...Язык грудного младенца прилипает к гортани его от жажды; дети просят хлеба, и никто не подает им...  

Ветхий Завет, Плач Иеремии 4:4  

Мы сидим вместе в оффисе с Дэном, курчавым, приятной наружности немцом, и попиваем сухое грузинское вино. Дэну не очень нравится привкус танина в вине, но это почерк, что вино крестьянское и традиционно кахетинской выдержки. С возрастом такое вино больше привлекает меня.  

Мы беседуем о жизни, о мире, о любви, о свободе. Дэн лучше меня владеет английским и поэтому за словом в карман не лезет.  

– It's a fact, that the world has never been as free as it is today.  

– Do you think so, Dan?  

Я не могу противостоять ему в английской речи. Но во мне вскипает волна протеста против этой вылизанной идеи. Кто сегодня осмелиться утверждать, что мир никогда не был таким свободным, как сейчас? Кто? Я бы не поторопился с такими скоропоспешными выводами. Может сказать попроще, мир никогда не был таким беззащитным, как сейчас! Дэну, этому европейскому идеалисту, мне не пересказать всего нижеследующего, а вот вам, почему бы и нет?  

Люди стали столь могущественны, что осмелились спланировать покорение Марса но не сумели разрешить тайну улыбки Джоконды. Это почти сакральная мимика великого творения Леонардо заставляет нас зачаровываться и выпадать из настоящего. Что в этой улыбке больше: целомудрия или исчезающей насмешки над человеческим самомнением? Джоконда, существо, которое опередило создателя в своем бессмертии.  

Вдалеке за спиной Джоконды наблюдательный зритель увидит мост через реку Арно. Это знаменитая размеренная река Италии, известная своими наводнениями во Флоренции, впадающая в Лигурийское море, местами судоходное. Чтобы несколько обезопасить город от последующих стихийных бедствий, да Винчи спроектировал и построил несколько высоченных блестящих мостов в самой Флоренции, аристократический Понте Веккио, например. Мост на полотне Моны Лизы оспариваются многими исследователями, но многие точки зрения склоняются в пользу незамысловатого каменного моста в «золотом» (известном производством золота) итальянском городе Ареццо. В современности по этому архитектурному сооружению проезжает сначала колонна автомобилей одного направления, затем противоположного. Это придумано для того, чтобы подольше сохранить мост в целости для потомков. Да и само пространство между перилами узкое, две легковые машины еле втиснутся.  

В автобусе, сонливо следующем по мосту впереди нас, едут дети из росийской делегации. Взгляды почти всех из них в сторону раскинутой понизу Арно. Дети вскакивают с кресел, их радостные возгласы оглушают водителя-итальянца, – они заметили несколько бесстрашно барахтающихся в воде уток. Тут вокруг заповедные места и издавна запрещена охота. Звери и птицы настолько размножились, что с близлежащих гор служба охраны природы палит из легких орудий холостыми снарядами, чтобы отпугнуть зверье поглубже в лес, не то животные спускаются прямо в населенные пункты и попадают под колеса машин, пробираются в промышленные районы, отравляются; вблизи людей они обречены на неминуемую гибель.  

Автобус заезжает в Рондине Цитаделле. Здесь находятся развалины старинной крепости, руины средневекового поселения. На этой благодатной земле силами католической церкви основано общежитие студентов. Благотворительные организации Италии собрали со всего мира молодежь враждующих стран. Эти молодые люди обеспечены кровом и пищей, им помогают в выплате сумм за учебу.  

Завтра намечено открытие международного форума. Сюда съехались приглашенные представители разных делегаций, с горячих точек планеты.  

Внизу, собственно с места откуда Рондине Цитаделле начинается, подготовлены площадки и павильоны для завтрашних выступлений, выставок и презентаций. Сырая, глинистая земля утрамбована гравием, всё и все готовы к ответственному дню.  

Я знаю, – и то там, то здесь, мои мысли кто-то озвучивает на русском, – Италия не исчерпывается Рондине. Италия не Рондине.  

Но тут столько милых, грациозных итальянок и экспрессивных, живых итальянцев, что не ищешь леса за деревьями, не задаешься суетным вопросом, а где сама Италия? Нас отводят наверх, в сторону здания, где проживают студенты. За зданием террасами построены навесы с живописными видами на реку Арно и перекинутым с горы на гору теперь уже современным внушительным железнодорожным мостом. В этом месте Арно особенно широка и прекрасна.  

В пленении этими местами неписанной красоты проходит день встреч, знакомств, улыбок, смеха и радости, самых полнокровных человеческих переживаний, ради чего мы собственно живем, или, вернее, хотим жить.  

Меня не остановить, я перехожу от одной делегации к другой, представляюсь, обмениваюсь визитками, чеканю английские фразы, рассказываю о Грузии, замечаю везде одно и те же приветливое настроение. Немного боснийцы замкнуты и угрюмы. Мне удается вызвать на диалог Милу, блондинку, бывшую балерину, с вышколенной осанкой и взором, точь лезвие бритвы. Мы уточняем перипетии балканских войн девяностых. Остальные их женщины наряжены в национальные костюмы, лица их цыганские. Они чем-то напоминают палестинцев, горячных, чей форсированный говор постоянно звенит у в ушах.  

Не взирая на эти легко завязывающиеся контакты, хочется поговорить с кем-то родным. Иду в сторону павильонов российской делегации. Она представлена северокавказкими республиками. Затишье. На задворках сцены сидят женщина и несколько детей. Я читаю по их лицам, – у женщины, учительницы, глаза, напухшие от слез, страданий. Всё ясно. Это ОНИ.  

Учительница не плачет, но, видно, что горе её безмерно. Все дети ушли играть в футбол, а эти не уходят. И что-то обсуждают, вспоминают.  

– Вы осетинка? – спрашиваю я. – Вы были там?  

– Да! – отвечает она.  

Мальчик лет десяти, с легким напряжением в лице, рассказывает о тех страшных событиях.  

– А тот высокий потом вывел мужчину, и потом ихние спросили, что ты с ним сделал?  

– Кого? У того, что размахивал ножом? – спрашивает красивая русая девочка.  

– А тот бородатый, кричал на всех и одного выбросил через окно...  

Учительница отвечает на мои вопросы, как будто смысл доходит к ней сквозь пелену тумана.  

– Я никак не могу уговорить их пойти играть. Они все об одном и том же...Лишь немного пройдет и снова одно и то же. Это же дети, но они не могут играть.  

Я слушаю детей пять минут, но ничего не могу понять или не хочу верить. Мне же становится крайне неловко от моего любопытства: даже от беспомощного желания помочь и я удаляюсь, удираю, даже не простившись. Женщина столь глубоко поглощена своим несчастьем, ей мое прощание ни к чему. Мне так кажется, по крайней мере.  

«Боже, – думаю я. – где истина?»  

Трагедия и боль, которые превращаются в рассказы, и истории, в скороговорки телерепортеров. Мы остаемся одни, чтобы учить уроки прошлого. Никто не может нам помочь, когда мы стоим в неизвестности перед моментом познания. Тут только постигаешь эту ревущую боль неизвестности и одиночества.  

Я хочу не вспоминать эти лица, эту пронзительную боль вины и ухожу, почти пячусь от них туда, где меня никто не знает. Я возвращаюсь к обычным лицам, которым не ведома разбитая жизнь. Я боюсь признаться самому себе, что невзначай или нарочно затронул область своей беспомощности. Я вторгся во владения тотальной человеческой беспомощности; когда умирает наш близкий, суть мы сами, и ничего не можешь поделать, чтобы хотя бы чуточку облегчить его страдания, его предсмертные муки, не говоря о том, чтобы вернуть его к себе назад.  

Продолжая общаться с гостями Рондине, ощущаю, что-то во мне задето. Я не могу успокоиться. Я все время ищу глазами этих детей. Одновременно избегаю мыслей «как мы допустили это?» и меня гложет желание сделать что-то. Хоть что-то. Клокочущее в недрах сердца чувство ничтожности, ничтожности, ничтожности раздирает меня. Перед сном я думаю, зачем Бог дал нам столько силы, неужели для того чтобы отобрать её в тот самый момент, когда она нам так нужна?  

Утром я мысленно фотографирую «мост Джоконды». Солнце плескается в своих же лучах, люди так привыкли к нему, что только в выпусках прогнозов погоды вспоминают, что надо светить, быть как солнце, быть Солнцем.  

О вчерашних детях никаких идей уже как-то не возникает и, кажется, что все прошло. Это был кошмар, а сейчас рассвело и я проснулся. Решаю думать о приятном.  

В полдень ко мне подходит Людмила Владимировна, жена бывшего посла России в Италии. Я познакомился с ней в первый день в Лаверне, местах заточения будущего святого Франциска, где у него после двух лет затвора появились стигматы.  

Людмиле Владимировне за шестьдесят, за спиной её много добрых дел и годы общественной деятельности. Она берет меня за плечо и смягчая сухой тон говорит:  

– Молодой человек, мне нужна ваша помощь...  

– Что я должен сделать?  

– В четыре, во втором павильоне будет показан фильм про Беслан, будет встреча с участниками. Соберите, пожалуйста, желающих, может кто-нибудь из вашей делегации захочет принять участие.  

– Хорошо, очень постараюсь, Людмила Владимировна.  

Я знаю, что наша делегация разбежалась по Ареццо, по магазинам, кто-то поехал во Флоренцию, кто-то в Рим. У всех свои интересы, кто-то отслужил свое, выступив с обзором абхазской проблемы. У меня самого через два дня доклад об экономическом положении Грузии и перспективах инвестирования экономики. Поэтому особо агитированием я себя не утруждаю.  

Я прихожу один из грузинской стороны.  

Встреча переносится из павильона в небольшую залу в студенческом общежитии. Организаторы заблаговременно установили в помещении широкоформатный монитор. Постепенно собираются участники этой встречи, о которой нельзя вспоминать без дрожи и грусти. Приходит бывший посол Великобритании в Грузии мистер Дженкинс, вместе с итальянкой-женой Маурицией, с ними вместе Людмила Владимировна. С мрачной торжественностью прислонились к стене спиной та учительница и ещё две осетинки, чьи родные погибли в школе. Пришли парни из северокавказских республик, которые учатся в Италии и живут в Рондине: чеченцы, два Шамиля, ингуш Магомед, женщины из чеченской делегации, и москвичи, я их вижу впервые. Да ещё несколько человек, итальянцев, которых я не могу вспомнить.  

Я забиваюсь в угол, чтобы обращали меньше внимания. Совсем не помню, что на щеке у меня роспись зеленой краской, – итальянская девушка оставила её в знак расположения, – может быть появляться тут в таком виде не очень-то и прилично. Царит всеобщая скованность, как при покойнике.  

– Кажется, все собрались, никого не ждем, можем начинать... – мрачно говорит Людмила Владимировна. – Ребята, включите диск.  

Я ожидаю, что в фильме будет описание бесланских событий и съеживаюсь от неприятного холодка. Однако это совсем другое, идет просто национальная музыка, дудук, песни в посвящение, и на фоне этого сопровождения чередующиеся фотографии детей и взрослых, убитых в школе.  

Боже мой! Дети! Такие красивые! Дети... дети... дети... дети...дети...  

Я воображаю ужас и внутреннюю тревогу этих детей, матерей, не в силах дать им надежду, я представляю истошную духовную трамву отцов, которые не могут отгородить своих детей от надвигающегося зла. Их сломленное рыцарство, мужской дух, они никак не могут вызволить своих чад из этого ужаса.  

Осетинки горько плачут. При виде этих несчастных, слезы стекают по моим щекам. Отвожу лицо назад, чтобы никто не видел мое внутреннее сострадание. Чтобы кому-то тут не показаться сентиментальным.  

Во мне встает неусыпная боль за трехсот тысяч грузин, некогда обеспеченных и щедрых, изгнанных из Абхазии, живущих в нечеловеческих условиях, надрывающихся на тяжелой поденой работе, только лишь на пропитание семьи. Я представляю всех нас, людей, жертв измен и предательств, слабости тех, кого мы водворили у кормила власти.  

Я вытираю слезы. Никто из присутствующих мужчин, северокавказских молодых не плачет. Их глаза посерели, превратились в цвет пепла. Чеченцы, верно вспоминают, как их представители, на вчерашней конференции говорили о геноциде чеченского народа...  

Фильм завершен, воцаряется гробовое молчание. За окнами льется веселая итальянская речь.  

Магомед выключает монитор и плеер. Женщины стараются сдержать рыдание. Никому не хочется нарушить тишину и разрушить это горестное раздумье.  

Кто-то тактично спрашивает у осетинок:  

– Вы можете говорить? Вы хотите говорить?  

– Да, да, да мы хотим говорить!!! – отвечают они, как один.  

– Да, мы хотим! – добавляет молодая девушка, с надломленным голосом, с протяжным осетинским выговором.  

Это значит «Да, мы хотим жить. Мы хотим выжить и выйти из этого ада».  

Затем следует болезненное обсуждение мотивов тех кровавых событий. Беседа ведется на русском, Магомед переводит на итальянский. Мистер Дженкинс слушает беспристрастно, он дипломат закалки «холодной войны».  

Осетинский народ не может понять почему чеченцы и ингуши пошли на такое. При чем тут дети, даже если была вражда, когда о таковой вообще не было речи? Это основной лейтмотив беседы.  

Чеченцы и ингуши напрягаются, в лице Магомеда сквозит еле сдерживаемое негодование. Он не хочет опускаться до оправданий, его народ невиновен. Ребята чеченцы тоже объясняют лаконично, что никто бы из их народа не допустил такое.  

Сидящая справа от меня молодая женщина берет слово и мне только сейчас становится ясно, что она чеченка. Активно жестикулируя, она говорит пространно о сочувствии. И анализирует некоторые детали событий. Теперь, спустя полгода, в моей памяти присутствует только несколько её столь знаменательных слов:  

– Я хочу, чтобы вы знали. Я хочу, чтобы каждый осетин знал, чтобы все знали, что когда захватили школу и .... – она дышет глубоко, чтобы сохранить твердость в голосе. – Когда хоронили детей, в каждом чеченском доме...В каждом чеченском доме был Плач. Не было семьи в Чечне где не плакали.  

Слезы скатываются с глаз остальных женщин. Мир опоры, мир поддержки стал шире и во много раз огромнее, когда враг своим признанием стал другом, но никого уже не вернуть оттуда, из Царства Смерти. И поэтому это всего лишь мимолетное облегчение.  

Учительница вспоминает детей, остальные осетинки рассказывают некоторые эпизоды трагедии.  

– Вы представить не сможете! Но дети утешали нас! Дети спасли нас!  

– Никому не позволяли пить...И духота была ужасная. Люди задыхались. Всё лето этот спортзал был заперт. Пол деревянный, а лето было очень знойное и все, помещение было сильно нагрето. Боевики никому не позволяли пить. И люди, когда уже нечего было пить, пили мочу. Там был один мальчик, второклассник. Через вторые сутки люди стали падать в обморок и матери этого мальчика стало очень плохо. Когда он понял, что ей действительно ничем не может помочь он пошел к террористу, который стоял над нами и сказал:  

– Вот тебе мои пять рублей, отпусти мою маму, ей очень плохо. Что тебе ещё нужно?  

Снова приходят тишина и плач. Разве можно их нарушать?  

Магомед просит сказать несколько слов мистера Дженкинса. Тот осторожно, очень по-джентльменски, касается некоторых вопросов новейшей истории Кавказа, взаимоотношений кавказких народов и народностей. Несколько раз он упоминает Грузию и движением головы в мою сторону указывает, что я грузин. После Дженкинса уже представляюсь я, по залу пробегает шепот одобрения, что и грузинская сторона здесь. Спрашиваю женщин о том, знают ли они почему начался штурм, который, как мне известно, вызвал эти ужасные жертвы.  

Женщины благодарят спецназовцев, которые спасли многих детей, десять и больше солдат погибли, исполняя свой воинский и человеческий долг. И все же никто не может разъяснить, что произошло в школе.  

– Сейчас, единственное, что мы хотим знать, правда. Какая она есть! Правда! Но никто не хочет отвечать нам. Правительство отказывается отвечать почему произошел взрыв? И кто виноват во всем этом? Фактически, мы ничуть за эти два года не продвинулись к правде. И мы, как бы, обречены не понимать эту трагедию и все возвращаться к тем жутким дням.  

Тишина и траурные голоса сочетаются. Спрашивают о психологической реабилитации детей, о их состоянии о раненых, о заботе и участии правительства в их жизни. Ответы в основном пессимистические. Однако женщины заявляют, что народы Кавказа должны помириться, и что многое зависит от матерей. Матери должны пойти на поле боя и помирить противоборствующие стороны. Учительница судорожно сжимает платок и говорит уже о прошедшей теме, которая задела за живое:  

– Государство обещало помочь детям, участникам. Приезжали группа психологов из Германии, долго все что-то спрашивали, проводили лечение. Мы почти как подопытные животные. Психологи приезжали также из Москвы. Дети ездили в Германию...Но ведь никому не понять, что мы там пережили. Боль остается и никуда не уходит, иногда просыпаюсь....и думаю, что дети с нами... Психологи, да они стараются помочь. Государство меньше, скудно. Но как-то ничего не помогает. Если что немного помогает, так это люди, общение. Добрые люди.  

Мы ещё долго беседуем и соглашаемся с идеей, что встреча состоялась и мы сумели передать тепло и сопереживание друг другу.  

Я ухожу потерянный. Я соприкоснулся с Истиной. Это опустошает и подавляет, вытряхивает из меня весь вымышленный смысл.  

Брожу по тропинкам Рондине и выхожу на променад-концерт детского камерного оркестра. Зрителей нет. Невысокого роста итальянский подросток неподражаемо играет «Гобой Габриеля» Эннио Морриконе.  

Небо, мир, Италия, дети, эти цветы жизни, обнимают друг друга. Небо спасает землю дождем, земля спасает Небо Силой Жизни. Мы созданы друг для друга в радугах, в ладонях Господних, и помещены в рай, где нет ничего лишнего.  

Мы читаем эмоции друг друга и всегда ленимся на секунду подольше оставить свой взгляд в небе. Найти едва оперившихся птенцов между куполом небес и нами. И припомнить имена тех, что зовут нас в Путь, который всем нам предстоит пройти. И если никогда уже не вернуть наших лучших, значит, таковыми надобно стать нам самим. И если ушедших не воскресить, то тогда надобно сберечь живых. Чтобы и мы смогли сказать, хотя бы через десятилетие: «никогда ещё наши дети не жили в такой безопасности, как сегодня!» И если этого не произойдет, тогда зачем вообще мы живем?  

Непоздний сентябрьский вечер. Толпа набегает на поданный под посадку поезд, как волна прибоя на берег. Если поднять голову, можно увидеть, что где-то далеко-далеко впереди — наверное, уже в другом городе, ярко-красное солнце почти село за серые бетонные коробки стандартных домов. Но пассажиры, среди которых преобладают тётки неопределённых лет с клетчатыми баулами и без провожающих, голов не поднимают. Они спешат, и им не до того.  

Он и Она, эффектно выглядящая пара, обоим лет по тридцать, не спеша и от этого не смешиваясь с толпой, бредут к головному вагону.  

Сумку несёт Он, но по её ярко-алому цвету и болтающемуся сбоку брелоку в виде стеклянного «глазика», какие на каждом шагу продают на турецких базарах, понятно, что сумка Её. Они молчат. Совсем небольшое расстояние, разделяющее их, кажется прозрачной стеной, выросшей против их желания, и это ощущение усиливает падающая на Неё, но не доходящая до Него тень поезда. У Него на лице непроницаемое выражение, а свободная рука спрятана в карман куртки. У неё лицо человека, которого режут по живому. Она чуть не плачет и не знает, куда деть руки: на плаще нет карманов, поэтому она то складывает их за спиной, то опускает по швам, то заправляет за ухо поминутно выбивающуюся прядь волос...  

У вагона она забирает у него сумку, достаёт из кармашка паспорт и билет, предъявляет проводнице и входит, быстро поцеловав Его в щёку на прощание.  

Как только Она скрывается в тамбуре, он, поглядывая на отражение в ближайшем окне, стирает отпечаток помады к юго-западу от правого уха. В это время Он слышит негромкий стук из-за следующего окна: это Она указывает, куда «приземлилась».  

Она сидит на нижней полке, прижавшись лбом к стеклу, а Он стоит на перроне, и они внимательно смотрят друг на друга через окно, как будто хотят наглядеться впрок. Он шевелит губами, пытаясь что-то сказать, но Она прикладывает ладонь к уху: не слышу. Тогда Он пригибается, дышит на стекло на уровне Её глаз и пальцем рисует по запотевшему кривоватое сердечко. Она грустно улыбается и посылает ему воздушный поцелуй.  

Поезд набирает ход, а Он остаётся на месте.  

Она, отвернувшись, чтоб соседка по купе не увидела, смахивает побежавшие по лицу слёзы.  

Он, оставшись один на перроне, беспокойно шарит по всем карманам. Ничего не найдя, на секунду задумывается. Потом, успокоившись, достаёт кошелёк, вынимает из отделения для мелочи обручальное кольцо, роняет его, поднимает и надевает на причитающийся для этого предмета палец и неторопливо отправляется в сторону автостоянки.  

ИЛИ САМАЯ «УЖАСНАЯ» НОЧЬ.  

.  

.  

Спать хочется всегда. Даже во сне позевывается и клонит прилечь. Но в сновидениях особо не разоспишься. Время в них скомкано, события не связаны. И следствия чаще предваряют причины, чем наоборот.  

Устав от бессмысленности происходящего, начинаешь мечтать о гармонии и задумываться о пробуждении. Но, чтобы проснуться, необходимо до себя достучаться. Вопишь благим матом, а получается беззвучный шепот. Это редко, но помогает. А чаще протискиваешься, как спелеолог, в результате страстного порыва из одного пласта сонной яви в другой. И еще неизвестно, какой из них ближе к поверхности.  

Некоторые утверждают, что просыпались полностью, и плетут небылицы, как там все устроено. Причем каждый на свой лад. Очевидно, они обретались в неведомых, но явно полусонных средах и, может быть, видели блики света. Но не более, иначе их россказни не носили бы столь противоречивый характер.  

Но тоска по истине непреходяща. Даже второстепенному, едва проявленному соучастнику снобдений понятно, что истинная реальность существует. Иначе откуда берутся сны?  

Попытки проснуться доводят до исступления, и в психиатрии впору вводить диагноз «Мания просыпающегося».  

Спишь, бывало, в собственной постели, и вдруг в горло вцепляется мелкая пушистая тварь и душит с остервенением. Наглая такая, ловкая. Откуда взялась – непонятно. Да и не до зоологических изысков – в живых бы остаться. После судорожной борьбы, с криками и слезами жалости к себе, просыпаешься мокрым от испарины с ощущением, что на тебе пахали сутки напролет. Придерживаясь трясущимися руками за стенку, бодро тащишься на кухню попить водички и перекурить наваждение. Но в коридоре тебя рывком переворачивает вверх ногами и штопором ввинчивает в линолеум. Ясное дело, не до перекура – надо срочно продолжать просыпаться. А голова тем временем успела просверлить межэтажную перегородку и оживленно сплетничает с соседкой. Ноги же завились в лоснящуюся косичку.  

Семь потов сойдет, пока до сигарет доползешь.  

Следующая попытка пробуждения заносит в снежную пустыню, где под низким серым небом метет пронизывающая поземка. Знакомый пейзаж – это же из «Попытки к бегству» Стругацких. В гостях у братьев кошмар задерживается основательно, и холод пробирает до костей не метафорически, а буквально. В тулупе, что ли, укладываться? И каким образом из этой струганины выбираться? А если головой в снег? Нырки иногда помогают.  

Ура – будильник взревел! Башка чугунная, как с похмелья, настоящий бодун. Утренний туалет, яичница, кофе и первая, изумительная сигарета. Похоже, приключения кончились. Выходишь из квартиры, привычно забиваешь гвоздями дверь и вызываешь лифт. Он открывается, а в кабине красотка со страусиными ногами и накрашенными ушками. Вот тебе и проснулся. Все по новой…  

И так за утро три-четыре раза побреешься, пока до службы доберешься.  

Но и в конторе ощущение сюра не оставляет. Разговоры вокруг странные, в курилке вместо обычного сапога спирта по кругу гуляет медный таз с импортным вермутом. Может, день рождения у кого? Да нет, вроде. И траву в коридоре уборщица не подстригла. Одуванчики облетают, и парашютисты липнут к задним ногам. Но разбираться некогда – работа не ждет. Ночная бестолковщина оставила ощущение свинцовой тяжести в холке. Поспать бы, притулившись к забору. Но начальник вызывает и заявляет, что я сегодня под первым номером иду в третьем заезде. Поэтому несусь в кузницу на перековку.  

Стоп-стоп – это же бред сивой кобылы. С какой стати я в лошади угодил? Ладно бы слоном. Но таскать на себе полуспившегося дурнопахнущегося карлика? – Дудки! Сейчас я отсюда как проснусь! Короткий мощный разбег – и стенку головой, знай наших! Очухиваюсь рядом с диваном. Шишка на лбу намечается выдающаяся. Это я о гантель. В морозилке, кажется, лед оставался. Смотрюсь в зеркало: главное – рожки целы. А то пригонят на пастбище с обломанным рогом, так овцы засмеют.  

Баран я – ведь сплю еще!  

Помню, в прошлом году несколько лет тянул цепку сторожевым псом в Академии наук. Драл всех подряд, надеясь, что пристрелят. Так наоборот жирные куски бросали и даже сук по вечерам приводили. Улизнуть удалось чудом – залез под припаркованный физиком-ядерщиком танк, и меня всмятку разбудило.  

Есть верный способ проснуться – надо расслабиться и постараться получить удовольствие. Чужого удовлетворения снотворцы долго не переносят. Что-то у них перестает сходиться. Но про этот метод всегда почему-то забываешь. Как я только про него в ипостаси пианиста вспомнил? Ведь за роялем особо не расслабишься. И зал сегодня сложный. Сидят одни козлы, и все на нервах. А хлюст с ехидной рожей норовит в глаз угодить тухлым яйцом. Скотина! В оркестровой яме караси икру мечут с упоением и на мои импровизации ноль внимания. Спать-то как хочется. Залезу-ка я на пюпитр, устроюсь поудобнее и… Нет, переворачивают, по два-три листа одним махом. Оригинальная манера игры: здесь спим, тут не спим – не спим, здесь опять спим. Но хватит вертеться – вперед на барабаны! Отбарабань-ка меня, добрый барабанщик. Красотища! Хотя я предпочитаю сауну, но и в русской бане есть свои прелести. Эти веники, эти велосипедные цепи… Что может быть полезнее хорошей велосипедной цепи? Она проберет те6я до каждой жилки, до последней косточки. Потом чувствуешь себя заново родившимся.  

О, снова будильник. Судя по мотивчику, третий по счету. Приятель рассказывал, что проснулся однажды на семнадцатом, да и то не был уверен. Я тоже на спор не подпишусь. Хотя места знакомые. Здесь, надеюсь, от меня хоть что-то зависит. Вот сейчас позвоню в соломенный колокольчик, и в форточку влетит щебечущая чашечка горячей чачи.  

Впрочем, шучу. Но шутка с утра, две в обед и три за ужином гарантируют отличный урожай мандаринов в березовых чащах по Малой Грузинской. Шутки шутками, а дело нешуточное. С одной стороны, спать хочется сильно, а, с другой, проснуться никак не получается. Замкнутый круг какой-то. И кручусь я в нем белкой, не помню сколько. И с каждым кругом все больнее за бездарно прокрученное.  

О логичности и адекватности вспоминается с трудом. Неведомые силы тасуют меня, размазанного по личностям и временам. Старая колода истрёпана и перемешивается причудливо. Верх валета – низ шестерки. Или низ дамы – верх джокера. И все расклады приходится выносить на собственной шкуре. Прав был Маяковский, вопрошая:  

                         А вы ноктюрн сыграть могли бы  

                         На флейте водосточной рыбы?  

Играли-с! И «на флейте», и «рыбы». И ноктюрн, и цыганочку с выходом. И гоп со смыком. Ухватишь скрипку за балалай и давай шмычком смыгать, пока не заблестит. Если я кому и напакостил, то не по злобе, не из-за корысти. Сколько меня за прошлые грехи снить-то? Я вам конкретно… Нет-нет, меня сегодня доили. Да, два раза. Три коньяка и банку томатного сока. Воблой? Давайте позднее – я не в форме. Гнет меня, ломает всего. Вот остекленею слегка, кристаллизуюсь малость, тогда и бегите за пивом.  

А, кстати, снотворец не пробегал? Увидите – передайте ему в морду. Хотя не обязательно – куда придется, туда и передайте. Но обязательно. И в морду, от всех нас.  

Квазипластиковые двери беззвучно закрылись за спиной Владимира. В прихожей ца-рило небывало оживление – всюду сновали сотрудники ОИС, все как один гладко выбри-тые, в белых одеждах. Легионы безликих лаборантов и техников, нестройными рядами двигались по бесконечному лабиринту коридоров и кабинетов. Они неприятно напомина-ли Владимиру Степановичу клонов. Впрочем по факультету Интеристики давно уже хо-дили жуткие легенды о чудовищных генетических экспериментах «доктора Моро» – так в шутку интерники прозвали между собой профессора Гукина.  

Работникам, казалось и дела не было до доктора Хазарова – все они были явно чем-то встревожены и озабоченны. Иногда их взгляды безразлично скользили по лицу Владими-ра, и лишь в одном из них, Хазаров сумел прочесть недоумение. «Почему вы стоите на месте и ничего не делаете? – говорил этот взгляд – вы что не видите – все мы страшно за-няты, а вы торчите здесь, на самом видном месте и НИЧЕГО не делаете!». Взгляд принад-лежал молодой, коротко стриженной девушке с худым, некрасивым лицом. Девушка была знакома Хазарову – он не раз сталкивался с ней в коридорах Университета, там, на Земле. Надо же… тогда он и подумать не мог, что она, тогда еще студентка, обречет себя на доб-ровольное затворничество в этом железном муравейнике....  

По коридору текла настоящая живая река. Хазарова самым грубым образом прижали к стене. Доктору ничего не оставалось, кроме как слиться с этим потоком и идти, повинуясь его течению. «Авось куда-нибудь да вынесет» – отметил про себя Хазаров.  

И действительно – миновав несколько этажей, проездив вверх-вниз на замечательном вакуумном лифте, Владимир Степанович, наконец, оказался перед непроницаемо-черной псевдосткелянной дверью. На гладкой поверхности загорелась ярко-красная надпись: «Алексей Денисович Гукин. Профессор Интеристики, заведующий кафедры Неолетописи. Руководитель экспедиции».  

Хазаров некоторое время нерешительно мялся возле черной двери, затем осторожно протянул кулак к гладкой, незеркалящей поверхности псевдостекла.  

- Не стоит – устало протрещал динамик, висевший над самой дверью.  

Хазаров замер.  

- Я ожидал, что Объединенный Университет пришлет своего инспектора, но не наде-ялся что так скоро – продолжал динамик.  

- Товарищ Гукин… – начал Владимир.  

- Надо же: даже здесь, за сотни тысяч световых лет от Земли Объединенный Универ-ситет держит меня за горло… – невесело усмехнулся динамик.  

- Профессор, вы забываетесь… – голос Владимира дрогнул.  

- Да-да, извините… – спохватился невидимый собеседник – вы заходите, располагай-тесь.  

Черная дверь исчезла. Перед Владимиром Степановичем предстал просторный каби-нет, при виде которого у Хазарова перехватило дыхание. Кабинет был великолепен – до-рогие персидские ковры на стенах, мраморные бюсты величайших ученых – Циолковско-го, Менделеева, Ньютона, Эйнштейна…. На полу распростерлась шкура исполинского хищника с планеты D-1358347998.  

Сам Гукин – немолодой, но крепкий и сильный на вид мужчина, почти совсем седой, с аккуратно постриженной бородкой, и ровными, красивыми усиками. Усики эти в свое время сводили всю прекрасную половину Факультета Интеристики. Алексей Денисович на кресле, впрочем нет! На троне из красного дерева и бархата. Подлокотники профессор-ского трона были выполнены в виде голов Типирийских ажхо – исполинских ящеров, за-полнивших нишу динозавров на Типирии.  

- Нус… – профессор Гукин смерил Владимира Степановича строгим взглядом своих небесно-голубых глаз – я вижу вам нравится безвкусный интерьер моего кабинета?  

- Э-э-э – Владимир судорожно искал подходящие слова, способные передать перепол-нявшее его восхищение.  

- Э-г-э – улыбаясь Гукин нажал на скрытую под подлокотником кнопочку, и все вели-колепие исчезло – ковры, шкуры, бюсты, все.  

Кроме профессора. И сейчас, сидя за скромным серым столиком, посреди более чем скромной комнаты, в которой кроме выше означенного стола и стула, на котором восседал профессор не было никакой мебели, Гукин по-прежнему излучал величие и силу. Это ве-личие не было иллюзорным.  

На столе, перед профессором лежала кнопочная панель текстмашины. На небольшом овальном экране тускло светился какой-то текст – видимо записи наблюдений.  

- Удивительная штука – голографический мираж, правда? – улыбнулся Гукин – зачем покупать дорогие, тяжеловесные украшения, если можно создать их иллюзию? В конце концов вещи таковы, какими мы их видим.  

- А если бы я, скажем, захотел бы потрогать ваш мираж? – парировал Владимир – что тогда?  

- Но вы ведь не потрогали – в голубых глазах Гукина прыгали искорки веселья – вам бы и в голову не пришло, скажем, дернуть Менделеева за нос, или погладить бесценный персидский ковер. Вы просто любовались всем этим безобразием. А для того, чтобы лю-боваться достаточно видимости.  

- Перейдем к делу – Владимир Степанович нахмурился – Университет в смятении. Обсуждается вопрос о бесчеловечности вашего эксперимента, кое-кто предлагает прекратить все опыты над объектом «Интус»….  

- «Кое-кто» – это профессор Орсон? – Гукин патетически закатил глаза.  

- И он тоже, послушайте, профессор… мы все вас очень уважаем, но такое….  

- Вы теоретик?  

- Да – Владимир Степанович был несколько обескуражен прямотой с которой Гукин задал свой вопрос.  

- Тогда все ясно.  

- Что ясно?  

- Вы не понимаете сути Интериситики.  

- Но позвольте….  

- Да-да. Вы, этот надутый болван Орсон, и все прочие теоретики – Гукин вздохнул – вы забыли что Интеристику создали мы – практики! Вы настолько погрязли во всей этой бюрократии, и прочей мышиной возне, что сама суть Интеристики вам недоступна.  

- Я вас не понимаю – Владимир Степанович был возмущен и обескуражен – что вы имеете в виду?  

- Вы когда-нибудь видели живого инта?  

- Нет….  

- Жаль. Это замечательные существа. Но ничего, сейчас вы с ним познакомитесь… – профессор нажал на какую-то кнопку, и одна из стен попросту растаяла. За ней оказалась просторная комната, чем-то напоминающая музейную реконструкцию жилища из камен-ного века – грубое нагромождение камней и бревен, на вид ужасно ветхое и ненадежное. В углу виднелось круглое отверстие, через которое, судя по всему в камеру поступала еда.  

Инт сидел возле этого отверстия, скрестив все четыре гибкие, бескостные руки, и судя по всему прибывал в оцепенении, сродни человеческому сну.  

Раньше Владимир видел инта разве что на картинках, и в стереофильмах. Но тогда они казалась ему неестественными, нелепыми, похожими на персонажей старинного кино. Сейчас же, оказавшись в близи с огромным, невероятным существом, он, наконец, осоз-нал насколько оно прекрасно и ужасающе. Сотканный из тугих мускулов, облаченный в непробиваемый костяной панцирь, инт не был похож ни на одно другое существо в галак-тике. У него не было глаз – их заменяли нитчатые выросты, на поверхности головы. Из кистей рук у него росли гибкие, кольчатые щупальца, гораздо более сильные и ловкие, нежели человеческие пальцы. Роговые выросты на челюстях, напоминали по форме заост-ренные кинжалы. Владимир где-то читал, что взрослый инт в силах перекусить титановую шпалу, толщиной в двадцать сантиметров.  

- Можете подойти к нему – на губах Гукина заиграла торжествующая улыбка – это не вираж, не видение.  

При всем своем желании, Владимир не сумел побороть свой первобытный страх, и сделать шаг вперед. Слишком грозно выглядел инт, даже спящий.  

Гукин понимающе кивнул, и в тот же миг между доктором Хазаровым и первобытным монстром возникла стена.  

- Вот видите, вы не смогли – с торжеством провозгласил Гукин – между прочим это я его поймал. В одиночку.  

- Вы?! Его?  

- Разумеется. Я поймал его и я же его приручил. Признаться, это было нелегко. Мне пришлось работать с взрослой особью, а они, как и мы с вами плохо поддаемся обучению. Как говорится, старую собаку… но это не важно – Гукин встал из-за стола и широким ша-гом измерил кабинет от одной стены до другой – важно другое – мой эксперимент. Ду-маю, вы хотите знать, чем я мотивирую, решаясь на такой… серьезный шаг?  

- Мне, как и всему мировому научному сообществу неясны ваши мотивы….  

- Так да или нет?  

- Да… я хочу это знать.  

- Хорошо… – Гукин прищурился – я, пожалуй перейду к самой сути….  

- Извольте.  

Гулкин вернулся на свое место, сделал вид, что обдумывает с чего начать, и наконец заговорил:  

- Перейду к самой сути. Надеюсь вам известно, что вплоть до начала двадцать первого столетия в некоторых регионах нашей родной планеты обитали племена, жившие по обы-чаям и законам каменного века? Я думаю известно. В конце концов европейская цивили-зация стерла эти племена с лица Земли, но факт остается фактом – люди, жившие в наибо-лее благоприятных условиях, не меняли свой образ жизни на протяжении многих тысяче-летий…. Существует много гипотез на этот счет, сейчас, я не буду рассматривать их – это отнимет у нас драгоценное время. Итак, примитивные племена исчезли, европейская ци-вилизация покорила всю Землю, и принялась осваивать космос. И что же мы обнаружива-ем? В нескольких сотнях тысяч световых лет от нашей родины есть планета, обитатели которой до сих пор живут в каменном веке! Притом, что жизнь на этой планете зароди-лась гораздо раньше, чем на Земле! Планету назвали порядковым номером О-988736501, и начали пристально ее изучать. Нас ждало удивительное открытие! Климат на обитаемой части планеты настолько благоприятен, и устойчив, что организмам, обитающим на О-988736501 просто незачем развиваться! В какой-то момент времени в этом странном мире воцарились условия, сравнимые разве что с мифическим эдемом. Тогда-то развитие жизни на О-988736501 и прекратилось. Наделенные разумом инты на протяжении миллионов лет практически не изменились, и меняться не собираются. В этом просто нет нужды – в их мире всегда теплое ласковое лето, почти нет болезней, вдоволь еды, мало хищников… да и какой хищник сравнится по силе с матерым интом?  

А потом у меня родилась идея – почему бы нам, интернистам не создать на О-988736501 условия, при которых инты будут вынуждены развиваться, и бороться за свою жизнь? Изменения эти произойдут в краткие сроки, но их последствия будут нести долго-временный характер. Проще говоря, прежняя гармония не восстановится уже никогда.  

- И тогда вы решили сбросить на О-988736501 бомбу – сказал Владимир.  

- Да – сверкнул глазами Гукин – тогда я решил сбросить эту чертову бомбу.  

- Вы чудовище.  

- Чудовище? Ну что ж…. Вы же видели это несчастное существо…. Я с трудом при-учил его к отхожему месту. Возможно в нем погиб великий ученый. Или художник, каких не видывал свет. Раса интов древнее человеческой в десятки, а может и сотни раз. В них биологически заложен огромный интеллектуальный потенциал. Вселенная теряет воисти-ну великий народ….  

- Постойте – Хазаров резко махнул рукой, оборвав тем самым пылкую реплику Гукина – но вы же не хотите помочь им развиваться… вы не посылаете на О-988736501 педаго-гов, способных взрастить в интах страсть к познанию, вы не пытаетесь обучить их.  

- Вы не понимаете – замотал головой Гукин – я не хочу их развивать. Я лишь подтолк-ну их. Цивилизация интов будет отличаться от всех прочих, и в первую очередь она будет непохожа на нашу цивилизацию. Инты сами найдут свой путь, их следует лишь расшеве-лить.  

- Расшевелить? Устроив катастрофу планетарных масштабов?! Вы не ученый, вы фа-натик – Владимир с трудом сдерживал гнев – мне стыдно за вас! Мне стыдно, что я принадлежу к тому же виду, что и вы!  

- Вот как… – лицо Гукина слегка побледнело – Ну… ваше мнение, строго говоря, меня не волнует. Университет прислал вас для беспристрастного наблюдения, и корректного контроля.... Скоро мы узнаем решение ректората, а пока вы будете гостем на моей ОИС. Думаю, вам будет интересно осмотреть наши лаборатории – здесь самая совершенная в галактике техника. А теперь, извините меня, а должен работать.  

Владимир холодно распрощался с Гукиным, развернулся к двери и собрался, было уй-ти.  

- Да, вот еще что! – спохватился Гукин – я велел выделить вам лучшие апартаменты на станции. Завтрак подают в восемь часов по московскому времени. Вы ведь москвич?  

- Я из Новосибирска – сухо ответил Хазаров – но, я думаю, это вас, строго говоря, не волнует.  

Гукин уже не слышал – он вновь окружил себя чудесным мороком, и уселся за текст-машину.  

«Лучшими апартаментами» на ОИС называлась крохотная круглая келья, в три шага шириной. Серо-голубые стены нагнетали на Хазарова необъяснимую тоску, связанную с больничными палатами, и долгими месяцами физической подготовки. Хотя, с тех пор, как в руки земных ученых попала Тикуранская технология межпланетного коридора-змеевика прошло больше двухсот лет, прыжки на сотни тысяч световых лет, по прежнему сопряжа-лись с большой нагрузкой на организм. Редкие ученые за всю свою жизнь пользовались змеевиками больше трех-четырех раз.  

Для Владимира этот скачок был первым, и как он сам надеялся предпоследним – во второй раз змеевик перенесет его из этого проклятого железного улья домой, на цвету-щую, живую Землю.  

С каждым днем, проведенным на ОИС, Владимира все сильнее тянуло домой. Здешние лаборатории были, без всякого сомнения великолепны, а Гукин, при близком знакомстве оказался довольно приятным в общении человеком, и Владимир не уставал извиняться перед ним за недавнюю вспышку, но… оставаться здесь долго доктор Хазаров не соби-рался. В воздухе, наполнявшем коридоры ОИС витало какое-то тревожное напряжение. Люди здесь были не такими, к каким привык Владимир – они давно уже перестали быть землянами, они перестроились, изменились, мутировали. Неразговорчивые, замкнутые, холодные, они напоминали Владимиру уже не клонов, а скорее пластиковых роботов, ко-торых на станции было едва ли не вдвое больше чем людей. Порой, встретив в коридоре худощавую фигуру в белом халате, Хазаров не сразу мог определить, кто перед ним – че-ловек или робот?  

Еда в столовой была куда как скромной. Казалось, обитатели ОИС во всем следуют принципам монашеского аскетизма – умеренность во всем и всегда. Вся станция напоми-нала один большой монастырь, отцом-настоятелем которого был профессор Гукин. На его лекции, все собирались как на проповедь. Несколько раз Владимир посещал лекционный зал, лишь с тем, чтобы увидеть как Гукин, сияя каким-то божественным светом, излагает свою теорию цикличности исторических процессов на планете ДТ-35847639765307.  

Так продолжалось целых два лунных месяца – все часы и календари на ОИС были ориентированы лишь на земное время, лишь в центральной рубке располагался исполин-ских размеров хронометр, ориентированный на всеобщий галактический цикл. Второй та-кой хронометр стоял в подземном бункере Главного корпуса Объединенного Университе-та. Он был как две капли воды похож на Гукинский – массивный квазистальной идол, мерцающий разноцветными кнопками и причудливыми спектральными шкалами. И на Земле, и на ОИС галактический хронометр неизменно притягивал к себе лучших ученых-историков. Это изобретение позволяло заглядывать в прошлое, и в некоторой степени рас-считывать будущее. В хронометрах заключалась основа человеческого могущества – ко-гда люди научились управлять временем, перед ним открылись воистину неисчерпаемые возможности: продление жизни, межзвездные путешествия, и, в перспективе возможность физически вернуться в прошлое….  

И вот вооружившись этим воистину великим орудием, люди начали покорять вселен-ную – неспешно, шаг за шагом, планету за планетой….  

- Все! Начинается! Ну наконец-то…. – голоса сотрудников ОИС сливались в равно-мерный гул, похожий на жужжание пчелиного роя.  

Владимир понял: вот-вот должно случиться что-то непоправимое. Все ОИС буквально содрогалось, от топота тысяч ног. Где-то в глубине псевдостального чрева станции уже нагревалась исполинская бомба – орудие судного дня.  

- Что происходит? Где Алексей Денисович? – спросил Владимир у первого попавше-гося человека в белом халате.  

Младший сотрудник лаборатории лишь испугано пучил глаза и хватал ртом воздух. Всеобщее безумие лишило его дара речи. Хазарову пришлось крепко встряхнуть несчаст-ного, чтобы тот пришел в себя.  

- Сам… приказ отдал… – пропыхтел младший сотрудник, выскальзывая из тисков Владимира.  

- Чер-р-р-те что творится… – прорычал Хазаров, распихивая в стороны это безумное человеческое стадо.  

Лаборанты бестолково бегали по лестнице вверх и вниз, Владимиру пришлось идти, наперекор этой толпе – все вакуумные лифты были забиты до отказа. По дороге он столк-нулся с отрядом техников в жутковатого вида красных скафандрах. Техники торопились в машинный отдел – судя по всему, у тамошних роботов возникли какие-то трудности, тре-бующие вмешательства человека.  

Жерло станции грозно зарокотало – открылась орудийная шахта. На мгновение бе-шенное движение толпы прекратилось – все население ОИС затаило дыхание, прислуши-ваясь к еле слышимому скрежету – что-то огромное, невероятно массивное медленно, но верно ползло по трехкилометровому желобу.  

«Опоздал!» – ужаснулся Хазаров.  

Гукин стоял под сенью хронометра. Сейчас на нем был пестрый средневековый кос-тюм, и сверкающая псевдостальная кираса. Заметив Хазарова, профессор, смутился, и ма-новением пальца превратил шедевр старинного безвкусия в строгий серый костюм-тройку.  

- Костюм-метаморф – улыбнулся Гукин – у вас есть такой, док....  

Пудовый кулак Хазарова обрушился на челюсть профессора. Владимир почувствовал резкую боль в костяшках – Гукин же лишь слегка пошатнулся, однако выражение его ли-ца заметно изменилось.  

- Нда-а-а-а, какие варварские методы вы используете, Владимир Степанович – разоча-рованно протянул он – к счастью мой магнитный щит всегда защищал меня от таких ди-карей как вы – только сейчас Хазаров заметил на правом указательном пальце профессора граненный черный перстень.  

- Вы негодяй… – прошипел Владимир – вы мерзавец... Университет узнает….  

- Университет уже знает – оскалился Гукин – сегодня он получил официальное разрешение на проведение эксперимента.  

Владимира Степановича зашатало – перед глазами запрыгали разноцветные пятна, похожие на стеклышки калейдоскопа.  

- Как? – прохрипел он, хватаясь за сердце – как? Кто позволили?  

- Ректорат, голубчик мой, ректорат. Хотите, дам почитать разрешение?  

- Не надо… – прошептал Хазаров – ничего не надо....  

Скрежет прекратился – бомба покинула желоб, и уже оказалась в орудийном стволе.  

В стене возникло огромное окно от пола до потолка. Хазаров молча смотрел на огром-ный серо-голубой шар – планету, известную как О-988736501. Всего один материк, окру-женный со всех сторон непроницаемо-спокойным океаном, две белых полярных шапки – северная и южная, и кучка мелких острова и архипелагов.  

- Все произойдет довольно быстро – вещал Гукин – это будет похоже на столкновение с астероидом. По сути это и будет столкновение, с той лишь разницей, что астероид ис-кусственный. Все малые участки суши исчезнут мгновенно. Климат изменится – раз и на-всегда. На самом деле погибнет на так уж много интов – одна десятая часть исчезнет в момент столкновения, и примерно четверть – в последующий период приспособления....  

- А дети? – Владимир отвернулся от окна – не стал смотреть как ослепительная струя света вырывается из жерла пушки – у интов есть детеныши?  

- Вот уж не думал что вы так щепетильны… конечно у них есть детеныши.  

- А старики?  

- И старики тоже… жизнь интов измеряется столетиями… – Гукин не понимал, куда клонит Хазарин.  

- Как вы объяснили бы старикам и детям, которым суждено сейчас умереть, что эксперимент ваш призван помочь им… подтолкнуть их? Вы думаете, они оценили бы такую… помощь?  

- Владимир Степанович.... вы ведь инспектор, верно?  

- Увы, это так.  

- В ваши обязанности не входят нравственные поучения, и разъяснительные работы?  

- Нет.  

- Ну, тогда молчите – Гукин прищурился, когда на поверхности планеты распустился ослепительно-белый бутон пламени – молчите, и не мешайте мне творить.  

Профессор был стар. Очень. Печень никуда уже не годилась. Разливая желчь по кровеносным сосудам, она мучила старика сомнениями. Его скверный характер уже никого не удивлял, даже его самого. «Тупицы, неучи,- скрипел остатками зубов Муратага,- они еще претендуют на звание Знатоков Мифологии. Расшифровывают Манускрипт Войнича, а такого простого слова, как ARIFIS, не могут расшифровать. Даже Ванюша, мой лучший ученик, и тот запутался в шести буквах.»  

Профессор постучал скрюченными падагрой пальцами по клавиатуре и открыл еще раз ту страницу, где Ванюша взахлеб вещает о своих потугах на поприще кодоискателя. "Тоже мне второй Дроснин нашелся. Ты еще компьютер подключи к расшифровке, как этот декодеровщик Библии."  

Прищурив подслеповатые глаза, Муратага читал. Желтая слюна стекала по подбородку и капала на клавиатуру, растекаясь вонючей лужицей.  

Выковырив из дупла гнилого зуба остаток вчерашнего ужина и сплюнув его на пол, профессор ткнул мышкой на соседнюю страницу. «Вот она, разгадка, – втянул Муратага желтую слюну, не дав ей капнуть на клавиатуру. – И эти здесь: развратники, поэты-сочинители. Прикрыли свой срам одеждой, а книжки-то в руках так и выдают их гнусную сущность. Писаки-дармоеды. И только она, божественная Весталка чиста перед Богом и людьми. Как прекрасно её тело – ни единого порока на нём.»  

Слюна на губе профессора стала необычно светлой и выдулась в большой пузырь. Пузырь переливался радужными красками и отражал картинку с монитора. Вдруг пузырь лопнул и прозрачная жидкость брызнула на экран – маленькие радужки засверкали на поверхности картинки, веселя изображенные персонажи. Вот улыбнулся Нефед, засмеялась Училка.  

В голове у Муратаги зазвучала музыка. Нет, он не был композитором, просто вспомнилось из прошлого. Оперный Театр, пыльное закулисье и он, студент вокального факультета, пришел полюбоваться на свою пассию, которая пела арию Весталки из одноименной оперы Спонтини. Вот сейчас это произойдёт, сейчас, после контрабасового нисходящего пассажа... О, эта фермата на Фа-диезе. Голос переливается через край, освещает полутемный зал; Муратага в оцепенении стоит, сжав зубами край кулисы...  

Прозрачная слеза тихо скатывается по морщинистой щеке профессора, капает на клавиатуру, смывая желтую грязь злости. Необыкновенно гибкие пальцы Муратаги выбирают на клавиатуре заветные буквы – ARI (ария) FIS (Фа-диез). Потом, немного подумав, он дописывает перед заветным словом – ПЕСНЯ ОБ.  

***  

Справка: Ария Весталки из одноименной оперы Спонтини действительно имеет ферматы (длительное задержание на ноте) на Фа-диезах.  

И у Рамо ("Галантная Индия") ария языческого жреца написана в тональности Фа-диез минор (FIS moll) , – где к воспеванию Света присоединяется и прославление Любви.  

Парк.  

По пустынной аллее навстречу друг другу идут два дядьки неопределённого возраста. Тот, который ниже и худее, неплохо одет, но имеет бледный и нездоровый вид. Второй, высокий и пузатый, одет явно с рынка и заметно помят после вчерашнего, но выражение лица у него вполне жизнерадостное.  

Они поравнялись.  

Второй улыбается. Становится видно, что чуть ли не все зубы у него вставные, причём часть из белого металла, а часть — из жёлтого, и общий вид получается весьма угрожающий. Первый смотрит на него с некоторой опаской и идёт мимо, для верности обходя по дальнему краю дорожки.  

Второй окликает:  

—Петька! Собакин!!!  

Первый смотрит с недоумением. Второй, видя, что его не узнали, поясняет:  

—Юрка я! Князев!  

Первый наконец включается в происходящее:  

—Юрка! Сколько лет, сколько зим!  

Они обнимаются, и хлопки по спинам звучат гулко, как удары в барабан.  

Кафе в том же парке.  

Петька и Юрка сидят за столиком и делают заказ молоденькой официантке.  

Юрка:  

—Пиво тёмное и куриные крылышки.  

Официантка делает пометку в блокноте и поворачивается к Петьке:  

—А вам?  

—У вас есть зелёный чай?  

Вмешивается Юрка:  

—Петруха! Двадцать лет не видел старого друга и не выпьешь за встречу?!  

—У меня почки…  

—Да ладно тебе, от одной кружки не отвалятся! Двадцать лет! Это надо отметить! (к официантке) Девушка, принесите ему кружку тёмного и воблу! Только самую лучшую! Это друг мой! Мы с ним пять лет за одной партой сидели!  

Петька и Юрка чокаются принесённым пивом…  

Кружки уже наполовину пусты. Юрка благостно откинулся на спинку стула. Бледное доселе лицо Петьки зарумянилось. Он, наклонившись к Юрке, вспоминает детство:  

—А помнишь, как биологичка полезла в сумку за очками, а там дохлая мышь?  

Юрка смеётся, а Петька продолжает:  

—Я тогда еле-еле отбрехался, мол, не я это, МарьИванна, мышь сама влезла и сдохла…  

С Юрки мигом слетает вся благостность. Он с неожиданной прытью вскакивает (стул с грохотом упал), сжимает кулаки и нависает над Юркой живым укором совести:  

—Так это ты?! А она потом на меня это повесила! Сказала — что ещё с безотцовщины возьмёшь! Мать в школу затаскала! Трояк мне поставила в аттестат! Хотела из школы выпереть, да классуха отстояла!!!  

Петька почти сползает под стол, неубедительно лепеча:  

—Я ж это не со зла! Ты и так отпетый хулиган был, а у меня бы медаль сорвалась, если б они узнали, что это я…  

Парень, выскочивший из-за соседнего столика, с переменным успехом пытается скрутить разбушевавшегося Юрку. Снова побледневший Петька прижимает к носу платок, с которого капает на плитчатый пол алая кровь.  

ПОЧТАЛЬОН.  

Я – почтальон. Иногда я задумываюсь, было ли все это задумано кем-то свыше изначально, или я просто самозванец, слишком много взявший на себя. Эти мысли никак не влияют на то, что я делаю. Потому что я делаю то, что должен.  

Мое тело лежит в институте Склифосовского уже пятый год. Это физическое время, для меня его не существует. Иногда я позволяю себе побродить по разрушенным городам Марса или по синим лугам второй планеты Сириуса, не думая о времени, потому что всегда могу вернуться в любое его мгновение и продолжить с того момента, где остановился. Иногда, дежуря в институте, я гляжу на себя, лежащего неподвижно, облепленного трубочками и датчиками – это мое тело, которое 37 лет до этого служило мне верой и правдой. Смотря на свое исхудавшее лицо, я чувствую себя предателем, но потом я вижу, как кто-то уходит из этого мира, пытаясь что-то сказать близким ему людям, пытаясь дать им понять, что на самом деле ему хорошо, что смертью ничто не кончается… Они не слышат уходящего, они плачут и мучаются… хотя для этого нет никакого повода. И тогда я убеждаюсь, что все правильно, что я просто не могу поступить по-другому. Я в очередной раз говорю своему телу: «До свидания» – и отправляюсь в путь.  

Я никогда не встречал ангелов. У меня нет никаких доказательств, что они существуют. В легендах об ангелах я вижу лишнее доказательство того, что почтальоны существовали и до меня. Иногда бывает трудно убедить людей в том, во что хотят верить все, но далеко не все могут выдержать тяжесть этой веры. Доподлинное знание того, что смерти не существует, может легко сломать человека. Почти вся современная цивилизация построена на мысли о том, что смерть все спишет. И я думаю, что кто-то из моих предшественников мог являться к своим корреспондентам с крыльями за спиной и светящимся нимбом над головой. Иногда подобные спецэффекты – единственный способ убедить человека. Я и сам, бывает, грешу этим. Бывают такие исключительные случаи. Именно исключительные. Люди имеют право на неверие, если это помогает им жить. Поэтому, я всегда прихожу к живым во сне. Я соблюдаю их право на неверие.  

Я также никогда не встречал других почтальонов. В начале своей деятельности я думал, что кома является достаточным условием для того, чтобы человек жил одновременно в двух мирах. Но потом убедился, что это далеко не так. Чаще всего душа (употребляю этот термин за неимением другого) просто спит в теле, не помышляя ни о каких мирах. Порой она просто блуждает между мирами, не осознавая, что происходит. Вероятно, это очень важно – сознавать, где ты и кто ты. Я один и я работаю, потому что знаю, где я и кто я, и я делаю то, что должен.  

Я расскажу вам одну историю. Думаю, это лучший способ. Рассказывая о других, я, таким образом, расскажу о себе. Может быть, это мой способ борьбы с одиночеством… Я дежурил возле операционной в институте Склифосовского, когда привезли этого человека. Это был мужчина лет сорока. Его вырезали автогеном из смятого автомобиля. Тем не менее, его можно было спасти для этого мира. Проблема была в том, что он не хотел быть спасенным. Каждый опытный хирург знает, что такие ситуации бывают. Люди умирают на операционном столе без всяких видимых причин, вопреки всем приборам и ухищрениям врача. Бывает, они просто не хотят жить. Это тоже их право. Поэтому я не стал вмешиваться. Этот человек мне сразу понравился. Он очень быстро понял, что к чему. Он висел над своим телом и о чем-то напряженно размышлял. В какой-то момент он поднял голову и увидел, как Вселенная распахнулась перед ним. А потом он увидел сквозь стену операционной свою жену. Она сидела в приемной, бледная и заплаканная, и сжимала в руках белую сумочку. Он кинулся было к ней, и лицо его осветилось любовью и нежностью. И вдруг остановился на полпути. Любовь сменилась отчаянием, нежность – ожесточенностью. Он смотрел на свою жену и губы его шептали: «Прости… прости…» А потом он развернулся и, даже ни разу не взглянув на свое тело, кинулся в открытые врата Вселенной…  

Той же ночью я приснился его жене. Мы сидели на кухне, очень похожей на реальную, но в то же время отличающуюся от реальной. Так, например, за окном висело две луны. Мы сидели за столом напротив друг друга: она – сцепив пальцы, растрепанная, с опухшим от слез лицом, я – в придуманной мной самим форменной одежде, с большой синей сумкой перед собой. Я сказал ей, что я – почтальон, что я доставляю письма от живых к мертвым и наоборот. Я сказал ей, что она может написать мужу письмо и сказать ему все, что не было сказано при жизни. Я сказал ей, что буду приходить только во сне, как сейчас, и выбор – верить или не верить – за ней.  

- Значит, это сон? – переспросила она.  

- Да, – ответил я и достал из сумки лист бумаги с титульной надписью: «Почтовое отделение планеты Земля», большой синий конверт и несколько марок, на которых тоже значилось: «Почта Земли». Цены на них не было.  

- А письмо я тоже должна написать во сне?  

- Это не имеет значения. Главное, чтобы оно было здесь и здесь, – я коснулся пальцами головы и левой стороны груди. Она понимающе кивнула. Я знал, что письмо уже написано, так бывает всегда, все люди пишут письма своим умершим, мне нужен был лишь сигнал. Я подал ей конверт и сказал, что за письмом приду тогда, когда она наклеит на конверт обе марки. Это и будет сигналом для меня. Почтальон приступит к своим обязанностям. Или же она может проснуться и постараться забыть обо всем. В этом случае, я больше не напомню о себе. Она молчала все время, что я говорил, а потом просто сказала: «Спасибо…».  

Я не знаю, сколько времени прошло, как я уже говорил, времени для меня не существует, но марки были наклеены, и я пришел за письмом. В этот раз мы пили чай с ватрушками и молчали. Она была красива, и на ней было новое платье. Нам больше не о чем было говорить: я всего лишь почтальон.  

Ее мужа я нашел в красивом просторном доме на берегу неведомого моря. Он сидел на веранде в деревянном кресле и читал книгу. Он нисколько не удивился моему визиту, мы обменялись рукопожатием, после чего он небрежным движением руки создал еще одно кресло и стеклянный столик.  

- Выпьете что-нибудь? – спросил он.  

Я отказался. Я не стал говорить, что вино мертвых для меня не имеет ни вкуса, ни запаха, и не оказывает какого-либо действия.  

Мир, созданный им, был красив, уютен и светел. Морские волны с шипением скользили по песку и оставляли на берегу разноцветные ракушки и синие кристаллики соли.  

- Я – почтальон, – сказал я и вручил ему письмо. Он повертел конверт в руках, уронил, поднял, и осторожно положил на столик. Я отвернулся, чтобы не видеть его дрожащих рук.  

- А я выпью, – сказал он. Когда я повернулся к нему, он сидел, откинувшись в кресле, с рюмкой в руке.  

- Знаете, – сказал он. – А ведь этот дом я сделал только для нее. Тут двадцать комнат, зимний сад, гостиная с баром, с той стороны два гаража – в каждом по машине, а в трех километрах отсюда, вон по той дороге, шикарный ресторан, а еще дальше – целая улица магазинов, а потом причал и аэропорт…. И все это для нее. Все что нужно мне, это кресло и книги….  

- Здорово у вас тут, – сказал я.  

- Здорово, эхом повторил он и потянулся за письмом. Он начал читать с каменным лицом, как бы отгородившись от меня и от покинутого мира, но к концу чтения не выдержал и заплакал.  

– Господи, – сказал он. – Каким же я оказался дураком!  

Я промолчал. Я не считаю себя вправе задавать какие-либо вопросы. Я всего лишь почтальон. Задавать вопросы и принимать на себя всю тяжесть ответов – это удел ангелов, если допустить, что они существуют. Но я никогда не прерывал собеседника. Кому бы он еще излил бы душу на этом пустынном берегу? Крабам? Я умел слушать. Я научился этому. Тем более что рассказанные истории не отличались особым разнообразием. Мир живых слишком мал.  

- Знаете, дьявол одержал победу в нашем мире в тот момент, когда изобрел деньги, – с ожесточением в голосе сказал он.  

- Деньги, деньги, деньги… Она всегда говорила о деньгах, – рассказывал он мне, пряча слезы. – Нет, она любила меня, но я никак не мог отделаться от мысли, что наши отношения напрямую зависят от размера моих заработков. И чем больше я зарабатывал, тем чаще мы об этом говорили. Деньги требовали к себе внимания, чем дальше, тем больше. Но я любил ее, и решил, что если ее счастье зависит от денег, значит, деньги у нее будут. Я работал по двенадцать часов в день и… и все это время совсем не понимал ее. Мне следовало задаться вопросом: а не сам ли я создал этот порочный круг? Я должен был за ее словами увидеть любовь, в ее глазах, в ее движениях, не знаю, просто увидеть и все. Мне нужно было прервать этот бесконечный разговор о деньгах и просто сказать ей, как люблю ее, как хочу услышать ее смех, увидеть улыбку на ее губах… Знаете, я ведь даже не помню ее улыбки. В моей памяти только вечно сосредоточенное на расчетах лицо, эта хмурая складка между бровей… Возможно, один ласковый поцелуй мог бы разгладить эту морщинку, но у меня никогда не было на это ни времени, ни сил… Иногда я понимал, что во мне живут два человека: один – истинный я, любящий и понимающий, а другой был порожден всеми этими разговорами о деньгах, ограниченный, черствый, жадный… И этот второй все чаще вылезал наружу: я все больше времени и души отдавал своей работе. А потом я разорился. Потерял все, что у меня было. Меня просто обманули – нагло, легко, безжалостно. Это случается сплошь и рядом, но именно для меня это стало катастрофой. Возможно, это произошло как раз потому, что мне-то эти деньги были не нужны. Я зарабатывал их для нее. И вот в одночасье потерял их. Я не думал о ее любви, я думал лишь о себе, об ожидаемом меня унижении. Воображаемом унижении.… Несколько дней я скрывал от нее правду, тысячу раз представляя себе наш разговор об этих проклятых деньгах, и каждый раз этот разговор был для меня последним. Думая за нее, я так ни разу и не нашел в своей душе слов прощения для себя, слов любви…. И когда на шоссе при обгоне мне навстречу вылетел грузовик, тот, другой, внутри меня, принял за меня решение…. Уверен, у меня было достаточно времени, чтобы избежать столкновения, но другой, вдруг проявившийся во мне, тот, думавший о деньгах, боявшийся унижения, ограниченный и глупый, именно он вцепился в руль и не дал мне его повернуть… А теперь это письмо, господи! И в письме – ни одного слова о деньгах! Она любит меня, она скучает по мне, она вспоминает меня… Скажи, зачем это все? Этот новый мир, эти звезды, эти планеты, если даже в своей короткой жизни я не смог ничего понять? Зачем мне вся эта вечность? В наказание?  

Я пожал плечами. У меня не было ответов на эти часто задаваемые вопросы.  

- Послушайте, – вдруг сказал он. – А есть какой-нибудь шанс вернуться? А? Ведь вы можете?  

Тут он подался вперед и в упор посмотрел на меня. Тонкая ножка рюмки в его руке хрустнула и переломилась. Я отрицательно покачал головой.  

- Я жив.  

Он откинулся в кресле и снова заплакал, громко, навзрыд. Я встал и направился к морю. Волна захлестнула ноги, но я не почувствовал ее. Этот мир был не для меня. Я не оставлял здесь следов…. Тем не менее, закат был великолепен и я долго смотрел на эту грандиозную мешанину света и красок.  

- Вы можете написать ей письмо, – сказал я, вернувшись на веранду.  

- Да-да, – прошептал он почти неслышно. – Да, я напишу, я обязательно напишу, я должен все сказать, иначе к чему все это? Я буду ждать ее здесь, пусть на это уйдет еще одна жизнь, я дождусь. Я хочу сказать ей, как я люблю ее…. Как думаете, простит она меня?  

Я полез в сумку и достал бумагу, конверт и две марки…  

Я не могу записать эту историю на бумаге. Мое физическое тело находится в коме, и думаю, пробудет в таком состоянии еще долго. Уж слишком много у меня работы… Я просто передаю свои мысли в компьютер – для этого мне не нужно ни рук, ни голоса. Машине все равно, откуда поступает информация. Я вижу, как этот рассказ формируется в ячейках ее памяти. Когда я его закончу, он отправится в виде электронных импульсов по Сети, проявится на сайтах и в электронных ящиках. Люди узнают о почтальоне, о человеке, передающим письма между мирами, обо мне. Ну и что дальше, спросите вы? А дальше, дамы и господа, всего лишь вопрос веры…. И ничего больше.  

1. ЖРИЦА. НАЧАЛО (приквел к сиквелу спин-оффа)  

Когда Арифис была маленькая, рыженькая и курносенькая – совсем не так давно, как может показаться на первый взгляд – ее звали Кристина, и с ней дружил мотылек, неустанно сопровождавший ее везде, где бы она ни была.  

Девочка заговорила не рано, лишь годика в два, однако сразу – стихами. Родители, слегка опешившие от внезапного превращения малолетней большеглазой молчуньи в ярко выраженного вундеркинда, бросились почему-то к логопеду. Эскулап потрясенно выпучил очки, когда нежное дитя в платьице с утятами и сандаликах, не напрягаясь, поздоровалось коротким сонетом. Откуда-то из-за огромного розового банта выпорхнула крохотная, слепяще-белая бабочка и уверенно уселась ребенку на плечико.  

– Скажу всерьез, а не шутя: у вас чудесное дитя, – неожиданно продекламировал доктор в сторону родителей и потрясенно схватился чистыми руками за распахнутый рот – это были его вторые стихи за всю жизнь.  

– Инфекционное! – всплеснула руками мама и прижалась к мужу.  

– Справимся, – подбодрил отец и приобнял жену за плечи.  

Правда долго тревожится им не пришлось. Прозой малышка бойко заговорила в школе, когда один заносчивый малец на второй день третий раз дернул ее за косу и обозвал «рыжей». Хулиганистый пацан, выслушав ответную тираду невинного существа, впервые говорящего не в ритм, скукожился, схватился за увлажнившиеся штанишки и рванул с ревом в учительскую, где первого же попавшегося преподавателя принялся умолять вызвать в школу его родителей.  

Так, наказав обидчика, Кристина быстро освоилась, принялась хорошо учиться и полюбила чтение. С ней дружили уже не мотыльки, а все самые милые девочки в классе, и даже один мальчик, бесстрашный настолько, что почти ежедневно, не смущаясь обидных «жених и невеста!», несущихся со всех сторон, он провожал Кристину домой, честно донося набитый книжками портфель до самого ее подъезда.  

Однако ничего романтического из этого не случилось. Смелого ухажера через полгода деспотичные предки увезли в самый дальний район города, куда они переехали, мелочно и бессердечно предпочтя хорошую недорогую квартиру на окраине плохой и дорогой в центре. К чистым чувствам сына они были удивительно черствы.  

Кристина тем временем росла и хорошела. Сдала экзамены, поступила в девять институтов, посещала шесть, закончила три. Она поселилась среди парков и фонтанов в Царском Селе, где витает дух великого поэта, донимаемый стайкой щебечущих муз.  

Врожденный ум, приобретенный опыт и уверенность в себе принесли стиль и шарм, отчего мужчины, при ее появлении в любом месте и наряде, прерывали беседы, замораживали лица, скрипели глазами, и делают так до сих пор с большим удовольствием. Самые блестящие из них – знакомились лично, самые везучие – через Интернет, куда она взошла блистать под уникальным гордым ником, не удовлетворившись, судя по всему, одной лишь субъективной реальностью. Теперь она – Арифис, и этим сказано все.  

Впрочем, ходят слухи, что порой, ближе к вечеру, она возвращается из Сети в реал с одной единственной благородной целью: выследить на каком-нибудь полустанке одинокого наглого грабителя и несколькими точными движениями довести его форму до его содержания. Storm it, Supergirl!  

2. ДНЕВНИК, НАЙДЕННЫЙ ПРИ ТАИНСТВЕННЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ (расшифрованные отрывки)  

6,4,1242.  

Нынче с утра сняли три десятка пленных левонов со льда наконец. Молились. Войско ликует, Великий Князь Невский – новый Ахилл! Послали вестовых в стольный и выступили назад. Под вечер были, но праздник завтра, теперь заботу увечным и раненым дадено, а скорбь – мертвым. Все одно шумно, слышал – иноков зовут, будут петь осанну до мордобоя. Читал Гомера, дабы нрав усмирить – вельми тревожусь после рати. И вот я как мыслю.  

С какой удивительной легкостью и сколь уверенно он пишет, этот слепой грек! Потрясающие строки, звучащие в унисон, кристаллизующие мысль, настроение, состояние, сюжет, наконец, – славятся глубиной проникновения в суть, в самое душу, и верно славятся! Иными словами, налицо определенный навык и тонкий художественный вкус. В этой связи не могу не поинтересоваться, откуда такая «литературная ловкость»?.. И вообще интересно, помнит ли он свое первое стихотворение?.. (дальнейшее утрачено)  

(неразборчиво),1604.  

Смелый атаман Хлопка Косолап давеча явился под Москвой, но после упорного боя был разбит войсками государевыми. Московские ратники стояли храбро, знатно бились, инда много доблестных воинов полегло, да с Божьей помогой прогнали разбойню. Великий Государь Борис Федорович осерчал однако ж, хмурый ходит, карами небесными то Косолапу грозил, то крымскому хану… (неразборчиво)… до заутрени. На ночь проверял я стражу. Сотники трезвые, видать проспались. Сам-то я читал новомодного аглицкого барда Шекспира. «Ромео и Джульетта» для лицедейства написанное. Мыслю так.  

Заморский трубадур этот увлечен и легок пером, но не безупречен. Так же, как не безупречен никто, говорящий не от первого лица, а от имени своих героев, отчуждаясь через обличительное «вы», отстраняясь через указательное «он». Именно в этом несоответствии эзотерическому «забронзовевшему» идеалу и кроется притягательная сила его трагедий, оставляющая читателю простор для собственной интерпретации авторской эмоции, которая и есть сопереживание. Очень драматургическая вещь. Быть этому Шекспиру в веках самым… (дальнейшее утрачено)  

13,9,1829.  

Стоим в Восточной Фракии, у Адрианополя, climatiques effrayant! Пришло известие о сдаче турками Анапы князю Меньшикову, до чего великий человек! С утра явился parlementaire из города, по слухам – война окончена, а Государь Император направил сюда гра…[фа] (неразборчиво) …кроме того, завершить окончательно раздел спорных земель. Если достанет у него дипломатического таланта (в чем я, впрочем, смею – entre nous – усомниться!!), Империи отойдет Дунай, Имеретия и Мингрелия, но сербов и Грецию русское оружие освободило не в последний раз – это мое твердое убеждение, поскольку турки все еще сильны и голодны до территорий.  

С почтой пришла выписанная мною литература, я ликую – que de livres! Много интересного. Скажем, молодой Пушкин – хорош весьма, а вот Батюшков исписался...  

Между прочим, о Пушкине. Доходят известия, якобы он triomphateur и в свете, и в литературе. Любимый enfant terrible всяческих салонов! Как подал его в «Звезде» Кюхельбекер: «Жуковский protégé». Почитал, и касательно его поэтических талантов, пожалуй, соглашусь. Блистательно пишет. Его сатиры иногда совершенно безжалостны в метких эпитетах, неожиданных параллелях и определениях. Лирика неизменно волнительна в искренности переживаний и обнажении эмоций. Слог ответственно и благородно выверен, а звучание столь продумано и ясно выписано, что ни одно стихотворение невозможно прочесть лишь единожды – хочется читать снова и снова, и каждый раз непременно вслух, чтобы «на вкус» ощутить красоту языка и поэтику звука. В этой связи… (дальнейшее утрачено)  

3. СОВПАДЕНИЕ (меланхолическая оратория)  

Он отдыхал, у него был короткий перерыв, курить не хотелось. Пары глотков из ближайшего ручья оказалось достаточно, чтобы немного восстановить силы. Тут из-за холма выскочил старый дребезжащий ментовоз. Здрасьте-пожалуйста…  

Машинка с рыком тормознула у самых ног, открылась дверь с синюшной полоской и, поправляя фуражку, на свет выбрался вспотевший рябой сержант. За ним показался воинственного вида громила, почему-то в камуфляже, каске и при коротком, но от этого ничуть не менее угрожающем автомате. В этих случаях размер тоже не имеет большого значения.  

– Сержант Волков, – козырнул сержант. – Чем занимаемся, кроме стояния? – Он окинул глазами пейзаж и уставился в честные глаза прислонившегося к здоровенному камню средних лет мужчины. Вояка за сержантской спиной поправил автомат и удобнее перехватился.  

– Тренируюсь, – без спортивного задора сообщил незнакомец.  

– В смысле? – с подковыкой не понял милиционер.  

– В смысле поддержки общего тонуса и хорошей физической формы, – слишком внятно и от того, как показалось, немного издевательски растолковал гражданин.  

– Спортсмен, типа? – ожил под каской расфуфыренный робокоп и растянул харю в ухмылке.  

– Типа, – согласился мужчина.  

Сержант Волков неодобрительно оглянулся, и спец притих.  

– И каким же образом проходит… э-э, процесс? – начал чуть заметно раздражаться мент, собираясь потребовать документы в ответ на любую лабуду, которую должен был начать лепетать странный гражданин, но тот неожиданно с легкостью предложил:  

– Показать?  

– Давай, – снова встрял камуфлированный и сразу отвел глаза от оглянувшегося сержанта.  

Человек пока что обошел глыбу, едва не доходящую ему до груди, поплевал на ладони, уперся в землистый бок камня, поднатужился и неожиданно прытко покатил каменюку в гору.  

– Эй, стой, погоди! – опешил сержант. Тут встрепенулся омон и весело передернул затвор – видимо, от нервов.  

– Вадик, спокуха, держи себя в руках, тттвою.., – зашипел Волков. Из машины, потрясенный цирковым зрелищем закатывания полутонного монолита в гору, выглянул водила. – Михалыч, запри его! – рявкнул сержант.  

– Чё запри?! – замычал Вадик и пошел к машине. – Я и приказы выполнять умею, между прочим… запри!.. Тоже мне, командир нашелся… Я тебе вообще не подчиняюсь, поэл? У меня другая эта, как ее, юрисдикция, поэл?  

– Эй, але!.. – гаркнул Волков на холм, с отвращением сообразив, что даже не знает имени фантастического детины. – Мужик, стой, кому говорят!  

– Ну, чего? – крикнул силач, не останавливаясь, а наоборот, довольно шустро удаляясь вверх по склону, подталкивая камень.  

– На кой ляд ты его?.. Да постой ты! Может тебе того, пособить, эй?! Гражда… Вот, блин! Гражданин, остановитесь, последний раз приказываю, честно!  

– Не могу, – крикнул мужчина на ходу, – упражнение такое, безостановочное, на мышечную координацию. Встретимся на той стороне…  

– Чего? – не понял сержант.  

– На том склоне, говорю! С другой стороны!  

– Шуточки шутит, – громко сообщил мент в сторону машины.  

– Ага, – отозвался Михалыч, – Петросян, епть…  

Сержант несколько секунд соображал. Лезть за этим ненормальным следом? Черта с два, с грыжей нынче не до горных прогулок… Вадика натравить? Проблем не оберемся, Вадик – кретин, это все в участке знают, если что – не отмажемся, могут и премии лишить…  

Мужик с камнем тем временем приближался к вершине холма.  

– Смотри-ка, – оторопело хохотнул сержант сам себе, – видать и правда с другой стороны слезет. Ну нет! Упустим этого извращенца – бабы в поселке засмеют…  

– Михалыч, заводи балалайку, – приказал рябой мент, ныряя в кабину. – Объедем, там я ему такой спортзал организую, разрядник хренов…  

Глыба, докатившись до вершины, пробалансировала какую-то секунду на небольшом пятачке и, оторвавшись от натруженных ладоней, набирая скорость, помчалась вниз. Мужчина остался стоять на холме, наблюдая, как траектория спуска камня совершенно произвольно, но неизменно и постепенно идет на пересечение с прыгающей по ухабам у подножья ментовозке. В какой-то момент эти не совсем прямые, лязгнув, пересеклись, машинка с ужасом пискнула клаксоном, отскочила от камня, как кегля, и покатилась куда-то в поле, теряя крупные детали и подняв тучу пыли.  

– Хм, бывает, – негромко заключил мужчина, приподняв бровь и, не спеша, стал спускаться.  

В обломках живыми и не пахло. Вадика вышвырнуло по дороге и впечатало в грунт вместе с каской, бронежилетом и сапогами, водила с рулем в грудной клетке дошел на приборной панели, а сержант кровоточил остывающими останками откуда-то из недр искореженного автомобиля.  

В двух шагах от затихшего остова с трупами, буквально рядом, в траве валялась папка цвета артериальной крови. Мужчина уверенно подобрал картон, вынул единственный лист бумаги и прочел:  

«Заявление. Довожу до вашего сведенья што вчера заметил незнакомого подозрительного за Коргозым перелеском у ручья в полутора километрах, на холме. Он таскал камни и таскал много, поэтому предполагаю кражу. А гражданин не наш, не месный точно, такого я не знаю, а знаю всех в селах по округе и даже койкого в станице. Прошу разъяснить со всей законностью. Доброжилатель.»  

– Слабовато, – пробормотал загадочный человек в задумчивости, помахивая бумажкой, – хотя стиль есть, но неуверенный… Дилетант. И грамматику надо подтянуть, а то совсем как-то…  

Он уронил писульку, словно тут же о ней забыл, и, выстукивая сигарету из пачки, пошел обратно к камню. Вечерело.  

Видели ли Вы когда-нибудь, любовь коней? Нет!? О, Вы многое потеряли! Это величественное, необычайное, захватывающее зрелище! Действо! Театр!  

Представьте. Лето. Утренняя зорька. Роса на изумрудной траве. Роса на крупах коней. Народившееся светило окрашивает пейзаж в пастельные тона, а коням придает фантастические оттенки небывалых мастей. Шкура гнедой кобылы, в лучах Авроры, загорается багряно-золотистым огнем, а иссиня-черная спина вороного скакуна отливает перламутром!  

Вот, молодая игривая лошадка беспечно резвиться на бескрайнем лугу, и рыжая грива плещется в такт её упругим прыжкам… сколь изящна и легка её поступь! А сколько благородства в её влажных глазах, сколько едва сдерживаемой, затаенной радости! Она царственно встряхивает своей чудной головой и наполняет прохладу утра призывным: «И-и-и-го-го-го!» Жалко, у меня не получается передать эти звуки…  

И вот, вдалеке, как будто из той розовой полосы на восточном горизонте, появляется он. Высокий, широкогрудый, статный, черный, как крыло ворона, жеребец! Бурей летит он к своей подруге, откликаясь на зов громким и сильным ржанием! Вот он, разгоряченный стремительным бегом и предвкушением желанной встречи, уже рядом с ней. Сколько в нём нерастраченной энергии! Какой избыток силы в его крепком и быстром теле! А сколько достоинства и гордости в каждом повороте головы!  

Они некоторое время стоят морда к морде, нос к носу. И дыхание одного смешивается с дыханием другого. Ноздри легко шевелятся, ловя аромат, который пьянит обеих! Он нежно кусает её за холку и она, будто испугавшись этого, бросается прочь!  

О, эта игра!.. Это высокое искусство! Поэзия, пир чувств! Сколько красоты, любви и грации в их движениях. Кони пускаются во всю свою прыть по бесконечному лугу, отдаваясь бешеной скачке и наслаждаясь ею. Наслаждаясь тем, что они свободны, тем, что они несутся совсем рядом – голова к голове! Всё быстрее и быстрее! Сказка! Мечта!  

С обеих валит пар, когда они останавливаются. И здесь начинается таинство…  

Но, сколь невинны и чисты их помыслы, сколь естественны их желания, незамутненные ни единой каплей стыда!  

Распалившаяся кобылка нетерпеливо перебирает тонкими ногами, прядет ушами, жаждет, ждет того момента, когда этот прекрасный красавец-жеребец овладеет ею! И он, ретивый, уже сгорает от страсти! Страсть переполняет его и горячими, яростными струями вырывается через раздувающиеся ноздри! Комья земли летят из-под копыт! Конь величественно поднимается на дыбы и опускается на огненный круп своей невесты…  

Я, любуясь этими божественными созданиями, лицезря их любовь, тоже прихожу в дикое возбуждение! И, гонимый жгучим вожделеньем, устремляюсь куда глаза глядят… Конечно же, к себе домой… В свою нору… К своей жене…И там, насыщаю плоть, но, так, наспех. Без игр и ржания, без пастельных тонов и всякого изящества. А в глазах супруги нет никакого благородства и ничего затаенного. В лучшем случае – усталость… Да и я не чистокровный молодой рысак, а всего-навсего, пожилой Хорёк…  

Но, все равно, мечтаю... о кобыле!  

«Одно из самых главных событий Николина дня – выгон лошадей в поле… В этот день, парни в первый раз едут в ночное и на лугах, при свете костров, справляют свой нехитрый пир: привозится водка, закуска, жарится неизменная яишница, а после заката солнца появляются и девки. Надзора со стороны старших не полагается, и молодежь на полной свободе водит хороводы, поет песни и пляшет до утренней зари». Круглый год. Русский земледельческий календарь. М.: 1991. С. 191.  

Скажи мне, Господи, где Ты нашел такого мужчину? Ответь, Боже, почему Ты послал его именно мне? О, благодарю Тебя, Господи! Велика сила Твоя и благи помыслы Твои!  

Увидев его впервые, я чуть не лишилась чувств, и с тех самых пор, нет мне покоя! Я плачу от горя, когда его нет, и от радости, когда он рядом! Боже, я вся трепещу, даже если только думаю о нём! С ним, лишь только с ним, я вкушаю из полной чаши любви! И за всю жизнь не осушить мне этой чаши! Только бы не уронить ни одной драгоценной капли, только бы не расплескать!  

О, мой ласковый и нежный! О, мой внимательный и заботливый! Ты никогда не приходишь с пустыми руками: хотя бы горсть орехов или яблоков, но принесешь своей возлюбленной! И поцелуями прогонишь все горести и печали! Никто не понимает меня так, как ты! Ну, может быть, ещё Ты, Господи!..  

О, как сладки слова его, когда он говорит со мной! Я таю, слыша его мягкий, бархатный голос! У меня кружится голова, когда я смотрю ему в глаза! О, глаза! Проницательные и мудрые, добрые и печальные. А там, в самой глубине, горит жаркий огонь! Мне кажется – это любовь ко мне! Ведь, правда, милый? Ты же любишь меня, твою серну, твою газель, твою голубку!?  

О, песня души моей! Мой господин и повелитель! Я твоя бумага, папирус твой и пергамент! Пиши на мне свои загадочные знаки! Ты для меня альфа и омега, начало и конец… Твоя шея, как столп Давидов…Боже, что я говорю, Господи…  

Господи, как он красив, как он ангельски красив! Ничего в мире нет более прекрасного, чем его лицо, прекраснее, чем его руки! Весь ты прекрасен, возлюбленный мой!  

Господи, знаешь ли Ты, каков он в любви? Конечно, знаешь! О, это чудо! Я растворяюсь в наслаждении, как во рту растворяется леденец! Я дышу им, как целительным воздухом гор! Ласки его не знают границ, а фантазия не ведает пределов! То он могучий лев, а я – слабая лань, добыча свирепого хищника. Я бьюсь исступленно под ним и умираю в агонии, чтобы снова воскреснуть от одного его слова, и снова умереть… То он, кроткий агнец, а я – голодная тигрица с пылающим взором, готовая растерзать в куски робкого ягненка. То я добрая мать, ласкаю своё дитя и даю ему мёд и молоко груди моей… То мы – две лианы, обвиваем друг друга тугими кольцами… Или – две снежинки, кружимся в забытьи, соединив уста. Кружимся, чтобы упасть на тёплую ладонь Любви и растаять на ней, и слиться в единую, светлую и чистую, каплю нескончаемой неги… Так не хочется покидать его крепких объятий! Объятий, в которых страсть заставляет меня вновь и вновь предаваться безумству, где нет места разуму, памяти или… совести!  

Да, я грешна пред Тобою, Господи! Я не чту седьмой заповеди Твоей! Ибо сладки плоды запретных яблонь Твоих! Душа моя принадлежит тебе, Господи, чресла мои – мужу, но сердце – ему, моему герою, моему рыцарю! И пусть, тело мое Ты дал во владение мужу моему, но я втайне радуюсь, когда его похищает он, возлюбленный мой!  

Я не ропщу на то, что по воле Твоей, о Господи, муж мой – пустая, серая душонка! И не жду тепла и ласки от этого грубого животного, этого самца, что любит смотреть на похотливые игрища других и совсем не любит свою жену! Я не ропщу на это, Господи! Так и Ты не гневайся на меня…  

Да уж, в бабах-то я кой чего смыслю! Всяких видал и знавал – и толстеньких, и тоненьких, и беленьких, и смугленьких, и блондинок, и брунеток! Всяких!  

От то, был у меня амор с двумя сестричками-белочками. От то были девки, экие афродитки – крепкозады, да грудасты… а до энтого дела охочи – страх! Еле управлялся с имя! Ей бог, я, здоровый мужик – с ног валился! Неделю держался, опосля сбёг! И с той поры, чтоб с двумя зараз, ни-ни… ан нет, вру, было было у меня две подружки, но те – возрасту разного. Что помладьше, ей много-то и ненадо… Во… а со старшой-то мы всю ноченьку кувыркаемся, и так и эдак, и как бог на душу положит! Ну, прям, что твоя камасутра, ети её!  

А вобще-то, много баб перебрал. Много… А чего, увидишь какую венерку гладкую да справную – чугунок кипит, да крышка поднимается, того и гляди – сплывёт!..  

Да. Вот так. А что? Надо и расслабленье организьму давать! Ты думаешь, эт ерунда – деревья валить? За день намаешься – будь здоров! А вечерком забредешь к какой-нибудь киприде – и хорошо! Да, эт тебе не порнуха какая! Вот сосед у меня, тот дюже до порнухи охочь! Даже меня надысь вытащил смотреть, как здоровенный лошак обихаживал тощую клячёнку! Тьфу, срамота! Да и то сказать, какая польза-то от энтих картинок? Так, расстройство одно… вот с хорошей бабой, да под бутылочку винца – эт другой коленкор! Эт я уважаю! Это – мужицка забава, не порнуха какая! А сосед-то, так, мозгляк! Ему токмо и пялиться на других… Хотя, жинка у него ничего, справная. Токмо – дура! Я к ней иной раз захаживаю – орехов её принесу или яблоков. А она от меня без ума вовсе, и ноги рогаткой! А что – бобёр я ишо крепкий, дело своё, мужицкое знаю, чего ишо надо?..  

Так что, поверь, брат, в бабах-то я разбираюсь…  

«Боже мой, какие лица...» — подумала Татьяна с привычным омерзением, которого присутствующие никогда не разделяли. Самое обидное, что окружающие всегда в значительной мере воздействовали на Татьянин аппетит, а Татьяна как раз собиралась поужинать. Не то, чтобы она была рабыней своего желудка, но голодной заснуть не могла. В голову лезли пессимистические мысли или того хуже – насмешливые мечты, свойственные одиночеству: сплошь принцы на белых жеребцах с расстёгнутыми ширинками... Однако придётся перетерпеть присутствие неприятных личностей — не дома.  

Дома, конечно, хорошо: всегда можно выудить немного съестного из холодильника, чтобы поужинать с друзьями, а что делать теперь, проводя отпуск в чужом, заражённом чумой предпоследнего веселья городе?  

Едва ступив на вымощенную площадь вокзала, Татьяна уже ощущала недолговечность собственного бытия. Виной тому, вероятно, была средневековая старина, с первых же шагов подавившая всю природную непосредственность восприятия. Взметнулись ввысь острые шпили, которые пронзили, казалось, сами небеса, и серые слёзы дождя струятся вот уже неделю, не прекращая свой плач ни на минуту, лишь ослабевая время от времени.  

Татьяна любила созерцать чужую жизнь, потому что в эти моменты и свою словно примеряла к незнакомым ситуациям, впуская в собственные реалии абсолютно чужие судьбы, состоявшиеся лишь в её воображении. И теперь она продолжала излюбленные игры, провожая случившихся рядом людей в мир с появляющимися буквально из воздуха декорациями.  

Вот этот бледный хряк с самодовольными глазёнками и лысый золотозуб в адидасном трико — куда бы их пристроить?..  

Лысый вдруг подавился куском заливного мяса, а бледный хряк, перегнувшись, несколько раз долбанул беднягу по спине. Оказалось, что объемный пиджак хряка заслонил от глаз Татьяны настоящее Лицо. Его обладательница — невысокая женщина, с широко поставленными глазами, глядевшими по-оленьи грустно, сидела в уютной глубине довольно симпатичного, как теперь показалось Татьяне, ресторанного зала. С нею за одним столом находился некто широкоплечий, сидящий спиной к Татьяне, лица не увидать... Лысый Золотозуб справился с застрявшей в горле пищей, и Бледный Хряк снова утвердился на стуле, о чем Татьяна очень жалела, потому что его лицо назвать лицом невозможно даже формально.  

Смотреть уже некуда... И она приступила к выковыриванию лука из салата, занятию, поглощающему внимание практически стопроцентно.  

Снова подняв глаза, Татьяна увидела широкие плечи почти у самого выхода, и рядом миниатюрную фигурку с единственным в этом зале Лицом. И ещё! Она увидела в руке Золотозуба салфетку, прикрывшую предмет с угловатыми, угрожающими очертаниями. Салфетка уже поднималась в вытянутой руке, словно Золотозуб тоже хотел вернуть уходящую пару. Татьяна не успела ни о чем подумать, ничего рассчитать, а тарелка с недоеденным луком уже летела Золотозубу одновременно с визгом.  

Всё дальнейшее настолько смешалось в ее мозгах, что запомнилось мозаично. Сначала всплывал в памяти постепенно розовеющий Хряк, в какой-то ресторанной подсобке беседующий с нею о лежащем здесь же, на холодном кафеле, хорошо упакованном веревками Широкоплечем... (А куда делась троица ментов, со скандалом выводившая Татьяну из ресторанного зала?..)  

— Признавайся, снайпер Павлюченко, ты его сильно любишь?  

— Кого?  

— Хлопчики, покажите даме любимого мужчину!  

И Широкоплечего жутко бьют ногами адидасные безлицые ублюдки. Впрочем, Татьяна особой жути почему-то не испытывала, внутри кружилась пустота.  

— Прекратите избиение! — повторяла она. — Я его вообще не знаю.  

Её долго не хотели услышать.  

— Вот удивительно! Значит, сыграло роль обыкновенное сострадание? — наконец услышал Татьяну Хряк и снова начал бледнеть.  

— Да! Не выношу драки, насилия, а, тем более, убийства в спину.  

— Ах, как благородно! — вдруг успокоился Хряк. Даже улыбнулся. — Видите ли, мадам... Вмешиваться в чужие дела вредно для здоровья. Это могут проделывать только те, у кого нет близких и нечем дорожить...  

— Не надо пугать, — презрительно сказала Татьяна, — у меня полно близких родственников в московской милиции — достанут.  

— Ой-ой-ой! Не пугайте нас Москвой, — зарифмовал Хряк. — Мы эту кость из горла, слава богу, вынули. Путаешься тут под ногами... Мешаешь...  

— Я этого человека совсем не знаю, но он тут один среди вас, связан, и мне его жалко.  

— А меня ничуть не трогают твои переживания, они – твоё личное дело... А вот мешать нам – непозволительно. Не только потому, что он виноват. И должен быть наказан... Долго объяснять... да и к чему? Ты ведь осталась без горячего? — неожиданно ласково спросил он. — Любишь мясо?.. Сейчас мы для дорогой гостьи из солнечного Магадана котлетку сделаем. Человечинка вкусная!... Тебе натуральную или рубленную?  

— Прошу вас, не нужно! Он все понял! Пожалуйста, отпустите его.  

Адидасные ублюдки заржали.  

— Желание дамы — закон, — жёстко сказал Хряк, картинно приложившись к руке Татьяны. — Мы его отпустим. Но только с вами.  

— Прекрасно! Отпустите его со мной.  

Тут неизвестной продолжительности отрезок жизни Татьяны обрушился в невосполнимый провал.  

Потом она очутилась среди нагромождения коробок и ящиков. Вокруг гудело — ревел мотор. Глаза не открывались, было невыносимо больно, да и куда смотреть, если нет ни огонька. Татьяна необратимых изменений в организме более не нашла и решила исследовать окружающую среду.  

Надо выбраться! Спрыгнуть на ходу...  

И вдруг поняла — это не земля, а воздух. Не автомобиль, а вертолет. И его путь в ночи не ясен.  

В лицо Татьяны ударил убийственный свет. Глаза, казалось, лопнут. Это был обычный карманный фонарик. Всего-то! А Татьяна зарыдала в голос... Ее подняли, посадили на сиденье рядом с лысым Золотозубом, которого она узнала по оскалу, выплевывавшему певучие украинские фразы, понятые Татьяной лишь наполовину.  

— Помешала мне, так? Добре, пани, добре. Гордишься. А не надо. Геройский поступок совершила, так? Но это момент такой случился. Проверь себя на терпение теперь. Посмотрим, что ты будешь делать с этим птенчиком, когда ему перебьют крылышки...  

Потом ее выбросили в темноту, и она катилась по земле. Ощущение травы под пальцами и обступивших со всех сторон запахов. Глаза всё ещё не открываются — так опухли. Ощущается холод и даже сквозь опухшие веки — свет.  

Застонал Широкоплечий неподалеку.  

— Где мы? — спросила Татьяна, приоткрывая веки пальцами.  

В ответ услышала исключительно непечатное и недоуменно пожала плечами:  

— Ну, в чем дело?.. О чем речь?.. Я лая не понимаю.  

— Дура, значит, — зло сказал Широкоплечий.  

— Это безусловно. Может, чем помочь? — спросила Татьяна.  

— Уже помогла! Ты меня не добьешь, значит, долго промучаюсь. — Широкоплечий шевельнулся и, резко побледнев, затих.  

— Нет! Не надо! Не надо умирать так быстро! — глаза Татьяны от испуга открылись, хотя и не полностью.  

Она схватила Широкоплечего за руку, он закричал. Даже скорее – взвыл.  

— Руки! Руки сломаны!  

— Ой... — заплакала Татьяна, — простите, простите меня... Я не знала...  

— Ладно, не ори...  

— А где мы сейчас находимся, вы не знаете?  

Через некоторое время Широкоплечий смог ответить:  

— Скорее всего, где-то внизу. Но в горах. И это смерть.  

— Разве обязательно? Ведь отовсюду человек может выбраться. Я вас понесу.  

— Не смеши. Это явно не наши Карпаты. Какие-то чужие горы. Вблизи тропы нас не оставят. И даже вдали. Здесь наверняка троп нет. И я бы тебя не вывел, наверное. Нести собралась — смех один...  

— На земле уже давно не существует мест, где не ступала нога человека. И вряд ли здесь исключение... Вот только плохо, что я ничего не понимаю в переломах. Может, вы знаете, как оказать первую помощь?  

— Найди шины.  

— Что?..  

— Ну, просто прямые палки. Штуки четыре.  

Татьяна убегает через поляну в лес, долго выбирает и никак не находит достаточно прямых веток на деревьях. И, наконец, споткнувшись, падает. Оказывается, на земле полно хвороста. Он сух, лёгок, запросто ломается, но совсем прямых отрезков просто не существует. Остаётся набрать охапку побольше и... пусть сам выбирает.  

— Какие лучше?  

— Да любые. Отломи так, чтобы хватило от пальцев до локтя. Это для левой. Вся кисть разбита... Правую придется прибинтовывать к туловищу: здесь еще и ключица... Ха, прибинтовывать!.. А чем? Эти ... даже веревки пожалели, чтобы повеситься.  

— Может, рубашкой?  

— Мне ее не снять. И ты не пытайся — бесполезно. Жаль, что бабы нижних юбок теперь не носят.  

— Еще как носят! Особенно пожилые. У меня, правда, не юбка. — Спрятавшись в траве, Татьяна из-под шерстяного платья извлекла тонкую хлопчатобумажную трикотажную майку с длинными рукавами, которая защищала кожу от раздражения ворсистой материей. Делая из майки бинты, она вконец замучилась и не замечала ничего вокруг.  

— Не шевелись! Ползет змея, — тихо сказал Широкоплечий.  

— Нам — путь да дорога, а змее — пень да колода! — тут же испуганно откликнулась Татьяна. — Сейчас уползет.  

Змея действительно уползла. Чтобы не слышать душераздирающих от боли матов, Татьяна громко и  

бестолково рассказывала, дрожащими руками накладывая шины, об этом наивном заклинании, об умершей бабушке, научившей не бояться змей, о том, что знает заговор, не дающий вырасти посеянному маку и еще всякую попавшуюся на язык дребедень из ничего не соображающей головы. Несмотря на быстроту и громкость Татьяниной речи, голос ее служил незначительным подголоском для рычащего обо всех змеях и бабушках на свете голоса ее пациента. Наконец процедура окончена. Оба измучены, покрыты холодным потом. Немного полежав, отдышавшись, Широкоплечий пробует встать на ноги. И это ему удается!  

Татьяна радостно визжит, прыгает, радуется...  

— Прежде всего надо найти воду, а не скакать по горам, как коза, — окорачивает ее радость Широкоплечий.  

— Теперь-то мы все найдем! Не нести же. Здесь обязательно должны быть хоть какие-то люди.  

И они медленно, осторожно двинулись в путь.  

Воду нашли быстро. Вернее, не нашли, а увидели, выйдя па плоскую вершину невысокой горы. Рукой подать — с полкилометра вниз — до удлиненного узкого озера, лежащего перед ними. Татьяна обрадовалась, а Широкоплечий заметно помрачнел.  

— Да, это не наши Карпаты... Об озере забудь, туда нам не добраться. Пойдем поверху, поищем ручей.  

— Но ведь так дальше!  

— Зато вернее. Ты была в горах хоть раз? Хотя бы как туристка?  

— Нет, я все отпуска провожу в городах, потому что целый год живу вдали от цивилизации, на природе.  

— Природа, конечно, не горная?  

— Конечно. Скорее, пустыня.  

— Ну вот. И не говори глупости.  

— Все. Молчу.  

— И не надейся, что я в этом ас. Все мои вылазки в горы — только на шашлыки с друзьями. И то — на обочину шоссе. Есть один приятель — альпинист, так его рассказы вроде как у рыбаков и охотников...  

Срывая ягоду, похожую на костянику, Татьяна неожиданно для себя перешла на «ты»:  

— А ты знаешь съедобные травы?  

— Салат из одуванчиков, — засмеялся Широкоплечий.  

— Да, не густо. Слушай, а как тебя зовут?  

— Андрей. А тебя?  

— Татьяна.  

— Знаешь, Тань, давай передохнем.  

— Давай. Только подойдем к лесу. Вон у того дерева присядем.  

— Договорились. А по пути ответь мне на такой вопрос. Ну, это понятно, что в горах ты — не дома. И врач ты — никакой, и медсестра — хреновая. Но хотя бы с обязанностями няни ты можешь справиться, или нужно специальный университет окончить?  

— Без учебы не обойтись, — ответила Татьяна, — а что нужно?.. Ой, прости, прости. Я, дура старая, ничего не помню. Сейчас все сделаю, помогу, только диктуй, как.  

— Сначала расстегни...  

Оказывая эту необычную помощь, Татьяна неоднократно пожалела, что ей некому будет рассказать, — ну, нет в мире людей, достаточно близких. Впервые она проделала то, что снилось ей в стыдных снах, проделала заботливо, нежно и ласково, правда, не совсем за тем, но и в стыдных снах эти действия далеко не простирались...  

Двое людей продолжают путь, уже незримо и крепко связанные. Они молчат, но думают об одном и том же.  

— Тебе не стыдно? — в голосе Андрея появились какие-то незнакомые интонации.  

Татьяна ничего не ответила.  

— А я, кажется, лучше бы умер.  

— Я сделала что-нибудь не так?  

— Так, так. И все равно...  

— Не беспокойся о пустяках. Нужно придумывать обед и ночлег тоже. Есть хочется! Я ведь вчера осталась голодной.  

— Из кабака — голодом? Смешно.  

— Мой салат улетел Золотозубу, а потом меня менты увели сразу же.  

— Явно поспешила... Наше счастье, что не зима, а лето сейчас, и впереди — осень: грибы, ягоды, травку будем есть... Кошмар... Посмотри у меня в заднем кармане, там был ножичек.  

— Ничего нет.  

— А зажигалка?.. Может, не там смотришь?..  

— Ничего нет. Пусто.  

— Картина Репина: «Приплыли...» Нам не оставили ничего.  

— Наплевать, — успокоила Татьяна, — как-нибудь переживем. Огонь можно вручную добыть.  

— А ты пробовала? — не поверил Андрей.  

— Нет. Зачем мне? Но по телевизору видела. Мальчик лет двенадцати оказался на необитаемом острове и прожил там несколько месяцев. Все сумел: и огонь добыть, и воду найти.  

— Так по телевизору всегда складно врут.  

— Это не вранье. Огонь легко получился: особым образом оборачивается обыкновенная палочка обыкновенным шнурочком, и знай, дергай этот шнурочек в разные стороны. Надо экспериментировать.  

— Будет у тебя такая возможность... Хотя при наличии спичек и склянки с бензином эксперимент точно получился бы.  

— Где будем брать шнурок? — Татьяна пропустила мимо ушей сарказм Широкоплечего.  

— А ты оставшийся рукав от своего тельника не прихватила?  

— Прихватила, а как же?.. — сказала Татьяна, к чему-то прислушиваясь.  

— Ну, вот и...  

— Стой! — вдруг свистящим шепотом выкрикнула Татьяна. — Слушай! Сквозь шум близкого леса угадывался посторонний звук.  

— Река! — сказал Андрей. — Идем туда.  

Подобраться к воде оказалось не так просто. Много раз, неудачно начав спуск, приходилось возвращаться, идти в обход, искать хотя бы слабое подобие тропы. Кое-как спустились. Привязав рукав превратившейся в бинты майки к шлейкам на брюках Андрея, Татьяна шла сзади, контролируя его равновесие.  

Река была зеленого цвета, очень холодная и очень быстрая. Вода в ней была чиста и замечательно приятна на вкус. От холода ломило зубы.  

Намочив оставшийся рукав майки, Татьяна осторожно промыла раны своего спутника, наблюдая, как постепенно проявляется из-под кровавых потеков его лицо. Конечно, ну конечно, это было Лицо, несмотря на многочисленные синяки и ссадины. Может быть, так произошло бы с каждым? Если оторвать от ресторанной жратвы, денег, бандитских друзей и вообще от цивилизации? Татьяна пожалела, что нет перед ней Бледного Хряка, Лысого 3олотозуба и остальной безликой компании: переломать бы им руки...  

— О чем думаешь? — прервал ее мысли вопрос Андрея.  

— Да так, ни о чем, расплывчато и неконкретно. Мозги устали, — ответила Татьяна. . .  

— Встряхнись... В любом случае, надо переправляться. Река должна впадать в озеро, значит, ее не обойти. Назад — нет смысла.  

— А куда мы вообще идем?  

— Куда глаза глядят, и чем быстрее, тем лучше. Ночевать тут нельзя — холодно от реки будет.  

— Но как же в нее вступить?.. У меня ноги сразу же отвалятся. Зубы-то до сих пор ломит.  

— Не выпали?.. Ну, значит, и ноги не отвалятся. Давай, разувай меня.  

При переправе Татьяна несколько раз была на грани обморока от головокружения. Вода только однажды поднялась выше колена, но течение было даже не течением, а засасывающим и утягивающим насосом. Нога с трудом отрывалась от дна, моментально лишая другую точки опоры.  

«Выпусти нас, реченька, вынеси на берег, водичка, мы не рыбки, не русалки, мы прохожие людишки», — просила Татьяна безымянную воду бабкиным приговором.  

И вода их отпустила.  

Татьяна все тем же рукавом от несуществующей майки растерла ноги себе и Андрею, твердо зная, что кровообращение когда-нибудь должно восстановиться.  

— Уходить от реки страшно, а сидеть на месте — еще страшнее, — сказал Андрей, поднимаясь.  

— Другую найдем, — пообещала Татьяна.  

И они пошли дальше.  

Крупные ягоды, похожие на костянику, попадались часто и изобильно. Татьяна их собирала, тем и пообедали.  

Постепенно лес становился все более дремучим. Огромные деревья росли на телах своих павших сородичей. И живущих было явно меньше, чем павших, громоздящихся гигантскими ярусами, поросших мхом, сквозь который неоднократно проваливались ноги Татьяны. Андрей шел по проторенной ею дороге и все-таки оступился, упал, ушиб руки и надолго отключился.  

Приведя его в чувство слезами и воплями, Татьяна решила приготовить ночлег под несколькими упавшими деревьями, стволы которых образовали подобие крыши. Получилось не бог весть что, но выбора не было. Андрей самостоятельно не сумел вползти внутрь, и Татьяна придумала нехитрую «вползалку» из двух жердей, при помощи которых он въехал в убежище, как чугунок в печь на ухвате.  

До темноты осталось немного, и Татьяна начала эксперименты по добыванию огня, предварительно расчистив место для огромного костра, словно ничуть не сомневалась в успехе своего предприятия. И оказалась права: не прошло и двух часов, а огонь — горит!  

— Сегодня я многое о себе узнала, — доверительно шептала она прожорливым языкам пламени, — сегодня я сумела сделать такое, о чем не подозревала никогда. Я перешла реку. Я родила тебя.  

«Есть еще лес, — похрустывал хворостом огонь в ответ, — он самый могучий. Он побеждает даже камни, которые не горят. Я им питаюсь, но он сильнее меня».  

Лес, действительно, был сильнее.  

Многоголосый хор шептал, шумел, трепетал, рокотал, и язык его так же не был понятен, как музыка, как стихи. Татьяна и не пыталась разгадать суть в зашифрованной партитуре. Лесная речь текла волшебно и непередаваемо значительно. Татьяна просто поражалась своему непониманию, знала: он не погубит. Он спасет. Накормит. Укроет. Выпустит к людям.  

— Возьми меня к огню. Что-то озяб, — попросил из темноты Андрей.  

— Сейчас. — Она перевернула жерди, между которыми он лежал, помогла ему уцепиться за сучья ногами и не без труда вытянула его из логова.  

Он присел около костра.  

— Скажи, попросила Татьяна, — а что вы не поделили с Бледным Хряком?  

— Это Колотун, а не Хряк. Хряк — другой, — засмеялся Андрей.  

— Я с ними лично не знакома. Так что же не поделили?  

— Как что? — неохотно ответил Андрей. — Сферы влияния, как говорится. Дай мне только выбраться отсюда, я его...  

— Ну вот... Я так и знала. Тебя не научить.  

— В каком смысле?! А, ну ясно... Руки болят смертельно, а в остальном я ему даже благодарен: гуляю по горам с дамой, которая меня кормит, поит, умывает, ширинку расстегивает...  

— Фу-у-у, какая пошлость. Больше не расстегну — мучайся, понял?  

— Куда ты теперь денешься? Не бросишь ведь?..  

— Не брошу.  

«Он еще не прочувствовал мощное дружелюбие природы. Он еще слеп, глух и беззащитен, как младенец», — подумала она.  

— Не брошу, потому что ты — маленький ребенок в волчьем логове. А детей даже волки не обижают.  

— Ребенок, да?! Может, тогда ты мне сиську дашь?..  

— Следи за костром. Когда начнет потухать, позови. Я посплю. С тобой просто невозможно разговаривать.  

Наутро было так холодно... Снова начались бесконечные подъемы, изнуряющие страхом спуски. Снова они ели ягоды, снова перешли реку. Может быть, ту же самую: вода была одинакового вкуса, цвета, температуры, разве что несколько глубже и быстрее. Или показалось?  

А к вечеру за редеющими деревьями увидели всадника.  

— Принц на белом жеребце! — простонала Татьяна.  

Все-таки горы оказались «нашими» Карпатами, увиденное внизу озеро — рекой, и цивилизация была достаточно близка. И цивилизация долго не верила, что эти двое спустились с гор... В этом месте спуститься нельзя, там нет троп, говорили местные жители, и в обход не дошли бы, потому что путь и труден, и долог...  

Перелом левой руки Андрея не подтвердился, сильные ушибы и разбитая кисть ввели в заблуждение, а вот ключица и предплечье правой были переломаны безжалостно.  

Татьяну проводила в аэропорт та самая женщина с настоящим Лицом. Молчаливость и сдержанность Стефании не позволили Татьяне определить соотношение ее внешней и внутренней сущности.  

Через несколько месяцев Татьяна внезапно получила телеграфный перевод на очень крупную сумму с сообщением: «Вылетай немедленно. Стефания». Внутри у Татьяны словно что-то оборвалось и повисло на тонкой ниточке...  

Город встретил ее золотым бабьим летом. Даже камни мостовой блестели, как драгоценный металл и лоснились от удовольствия. Узкие кривые улочки замерли в приветственном восклицании, устремив вверх остроконечные шпили. Это был тот же город — и не тот.  

Устраиваясь в гостинице, Татьяна отметила торжественную церемонность персонала. Зеркала в вестибюле были прикрыты траурным крепом.  

— Кто умер? — спросила Татьяна у пожилой горничной.  

— Побачишь, — ответила та спокойно, — зараз, на другу годыну.  

И Татьяна, ничком упав на кровать, начала прощаться с Широкоплечим, к которому ее, Татьяну, привела зачем-то судьба. Зачем вот только? Ведь, все равно напрасно...  

Через два часа она стояла в толпе, задолго образовавшейся на узких тротуарчиках. Все ожидали зрелища, с интересом обсуждая его варианты и предшествовавшие события.  

На рынках и в церквях бабулькам пачками швыряли деньги, чтобы они замолили грехи усопшего, были отменены спектакли во всех театрах, концерты в филармонии, откуплены залы всех ресторанов и кафе для поминок, куда может бесплатно прийти любой желающий. Все цветы, распустившиеся к этому дню в области, уже сложили головы для украшения события.  

«Вот это размах», — грустно констатировала Татьяна. Горя она уже почему-то не ощущала.  

Наконец, показалось шествие: певчие сводного церковного хора, священники, кропящие святой водой дорогу и стоящих на обочинах... Одинаково строго наряженные детишки, разбрасывающие цветы... Вся дорога была ими усыпана, даже мостовая не угадывалась под разноцветным, пышно благоухающим великолепием... Медленно гарцующие казаки, подъезжающие к людям на тротуары, заставляющие мужчин снимать шляпы и кепки... Татьяна издалека увидела, как один из казаков замахнулся на толпу нагайкой... Медленно приблизился траурно-черный лимузин с огромным портретом. Татьяна боялась взглянуть — Лицо ли она увидит?.. Но взглянула. И вскрикнула. Это был портрет Бледного Хряка. Бедолага так и не успел приобрести Лицо на этой земле...  

Татьяна вновь начала слышать певучие разговоры:  

— Говорят, вчера в городе всех кавказцев перебили.  

— Это их рук дело, черных...  

— Да какая разница, что за мафия нашу кровь пьет — черная или белая...  

— Не скажи. Белая-то получше будет. Ненавижу всех черномазых: что армяне, что чечены — одно слово, кавказцы. Убийцы. Дикари.  

«Знаем, какие тут кавказцы...» — подумала Татьяна и начала выбираться из толпы.  

На открытом, богато убранном коврами грузовике ехал последней своей дорогой немыслимо жалкий, бледный, покойный Хряк. Среди окруживших гроб близких, у самого изголовья, Татьяна, уже уходя, отметила взглядом знакомые широкие плечи и траурную повязку на рукаве...  

В самолете она поклялась себе, что впредь каждый свой отпуск будет проводить в горах, старательно  

избегая только одних гор – Карпат...