, морщинистые, в коричневых пятнах руки то гладят, то теребят нечувствительное, мёртвое... Как он не понимает, что я здесь, вот она, как пять десятков или даже пять тысяч лет назад! Юная! Сильная! Ощути же! Не ощущает... А я никак не хочу улететь без прощения и не попрощавшись. Выход только один – вход. Только так он сможет почувствовать.  

Как тяжело это, как тяжело! Я почти бессильна внутри. Вот удалось шевельнуть ресницами. Не заметил. Сжимаюсь в пружину для резкого движения и – цап! – его рука в моей. Намертво! Свеча в изголовье падает и гаснет. Значит, обживаюсь?.. Слышу вопли. Зачем-то открываю глаза – видеть-то ими не могу, другим вижу, неплачущим... Нет, не выдерживают слёз веки, сами опускаются... Тело выталкивает меня! Сказать! Скорее сказать!  

Последнее усилие и... вместо тихого «прости» из уст вырывается хриплый вопрос: "Корову подоили?.."  

Ведь ты любила его всей душой! Ах, тело, тело...  

Я возвращаюсь. И снова оглушительный звон цикад, звёзды, костёр на берегу...  

- Эй, тёзка, что это с женой твоей творится? – слышу испуганную скороговорку.  

- Что?.. Где?.. А-а. Не обращай внимания. Я думал, машину угнали.  

- Да ты же в ней спишь! Просыпайся, говорю! Смотри, чего это она побледнела, оглохла?.. Я прямо за... это... со страха, а он спит!  

- Что?.. – ехидно переспрашиваю я. – Что это вы, Николай второй, сделали от страха?  

- Во зараза! Чего пугаешь? – он пытается рассмеяться, но у него не получается.  

- Это с ней бывает... – громогласно зевнул, потягиваясь, муж. – Говорю тебе, не обращай внимания. Рассказ очередной сочиняет.  

- Я бы запретил ей! Кому оно надо на фиг, с ума сойдет – и всё! – никак не успокоится Николай второй.  

- Запрети, попробуй, хочу посмотреть... Это ей вроде курева – легче мужа бросит... Я сегодня высплюсь или нет?!  

- Да спи на здоровье, кто тебе мешает! – негодую я. – Вот утону – будешь знать! Хотите ещё искупаться, а, Николай второй? Да не бойтесь вы, не защекочу.  

- Ну, ты наглая... – бурчит муж, устраиваясь поудобнее. На зыбкой воде дрожат искры от звёзд. Круглая луна просвечивает сквозь тонкое облако. Ныряю в мерцание. Хочется особой тишины и медлительности, но вода стала холоднее, и тело требует более резких движений. Плыву. Каждый всплеск – как выстрел. Николай второй блюдет меня у берега. Нет, невозможно холодно. Скорее к костру за полотенцем и – рассказ слушать обещанный.  

- Что быстро наплавалась? – интересуется будущий рассказчик.  

- Холодно невыносимо.  

- Во даёт – холодно! Водичка – как щёлок!  

Эти его слова рождают во мне радостное предчувствие скорого попадания в нужную, давно искомую струю. Я изумлённо вздрагиваю.  

- Конечно, – смеётся он, – шелудивому поросёнку и в Петровки мороз.  

Смейся, смейся. Я напрягаюсь, как струна, готовясь не упустить ни словечка, ни жеста, ни умолчания, ни самой короткой ноты в сложноритмических мелодиях цикад.  

Усаживаюсь. Наливаю. Требую:  

- Говори.  

- В нашем селе, – незамедлительно начал Николай второй, – у бабки Катерины жила когда-то приезжая квартирантка из города, красоты она была неописуемой. Одевалась только в шёлк и в шерсть, а шуба у неё была длинная, белая с черными пятнами. На посиделки, где матерные частушки поют, она никогда не ходила. И стало ей скучно. Тут случился в клубе весенний бал. У нас его до сих пор каждый год устраивают. Сейчас хоть рассчитывают, чтоб после Пасхи, а тогда удумали танцевать в страшную ночь – с пятницы на субботу. Да ещё... Клуб-то наш старый видела, помнишь? Где кинотеатр теперь. Опять будешь спорить, что не церковь?  

- Не буду, не буду, – успокаиваю Николая второго я.  

- Вот там этот бал и устроили. Нарядилась она и пошла в клуб. Народу набилось – тьма. И все нарядные, да только колхоз, он и в Африке – колхоз. Она возьми и скажи: «Фи, одни свинопасы собрались!» И ушла. Да обидела, видать, кого-то. Идёт она из клуба через парк... Там теперь парка нет, но он был, я помню, видел.  

- Я тоже, – киваю.  

- Идет мимо радиоузла, мимо прокуратуры... И вдруг навстречу ей бегут люди и кричат: «Свинья! Свинья! Беги!» Та не испугалась, не побежала, стоит и думает, чего это, дескать, мне свиней бояться? Тут она свинью увидела: огромная, ухо чёрное, глаза зелёными фонарями!.. Как вчистила красавица по улице от неё, по Зелёной, значит, я покажу потом, где, а свинья не спеша бежит, похрюкивает, но догоняет, все ближе, все ближе... Девка – к брёвнам, из которых больницу нашу старую потом построили, махом наверх вскарабкалась, а высоко ведь! Что ты думаешь, свинья за ней по брёвнам незакреплённым скачет! Где это видано – свинья-верхолаз! Тут девица смекнула, какая свинья за ней увязалась. Хочет перекреститься, а креста нет на шее, рука не поднимается. Тогда соскочила с брёвен и чесанула обратно к прокуратуре. Глядит, свинья уже обогнала и дорогу ей перекрывает. «Чего тебе, свинья, от меня нужно?» – сроду гордая была, а тут заплакала от страха даже. «Замуж выходи», – говорит свинья. «За кого?» – «За пастуха нашего», – захрюкала, как засмеялась, и пропала с глаз. Пришла красавица домой к бабке ни жива, ни мертва, рассказывает про всё это, а сама пятнами покрывается. К утру у ней все лицо стало в угрях и нарывах, страх божий. Ну, бабка Катерина быстро вылечила ее сучком на ухвате...  

- Как это?  

- Да запросто. Одну молитву надо выучить специальную, у матери моей есть переписанная. Потом найти сучок на мёртвом дереве и под молитву переводи каждую болячку на него – делов куча... Я так все бородавки свёл себе. По листочку читал. Мать говорила, что по листочку не получится, а вот – получилось. Последние когда сводил, уже и читать лень стало, так напевал под нос белиберду всякую, какая с языка пошла, и всё равно получилось.  

- Так ты экстрасенс, что ли?  

- А как же! – загордился Николай второй. – Брательник мой еще хлеще: тот свои бородавки вообще сдумал.  

- Если молитва не нужна, то, наверное, и сучок упразднить можно... Ну ладно, давай к свинье поближе.  

- Ага. Вот. Замуж за чёртова свинопаса она, ясно, не хотела. Плачет! Боится! Из дома не выходит, да разве спрячешься от нечистой силы? Сидит, Богу молится. И снится ей сон. Свиньи лежат в лыве и разговаривают. Одна спрашивает: «Когда свадьба?», а другая отвечает: «Когда сало нарастет». Первая опять: «Умирать неохота», а вторая: «Куда деваться?», третья и говорит: «Погодите ещё, вдруг в невестин портрет принц влюбится...» Все-все свиньи как завизжат, как захрюкают! Испугались, повскакивали!.. Девушка проснулась и думает: "Сон в руку, надо портрет свой в газету напечатать..."  

Тут я, сообразив, что к чему, сама захохотала до визга и хрюканья. То-то эта свинская история показалась мне смутно знакомой. А уж принц-то суженый мне знаком досконально, о нём я самостоятельно могу наврать с три короба.  

5  

Поглядев со стороны, мальчика никак нельзя было назвать «пацаном». Мешало все: гладко причёсанные тёмные волосы, нежный румянец бледного лица, на котором застыло ожидание события прекрасного, скрытно и неотвратимо надвигающегося. Его синяя вельветовая куртка застёгнута до самого ворота, а в руках настоящая взрослая папка с золотыми длинными шнурочками. Видно, никогда не били ею сверстников по голове и никогда не прикасались к ней немытые руки. Там аккуратно хранились нотные листки, заполненные мелкими карандашными значками, и узенький деревянный пенал. На свои четырнадцать лет мальчик не выглядел – тоненький, хрупкий – и взрослости добирал манерой поведения. Потому и походка мальчика не была торопливой, с достоинством шествовал. К тому же, он был чистюлей, а вся Никитинская после веселого майского дождя покрылась ручьями, переливающими грязь из одной лужи в другую. И потом: свежий запах липкой листвы, мокрые, раскрывшиеся навстречу солнышку и брызгам из-под ног прохожих цветки одуванчика, – всё это насыщало настроение мальчика, но не способствовало скорости... (Вот оно, первое противоречие! Впрочем, это я к слову...)  

А где-то недалеко уже шумел оживлённый Красноармейский проспект, и вплетались в этот шум звуки городской музыкальной школы, куда направлялся мальчик, и куда он не дошел за последние несколько месяцев ни разу. Вот почему он, по-прежнему неторопливо шагая, время от времени морщился, сердито сопел и шептал самому себе: «Эх ты, пацан...», но, тем не менее, опять остановился у входа в «Фотографию» и завороженно уставился на витрину.  

Фотограф, выглянувший в свободную от рекламного щита полоску окна, мальчика давно приметил, трижды в неделю наблюдая его безмолвную, неподвижную выстойку, и с самокритикой мальчика не согласился.  

- Мужает поколение, – сказал он сослуживцам, – каких-нибудь полгода назад был обыкновенный пацанёнок, а теперь – юноша! – И всегда недосуг было фотографу поинтересоваться, что заставляет юношу неизменно застывать перед витриной.  

А это был портрет. Тот самый, случайно испорченный мной при ремонте квартиры, после чего мои родители сразу же благополучно развелись, промучившись друг с другом, как в сказке, тридцать три года. Видно он, этот портрет, и держал их цепкими лапами Сбывшегося...  

Надо же было обожаемому мной Афанасию Калиновичу проводить когда-то мамину корову! И – надо же! – карточка в доме нашлась. На этой карточке маме лет шесть. Кстати, бабушка тоже в кадре присутствует. Но фотограф сделал, как обещал, мамин портрет, настоящий сольный, где поместилось только мамино лицо и разметавшиеся белоснежным венчиком волосы. Он был настоящим мастером, обожавший меня Афанасий Калинович! Но... Ни один из кипы моих превосходно сделанных портретов не стал шедевром. А мамин портрет – стал!  

Если присмотреться, на огромной фотографии будут видны следы ретуши, особенно там, где глаза и губы – они очерчены почти выпукло, подобная резкость при таком сильном увеличении просто невозможна. А волосы! Волосы струятся несколько живописнее, чем на оригинале, хотя ни одна прядь не потеряла естественного движения. А настроение! Да это ангел, запечатлённый в полете!  

И повреждённый портрет, и старая карточка оригинала навсегда улеглись на моих антресолях... Отец хотел взять портрет себе, но мать воспротивилась. Я предложила компромисс... Вот о каком портрете поведал мне наш случайный попутчик. Правда, его фольклорная история изрядно обросла нелепостями, вроде Евдохиной. Например, мать моя в рассказе так приукрашена, что невозможно понять, кто она такая. Принцесса инкогнито. А где были её родители, шестеро сестёр и единственный младший брат? Где корова Зорька, как ключевая действующая морда?.. Шуба из горностая, ага. Из овчины не хотели ли, да чтоб одна на всех?.. Еще более непонятно, когда действие происходило. Николай второй клыками клялся, что сразу после революции...  

А ведь он прав! Прав Николай второй! Ну кому она интересна, шуба из овчины, да еще и одна на всех?! Будни. Надо, эх, надо бы научиться достоверно излагать нелепости! Чтоб – праздник! Но в своем доме. Похоже, народу нравится именно это. Отчего так?..  

- Ты на себя посмотри... – улыбнулась вопросу мама.  

- А ну-ка, покажи, где я соврала? – недоумеваю я.  

- У тебя правдоподобно получается, – утешила она, – мне нравится. Только один кусочек переделала бы. Про райком.  

- Зачем? Неправда, что ли? Сама же рассказывала.  

- Правда-то правда... Теперь, конечно, все рассказать можно. И написать тоже. Вот нужно ли? Не так поймут.  

- А как же?! Чтоб ребенку сто грамм хлеба пожалеть! Даже не своего! Мрак.  

- Видишь ли... Было другое время... Это сейчас... – она мимолетно погладила меня по голове, а у нас в семье сантименты не приняты, и я насторожилась. – Это сейчас дети до седых волос – дети. А тогда в двенадцать лет ребенок считался взрослым и мог отвечать за себя... Все сейчас коммунистов ругают, и ты туда же. Всё равно, что лежачих бить.  

- Ого, нашла лежачих. Нам бы на их слоновье лежбище, да куда! Растопчут.  

- Тем более, не роняй себя. Моська ты, что ли?  

- Ну, хорошо... Я подумаю.  

А подумала почему-то о Знаках. Тех, что обрушиваются сверху, иногда – булыжником будто, иногда – незаметной капелькой дождя... Жизнь на бедных моих родителей столько обрушила – едва не пришибало Знаками, и всё не впрок. А из этих подарков – внезапных прозрений, удивительных случайностей, странных на первый взгляд взаимосвязей – можно создать большой роман в духе Жорж Санд...  

Плохо слушались Знаков мои родители. Ладно, что не пытались торопить события, но вот убегать от них зачем к событиям ненужным и даже вредным?.. Тем более что не уведут они от судьбы далеко, а вот омрачить суждённое могут...  

Моего отца женщины всегда чрезвычайно любили. Он их, конечно же, тоже – всю основную массу. Особенно блондинок перманентных, а таких тогда было множество. Прямо выискивал ангелоподобных. К моменту встречи с моей матерью он был уже женат, но кобелировать продолжал потихоньку. Очередная его пассия проживала в самом бандитском районе города, но, как истинный джентльмен, он всё же частенько провожал её через виадук, и определённый холодок, появившийся в их отношениях, в такие минуты подползал уже к самому сердцу. Впрочем, он объяснял не риском, а элементарной ленью свое охлаждение к сбитой накрепко белобрысой «Осипухе», как мысленно уже наименовал тайную пассию по названию места её жительства. И, покидая вечерами железнодорожный сад, всегда ловил себя на одной и той же мысли: ну почему бы не жить этой дурёхе поближе, например, в этом доме?.. Не говорил себе: или в этом, или вон в том. Вожделенный дом был всегда один, и это был Знак. Если бы мой отец посмотрел сквозь стену, за которой в то время не было троллейбусной диспетчерской, и если бы его взгляд проник во двор, где сейчас асфальтированная площадка с коммерцией, он мог бы увидеть, как моя молодая и ещё далеко не мамочка срывает огурец с высокой грядки. Жила она в этом доме. И вся ее многочисленная родня тоже. Деда всю жизнь гоняли с места на место...  

Именно моей матери пришлось подобрать своего будущего мужа и моего отца в луже, куда он приполз с разбитой-таки осипенковскими ревнивцами головой. А от посёлка Осипенко даже через виадук до мемориала, где раньше был железнодорожный сад, ногами идти устанете. Далеко полз. Хватило сил ровнёхонько до вожделенного дома. Мама с трудом подняла его бесчувственное тело по лестнице. Он пришел в сознание лишь однажды и сразу же снова оттуда ушел, потому что увидел на стене портрет, выученный с детства, а под портретом – ангела, с портрета слетевшего: расчёсанные на ночь и ещё не прибранные в косу белоснежные волосы, зыбкое, но живое лицо, глаза, одухотворённые тревогой, – словом, мама моя... Отключившегося и увезли его в больницу.  

Мама выловленный из лужи Знак, конечно же, ухватила, но действовать, то есть наводить какие-то справки начала не сразу. С опозданием узнала, что история кобелирования за виадук получила слишком большой резонанс среди близкой отцу публики, поэтому он расстался с женой и переехал. Куда – узнавать постеснялась. А ведь послушайся она Знака, посети его в больнице – и ни к чему самый дымный город нашей страны, где молодых, перспективных и, тем более, одиноких инженеров женщины тоже чрезвычайно любят.  

Что может быть хуже накопления несуждённого, дурных привычек, приобретенных вопреки?.. Только нерешительность и бездействие. Беды всеобщие. И почему людям никогда не дано знать свое предназначение?.. Слепыми котятами блуждают, то проваливаясь в ямы, то оставляя куски тела на остриях...  

Мама поплакала чуток. Как же, как же. Не успела выловить своего принца из воды, что было когда-то бабками деревенскими предсказано (ведь свиньи ей снились, не совсем так, но сон действительно оказался "в руку"), а принц взял и уехал. Неизвестно куда... Ну, уехал и уехал. Отработанный материал, казалось бы. Плюнуть и забыть. Так нет ведь. Видно, абсолютно необходимо миру поиметь такое недоразумение, как я.  

Мама через год окончила свой заочный институт и решила начать самостоятельную жизнь. Уехать, куда глаза глядят. Сёстры стали невестами, тесновато жили. И никуда мамины глаза не глядели. Пришлось ткнуть пальцем в карту Алтайского края, чтоб недалече от родни все-таки. Мимо края попала. В соседнюю область...  

Самый дымный город нашей страны встретил ее утром и понёс вместе с фанерным чемоданом по проспекту Металлургов...  

Отца город вынес навстречу. Он еще на службу не опаздывал, одна из блондинок его рановато выпроводила.  

Так они, наконец, поженились. Понадеялись, что смогут сочинить сюжет со счастливым концом.  

Так они, наконец, развелись. Запутались в происходящих действиях.  

И вся любовь. И вся жизнь.  

Скупо?.. Я бы не сказала.  

Ведь были же: Зорька, Евдоха, Калиныч, был даже виадук.  

А теперь есть я. И попутчика Бог послал.  

Но это уже другой рассказ будет. Ожидайте! Все лучшее во время ожидания и случается. 

Митра склонил чело над горизонтом, по узеньким мощенным улочкам поползли тени. Маленькие, кособокие домики из глины и серого кирпича прикрыли свои незрячие окна ставнями, и дружно выдохнули струи сизого очажного дыма.  

Холодный, пропахший дымом воздух бодрил тело и дух, словно бы говоря: еще один день прожит, а значит, быть может, завтра мы проснемся, прогоним прочь злую Бушьясту-лень, и снова примемся за работу…. Будем жить….  

Однако жители города и не думали отходить ко сну. После обычной вечери взрослые мужи, уложив жен и детей спать тайком выбирались из дома и, прячась в сумеречной мгле, торопились на главную площадь. Заезжий путник удивился бы, увидев, как закутанные в серые полотнища, горожане спешат куда-то, несмотря на поздний час. Такому странному поведению непременно должно быть какое-то объяснение….  

И оно, конечно же было – утром в город привезли пленного Йиму.  

Много чужеземцев пришло вслед за Дахаком. Были среди них и туры, и хаониты, и даже хитрые, изворотливые мунды. Войско Варны было столь велико, что по ночам на земле, казалось отражалось звездное небо – так много было на ней костров. Дэвоны привели с собой столь диковинных зверей: горбатых уштов, столь редких в полуночных краях, и невиданных прежде чудовищ, – огромных словно горы, клыкастых индриков, названных потому, что на крупнейшем из них разъезжает дэв Индра.  

Посреди площади, на том месте, где раньше стояло святилище Мирты, теперь воздвигли деревянный помост. Его окружали три кольца воинов-девонов, облаченных в кожаные панцири, обшитые бронзовыми и костяными чешуями. Лица дэвонов скрывали черные полотнища, прижатые к голове бронзовыми шлемами-колпаками.  

Посреди помоста стоял золоченный престол, украшенный причудливым завитушками и змеиными головами – его установили еще днем, с тех пор он пустовал.  

Горожане ждали, что вот-вот появится кавай, но князь, похоже, решил не высовываться из дворца – казнили, конечно, Йиму, но кто знает кого дэвоны решат казнить следом?  

Когда вывели Йиму – нагого, грязного, безумного – толпа тяжело охнула – люди отводили глаза, не в силах смотреть на того, кого еще недавно звали Величайшим из Людей.  

Бессмертный Владыка таращил глаза и плевался, размахивал руками, пытаясь оборвать свои путы, но дэвоны-палачи хорошо знали свое дело – путы не ослабевали ни на миг, и время от времени на спину Йимы со свистом опускалась плеть. На коже оставался длинный багряный след, который тут же, чудесным образом заживал, не оставляя следа.  

Наконец несчастного взвели на помост и прижали палками к дощатому настилу.  

Затем мостовая задрожала, и по главной улице, сбивая зазевавшихся горожан, пронеслись колесницы, запряженные злыми турскими жеребцами. На передней колеснице ехал Саам Дахака, принявший облик бледнолицего черноволосого юноши. Царь Варны был облачен в бронзовый панцирь и черную свиту, которая развевалась за его спиной. Смеясь, дэв хлестал плетью возницу-тура и горожан, не успевших убраться подальше.  

Следом на такой же колеснице мчался брат Йимы – Спитур, правивший ныне Парадизом. Владыка был бледен и испуган. Он не кричал и не смеялся, как Дахака, и вздрагивал при каждом щелчке дэвовской плети.  

Дахака взошел на помост, с довольным возгласам пнул бессильное тело Йимы, и уселся на престоле, окинув толпу довольным и наглым взглядом. Справа от него застыла бледная, тощая фигура царя Спитура.  

- Люди Арианам-Вейджи! – Дахака не кричал, однако его голос слышали даже те, кто стоял на дальнем конце площади – сегодня вы увидите смерть своего Пастыря! Шесть веков он правил вами, как скотом, и теперь вы наконец обретете свободу!  

Люди молчали.  

Дахака хмыкнул, обводя взглядом толпу. Что видел он? Ненависть, не скрытую ничем ненависть…. Сейчас эти люди или, дышали этой ненавистью – будь у них смелость, они бы раздавили Дахаку, и не спас бы его ни тройной кордон, ни его страшная дэвовская суть. Да, конечно, многие бы погибли в схватке с ним, но… в мире смертных сила дэвов имела свои пределы. Пока еще имела.  

Но люди не смели тронуться с места. У них и в мыслях не было напасть на Дахаку – такова была сила страха.  

И поэтому Владыка Варны продолжил:  

- Молчите? Не радуетесь? Вы что жалеете этого – Дахака кивнул на Йиму – конечно, вы же обязаны ему жизнью…. Это он спас ваш род от Великой зимы…. Так вы считаете? Откуда же вам знать, вам, чьи праотцы еще жили в Парадизе, что без Йимы никакой Великой Зимы не было бы!  

Народ вздохнул во второй раз. Зашелестела первая волна вопросов и оговорок….  

Дахака наслаждался эти шелестом какое-то время, затем продолжил:  

- Если бы Йима не осквернил ваш род, если бы не вступил в отвратную связь с паирикой, если бы не вкусил плоти священного животного, разве боги послали бы на вас такую кару? Не было бы Зимы, не было бы Парадиза…. Ничего! Этого! Не было бы! – последние слова Дахака прокричал, вернее, прорычал, да так, что глиняная чешуя на стенах дворца, задрожала и посыпалась.  

- По вине этого человека погиб старый мир! Разве вы не видите следы безумия на его лице?  

Йима застонал и потерял сознание. Слюна текла по его бороде, глаза закатились, остались только пустые белки.  

- И! Потому! Сегодня! Мы! Судим! Его! Судом! Бессмертных! – выкрикнул Дахак – И! Потому! Его! Казнит! Родной! Брат!  

Спитур задрожал всем телом, закрыл глаза и пробормотал что-то себе под нос – должно быть какое-то заклинание. В руках у него появился бронзовый клинок-пила. В этот момент Йима очнулся и закричал:  

- Не надо! Брат!  

- Заткнись! – сквозь зубы прошипел Спитур – я сказал тебе: заткнись!  

- Народ, выращенный в раю…. Знаете как спасались от холода те, кого Йима не взял в свой Парадиз? Они забирались высоко в горы, прятались в утлых лачугах, убивая друг друга, чтобы прокормиться…. А когда начался потоп, они благодарили меня, – меня! – за то, что я впустил их в свое горное царство! Нет! Никакого! Парадиза! – орал Дахака.  

Пила вошла в плоть Иймы немного пониже ребер.  

- Он лгал вам всем…. Он не вашего племени…. Беглец из далеких миров, мнящий себя богом…. Это его, а не вас прокляли боги…. Никакого! Пастыря!  

Спитур пилил неуверенно, однако его закаленные в боях руки знали свое дело. Ийма извивался и захлебывался кровью, но сильная рука Спитура плотно прижимала его к помосту.  

- А разве он боролся со мной, когда я привел войско под стены Парадиза? Нет, он как трус бежал, забыв про людей и богов…. Никакого! Иймы!  

Плоть Йимы не успевала затянуться, пила уродовало его, некогда прекрасное и сильное тело, не знавшее ни болезней ни старости.  

Пила с хрустом врезалась в позвоночник, оказавшись как раз между позвонками, и в мгновение разрезало хрящ. Ийма широко открыл черный от крови рот, и обмяк. Рядом повалился бесчувственный Спитур.  

- Никакого Иймы… – довольно прошипел Дахака.  

Эти события не случились тому назад в один из обычных, на первый взгляд, дней. Сегодня мы, наконец, вправе отведать, при каких обстоятельствах и что конкретно не произошло. Могло, но… Кто-то опоздал, или, наоборот, раньше времени. То ли погоды стояли пасмурные, то ли пекло чересчур. Ветер хорохорился, или штиль убаюкивал. В общем, не срослось, не состыковалось. И переговоры пошли не по тому руслу, у киллера нос зачесался, муж вернулся вовремя. Это редко, но бывает.  

Вместо протокольного мордобития оппоненты обменялись визитками и приглашениями сходить на днях по пиву, а то и водочки…  

Проезжавший мимо наряд милиции не обнаружил привычных в это время суток трупов, не проявил чудеса смекалки и скакалки и не поднял на новую высоту кривую преступности по раскрываемости глухарей.  

Утомленные повседневным героизмом пожарные, жмурясь от лучей славы, не дождались сигнала тревоги и продолжали забивать бессмертного козла отпущения.  

Вагоновожатая Аннушка не выступила перед видеокамерой спецкора «Вечернего криминала» с подробностями несостоявшейся по взаимной неявке бандитской разборки на трамвайных путях, и жизнь ее не изменилась круто. Потому что главный редактор одного из телеканалов не заметил ее в теленовостях и не пригласил на роль ведущей в ток-шоу «И это ты сама?». Впрочем, он вообще не смотрел телевизоров – это чисто профессиональное.  

В тот день ничего не происходило и не произошло. Множество потенциально насыщенных сюжетов на бытовой почве не развернулись в полновесные драмы с битьем посуды, выбиванием зубов и патетическими восклицаниями  

- Я деньги для семьи зарабатываю, а ты сук (кобелей) в супружескую постель таскать вздумал(а)? А в морду хошь?!  

Слесарь Петров, надев на шею шнур пеньковый, внезапно вспомнил о заначенной чекушке и вешаться передумал. Так и пьет по сей день, не просыхая.  

Старый медвежатник Мавр в последнюю минуту поленился вставать с подружки и отправляться на дело, хотя и был в молодости летчиком. Банк остался невредимым и лопнул только утром, потому что кредитов не дали, а вкладчики будут знать, как свои яйца совать в одну корзину.  

Жванецкий не обогатил эстраду очередным шедевриком по причине дружеского фуршета на веранде дачи подруги приятеля жены друга, не помню, как зовут, – она еще на бильярде такое вытворяла!  

Публичный поэт Вишневский взял да и дал маху, не написав дежурного одностишия: 

- Когда я стану классиком, то много… 

Актриса N не дала кинорежиссеру M и не получила главной роли в сериале о буднях потаскух с Охотного – не на подоконнике же, хрен старый!  

Каспаров не сделал очередного политического заявления, а Черномырдин сделал, но не угадал ни одного склонения.  

Сборная России по футболу не проиграла официального матча, потому что играла на кипрской базе в кегли в поддавки. 

Народный чудило Вовочка не подсыпал пургена в молоко своей 90-летней бабушке, не пустившей на порог одноклассницу позаниматься языком, на которой, мол, пробы негде ставить с седьмого класса.  

Старик Потапыч не попал тапком по таракану, утащившему из холодильника последний ливер, а до пенсии оставалось целых два дня.  

Кот Николаич не откусил головку пойманной мышке, а долго беседовал с ней, как еще лучше стало жить, хотя хуже некуда было вчера. И лишь потом откусил ей головку.  

Украина не отсасывала российский газ, потому что насосы засорились.  

Чеченские террористы не устроили ни одной пакости, по причине нехватки боеприпасов. 

Офицеры ПВО не держали пари, кто быстрее приведет ракетную установку в полную боеготовность без всяких там кодов и красных кнопок, так и не сумев доползти до командного бункера.  

Члены правительства, думы и конституционного суда разбрелись по русским баням, финским саунам и VIP-апартаментам, не приняв ни одного судьбоносного решения.  

Пожалуй, такого дня в нашей новейшей истории не было. Историки, социологи, синоптики и психиатры пытаются выяснить, явился ли он статистической флюктуацией или первой ласточкой неизвестной тенденции. 

Хотелось бы обратиться к читателю, тыча прокуренным пальцем с плаката в буденовке:  

- А что ты не сделал для Родины? 

Женька и Афанасий сидели на завалинке дома и лузгали семечки. Женьке весной исполнилось четырнадцать лет, и она чувствовала себя взрослой, много повидавшей женщиной с огромным жизненным опытом. Приехав в деревню Чибирь только на лето, она от души наслаждалась тишиной, свежим вечерним воздухом и семечками. Афанасий же, домовой, живущий в Чибирях третье десятилетие, в доме, который построил еще дед Женьки, явно скучал.  

- За пыром, что ли, сгомзать? – вдруг сказал он, стряхивая с подола рубашки шелуху.  

Как все домовые, Афанасий обожал простонародные словечки, прибаутки, поговорки, но порой заходил слишком далеко, и тогда понять его было совершенно невозможно. В таких случаях Женька прибегала к уже проверенному способу: округлив глаза и придав лицу глупое выражение, она спросила:  

- Ась? Как вы сказал?  

- За грибами, говорю, сходить, что ли? – сердито ответил Афанасий. – И вообще, чтобы я больше вот этого «ась» от тебя не слышал…  

Женька пожала плечами.  

- А что, – сказала она, – грибы – это отличная идея. Я где-то в сенях корзинку видела.  

Афанасий высокомерно глянул на Женьку и задумчиво процедил:  

- Не-а… Городским девчонкам в лесу делать нечего. Натащишь цельную корзину непути, а я потом полночи перебирай…  

Женька уже знала, что «непути» означают «поганки», поэтому не стала аськать. Но и обижаться тоже не стала. Правда – она правда и есть, чего уж тут обижаться…  

- Ну, тогда не мешай мне семками баловаться, – сказала она, потягиваясь. Афанасий сердито засопел и загреб ладонью со сковороды, лежащей рядом на березовом чурбачке, большую горсть каленых семечек.  

- Вы, городские… – начал было он, но тут его речь была прервана каким-то прямо-таки нечеловеческим воем. От неожиданности Афанасий вскочил на ноги, а Женька сжалась в комок. Из-за угла дровяника появился сосед Яшка – деревенский плотник. Этот здоровенный парень – косая сажень в плечах, рыдал взахлеб, как маленький ребенок, у которого отняли погремушку. Ну, и носом он хлюпал соответствующе…  

- Ой-ой-ой! – причитал плотник, размазывая слезы по щекам. – Похитил басурманин мою ненаглядную! Прямо среди бела дня забрал ее у меня! Задурил голову глупенькой! Убью вражину проклятого! Голову оторву его бритую!  

- Ой, да что же это такое? Да бедненький ж! Да что ж он так убивается? – разволновалась Женька, чувствуя, как и у нее защипало в носу.  

- Ну, цыц! – рявкнул вдруг на них Афанасий. – Прекратите истерику! Ты, Яков, большой, а глупый, спасу нет! А ты тоже, Евгения, городская вроде, а блажишь, как деревенская старуха! Отставить слезы!  

Яков судорожно, со всхлипом, втянул в себя воздух и повалился в траву. Раскинув руки, он молча уставился в голубое небо, продолжая тихо поскуливать. Женька украдкой смахнула слезу рукой.  

– А теперь рассказывай, что случилось? Стамеску, что ли, украли?  

- Сам ты стамеска, – отозвался Яшка. – Невесту у меня украли… Русалку Мэри, что в Черном пруду живет. Любовь у нас давняя, жениться вот хотел. Детей… э, мальков завести… в смысле, детей. Уж какая красавица, а ума нет. Начиталась женских журналов, где все про красивую жизнь, да кутерьев разных, да и дала объявление в Интернете, мол, хочу богатого, да щедрого. И фотку поместила, которую ей леший делал… Я, как узнал, так прямо и сказал ей: дура ты, каких свет не видывал, а она и надулась, как мышь на крупу и только хвостом своим воду баламутит. Повздорили мы, я ночь не спал, все думал, а утром надумал, что пора девке замуж и остепениться, а журнальчики эти в печке сжечь, да пепел на картофельник вывалить – все польза, не один только вред. И вот, прихожу к пруду, цветочков нарвал, а там прямо над водой вертолет висит, и по веревочной лестнице какой-то араб мою ненаглядную вверх тащит, а она вся раскраснелась, разомлела, в мою сторону не глядит… Я кричу, а шум стоит, не слышно меня, я в воду, да пока плыл, араб мое солнышко в вертолет затянул, только их и видели… Я этому шейху все руки пообрываю! Будет у меня ногами щи хлебать! Отольются кошке мышкины слезки! Бог не Яшка, видит, кому легко, кому тяжко! Где вот только искать их теперь?  

- А ты в детективное агентство обратись… – посоветовал Афанасий.  

- Чаво? – изумился Яшка. – Где ж я тебе в Чибирях детективов возьму? Участкового, что ли?  

- Зачем же участкового? Вот Евгения – дипломированный сыщик, ты не смотри, что молода, зато настырна, да и я дедукцией, знаешь ли, не обделен. Детективное агентство «Чибирь-розыск» к вашим услугам!  

- Да поди ж ты! – продолжал изумляться Яшка. – Ну, нифига себе, упасть и не встать!  

- И не вставай, – продолжал вещать Афанасий. – Давай сто рублей задатку и мы тебе твою ненаглядную отыщем. А ты полежи пока тут…  

- Э-э… – засмущался плотник. – Нету у меня стольника… Я ж того, подарок купил невесте, утюг импортный… Вот, червонец заначил только…  

- Ну и чего ты собирался с этим червонцем делать? В пенсионный фонд положить? Ладно, давай червонец, потом рассчитаешься, когда дело закончим. Женька, выпиши ему квитанцию. Хотя нет… вспомнил, квитанции еще из типографии не доставили…  

- Да, ладно, – махнул рукой Яшка. – Нужна мне твоя квитанция, как щуке зонтик. Ты солнышко мое лучезарное отыщи!  

- По рукам, – с энтузиазмом сказал Афанасий. – Ты, давай, домой иди, стол накрой, что ли, приберись малость, знаю, какой у тебя там Вавилон. А мы за дело возьмемся, некогда нам тут с тобой лясы точить. Давай, давай, отваливай!  

- Ну и к чему ты этот спектакль затеял? – строго спросила Женька у Афанасия, когда Яшка скрылся за углом сарая. – Как мы ее отыщем?  

- А мы у Яги спросим, – ответил Афанасий. – Она у нас баба продвинутая, все знает.  

- И так она тебе прямо все и выложит?  

- Я сделаю ей предложение, от которого она не сможет отказаться, – зловеще прошептал Афанасий и не менее зловеще захихикал. – Вот только веревку прихвачу…  

Не зря Женька волновалась, бабка Яга славилась в окрестных деревнях вредным характером. То порчу на кота наведет, то щи в кастрюле сквасит, если кто ей не по нраву. А в порче-то она сильна была, это каждый знает. Вот только мало кто знает, что сила ее в избушке заключена, в той самой, что на куриных лапах. Когда Афанасий с Женькой до поляны добрались, где изба ягушкина паслась, хозяйка как раз на шабаш собралась на Моховые горы. Косметикой намазалась, челку плойкой завила, штаны кожаные натянула, оседлала метлу, да в трубу и вылетела. Афанасий Ягу взглядом проводил и стал на веревке петлю вязать.  

- Ты давай, не стой, – сказал он. – Иди, зайди сбоку, вон из-за той березы покажись, отвлеки избу на себя, а как я сойкой закричу, так по краю опушки ко мне беги. Поняла? А я петлю вон там раскину, надо, чтобы изба хоть одной лапой в петлю-то и заступила. Ясно?  

- Ясно, – сказала Женька и от дерева к дереву направилась к указанной березе. Выглянув из-за ствола, Женька даже слегка испугалась. Вблизи изба выглядела очень внушительно. Да и в земле она копалась довольно агрессивно. «Это всего лишь глупая курица,» – сказала себе Женька и, высунувшись, не нашла ничего лучшего, как повторить эти слова вслух. Изба развернулась к ней входной дверью и заскрипела.  

- Глупая ты курица! – повторила Женька.  

Изба возмущенно затопталась на месте, и тут со стороны Афанасия раздался свист. Наверное, это и есть крик сойки, решила Женька и выскочила из-за дерева. Она показала избе язык и кинулась бегом вдоль края леса. Неповоротливая изба еще скрипела и фыркала, когда Женька уже была на месте. Там она увидела Афанасия, который стоял с топором в руке рядом с пригнутой к земле здоровенной осиной. К вершине дерева были привязаны две веревки, одна обвязывала два соседних дерева, удерживая осину, другая терялась в траве лесной поляны.  

- Подразни ее еще, – громко прошептал домовой. – Пусть сюда идет.  

- Эй, ты, колченогая! – закричала Женька, размахивая руками. – Курица – не птица!  

Изба сорвалась с места со скоростью реактивного лайнера. Из-под ее могучих лап взметнулись фонтаны черной земли. В три прыжка это чудо архитектуры и орнитологии пересекло поляну. И быть бы Женьке затоптанной в сыру землю живьем, кабы не Афанасий. С молодецким гиком он рубанул топором по туго натянутой веревке. Дерево радостно распрямилось, из травы змеей взметнулась петля и захлестнула куриную ногу. Сильный рывок чуть не опрокинул избу набок. Но та устояла на одной ноге и так и замерла, задрав другую параллельно земле. Веревка натянулась, и изба оказалась в плену хитроумного сооружения Афанасия. Видно, куриного умишка хватило на то, чтобы сообразить: малейшее движение и она опрокинется набок. И поднять ее потом можно будет только краном….  

А примерно в километре от этого места баба Яга, вдруг лишившись своей магической силы, свалилась с небес вместе с метлой в кусты малины.  

- Ну, вот, – сказал донельзя довольный Афанасий. – Теперь-то старая мантышница не сможет отказаться от моего предложения. Иначе весь оставшийся век будет пешком ходить.  

- Ты только не очень… Жалко избушку… – попросила Женька.  

- Она уже триста лет землю топчет, – пожал плачами Афанасий, – и не в таких еще передрягах была. Вот, пока Ягу ждем, я тебе расскажу, как эта изба во время Второй Мировой взвод фашистов по лесу гоняла…  

Баба Яга явилась лишь к вечеру. Ее большой крючковатый нос был до крови исцарапан, метла выглядела так, будто ею разогнали войско Чингиз-хана. Яга была сильно не в духе, но, быстро уяснив положение дел, тут же расплылась в фальшивой улыбке.  

- Афанасьюшка, дорогой, сколько лет, сколько зим! И совсем не изменился, все такой же молодой и красивый! А это кто, правнучка твоя?  

- Детективное агентство «Чибирь-розыск», – представился Афанасий. – А это Евгения, старший детектив. Сведения нам нужны, Яга. Все, что ты знаешь об арабах, похищающих наших русалок.  

- Хе-хе… Ты бы пришел с гостинцем и открытым сердцем, я бы и так тебе все сказала бы. Избу-то зачем мучить?  

- Приходил я к тебе с гостинцем… – пробурчал домовой. – До сих пор, бывает, пятки по ночам горят…  

- Ну-ну, кто старое помянет… – захихикала Яга. – Ладно, все скажу, как на исповеди, только мне до моего компутера добраться надо. Так что милости просим в избу.  

- Иди вперед и без глупостей… – Афанасий был настроен решительно. Женька робко последовала за Ягой и своим другом.  

В избе было на удивление опрятно. Никаких костей по углам и печка маленькая, вряд ли в ней можно зажарить какого-нибудь Иванушку. Тут же в первой комнате стоял массивный полированный стол с мягкими стульями, вдоль дальней стены протянулась небольшая барная стойка из стекла и никеля, а у окна, на специальной подставке, расположился компьютер с ЖК-монитором, оптической мышкой и подключенным сотовым телефоном.  

- Эх, – закряхтела Яга, усаживаясь рядом с «компутером», – трафик ныне дорог, деньги летят, вчера только карточку активизировала, а сегодня на балансе уже шиш да маленько.  

- Вот задание выполним, я с тобой рассчитаюсь, – пообещал Афанасий.  

- Ладно, договорились, – повеселела ведьма и запустила компьютер.  

Уже почти стемнело, когда Афанасий и Яга разложили по полочкам всю добытую информацию. Араб был не просто араб, кочующий по Сахаре под музыку афроамериканских рэпперов, а султан песчаных дивов, по совместительству – нефтяной магнат и содержатель гарема на триста персон. Все пески Сахары были в его власти. Этот див усмотрел в Интернете портрет красавицы-русалки и решил, что такой жены в его гареме еще не было. Набил карманы изумрудами и рубинами, зафрахтовал на ближайшей базе российских ВВС вертолет и явился на Черный пруд, наглый и богатый. Вот девичье сердечко и дрогнуло…  

- Ну и как мы до него доберемся? Сахара – это ведь так далеко… – загрустила Женька.  

- Оно, конечно, если на верблюдах или на БТР ехать, то далеко, а вот если магией… – Яга многозначительно глянула на Афанасия.  

- Ага, я тебе магию верну, а ты нас в жаб превратишь…  

- Да что ты, Афанасьюшка! Я зла не держу, квиты мы с тобой… а только без магии вам границу не пересечь, таможенники нынче не те, что при Гришке Отрепьеве были, им палец в рот не клади, сразу пошлиной обложат. Всю жизнь на налоги пахать будешь. А налоговая нынче лютует, страсть!.. был у меня тут на днях инспектор из Семенова, все кусты смородины пересчитывал, штрафами пугал, теперь вот лягушек на болоте пугает. Превратила его в ужика и все дела.  

Афанасий задумался.  

- Ладно, только поклянись самой черной тьмой и самым страшным ужасом ночи, что не тронешь нас.  

В хитрых глазках Яги мелькнуло сомнение.  

- Я ж не злодейка какая… – пробурчала она. – Ну, превратила бы в жаб, но всего лишь на пару дней… не больше. Я ж отходчивая… Лады, клянусь самой черной тьмой и самым страшным ужасом ночи!  

Афанасий молча взял топор и вышел за дверь. Послышался звук лопнувшей веревки и тут же изба облегченно затопталась на месте. Афанасий вернулся и сказал:  

- Ну, давай, рассказывай…  

Утром Женька соскочила с постели еще когда петухи дремали. Поставила в микроволновку горшок с гречневой кашей и гуляшом, собрала в сумку кой-какую одежонку для себя и Афанасия, поставила сотовые телефоны на зарядку, в общем, основательно приготовилась к далекому и захватывающему путешествию. Афанасий слез с печи только со вторыми петухами, долго потягивался, зевал, плескался у рукомойника, в общем, никакого энтузиазма не проявлял. Похоже, идея с детективным агентством ему уже наскучила, а отвертеться нельзя, взялся за гуж, не говори, что не дюж…  

- Дядя Афанасий, – торопила его Женька, – ну, давай скорей, время уходит…  

- Время, которое у нас есть – это деньги, которых у нас нет… – задумчиво сказал Афанасий. – Ты деньги-то взяла?  

- А зачем нам деньги? – искренне удивилась Женька. – У нас же магический кристалл есть.  

- Ну и что? Это ж тебе не скатерть-самобранка, он, чай, каши не наварит. Это заместо топлива, Яга же сказала.  

- Так мы быстренько смотаемся туда-сюда, к ужину и поспеем.  

- Твои бы слова, да Богу в уши… Ладно, все равно денег нет, так что чего зря трепаться?  

Дом Петра Ивановича Умнова, изобретателя и немного чокнутого кандидата наук, стоял в лесу, по ту сторону железной дороги. Когда-то, еще при советской власти, Петр Иванович наезжал сюда довольно редко, но последние два года жил в своем неказистом домишке постоянно. Чем он там занимался целыми днями – никто не знал. Местные жители предпочитали обсуждать кандидата наук по принципу: глухой не услышит, так придумает. Каких только слухов про него не ходило, но никому не хотелось проверять их истинность на практике. Придуманные истории были куда более интересные и захватывающие…. Женька постучала в дверь, а Афанасий постарался напустить на себя ученый и солидный вид.  

- Что надо? – послышался из-за двери раздраженный мужской голос, и дверь распахнулась. На пороге стоял еще не старый человек в синем халате и тапочках на босу ногу. Он, естественно, носил очки, а причесывался в последний раз, по-видимому, еще при советской власти.  

- Здравствуйте, – вежливо сказала Женька. – Понимаете, нам надо срочно попасть в пустыню Сахару, у нас есть магический кристалл, в котором заключена уйма энергии, а баба-яга сказала, что у вас есть, к чему эту энергию приложить….  

- А она вам не сказала, что у меня есть миллион долларов в чемоданчике под кроватью и что по утрам я бегаю по дому на четвереньках?  

- Вот что, профессор, – вступил в разговор Афанасий. – Возможно, вы искренне наслаждаетесь своим чувством юмора, но нам совершенно не смешно. Похищен человек… ну, не совсем человек… тем не менее, похищена и находится в опасности. Вы можете шутить хоть весь день, только сначала покажите, к чему можно приложить этот кристалл, чтобы попасть в Сахару. Большего мы от вас и не требуем.  

- Хм… – Петр Иванович рукой взъерошил волосы и неожиданно широко улыбнулся. – А знаете, что-то такое у меня действительно есть! А ну, заходите, милости просим!  

К удивлению Женьки, обстановка дома совсем не напоминала обстановку в доме доктора Брауна из фильма «Назад в будущее». Никаких тебе автоматических открывалок банок, никаких булькающих реторт и колб, никаких моделей приборов и роботов… Основной достопримечательностью дома был огромный письменный стол, на котором разместились сразу три монитора, а справа от стола возвышался деревянный стеллаж, на трех полках которого стояло девять системных блоков компьютеров. Все они были соединены между собой и с мониторами целыми связками проводов и кабелей.  

- Это моя лаборатория, – сказал Умнов. – Все процессы я моделирую на компьютерах.  

- На компьютерах далеко не улетишь… – разочарованно протянула Женька.  

- Это точно, – ответил ученый. – Но на чердаке у меня есть одна штуковина, она осталась еще от прапрадеда со времен Бирона, вот она-то, возможно, пригодится.  

Они взобрались на чердак по скрипучей лестнице. Штуковина, о которой говорил Петр Иванович, занимала все чердачное пространство. Основной составляющей частью штуковины были большие деревянные лопасти, как у вертолета, деревянная ось крепилась к большому ящику из плотно пригнанных досок, а сбоку от ящика стояло что-то вроде велосипедной рамы с педалями – тоже все из дерева.  

- Сейчас я покажу вам кое-что интересное, – заявил Умнов и подошел к незаметному рычагу, встроенному в одну из балок. – Раз, два, три!  

Он дернул за рычаг. Казалось, весь чердак пришел в движение. Крыша дома начала раздвигаться в стороны, ящик с лопастями пополз вверх, что-то защелкало снаружи и в самом доме, велосипедная рама начала двигаться по кругу…. В воздухе закружилась пыль и паутина. Женька и Афанасий смотрели на все это, раскрыв рот, а Петр Иванович лишь довольно ухмылялся:  

- Мой предок был гений, заметьте, весь этот механизм срублен одним топором!  

Представление закончилось через несколько минут. Пропеллер выдвинулся наружу, велосипед остановился прямо перед Женькой, балки и стропила со щелчками закрепились сами собой в новых положениях.  

- Так вот, перед вами модель летательного аппарата, изобретенного моим прапрадедом. Судя по всему, лопасти должны вращаться от привода вот этого велосипеда, который приводится в движение обычной мускульной силой. Однажды я сделал расчеты на своих компьютерах и убедился, что механизм вполне работоспособен, если только к нему приложить усилие в сто двенадцать лошадиных сил. Скажем, движок от «Жигулей» тут был бы вполне к месту. К сожалению, мой предок был гениальным плотником, но никудышным математиком. Поэтому эти педали выглядят смешно и трогательно…. Разумеется, я не потащу на чердак двигатель, тем более, что у меня его и нет, но, думаю, ваш кристалл сможет выработать достаточно энергии… раз уж баба-яга так сказала.  

Конечно, я с вами не полечу, у меня дел полно и здесь, но вы тоже особо не увлекайтесь полетами, скоро осень, оставите мне дом без крыши.  

- Да мы только туда и обратно, – заверила его Женька.  

- Ну, тогда я пошел. Ни пуха вам!  

- К черту! – дружно ответили наши детективы.  

Афанасий дождался, когда за ученым закроется люк чердака, и достал из сумки кристалл, который тут же засветился мягким зеленым светом. Афанасий положил кристалл на деревянное седло велосипеда и отступил в сторону. Кристалл засветился еще ярче, в воздухе затрещали крохотные молнии, сияние перекинулось и на составные части велосипеда: засветилась зеленым рама, маховое колесо…. Засветившись, пришли в движение педали. Сначала они вращались медленно и как-то неуверенно, но вот скорость вращения начала нарастать.… Над крышей раздался величавый гул: пришли в движение лопасти.  

- Ложись! – крикнул Афанасий и нырнул в груду сена, сложенного в ближнем углу чердака. Женька упала рядом. Вращающиеся педали уже превратились в зеленое колесо, дом задрожал, сильный толчок встряхнул чердак, сила тяжести вдавила Женьку в сено.  

- Ну вот, мы и летим… – сказал Афанасий. – Удивительное, должно быть, зрелище – летающий чердак…. Вся Чибирь теперь только об этом и будет судачить… так и скажут: у профессора совсем крышу сорвало…  

Женька встала на ноги и, хватаясь за стропила, подошла к маленькому слуховому окошку. Чердак летел низко над лесом, едва не касаясь верхушек деревьев. Скорость была просто невероятной. От стремительного мелькания древесных крон внизу у Женьки закружилась голова. Все нарастающий низкий гул говорил о том, что это еще не предел…  

- Вот это да! – крикнула она, обращаясь к Афанасию, но тот лишь помотал головой и показал рукой, что не слышит. Женька села обратно в сено и закрыла уши ладонями. Гул превратился в густой, прямо-таки осязаемый рев, казалось, еще немного и он уплотнится настолько, что станет невозможно дышать, как вдруг неожиданно наступила тишина. Женька удивленно оглянулась, ожидая, что сейчас они рухнут на землю в глухом лесу, но ничего такого не произошло. Афанасий подполз поближе к Женьке и сказал ей на ухо:  

- Мы превысили скорость звука!  

- Круто… – только и ответила Женька…  

Скоро сказка сказывается… а полет был долгим. Все-таки пересечь половину России, всю Среднюю Азию, Ближний Восток и кусок Африки – это вам не кнопки на компьютере нажимать. Женька и Афанасий уже успели сыграть несколько партий в преферанс, пообедать бутербродами и даже выспаться…. За окошком промелькнули день и ночь. Когда утром Женька выглянула в окно, они уже летели над серыми песками пустыни. Скорость полета снизилась, снова вернулся ровный гул, правда, теперь он был негромким и не давил на уши. На чердаке стало жарко, в щелях зашуршали струйки песка. Смотреть было не на что: серый песок, серое небо, желто-серое солнце… поэтому Женька обрадовалась, когда на горизонте медленно нарисовались дрожащие силуэты башен.  

- Подлетаем, – сказала она, подзывая жестом Афанасия.  

Через некоторое время они приблизились настолько, что стало видно, что этот восточного стиля дворец с башнями, минаретами и арками висит в воздухе над живописным оазисом, состоящим из небольшого изумрудного озера и густой пальмовой рощи по берегам. Дворец опоясывала стена из желтого камня, и Женька задумалась, какой может быть смысл в стене, которую можно обойти снизу? Но чердак не стал нырять под стену, а завис в нескольких метрах от массивных ворот. Арка ворот была покрыта замысловатым и очень красивым орнаментом, на створках ворот красовалось стилизованное изображение нефтяной вышки, судя по блеску, выложенное драгоценными камнями. Женька увлеченно разглядывала это шедевр ювелирного искусства и пропустила момент, когда посреди чердака материализовалось некое существо. Это был прямо-таки классический джинн из фильмов про Аладдина. Аккуратная красная борода, чалма, обильно посыпанная все теми же изумрудами и рубинами, расшитый золотом халат…  

- Ду ю спик инглиш? – грозно спросил джинн. – Дойче? Итальяно? Точикистони забони?  

- Русские мы, – угрюмо насупился Афанасий. – и ты нам тут мозги не пудри, мы по делу прилетели.  

- Русские? – задумчиво протянул джинн. – Конечно, стоило бы превратить вас в верблюдов или ишаков, продать бедуинам и дело с концом, но… Помолчите минуту, мне надо проконсультироваться с господином.  

Джинн достал из рукава халата сотовый телефон и поднес его к уху. Некоторое время он просто молча слушал, а потом убрал телефон обратно в рукав.  

- Мой повелитель Азиз ибн Назим ибн Фархади фон Карлофф абу Эдисон приглашает вас почтить его визитом. Его дом – ваш дом.  

Джинн приложил руку ко лбу и к сердцу и поклонился. Женька и Афанасий неловко согнулись в ответном поклоне.  

– Следуйте за мной, – сказал посланец, подошел к чердачному люку и, открыв его небрежным взмахом руки, прыгнул в квадратное отверстие. Женька подошла к краю, глянула вниз. Под чердаком блестела, словно зеркало, поверхность озера. Джинна нигде не было видно. Закрыв глаза, Женька шагнула в проем….  

Падения в воду не последовало. Почувствовав под ногами твердую поверхность, Женька открыла глаза. Ее ноги по щиколотку утопали в огромном белом ковре, застилавшем середину большого зала с высокими сводчатыми потолками. Весь потолок и стены были покрыты орнаментом и фресками, изображавшими слонов, верблюдов, древних воинов со щитами и копьями и… нефтяные вышки. Слева от Женьки материализовался Афанасий.  

- Ё-к-л-м-н… – сказал он. – Похоже, влипли в международную политику….  

- Прошу следовать за мной, – джинн-посланец возник прямо перед ними. – Шеф примет вас в рабочем кабинете.  

Следуя за проводником, порядком оробевшие сыщики прошли несколько залов, один другого краше, прошли по невзрачному коридору, стены которого были обшиты обычными пластиковыми панелями и вошли в неприметную дверь в конце коридора. В кабинете повелителя песков и нефтяных вышек не было ничего восточного. Большой письменный стол, строгие шкафы с папками документов, зеленая ковровая дорожка, портрет Арафата над вращающимся кожаным креслом, в котором сидел человек невзрачной внешности, одетый в серый деловой костюм.  

- У меня мало времени, поэтому давайте коротко и по существу, – сказал человек, откладывая в сторону лист бумаги.  

- Ваши сатрапы нагло, под покровом ночи, похитили нашу соотечественницу… – начал было Афанасий свою обвинительную речь, которую он заготовил еще на чердаке, но хозяин кабинете прервал его нетерпеливым жестом.  

- Никакого похищения не было, Мари последовала за мной вполне добровольно. Я давно превратил бы вас в ишаков, если бы уже сам не раскаялся в своем опрометчивом поступке. Ваша соотечественница за одни сутки довела мой гарем до революционной ситуации. У меня триста женщин собрано в одном месте, представляете, какого труда стоит держать это сообщество в равновесии и сохранять хотя бы видимость покоя? А ваша соотечественница уже успела в прах разругаться со старшей женой, подбить глаз евнуху и призвать к мятежу младших жен! Вчера ночью я не решился посетить свой собственный гарем! Я похож на идиота?  

- В данной ситуации, очень! – хихикнула Женька.  

Повелитель песчаных дивов потемнел лицом.  

- Я закончил Гарвард, я являюсь почетным академиком Сорбонны, я богат, я владею половиной мира и я… идиот?  

- Ваша мудрость затмевает звезды, о, повелитель Вселенной и ее окрестностей! – загнусавил проводник, падая на колени.  

– Вот именно! – крикнул повелитель, ударив ладонью по столу. – Я умен, я мудр! Я не позволю делать из меня дурака!  

- Сам Соломон недостоин быть даже вашим брокером! – продолжал ныть джинн. – Ходжа Насреддин воровал у вас свои шутки!  

- Ну, так верните нам Машку и всех делов, – громко сказал Афанасий.  

Азиз ибн Назим поднял руку, и джинн замолчал на полуслове.  

- Думаете, я так вот просто признаю свою ошибку? Чтобы вся Азия надо мной потешалась? Ну, нет, господа русские. Мы устроим сегодня вечером грандиозное представление, как и положено. Я выдвину вам условие, если вы его примете и выполните, то вернетесь домой со своей Машкой, если же нет, то я превращу и вас и Марию в рыб, и пущу в аквариум. По крайней мере, там вы все будете молчать. Итак, решено. А сейчас, отдыхайте, я распоряжусь, чтобы вас накормили настоящим арабским пилавом и шербетом. До свидания, госпожа Евгения, до встречи, господин Афанасий.  

Пилав был великолепен, шербет таял во рту, есть пришлось лежа за достарханом, что привело Женьку в полный восторг. Афанасий, наевшись, так прямо и уснул, не вставая «из-за стола», а Женька посмотрела на DVD фильм «Энигмы», то пощипывая виноград, то закидывая в рот спелые вишни. Все бы хорошо, если бы не мысль о вечернем испытании. Женька читала «Тысячу и одну ночь» и знала, что восточные цари горазды на выдумку. Как бы Азиз не заставил рассчитать индекс Доу-Джонса, в экономике ни Женька, ни, тем более, Афанасий не сильны…  

Вечером за ними явился взвод солдат, одетых в традиционные доспехи ассирийских воинов, с копьями и щитами в руках. Электрические лампы в залах и коридорах были выключены, освещение создавалось огромным количеством факелов, укрепленных в нишах стен. Повелитель песков восседал в уже знакомом зале на троне из литого золота, в парчовом халате и искрящейся бриллиантами чалме. По углам зала толпились жуткого вида дивы, под потолком парили джинны, неземной красоты пери танцевали позади трона под рокот барабанов и бубнов. Рядом с троном сидели в два ряда седобородые аксакалы, потягивая чай из фарфоровых пиал. Женька и Афанасий были ненавязчиво остановлены перекрещенными копьями в двух метрах от трона. Хозяин дворца поднял руку, дико взревели карнаи и наступила тишина.  

- Хочу сразу сказать, – начал Повелитель дивов, – я не ставлю перед собой цель как-то унизить своих почтенных гостей из далекой России или превратить их, во что бы то ни стало, в рыб. Предстоящее испытание будет касаться не только вас, госпожа Евгения и господин Афанасий, но и меня. Итак, вы согласны приступить к испытанию мудрости?  

- Готовы, – ответила Женька, хотя ее сердечко дрожало, как заячий хвостик.  

- Готовы, – сказал Афанасий, разглядывая свои ногти на руке.  

- Суть испытания, а точнее будет сказать, состязания, заключается в следующем: вы задаете мне три загадки, если я не отгадываю хотя бы одну, вы свободны и сможете увезти домой русалку Мари, если же я отгадываю все три – добро пожаловать в аквариум!  

Из-за трона вперед выступил, перебирая тонкими ногами, кентавр.  

- Загадка первая! – провозгласил он и ударил копытом в висящий рядом гонг.  

- Сто одежек и все без застежек! – выпалила Женька, растерявшись от всей этой помпезности.  

- Капуста, – без промедления ответил Азиз ибн Назим с оттенком презрения в голосе.  

- Загадка вторая! – опять проревел кентавр и пнул гонг дважды.  

Афанасий молчал и Женька неуверенно произнесла:  

- А и Б сидели на трубе. А упало, Б пропало, что осталось на трубе?  

- Ваше И осталась на трубе, – сказал повелитель песков. Аксакалы одобрительно закивали головами.  

– Загадка третья и последняя! – проорал кентавр, нанося удары по гонгу с трех ног.  

Женька запаниковала. Она никогда особенно не запоминала загадки и в голову лезли лишь какие-то детские стишки… Она открыла было рот, но тут вперед выступил Афанасий.  

- Летят два крокодила, – невозмутимо заговорил домовой, – один красный, другой – налево. Сколько осталось напильников на паровозе, если курица – не птица?  

Над залом воцарилась тишина. Женька злорадно улыбнулась, видя, как вытянулись лица у аксакалов, как затряслись их руки и бороды. Пери замерли в тех позах, в каких их застала наступившая тишина.  

- Я должен подумать, – пробормотал султан и погрузился в размышления.  

«Над чем тут думать?» – удивилась Женька, но вслух ничего не сказала. Теперь это не их головная боль. Время медленно сочилось сквозь древние стены. В воздухе пахло тревогой и магией. Наконец, самый мудрый див поднял голову и заговорил:  

- Я исследовал алгоритм построения загадки и все логические связи внутри ее. Я пришел к выводу, что любой мой ответ может быть признан неправильным. Верно?  

- Ага, – охотно подтвердил Афанасий.  

- С другой стороны, любой мой ответ с таким же основанием может быть признан правильным?  

- Э-э… – сказал Афанасий, но султан не слушал.  

- Итак, мой ответ – сорок два! – провозгласил он. Лица аксакалов вытянулись еще больше.  

- Черта с два! – выкрикнул Афанасий.  

- Мой ответ правильный, – невозмутимо продолжил див. – Но вы вправе не признать его правильным. Прав я и правы вы. Таким образом, я вынужден признать ничью!  

- И что это значит? – спросила Женька, холодея от страха.  

- Это значит, что и я победил, и вы победили. Но так как я не только мудр, но и великодушен, то я отпускаю вас и русалку Мари домой, да пребудет с вами сила! Я все сказал!  

- Выкрутился, хитрец, – прошептал Афанасий Женьке, когда они втроем летели домой. Русалка сидела в углу чердака в аквариуме, злая и обиженная на весь свет. – И имидж не испортил, и от вздорной бабы избавился…  

- Бедный Яшка, – фыркнула Женька. – Быть ему подкаблучником!  

- У каждого свои недостатки, – философски заметил Афанасий.  

- О чем это вы там шепчетесь? – грозно спросила Мари, высунув из воды голову…  

Вот уже десять лет, как я учу австралийских детей играть на скрипке. Уже можно даже подвести некоторые итоги. Нет, не моей педагогической деятельности, а сравнению советских детей (я работал в России и Украине) и австралийских (всех национальностей и рас мира) в их способности к овладеванию одним из сложных музыкальных инструментов. 

Что касается умственных способностей, которые имеют немаловажное значение в музыкальном образовании, то я так и не заметил особой разницы. И в СССР, и в Австралии дети разные и их умственные способности зависят от многих причин, которые здесь я рассматривать не буду – не та тема. Поговорим о физиологии и способности детей осваивать сложнейшие приёмы игры на скрипке. 

Работая в Одессе в музыкальной школе с малышами, я получал просто замечательные результаты, по сравнению с моими коллегами. Применяя свою методику, я добивался того, что уже через пару месяцев ребёнок играл двумя руками небольшие музыкальные пьесы, в то время как мои коллеги всё еще занимались раздельно, т.е. ведение смычка по пустым струнам (без подключения левой руки) и игра щипком при постановке пальцев левой руки на струны. Разговор, конечно идет об обычных детях, не особоодарённых. 

Так вот, в Австралии я применяю точно такую же методику (с небольшими изменениями), но местные детки играют музыкальную пьеску двумя руками по двум струнам с применением всех четырех пальцев левой руки на первом же уроке. ВСЕ! Если бы я сказал такое своим бывшим коллегам, то мне никто бы не поверил. Да я и сам бы не поверил в такие рассказы. Долгие годы я ломал голову над причинами таких успехов в самом начале обучения, когда основная проблема учителя лежит в отработке правильных игровых движений и координации между двумя руками. Ведь умственные способности «местных» деток ну никак не были лучше российских. Да и система общего образования в Австралии оставляет желать лучшего: по сравнению с австралийскими школьниками наши, российские (советские, украинские и пр. и пр.), просто профессора.  

«Ну почему?» – говорил я себе и не находил ответа. Была попытка свалить вину на то, что многие российские детки – плоды многопьющих родителей. Эта версия меня не убедила по многим причинам, обсуждение которых я здесь оставляю за рамками. 

С первых дней пребывания в Австралии я заметил еще одну интересную особенность, которую ну никак не связывал со своей профессией: я не видел ни одного спелёнутого младенца. Совсем крошки (от нескольких дней) просто носились мамами и папами на руках а подгузниках. ВСЁ!  

Ну, поудивлялся я на местных мамаш и забыл – мало ли странностей в мире. 

А сегодня, увидев очередного новорожденного на руках у молодого папаши (совсем голенького – одни подгузники, панимаешь), я вдруг задумался: «А не в этом ли причина таких успехов у австралийских деток?» «А ведь и верно, – думаю я, – может в этом и есть сермяжная правда жизни? – РАЗВИТИЕ КООРДИНАЦИИ РУК ПРЯМО С ПЕРВОГО ДНЯ РОЖДЕНИЯ.» «Открытие века! – было вскричал я, но слегка усомнился опять. Скромно вернулся домой и открыл интернет.  

Так, Яндекс с Гуглом на месте, запускаю поиск по младенцам спелёнутым и нет. Посыпались дискуссии и научные статьи, описывающие все за и против исторического пеленания новорожденных. Вот одна из цитат, подтвердившая мою догадку: «У многих из нас на слуху крылатая фраза: «Жизнь – это движение». Что же происходит, если искусственно ограничить двигательную активность крохи? В таком случае жизнь как бы замирает. Ведь если нормально не работают мышцы человека, перестают нормально функционировать и остальные системы организма: лимфатическая, нервная, дыхательная, тормозятся все процессы.» 

А следующая цитата просто повергла в уныние: 

«Если так пойдет и дальше, то естественный инстинкт свободы в малыше окажется заглушен. В связи с этим есть основание полагать, что подобное пеленание прививает ребенку психологию подчинения. Не от того ли многие поколения спеленутых младенцев вырастали послушными чужой воле приспособленцами и лишь единицы – яркими личностями.»  

Не скажу, что я сильно расстроился, узнав, что «Открытия Века» не получилось. Ведь этот день стал открытием для меня самого. Теперь я знаю, с какого дня надо учить ребенка не только играть на скрипке, но и быть свободным человеком. 

ДОЛОЙ ТУГОЕ ПЕЛЕНАНИЕ ДЕТЕЙ! 

СВОБОДУ ДЕТОЧКЕ! 

-Трах-тиби-дох! – затараторил автомат Калашникова.  

- Блам-блям-блюм! – забулькал миномёт Убивашникова.  

- Кьюк-кьюк-кьюк! – запричитала реактивная установка Бездюшникова.  

- Какая нечеловеческая музыка, – улыбнулся контргенералиссимус Укокошников, любовно поглаживая пульт с большой красной кнопкой.  

Вампиры сосали кровь. Некрофилы насиловали свежак. На сцену, крадучись, выползала сорок первая «Фабрика звёзд»...  

Маленькая девочка пыталась выколоть глазик двухдневному котёнку. Но тот изловчился и пребольно цапнул злобную тварь за розовый пальчик.  

- Мама, мамочка! – заорал ребёнок и с размаху долбанул паскудное животное о дверной косяк. Прибежавшая на вопли мать, увидев загаженную стену, с криком «Ну, ты и уё*ище!» в сердцах саданула чадо горячей сковородкой.  

Дедушка, приехавший на плач любимой внучки в инвалидной коляске, долго мутузил сноху костылём с бронзовым набалдашником.  

Потом все помирились и уселись ужинать под большим зелёным абажуром.  

P.S. И давайте не будем обсуждать творчество Даниила Хармса. Лучше пусть рассекретят архивы Лубянки, хотя бы 70-летней давности. Перед правдой, сокрытой в донесениях и скупых протоколах допросов, его произведения представятся вам сущим младенческим лепетом.  

1.  

Гей, вы, рыжие, черные, сизые, сивые! Где моя свинина и кофе, где мои яйца и глаза? Так познается собственное ничтожество! Я вижу страшный суд, судий и судимых, и тысячелетнее царство. Вертись, Миллер, в гробе своем, детей твоих – миллионы, школ – тысячи, больниц – сотни; и пятьдесят газет. А тебя уже и не помнит никто! Пришла пророчица, баба, сказалась мессией. Нет, бог будет на облаке и везде, а сатана – на земле и здесь.  

2.  

О, сколько корпел я над бумагой, сколько страдал! Где ты, Agnus Dei, где руки твои? И ты, Григорий первый и твоя мовь? И благословенный век шестой? И скорбь людская, и молитвы, и пения? Грызущие камень, теряющие зубы в нем, оставляющие память в нем, отзовитесь! Где ты, Agnus Dei, где твои руки? В надежде на чудо, на исцеление, на искупление, ною нудным голосом, да кода же наступит конец всему этому?  

3.  

Сонмы безумных ремесленников, крестьян и мелких феодалов сожгут иконы, надругаются над мощами, изгадят храмы и возомнят себя выше. Против мира дьявола, навстречу божьему миру. Обезглавь их, Иннокентий, отними у них члены и уши, глаза и языки, дай им урок! Еретики из провинции, французское отребье, ох, погуляем на кровавой свадьбе! Нет ада и рая, нет чистилища, нет червя и нет неба. Из дерьма в дерьмо. Где же ты, Иннокентий?  

4.  

Власть, силу сверхъестества, вот, что дает он мне. Люди, природа, звери и птицы отныне – мое войско. Кто осмелится пожелать мне злосчастия? Злые чары ему по боку, а, значит, и мне. Крысиный помет, крылья нетопырей, корни чертополоха, глаза жаб, весенние травы, паучьи ноги и змеиные жала – все в котел! Смотрите, что у меня за пазухой. Нет, сердце – дальше…  

5.  

Не о предопределении, не о судьбе говорю я. Заново рожденные лицемеры, зачем вам гражданское равенство? Братья не по крови, жалкие плебеи от истины, ждете озарения? Это же вы придумали Утопию, за что вас и топили, и вешали, и жгли. Ждите, ждите. Топить вас не перестанут. Не о судьбе говорю я. Каждый выбирает свою дорогу, вас же – ткнули носом.  

6.  

Споем, друзья, во славу Стеньки Разина и Емельки Пугачева! Советскую власть помянем и Льва нашего Николаевича не забудем. Была еще шайка придурков-параноиков, но о них вспоминать не хочется. Список велик, тысячи тысяч. Гидра. Кого устрашили, кому рты позатыкали? Все вышли сухими из воды, почти все. Такая вот бесполезная штука.  

7.  

Все бедствия, о которых знаем мы и не знаем мы, падут на нас. Засуха, градобитие, саранча, падёж, голод, мор, язва, и, и, и… Унылые индейцы бросают насиженные места, уходят, ирокезы – молчаливое племя. Духи овощей не уберегли их. Маис, маис – колбаса на палочке. И мы уходим следом. Велес, Ярило, Перун и Даждь-Бог ведут нас, взявши за волосы. Все стихии – воздух, огонь, земля и вода в наших руках – деревянные человечки с выпученными глазами.  

8.  

Где сидеть нам придется? Встанем же, откроем рты так, что видны будут чрева наши, такие же мерзкие, как и все наше племя. Объединимся, восстав! Гарнем на всю ивановскую дрожащими от натуги голосами, авось, кто и услышит. Поплачемся во всеобщую жилетку и высморкаемся туда же. Разве мы недостойны быть там? Разве нас можно не заметить?  

9.  

Почему никто не замечает их? Грязь – им отметина. Когда-то это были крылья, теперь – какие-то жалкие обрубки. Все в глазах. Туда можно заглянуть, очень глубоко, почти до самого дна. Того, что увидишь там, хватит на целую жизнь. А про демонов – это все выдумки. Разве могли они пасть так низко?  

10.  

В год1534 парламент, «актом о верховенстве», объявил короля Генриха 8-го главой. В год 1549 отменено безбрачие. В год 1571 утвержден символ веры из 39-ти статей. И поехало… То братание, то раскол, то кентерберийцы, то йоркцы, то толстые, то худые, то бедные, то богатые. Шизофрения на почве мании величия.  

11.  

Еще бы! Пьянству, как искусству – бой! Один Смирнов наливает, другой – выливает, вот как бывает. Объявил себя мессией и бросил курить тоже. А за это его – к стенке. Нечего было больных да увечных исцелять, чудеса всяческие творить! Только что дедушка Ленин помер, НЭП в угаре, бандитизм, мздоимство, кляузничество, ему что, заняться было нечем? А ведь попивал, небось, втихаря.  

12.  

Тряпочка непростая, есть в ней что-то особенного. Косточки, волосики зашиты по уголкам. Говорят, без этой тряпочки ни вина, ни хлеба не вкусить. Никакой, собственно, евхаристии. Что же, раз так, вынесем и возложим на престол ее, очистимся и умилостивимся.  

13.  

Про Нерона, который, кстати, петь очень любил о том, как матери кровь пролил, тоже слухи ходили. Дескать, жив, паскуда, вернется скоро. Ваня про то и написал. Или это не про Нерона? Много их было, сволочей пакостных. Вот Аввакум и на Петра пенял, а папа – на Лютера. Лютер, ясно дело, на папу. Наполеон, Гитлер, Сталин. Только вот кишка у них тонка была. Так что, ждите.  

14.  

Дотошные эти англичаны, ей богу! Вот Лики – половину Африки раскопал, а питекантропа, все-таки, откопал. На Танганьике. Правда, если только сер Артур опять не пошутил. А этот Марксов сотоварищ и рад стараться: «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека». До такого и думавши не додумаешься.  

15.  

Что, ветер придуман шайкой доморощенных психопатов? Взяли и нарисовали на стенке. Остальное – свет, грозу, снег и проч. – тоже? Неправда! Умные, умные все это придумали! А идиоты только повторяют. По своему образу и подобию. И приходят в самое неподходящее время.  

16.  

Был некогда простейший первоначальный способ целостного восприятия и толкования явлений и связей внешнего мира. Ничего особенного в нем не было. И дела никому до него не было. Кроме Шульца. Он, буржуй этакий, начал в этом ковыряться. И расковырял, что это – вообще форма мировоззрения, или даже форма в квадрате. Кстати, именно тогда это уже не имело никакого смысла. Практически все художники кисти, пера и нотного стана снова повернулись к человеку. Один Тютчев не повернулся. Но ему простительно.  

17.  

То, что уже началось, не закончится никогда. Последняя битва, кровью своей затмившая все предыдущие. Кричи, но тебя никто не услышит. Крик твой отчаянный, судорожный, беззвучный утонет в лязге оружия и проклятиях поверженных. И взойдет новая звезда на востоке, и озарит угрюмые могилы от края до края. Плач раздастся над миром, плач без слов. А те, кто останется в живых, будут искать друг друга, чтобы убить. Ибо так сказано им.  

18.  

Арий умер в Александрии в 336 г. Еще при его жизни, в 325 г., Никейский собор отлучил его от церкви. Долго еще после смерти старца шатались по Римской империи его ученики, говорившие на непонятном языке. Гонимые и голодные, но счастливые в своем заблуждении, стучались они в двери и не находили сочувствия. И шли дальше. До неба, до звезд, до лучших времен. Босыми ногами по мокрой земле к превосходнейшему творению вселенной.  

19.  

Скотская жизнь изо дня в день, круги под глазами, руки в ссадинах, душа в колючках. Отказываясь от всего земного, покупаю себе рай грядущий. До рвоты, до истерики, до белых мух в глазах. Великим подвигом называю я совершенство. Никаких желаний, только пустота во взгляде и падающая вниз белая голова. Живой огонь съел душу, радуюсь. Плачу над бездной, и слезы льются оттуда, где раньше было сердце. Вижу пять изъянов на руках, ногах и под ребром. Но мне не больно.  

Полчаса как сижу. Тихо. Безмятежно. Не обессудьте, нисколечки нет той непоседливости, которая пожизненно доконала. Высоченные окна подавляют своим светом. В голове будто пойманный на удочку окунь извивается любимый мною страстно битловский сингл «Ticket to ride». Не только он, потому что на расстоянии в вытянутый нейрон околачивается их же «Across the Universe». В догонялки играют в моей голове. Нашли себе местечко.  

Где же я нахожусь? В испостаси двадцатипятилетного молодого человека, вот мой ответ.  

Постойте, постойте, пожалуй, я все напутал, не очень удачная прелюдия, придется рассказывать пообстоятельней. В пространной аудитории, вместе с двумя десятком таких же романтиков и «романтиц», каковым я являюсь, этакая многозначительная тишина, похоже на безмолвие государственной тайны. Се есть сборище молодых людей, решившихся на вторую профессию. Спросишь, – на языке вертится, «жизнь заставила. С одной профессией, как однорукий». Вначале помещения у стола возится профессор Харибда и, смачивая пальцы слюной с глубокомысленным миной на римском лице пролистывает журнал успеваемости. Небось хочет осветить последний путь Иосифу Сталину, который, так вторит молва, был умерщвлен отравленными страницами. Продажное окружение ведало о его привычке совать пальцы в рот перед очередной страницей. Даже в старости этот многострадальный вождь не отринул народные привычки.  

«Харибда» кличка, нашему уважаемому лектору подходит донельзя: к лицу и к манере острить и едко высмеивать студентов. Иронизируют рабы или патриции. Харибда явно не патриций, сужу по его беспощадно старомодной куртке, вздыбленным волосам, и черным полосочкам под ногтями. Два дня назад он без соизволения втравил нас в тему о культурологических катаклизмах в обществе, о половой революции и, спровоцировав студентов на шумное полемизирование, стал усиленно сосать ушки своих очков. Когда словесная баталия ему опротивела, он принял конструктивное настроение, поднял длань, очутившись в амплуа ильичевской статуи, всегда махавшей рукой по направлению заходящего солнца.  

– Вот что я вам скажу. Послушайте!  

Небольшое лирическое отступление для новоприбывших. Студентов, если они прочитали, ну хотя бы одну книжку, стоит подбросить им некий животрепешущий вопрос, никакими увещеваниями, никакими запугиваниями, никакими аутодафе уже не остановить. Они быстро откатываются в свое недавнее прошлое, в детство, когда упорно твердили друг другу, «а мой папа – милиционер, а мой дядя – пожарник, а моя тетя – директор на заводе, а дядя Миша – сорвиголова...» Многие из них теперь наверняка уже знают, что дядя Миша являлся ебарем мамы. Бывает и этим бахвалятся. Всякое бывает.  

Хотя давайте закончу о Харибде. Вот, что высказал этот многоопытный ученый муж.  

– Жениться надо. Не то. Ох, не то... Сказано: не поженишься – пожалеешь. Поженишься – все-равно пожалеешь. Так не лучше, жениться и так жалеть?  

Этой банальности акоммпанировал хор смеющихся голосов. Мне показалось странным, с какой стати, априори, лучше быть несчастным с кем-то и мечтать о ком-то, чем быть одному и так мечтать о все том же загадочном и непоявившемся человеке?  

Таков уж этот Харибда, но долго на нем останавливаться нет надобности. Я о молодой женщине, высокой и сероглазой, с женственными формами. Девушкой её никак не назвать, хотя с какого возраста надо прекращать наклеивать этот «бренд», я не очень-то и разбираюсь. В ту пору ей было двадцать семь лет, она работала на факультете биологии, защитила кандидатскую, и вдруг в заумную голову ей взбрело получить профессию экономиста и она поступила на заочное обучение. Это вкратце о том, как мы очутились в одной аудитории.  

Шли зимние экзамены. Я познакомился почти со всеми добровольцами получить лавры второй профессии, этакие не студенты, но и не зрелые личности. Не стану сейчас обсуждать и осуждать эти галлереи натуры, всякие были. Как везде; и талантливые, и умные, и подлые, и простодушные. Наша молодая женщина, назовем её Анной, приняла меня на первом занятии с неожиданным гостеприимством, произведя приятнейшее впечатление, потом высказала особое рвение в деле перепечатывания рукописных лекций, завладев ролью связующего звена между группировками курса, сплотив разнородные индивидуальности в монолитный коллектив. Ей так нравилось общественная активность и энтузиазм. Отличница, погруженная в научную работу. Она была из тех, о которых один мой внезапно впавший в поэтичность знакомый произнес: они залиты лучами семейности, точнее его мысль звучала следующим образом: в жены надо выбирать тех, на лице которых резвится луч семьи.  

Она приглашала к себе в кабинет, в здание напротив нашего, кучку студентов, которые казались ей наиболее близкими по духу и мы охотно мололи косточки ярким представителям общественности. Она была словно матка в пчелинном рое, – такая заботливая, всезнающая, теплая в характере. И теплая же в буквальном смысле, одевалась она, предпочитая шерстяные свитеры, юбки, изделия из коттона. Кашне висело на её шее назойливым ловеласом, а за рукавами варежки, такие милые, ну, прямо очарованье! Вот глянешь на неё и становится так тепло-тепло, как кенгуренку в суме матушки. Редко можно встретить подобного человека. Короче говоря, эта молодая женщина, по имени Анна, была теплая, теплолюбивая и привлекательная, но когда я представлял её половым партнером, какая-то нога в голове выжимала педаль тормоза до отказа. Я вроде бы и догадался в чем дело, в ней было мало сексуальности, игривости.  

«Вся она закутывается, как парень, а может не подпускает близко ни меня, ни остальных мужчин.» – таков был мой вывод.  

Считаю, что мужчины больше возбуждаются не то что недоступными особами, а недоступными для других мужчин.  

Итак, значит, возвращаемся к началу, сижу я в аудитории посередине, она слева. Полчаса прошли под музыку «Битлз», как сейчас принято говорить среди молодняка, mp3-плеер играет на «Shuffle». А вот все-таки что-то с начала лекции не дает мне покоя. Оказывается, не что-то, а кто-то.  

Сегодня Анна блистательна, и впридачу высказывает уж непонятное чрезмерное внимание, или может фантазия слилась с моим потаенным желанием? Надо бы удостовериться. Сомнение, двигатель прогресса цивилизации.  

«Да, нет – говорю я себе. – Ты посмотри на её интригующий взгляд. Такого раньше ведь было? Не было!»  

Анна смотрит и отводит глаза, крупные губы её словно хотят что-то выразить. Во мне пробуждается охотник за её взглядом.  

Я делаю усилие над собой и обращаюсь к «Битлам», но терпения хватает только на пару минуты. Мысли мои с ней, по телу стали течь какие ручейки возбуждения и радостного предвкушения.  

Смотрю – Смотрит. Опускает глаза и смотрит в окно. И снова смотрит.  

«Ну, кажется, попутный ветер...» – В голове набрасываю план, сколько денег нужно для кафе или ресторана, а потом куда бы сходить и оттянуться на полную. – Денег, хватит."  

Опять лезу с глазными тестами на Анну, результат потрясает, она теряет голову. Мой опыт, интуиция не могут лгать. Анна кокетничает – посмотрит, отведет глаза, поправит волосы, двинет ногой, судорожно поведет подбородком вперед, словом не сидится ей на лекции.  

И это та женщина, которая, говорила нам за чашечкой кофе в своем кабинете:  

– Столько прожила, и была любима и любила, но никогда не встречала мужчину, который бы скалой встал за моей спиной. Скалой за спиной!  

Тогда я поперхнулся  

«Эта роль ведь невыполнима. – подумалось с некоторой горечью, – Сама она ростом не меньше метр восемьдесят.»  

Шутка, но вы-то на размах претензии обратите внимание. Скалы за спинами. Честно, персонально задело это замечание за живое – сам я на сто семьдесят пять еле дотягиваю, и желаю быть просто отцом и мужем, но никакой не скалой. Довелось видеть какие из этих скал потом веревки вьют!  

Так или иначе, однако это скалофилка на той лекции запала мне в сердце. По её же инициативе, заметьте. Глаз не могу отвести, возбудился, тороплю в мыслях время, все что-то высчитываю. Хочется с ней пообщаться на уровне многоуровневого маркетинга.  

Она не выдержала первая и сказала:  

– У меня к тебе дело. Останься после лекции. Хорошо?  

– Нет проблем. – ответил пробудившийся во мне Командор, который молниеносно нафантазировал себе самое искрометное любовное похождение.  

Чтобы не рассыпаться от уверенности в успехе и в своей крутости, я сдерживаюсь, каку могу, верная метафора, натягиваю поводья моих эмоций.  

Я представил себе, что, сегодня, вероятно, опоздаю и надо бы предупредить домохозяйку.  

– Одну минутку – Анна смущенно увела меня в сторону и стала подбирать слова. – Мне как-то неудобно прямо сказать...Ну, трудно высказать прямо.  

– Нет проблем, Анна! – это ответил все тот же горделивый Командор во мне. – Скажи просто.  

– Я даже не знаю с чего начать.! – Анна ещё больше смутилась.  

– Это просто надо сказать. – и все! Сказать... – тщеславная улыбка заиграла на моих губах.  

– Хорошо. – сказала Анна.  

Я приготовился, чтобы ничего не пропустить.  

– Только ты не обижайся?!  

Вступительная фраза мне явно не пришлась на слух. Однако притяжение следующей оттолкнуло стартовую.  

– Только ты не обижайся?! Я же биолог?! И работаю в сфере медикаментозной биологии. Я сама готовлю некоторые средства. Изучаю старинные рецепты, собираю лекарственные растения и вещества.  

– А! Вот как!  

– Я заметила, что на нашем курсе у тебя самая большая проблема с выпадением волосом. И приготовила для тебя профилактическое средство, разработанное на меде и специальных маслах. Это все, что я хотела сказать.  

К моему глубокому сознательному ужасу, она вынула из кармана колбочку этого своего лекарства и вручила мне.  

Он был хорошим. «Хороший» – это очень простое и побитое слово. Хотя если его произнести с подлинным чувством, – наполняющее и такое родное. Он был преданным и был самым преобычным. Когда он умирал, я плакал, как мальчишка. По щекам плыли слезы. Я склонился над ним и приложив ладонь на его осунувшуюся морду, смотрел как его жизнь расставалась с телом. Его близорукие глаза полусомкнулись. До этого мне казалось, что смерть всегда бывает торжественной. Должны присутствовать близкие и родные, должен быть поглощающий отклик на потерю. Знак природы, что она принимает обратно жизнь.  

Однако здесь я был его всем и смерть пришла неспрашивающе, просто и внезапно. Всего несколько минут назад она в нем так горела белым светом каления, он был жив, неудержим и неожиданно его поминутно передергивало, словно он, изворачиваясь кричал: «Нет, нет, нет. Неужели и я?» – переспрашивал он всех ангелов и тех существ кто были дороги ему в этом мире. Я ничего не мог изменить ни сейчас и, наверное, никогда с самого рождения, ему была предписана эта участь.  

Он уже не видел меня, хотя жизнь, которая была в нем столь сильной, ох, как нехотя, уходила от него. И вместе с Чарли умирал мой старый добрый мир, где все было тихо и мирно.  

Когда этот мир был расписан в розовых интонациях, грезами и маленькими радостями, сестра принесла от знакомой маленького месячного щенка. Это был черный комок густой шерсти с поджарыми подпалинами. Он все время рычал по-щенячьи, давая понять, что шутки с ним будут плохи. Он рос на кухне вместе с котенком, и злобно лаял на котенка, когда последний взбирался на стул. А если наш щенок сам как гимнаст выжимался на это кресло его обратное приземление было очень неуклюжим; он шлепался животом и распростертыми лапами, помогая себе нижней челюстью. В его жизни с тех пор немало было боли. Я отчетливо помню, как мой друг Вил, спьяну лаская щенка, шутя дуя ему в лицо, поднял Чарли на высоту лица и нечаянно обронил его с этой высоты. Подросший Чарли был известен по всей округе и всем собакам, как несносный задира и хозяин своего дома. Он никогда не сидел на привязи и был завзятым гордецом. Этот хозяин большой свалки по соседству тащил в дом все, что пикантно пахло, включая памперсы. Маленьких размеров он был псом большого сердца. Он дрался со всеми, с кем мог и где только мог. Он дрался с пойнтерами и свирепой гончей, которых мы завели, не уступая им ни пяди. Даже если его превосходили размерами и грызли до смерти, он держался, как воин. Из-за этого Чарли нередко приходилось извлекать из под зубов крупных псов. Но все знали, что он отчаянный Чарли. Всем, и людям и собратьям, Чарли хотел показать, что сила духа не от размеров. И что можно быть маленьким и непобедимым и что непобедимость зависит от самих нас. Что можно даже проиграть, но уйти непобедимым.  

У него был дикий нрав и выносливость его была поистине бесконечной. Вначале мы кормили его хорошо, но потом, честно говоря не очень то заботились, кормя хлебом и иногда костями. У нас была крупная кавказская овчарка, Дора, которая косолапо требовала своей большей доли внимания и еды. А Чарли был скорее приемным сыном. Он был невзрачен и забавен своими тонкими ногами, слабыми лапами, манерой передвижения наискось. Его охватывал тремор тела, когда к его носу подносили кусочек мяса. И когд он был голоден он царапал дверь, и протестовал, облаивая мое появление в дверях. Я любил щипать его за нос. Он скалил зубы,но довольный, ему нравилось любое проявление человеческого внимания. А потом он любил влезать мне в самое лицо, по самую щеку и глаза и тыкаться куда попало своей маленькой пастью.  

Повторяю, что от нервотрепок и уличных разборок его морда рано поседела, но он был всегда молодцеват и не упускал шанса полезть в драку, побегать за женщинами или цапнуть зазнавшегося обидчика. Вся его агрессия была направлена на мужской пол, кому он всю жизнь что-то доказывал.  

Чарли спал прямо на цементной стяжке балкона, умещаясь на половой тряпке, съежившись в эмбриона. При десятиградусных морозах и пронизыващем ветре он лихорадочно дрожал и катился от густого лая, чтобы не замерзнуть, чтобы проложить дорогу жизни через долгие зимние ночи. Он не любил конуру и любил быть ближе к людям. Когда желанное солнце согревало его озябшую плоть он смотрел куда-то сквозь меня выцветшими глазами, стуча зубами и смыслом: «Я выжил, Пол! Я выжил!».  

Да, утро было апофеозом его счастья. Он провожал сестру в керамический цех это занимало четверть часа до пол-девятого, пунктуально возвращался домой, потом сопровождал маму до банка и снова шмыг домой. Отца он избегал и остерегался, потому что тот за два урока палкой убедительно втолковал ему кто тут хозяин. После ухода отца из дома пес принял меня за безусловного вожака.  

Чарли был наблюдателем того, что происходило в нашей семье за свой долгий век. Как распадалась семья, как человеческие отношения становились золой и пеплом, как я превращался в камень, который должен был родить хребты мук. Он наблюдал, как мы нескрываемо предпочитали ему его воспитанницу, «кавказку» Дору, которая была гораздо красивее его и настолько крупнее, что между её ногами Чарли свободно проходил, не задевая головой. Как мы давали ей наилучшее, а ему просто хлеб насущный.  

После неё он начал жить просто для себя. Дора подоспела с пышностью молодости и Чарли отдал ей власть над домом и больше не дрался с ней из-за пищи. Он понял, что физически её не победить и та могла безапеляционно загрызть его. Ему приходилось мириться с огромным количеством вещей, которые его не устраивали.В особенности с тем, что его не воспринимали всерьез.  

А ведь можно вспомнить! Был такой курьез на мой день рождения, и всё из-за беготни Чарли. Мне стало тридцать и я пригласил много гостей, среди них двоих приятелей, служащих в полиции. И когда они мирно беседовали с остальными гостями на дворе, мой словоохотливый кузен между делом долго и обстоятельно нахвалил внушительные размеры, норов, клыки моей кавказской овчарки. И во время этого разговора, с другой стороны дома вдруг слышно, как я выхожу из дома и кричу на собаку (а откуда им знать, что это был прокравшийся в дом Чарли?):  

- Ну, ладно тебе! Ты, псина, ну хорошо, давай, убирайся, давай-давай, побыстрей, На место!  

И Чарли, визжа, побежал на свое облюбованное место на балконе. А ребята, вообразившие что сейчас из-за угла вылетит огромный пес, показали всем примеры того, какими должны быть полицейские. Когда почти в ногу с Чарли я вышел к гостям, увидел обоих друзей вскарабкавшимися на каменную ограду двора с боевыми пистолетами в руках. А маленький Чарли, отчаянно радостно метался в стороны, лаял на всех и вся особенно на них, непонимающий комедиантства столь важных особ.  

Когда Чарли постарел и похудел, как бывалый мужичок и стал воздержанее и послушнее, я часто стал подумывать, как умрет он, и что я почувствую в тот миг. И вот я связал те минуты моих мыслей с настоящим. Сейчас, когда я иду и смотрю на травы и дикие цветы, выросшие на его могиле, под молодым одиноким орешником. Я спрашиваю у глубин своего "Я"; где он сейчас может быть и почему? Почему я так о нем тоскую? И думаю, что невозможно чтобы он где-то не был. Невозможно, чтобы Бог так бесследно уничтожал такое существо...  

Стоял январь. Я вернулся домой с работы. У нас были гости, это были завершающиеся дни Нового Года и люди с трудом выбирались из послепраздничной эйфории. Сами знаете, так наивно ждем январь, а потом вдруг так разочаровываемся в нем.  

То был серый вечер, какое-то ненужное взаимопонимание. Говорили о политике, о жизни, о будущем. Щелкал фотоапарат и мы зачем-то снимались. Я налил себе вина и произнес оригинальное, бравурное.  

- Предлагаю тост за противоположности этого мира. За черное и белое, за красоту и безобразие. За жизнь и смерть. Черное подчеркивает красоту и ценность белого. Одно без другого не может существовать. Смерть придает радость бытию. Смерть дает нам возможность бессмертия. Выпьем, за обе эти противоположности, я бы не отделял их никогда. Примем их, раз не можем их соединить.  

Зачем было нужно это разглагольствование? Зачем нужно было все это говорить? Этого никто не понял, а больше всего я сам. И жизненная ирония доказала истину моих заявлений.  

Вечер подходил к концу. Давно не было такого скучного вечера у нас дома, даже среди столетий одиночеств! Гости собирались, вдевали руки по рукавам пальто, шарфы стягивали их шеи, по лицам кочевала простодушная улыбка. Одному Богу известно, скука ли прилипает к людям или люди исторгают из тел скуку?  

Чарли встретил их на балконе. Ему не сиделось проскользнуть между ними на улицу, где на маленьком стадионе тусовались его собратья, обступившие пустующую суку. И хотя Чарли был ей не по размерам он всегда первым летел на всякие подобные сомнительные рандеву. Но после того, как прошлым летом он укусил нахального соседского малыша, я старался не выпускать его на улицу даже на прогулку.  

Я угрожающе топнул ногой и Чарли пришлось, скуля отступить передо мной.  

Мы проводили гостей и с мамой пошли закрывать наш собственный магазинчик перед домом. Когда я стал запирать двери, оказалось, что прихватил с собой не те ключи. Минут пять ушло на исправление моей ошибки, – пока мать принесла мне ключи и я стал возиться с замками с быстротой заправского громилы. Было холодно, и спешилось поскорее к теплу. А потом к компьютеру и погрузиться в Ошо.В то место где он говорит; «Отпустите себя, отпустите себя!»  

Замок заело и мне потребовалось некоторое время, чтобы я разобрался с ним. Все это время я слышал, визг, подавленный лай, шум, толкотню собак на стадионе. Прямо-таки митинг протеста. Но в конце это возня перешла в хрип какой-то собаки и стало понятно, что один пес душит другого.  

Я на скорую руку управился с делом и пошел по направлению на шум. Меня что-то тревожило. Знакомо ли вам этакое? Что-то происходит поблизости и, хотя тебе точно известно, что это не твое дело, где-то из недр души выплывает смутное напоминание, тебе надо с этим разобраться. Было темно, но я различил среди травы белую мощную фигуру крупного свирепого пса Тома, с опущеной головой. Под ним на земле что-то копошилось. В своих железных челюстях Том сдавливал какую-то дворняжку. И давеча это был шум их борьбы. Я замахнулся ногой в Тома, который завидев меня, сразу же презрительно отбросил жертву и скрылся во мраке, словно давая понять: «На, она мне больше не нужна!». Я нагнулся к жертве. Освободившись от смертоносных клыков, осознав, что спасена, дворняжка не обращая на меня внимание, вскочила и во весь дух понеслась к выходу со стадиона. Но не пробежав и с десяток шагов, её ноги подкосились и она перевалилась на бок. Затем снова вскочила и снова опустилась на бок.  

- Что с тобой, псина? – подошел я к ней с вопросом и хотел поднять. И ужаснулся, когда вместо чужой собаки я увидел моего Чарли. Он не мог двигаться.  

- Чарли, ах ты, глупенький, да что с тобой такое? Чарли,Чарли, очнись, малыш!- спрашивал я его держа в руках и понес домой.  

Но Чарли только сник и шея опускалась все ниже влево. Я положил его на мраморный пол балкона. Его бывшая подопечная, кавказская овчарка нюхала его, но Чарли смотрел замирающе вдаль в ночь.  

- Чарли, ах ты, глупенький! Ладно тебе! Не притворяйся...  

Я видел, что ему было трудно. Но он попадал в столько разных передряг, что мне никак не хотелось думать, что такие пустяки могут что-нибудь причинить его железному духу.  

- Занеси его домой. Ах, ты,непоседа. Он никогда не прекратит свои выходки. Тебе ли тягаться с Томом, а Чарли? – сказала мама, вздохнув.  

Я положил его около печки. И стал осматривать. У него была содрана кожа на правом боку и оттуда текла кровь. От него дурно пахло. Что-то было с животом, он был то ли опухшим, то ли посиневшим. Мне показалось, что там может быть внутреннее кровотечение. Но боли в этой области при прощупывании не было. Я посыпал открытую рану стрептоцидовым порошком.  

Чарли стал поскуливать от боли. Самое худшее он не приходил в настроение. Тепло не помогало ему, мы были так наивны, что поднесли ему котлетку, которую он так любил, но Чарли безучастно отводил голову. Мы повязали ему бок. Он не находил себе места, безболезненной позы.  

- Может позвоним Роджеру? Скажем симптомы, он посоветует что делать. – сказала мама.  

- Нет. Он просто ослаб. Он выживет. – ответил я уверенно.  

Чарли ерзал от физических страданий.  

- Нет. Он выживет этой ночью! А утром я отвезу его к ветеринару. – повторил я.  

- Перенесем его в корридор. И не беспокойте его. Не беспокойте.  

Мы положили его перед дверью, там, куда он улучшив минуту, когда она была открыта, иногда забегал и ложился в морозные дни, чтобы немного согреться.  

Я отошел помыть руки. Но сначала взглянул на него через стекло. Чарли тяжело дышал. «Пойду, а потом может и позвоню Роджеру!». – подумалось.  

Я вернулся через пару минут,полотенце упало из моих рук, Чарли уже был не от мира сего. Он почти простыл и не откликался. Я положил ему руку на морду и заплакал. Мне стало понятно, что его жизнь очень просто, буднично уйдёт вот тут прямо из моих рук. Он всё ещё был со мной.  

- Почему? Почему, ты уходишь?  

Даже теперь, когда я пишу эти строчки, я чувствую себя удрученно. Я не могу понять в чем моя вина, а в чем злой умысел рока, который показал мне, что белое и черное это братья, один прекрасней другого. Так имей мужество заключить их в свои объятия.  

Это была благородная смерть. Он был воин и умер, как воин. Это была прекрасная кончина, и я преклоняюсь перед ним. Перед силой его животного духа. Он ушел, как герой. Тихо и истинно, оплаканный поэтом. Отстаивая свою мужскую честь. Стараясь быть всецело верным своей мужской природе. И когда он звал меня своим хрипом я был глух, как лёд. Я не помог ему, когда был ему так нужен. «Я не мог себе представить!»  

Я повторял, точь заговоренный, что не мог себе представить, что это был Чарли той ночью на стадионе, что это был его предсмертный, прощальный хрип. Что он проскользнет на улицу, когда мама несла мне ключи. Всю жизнь, в разных ситуациях я выражался фразой, «я не мог себе представить» это, «я не мог представить себе » то, и именно непредставимое представлялось в моей жизни самыми горестными событиями. Так что же ты мог представить? Что? Что? Что свою боль будешь писать в стихах и новеллах?  

Мы похоронили далеко от города, неглубоко, под юным орешником, что растет на участке повыше реки. В гараже, где его труп пролежал всю ночь осталось пятно крови, напоминающее о нем. Осталось несколько фотографий. И больше всего осталось какое-то несознаваемое чувство отождествления его с человеком, который провел целую жизнь с нами и за нас.  

После похорон во мне не стихало желание застрелить белого кобеля Тома и отомстить ему жизнь за жизнь. Этот Том был бездомным, доставляющим беспокойства и собакам, которые боялись его как чумы, и людям, которые тоже с опаской прибавляли ходу, завидев его внушительную походку. Вскоре однако гнев мой отошел и я понял, что смерть Тома не вернет мне Чарли. И я просто должен сдаться волнам реки жизни.  

Сейчас боль по поводу смерти Чарли приутихла и замерла. Я знаю, что больше никогда не увижу моего ветерана. Может быть я его даже забыл. Я осознал, как должен смириться с тем, что никогда не повторится привычный сценарий прошедших дней; я открываю калитку дома, кличу собак, и думаю, что уже не дождусь ни одну из лентяек, и почти, не найдя их, устав от зова, вижу, как Чарли выползает откуда-то из самого непредвиденного «логова». Или, бывало и такое; я зову его по имени и он мчится, виляя хвостом, упрямо стараясь заглянуть мне в глаза.  

Да, для меня жизнь течет реками лет, годы уходят музыкальными нотами и звуками, что содрогают наши тела. Наши изображения, мысли, сравнения, любовь становятся плоскими. Порой когда мне становится невыносимо грустно, что рай моей молодости, в которой жил умный и преданный пес по имени Чарли, безвозвратно взмыл в небо, я ложусь на землю. И,ныряя, вослед в небосвод, в муть облачной белизны, я вспоминаю очередную картину прошлого...  

Зима! Снега намело по колено. Дора смотрит на это большое и белое. А Чарли не верит в снег. Чарли не верит в снег. Но зима дышит мной, моими легкими и уже стало льдом сердце мое...  

Говорят, эти лед и снег всего лишь над травой. И все откуда-то знают, что назавтра трава взойдет за жизнью. Завтра трава! Завтра придет трава, чтобы зеленью полить наши чувства.