1  

– Не кажется ли тебе, – сторожко оглянулась по сторонам дама в тюбетейке, – не кажется ли тебе, что надвигается это…  

– Нечто, ты хочешь сказать? – насторожился и юноша в очках, поправляя массивный головной убор, – Ещё бы не казалось. Нас явно пасут. Помнишь, как все нервничали сегодня?  

– Да, неспроста. Что делать будем?  

– Как – что? Скидываться, конечно, на снимок эгрегорного построения.  

– Ну, нет, хватит. Я и так уже поистратилась на хобби подчистую. Ведь никто, кроме меня, почему-то не захотел классифицировать сленг. Конечно, есть области древних знаний более доступные. Я иногда за один материал по семь собственных шкур снимаю! Из каких остатков я буду ещё и на снимок скидываться? На бумагу какую-то (кому она нужна?) – скидывайся, на машинку – скидывайся, теперь на снимок… Я же так Вечность потеряю! Тебе хорошо, ты редко деньги тратишь…  

– Будь справедливой, пожалуйста! Каждый делает всё, что может. Я помещение обеспечиваю, а уж тут риска… Не с твоим же здоровьем сравнивать. Попридумывай-ка чёткие научные обоснования, чтобы иметь возможность ровно раз в период оставлять руины вместо служебного здания! А настоящую причину ты знаешь – извлечение звука… Параграф тоже сама знаешь – какой. Обидно потерять всё после стольких усилий. Так что скидываться придётся.  

– Я предупредила: на меня не рассчитывайте. Сам знаешь, что я не жадина. Правда, нечем.  

– А если бы речь зашла о спасении твоей единоличной ячейки, нашла бы что-нибудь?  

– Тем более, даже искать бы не стала. Терять для меня привычнее.  

– Слишком ты бесшабашна. Прикройся получше, поимей совесть…  

– Это дорогое удовольствие – мне не по карману, – дама явно смутилась, плотнее натягивая тюбетейку. – Да и смысла нет хлопотать о моей безопасности, кому я нужна вообще? В любом случае, кривая вывезет только туда, куда её нарисовали. Тебе многого не понять. Здесь терять легко. Ты в уже готовой Вечности родился, и что такое настоящие потери – я тебе объяснить не возьмусь. Впрочем, прости. Совсем не важно, кто, что и насколько понимает. Ячейку не удержать силой, никакую – любой величины и значимости. Ты слышал, чтобы кому-нибудь в хранении помогли? Слышать-то слышал, а лично таких людей знаешь? И я не знаю. И никто не знает. Потому что дешевле новую ячейку создать. Вот сделаем снимок, на дыры посмотрим… А залатать – как бы не так. Даже за наш счёт не дадут этого сделать, вот увидишь. Разобщённость и безопасна, и выгодна. Отсюда и Нечто непобедимо.  

– Конечно, ты права, – вздохнул юноша, – и как всегда – почти во всём. Мы не вполне беспомощны, и, зная направление удара, сможем помозговать над заслонкой. Будет видно, как поступить. Может, обойдётся по кривой. Тревога часто бывает ложной. А все преждевременные разговоры – пустая трата времени. Лучше расскажи, ты помнишь довечные времена или нет? Как ощущаешь разницу в себе – той и теперешней?  

– Да никак, глупыш! – засмеялась дама, – Если бы я кардинально не отличалась от Оставшихся, мы бы с тобой тут не беседовали. С этими Оставшимися вообще дело тёмное. Ни мы их, ни они друг друга совсем не понимали. Каждый сам по себе. Но их общая масса – необъяснимая, гигантская, организованная мощь. Я только теперь, в процессе Вечности, поняла содеянную глупость, вот и пытаюсь вернуть инстинкты и память. Что имеем – не храним. Думаю, мы потеряли нечто – Нечто, понял?! – ха-ха! – дама почему-то развеселилась, – Нечто, которое посильней целой нашей Вечности. Влиться бы в их эгрегор с самого начала – было бы из чего выбирать. Получается, что Вечность нас выбрала, а не мы – Её. Меня, например, Подобные увели до того, как я научилась общаться. Правда, общаться с Оставшимися я и не хотела. Подсознательно не училась, даже сроки там у них какие-то миновали, рукой махнули на моё развитие. Оказывается, никто из Подобных не только не желал, но и не умел с ними общаться. Оставшиеся уязвимы страшно, любого тронь – и рассыплется. Подобные не столько брезговали, сколько навредить боялись. Это правда, что там было непонятно и жутко. Может, потому и жутко, что непонятно. Никак, снижаемся?  

– Да, и мне пора. Потом расскажешь, что такое инстинкт. И не грусти. Будем подсознательны!  

– Ладно, счастливо.  

Трамвай, вибрируя всем туловищем, точно наощупь нашёл остановку, но двери не открыл. Пассажиры засуетились на своих местах. Некоторые всё-таки решились направиться к выходу.  

– Единый проездной, – громко подумал серьёзный юноша.  

– Предъявите! – табло на воротах пропустило твёрдый знак и, подмигнув, добавило: – В развёрнутом виде.  

Юноша предъявил.  

Трамвай, сохранивший с незапамятных времён бородатый юмор, удивился:  

– Ого, – побежала строка, – Вычислительный Центр нас осчастливил. ИзвЕните за беспокойство. Проходите.  

– Слово «извините» имело лишь одну букву «е» – в конце, – юноша трамвайный юмор понимать отказывался, а издевательство над умирающей письменностью считал действием, недостойным человечества.  

– Не задЁрживай! – оскорбился трамвай.  

– Ты, старая развалина! – разозлившаяся дама сдёрнула с головы тюбетейку.  

Пассажиры смущенно спрятались до последних мыслей. Зато эти последние были столь энергетически сильны, что бедный трамвай в ужасе свернул табло и попытался закрыть двери. Юноша что-то подобное предвидел, потому махнул даме рукой и поторопился на выход. Он просто знал даму достаточно давно, эры двадцать три или около того. Он знал, что она всегда в таких ситуациях хулиганит, пока не надоест либо ей, либо блюстителям порядка, и вероятность зависнуть в свидетелях, а то и в сообщниках по меньшей мере до конца текущего високоса ему никак не улыбалась.  

А дама, размахивая тюбетейкой, продолжала верещать:  

– Мало того, что третий контроль за поездку, так ещё и грубишь! Ступай в утиль или придерживайся расписания!  

Трамвай обнаглел и снова развернул табло:  

– Опаздываешь – пешком ходи. Ха-ха-ха.  

Пассажиры, почуяв неладное, толпой устремились во всё ещё распахнутые двери.  

– Как всегда, – проворчала сразу потерявшая интерес к дуэли дама, – сначала кому-то одному прокомпостируют тело желаний, а потом всех безбилетников за так выпустят…  

2  

Вдоволь поворчать не удалось.  

– Как я понял, вам нужен Лекарь? – перебил её приятный, уверенный голос, – Прошу прощения, но ваш разговор вёлся почти в наружных слоях – слышно.  

– А я думала, все слиняли… – удивилась дама, – Но всё равно не приставай ко мне лучше, извращенец несчастный, я уже держу спусковой крючок!  

– О, не надо, – улыбнулся незнакомец и поспешил представиться для её же спокойствия: – Сертифицировано: номер свидетельства три, семь, один, четыре, аббревиатура ГРИАДКА, административная система, специализация полезности – Лекарь полей коллективного подсознания. И вам не показалось, вас действительно пасут. Пока что только я. Но если… тогда – сами знаете… помочь трудно… Но об этом потом. Сейчас о главном. Ваш собеседник заметил, что вы правы, но не вполне. Я с ним согласен. Невозможно сохранить ячейку без определённых затрат. Другой вопрос – надо ли вообще сохранять её. Хорошо, если бы у кого-нибудь из вашей компании оказался знакомый Эксперт.  

– Эксперт! – язвительно передразнила дама, нахлобучивая тюбетейку на самые уши. – Ну конечно, у нас этих экспертов, как простых космонавтов, – сами в штабеля складываются… Ладно, присаживайтесь, – смилостивилась она, наконец, – всё равно до конца еду – скучно… Хоть поболтаем. Вот ответьте, почему это вы, администратор на семь букв, и, значит, соответственно оплачиваемый, пользуетесь трамваями для плебса? Творческий бзик, как у Евгения, или вы до такой степени скряга?  

– А вот вы пользуетесь не только трамваями, как я понял. У вас есть имена? Параграф второй, преступление высшей степени тяжести. Извлечение звука! Параграф пятый. Степень тяжести прежняя. В старину играете? Доиграетесь. Не меня бойтесь! Я почти ваш. – Мужчина приподнял дорогую норковую шляпу, – Просто ваши эксперименты когда-нибудь кончатся, – ничто не вечно, кроме Вечности, – и кончатся они плохо. А всё потому, что вы влились в эгрегор наиболее консервативный. Бесполезно же, поймите! Не там ищете, и не то. Впрочем, вы сами не знаете, что хотите найти. Ску-у-учно вам! Общество избавляется от последней письменности, давно не помнит механизма произношения, а вы пытаетесь затормозить прогресс, возрождая одну из самых уродливых форм творчества – как её? – литературу. Честно говоря, я даже вкушающих пищу свободнее понимаю, они не на пустом месте начинали, хотя тоже бесполезны. Зачем, кому теперь это всё нужно? Вечность убить? Не убьёшь. Слова, как и пища, никому никогда не понадобятся, мысль победила, не так ли?  

Дама, слушая, морщилась. Затем неуклюже порылась под тюбетейкой и, наконец, выудила:  

– Лекарь! А известна ли вам чудодейственная сила семантики?  

– Почти понаслышке. «Отче наш», понимаете ли. И так далее. Конечно, это было позже пещерного периода, но ненамного. Теперь организм регулируется просто и быстро, а для эмоциональных подпиток существует масса забегаловок. Не хочу сказать, что всё у нас в порядке, но для того мы и живём вечно, чтобы постепенно изменять жизнь к лучшему. Конечно, каждый сам вправе выбирать себе все занятия, кроме приносящего общественную пользу. Однако хобби тоже должно быть рациональным, дабы не вредить организмам своему и общественному. Я вас давно наблюдаю, лично вас. Со временем объявлю, зачем. Но предупреждаю, вы нам понадобитесь для очень важной миссии. Потому берегите себя.  

– О! – обрадовалась проколу Лекаря дама, – Сначала «Я вас наблюдаю», а потом «понадобитесь НАМ». Хотелось бы поподробнее, чем это ваша компания лучше нашей.  

– У нас опаснее, – серьёзно ответил он. – Вы, вероятно, учитель? Или же врач?  

– Ясно, не бухгалтер, – обиделась дама. – Каталась бы я на этом драндулете, как же. Чуть не полвисокоса в оба конца. И польза от меня обществу – сказать стыдно.  

– Потерпите ещё немного. Это, конечно, самое больное место нашей цивилизации. Но это же не навсегда. Скоро полностью ликвидируем ваш однообразный механический труд…  

– А известно ли вам, – ехидно перебила его дама, – что когда-то в давних временах врач и лекарь были словами-синонимами, то есть эти два слова обозначали одно и то же?  

– Что вы говорите? – попытался рассмеяться в свою очередь обидевшийся Лекарь, – Как остроумно!  

– Чистая правда! – поклялась дама, – Источники не солгут. Стыдитесь, да? Корнями брезгаете? Грязноватыми кажутся? Эх, вы… Так вам и надо. Я отомщена! А из учителей я уйду только вместе с моей Вечностью, поняли? Это у меня потомственное – в крови…  

– О какой крови вы говорите? Вы ж её безжалостно транжирите на каждом углу! – рассердился Лекарь. – Будьте добры впредь вести себя прилично. Ещё раз повторяю: вас ожидают важные и трудные дела… Интересный, очень интересный у вас склад. Редкостный. Я вас скоро найду. Вот мои координаты, если вдруг раньше понадоблюсь.  

Незнакомец приподнял шляпу и склонил голову. Дама едва не потеряла подсознание: заслонки не было! Но самообладания ей не занимать: она кокетливо оттопырила мизинчик мысли, считала из предложенного необозримого один только код, обозначенный снаружи, и, чтоб этот зазнайка «знал наших», вдруг произнесла вслух внятно, громко, певуче:  

– До свидания…  

Трамвай, резко вздрогнув, на остановку приземлился боком, выходить пришлось через аварийную дверь.  

– Я же сказала: ступай в утиль. Молодец, послушался... Я тебя ненавижу! И всю вашу породу! Теперь пешком придётся…  

– А кто виноват? – укоризненно спросил новый знакомый, – Будем подсознательны!  

Он миновал шлагбаум и исчез из вида. Даму же шлагбаум не пропустил.  

– Опять штраф. Кошелёк не закрывается просто… – приуныла дама, но сняла перчатку и законопослушно приложила безымянный палец к блестящей решётке, выдвинувшейся из шлагбаума.  

Экзекуция длилась и длилась. «Ничего себе, хорошенький ущерб нанесла я сегодня, выдержать бы это возмещение…» – подумала дама и не выдержала, взмолилась:  

– Остановись, зараза! Больно же! Последние деньги из меня выкачиваешь! Оборот нарушишь!  

– Четвёртый штраф периода. Неплатежеспособны до високоса. – Металлическая мысль решётки, оказывается, знала, что такое эмоции. – Впредь советуем хулиганить только в забегаловках! – И на пальце появился прозрачный пластырь.  

– Как четвёртый?! – от неожиданности дама завопила вслух, одновременно прикидывая расстояние до следующего високоса, – А, ну да… – и, прекрасно понимая бесполезность затеянного, сделала назло самой себе самой же себе ещё хуже, тайно надеясь уложить остановку рядом с трамваем: – Гадина ты подколодная! – как могла громко кричала дама, – Волчара позорная! Разве тебе объяснишь, каково ночевать в бомжатнике? Чучело стоеросовое! Стервь занудная! Црушница вонючая! Гестаповка! Ментовка!  

Хорошо, что выученные слова быстро кончились. Организм дамы плохо тренирован – устал. Остановка не соизволила реагировать и выходить из строя. Даже вряд ли услышала. Это была новая модель будущего периода.  

3  

– «Измучась всем, я умереть хочу. Тоска смотреть, как мается бедняк, и как шутя живётся богачу, и доверять, и попадать впросак…» – крупный, но чрезвычайно нежный парень пел уже полюбившиеся собравшимся слова, слегка приоткрыв бархатные ресницы.  

Присутствующие же, по лексике дамы в тюбетейке, «тащились, как тараканы по газете».  

«Что ж, даже в хобби, – думала она, – особенно если хобби общественное, должно побеждать радение об общественной пользе. Именно поэтому каждый из нас углубился в свой район литературы настолько глубоко, насколько это вообще возможно теперь сделать. Единственная помощь, которую принесла нам Вечность, это способность влёт понимать все языки и наречия мира. Впрочем, «понимать» – слишком сильно сказано. Обидно, что невозможно собственное творчество без полного изучения наследства. Скоро я уже додумаюсь до полного кощунства: может, это всё вообще не подлежит изучению? Скоро Вечность убьём, а продвинулись – чуть… Может, легче новое создать? По крайней мере, новое будет всем понятно – от последнего бомжа до Главного Администратора… Ох. Спрячь скорее. Услышат – не оберёшься…» – и дама снова и снова поправляла тюбетейку, перетягивая её с уха на ухо.  

– Есть ли новые медитации? – спросила певца строгая секретарь собрания, дослушав до конца знакомую музыку стиха.  

– Одна есть. Расшифровке тоже пока не поддаётся. Вот, пожалуйста. – Он ещё более приоткрыл глаза и воскликнул: – Герц, майн герц! – и ловко увернулся от пластиковой щепки, летящей с потолка. – Чувствуете, как сильна энергетика?  

– Думаю, это потому, что петь ты стал по-другому. Выше-ниже. Новое слово, запоминаем: ИН-ТО-НИ-РО-ВА-НИ-Е. Интони-и-ирование. Сейчас разрабатывается новая методика лечения некоторых форм депрессии. В этой разработке и я участвую. Предлагаю это слово здесь именно потому, что оно тоже из древних времён. Проинтонируй это ещё раз, заодно и полечимся…- предложила девушка в мехах.  

– О, нет, давайте в следующий раз, – попросил юноша в очках, – иначе скоро опять придётся менять помещение для собраний. Даже периода на сей раз не прослужило. Я всегда удивлялся, как Оставшиеся могли использовать голос, не разрушая своих жилищ. Но позапериод – нашёл. Запоминаем новое слово из учебника физики времён нейтрино: РЕ-ЗО-НАНС. Резона-а-анс. Научиться бы избегать этого разрушителя! Ну-с, продолжим расшифровку медитаций?  

– Обязательно! – оживился усталый мужчина, до сих пор безмолвно сидевший под кепкой, и торопливо обнажился, – Есть блестящая Эврика! Но сначала о древних строениях. Архитектура – наука о сооружении жилищ, как мы не так давно выучили, была наукой мудрой, она спасала жилища от этого ре-зо-нан-са. Жилища строились долго, иногда двадцать-тридцать високосов – один дом, представляете? Строили древние, используя мелкие и чаще всего естественные, природные материалы. Отсюда новые слова: ДЕ-РЕ-ВО. Де-ре-во – строительный материал, выращивался под какой-то прозрачной плёнкой на специальных заводах. КИР-ПИЧ. Сложная смесь компонентов, рецепт изготовления утрачен. Вот теперь трудное: ЖЕ-ЛЕ-ЗО-БЕ-ТОН. Давайте ещё раз: же-ле-зо-бе-тон. Изобретение потерянных эпох в районе Древнего Рима или коммунистических республик, точность теперь неустановима.  

– Куда уж точнее! – восхитилась девушка в мехах, – Ты бы ещё в конкретный високос ткнул пальцем.  

– Я не закончил, – скромно прервал похвалу покоритель архитектуры, – извини. Же-ле-зо-бе-тон – сложная смесь компонентов, рецепт изготовления утрачен. Ещё одно: НЕ-СУ-ЩА-Я стена. Стена, которая не существует, но выполняет определённую функцию. Каким образом – объяснить не возьмусь.  

– Работа проделана огромная, – признал юноша в очках, – но о резонансе расшифровка не совсем точна. От него не спастись, это аксиома. Древние либо не умели его извлекать, либо умели не извлекать… Так какова твоя Эврика насчёт медитаций?  

– Можно мне внедриться? – попросил студиец с кустами странной растительности на голове, поигрывая широкополой панамой, – Боюсь, потеряю. Эврика-то всегда наверху, а из меня мысль глубинная, неоформленная лезет.  

– Давай, – согласились присутствующие.  

– Вот ты сказал, мы запомнили – железобетон. Ты уверен, что не ошибаешься?  

– Абсолютно.  

– А я бы не был так уверен на твоём месте. Здесь явно два слова. Что такое железо, я слышал от человека, потерявшего Вечность. Это – Недра! Дороговато для построек, даже для древних, правда?  

– А за что он потерял Вечность? – печально спросила дама в тюбетейке.  

– Сам захотел.  

– Разве так бывает?  

– Сколько угодно, – ответила даме девица в берете, – не мешай, пусть ответит.  

– Видите ли, я недавно начал себе дом строить, – мял кепку в руках представитель архитектурной литературы, – поэтому тщательно изыскиваю древние рецепты – для прочности. Это будет дом, я вам скажу! Настоящий коттедж.  

– Котж… Что?  

– Дворец в переводе с жаргона. Не понимаю, как я мог ошибиться.  

– Ничего, не расстраивайся, давай твою Эврику. – ободрил его человек, знающий о железе.  

– Эврика такова, – деловито начал тот, – одни мы практически бессильны, необходима помощь представителей всех отраслей хранения знаний древности. Даже курящих смолы.  

– О… – поморщились присутствующие.  

– Даже вкушающих пищу.  

– Фу… – скривились присутствующие.  

– И может быть, даже представителей секты многократно теряющих Вечность.  

– Как?! – изумились присутствующие, – Они же вне закона! Они…они…они же размножаются!!!  

– Все леди делают это… – певуче прокомментировал мечтательный певец, снова слегка приоткрыв глаза.  

– Будь скромнее! – пресёк уход от темы архитектурный специалист и продолжил: – Как мы расшифруем слова: «запах пригоревшего супа» или «от него уютно пахло вином» или «я чую розы аромат»? Как без курящих? А вот это: «жри ананасы, рябчиков жуй» или «тошно мне, тошно»? Как без вкушающих пищу? А фраза «пентиум – дурак» вообще неизвестно откуда. Это только теряющие Вечность могут знать, и то – не факт…  

– Каким же образом мы с нашими убогими заслонками собираемся преступить первый и самый страшный параграф? – спросил юноша в очках.  

– Прищучат, как пить дать! – развеселилась дама в тюбетейке.  

– Ах, оставьте при себе этот мусор, – рассердилась на неё секретарь, – здесь вопрос серьёзный, ведь секты запрещены!  

– Нас в трамваях уже пасут, я заметил, – признался юноша в очках. – Правда, без последствий. Мы легальны. Пока. Если не перестанем дорожить этим.  

– Извините, – смутилась дама в тюбетейке, – опять всё из-за меня. Ну, нет денег на порядочную заслонку. До високоса еле дотянула, и уже снова неплатежеспособна. Барыги вконец обнаглели.  

– Скинемся, – решил архитектор, – её заслонка – наша общая безопасность. Давай решётку.  

– У меня её нет, – ещё больше смутилась дама, – зря это затеял, но всё равно спасибо. Я уже эпохи три палец даю.  

– Кошмар! – выразила соболезнование девица в берете, – Ты её потеряла?  

– Нет, спёр кто-то. Шкуру продавала в бомжатнике… Давно, не умела ещё…  

– Покажь руки! – потребовал бородач.  

– Отстань, цеце. Мне так удобнее, беспокоиться о сохранности не надо. Свобода! Давайте лучше про сектантов. Чего в штаны наложили?  

– Чего в штаны наложили?! – не поняли присутствующие.  

– Новые слова! – гордо призналась дама.  

– Звучит неплохо, – отметила секретарь, – а что это значит, вы, как всегда, не знаете?  

– Не знаю. – Дама развела руками.  

– Мусор, снова мусор. Ответственнее нужно подходить к творчеству, иначе получится полное засорение мозгов. Признаю, что вы чувствуете сленг, но до чего бестолковы все эти ваши чувства!  

– Ну, завелась, как древний звездолёт… – отмахнулась от неё дама. – Я про секты. Не бойтесь, никто нас не выследил. Голяком ходить приходится, вот мужики и клеятся. Не верите?! Предъявляю координаты.  

– Ого… – изумились присутствующие, – Такие мужики клеятся, а ты всё ещё неплатежеспособна.  

– Идите в баню… Тоже новые слова, кстати. Нечего сюда людей из запрещённых сект тащить. Сегодня есть возможность купить любые знания. Лучше, если я это сама. Новички на сделках пролетают, как фанера над Парижем, или того хуже – подпадают под параграф. Заказывайте, что интересует. Кое-что и сегодня могу предложить. Курите на здоровье.  

– Трупный запах, – прочёл юноша в очках, щупая упаковку. – Что ж, интересно. Инструкция. Нарушив оболочку, не подносить вплотную к органам дыхания. А где эти органы? Ага, иллюстрация. Центр лица. Значит, к центру лица не подносить. Делая взмахи кистью руки, направлять в лицо струю с частицами запаха. Я покурил. Отвратно, в общем.  

– Я не буду, – отказалась дама в тюбетейке, – я уже поняла, что значит – тошно.  

Пакетик пошёл по кругу.  

– Что-нибудь чувствуешь? – спросила девица в берете.  

– Кажется, нет. Давай курить поближе. Фу, какая гадость!  

– На, перебей этим, – пожалела девушку в мехах дама, – я его без конца курю. «Шанель» называется, номер пять. Только чтобы курить по-настоящему, взатяг, вам ещё и дышать надо учиться, а это потруднее, чем просто говорить. Что, нравится?.. Ради такого и дышать научишься, правда? Во-о-от. А что такое труп, кто-нибудь знает?  

– Я знаю. Потерявший Вечность, переставший жить, – объяснила девица в берете. Она приносила пользу обществу как психоаналитик, и ей довелось наблюдать процессы, тщательно скрываемые от широкой общественности.  

– Значит, «Шанель» – нечто противоположное: кружение мыслей, эйфория… или запредельная Вечность…  

– Домыслы приведут в тупик, – осадила девушку в мехах секретарь, – а я так вообще ничего не чувствую.  

– Это можно подносить к органам дыхания, – посоветовала дама в тюбетейке.  

– О да… вот теперь… вот теперь чувствую… слабость в конечностях…блаженство… а оно не опасно? – вдруг испугалась секретарь.  

– Кто знает? Назад дороги нет, будем пробовать.  

– Вкушающих пищу беру на себя, – полезла на амбразуру секретарь, – так и быть. Не весь же риск на тебя взваливать.  

– И лавры тоже… – засмеялась девица в берете, – Поздравляю, Люся, это самый большой вклад в общее дело за текущий период.  

– Знаете, обходитесь без имён всё-таки. Это действительно чересчур. Боюсь, плохо кончится. Будем подсознательны! – Секретарь повязала платок, сунула в карман общественный «ундервуд» и ушла недовольной и встревоженной.  

Остальные засобирались тоже.  

– Будь осторожна, – предупредила даму девица в берете, – сильно повысился процент теряющих Вечность по неосторожности. Это последние социологические данные.  

– До свидания… – громко проводила друзей дама.  

С потолка посыпался мусор.  

– Будем подсознательны! – ответили ей.  

4  

– Как я понял, вы уже начинаете смыкать ряды? – ехидно осведомился высокопоставленный знакомец дамы, приподнимая свою норковую шляпу, – Не бережёте вы себя… Вас хочет видеть Учитель.  

– Кто?.. – состроила презрительную гримасу дама, торопливо пряча только что приобретённые ценой шкуры курительные смолы, – Который же из коллег? И чего им всем от меня опять надо?  

– Не учитель, а УЧИТЕЛЬ, в самом древнем смысле этого слова, – пояснил он, благоговейно не надевая шляпы, – Первый Бессмертный. Предвечный.  

– Ну, надо же! – ничуть не испугалась дама. – Коша, надень шапочку, лысинку простудишь…  

– Что? – не понял он и про шляпу вообще забыл.  

– Да так, сама не знаю, – в который раз солгала дама, – Бессмыслица разная лезет и постоянно вслух. Пора регулировать подсознание, хотя и не хочется.  

– Едемте со мной, там помогут. Ручаюсь, скучно вам не будет. Будет интересно.  

– Почему вы не заслоняетесь, вот что мне уже интересно.  

– Надобность отпала, – улыбнулся он. – Разве вы получаете мою информацию?  

Дама напряглась, пошарилась и удивлённо остановилась. Заслонки у него не было. Информации тоже, кроме той, которую он подсознательно выпускал на поверхность.  

– Вопросов больше нет. Впрочем, есть: заслонка прямо в голове?  

– Нет никакой заслонки. Я сам заслонка. Есть вещи, которые на пальцах не объяснишь. Уж простите, соберите терпение, скоро сами всему научитесь. И ещё раз простите, но добираться придётся пешком…  

– Я привыкла пешком, – успокоила спутника дама, оттолкнулась, придерживая тюбетейку, и уже в полёте объяснила: – но вовсе не потому, что вы сейчас подумали. Хотя, и поэтому тоже. Но тут важнее то, что даже самое комфортабельное средство передвижения не компенсирует нарушения связи с окружающим миром, не правда ли?  

Дама удивилась, что с территории рынка шлагбаум выпустил их бесплатно.  

– Вот вы всё ищете, ищете, а я волшебное слово знаю... Хотите, научу?  

Они летели по пешеходному коридору. На проезжей части почему-то не пропыхивали лайнеры, не было ни кабриолетов, ни тачек, ни телег…  

– Хоть бы один «червяк трамвая красный»... Пускай утиль... Почему здесь такое запустение?  

– Червяки трамваев серые все. Разве вы не знаете разницу?  

– Конечно, знаю. Слова звучат по-разному. Хотите, напою?  

– Всё с вами ясно. Ничего вы не знаете, кроме голых слов. А дела как делать будем?  

Дама не успела обидеться. Её спутник нырнул за стену коридора, едва не задев неровно выбитые края пролома. А уже нырнув за ним, обижаться передумала. За стеной было темно и пусто, как никогда в жизни. К тому же так крепко пахло, словно здесь разными смолами накурила гигантская толпа.  

– Здесь кто-то курил? – спросила дама.  

– Здесь никто не убирал эры тридцать три, не меньше. Именно тогда эту магистраль забыли, потому что появилась параллельная, которая уже тоже никому не нужна.  

Они ещё долго шли, пересекая многочисленные пешеходные коридоры, просёлки и магистрали. Вся эта местность была покинута цивилизацией и теперь уже никому неизвестно – когда.  

Наконец, дама испуганно догадалась:  

– Мы идём вбок, да?  

– Да, – сознался он, – и осталось немного. Не бойтесь. Если скажу, что народ обманывают во всём – солгу, но от отсутствия цивильной поддержки Вечность ещё никто не потерял.  

– И если открыть глаза? – бодренько подколола дама.  

– Именно это вам и придётся сделать, если захотите, конечно. И если этого захочет Он.  

– Кто это Он?  

– Не нужно объяснять необъяснимое. Сами поймёте. – Спутник резко увеличил скорость их полёта.  

– Зачем же бегом? – выразила протест дама, – Опаздываем, что ли? Что там – конец Вечности?  

Вдалеке показались жилища странной, даже нелепой конструкции. Они уже теперь ощущались как нечто удивительное: недостаточно плоское или чересчур выпуклое. Вокруг жилья возвышался двойной коридор, куда можно было попасть только прямо из пространства – ни одной пешеходной тропы не было. И правильно, сообразила дама, кого тут бояться? Транспорту сюда пути нет... Пока она осваивалась, размышляя, ведущий её исчез. В поисках она облетела жильё по периметру, но тщетно. Дама уже успела привыкнуть к пустынности, но пустынность этих коридоров была иной: необъяснимый покой царствовал всюду. Она медленно скользила, уже ни о ком и ни о чём не заботясь и ничего не скрывая. Подсознание точно разглаживалось под невидимыми руками. Затем даму позвали. Она хотела привычно оттолкнуться и миновать оба забора коридоров через верх, но все привычные действия почему-то получали неожиданные результаты. Пространство вдруг перестало даму держать и уронило её в холодное и текучее.  

Нечто?!  

Улеглись брызги всплеска, и снова наступил покой, ещё более глубокий, обволакивающий каждую клеточку усталого тела. Нечто струилось, растворяя и поглощая одну за другой защитные оболочки. «Это не Нечто, – вспомнила дама, – это вода. Видела же в иллюстрациях!» – и погрузилась вглубь полностью. Покой продолжался. Глубина работала за неё, постепенно приближая к неизвестной ещё цели. И, наконец, вытолкнула наружу.  

– Дай руку, – услышала она сказанное вслух и почему-то безо всякого стыда отлепила от боков обе руки, внутренняя поверхность которых была покрыта многочисленными шрамами проданных в разное время шкур.  

– Это как паспорт, – пробормотал всё тот же голос, – другое так не удостоверит. Чего ты хочешь от бессмертия?  

– Знать, – выговорила она тоже вслух и привычной внутренней скороговоркой добавила: – если у вас найдётся, конечно.  

– У тебя найдётся, – был ответ.  

Вытащивший даму из воды был настоящим, полноценным уродом: руки и ноги чрезмерно развиты, тело выпукло до безобразия, голова огромная, не прикрытая ничем, кроме тайны. Дама почувствовала себя слегка не в своей тарелке из-за без следа растворившейся убогой тюбетейки. Урод беззастенчиво даму читал, при этом проявляя удивительную эмоциональную сдержанность.  

«Как же так? – наконец, спросила себя дама, – читает и не подпитывается?»  

– Зачем мне? – успокоил её урод, – Я значительно сильнее. Даже помочь могу. Ты ведь рылась в истоках? Пробовала пищу? Куришь смолы? И оборот постоянно нарушаешь. Словом, ты всячески стараешься потерять Вечность. Здесь, со мной, тебе наверняка это удастся.  

Дама содрогнулась.  

– Не бойся, – сказал урод более мягко, но не менее серьёзно, – здесь не насильничают. Ты ведь сама хочешь начать полноценно жить, а жизнь, если она полноценна, немногим короче Вечности. Более того, я ответственно заявляю, что Вечности как таковой вообще не существует. Это и есть тайна, которую хранят зорко. Так решайся. – Урод вдруг засмеялся вслух, – «Все леди делают это»! Где уж вам. – и снова: – Ха-ха-ха!  

Дама испугалась ещё больше.  

– Нет, я не следил, я всё это от тебя и узнал только что. Все леди делали когда-то всевозможные глупости, не найдя себе достойного применения, как, впрочем, и джентльмены. Секта многократно теряющих Вечность – наглядный пример. Знаю, что ты их видела, и знаю, что после этого скорее со мной согласишься. Ты – одинокая и фанатичная искательница, таким всегда было принято помогать. Не там ищешь, говорю я тебе, в себе поищи. Во все времена Вечности толпе предлагались лишь суррогаты чего бы там ни было. Настоящее всегда находят одиночки. И теряют Вечность с найденным в руках.  

– А каким был железобетон? – спросила, перебив, дама.  

– А какой должна быть литература? – ответил он вопросом на вопрос.  

– Литература должна быть! – другой фразы в запаснике дамы не нашлось.  

– Правильно, – неожиданно одобрил фразу урод, – а теперь открой глаза.  

– Первый раз, что ли. – Она приподняла веки пальцами и закрепила мышцы.  

Ничего не изменилось.  

– Надо ждать, – вздохнул урод, – и может быть, долго.  

– Как вы думаете, наша литературная студия будет жить или таки развалится? – неловко сидящую с широко открытыми глазами даму вопросы настолько переполняли, что уже хлестанули через край, – Скажите, а вы кто – карбонарий?  

– Кому нужна была ваша студия, развалится – туда ей дорога. Но ещё не скоро. Конечно, карбонарий. – И урод растворил все оставшиеся вопросы в непосильной задаче: – Сиди тихо. Не болтай. Надо сосредоточиться и стараться увидеть.  

– Но что?! Что – увидеть?  

И тут произошло необъяснимое, несказанное. Просторы расширились до бескрайности, озаряясь светом и цветом. Дама потеряла подсознание и, вернувшись, потрясённо и благоговейно произнесла:  

– О, Господи!  

– Так, – удовлетворённо произнёс преобразившийся в доброту урод, – так говорят все прозревшие. Один тут недавно «майн Готт» шептал, а другая Будду поминала. Голос крови.  

– Кровь? – расстроилась дама, – А я её почти всю растранжирила…  

– Чем же ещё расплачиваться за настоящую Вечность?  

– А вы кто всё-таки? – повторила вопрос дама, – Господь Бог?  

– Нет. Я же представился. Я тот самый 3714, аббревиатура ГРИАДКА. Ты видишь меня таким, каким я считаю нужным тебе показываться. Могу любым: от дракона до рыцаря. И ты тоже скоро так сможешь.  

– Значит, вы и есть пресловутое Нечто?  

– Пресловутое Нечто у каждого своё. У тебя Нечто – твоя собственная тоска.  

– Я теперь её не только чувствую, я теперь её вижу!  

– Видеть – только начало. К тому же, ты видишь всего лишь ночь. Но будет и утро.  

Петенька, где ты? – Мама, отряхивая снег с валенок, оглядывала комнату. – Куда ты запропастился, дорогой?! Спрятался, шалунишка?  

Тишина в комнате нарушалась только мерным тиканьем часов, да сверчок, прижившийся за печкой еще с лета, посвиркивал. Марьяна заглянула под все лавки, на печку и за кадкой с водой – мальчика нигде не было.  

– Петенька! – позвала Марьяна и услыхала тихое всхлипывание, которое доносилось из-за сундука: там, свернувшись калачиком, лежал её сынок на шерстяной подстилке для щенка.  

– Петенька, что ты тут делаешь и где твой дружок?  

Размазывая слёзы по щекам и поминутно всхливыя, Петенька заговорил:  

– Я... Я... У...слыш...а-а-ал... коло...ко...ко..льч..ики-и... и выбежа-а-ал на... на крыльцо-о-о... и Т-т-ту-у-зик вы-ы-ыбежа-а-ал. Убежа-а-ал... за санк..а-ми-и-и... Я зва-ал е..го-о-о... не...т... е...го-о-о...  

– Вот горе-то! – закачала головой Марьяна, – а я тебе гостинца из города привезла: леденцы и розового поросенка. Смотри, какой он мягенький и гладенький... и пятачок такой смешной... смотри, какие глазки-бусинки у него, – приговаривала мама, поглаживая сына по белокурым кудрям.  

– А-а-а! Не хочу... поросёнка-а-а-а... он противны-ы-ый!.. Ту-у-зик мо-о-ой...бедненьк..и-и-й, – не унимался малец, – он зам...ё-о-орзнет.  

– Марьяна взяла Петеньку на руки и, напевая песенку, стала его укачивать. Всхлипывая и зовя своего дружка, мальчик постепенно успокоился. Уснул.  

Марьяна положила сына в кроватку, укрыла одеялом и, бормоча под нос «Что же теперь будет?... Что же теперь будет?», пошла наряжать ёлку, которая ещё с утра стояла в центре комнаты – неодетая, с поникшими зелёными лапами...  

***  

– Кхе-кхе, – послышалось в углу, под умывальником.  

– Кто там?! – писклявый голос то ли спросил, то ли утверждал. Наверняка у него еще не было опыта задавать вопросы, но ведь так хотелось пообщаться с кем-нибудь.  

– Ты что Совочек, не узнаёшь меня?- из-за ведра выглянул старый обтрёпанный Веник, – ты хоть и новенький в нашем доме, но мы с тобой уже встречались сегодня утром.  

– Как же, как же! Вы тогда еще намели на меня кучу мусора и пыли, и я до обеда весь прочихался... Апчхи! Вот опять...  

– Да ты потише чихай-то, а то Петеньку разбудишь. У него и так сегодня несчастье, дай хоть выспаться.  

– А я знаю, что нужно делать, – прогремел Медный Ковш, – надо найти Тузика и привести его домой, а то ведь он действительно замерзнет до утра.  

– И кто же это пойдёт, кхе, кхе? Ты что ли, медный лоб? – проворчал Веник. – Ты сначала заимей ноги, а уже потом говори, что «пойдёшь».  

– Тогда нужно, чтобы пошел тот, у кого есть ножки, – пропищал Совочек.  

– А у кого есть ножки? – спросил Медный Ковш.  

– У Часов, – подсказал Веник, – они ведь все время идут.  

– Мы-бы-по-шли, – протикали Часы, – но-кто-нас-сни-мет-со-сте-ны?  

– Да, Часы не годятся, – прокряхтел Веник, – надо придумать что-то другое.  

– Тогда пусть идёт Лавка – у неё целых четыре ноги. Или Стол, – неуверенно пропищал Совочек.  

– Да, сразу видно, что ты у нас живешь без году неделя, – съязвил Стол, – мы ведь такие большие, что просто не развернёмся в сенях.  

– Да, да, да! Мне еще мой ПредШестВенник рассказывал, как их сколачивали прямо в комнате, – встрепенулся Веник.  

– Что же делать, что же делать?! – забубнил Медный Ковш и всхлипнул.  

Тем временем Месяц за окном переместилась чуть левее и его луч упал на розовый плюшевый комочек на Столе. Комочек открыл глазки, поморгал ими и сказал:  

– У меня есть ножки, – потом, подумав, добавил, – четыре.  

– Ура! Закричали друзья, Тузик будет спасён!  

– А кто такой Тузик? – спросил Розовый Поросёнок. Он уже встал на свои ножки и друзья узнали в розовом комочке новую Петину игрушку, которую мама Марьяна привезла сегодня из города.  

– Туз-з-зик – это маленькая собачка, дружок Петеньки, – проскрипела Лавка.  

– А что такое "собачка"? – продолжал поросёнок.  

– Ну, собачка, это...такая собачка с четырьмя ногами и хвостом, – начала перечислять достоинства друга Петеньки Метла, которая до сего момента гордо стояла за печкой и не встревала в разговор.  

– Значит я тоже собачка? – спросил Поросёнок, пытаясь разглядеть свой хвостик.  

– Нет, ты поросёнок.  

– А что такое "поросёнок"? – спросил Поросёнок.  

– Поросёнок – это такое глупое животное, которое все время задает глупые вопросы, – рассердилась метла.  

– Друзья, давайте не будем ссориться, – пробубнел Медный Ковш, – а ты, Поросёнок, слушай меня внимательно: Тузик хоть и имеет четыре ноги и хвост, как у тебя, но он любит гавкать. Вот ты можешь гавкать?  

– Хрю-хрю, – ответил Поросёнок.  

– Ну вот, а Тузик делает Гав-гав, – сказал Медный Ковш.  

– Понятно! – Радосто завизжал Поросёнок. – Я теперь могу отправляться на поиски Тузика!  

Кубарем скатившись со Стола, Поросёнок подбежал к двери, но она была закрыта.  

– А как открыть дверь? – спросил Поросёнок.  

– А ты постучи в неё! – подсказал Веник.  

– Тук-тук.  

– Кто там? – Спросила Дверь.  

– Это я, Розовый Поросёнок. Не будете ли Вы столь любезны, уважаемая Дверь, открыться и выпустить меня на улицу?  

– Какой вежливый Поросёнок! – проскрипела Дверь. – Почему бы и не открыться для него. Только не забудь попросить мою старшую сестру выпустить тебя из сенок.  

***  

Соскользнув с крыльца, Поросёнок пустился в путь по утоптанной тропинке. «Кар-р-р!» – услышал он и поднял голову. На заборе сидела чёрная птица с длинным хвостом.  

– Извините, – начал Поросёнок, – Вы так высоко сидите, что я не вижу, сколько у Вас ног.  

– Кар-р-р, кар-р-р, – ответила птица.  

– Извините ещё раз, -продолжал поросёнок, – а Вы можете сказать Гав-гав?  

– Кар-р-р! – выкрикнула птица, расправила крылья и улетела.  

«Нет, это был не Тузик,» – подумал Поросёнок и побежал дальше.  

Справа лес, слева забор, а снег под копытцами «Хрусь-хрусь» и Месяц уже лег на бок и лениво волочился вслед за Поросёнком.  

«Хрусь-хрусь», – услышал Поросёнок. Но этот «Хрусь» был не такой, как снег под ногами. Поросёнок притормозил, Месяц слегка качнулся и тоже встал.  

– Кто сказал «Хрусь?»,- громко спросил Поросёнок.  

– Я не говорил «Хрусь», это моя морковка хрустит, когда я её грызу, – ответил белый пушистый комочек, выглядывая из-под ёлочки.  

– А у Вас сколько ножек?  

– Четыре.  

– А хвост есть?  

– Да, но маленький.  

– Это не важно. А Вы можете сказать "Гав-гав"?  

– Ой,- пискнул белый комочек, прыгнул в сторону и скрылся в тёмном лесу.  

– Вот трусишка,- удивился Поросёнок и побежал дальше.  

– У-у-у-гав, У-у-у-гав! – раздалось неподалёку от тропинки, по которой бежал Поросёнок. Поросёнок посмотрел по сторонам и никого не увидел.  

– Кто сказал «У-у-у-гав?»  

– У-у-у-Я сказа-а-ал, – ответила снежная кочка около голой берёзы.  

– Первый раз слышу, чтобы снег говорил «У-у-у-гав» вместо «Хрусь-хрусь».  

– У-у-у-А я не сне-е-ег.  

– Если Вы не снег, то почему я Вас не вижу.  

– У-у-у-Потому что я провалился в яму-у-у и мой голос Вы слышите из-под снега-а-а.  

Поросёнок подкрался к снежной кочке и увидел рядом большую чёрную дыру.  

– Извините, но я Вас не вижу, – сказал Поросёнок,- а сколько у Вас ног?  

– У-у-у-Пока четыре-е-е.  

– А у Вас есть хвост?  

– У-у-у-Пока е-е-есть.  

– А почему Вы все время говорите "Пока"?- спросил вежливый Поросёнок.  

– У-у-у-Потому что я могу всё это отморозить и потеря-а-ать?  

– А Вы можете сказать «Гав» без "У-у-у"?  

– У-у-у-Мог-у-у, но мне страшно-о-о, – послышалось из ямы,- но я постараюсь: Гав-гав!  

– Тузик, это Вы? – обрадовался Поросёнок.  

– Да, это я. А Вы кто? – спросил Тузик.  

– А я Розовый Поросёнок, которого мама Марьяна подарила сегодня Петеньке. Поросёнок был такой воспитанный, что не стал жаловаться Тузику, что мальчик назвал его противным.  

– А как Вы меня нашли, уважаемый Поросёнок, и как Вы узнали, что я это я?  

– Мне про Вас рассказал Медный Ковш.  

– Медный Ковш? Очень приятный господин, он всегда даёт мне напиться свежей водички. Но как я выберусь из этой ямы? Она такая глубокая.  

Поросёнок бегал вокруг ямы, бегал и всё никак не мог придумать, как помочь бедному Тузику. А снег от его беготни сваливался вниз, в яму, и уже покрыл белым все её дно.  

– Поросёнок! – крикнул Тузик. А Вы можете набросать мне в яму снега. Побольше.  

– Конечно, Тузик! – обрадовался хорошей идее Поросёнок. – Я сейчас.  

И стал Поросёнок своим пятачком скидывать снег прямо в яму, а Тузик утрамбовывал его, утрамбовывал и, наконец, выбрался наружу. А тем временем и солнце встало, и вокруг стало светло и весело. Позвал Тузик Поросёнка, но никто не ответил, только рядом с голой берёзой лежал грязный мешочек из некогда розового плюша.  

Здравствуйте, меня зовут Харван-Ша, что значит «Запах Пиона». Живу я в Черном городе, на дне Великой Страны Белотравья, что По-Ту-Сторону Гранитной Пустыни. Там, под темно-синим куполом листвы, жила я, со своими любимыми сестрами. Не то чтобы радостно жила, но и особо не горевала: некогда было, вся в трудах, аки житель Небесного города. И не думала я, что творится над моей головой, или под моими ногаими, или, черт подери, вокруг меня! О, как я была глупа вчера… нет, позавчера – а, в общем-то, миллион дней назад! Я хорошо помню тот день, когда изменилась моя жизнь – надо же, это было позавчера, а все помню, как сейчас!  

В то утро запах тревоги ворвался в нашу коморку, и, конечно же, сразу разбудил всех. И мы лежали вповалку, согревая друга теплом своих тел, и поначалу пробуждение вызвало небольшую сумятицу, и давку – в конце концов определившись де чья нога, и кто на ком лежит, мы, одна за другой потянулись к длинной подземной улице, ведущий от поверхности к самому дворцу. Старухи уже распробовали тревожный запах, и принялись растолковывать его нам, «неразумным девкам»: оказывается, по гранитной пустыне марширует колонна амазонок….  

Амазонки! Только однажды мне довелось увидеть одно из этих страшилищ – дохлую, суставчатую тушу по неопытности притащили в наш город девчонки-добытчицы. Несчастных дурочек казнили на месте, а страшный труп оттащили подальше, и засыпали соляными кристаллами – чтобы никто не заразился страшным чужеродным запахом.  

Мне не позволили ощупать амазонку – одно лишь прикосновение к ее усикам означало бы для меня верную гибель – я лишь посмотрела на нее издалека, и тут же отвернулась – таким страшным мне показалось это скорченное тело, с длинными, крючковатыми лапами и длинными, похожими на сабли жвалами, торчащими из огромной, панцирной башки.  

Мы все шли под гулкими сводами Главной улицы, а под нашими ногами сновали коротконогие строительницы – мы их в шутку называли хушуд-ша – «Запах Земли».  

Впереди нашей колонны вышагивала старая матрона, в и темной, с пурпурными прожилками броне. Звали ее Туру-Ша, что значит «Запах Меда». Во время последней медовой войны она первой ворвалась в Небесный Город, покрыв себя славой и шрамами. Говорят, с тех пор на ее груди остались незаживающие зеленые полосы. На ногах ее тусклыми серыми стрелками проступали следы от челюстей кровожадных мирмиков – они нападали на нас скопом и раздирали на части.  

Туру-Ша бесцеремонно отшвыривала, подвернувшихся под ноги хушуд-ша, то и дело пробегаясь по нашим рядам: не отстал ли кто? Не забоялся?  

- Харван-Ша – сказала она мне строго – ты боишься? Твои суставы стучат… трусиха! Не баба, а прямо мужик какой-то….  

- Извини! – я втянула голову поближе к нагрудному панцирю, чтобы разгневанная матрона ее не откусила – но ты мне скажи, зачем мы с ними воюем….  

- Так велит Мать… – удивилась воеводша – или тебе этого мало?  

- Почему амазонки на нас нападают?  

-Потому что их женщины могут только воевать – был раздраженный ответ – ты видела их… они так уродливы, и не скрывают свою ущербность. Чтобы не передохнуть с голоду они воруют наших детей, и превращают их в своих рабов….  

- Но как?  

- У них есть особый запах… опасный запах. Единожды попробовав его, ты уже никогда не станешь прежней. Ты будешь покорной рабыней, строительницей, и кормилицей, и всю жизнь ты проработаешь на этих сволочей… лишь бы они опять дали тебе этот запах.  

А вокруг, между тем образовался затор. Бравые бойчихи чуть не перегрызли друг дружку, у самого выхода в Купол. А я плелась, как дура, и ничего вокруг не замечала. Меня пихали и кусали разъяренные сестры, а я ползла, как неповоротливый мирмик, и все думала о том, неведомом Запахе….  

Гранитная пустыня начиналась с крутого утеса, сразу за ярко-синими колоннами одуванчиков. Здесь был предел Белотравья и всего ведомого мне мира. К Востоку от этого места возвышались бурые купола молодых Городов, а к северу лежала плоская, заросшая лесами равнина, в которых в непрерывной вражде друг с другом жили воинственные мирмики, и пастухи-лязиусы Отсюда, с вершины нашего купола в зарослях невозможно было что-либо разобрать, но я помнила – не прошло и четырнадцати дней с тех пор! – помнила узловатые стволы муравы-травы, и уродливые городки полудиких лязиусов. Там пахло страхом и кровью, и я почти позабыла аромат преющего на солнце родного купола.  

Я стояла на вершине, задрав брюшко, а рядом со мной покачивались на тонких ножках еще шесть моих сестер. Добрая сотня наших подруг тем временем, поднималась по пологому склону.  

Но вот, на вершине Плиты показалась колючая тень. Перевалив тяжелую голову через острый край, амазонка осторожно ощупала шершавую поверхность гранита. За первой тенью появилась вторая, такая же громоздкая и рогатая….  

«Помоги мне, Великая Мать» – сказала я себе, чувствуя нарастающий в брюшке жар – это начала выделяться липкая кислота….  

Мои сестры ринулись наверх – те, что шли впереди тут же погибли изрубленные хитиновыми саблями в клочья. Запахло медью – это лилась из изуродованных тел наша, муравьиная кровь.  

Амазонок было немного – всего около сотни. Но каждая из них была впятеро больше богатырши Харван-Ша. Они с легкостью врезались в наш строй, и спустя всего несколько мгновений бой кипел уже возле самого купола. Сестры давили, душили, рвали в клочья врагов-исполинов. Я видела, как Харван – Ша перегрызла горло одному из чудовищ, а второму откусила три лапы и повалила на землю. Хушуд-ша, жалкие, маленькие хушуд-ша гроздями повисали на суставчатых лапах врагов, и массой своей душили.  

Я стояла, теребя жвалами от удивление. Это был недолгий, но страшный и удивительный бой – когда первые амазонки вскарабкались на купол, я не сразу сообразила, что нужно стрелять. Увидев перед собой безобразную, почти безглазую морду амазонки, я отшатнулась, как кузнечик прыгнула, и уже не соображая ничего, метнулась к этой голове, и вцепилась жвалами в ярко-рыжий усик, раскачивавшийся перед страшными челюстями….  

Это продолжалось лишь мгновение. Наши усики соприкоснулись, и ослепительная вспышка небывалого восторга захлестнула меня. Я лежала, скорчившись на колючей подстилке, словно дохлая, и вместе с тем парила в невообразимо-бездонной пропасти небес…. Земли подо мною не было, только проплывали где-то внизу розоватые облака, ветер щекотал мою чешуйчатую кожу. Вся прошлая жизнь показалась мне досадным заблуждением, а грядущая – нескончаемым блаженством…. Не было ни страха не усталости, только небо, вечное и мудрое, как Великая Мать….  

А потом все закончилось. Меня несли, бережно зажав в огромных серповидных жалах. Справа и слева от меня, в таких же диковинных колыбелях покачивались яйца и личинки – мои новые сестры, те с кем я разделю эту новую жизнь, и этот запах… Запах Неба….  

Газета «Алтайский спорт» непотопляемая и никому не нужная. Я стою за городом, поля желтеют весенней щетиной. В микрофон задувает ветер. Очень быстро и очень громко очень красный и очень важный, директор туристического кружка твердит мне:  

– Ориентирование на лыжах в апреле – это новый виток конно-спортивной деятельности в нашем поселковом объединении. Все уже пришли к финишу, кроме тренера, который все еще не выползал из своей квартиры где-то на Черемушках. Между деревьев растянуты плащ-палатки с капканами, чтобы любой желающий мог воспользоваться возможностью отдохнуть, а капканы могут служить открывашкой консервам и пивным бутылкам. Наши коннозаводчики нервно курят в ожидании ледохода, когда можно будет утопиться в реке Малая Двинка вместе со всем конным хозяйством. Нашли тут недавно обгоревший труп в лесу, это бомж дядя Исидор пробовал новые спички Елатовского приборного завода.  

Директор психически поеживается и продолжает.  

– По горам не «лазиют», а ходют, ходют, бродют, сворачивают себе шеи, но никак не «лазиют». По морю никто не плавает, по морю ходют, ходют, тонут и еще в него пысают и какают, но не плавают. Художник, художник значится, не рысует, не рысует, а пишет, значит, он тунеядец, пишет, а еще пысает и какает, ходит, ходит и сворачивает себе шеи по воскресеньям...  

Фиолетовый весенний денек неспеша фиолетил где-то в безвоздушном пространстве. Диктофон мой переполнился краснорожим человеком. Я мечтал о стакане коньяка с конфеткой «Черный анархист». Осуществления мечт в ближайшем будущем ждать было нечего. К нам на лыжах, лихо перевернувшись и сломав себе ноги в задорном вираже по весенней грязи, подкатил заслуженный мастер спорта районного значения Аркадий Заштопович Мурло:  

– Уже третий год к нам в колхоз не возют спирт. Не возют, спирт, говорю. И не гонют. Я решил заняться бильярдом, теперь ездию на лыжах. Не «лазию» на лыжах, как некоторые, а ездию. Бильярд я бросил, кедровые шишки плохо катаются граблями по спине нашего председателя. Видите это знамя на моей груди – номер 67. Вы думаете, нас тут столько много ездиет на лыжах? Я снял эту надпись с покойного конкурента неизвестной фамилии, имени и отчества Тараканыч. Тараканыч не выдержал трехнедельной гонки на лыжах, лег и умер. Я и еще два таких же мудака – вот и весь звездный состав участников соревнований. У одного из них номер 18492, а у другого -0, он до сих пор где-то, как видите, я самый опытный и вменяемый спортсмен.  

Мы тряслись по дороге в город на старой телеге, запряженной двумя упавшими звездами. На мосту водила резко затормозил, снял перчатки и прыгнул в воду. Директор откашлялся и затянул песню «Ой, Серега, Серега». Дальше ехать было решительно невозможно. Я взобрался на мастера спорта Мурло, достал карты и всю дорогу раскладывал пасьянс у него на черепе, пока он на лыжах нес меня в город, а за это я закапывал ему в уши спирт из казенного обоза. За нами бежал редакционный фотограф Витгенштейн, раскручивая над головой веревку с фотоаппаратом. Мы заночевали в ядерном леднике, к ужину Витгенштейн насшибал с тополей дятлов и мы отлично перекусили. Чуть забрезжил рассвет, и мы двинулись дальше, сквозь синеватую дымку двадцатьпервоапрельского мира. Я, сидя на шее у фотографа, и Мурло, летящий за нами в воздухе, прикрепивший лыжи к рукам вместо крыльев...  

- Паиридаэза… парадиз… рай… – шелестела листва.  

Йима присел на гранитное ребро фонтана, поцеловал струйку ледяной воды, и наслаждением начал пить. Ему мнились губы прекрасной Варьи – русоволосой бестии, из далекой грешной страны Варны…. Как знать? Может ради нее он откажется от бессмертия, и разделит ее порочную участь?  

А может… привести ее в парадиз… оставить здесь навечно…. Под сенью белоснежного купола время текло иначе, чем вне его пределов. Здесь еще возвышались руины Дворцов Рождения – там из семян, собранных Йимой, незадолго до начала Зимы, выращивались животные, растения, и люди, целые народы…. Неужели Йима, Великий пастырь не сможет изгнать дух смерти из ее прекрасного тела?  

- О, Великолепный! – среди деревьев бесшумно появился кшатрий Аша-Воху, начальник гарнизона крепости Вар – твой брат Спитур этим утром вернулся во главе небольшого отряда.  

- Спитур?… – неуверенно протянул Йима – это вел.. ликая радость для меня….  

- О, Великолепный! Ты чем-то опечален?  

«Он вернулся за НЕЙ! Ему нужна Варья! И мой престол»- дрожала под сердцем страшная мысль.  

- О нет, добрый Аша-Воху… все хорошо. Передай моему брату, что я буду ждать его здесь, у Чистого Фонтана.  

- Да будет так… – кшатрий растворился среди тенистых дубов, и снова в Раю стало тихо, но уже не было той радостной неги и любовной истомы….  

Ийма измерял шагами изумрудную поляну, усыпанную золотом опавшей листвы. Русая борода его вздрагивала, всякий раз, когда рука нечаянно касалась рукояти меча.  

«Ну вот, все решится здесь… он хочет убить меня… он хочет разрушить парадиз… сумасшедший… разве он забыл, кто из нас Парадата? Кто Бог?».  

- Здоровье и долгие года Парадате Йиме, царю телесного мира – из-за деревьев вышел Спитур, одетый в черную свиту и бронзовый, украшенный самоцветами, панцирь. Ийма не сразу посмотрел в лицо брату… лишь потом, набравшись смелости, он поднял взгляд, и понял, что Спитур обезображен навсегда – смуглое, прежде красивое, невозмутимое лицо пересекали две глубокие борозды. Правая половина лица так застыла неподвижно, левая же корчилась и дергалась, скаля желтые обломки зубов….  

- О, М-Митра… Что… что случилось с тобой… брат мой….  

- Не тревожься обо мне… – боги! Боги! Что стало с прекрасным певучим голосом Спитура? Из скривленных, презрительно губ срывалось хриплое воронье карканье….  

- Почему твои раны не зажили? Ведь твое сияние, твое божественное хварно должно было исцелить их….  

- Хварно? – Спитур сплюнул набежавшую в рот серую жижу – да разве мы боги? Ты, брат мой велишь смертным, чтобы они строили тебе храмы, а сам дрожишь, при вспышке молнии….  

- Молнии? О чем т, брат? – Йима сделал шаг назад, но Спитур необъяснимым образом очутился прямо перед его носом:  

- Я говорю о друджах, брат мой… помнишь, когда они пришли в наш мир? Они принесли на своих черных крыльях Долгую Зиму и Великую Смерть…. Что сделал ты? Спрятался... построил Парадиз, и сохранил в нем семена всех живых тварей и растений.... Вместо того чтобы сражаться с друджами, ты оградил нас исполинской стеной….  

- Погоди, ты же не понимаешь….  

- Все я понимаю. Ты прятался от врагов, и нас прятал от тьмы. Так было, пока не появилась, та варнийская сука – Варья… друджи сохранили ей и ее народу жизнь, взамен за верное служение… что? Она тебе не рассказывала? Ты пригрел врага… а меня ты отослал прочь, потому что был слеп от любви, и думал, что хочу отбить ее у тебя!  

- Разве это не так? – Йима отринул от себя грузную тень Спитура, и шагнул в сторону, обнажив меч – разве это не правда?  

- Ты говорил: изгоним друджей, истребим девовских прихвостней! Ты отправил меня на верную смерть, а вместе со мной еще сотни тысяч не в чем не повинных, и ведающих о своей участи… ты мог бы просто убить меня, но нет! Ты хотел всех обмануть, ты хотел обмануть и людей и богов!  

Меч звонко ударился об разбитые временем гранитные плиты. Йима опустился на колени….  

Вдали послышались удары топора. Исполинский кедр, видимый со всех концов парадиза натужно заскрипел и начал заваливаться набок…. Вдруг стало темно – белый купол поглотила крылатая тень.  

- Кто это?  

- Это… Ажи-Дахака... мой бог – Спитур положил руку на плечо Йимы, и прошептал – я ведь люблю тебя брат….  

- Что… что происходит?  

- Посмотри мне в глаза…. Видишь?  

И Йима увидел Вар, окруженный со всех сторон живым океаном. Океан тот состоял из извивающихся и наползающих друг на друга чешуйчатых тел – то были кровожадные пэри, прислужники злого духа. На гранитных башнях, и зубчатых стенах рубились богатыри-кшатрии, – они рассекали туши чудовищ своими шамьясовыми мечами, но те наползали на них живой волной, раздирали на части бронзовыми тесаками и крючьями. Над самыми высокими башнями метались тени железноклювых грифонов – крылатые твари разрывали людей в клочья, и швыряли вниз – на копья взбешенных от голода пэри…  

- Что же это такое? Парадиз невозможно уничтожить….  

- Друджи… они открыли мне глаза… – хрипел Спитур – все дело в ненависти… если принести в рай ненависть, то рай погибнет….  

Йима вырвался из его объятий, и побежал, продираясь сквозь колючие кусты, спотыкаясь о камни и коряги. Вскоре его платье превратилось в лохмотья, волосы растрепались, как у слабоумного…..  

- Паириддаэза… – задыхаясь, повторял он – паиридаэза….  

В куполе образовалась прореха. Черная тень скользнула в нее, и мягко опустилась на землю, обернувшись красивым молодым мужчиной в шелковой свите и золоченном панцире. Черные волосы и борода его были заплетены на туранский манер в красивые косицы, густые усы очерчивали на его бледных губах добродушную улыбку….  

Йима споткнулся, и упал, а когда поднялся, то увидел, что опять стоит возле фонтана, а человек в шелковой свите сидит на гранитном бортике, и умывает в изумрудной вод руки. Рядом на коленях стоял Спитур.  

- Ну что, выродок? – дружелюбно улыбаясь, спросил незнакомец Йиму – сам отдашь, или мне забрать?  

- Что?! – выдохнул Йиима – чего ты хочешь от меня, друдж?  

- Твое хварно, глупец, твое божественное сияние….  

- Нет! Не отдам… Нет!  

Трава под ногами Парадаты превратилась в бурое месиво, мудрые дубы осыпались, и торчали теперь узловатыми костями, купол был темен, словно его заляпали копотью, и лишь свет, исходивший от Йимы не давал тьме окончательно поглотить Парадиз  

– Вы его не получите! – кричал Парадата – О, Святой Дух, забери меня отсюда! Возьми мой разум, возьми мои силы, но не отдай им хварно! Тебе мало моего разума? Так забери же мое имя….  

- Стой! Мужчина оттолкнулся от фонтана, в прыжке выхватив черный меч….  

Но… поздно. Йима исчез, и тьма сомкнулась на месте, где он только что стоял. Ажи-Дахака рубанул по воздуху мечом, и взвыл от ярости и досады.  

- Спитур! Рявкнул он.  

- Да мой господин….  

- Разыщи его. А когда найдешь его – убей. Ты его брат, и хварно перейдет к тебе….  

- Все для тебя, господин мой.  

Кедр застонал, и рухнул, бессильно разметав в стороны руки-ветви….  

Гнура швыряло и било об острые каменные зубья. Ветер играл его телом, как невесомой былинкой. Разум оставил шамана, но тело продолжало бороться – в дикой, безудержной жажде жить, оно неуклюже размахивало руками, царапая каменные уступы, хваталось за чахлую траву.  

Когда полумертвый прах рухнул в ледяную воду, дух уже мчался в оглушительную пропасть исподнего мира, а неразумный труп все боялся перестать дышать.  

Река не убила Гнура – вскоре он снова жил, карабкаясь по гладким валунам, словно огромный паук. И тогда еще он чувствовал себя живым человеком, и сердце его все так же судорожно захлебывалось кровью.  

На теле шамана не осталось одежды, и ледяной жгут ветра срывал с него лоскуты кожи. Воздух с хрипом наполнял его раздавленную грудь, и с каждым шагом, с каждым движением в ней что-то гадко булькало. Гнур хотел разорвать свою грудь, выломать ребра, лишь бы выпотрошить этот звук!  

Вокруг громоздились скалы, из-под гранитной чешуи торчали склизкие пальцы ветвей. Карабкаясь вверх, шаман хватался за них, и невольно вырывал с корнем.  

«Ты не умрешь… в твоих жилах течет кровь горных великанов… в тебе есть силы…» – говорил он себе, когда боль, снова и снова, опрокидывала его вниз.  

Но силы иссякли, и Гнур швырнул свое разбитое тело на камни. Ариман, наконец, прислал к нему Смерть.  

Она отыскала его по кровяному следу, все это время она рыскала где-то поблизости, а теперь….  

Гнур увидел лишь ее косматую тень, а спустя мгновение, она навалилась на него своей грузной тушей, дохнула в лицо влажным, удушливым смрадом.  

Он чувствовал, как железная пасть Зверя терзает его живот, вырывая лохмотья мяса. Но вот… волей Аримана в ладонь человека лег нож, ветром и водой выточенный из гранитного панциря горы….  

С первого удара он продырявил Зверю череп. Затем был второй, третий удар, и снова и снова раздавался глухой сырой звук….  

Наконец Гнур смог запустить в трещину пальцы. Близость смерти и оглушительная боль влили в его жилы неведомую мощь. Вырвав кусок черепа, он вонзил зубы в еще живой, горячий мозг….  

Еще один вздох… еще один неустойчивый камень под ногой…. Гнура вырвало на душистую, пряно пахнущую луговую траву.  

Но солнце не узнало Гнура. Шаману даже почудился его удивленный возглас: «Что делает здесь этот мертвец? Почему его ветхие кости не лежат на дне ущелья, где им самое место?». И Гнур, в обиде на глупое солнце рычал, как раненный Зверь, царапал изувеченную грудь и плакал, плакал….  

Но слезы не текли из глаз его, а с губ, вместо стонов срывался глухой хрип – ведь он был мертв, и то, что колыхалось в его груди, душой назвать было нельзя.  

- Теперь все… – прохрипел Гнур – теперь буду судить я….  

По утру еще стоял над Савароградом ледяной туман. В тот год снег долго не сходил, и к исходу березозола-месяца на черной земле еще лежали рваные серые лоскуты зимнего покрывала. С крыш богатых изб свисали грязные, прокопченные сосульки, а земляные домики посада выглядывали невысокими сугробами.  

Княжий терем, обнесенный крепким забором, величаво возвышался над бурым челом городового холма. Обители детинца еще крепко спали – разве что старые холопы выметали со двора сор, да конюший зачем-то вылез из людской, и прежде других пошел к стойлам….  

- Ох Землюшка-матушка! – напевали тихонько холопы.  

- Ох Земля-матушка, княгина черна! – подхватил конюший, затворяя за собой дверь.  

- Что не родишь ты хлеба золотые?  

Хлеба золотые, со янтарными колосьями…..  

Вот так – перед детинцем, возле самых распахнутых ворот сошлись два незнакомца.  

Первый был стар годами, и лицом смугл, как степняк. Под густыми рыжими бровищами пылали огнем карие глаза. Огонь же плясал красным войлоком на рубахе старка, и черными жилками татуировки, на его скуластом лице. На резном посохе путника тихонько позвякивали медные бубенцы, и было число им семь – в знак Семи Великих Благ.  

Второй путник имел дикий, разбойничий вид. Шел он, слегка прихрамывая на левую ногу. Лицо его было немолодым, однако же, и не старым, рыхлое, изъеденным степью и жарким солнцем, с широким, мясистым носом, и серыми, как будто прищуренными глаззами. Борода и усы его топорщились в разные стороны бурой соломою, а над левой бровью навсегда пролегла белесая полоска шрама.  

Сошлись они возле детинца случайно, ибо не знали друг друга ни в лицо не по имени. Первый путник шел с купчего конца, второй – с бедняцкого. Первый был весел с лица, напевал себе под нос пастушью песенку, второй хмурил угрюмую рожу и пинал носком потертого сапога дорожную пыль. Первый при встрече улыбнулся, второй же буркнул угрюмо: «Поздорову тебе, старче», да поклонился в землю.  

- И тебя да не посетит хворь – весело ответил старец – чего же ты такой невеселый, прохожий-перехожий? И не ли у тебя монетки, для нищего раба Святого Духа?  

- Из волхвов что ли? – «встречный-поперечный» недружелюбно прищурившись посмотрел на старика – Не знаю я твоих богов… да коли бы и знал, – все равно подать нечем… я нынче за постой заплатить не сумел, так корчемник велел своим холопам меня палками поучить… потому и невеселый я… спина, слышь от палок болит….  

- Худо! – покачал головой старик – а зачем к князю пришел? На корчемника своего жаловаться?  

- Да нет… по другому делу….  

- Ну а я – скоморшить пришел! – простодушно улыбнулся старец – старины, да былины меня кормят. Хожу из града в град, гуслярствую… а ты, встречный-поперечный петь-плясать могёшь?  

- Да могу… немного… – смутился мужик – а чего?  

- А мы скажем, что вместе скоморшим… – хитро косясь на ворота, сказал старик, и тряхнув холщевой заплечной сумкой, в которой лежали, должно быть, гусли – и на еду заработаем, и ты с корчемником своим рассчитаешься….  

- Ну его корчемника! – лицо мужика, как будто прояснилось, хоть брови остались сведены к переносице – а о еде ты ладно сказал… добро!  

- Добро! А звать-то тебя как?  

- Ну… – мужик на мгновение задумался – Добром зови.  

- Коли ты Добр, так я Баюн….  

Путники обнялись, и прошли к воротам….  

Языки пламени плясали в очаге, словно пьяные скоморохи, пальцы Баюна пели звонкострунными гуслями, и лилась, лилась старая, как и сам Баюн песня-кащуна.  

Били бубны, трещали ложки, и страшно и дико веселилась дружина. Бесовским вихрем метались по гриднице расписные рожи плясунов, со скатерти капал мед, а кто-то, утирая усы, уже тянулся к ножу….  

Князь Тугор пирует! Щедрый, смелый князь Тугор! Пусть в бороде его седина, а под левой бровью нет глаза, он стоит сотни молодцев!  

Сидит князь на резном престоле, нахохлившись, словно ворон, сидит, перебирает мясистыми красными пальцами дорогие каменья-самоцветы, скалит щербатую пасть – нынче сын его, златоволосый витязь Всемир, вернулся из дальнего похода в туранскую степь! Княжич погромил туранцев, растоптал, разметал вражьи кочевья, а туранского князя привез в Свароград живьем и распял на городских воротах…  

- Дудошники! Плясуны! Даром кормит вас князь! – заорал кто-то из бояр – весели нас, народ перехожий!  

Князь положил угрюмый взгляд на божий угол – там, прячась в темном угаре, под суровыми ликами деревянных предков, сидел плясун Добр. Мрак еще сильнее исказил его лицо – черная полоса пролегла там, где были глаза, заострились, очерченные тенью скулы, сквозь тонкие губы проступили клыки….  

- И было тому начало в древневетхие века, в стародавние времена – пел Баюн, – Поспорил бог Небесный Сватог, с богом Подземным, Черным Ваем…. Поспорил о том, кому землей владеть, племенем человечьим править. Но никто не хотел уступать распроклятому врагу мир бескрайний, солнечный. И породил тогда Сватог Пресветлый добра богатыря Перворода, а Черный Вай – грозна богатыря Лютобора….  

То не горы крутые столкнулися, то сшиблися в чистом полюшке два князя-богатыря – Первород и Лютобор. Уж как дрались-рубились оне, как рвали груди друг другу, день рубились, два рубились – к исходу третьего дня, на деннице, одолел Перворода Лютобор проклятый, Лютобор проклятый, Змея Черного сын. И пал на землю, и кровью захлебнулся свет князь Первородушка, и стало знамя черное, туранское веять над землею родовичей….  

- Довольно! – закричал Всемир – спой лучше, как я туранское знамя в клочья изорвал, как богатырей степных конем своим потоптал!  

- Ладно! – оборвал сына Тугор – молчи. Не вели волхву, что ему баять… прости его старик….  

Но Баюн уже кончил петь, и на смену ему тотчас заиграли, запели другие гусляры.  

Добр вскочил, пошел колесом, трижды кувыркнулся через голову, привлек к себе насмерть перепуганную холопку и с ней, под дружный смех дружинников принялся вприсядку, нарочито прихрамывая на левую ногу, отплясывать какой-то дикий танец. И запел хрипло, потешно:  

- Как хозяюшка, хозайка мать-черна-земля  

Выходила-выходила со резного крыльца!  

Ой-дид-ладо!  

И дрожат столы от бесовского веселья, и хмельные отроки уж затеяли меж собою драку – по глупости и злобе своей. А Тугор все сидит, да смотрит на скомороха – будто и нет в гриднице никого, кроме них двоих…. Он почти уже узнал его, этого скомороха, почти вспомнил его имя….  

- Ой-дид-ладо!  

Никто и не приметил, как в руке Добра холодной рыбиной скользнуло лезвие ножа. В последний, страшный миг Тугор узнал плясуна….  

«Ро-ди-мир!» – прохрипела смерть устами князя….  

Тугор склонил голову набок, взглянул на перепачканную кровью рубаху, на торчащую из нее рукоять ножа….  

«Мама, они сломали мне ноги…».  

Мечи разрезали воздух в том самом месте, где мгновение назад стоял скоморох. Никто и не приметил незаметной тени, которая нырнула в темный угар, и растворилась в отблесках очага серым мороком….  

Родимир ступал по хрупкому снегу, оставляя после себя тоненький кровяной след. Там, в дружинной, один из мечей успел задеть его за бедро, и теперь жизнь капля за каплей вгрызалась в тонкую серую корку перемерзлого снега.  

Под сбитыми сапогами приятно шуршала сырая прошлогодняя листва, с каждым шагом пасмурное небо над головой Родимира светлело, белые жилы ветвей колыхались, среди этой седой пропасти, и что-то тяжело ухало в затылке….  

Он лежит на земле… ну и что? Теперь можно… теперь предки не осерчают…. Он ведь умертвил врага-предателя… умертвил…. Да… умертвил… умер… умер….  

Серая пропасть, обрамленная белыми жилами, исчезла. Ее заслонило доброе, грустное лицо. Это был мужчина, уже немолодой, кожа его была темной, как бронза, на щеках чернела причудливая татуировка… теперь Родимир мог ее разглядеть….  

- Очнись Добр… – кого это он зовет? Добра? Кого же так зовут?  

Минуло мгновение, и долгие часы беспамятства превратились в протяжный звон. Этот звон стихал, по мере того, как прекращала биться в затылке кровь.  

Родимир лежал в пыльной темной клетушке с земляным полом. Посреди клети зябко умирал очаг, из-поод серой корки уже еле-еле проступали огненные всполохи. Голой спиной Родимир ощущал деревянную лавку, застеленную куском рогожи. Рана была перевязана травяной примочкой.  

- Баюн… где ты?  

Молчание. Только струйка серого света сочится сквозь ставни. Родимиру померещилось какое-то неясное шевелен6ие у противоположной стены. Так и есть – в клети был еще один человек, молодой рыжеволосый паренек, должно быть только-только отрастивший усики.  

- Проснулся? Добре. Ты долго спал – паренек шагнул к Родимиру – дед мне велел за тобой смотреть….  

- Дед? Баюн?  

- Ты его так называешь…он притащил тебя на своих плечах, Рыкарь….  

- Как? – Родимир почувствовал, как стынет нутро – как ты меня повал.  

Паренек смущенно смолк, и хотел, было уйти прочь, но Родимир не позволил:  

- Отвечай! Откуда про Рыкаря знаешь?  

- Дед тебя так звал. Рыкарь, мол, да Рыкарь….  

- Дед… а он кто таков, дед твой?  

Парень смутился еще сильней:  

- В наших местах его ведуном называют.  

- А чего он меня спас?  

- Не знаю….  

- Текя звать-то как?  

- Ярок.  

- Ярок? Хм…– и Рыкарь снова провалился в сон.  

В тот день Ярок еще трижды будил раненого. В первый раз напоил травяным отваром. Во второй – покормил ржаной кашей, а в третий дал немножечко меда. Рыкарь хотел еще поговорить с ним, но юноша, то ли смущенный чем-то то ли испуганный спешно вышел вон, и Родимиру ничего не оставалось, кроме как уснуть – на сей раз крепко, и до утра….  

И снилась ему страшная сеча с туранским полчищем. Из темноты выплывали, скалясь железные личины-забрала, которыми украшали свои шлемы туранские богатыри, и развивались рваные войлочные знамена – нет! – это были конские хвосты – они развевались вслед за убегающими всадниками…. Это бежал князь Тугор, бежаал, бросив свой сорокотысячный полк на растерзания туранским стаям.  

Но вот, князь кричит, заваливается набок – на его рубахе расплывается красное пятно.  

Куда? Куда тащат Родимира? Кнуты слизывали с него кожу – лоскуток, за лоскутком, и там, где спина касался кнут, блестело кровью сырое мясо… а потом, рослый туранец, играючи огромной палицей, подошел к распластанному на земле телу, схватил его за левую ногу, и….  

Они сломали мне ноги, чтобы я не убежал, мама… они сломали мне ноги....  

Медленно наползали сумерки. Предметы накрывались ими и, казалось, оживали, постепенно теряя чёткие очертания своих линий. Лишь незашторенное окно с каждой минутой становилось светлее, но распахнутый зев шкафа, точно языком, слизывал подаренное комнате последнее мерцание дня. Около этого языка, то бишь до упора выдвинутого из недр шкафа ящика, на высоком стуле сидел человек в очках с очень толстыми стёклами и раскладывал прямо поверх содержимого несложный пасьянс из девяти карт. Видимо, он начал это занятие давно и, поскольку зрение его уже почти безразлично к мелочам – о достоинстве каждой карты он даже при полном свете непостижимым образом догадывался, – этот человек своего занятия не прервал, чтобы пройти по скрипучему паркету в другой конец комнаты и щёлкнуть выключателем, мгновенно уничтожив наползающий мрак. Он продолжал сидеть, ничем не препятствуя наступлению темноты, а тишина комнаты жила вместе с ним: дышала хрипом отягощённых лёгких неисправимого курильщика, шуршала тасуемыми картами, изредка прерывалась невнятным бормотанием... «если бы»... «почему»... «где-нибудь»... Наконец, когда стало абсолютно темно, человек аккуратно собрал карты, встал, ощупал неведомыми фибрами окружающее пространство, замедленно, но безошибочно пересёк жилище и, зажмурившись, включил люстру под потолком.  

Шкаф оказался не просто угрожающе прожорливым, но ещё и всеядным: секунду назад он жадно слизывал оставшиеся капельки света, а теперь, давясь, проглотил разом всю темноту наступающей ночи. За его полированными дверцами, опустив рукава и подолы, когда-то висели разноцветные платья и рубахи, не ведая о сегодняшнем предназначении шкафа. Сегодня вместо пустой разноголосицы тряпок нутро заполонили строго сработанные длинные ящички на стальном каркасе. На лице каждого ящичка беззубо улыбалась дырочка для пальца, а чуть левее красовалось клеймо эмблемы зодиакального знака. Справа, на другой щеке, у некоторых был схематически, по-детски нарисован трафаретный домик, иногда – американский дензнак, а у остальных – пузатый, почти круглый ноль. Ящичков было тридцать шесть, и все полностью, до отказа набиты пухлыми конвертами.  

- Ну-с, девушки, вот, пожалуй, и все... – пробормотал человек, намереваясь задвинуть ящик в глубину картотеки. – Прости, Аламбай, не получилось познакомиться... Может, как-нибудь в другой раз... Чарыш... чарующий Чарыш... очаровательный Чарыш... Чары Чарыша…  

Он снова подсел к ящику и быстро записал на первом попавшемся конверте:  

Мертва... Оживает душа  

От чар твоего Чарыша!  

Как прежде покорен судьбе,  

Летит Иннокентий к тебе!  

- Ай да Кеша, ай да сукин сын... – продолжая бормотать, он достал из незапечатанного конверта письмо и беглым угловатым почерком переписал туда четверостишие, обозначив его: «постскриптум». Затем извлек из соседнего отделения ящика измаранный черной копировальной бумагой второй экземпляр и переписал стишок еще раз, после чего шкаф был закрыт.  

В дверях остановилась женщина. Она бы, наверное, была миловидной, если бы не мрачная тоска, хлещущая из-под длинных тёмных бровей, да если бы не благоухающая хлоркой тряпка в её руках.  

- Я думала, ты никогда свет не зажжёшь, – проворчала она, тщательно протирая дверную ручку и поверхность вокруг нее, — сидишь, как сыч, над златом чахнешь...  

- Ты с кем разговариваешь?! – внезапно взвизгнул он.  

- С отцом, — брезгливо передёрнулась та. – Чтобы этого больше не было, отец. Иначе я буду вынуждена принять крайние меры.  

- Чего «чтобы не было»?.. Чего?.. Объяс-ни-и-и, я не понима-а-аю! – нараспев вопросил он.  

- А того, что произошло вчера. Не приводи в мой дом посторонних женщин. Здесь мать моя живёт.  

- А матери сейчас не-е-ет... А мы с ней в разво-о-оде... А почему «не приводи»?.. Она вам помешала? Че-е-ем?  

- Ты, аморальный и безнравственный тип, не понимаешь? Тогда просто прими к сведению – нельзя! Не смей!  

- Ишь ты, какая моральная! Какая нравственная после десятка ухажёров!  

- Значит, я вся – в тебя: аморальная, безнравственная и скупенькая. Если каждая из твоих претенденток сюда хоть раз явится, урон будет налицо: ковры протрут, мыло смылят, макароны съедят. А если вдруг переночуют, как эта?! Конец тогда мебели! Что мой десяток ухажёров против твоей без малого тысячи?.. Бедняги... Откуда она, кстати?  

- Не твоего ума дело, – уже спокойнее ответил он, – из Смоленского, а что?  

- Да я все думаю, откуда берутся бабы, которые с первой же встречи к пожилому мужику в постель сигают. Оказывается, из Смоленского.  

Отец вскрикнул и бросился к дочери. Та не шелохнулась. В полуметре он остановился и, потрясая кулаками, завизжал:  

- Проститутка! Смерти моей хочешь! В больницу даже не пришла!  

- Пришла, – словно не слыша непрекращающегося визга, спокойно возразила дочь, – да ведь ты удрал из больницы с очередной кандидаткой в твои жёны. Нарушил режим, за что и выписали. – И погромче добавила: – Откуда она, кстати?  

Визг сорвался на хрип. Тут на арене военных действий появился молодой мужчина и развёл их по разным комнатам.  

- Охота вам... — просто сказал он.  

- Сын, – плачуще причитал Иннокентий, – сын, как она может? Ведь родная дочь, первая, любимая…  

- Лену тоже можно понять, – пожал плечами сын, – устаёт. Работа нервная, дом большой, многолюдный, всё на ней... Зря ты про ухажёров загнул... Ведь никто не поверит, а все одно – обидно... Нехорошо.  

- Дождётся, – мстительно пробормотал тот, – увидишь, Петя, дождётся, что её родная дочь к ней так же отнесётся впоследствии.  

- Нет, едва ли, – засмеялся Петр, – наша Галка никого любовью не обделит.  

- Золотое дитя, — согласно закивал отец, – воистину золотое дитя! За что оно ей? За какие заслуги? Как нечестно это!  

-Хоть бы вшивую ленточку подарил моей «золотой» дочери в день рожденья... – донеслось из соседней комнаты.  

Ответную реплику погасил телефон.  

- Междугородняя, – сказал Петр, – это опять тебя, наверное.  

Иннокентий уже спешил в прихожую быстрыми, но не потерявшими осторожность шажками.  

-Алло, вас слушают, – внимательным, как у дореволюционных врачей, голосом произнес он, – минуточку, сейчас позову... Галя! Галочка, подойди к телефону!  

Изумительное создание выпорхнуло на его зов: жар-птица – не то фламинго, не то колибри – чистый ангел во плоти, земная радость.  

- Я, – тихонько сказала она в трубку, – привет, Русик. – И подтянула провод поближе к зеркалу.  

Телефонный звонок застал её за примеркой недошитого платья из ткани, похожей на парчу: голубоватые лилии переливались среди мелких золотистых узоров, и даже колокольчик чрезмерно короткой юбочки, прихваченный черной живулькой и топорщащийся, не лишал материал его дорогого вида.  

Галка беседовала долго, тихо, искренне-заинтересованно, что не мешало ей, однако, заниматься перед зеркалом своим будущим нарядом.  

«Не зря считается, что самое действенное кокетство — отсутствие такового...» – налюбовавшись внучкой, подумал Иннокентий и ушёл к себе. Мать девушки появилась тотчас же, словно ожидала его ухода. Галка послала собеседнику поцелуй и положила трубку.  

- Кто звонил? – поинтересовалась Елена.  

- Да Руська, боксёр один, ты его не знаешь. С соревнований звонил. Ух, мама, какие у него «банки» – ты не представляешь! – она нарисовала в воздухе чудовищные мускулы над плечами.  

- Галя! — испуганно воскликнула мать. – Что это за дыры у тебя на боках?  

- Мамочка, это такое декольте снова в струе. Я вот хочу посоветоваться: может, мне на животе тоже овал вынуть?  

- Нет, нет, нет, фасон тебе не подходит. Юбка коротка, а грудь будет висеть...  

- Мамочка, миленькая, ну сама посуди: как может висеть то, чего нет?  

В Галкиной интонации совершенно отсутствовали диссонансы: ни сарказма, ни упрямства, разве что легкомыслие... Сердиться на неё не мог никто. Елена была исключением.  

- Замуж тебе пора... – проворчала она. – Совсем стыд потеряла.  

- Никто не берёт... – развела руками Галка, состроив обиженно-смешливую гримаску.  

- Не ври, пожалуйста, – покачала головой Елена, – каждый день по Ленинскому соискатели штабелями складываются. И с этим, – он что, Руслан?! – вы в одном репертуаре: парень с «банками», дева – с дырками... Два сапога.  

Галка засмеялась и ласково поцеловала мать в щеку:  

- Видно, такая уж я у вас дурочка уродилась. Сначала Петюнчика женим, а потом и я поумнею, может быть. Петюнчик! Ты когда женишься?  

- Галя, он тебе дядя всё-таки.  

- Ну, ма-а, у меня парнишки и постарше бывали. И надо было с детства приучать, что дядя, а теперь поздно уже... Петюнчик!  

Петюнчик молчал.  

...Давным-давно Петю исключили из пионерского лагеря – за поцелуй.  

Мать была в обычном командировочном отъезде, заневестившаяся Лена, как на грех, собралась на пляж, и в пригород за провинившимся сыном отправился Иннокентий, по дороге раздумывая, каким же образом наказать сына. Среди трёх высших образований, полученных им к тому времени, ни одного гуманитарного не было, но он не потерялся в педагогических дебрях: рационализаторская сущность всегда находит путь к решению поставленной задачи. Побеседовав с директрисой лагеря и получив «добро» на внедрение своего педагогического изобретения, Иннокентий сына забрал молча: ни упреков, ни нравоучений, ни привычных угроз экзекуции... Пётр знал отца достаточно хорошо, но такого глубокого погружения в напряжённое молчание не ожидал. Однако пока автобус катил мимо красот родной природы, мальчик даже несколько подзабыл, по какому поводу состоялось это маленькое путешествие. А дома, так же молча, Иннокентий поставил сыновний чемоданчик у порога и привел Петю в ванную.  

- Чисти зубы и вымой руки почище, – сказал он.  

- Я уже чистил зубы сегодня... – удивился сын и намылил ладошки.  

- Это неважно. Все равно чисти...  

Упрямство отца было тоже давно известно, ему не докажешь, а покладистость этого мальчика не имела границ даже во времена полной невинности. Зубы он тоже слегка почистил.  

«Что теперь?!» – спросил снова насторожившийся взгляд ребёнка.  

- Идём со мной.  

В комнате, посадив сына за свой письменный стол, Иннокентий с особой значимостью помолчал, достал из книжного шкафа увесистые тома медицинской энциклопедии и раскрыл первую попавшуюся иллюстрацию.  

- Теперь смотри, к чему приводят нечистоплотные поцелуи.  

Иллюстрации были цветные. Иллюстраций было много.  

Когда вернулась с пляжа Елена, мальчик бился на полу в истерике, захлёбываясь умоляющими словами:  

- Папочка, миленький... родненький... прошу тебя... я плохо чистил... разреши мне... помыться... папочка, прошу тебя...  

- Ты уже мылся. Ты уже чистил. – Иннокентий был неумолим.  

- Что за идиотизм?! – заорала Лена. – Ты что с ребёнком делаешь?  

Иннокентий не уступил, и противостояние двух сильных характеров закончилось настоящей войной. Они даже подрались тогда...  

- Так вот откуда выросла ваша вражда... – Галка вытирала глаза непромокающим рукавом будущего платья.  

-Да нет; – подумав, ответила Елена, – корни еще глубже. Он постоянно терроризировал твою бабушку. Он постоянно где-то учился, не зарабатывая толком даже себе на жизнь, про нас – молчу. И при этом постоянно качал права.  

- Как мне всех жаль! – в голос зарыдала Галка. – И Петю, и бабушку, и деда, и тебя...  

- О! – удивилась Елена. – Меня-то за что?  

- Не знаю... И что, он не целовался с тех пор?!  

- Целовался, наверное. Я его убедила, как могла, что главное зло – не в поцелуях. Но не успокоила, пришлось мальчишке нервы лечить. Мама сразу же по приезде подала на развод. Но отец – хитрый лис: то у него на работе неприятности, то его из партии выгоняют... Всё просил, чтоб не до кучи. Она слишком долго соглашалась. А теперь мне впору нервами заняться. Опасаюсь, что он получит рано или поздно то, что заслужил. Ездит вот по бабам... Неизвестно, кто они, из какой теплотрассы?.. Привезет нам сифилис или туберкулез... Черт его принес сюда снова...  

- Он ведь не мог жить под забором. Где, если не здесь? – возразила Галка.  

- Там! – отрубила Елена. – Там, где жил последние десять лет. Бедные женщины! Особенно эта Телегина. Затаскал по судам, ещё одну довел до психушки. Кошмар! Вдовствовала бы себе спокойно, а этот хмырь, тихо наиздевавшись, на учет ее поставил и в милицию, и в наркологический диспансер, и на работе её опозорил, а теперь её же квартиру поделить пытается. Знает прекрасно, что ничего ему не выгорит, но катает телегу за телегой на бедную Телегину... Мстит.  

- Ну, может, теперь, когда такой выбор, женится и отстанет. Может, повезет, и найдет то, что хочет...  

- Отстанет он, как же. Боже мой, какие дуры мы, бабы... – смахнула злую слезу Елена. – Учись, дочь, не будь такой.  

- И ты ведь не такая! Папа вон – по струнке ходит, – улыбнулась, наконец, Галка. – Провожал тебя сегодня утром. Нацелился поцеловать в щёку, а попал в спину... Зато я у вас поцелуйная наркоманка.  

- Хорошо, хоть не более того... – рассеянно буркнула Елена, крепко задумавшись над предпоследними словами дочери. – Точно, что пора лечиться...  

2  

Пронзительно спела входная дверь свои обязательные две ноты, мягко чмокнулся на паркет разъездной портфель, и вкрадчиво заскрипели знакомые шажки по коридору.  

«Ну вот, опять припёрся... – Елена бросила книгу Пруста на стол. – Никакой личной жизни...»  

Только что, пять минут назад, все было чудесно в мире: тихий полдень четверга – специально выкроенного для себя буднего выходного, быстро наведённая чистота в квартире, дымящийся кофе со слоёной булочкой, тоже специально для этой минуты испечённой вчера поздно вечером, и неторопливый возлюбленный – Пруст...  

Влюбилась в Марселя – смех один. Все равно, что в его тёзку – город на юге Франции, такой же недосягаемый... Интересно, почему Куприн решил, что Марсель – она?.. Впрочем, какая разница, всё равно далеко...  

Зато вот здесь, за стеной, поселились совершенно доступные влюбленности-гости, удобные, приятные и опасные. Полная картотека. Тысячекратный спрос на одно предложение... Так зачем жениться, погрязать в надоедливых привязанностях, если его, приезжающего, ждут наряду с праздником?! Откуда эта тоска по мужчине – любовнику ли, собеседнику ли, неважно, – какое право она имеет на существование?..  

«Елена, тебе этого не понять, и хорошо, – вздыхала ещё не свихнувшаяся Телегина, тогда почти трезвенница, – ты с юности заполучила мужа, так храни свое счастье, не привыкай. Бойся одиночества, от него готовы пойти на всё. На всё, что есть поганого в жизни».  

«Я никогда не пойду на всё, – обещала Елена, – даже, не дай Бог, в одиночестве».  

Снова запела входная дверь: один раз, другой, третий... Что это? Вносят чемоданы?!  

Елена в такой ярости вылетела из комнаты, что долго не могла внутри себя до конца уничтожить эту первую эмоцию.  

- Мамочка... Мама... Что ж так долго? Обещала два месяца...  

- А уехала на два года! – от звука мягкого голоса стало так глубоко спокойно, как бывает лишь в суете сбывающихся ожиданий.  

Зато следующие слова матери поразили Елену как камень из пращи:  

- Теперь придется уехать навсегда... Знакомься, Леночка, это Анатолий Степанович, мой любимый муж. Моя дочь Елена, дружок...  

- Дивно хороша, – пророкотал насыщенный уверенностью бас. – Впрочем, странно было бы ожидать другую. Леночка, вам говорили, что вы похожи на самую красивую женщину в мире?  

- Кто же это? – замедленно соображала Елена.  

- Моя жена, – с достоинством произнес тот.  

В полумрак прихожей вползла светлая полоса, наполненная парящими пылинками, обволакивающими растерянно замершую в дверях фигуру. Пылинки садились на неопрятную полосатую пижаму, взлетали от дыхания, кружили неподалеку и снова приземлялись... Долго-долго никто не замечал Иннокентия с охапкой грязного белья под мышкой, приготовившегося к традиционному омовению после каждого возвращения на старт.  

Заметила его Елена не без сарказма:  

- Анатолий Степанович, разрешите вам представить моего отца, стало быть, первого мужа вашей жены.  

- Очень рад... – прогудел Анатолий Степанович, пожимая выронившую белье руку. – У вас прекрасная дочь. – И повернулся к жене: – Радость моя, нужно объясниться с родственниками более толково, не правда ли?  

- Ну, не в прихожей же! – возразила Елена, взяв себя в руки. – Раздевайтесь, умывайтесь, сейчас будут кофе, слойки и все ваши объяснения.  

- Согласны, согласны... – ворковал Анатолий Степанович, помогая жене раздеваться. – Только, чур, никого крепко не кормить. Сегодня в честь знакомства обедаем полным составом в ресторане.  

- Ого! – испугалась Елена. – Вы в курсе ли, каков полный состав?  

- В курсе, в курсе...  

- Какая у тебя дорогая шуба, мамочка!.. Твой муж, наверное, народный артист?.. Лауреат Ленинской премии?.. Секретный агент?.. Знатный мафиози?..  

- Не угадала, не угадала... Я – мелкая рыбешка, всего лишь гравёр, есть в ювелирном деле такая специальность. На пенсию не собираюсь, жить можно, по сравнению с артистами... Даже с народными... И сыновей я к этому делу приспособил, тоже не жалуются.  

За кофе излучающая потоки счастья чета сообщила о здоровье всех питерских родственников, о своих планах на дальнейшую питерскую жизнь и даже о погоде в Питере.  

Иннокентий кофе не пил. Он бочком проскользнул меж громадами чемоданов и направился в ванную. Через час Елена помыла раствором кислоты все находящиеся там предметы и предложила душ отчиму. Пока отчим мылся, мать вполголоса поведала дочери, насколько сожалеет о потраченных впустую десятилетиях, о том, что почувствовала себя женщиной лишь в шестьдесят.  

- Лучше поздно, чем никогда, – утешила ее Елена, улыбаясь.  

К пяти часам квартира закипела, как вода в полном рыбой аквариуме, и так же внезапно опустела, впустив недолгую настороженную тишину. Иннокентий, сославшись на дорожную усталость, от посещения ресторана отказался и встретил рано сбежавшую Галку жареными драниками. Она – единственная в доме – была ему рада. Во время двухмесячной разлуки произошли всевозможные события в жизни и старого, и малого. Дед «подженился» снова неудачно. Не потому, что женщина оказалась недостойной, а оттого, что звали, терзая душу настойчивыми немыми воплями, оставшиеся здесь почти семьсот безответных писем. Но этого он Галке не сказал. И себе до конца не признался... Не взяли Иннокентия «чары Чарыша» – вот и всё. А внучка порвала отношения со своим боксёром, его она попросту начала бояться, а он долго не хотел этого понимать. Галку преследовали, уговаривали, ей угрожали, а напоследок избили среди бела дня прямо на улице. Но нет худа без добра. Она встретила рыцаря. Настоящего! Который вступился за неё.  

- У него «банки» больше? – улыбнулся Иннокентий.  

- Да что ты, деда, он вообще был «мёртвый»!  

- Что?! Его убили?!  

- Нет, фу-ты, я не так выразилась. «Мертвый» – значит, без координации, ни защищаться, ни нападать не может. Его классно помяли, но теперь уже живёхонек, слава Богу... Странно, «мёртвый» – и полез, да? Теперь даже те, кто умеет, не ввязываются. К чему иметь «семейные» неприятности? А этот – «мёртвый», без «семьи», а полез!  

- Он что, детдомовский?  

- Почему?! Ну, деда! Ты вообще... Опять не понял. «Семья» – своя банда, друзья вроде бы... Знаешь, деда, я в него влюбилась. А он в меня – нет.  

- В тебя не влюбился?! Как можно? Он тебе об этом сказал?..  

- Зачем говорить?! И так ясно. Не пристаёт. На выходе из трамвая поможет – и все... Что мне делать, деда?  

- А что ты уже сделала?  

- Ничего. Нет, один раз, в больнице ещё. Он при разговоре руку мою тронул. Я и обрадовалась. Ухватилась за него и балдею потихоньку, как дура. Правда, мало мне теперь надо?.. Балдею себе, а через несколько секунд вдруг осознаю, что он-то меня не держит! Ну, вообще. Демонстративно. Я всю ночь ревела, так было обидно.  

- Знаешь, внучка, – Иннокентий от волнения уронил драник в блюдце с кетчупом, – а ведь это ловушка! Самая изощрённая, самая безотказная из всех! Не попадись, смотри.  

- Я теперь вся в маму, – развела руками Галка, – книжки читаю, на концерты хожу... Ничего не понимаю, скучно, но читаю, но слушаю... Он такой умный, деда! Я попалась, я влипла...  

- Может, он женат?  

- Нет. Точно знаю. Сообщала родителям, что он в больнице. Живут еще обыкновеннее нас, ничего особенного в квартире... Почему же он такой, а я не такая?  

- Сложный вопрос... А что ты читаешь? Стихи?  

- Да, но больше – прозу. Всех по очереди, по алфавиту. Мама список составила. А стихи только Фета. Он любит. И там понятно более-менее. Я даже сама сочинять начала.  

- Ну?! Почитай-ка.  

- Нет, не проси. Мало надо мной смеялись. Я ведь опять не то сказала. Не сочиняю, а перестраиваю Фета под свою ситуацию.  

- Еще интереснее! Прочти, будь добра! И Галка, тоже смеясь, продекламировала нараспев:  

Только в мире и есть, что свиданья  

над ледяною рекой.  

Только в мире и есть, что страданье  

этой смертельной тоской.  

- Лихо! А где же здесь ты? Лучше сама сочиняй, у тебя получится. Погоди, сейчас найдем один телефончик... Так, посмотрим реестр... Ага. Вот. «Водолей». Есть!  

Дед вынул из картотеки письмо, где на полях обнаружил пометку: В.В.П. — возможно вторичное посещение.  

- Если хорошо сочинишь, а не будет получаться – я помогу, то напечатаем в газете. Куда он тогда от тебя денется!  

- А вдруг он уже любит не меня?  

- Лучше тебя нет в природе, – твердо сказал Иннокентий. – Пиши, а мне пора уходить. Ночью поезд. Видно, судьба мне всё-таки познакомиться с Аламбаем, если на одно объявление четыре письма пришло.  

Вернувшиеся из ресторана родственники нашли Галку в гостиной, так называли единственную комнату общего пользования, которая служила Галке спальней, а теперь, с переездом деда, в гостиной обосновался и Пётр со своими чертежными принадлежностями. Галка опять уснула при свете торшера за громадой дядиного кульмана, положив щечку на десятую страницу «Чрева Парижа».  

- За весь вечер – четыре страницы... – покачала головой Елена. – Надо же: родила Галочку, а вырастила Эллочку...  

- Не наговаривай на ребенка, – заступился за племянницу Пётр, – раньше она на второй странице уже спала. Прогресс явный.  

- А что, если мы пригласим внучку к себе жить? – шепотом спросил Анатолий Степанович, и от его шепота заколыхались косички подвесок на торшере. – Питер – такой прекрасный город, исподволь влияет на интеллект. Сама среда обитания влияет: архитектура, музеи, люди, наконец... Действительно, почему бы нет? Квартира наша вместительна и пуста. Физкультурный институт тоже имеется, переведем девочку без проблем. Замуж там отдадим, Бог даст если...  

- Уж там она повеселится! – поддержала мужа бабушка. – Все родные в ней души не чают. Может, правда, заберём?  

- Спасибо... — сквозь сон ответила Галка, переворачиваясь на другой бок, отчего книга соскользнула на пол. – Очень хочу в Ленинград, соскучилась, но не могу... У меня здесь дела.  

- Ещё не легче! – Елена моментально вспомнила недавнее появление дочери среди ночи в синяках и со сломанным носом. – Какие дела?  

- Замуж хочу выйти, мамочка, вот какие. – Галка решительно пробудилась и выудила из-за дивана «Чрево».  

- Смотри-ка, – засмеялся Пётр, – в одно дышим. Не хотел говорить сегодня, но за компанию и жид повесился. Так и быть, скажу. Женюсь!  

- Мы все сошли с ума... – в ужасе пробормотала Елена.  

4  

В кресле одиноко печалился, заломив страницы, небрежно покинутый возлюбленный – Пруст, и солнечный зайчик напрасно поигрывал золотом его переплета. Комната, пронизанная светлыми бликами дневных лучей, казалась чужой и пустынной. Болотисто зеленел освобожденный от письменного стола и кульмана длинный ворс ковра на полу, и простор его почему-то не радовал, податливая мягкость под ногами напоминала трясину. Нарядная зелень обоев тоже не успокаивала, выглядела отравленной, умирающей в золотых клетках узора.  

Елена перебирала бахрому похожего на гигантский мухомор торшера, освобождая её от косичек, заплетённых скучавшей над книгами дочерью, и нехотя размышляла о заблудившемся вдалеке уюте. Ковер сменить?.. Обои переклеить?.. Поможет ли?  

За что Елена пожизненно так несчастна! От первого «агу» судьба сконцентрировала весь имеющийся в наличии дискомфорт именно вокруг Елены: все острые углы, кипящие чайники, вырытые ямы и подводные камни, все неуклюжести близких – и кончится это банальнейшим кирпичом, падающим с крыши. Елена уверена, что последнее обстоятельство свалится с крыши горячо любимого (может быть, слишком горячо) родного дома. Кто выпустит этот кирпич из рук ненароком? Недотёпа Петька?.. Очаровательная невежда Галка?.. Кобелирующий на старости лет отец?.. Уж как мама крепка была в премудрой осторожности, как верна была в доброте и отзывчивости, а вот... Уехала, покинула, оставив дочь наедине с проблемами, которые Елене самостоятельно не решить. Прав маловато. Все родственники достаточно взрослы, чтобы не позволить постороннее вмешательство в их сугубо личные дела, а Елена никогда не могла по-настоящему уяснить смысл замечательной поговорки: «В заботе о ближнем главное – не перестараться». Внутри у нее элементарной деликатности – мизер... Как можно копаться в кишках и печёнках самых близких людей? Ах, Лена, Лена... Ну, копия – Пруст, возлюбленный, единственный, кто бы понял... Но он-то наверняка знал, как отличить повседневную жизнь от художественного вымысла...  

Пётр сидел перед старшей сестрой, помешивая ложкой давно остывший кофе.  

- Когда я это затевал, больше всего боялся почему-то за твое здоровье, – нарушил он устоявшееся тяжёлое молчание.  

- Теперь поздно что-либо говорить...  

- А объясниться мне можно?  

- Зачем?.. Я поняла. Ты – вечная жертва...  

Пётр невесело рассмеялся:  

- Жертва я потому, что ты меня всю жизнь излишне жалела. Больше матери и, тем более, отца. Я тебе благодарен, конечно, но не скажу, что мне это особенно нравится. А там меня не жалеют, относятся всерьёз.  

- Но неужели только там? И не было других вариантов?! – воскликнула Елена и тихо повторила: – Хотя теперь поздно что-либо говорить...  

Пётр свел темный, как у сестры, длинный разлёт бровей на переносице. Ложечка продолжала уныло позвякивать в чашке.  

Будет ли способна Елена отнестись иначе к ужаснувшему ее событию?.. Она всегда хорошо чувствовала только реальность, и здесь факты налицо: супруга драгоценного братца – ее тёзка и теперь однофамилица – неказиста и замкнута. А Пётр видит в ней другое, недоумевая – где у сестры глаза?.. Разве так важно, что эта женщина имеет двоих детей и что жила она с ними в бараке, где зимой её тесная комната промерзала, а летом плавилась от жары? Эти сырые стены сделали её хуже? Или дети, для которых у неё катастрофически не хватало ни времени, ни еды, ни одежды?.. Если бы сестра знала, что данные обстоятельства ничуть не испугали, а, напротив, подтолкнули Петра к принятию решения! Родная фирма по профилю – строительная, и Пётр в ней – не последний дурачок, чтобы у воды не напиться. К тридцати годам иметь свой дом необходимо, а до тридцати осталось не так уж много – на работе это поняли и помогли, – в основном советами, а остальное сам спроворил, да единомышленник, тайный поверенный, пластался рядом едва ли не каждый день. Наиболее сложные работы бригаде поручил – своей, подневольной. Какая им разница, где свои «восьмерки» зарабатывать, и небольшая прибавка к жалованию всегда поддерживает огонек старания. Тем более, работали хоть на маленького, да начальника, обмануть постеснялись. За ценой он не постоял, пахал точно каторжный, если не на службе, то дома: и «налево», и «направо»... Во всю оставшуюся от стройки силу. Два самых тяжёлых года его жизни пролетели, как один день. Елена обеспокоилась, что он, заработавшись, потеряет зрение, и силком кормила брата ежедневной порцией жареной моркови – до отвращения. Если бы сестра знала, зачем ему столько витамина «А», ради кого он старается... Наверное, было бы лучше, если бы знала, если бы наблюдала развитие этих странноватых отношений от первого посещения её дома устало улыбающейся женщиной – страховым агентом... Но в тот день Елена бегала по лавкам, а Пётр всю жизнь такой – настоящий партизан: найдет – молчит, и потеряет – молчит... Он застраховал тогда себя, близких, квартиру, имущество... И расспрашивал, расспрашивал... Когда она пришла за очередными взносами, Пётр уже дом строил... Женщина все приходила, время мелькало месяц за месяцем. Когда был готов фундамент, она неохотно разрешила себя проводить. Когда подвели крышу, Петр посетил страхового агента сам и во всем признался. Почти год ему не верили, а он, отвергнутый, все строил. Наконец она получила предложение почти готовый дом застраховать. Оба сильно волновались. Пока ехали в автобусе, пока обходили стороной большой косяк недостроенных коттеджей, он еще разговаривал, а когда вошли в приютившую новый жилой массив рощицу – вообще замолчал. Зато она начала болтать почти без пауз, как никогда. И вдруг на полуслове смолкла. Это было зрелище! На опушке, словно из-под земли, вырос красно-белый кирпичный теремок. Маленький, веселый, легкий воздушный замок. Ко входу, выполненному аркой, вели четыре широкие, гладкие ступени, еще одна арочка обрамляла оконце с балкончиком под самой крышей. Вблизи дом оказался вовсе не маленьким. Женщина поднялась по ступеням и осторожно стукнула в дверь кулачком:  

- Кто, кто в теремочке живет?  

- Я, Петушок Золотой гребешок, – ответил Петр и поспешно спросил: – А ты кто?  

- А я Ленка-агентка...  

- Иди ко мне жить. Иначе пропью теремок к чертовой матери.  

- Ты разве пьешь? – испугалась она.  

- Нет пока, но начну.  

Они долго ходили по пустому дому, трогали стены, выглядывали в окна, поднялись в маленькую мансарду и, молча переглядываясь, умоляли. Он: «Не мучай меня, согласись!» Она: «Не пугай меня, это всё не может быть моим, так не бывает!» Он: «Все будет хорошо!» Она: «Я боюсь!» И снова: «Согласись!» И снова: «Так не бывает!» – до обоюдного отчаяния. Наконец, она ослабела и расплакалась, чтобы ничего не сказать, и он сумел ее утешить. Осажденная цитадель сдалась на милость победителя, потому что убедительна была настырная влюблённость этого мальчишки, и дом, построенный ради неё, — не аргумент ли, что семью годами младше редко-редко, но попадаются мужья?.. Теперь она беременна, и Петр до конца успокоился, поняв, что ему поверили. Осталось объяснить сестре, превратно понимающей его предназначение. В данной ситуации он – принц, а не жертва, так он себя ощущает. Только вот чем докажешь?..  

Впрочем, если сестра права в своих черных предчувствиях – ей бесполезно доказывать, а если не права – сама поймет. Со временем.  

- Мне пора, – сказал Петр. – Не горюй, когда я счастлив. Если будет плохо – вместе поплачем, а сейчас помоги мне радоваться, пожалуйста.  

- Может быть, ты и прав, – печально согласилась Елена, поднимаясь. – Кто там пришел? Галка, ты?  

Это, действительно, была Галка – серьезная и собранная, как перед стартом на республиканских соревнованиях. Она вошла так стремительно, что принесенный на златокудрой прическе тополиный пух, наполнивший воздух города до отказа, испуганно разлетелся в разные стороны. Под глазами у нее слегка растеклась тушь с ресниц («Не аллергия ли?» – обеспокоилась Елена), но сами глаза горели решительно и страстно. Когда-то прямой, чуть вздёрнутый носик, приобретя маленькую горбинку – подарок любящего боксера, добавил красоте её лица иконописной строгости.  

- Мамочка, я сегодня уезжаю, – объяснила Галка, остановившись посреди комнаты. – К бабушке в Ленинград. Навсегда. Уже взяла документы из института и купила билет на самолёт.  

- Добивайте, согласна, – безропотно села на прежнее место Елена. – Что стряслось?  

Пётр обнял племянницу, вздрогнув от непривычной хрупкости ее плеч – до чего исхудала малышка! Усадил на диван подле матери и придвинул поближе свое кресло.  

- Что стряслось? – повторил он вопрос Елены.  

- Видеть его не могу, – объяснила Галка. – Ну, очень хочу видеть! Лучше уехать совсем, а то начну вылавливать, унижаться. Уже начала. Пусть я там умру. Но уеду.  

- Но почему прямо сегодня? – огорченно спросила Елена. – Вот увидишь, эта тоска пройдет. Твои слезы вспомнятся через год без малейшей грусти. Впрочем, через год – это у дурнушек. Ты раньше успокоишься.  

- Нет, – возразил Петр, – так можно всю жизнь изломать. Он тебя любит, я подозреваю, просто вы не сумели договориться.  

- Договорились уже, – всхлипнула та. – Он сказал: «Я тебя боюсь».  

- Чем же ты его испугала?  

- Ничем. Не знаю. Может, боится, что не удержит. Не понимает, блин, что мне никто не нужен, только он. Правда, ну почему ко мне вечно липнут на улицах?! Может, в лохмотьях ходить, краситься перестать? Я говорю: «Согласна». А он говорит: «Не в этом дело».  

Пётр рассмеялся:  

- Дурочка ты моя. Красоту не спрячешь. Ноги твои в карманах не поместятся. Походка, осанка... Манеры...  

- Вот-вот, манеры – это точно. Надо менять, – вздрогнула погрузившаяся было в привычное молчание Елена. – Нельзя подставлять любимого человека.  

- Может быть, он струсил? – спросил Петр.  

- Что?! – вспылила Галка. – Что ты говоришь?! Он со мной и знаком-то не был! Бился с тремя «шкафами»! И Руська среди них – чемпион! Трус бы полез?..  

- Бывают в жизни разные моменты. Некоторые можно встретить во всеоружии, но не всю жизнь... Только пионеры были «всегда готовы», и те соврали. А знаешь, ведь хорошо придумано, я теперь согласен. Поезжай в Петербург, успокаивайся, набирайся манер, может, слово «блин» забудешь... Уверен, что ты скоро вернёшься. В любом случае, время покажет, кто чего стоит.  

- Но почему прямо сегодня? – продолжала потерянно упорствовать Елена. — Давай сдадим билет. Все обдумаем, позвоним в Питер и соберём вещи...  

- Уже, – сказала Галка, – всё это сделано.  

5  

Ежегодно во второй половине декабря квартира напоминала рождественский вертеп: из кладовой и с многочисленных антресолей извлекались все мешки, узлы, коробки и чемоданы для пересмотра и освобождения от лишних вещей. Правда, пройти в этом намерении до конца Елене никогда не удавалось: домочадцы бродили толпами, спотыкались, нервировали и отвлекали, поэтому вряд ли хоть один баул помнит, когда последний раз перебирали его содержимое...  

И вот отвлекать Елену стало некому – и генеральная уборка в разгаре. Можно начать жизнь неторопливую и спокойную, как в повествовании Марселя Пруста... С каким смаком он описывал бы нудятину, которой занялась Елена! (Она забивала вместительный зев картотечного шкафа почти не поношенной одеждой, что и носить теперь смешно, и выбросить жалко). При виде каждой вещи, извлекаемой из огромного помутневшего полиэтиленового мешка, на сердце Елены тосковали песни воспоминаний.  

Ах, сарафанчик, чьи тоненькие бретельки завязывались на плечах морскими узлами, чтобы не оголил девчонку какой-нибудь озорник на танцах, дёрнув за кончик бесхитростного с виду бантика. И часто дергали понапрасну...  

Ах, эти танцы в городском парке, ах, этот ВИА с контрабандными рок-н-роллами! И этот милый каналья с гитарой, ах, как был красив, как синеглаз, и волосы до лопаток, не перетянутые по сегодняшней моде резинкой на затылке, свободно падали рыжеватыми, пышными струями... Бог ты мой, как басила, как зазывала его гитара!  

Из сарафанчика получится отличная наволочка, пусть повисит пока. А рядом повесим знаменитые на весь город полосатые брюки-клеш, в которых он неумело выкроил обе штанины на правую ногу. Елена долго мудрила, перекраивая их и вставляя аккуратные — полоска к полоске – клинья, после чего и получила публичное признание от кумира городской молодежи: «мы вам честно сказать хотим: на девчонок мы больше не глядим...» Елена завоевала место, близкое к солнцу, – для неё приносили стул и усаживали рядом с эстрадной площадкой. Музыка моментально заканчивалась, если один из местных или заезжих олухов вдруг приглашал её на танец... Это было их последнее беззаботное лето. Как быстро взрослеют люди, как быстро всё забывают! Только забывают ли?.. Оказывается, Елена просто спрятала своё восемнадцатилетнее легкомыслие в этот мешок со старой одеждой и оставила до лучших времен. А он?.. Как смог он так запросто отойти от друзей, от поклонниц, от музыки? Чем это заменил?  

А, вот и причина. Тоненькая белая гипюровая сорочка, чуть слышно лепечущая торжественные фразы «Свадебного марша» Мендельсона, шевеля длинными, мягко округлыми язычками воротничка на высокой стойке... И рядом повесим платье – кримпленовое, увитое тюлью фаты, расшитое алыми шелковыми маками на груди... Зачем же были вышиты яркие цветы на свадебном платье? А вот зачем. Елена выходила замуж в красных туфлях. Отец, как всегда, воспротивился излишней, на его взгляд, расточительности. «У нее достаточно обуви. У нее достаточно одежды», – повторял он, запрещая матери тратить деньги на свадебный наряд. Он не был удовлетворен выбором, который сделала дочь. «Что это за муж – ни образования, ни положения...» – ворчал отец невесты на свадьбе, прямо за праздничным столом. «Зато человек – не чета тебе»! – расплакалась, не вытерпев наконец, Елена. Друзья жениха за все это отплатили: пригнали откуда-то экскаватор, силком посадили тестя в ковш, подняли высоко над землей и, пока не собрали хорошую сумму выкупа с присутствующих гостей, торжественно обещали вывалить Иннокентия вместе с песком и мусором... Столкновения на свадьбе не произошло: Елену успокоили, Иннокентия изолировали, превратив начатую ссору в грубоватую шутку... Зато потом все последующие столкновения Елена просто провоцировала. Ей казалось, что мать слишком скоро забыла его педагогические опыты над Петром. Но мать не была прямолинейной, как Елена или локомотив. Оказывается, не забыла, а просчитала игру на десять ходов вперед. С Иннокентием надо разводиться мирно, – поняла Елена, – а вот бедная Телегина... Не хватило терпения и дамской мудрости, за что и страдать бы ей по судам весь остаток своей неудавшейся жизни...  

Но и отец нарвался наконец-то! Надолго ли – вот вопрос. Елена отложила тронутый молью цветастый пуловер и хихикнула не без злорадства, вспомнив недавний визит из Аламбая, живописать который слабо даже обстоятельности Марселя Пруста. А ведь Елене пришлось использовать для этой цели эпистолярный жанр – трудность невероятная! Тем не менее, родственники в Питере её письмо долго цитировали наизусть:  

«Я открыла дверь и увидела женщину лет на десять-пятнадцать старше меня, одетую в черный мужской пиджак с накладными карманами, под которым висело линялое ситцевое платье по колено, сшитое как мешок с вытачками. Обута она была в мужские же нейлоновые носки и вельветовые домашние тапочки, а на голове красовался платок с блестящими нитями – малиновые розы по ярко-зеленому полю. Через плечо переброшены две набитые снедью громадные авоськи, а в обеих руках по объемистой спортивной сумке с надписью «Адидас». Только я собралась поинтересоваться, не заблудилась ли мадам в городе, как вдруг она уронила с плеча авоськи, бросилась ко мне и омыла мою голову слезами (представьте, каков рост у женщины! И вся комплекция толкательницы ядра), приговаривая: «Дочечка ты моя! Бросили бедняжечку, как сиротиночку бросили! Такая худенькая, бледненькая, дитёночка ты моя...» и т.д., не умолкая ни на секунду. Я едва отдышалась, закашлявшись в ее объятиях от перекрытого кислорода.  

Спрашивать ни о чем не пришлось: из причитаний – певучих и чуть ли не в рифму — стало все ясно. Она прикатила с гостинцами, оставив хозяйство на «папашеньку», как она выразилась, чтобы успокоить деток и передать, что папашеньке у неё хорошо и что он доволен. Я слова сказать не успела, а она уже разложила на кухонном столе газету, вывалила на неё всё содержимое авосек и сумок, а потом с этой газеты кормила нас с Петькой кусками сала и мяса величиной с лошадиную голову и, утирая концами своего чудовищного платка набегающую слезу, приговаривала: «Ты не пробуй, дитёнок, ты, Петенька, ешь, ешь, я щас тебе кусочек посмачнее отрежу... Дочечка, не побрезгуй, это была хорошая свинка, Машкой звали... Понятная была, ушлая – ух! (Это «ух» не передать письменно, как взвизг в частушке)». Сами ростили, сами ножичком зарезали, мясцо-то и закоптили... Ешьте, дитёнки, кушайте!» С «ножичком» в руках она была страшнее персонажа из популярного «ужастика» – как его, Крюгер, что ли?.. Я немножко ощутила себя мачехиной свинкой и, с трудом вклинившись в её страдания, спросила, не обижает ли её отец. Тут она зарыдала: «Дочечка, милка ты моя! Я ж его сама, быват, обижаю! Ох, быват! Как стукну, когда в сердцах, так потом по два дня слезами его обливаю, бедняжечку мою. А ничо, прощат! Золотое сердечко у папашеньки твово: прощат глупую бабу! А чо на меня серчать? Я ж не со зла, с ревносги. Раз уехать хотел – грит, на суд с своей бывшей. Я грю: чо делить? Ну, ушел. Мне от eё ничего не надо, я справно живу. Чо те не хватат здеся? Чо не хватат, грю, грит – принципа. Ну, дак я ему и принципа достану». Тут она наклонилась ко мне и пробормотала: «Здеся он, у тебя, дочечка. Отдай, родненькая, не вводи во грех». Если честно, я до полусмерти перепугалась, а Петька даже жевать забыл. «Что такое?» – спрашиваю. – «Баловство его отдай, письмишки энти». – «О, говорю, – с радостью. Забирайте». Она снова попричитала над нашим аппетитом и тихонечко спросила: «А дай-ко тазик какой плохонький или ведёрко поганое». Да, пожалуйста, дала ей таз. Она тут же, в кухне, на наших глазах устроила ритуальный костёр: горели женские одиночества синим пламенем, вся картотека...»  

Елена похихикала и снова взяла в руки мягкий цветастый пуловер. «Хорошая еще вещь, – подумала она, – чуть поштопать пробитые молью дорожки и можно носить. На субботники, под низ... Надо же, вся в отца! Иначе как объяснить это дурацкое плюшкинское пристрастие? Нужда заставила? Как бы не так. Средств на жизнь хватает. Вот времени нет. Впрочем... Надо использовать его по назначению».  

Она небрежно сунула пуловер обратно в мешок и решительно направилась в уже прибранную опустелую гостиную, заглянув по пути в зеркало, которое с отсутствием дочери, казалось, потускнело. Там, в гостиной, у телевизора дремал человек, двадцать лет назад не внушивший доверия своему тестю Иннокентию. Коротко стриженые волосы уже не были пышны, как прежде, и остались рыжеватыми лишь наполовину, точно пеплом присыпаны. Но синева глаз не выцвела, она сияла всё так же спокойно и задорно, точно незабываемые рок-н-роллы.  

- Где ты был все эти годы? – спросила улыбающаяся Елена.  

- Здесь был. Но разве тебе до меня? Я ж беспроблемный.  

- Нет, не хитри. Я тебя здесь живым не видела. Где ты был, отвечай!  

- Сначала шесть лет учился. Потом деньги зарабатывал. Потом помогал Петюнчику дом строить.  

- Ага! Был заговор против меня?  

- Ни-ког-да! – ответил он, увлекая жену к себе на колени.  

- У тебя одно на уме, – выскользнула Елена, сняла со стены гитару и попросила: – Давай лучше споем наше старенькое, может, из «Криденс» что-нибудь.  

- Йес, – он послушно взял инструмент, подстроил, ритмично перебирая струны, и чутко вслушался в первый зазвеневший аккорд.  

Вот ты опять сегодня не пришла,  

А я так ждал, надеялся и верил...  

- Я пришла, – дослушав песню, объявила Елена и поблагодарила мужа одним из поцелуев двадцатилетней давности – долгим и нежным, прервать который не отважилось бы самое ехидное зло на свете, боясь, что эти двое не в состоянии отреагировать на его происки.  

Однако поцелуй был прерван самым безжалостным образом: звонок в прихожей заголосил требовательно, как проголодавшееся дитя. Елена, пробурчав неизменное: «Никакой личной жизни», глянула по пути в зеркало, поправила сбившуюся прическу, тщетно пытаясь погасить хмельной блеск взгляда и разыгравшийся на щеках румянец, посмотрела в дверной глазок и рассмеялась, впуская невысокого молодого человека, истрепавшего в волнении букетик озябших гвоздик. Обрывки белых лепестков и зеленых листьев так густо усеяли лестничную площадку, что Елена осведомилась, не со вчерашнего ли дня юноша обживает пространство перед этой дверью. Юноша ужаснулся содеянному, попросил веник и пожелал увидеть Галю. Елена с привычной быстротой набрала головоломный номер и, услышав голос дочери, молча протянула телефонную трубку молодому человеку.  

НЕИЗВЕСТНАЯ ИСТОРИЯ О ЧЕБУРАШКЕ.  

Ай! Колется!.. Ой! Опять колется!...  

Чебурашка открыл глаза. Иголка, иголка, иголка, иголка, иголка, иголка, иголка, иголка, иголка, иголка, иголка, иголка, иголка, иголка, иголка, иголка… Ёлка, что ли? Он висел с продетой через ухо ниткой на разукрашенной елке. Висел не слишком высоко, но и не низко, а примерно на равном расстоянии от пола и от верхушки. Чебурашка задумался. Он всегда задумывался в нестандартных ситуациях. Чесалось ухо, через которое была продета нитка. Чебурашка хотел почесать ухо, но не достал и почесал мягкое брюшко. И стал дальше задумываться.  

Мысль номер первая. «Отсюда надо слезть». Очень хорошая, правильная мысль.  

Мысль номер вторая. «Как слезть?» Тоже очень правильная мысль, но очень трудная.  

Тогда Чебурашка начал думать о бабушке. Конечно-конечно, он хорошо знал, что не было никогда у него бабушки, как не было мамы, не было папы и вообще никакой родни не было. Песенка о нем была, Чебурашка знал ее, книжка была, мультик был, кто-то даже говорил ему, что есть такая наука – чебурашкология, и Чебурашка очень хотел встретиться с каким-нибудь крупным ученым-чебурашковедом и поговорить с ним по душам. «Поговорить по душам» – это выражение Чебурашка один раз услышал где-то, и оно ему очень нравилось. Так вот, бабушки, конечно, у него не было, но Чебурашка придумал ее, придумал даже разные истории и всякие интересные и поучительные случаи и до того поверил в свою выдумку, что роднее и ближе бабушки у него уже никого не было. К тому же Чебурашкина бабушка была очень-очень умной и уже не раз помогала ему умными советами. Вот и сейчас Чебурашка стал представлять, что сказала бы его бабушка, увидев его висящим на какой-то дурацкой нитке, как будто он груша какая-то, а не известный всему миру герой.  

- Зачем ты туда забрался? – сказала бы строго бабушка. – Слезь немедленно, разве тебе нечем больше заняться?  

- Я очень хочу слезть, – думал ей в ответ Чебурашка. – Но я совсем не знаю – как.  

- А ты раскачайся, нитка соскользнет с ветки и вот ты уже на полу!  

И Чебурашка начал раскачиваться, сначала тихо, потом все сильнее и сильнее. Сверху за его раскачиваниями неодобрительно наблюдал толстый Розовый Заяц. Вернее, он был когда-то розовым, но после того, как кончилась его батарейка, он долго валялся, забытый и пыльный, в большой коробке на антресолях, где его нашли во время предпраздничной уборки. Ведь перед Рождеством во всем домах перебирают старые вещи, чтобы избавиться от ненужного хлама, но зайца выбрасывать не стали, извлекли, удивились, почистили от пыли, дали морковку и повесили на елку. Проведя долгое время в темноте и забвении, заяц стал ворчливым и всегда все критиковал. Пока он придумывал, что бы такого язвительного сказать Чебурашке, в приоткрытую форточку влетела Снежинка.  

- Аххххх… – успела сказать Снежинка и исчезла.  

- Что? Что она хотела сказать? – заволновались игрушки.  

-Ах, как здесь красиво! – зазвенели разноцветные стеклянные шары, имея в виду, конечно, себя. Они были разрисованы фосфорными красками, нежно светились в темноте и в самом деле были очень красивы.  

- Нет, она хотела сказать «Ах, как глупы эти пустозвоны!», – сказал Розовый Заяц и откусил морковку. Хрум! «Ах, до чего…хррум!- квашивый жайчик!» – вот фто она фотела шкажать!»  

В разговор вступил пластмассовый Солдатик. Он побывал в разных играх и знал иностранные языки. «Снежинка сказала – Ахтунг!» – авторитетно заявил Солдатик и для убедительности притопнул ногой.  

- Нет-нет-нет… Все не так просто… Снежинка хотела рассказать нам о …ахренологии, – забубнили Бусы. Все замолчали. Никто не знал, что такое ахренология.  

- Ну? – не выдержал Розовый Заяц. – Что еще за ах… арх… короче, логия?  

- Есть такая наука, в ней работают ахренологи. Они едут куда-нибудь и начинают откапывать из земли разные нужные вещи. Вот, например, выкопали они очередную Нужную Вещь и один ахренолог спрашивает у другого: «Что это такое?». А другой ему отвечает: «А хрен его знает!». И они осторожно укладывают Нужную Вещь в специальный ящик. И Снежинка как раз хотела нам рассказать, что где-то что-то опять откопалось.  

- Вранье. – Буркнул раздраженно Розовый Заяц и запустил огрызком морковки в Солдатика. Но в Солдатика он не попал, а попал в самый раз по нитке, на которой висел Чебурашка. Нитка соскользнула и Чебурашка, взмахнув ушами, полетел вниз. Ему посчастливилось больше нигде не зацепиться, и он приземлился прямо рядом со Снегурочкой.  

- Как Вы вовремя! – воскликнула Снегурочка. – Не могли бы Вы постоять здесь вместо меня? Я только на пять минут сбегаю к Барби, ей купили новые платья, а я ужасно люблю новые платья!  

Чебурашка был покладистым чебурашкой и, подумав, что почему бы не постоять пять минут, он все равно никуда не торопится, согласился. Обрадованная Снегурочка отдала ему свою шапочку и шубку, отороченную белой пушистой полоской и Чебурашка, одев все это девчачье барахло на себя, встал на ее место под нижней веткой.  

В это время вернулся Дед Мороз, совершавший обход вокруг елки.  

- Ну что, внучка, теперь можно и чайку, все в порядке!  

Он подошел к Снегурке и вздрогнул. Из-под знакомой голубой шапочки любимой внучки торчали огромные круглые уши, и вообще она была как-то и не она даже.  

- Свят-свят!... Пробормотал Дед Мороз и даже замахал волшебным посохом. Но ушастое большеглазое существо, съевшее, видимо, Снегурку, не исчезало.  

- Где моя внучка?! – закричал Дед Мороз. Он, конечно, испугался, да и возраст у него был все-таки не шуточный, но вокруг были свои, знакомые игрушки и он надеялся на подмогу.  

- Да это я, Чебурашка! – Сказал Чебурашка. – А Снегурка к подружке побежала, наряды мерять!  

- Ах, негодница! Ах, вертихвостка! Вот ужо я ей задам! – У Деда Мороза отлегло от сердца, он узнал, наконец, Чебурашку и к тому же был горд, что не дал стрекача сразу, а повел себя так, как и подобает Деду Морозу, отвечающему за рождественский порядок.  

- Не ругайтесь, она всего на пять минут отлучилась…  

- Пять минут? Ха-ха-ха! Эх, милый, да ты совсем не знаешь женщин, женщины и наряды – сказка без конца и начала!  

Чебурашка действительно совсем не знал женщин, если не считать бабушку. Но, во-первых, бабушка была придуманной, а во-вторых, неизвестно, можно ли ее считать женщиной, ведь она тоже была чебурашкой.  

- Ладно, беги уж, – благодушно сказал Дед Мороз, – я один тут пока справлюсь.  

Чебурашка с облегчением снял с себя голубую шубку и попрощался с Дедом Морозом. «А он ничего, тоже хороший, как бабушка!» – думал Чебурашка, вприпрыжку подбираясь к входной двери.  

У двери сидел грустный Ежик.  

- Ты почему такой грустный? – спросил его Чебурашка. Он был очень добрым и участливым, и никогда никого не обижал, а, наоборот, помогал.  

- Схему понимаю, – ответил ему Ежик. – Видишь ли, эта дверь как-то закрывается и открывается, то есть у нее должен быть механизм. А если у чего-нибудь есть механизм, то должна быть схема, из которой можно понять, как этот механизм работает. Нужно только хорошенько подумать. Вот и я думаю.  

- А! – сказал Чебурашка и толкнул дверь. Дверь открылась. – Пойдем, что ли?  

- Ты молодец! – вскликнул повеселевший Ежик, – как быстро ты разобрался в таком сложном механизме! Мы будем с тобой дружить? У меня один раз почти был друг…Но… Но он потерял меня в тумане. Это была очень хорошая Лошадь. Ты ведь не потеряешь меня?  

- Да ладно, – смутился Чебурашка и они вдвоем вышли на улицу.  

Ах, как красива была эта ночь! Сотни, миллионы, миллиарды снежинок кружились в морозном воздухе, сверкая и переливаясь в разноцветных лучах ярких фонарей, опускаясь до самой земли и взмывая опять к крышам домов и даже выше, почти до неба. Многие из них были похожи на ту Снежинку, которая залетела в форточку и так быстро растаяла. «Ах, как здесь жарко!» – вот что она хотела сказать, понял Чебурашка, снежинки ведь не могут жить в доме, там для них слишком тепло. Бедная Снежинка!  

Чебурашка и Ёжик шли по улице вдоль сверкающих сугробов и ярко освещенных домов, глазея по сторонам. Во всех домах видны были праздничные елки, украшенные мишурой, игрушками и мигающими огоньками. «Может быть на какой-то из этих разнаряженных елок висит игрушка , которой это не очень нравится, и она ждет-не дождется, что ее освободят и отпустят гулять», – думал Чебурашка. Ведь люди так часто делают то, что им самим кажется красивым и нужным, совершенно не считаясь с чужими судьбами, и сколько несчастий происходит из-за того, что они не видят и не понимают очень многого из того, что находится у них прямо под носом. Так уж они устроены!  

- Моя бабушка никогда никого не повесила на елку! – сообщил Чебурашка Ёжику, обдумав все это.  

- Хорошая у тебя бабушка. – с уважением ответил Ёжик. – Мы идем к ней в гости?  

- Да. – сказал Чебурашка и испугался. Как мог он сказать «да», ведь на самом деле его бабушка не настоящая, и он даже не придумал еще, где она живет!  

- Знаешь, Ежик, я… я немножко забыл, где ее дом.  

- Ну так вспоминай, я подожду! Только вспоминай, пожалуйста, побыстрее. Лапки мерзнут. Ты-то, вон какой теплый, и ушами можешь прикрыться, а у меня одни иголки, они совсем не греют!  

Ежик шмыгнул носом, а Чебурашка, в который раз за сегодняшний вечер, принялся усиленно размышлять.  

Так. Мысль номер снова первая. «Обещания надо выполнять».  

Мысль номер вторая после номер снова первой. «Как?». Да, со второй мыслью ему явно не везет, она все время такая трудная. А что сказала бы сама бабушка?  

«Если ты чего-нибудь не знаешь, то начни с того, что ты знаешь очень хорошо» – вот что сказала бы бабушка. А что я знаю очень хорошо? «Каждый Охотник Желает Знать Где Сидит Фазан», – вспомнил Чебурашка. «Молодец, очень хорошо»,- сказала бабушка. – «Думай дальше.». «А Каждый Чебурашка Желает Знать Где Живет Его Бабушка!» – придумал Чебурашка. Он не заметил, как сказал это вслух, и совсем замерзший Ежик с надеждой взглянул на своего друга.  

- Вспомнил?  

- Нет еще. Но ты не бойся. Я обязательно вспомню!  

Итак, что дала ему мысль номер третья? «Каждый Чебурашка…пам-пам… желает… пам… желает-желает-желает…. Ага! Если желание очень-очень сильное, то оно обязательно сбудется!» Чебурашка прислушался к себе. «Я очень хочу к бабушке!» Он пошевелил мягкими теплыми ушами. Потрогал живот. Наклонился и посмотрел на ноги. «Мы с Ежиком очень хотим найти бабушкин дом! Очень-преочень!» Но, видимо, желание было недостаточно сильным, и бабушкин дом никак не находился. Тем временем становилось все холоднее, даже снежинки стали колючими и жесткими и Чебурашке было слышно, как стучат иголки бедного Ёжика. Он зажмурился и начал думать внутри, ведь когда закроешь глаза, то ничто уже не мешает и можно желать тогда намного сильнее. Так, с закрытыми глазами и Ежиком, уцепившимся за его елочную нитку они дошли до… Конечно! Они дошли до Дома, в Котором Жила Бабушка Чебурашки! Ведь эта история происходила в ту ночь, когда все-все сбывается, даже то, чего не ждешь. А уж то, чего очень-очень желаешь – обязательно!  

Стоя у расшторенного окна, прикрытого тюлем, обдумывая очередной гениальный план заполнения пустой страницы, я закрываю глаза. Небо словно скисшее молоко, ветер гоняет пустые надежды по двору, сероватые клочья снега ютятся то тут, то там. Весна. Я выуживаю застрявшее меж верхних зубов мясо. Отлично. В верхнем окне двухэтажного дома напротив, узкого, где, по моим расчетам, должен быть туалет, иногда отражается закатное солнце. Однако сегодня оно где-то запропастилось. Наверно, ему не очень-то охота высвечиваться в окнах всяких сортиров. Пол слегка подрагивает. Недавно я выпил чашку крепкого кофе и теперь в животе у меня слегка бурлит. Говорят, с моим желудком лучше не злоупотреблять кофе, но люди вообще много говорят, а врачи и подавно, а гастроэнтерологи и подавнее того. Небо стало одним большим серым облаком. Благословенной подушкой, на которую мы все мечтаем положить свои усталые головы, да только вот никак не дотянемся. Та-а-ак высоко, а мы тут внизу все ходим туда-сюда и приходим домой, у кого есть дом, и спим, и встаем, и снова уходим. Устаем, стареем, разочаровываемся. А надо всего лишь очень сильно подпрыгнуть и окажешься на подушке. С противоположной стороны дома, если смотреть из другого окна, ездят газели, легковушки и грузовики. Они играют в чехарду, перепрыгивая друг через друга. Воспоминания о вчерашнем дне; читал Борхеса. Недочитанные страницы приятно колышутся мыслями, которых еще даже нет.  

Я ехал из Питера в Москву и там между двух окон сидели люди и было темно и один мужчина с хвостиком и его истории и его улыбки по направлению к одной женщине вообще-то была еще одна только позже и его борода и хоть убей не вспомню кто еще там был ну конечно я. Вернее то что от меня осталось пара глаз полуукутанных полутьмой полукупе пара ушей и нос с двумя дырочками вот пожалуй и все остальная часть меня-обычного нашла убежище где-то под столиком рядом с сумкой возле этого самого окна умудряясь чувствовать себя при этом удобно и я бы сказал довольно вальяжно развалившись развалиной в развалинах этого самого полукупе получерт-знает-чего. Поезд погромыхивал себе и ночь вовсе не сопротивлялась этому не убегала прочь и не расступалась перед паровозом и все уже почти подремывали по крайней мере я а этот тип с хвостиком он и не думал понимаете о чем я он обхаживал эту женщину ее звали Галя потом он стал называть ее Гала совсем как Дали понимаете о чем я. И было довольно скучно и по прошествии восьми месяцев стало очень смешно потому что я решил что было очень скучно а надо чтобы стало очень весело и этот мужчина он стал играть на балалайке.  

Поезд затрясся от смеха погромыхивая сквозь ночь звезды недоуменно таращились на нас сверху приколотые к подушке воткнутые туда как иголки и думали что за свет в окнах поезда а это был не свет просто мужчина играл на балалайке при этом его лицо было серьезным но не лишенным совсем того выражения какое бывает когда вы охмуряете даму ночью безлунной и страстной под небом Кастилии и глаза его попыхивали в темноте и рот был мужественно сжат с правой стороны потому что левой он говорил. Гала мы с вами совсем не знаем друг друга но все же я чувствую как мое сердце притягивается к вашему будто магнит такое бывает знаете когда люди вот так встречаются в поезде ночью под небом Кастилии тьфу черт и чувства и чувства и чувства… Тут он играл быстрее представляете себе а я уже почти что растаял глядя из-под своего столика единственным глазом потому что напряжение реяло в воздухе огромным стервятником опускаясь все ниже и ниже понимаете о чем я а вторая женщина сидевшая напротив меня чего-то там вязала и не обращала никакого внимания на накал страстей а еще те люди которых я совсем не помню черт они свесились с верхних полок и повисли в немом подобострастии держась хвостами за поручни. …чувства могут вот-вот выплеснуться через край и затопить самую суть то есть самое купе полукупе получертзнаетчтотакое и тогда о прекрасная Гала позвольте мне быть вашей спасательной шлюпкой вашей шхуной на волнах страсти вашей джонкой в пучине плотского безумия…  

Он играл все быстрее и быстрее а его дама уже уснула но он закрыл глаза и не видел этого а дама напротив меня чего-то все плела и вязала а потом я увидел что это была пеньковая веревка о боже она встала со своего места и пошла в туалет и повесилась там от горя и ревности а мужчина доиграл до конца и те люди с верхних полок попадали вниз в безумном пароксизме страсти этой ночью под небом Кастилии тьфу черт между Питером и Москвой и поезд уже прибывал на станцию а мужчина внезапно выбросился в окно неразделенная любовь и все такое.  

Я стоял у того же окна, материализовавшись из собственных мыслей, открыв глаза. Кругом была ночь. Моя зубочистка совсем затупилась и я выбросил ее в помойное ведро. Потом я развернулся и пошел к другому окну. А солнце в том сортире так и не появилось. 

У меня очень слабая память на исторические даты и события, поэтому, прошу, не ловите меня на несоответствиях и путанице. Я собираюсь изложить свою историю в том виде, в каком она сложилась в моем воображении – так мне, по крайней мере, не придется лгать. Я не собираюсь сверять свое воображение с учебником по истории для пятого класса, думаю, изложенные там версии столь же далеки от истины и так же мало соотносятся с реальностью. Ну а пытливый и, несомненно, образованный читатель сам дополнит своими глубокими познаниями мой рассказ и исправит для себя допущенные мной погрешности...  

Случилось это во времена Бирона. Как известно, в те времена немецкая фамилия была непременным условием для стремительной карьеры в любых государственных учреждениях. Не являлась исключением и Российская научная академия. К счастью, мой прапрапрадед Михайло Степанович Неверов заслужил звание академика за много лет до вторжения немцев в российскую бюрократию. Вопреки всем наветам и измышлениям он был большим ученым и изобрел электричество задолго до Эдисона. На заседаниях академии его седая голова возвышалась белым буйволом над толпой крашенных хорьков. Можете себе представить, какую бурю невежественного возмущения и злобной критики вызвал его доклад о взаимосвязи давления и времени, сделанный им на торжественном заседании, посвященном юбилею какого-то там фона-барона. В своем докладе он утверждал, что под действием давления время замедляет свой ход. Разумеется, это должно быть давление, измеряемое чудовищными цифрами, например, такое, как на дне самой глубокой впадины океана. Если погрузиться в пучину океана на глубину, достаточную для того, чтобы попасть в пласт «замедленного» времени, а потом вернуться обратно на поверхность, то можно оказаться в прошлом на несколько минут или, скажем, на триста лет назад – все зависит от достигнутой глубины. Так он изобрел машину времени раньше господина Уэллса. Ему это показалось изящным парадоксом (тем не менее, подкрепленным математической формулой, ныне утерянной), а его исключили из Академии. «Это невозможно, найн, нихт ферштейн! – кричали ему крашенные хорьки, свистя и топая ногами, – Какая может быть связь между водой и временем? Да с чего вы, майн либен херц, вообще это взяли?». "Мне так кажется, – невозмутимо отвечал мой прапрапрадед. Иногда он был совершенно невыносим в общении!  

Исключение из Академии послужило толчком для неожиданных событий и грандиозного скандала, которые никак не могли бы быть вызваны, в общем-то, бесполезным умозрительным парадоксом. Вызывать цунами из опрокинутого стакана воды – это свойство всех бюрократий мира, а уж тем более, бюрократии онемеченной. Коса нашла на камень, да еще как нашла! «Я вам докажу,» – пригрозил мой прапрапрадед своим оппонентам и на свои деньги заказал на верфи господина Васильева подводную лодку. Капитан Немо в те времена еще не родился, поэтому инженеры долго чесали затылки и дергали себя за носы, пока мой предок раздраженно не пояснил: «Чтобы лодка стала подводной, достаточно сделать ее тяжелее воды». "А, вон оно как!"- воскликнули инженеры и решили сделать ее из знаменитого уральского чугуна. Первая в мире подводная лодка получилась на славу – от одного ее вида бросало в дрожь: это было настоящее чудовище. Огромное черное холодное веретено со зловеще поблескивающими стеклами иллюминаторов, с растопыренными, словно крылья дьявола, рулями – оно внушало мистический ужас в любого, кто его видел. Мне кажется, даже мой гениальный прапрапрадед в глубине души побаивался своего творения, ибо чувствовал, что преступил некую черту, за которую не следовало бы ступать человеку. Подводная лодка, бывшая в начале всего лишь вызовом Академии и невежеству, по мере создания все более смахивала на вызов мирозданию, Богу, дьяволу и Природе. Литейщики и инженеры истово крестились каждый раз, когда принимались за работу, но...! не разбегались. Ведь они тоже принадлежали к непослушному роду человеческому.  

Пресса тогда еще не являлась ни «четвертой властью», ни «пятой колонной» и поэтому общественность удовлетворяла свое любопытство, в основном, посредством слухов. А слухи, как известно, страшная сила! Чем ближе к концу подходила работа, тем все сильнее раскручивалось колесо чертовщины, уже никак не связанное с наукой. В глазах обывателей и мещанствующих дворян Михайло Степанович Неверов очень скоро превратился из российского ученого в зловещую фигуру мирового масштаба, нигилиста, ниспровергателя традиций и обычаев, возмутителя спокойствия, пришедшего в этот мир, чтобы своей дьявольской смекалкой разрушить его до основания. И все бы ничего – в российском болоте тонули еще и не такие прожекты, но стараниями немецких академиков слухи о строящемся чуде выплеснулись далеко за пределы границ Российской империи. В богобоязненную, недоверчивую, крепкую задним умом Россию со всех сторон света стали съезжаться всякие неуравновешенные типы, фанатики, проповедники, сатанисты, агностики, просто сумасшедшие. Был и граф Калиостро, предсказавший скорый конец света, наезжал и граф Дракула, который, опять-таки по слухам, хотел купить лодку, дабы использовать ее в качестве подводного склепа, в окрестностях верфи были арестованы британские, французские и гишпанские шпионы, был задержан и некий японский самурай, но, ввиду отсутствия переводчиков с японского, был выпущен на свободу в степях Манчжурии. Незваные пришельцы располагались вокруг верфи лагерями, выли, орали, пророчествовали, плясали, пели молитвы, читали заклинания и избранные главы из Нострадамуса, торговали амулетами, зельями и дохлыми кошками, пили кровь и вино, крали все, что только плохо лежит – в общем, тарарам был мировой. Окрестные селяне вначале всех принимали с жалостью – юродивые все-таки, а потом взялись за дреколье. Встревоженные смутой власти послали полк конной жандармерии, чтобы развести враждующие стороны – кого назад в Европу, кого в Сибирь, но тут лодка была достроена и в ясный солнечный день осени спущена в воду над самой глубокой впадиной Тихого океана с борта фрегата «Мамелюк». Матросы сняли свои бескозырки, дьякон отслужил молебен, а капитан приказал дать залп из всех орудий в честь отважного русского сумасшедшего. Зеленая вода сомкнулась над черной громадой подводной лодки и заплескалась о борта фрегата, будто и не было ничего.... Некоторое время спустя кто-то из русских ученых вполне справедливо заметил, что если бы Михайло Степанович Неверов действительно перенесся бы во времени на триста лет назад, то этот факт обязательно был бы отмечен в рукописях и хрониках тех лет, да сам бы Михайло Степанович не упустил бы возможности дать знать о себе. Но раз этого не произошло, следовательно, теория его была неверна, и великий ум погиб зазря в неравной борьбе с невежеством и бюрократией. Этот блестящий довод удовлетворил всех, а академик Неверов был навечно внесен в списки почетных членов Академии...  

И вот что я думаю по этому поводу: Мой упрямый и отважный предок вовсе не для того построил лодку и покинул этот мир, чтобы совершить нелепый прыжок на каких-то триста лет назад. Такое мелкое и никчемное деяние никак не соответствовало грандиозному плану великого русского ученого. И только мне, его потомку, удалось разгадать, в чем именно заключался этот план. Академик Неверов с самого начала не собирался всплывать с полпути. Он позволил лодке все дальше и дальше опускаться в таинственные глубины океана, туда, где время не движется вообще, и откуда, по этой причине, не может быть возврата. И вот когда-нибудь через миллионы лет, когда какой-нибудь вселенский катаклизм или гнев Господень осушит океаны и превратит Землю в пустыню (если люди не сделают этого гораздо раньше), академик Михайло Степанович Неверов – последний человек Земли, выйдет из своей лодки, чтобы присутствовать при кончине мира, со своей неизменной трубкой в зубах, что, в общем и в целом, нарушит всю торжественную церемонию Конца Света...Эх, прапрапрадедушка всегда был невыносим в поведении!