|
|
Мы купили холодильник.
Четырёхугольный будто
Дом. И белый, словно сахар.
Кухня в белом отразилась.
Как вокзал, большая стала.
Дверь открой – а вот и поезд.
Он сосисочно-ветчинный,
Сырно-масляный и даже
Есть – ура! – вагон-арбуз.
Путешественники словно,
Рыбный мы пейзаж вдыхаем
И не трогаем стоп-кран.
В белых стенах отражаясь,
Мы значенье принимаем.
Что не снилось даже нам.
День седьмой от сотворенья мира...
Ты спросила – Где ты был, Адам?
- Неужели ты уже забыла?
Мы ещё не созданы! Я – там,
Где в полнеба звёзды в развороте
Размахнули шлейфы! И тебе
Я рисую родинки на взлёте
В невозможной, но твоей судьбе!
Всё ещё придумано не нами.
Грех не познан. Яблоко цело.
И ещё лучистыми глазами
Смотрит небо на твоё чело...
...И всё же, мой дорогой, говорим...
Говорим... о любви...
Но не при этих свечах... при мерцающем свете экрана...
Всё было так рано... была уже рана
на сердце и ниже – там где болело
тело... да, тело болело, а может душа?
Болела? Нет – жгла! Нет, кричала –
так мало!
За что?...
За что ты оставил стоять одинокими в парке скамейки,
которые помнили нас, потому что на них имена...
Тысячу лет пролетели после этого случая, милый!
Ты, видимо, в город другой переехал,
или просто дома перепутали адрес,
и номер квартира сменила сама...
Как будто бы в шутку...
Оказалось всерьёз ..
Давай говорить просто так, телефон отодвинув подальше...
давай говорить...
Ты услышишь! Я знаю!
Теперь я совсем, ах, совсем я другая!
Не та, от которой в восторг приходил...
Не та, для которой ромашки на клумбах срывал,
когда я стояла на страже,
чтоб дяденька бдительный в форме и с палкой
тебя не забрал у меня...
Давай говорить о любви, дорогой...
Ты помнишь смешные и глупые прозвища, которые мы сочиняли, гуляя, и щедро друг другу дарили?...
Нам было не скучно, с тобой говорили
и вместе бродили до самой зари.
На улицах города липы цвели....
Казалось, с ума посходили дома с деревьями вместе...
И с нами кружились и даже светились
ласковым светом из окон,
чтоб видеть в глазах отраженья друг друга могли мы...
Деревья махали нам крыльями свежо-зелеными и мокрыми тоже,
как будто бы плакали вместе от счастья они...
То были прозрачные дни...
Прозрачные, словно слова, что друг другу шептали,
и не было смысла почти никакого ни в них, и ни в нас...
Мы просто с тобою подхвачены были
в волшебный летучий корабль...
Сейчас я незрячей хотела бы быть и не знающей мира, дрожащего дымкой вокруг...
Тогда бы сумела остаться я там...
в напридуманном завтра.. придуманном нами...
Давай говорить о любви, милый мой...
По-русски, по-марсиански, по-человечьи...
Ещё я прошу... пока силы остались...
ведь жить-то назначено самую малость –
до вздоха на утренней зорьке...
В тумане разлуки всё также протянуты руки...
И те океаны, что лежат между нами...
Когда-нибудь соль и из них извлекут...
Тогда и измерить разлуку ты сможешь
не в граммах, а в тоннах
искрящихся белых и горьких снежинок...
Давай говорить ... о любви... о разлуке...
о муке протянутых рук...и пальцев,
в которых пульсирует кровь почему-то...
Давай... я не помню... о чём я?...
Да... о долгих неделях,
о том, что уснуть не успели...
хотели в последний разочек ещё, на прощанье, последний ...
взглянуть, раствориться, умыться улыбками...
Вот бы тогда и забыться –
Джульетта, Ромео, ...
родео, карьера...
И Сьерра-Лионе...
Тишина в старом доме...
Мерцанье экрана... и капли из крана...
И жизнь, которую просто отжали (словно бельё),
и капли упавшие просто протёрли и прочь убежали...
Квартиру закрыв на замок,
наклеив бумажку с печатью...
Когда-то считалось, что люди все – братья...
Но ты был ребёнком моим, и мужем, и верным вассалом...
Тебя я как будто бы знала...
как будто бы знала...
как будто бы...
а знаешь, давай говорить о любви мы не будем...
давай...
от любви...
отречёмся...
очнёмся...
спасёмся...
давай
23 09 2002
Видит сон генерал: в доме цветы,
Спят боевые машины,
На деревьях – цветы, на крыльце и на окнах – цветы.
Подобно чёрной перчатке, туча ползёт по небу.
Всё кажется ненастоящим с большой её высоты.
Государство меняет границы.
Область военных действий расчерчена красным и синим.
На усадьбу ложится тень.
Дверь открывай без скрипа,
По тихим ступай половицам.
Улыбки, как бабочки, на лицах спящих солдат.
Генерал, ты видел свой сон и раньше.
Ещё когда был лейтенантом.
Деревья в цветах, ставни в цветах и крыльцо.
Из простреленной головы затихает кровь.
Идёт сквозь траву собака.
Останавливается у изголовья и жарко дышит в лицо.
Не знаю, что со мной... Чей приказ?
Нога вместо тормоза жмёт на газ.
Душа над телом стоит, как звезда,
не падая никуда.
Не превращается вода в вино.
В листе бело, за окном темно,
сердце провисло
на паутине артерий и вен…
В голове между тем –
ни одной мысли.
Впрочем, какая-то подошла,
скользнула по нерву карандаша
на кожу бумаги.
Та закричала, бросилась прочь…
Наверное, о тебе подумал. Ночь
развесила чёрные стяги.
Мир вращается вкруг желтка
Солнца, чья участь,
как наша, жутка
и, в этом свете,
разница только в порядке лет,
отделяющем время,
когда нам выключат свет.
Нам и планете.
Звёзды рассыпаны, словно горох,
с приправой Луны этот супчик неплох.
В этой кастрюле –
горы, долины, леса, облака,
снова ты, на помине легка…
Туда я смотрю ли?
Не превращается вопрос в ответ.
Тот, кто на небе – правильный мент,
мзду не приемлет.
Сколько б не стукался об пол лбом,
не достучишься. То же любовь.
И мельника перемелет.
Не знаю, что со мной… Небеса
той же краской, что и твои глаза
мазаны, скрылись.
Осыпалась штукатурка дня…
Ночь расползается по небу для
поиска своего смысла.
Не уходи же, моя тоска!
Тоньше тоненького волоска
с самим собою
вчерашним, благополучным, связь.
Небеса, полумесяца ртом смеясь,
гоняются за моей судьбою.
Что со мной? Мысли буксуют на
мысли, что где-то и ты одна,
той же звездою
осияна, не спишь и стих
твой истекает тоской двоих
занавеситься одною судьбою.
Что так же взгляд к потолку прирос,
что ищет мысль на ответ вопрос:
Зачем всё это?
Зачем мерцает душа во тьме?
Зачем к тебе я, а ты ко мне
летим со скоростью света?
Ужели то, что прошло и есть
уже нас съело и, дальше ест
лишь то, что будет?
«Камо грядеши?!» – хрипит князь тьмы
и серебряную ртуть зимы
выпускает в небес запруду.
Что будет? Утро, скорей всего,
проснусь, – ну значит, мне повезло.
За папиросой
рукой невыспавшейся потянусь,
но …спохвачусь, вдруг, но чертыхнусь,
курить, по моему-то, я бросил.
Курить я бросил, бросаю жить.
Да нет, не бритвой по венам – Вжик!.
Скучней, попроще, –
я привыкаю к своей тоске,
что черепаха твоя, в песке
возьмёт лишь то, что сама положит.
Вопрос с тобою решится так, –
постель пустая мне скажет – Ах!
Душа отплачет,
дети догонят своих отцов
и матерей и, в конце концов,
решат измучившую их задачу –
как две надежды в одну слепить,
работать, жить, но еще любить! –
и каждым нервом
касаясь чувств другого (мысль,
что для того бог и создал жизнь,
считая, естественно, первой),
касаясь тела другого (тем
приумножится масса тел
и то, быть может,
тяготением доп. земным
воспоможет добрым, не злым,
всем, кому не помог ты, боже),
касаясь губ предвкушеньем губ
(Любимый… Эхо отрежет – Люб…)
касаясь (каясь
в том, что коснулся того, что не
понимаешь – ни в темноте,
ни при свете же, тьмою маясь)
касаясь ночи, сбежав от дня, –
как жить земному небесным? Для
чего? Во имя
чего, опять же, коль любишь, коль
скажи: Люблю! …И отрежет боль –
прощай, любимый…
…И будет утро, и будет ночь,
сначала краткая, потом точь-в-точь,
как та же, краткая,
но боле ночь для меня и тех,
кто не вынырнет: ни для всех,
ни для себя… Как стихов тетрадка.
Любовь прощает сначала нас,
потом надежду уставших глаз,
потом надежду
остаться правым, потом остать-
ся просто, (себе ли врать!)
остаться видимо между
Харибдой, Сциллой, добром и злом,
семьей, любовью, при всём при том,
чтоб жить остаться.
Любовь – прощание со всем, что быть
могло бы, но остается выть
оттого, что приходится с ним прощаться…
97 г.
Мы крылья вырезали из бумаги,
Мы знали – высота недалека.
И встреча с небом, будущий мой ангел,
Заложена в спирали ДНК.
Похожи на распятие ключицы,
И хочется губами к ним припасть.
Я знаю, мы не сможем приземлиться,
И налетаться не сумеем всласть.
И нежность лебединая в повадках
Вовеки наших душ не разомкнёт.
Мы кожей воспалённой на лопатках
Предчувствуем великий перелёт.
Нас примут в стаи ангелы и пташки.
И вздрогнут наши тени на стене,
И вскрикнут белоснежные рубашки
Разорванною тканью на спине.
По городу Н-ску, где грязно-седые сугробы
Всегда окаймляют края тротуаров зимою,
Я вышел пройтись по бензиновым радужным лужам,
Вдохнуть ароматы гниющих по урнам отходов.
Я был арестован за выход в цивильном костюме,
Забыв, что гулять здесь позволено только в пижаме,
На босую ногу, и лучше, когда ты простужен.
Я штраф уплатил, но судья, посчитав прeгрешение
Чрезмерно опасным, смущающим юные души,
Мне определил оставаться довольным собою
В компании юной девицы на целые сутки.
Был вечер, сдувало, и влага насытила воздух,
И небо давило, и улицы были безлюдны,
И в нишах квартир каждый занят был только собою,
И странные вещи здесь были почти невозможны.
А вещи – они отражались в зеркальном паркете,
Они застревали в пурпурном и бархатном слое –
На стульях, на креслах, на строгом старинном диване,
В тревожно волнующем тусклом оранжевом свете.
И с боем часов наваждение не исчезало,
И тайны, хранимые в книгах, стоящих по стенам,
Покинули полки; в ожившем смятеньи камина
Они разряжались с негромким загадочным треском.
А город исчез. Лишь тяжёлые низкие тучи,
Пришедшие с моря предвестники близкого шторма,
С оромною скоростью двигались вдоль побережья
И были видны из неплотно зашторенных окон.
Она появилась не выказав мне удивленья –
Она возвратилась домой после трудной работы;
Слегка улыбнулась, сказала что очень голодна
И ужинать будет, а я наблюдать – по желанию.
Она мне тогда показалась очень серьёзной,
Усталой, задумчивой, я б не сказал что красивой,
Но очень естественной, лёгкой – почти невесомой.
Был голос её удивительно мягок и вкрадчив,
И мы говорили о чае, о странах, о смысле.
И я понимал её – так мне хотя бы казалось,
И верить хотелось, что понятым был не однажды.
А время текло, и в его монотонном потоке
Мы делались меньше, мы слов потеряли весомость;
И образы передавались глазами,
И были зрачки обращёнными в самую сущность.
И не было нас, а была лишь живая природа,
И птицы носились, деревья валились под ветром,
Дрожала земля, и вода поднималась до неба,
И звёзды взрывались, и рушились древние храмы.
И руки её мне ответили лёгким пожатьем,
И губы её были влажны и полураскрыты,
И я прикоснулся к холодному дну океана,
И тёплым течением волосы были разбиты.
Я трогал глаза её, волосы, нежную шею,
Стремился постичь все изгибы и каждую складку,
Захлёбывался и тонул, и совсем уж нечасто,
Всплывал на поверхность, чтобы слегка отдышаться.
И ночь проходила, и было уже непонятно –
Мы спали иль бредили, или всё это реальность,
И утро нам не принесло облегченья,
И что будет завтра – мы просто старались не думать.
День кончился – я был опять на свободе.
По городу Н-ску, где слякоть и грязные лужи,
Идя в магазин, я одеть не забуду пижамы,
И я буду болен, и мне будет некуда деться.
И даже когда появлюсь я в парадном костюме,
Меня не заметят и не отведут в отделение.
Все знают – однажды я был очень сильно наказан.
И срок наказания – до окончания жизни.
И нет отпущения до окончания срока.
Меня нарисовал Шагал;
С тех пор мне некуда деваться -
Я должен в небе оставаться,
Хотя я в жизни не летал.
Кроил и шил; порой до боли
Бывал влюблён в свою жену.
Я тихо жил, но много слушал,
И осознал свою вину.
Мы рождены – и в том повинны;
И нам не в силах изменить
Ни наших предков посох длинный,
Ни выбор жить или не жить.
Пройдись осенними холмами,
Сухих цветов букет нарви -
Они орошены слезами,
И выращены на крови.
Но в час суда, и в час расплаты
Я слышу музыку реки,
Сквозь громовые перекаты
Звенят весною ручейки.
Взволнованно трепещут скрипки,
И жизнь рождается опять,
И смех сквозь слёзы строит блики,
И плач рождает благодать.
Я развернусь в своих потомках
Стосильной мощностью турбин,
Но чёрный хлеб в моей котомке
Смягчит их взгляд из под морщин.
Село темнеет, ночь струится,
Но будоражит сон и кровь
Еврей с котомкой, словно птица
Сквозь сумрак смеженных веков.
.
* * *
Кабинет Фауста. Фауст что-то пишет... Наконец, отрывается от стола, задумывается.
Ф а у с т :
«...Высокомерен, — люди говорят,
И холоден...» — все так, но лишь отчасти,
И я все помню — каждый добрый взгляд,
И слово каждое поддержки и участья,
Но только никому еще — в свой срок —
Слов благодарности, любви сказать не смог —
Все думал: позже, как-нибудь, успею...
Так мать ушла — я не простился с нею.
Так многие ушли, кто был мне дорог —
Кто в тридцать семь, а кто, как я — за сорок...
О, голоса небесные! — не вы ли
Меня так оглушили, ослепили,
Астральным бредом голову вскружив?..
Успеть проститься б с теми хоть, кто жив...
И, может быть, вот это «завещанье» —
И просьба о прощенье и — прощанье...
(Пишет.)
«...Дарю тебе я, Франц фон Зиккингем,
Собрание прекрасных древних гемм...
...Агриппе-магу, другу и сопернику,
Дарю все письма Босха и Коперника...»
(Осматривается, видит, глядящие на него слепыми зрачками, бюсты «древних», грустно усмехается.)
...Вы помните, увенчанные лавром,
Ваганта, молодого бакалавра?..
Он шлет поклон вам, стоя перед бездною...
(Пишет.)
«...Все глобусы, земные и небесные,
Торкветы, астролябии, все карты
Бюст Пифагора, зеркало Астарты,
Тибетский череп, кельтский древний герб,
Все — в университет мой, в Гейдельберг.
...В цирк Йоргенса — кимвал с китайской арфою,
Ручного волка, кобру с черепахой...»
(Наливает вина из кувшина, пьет; взгляд его задерживается на кубке. Приписывает.)
«...Все емкости — пиалы, кубки, амфоры —
Отправить в погребок Ауэрбаха».
.
Страницы: 1... ...50... ...100... ...150... ...200... ...250... ...300... ...350... ...400... ...450... ...500... ...540... ...550... ...560... ...570... ...580... 581 582 583 584 585 586 587 588 589 590 591 ...600... ...610... ...620... ...630... ...650... ...700... ...750... ...800... ...850...
|
