Есть такое двустишие: 

Все то, что нас не убивает, 

Богаче делает врачей. 

Элементарный инстинкт самосохранения уверенно бьет по тормозам, мешая пройти полный курс обследования немолодого организма. 

Потому что я прекрасно понимаю, что после этого действа жизнь будет разделена на два противоположных периода: приятного «до» и ущербного «после». 

Неулыбчивый врач посмотрит на результаты обследования, цокнет языком и скажет примерно следующее: «Да, батенька… Ничего особо драматического я пока не вижу, но… Вот этот рубчик в кардиограмме не нравится мне как-то. Кровушка у вас не идеальная весьма. А тут на снимке пятнышко подозрительное… Надо вам непременно провериться более тщательно. Я выпишу вам направления, но… Мой вам совет, сходите к настоящим специалистам. Я дам координаты. Да, это очень недешево. Но здоровье, как говорится, дороже». 

И погонят меня по большому кругу. И каждый день станет приносить мне новые огорчения, ибо, чем глубже поиск, тем больше «нам открытий чудных готовит просвещенья дух»! 

Жизнь превратится в тягучий кошмар, нарастающий в объеме подобно снежному кому, катящемуся с зимней горы. 

Из вполне довольного собой и миром мужика я превращусь в унылое и озабоченное мрачным предчувствием существо, тратящее всё заработанное на врачей и таблетки. И блуждающее в сети не на жизнеутверждающих сайтах с пикантными сюжетами, а на пропахших больницей форумах, где недообследованные идиоты делятся с такими же болванами результатами своей дурости. 

Возможно, я неправ. Но, по-моему, самооценка своего состояния и необходима, и достаточна, говоря языком математики. 

И множить печаль дополнительным знанием – значит включить механизм самоликвидации. 

Человек, в первую очередь, то, чем он считает себя самого. 

И умереть лучше субъективно здоровым, чем объективно больным. 

Вот такая загогулина получается… 

Мой культурный уровень, лежащий ничком в последние годы, получил возможность подняться и расти, жадно поглощая прекрасное... 

Музеи, непроходимые прежде, широко открыли гостеприимные двери и перестали походить на гудящий улей, переполненный пчелиными стаями. 

Питер вернулся в счастливое прошлое, в котором было вполне реальным увидеть воочию янтарную комнату в Екатерининском дворце Царского села. Как это фантастически ни звучит... 

А Эрмитаж стал (представить трудно) не осажденной крепостью, штурмуемой колоннами восточных соседей, но общедоступным кладезем радующего душу искусства. 

И Петропавловка (недавно взятая приступом впервые за триста лет) освободилась от захватчиков и починяет пострадавшие в боях бастионы. 

И (во что почти невозможно поверить) через Дворцовую площадь не надо протискиваться, работая локтями. По ней теперь можно просто гулять. 

Для кого-то коронавирус – бич божий. А для питерцев – возможность вернуть себе свой город. Хотя бы на время. 

Пока толпа китайцев вновь не встанет между нами и яйцами Фаберже... 

Больше всего на свете я не люблю вдевать одеяло в пододеяльник. И когда попаду в ад (что рано или поздно непременно случится), то чертям не надо будет ломать себе головы в поисках индивидуальной пытки. Они выдадут мне громадное одеяло и назначат временной норматив. И я стану вдевать, вдевать, вдевать... Пятьсот миллионов миллиардов лет. И еще столько же. 

А на втором месте моих антипатий находятся официальные посиделки поэтов под руководством Маститого Наставника. Это мероприятие называется литературным объединением. В просторечии просто ЛИТО. 

По-молодости в застойные годы я хаживал туда. Полагал, что так надо. Не помню, как я впервые попал в то заведение, но готов рассказать о моем последнем посещении данного места. 

Скажу несколько слов о завсегдатаях. Там были юноши с усталыми физиономиями и страшненькие девушки, одетые подчеркнуто бессмысленно. И тетки далеко за сорок. Или слишком толстые, или чрезвычайно худые. А еще возрастные дядьки, делящиеся на две категории: лысые – в костюмах и при галстуках, лохматые – в свитерах под Хемингуэя. 

Творческая молодежь мучила публику мутным потоком поэтического сознания, а неугомонные ветераны терзали нравственными наставлениями. И тех и других слушать было невыносимо скучно. 

А Руководитель (он же поэт, известный в чрезвычайно узких кругах) отбывал трудовую повинность, вынужденный вести ЛИТО в качества члена СП. Работа у него такая... 

Итак. В одно дождливое утро, собрав волю в кулак, я поперся на ненавистную тусовку. По какой-то дурацкой инерции. Непонятно зачем и неизвестно почему. 

Но по пути туда заботливый ангел подсказал мне с правого плеча: а не зайти ли нам в разливуху?! Спорить с ангелами – дело неблаговидное. И я завернул в указанное место. 

Выпив стакан портвейна и закусив конфеткой, я отправился дальше. Но, не пройдя и сотню шагов, услышал шепот с левого плеча: а не пора ли повторить?! Я порылся у себя в сознании в поисках контраргументов. И, не найдя их, вернулся и повторил. 

На ЛИТО я опоздал. Там уже шел второй акт мерлезонского балета. Битва экспромтов. 

Руководитель давал задание и ждал молниеносных поэтических результатов. 

На сей раз он принялся рассуждать о звукописи стиха. Мол, игра рифмованной акустикой не самоцель, конечно. Ею нельзя злоупотреблять. Но следует уметь пользоваться таким инструментом. И добавил, что у Маяковского есть пример для подражания... 

Я почему-то был уверен, что сейчас услышу знаменитые строки, которые будут глотком родниковой воды в этом болоте: 

Ах у Инбер, ах у Инбер 

Белый лоб. 

Всё смотрел бы и смотрел бы 

На неё б! 

Но увы... Оживляжа не получилось. Шеф процитировал другое: 

Пули погуще! 

По оробелым! 

В гущу бегущим 

Грянь, парабеллум! 

И предложил сочинить четверостишие, пожонглировав звуками. А тема роли не играет. Она может быть любой. Дружба народов, например. Сказав это, Руководитель слегка ухмыльнулся... 

Братия уткнулась в блокнотики. А я вспомнил настоящие поэтические вечера. Застолья почти пиратские. Где пьяные поэты горланят свои стихи, спорят, ссорятся, рвут на себе тельняшки. А поэтессы визжат и бросаются им на шеи со слезами восхищения в шальных и влюбленных глазах. И в любой момент можно получить фингал от прилетевшего кулака, а поутру оказаться где угодно. Хоть в вытрезвоне, хоть на чужом диване с таинственной незнакомкой. 

Как-то раз я очнулся ночью в пустой электричке, стремительно уносящей меня прочь от Питера в зимнюю даль... Романтика! 

Типа: "всё ближе, ближе приключенья... Спускаю жопу с поводка!" 

А тут... Внезапно мне захотелось выпить. И никогда больше не приходить сюда. Я уже почти встал, но понял, что публика подумает, мол, слабо мне сочинить экспромт. Принятые стаканы были почти на излете, но кураж еще тлел. И я поднял руку. 

- Так, Арсений готов показать нам пример звуковой доминанты в экспромте о мире и дружбе народов. Мы слушаем! 

Я встал и выдал: 

Балдеет Рита 

На Бейкер-стрит: 

У Риты брита! 

У бритта брит! 

Никто не смеялся. Все молчали. 

Я раскланялся и вышел вон. В замечательную питерскую погоду. «Дождик серый, как воробышек» клевал отраженные в лужах небеса. На душе было легко и весело. 

Разливуха располагалась в шаговой доступности. 

А впереди маячила огромная жизнь. Неведомая, непредсказуемая. Неимоверно интересная. Страшная и прекрасная. И только моя. 

141. 

Да, у Али ром! У Аси не Даша ваша Дениса уморила?! У – ад! 

142. 

Икра вот уж, у мака магия и гамак. А муж у товарки! 

143. 

Ну, дела! Туп я – легко булки и клубок, Геля, путал! Едун! 

144. 

Сир Ян, дог ест сегодня рис! 

Вариант: 

Да, рыбу буян дог ест сегодня у Бубы – рад! 

145. 

Каков Сиам! Ела б мак акула, лук, а камбале – маис! Во как! 

146. 

О, вот силища – Толик, Ир, три кило тащил истово! 

147. 

Ни! На Рому она лилась, салила. Но умора, Нин! 

148. 

Лад, и лосям я соли дал! 

149. 

Али сон то – неужели ил ежу енот носил, а? 

150. 

Сын Чук, сыр тает, а театры скучны-с! 

Вступление 

«Маленький Мук» — произведение В. Гауфа, знаменитое на весь мир. В нём идёт речь о неказистом мальчике, который не смог вырасти. Его прозвали «Маленьким Муком». Изгнанный из дома он нанимается к старушке в другом городе ухаживать за её кошками. Когда кошки начинают ему вредить, а хозяйка наказывать, он убегает, прихватив с собой туфли и трость. Позже он узнаёт, что вещи волшебны. Мук устраивается скороходом к правителю, находит клад с помощью трости, но скоро он лишается всего из-за того, что его секрет открыт. Маленького Мука изгоняют. Как бывший скороход будет жить дальше и сможет ли отплатить жадному королю? Сказка учит находчивости, справедливости и тому, что по внешности людей не судят 

Пьеса 

Действующие лица: 

Голос – мужской. Ведет повествование 

Маленький Мук – маленький человечек с большой головой, в чалме и длинных туфлях с загнутыми носами. В руке посох. 

1-й мальчишка – внешне и внутренне не отличим от 2-го. 

2-й мальчишка – внешне и внутренне не отличим от 1-го. 

Король: жадный толстяк с короной на голове. Сидит на троне. Там его место. 

Министр: хитрый длинный худой в шляпе. Похож на шпиона. 

Ахавзи Старуха-кошатница – по внешнему виду Шапокляк, с ней всегда две кошки 

Птица – в перьях 

Сцена 1-я: 

Голос: //Это было очень-очень давно. За горами и пустынями, за лесами-океанами стоял город Никея. (Показ: Череда зданий и деревьев)Музыка 

И в городе этом стоял большой и красивый дом. И жил в этом большом доме один маленький человечек. Звали его Мук. (Показ: Дом и рядом Мук) 

Мук был уже старый, и раньше у него было детство, конечно, но об это никто не задумывался. 

Он был очень маленького роста, а голова у него была большая. Это выглядело так необычно, что местные мальчишки всегда дразнили его:// 

Kleiner Muck, kleiner Muck, 

Wohnst in einem großen 

Haus, 

Gehst nur all vier Wochen aus, 

Bist ein braver, kleiner Zwerg, 

Hast ein Köpflein wie ein Berg, 

Schau dich einmal um und guck, 

Lauf und fang uns, kleiner Muck!« 

1-й Мальчишка:  

Крошка Мук, карлик Мук! 

Выходи на этот круг! 

Нас попробуй догони,  

только нос не урони! 

2-й Мальчишка: 

Карлик Мук! Такой чудак! 

Все не вырастешь никак! 

Голова размером с дом, 

Догони нас, старый гном! 

Голос: Родители, узнав об этом, отругали мальчишек и рассказали им необычную историю Маленького Мука.. 

Вот она. 

(Музыка) 

Когда Муку было совсем немного лет, отец выгнал его из дома, за то, что тот был очень маленького роста, с очень большой головой, не похож на всех других детей и все соседи над ним потешались. 

(Показ:Согнутая фигура маленького мальчика, фигура отца с животом и в тапках бьет его палкой(газетой, книгой, веником) 

Я растил тебя с пеленок 

Надоел ты мне, ребенок! 

От тебя мне толку нету 

Уходи бродить по свету! 

Мук плакал, соседи смеялись, папаша снова его колотил и так повторялось все время. 

В общем, Папаше это надоело и он выставил детеныша на улицу, не дав образования и денег на проезд. 

(Показ: Мелькают деревья, горы, Мук идет опустив голову. По небу проносятся поочередно луна-солнце-луна) Звучит музыка. Шум дождя. Вдали вой волков(рычание тигра, вопли жирафа, сирена пожарной машины ) 

Сцена 2-я. 

(Показ: Панорама города бегущие кошки и собаки, старуха с большой миской) 

Старуха-кошатница: 

— Сюда, сюда — 

Готова еда! 

Столик накрыт, 

Чтоб каждый был сыт. 

Скорее сюда — 

Готова еда! 

Herbei, herbei! 

Gekocht ist der Brei, 

Den Tisch ließ ich decken, 

Drum lasst es euch schmecken; 

Ihr Nachbarn herbei, 

Gekocht ist der Brei. 

(Показ: Мук стоит перед Старухой-кошатницей) 

Старуха: – Эй, ты кто такой! Уходи отсюда! 

Мук: – ты звала всех обедать, вот я и пришел, я очень голоден 

Старуха (обходит вокруг Мука): 

- Но у тебя нет никакого хвоста! Значит, ты не кошка и не собака! Я таких не кормлю! Уходи! 

Мук: Покорми меня, пожалуйста, добрая женщина! Я не ел несколько дней (жё не манж ву па сис жюр) Может быть, со временем у меня и хвост вырастет (от твоей еды), я ведь еще расту. 

Старуха: 

-Хорошо, оставайся! Будешь ухаживать за моими кошечками, купать их и расчесывать им шерстку, делать им когтекюр и рассказывать страшные истории на ночь. По ночам много свободного времени, будешь подметать полы, чистить котлы, чинить ковры, и никаких Одноклассников и вКонтакте! А я за это буду тебя иногда кормить! 

Показ:Мук насыпает корм в миски, огромной метлой метет пол, огромной иглой зашивает ковер(валит деревья бензопилой Дружба) Звучит музыка 

Мук:  

Ох, какой огромный дом! 

Мне так неуютно в нем! 

Он велик для Мука-крошки 

и как тигры злые кошки! 

Сцена 3-я 

Комната в доме Старухи 

Две кошки напротив друг друга: 

Какой противный этот Мук! 

Он кормит нас из грязных рук! 

Он не умеет ничего! 

Давай-ка выживем его! 

В комнату заходит Мук, кошки шипят, громко мяукают и набрасываются на него. Мук убегает и прячется в маленькой комнатке(чулане). 

Мук:  

Что им нужно, этим кошкам? 

Отсижусь я здесь немножко...(оглядывается) 

Сколько здесь предметов странных! 

Фотографии, экраны.... 

Жаль, я в школе не учился,  

я бы так не удивился... 

Вазы, вещи,сундуки, 

странный посох, башмаки! 

Велики, но ничего.... 

Ой, идет Ахавзи О-о-о 

(Показ:Мук хватает посох, надевает башмаки, и исчезает.) Звучит музыка. 

Сцена 4-я 

Голос: 

Туфли, в которых Маленький Мук убежал от Старуха Ахавзи, оказались волшебными. Стоило только их надеть, и человек обретал скорость Хюндая, мчался все быстрее и быстрее, пока не говорил "Стоп!" 

(Показ:На большой скорости мимо Мука пролетают деревья, горы, города, луна и солнце). Звучит музыка 

Мук 

Из родного выгнан дома, 

Сам ушел я из другого, 

Я не знал добра и счастья, 

только тридцать три несчастья! 

Бедный Мук, несчастный Мук, 

столько бед, и столько мук! 

я не знал любви, заботы... 

Нужно мне искать работу! 

Дворец Короля. На троне сидит Король. Рядом Министр. Перед троном Мук. 

Король:- Чего ты хочешь, коротышка? 

Министр: – Да-да-да! Ты кто? Ты чей? 

Король: – Тебе работать только мышкой! 

Министр: – Ха-ха! У кошечки моей! 

Мук: О мой король! О мой министр! 

Я скороход, я очень быстр! 

хотите – на слово поверьте, 

а не поверите – проверьте! 

Король: Ну ладно, догони министра 

бежит он от налогов быстро, 

на этом сделал он карьеру, 

обгонишь – быть тебе курьером! 

(Показ: Быстро проносятся в одну строну Министр, за ним Мук. В обратную сторону – первым Мук, за ним Министр. Еще раз – Мук, на середине сцены Министр падает и стучит ногами по полу)Звучат барабаны 

Голос: Таким образом, наш Маленький Мук успешно прошел испытание на Гонках по вертикали и был назначен Главным Личным Скороходом Короля. Он очень быстро и очень добросовестно выполнял все поручения и был почти счастлив. Но Министр не простил Маленькому Муку своего поражения и затаил на него злобу. И стал настраивать против Мука все окружение Короля, всех его придворных, и самого Короля, конечно, тоже. 

Мук: 

Я не Мук, я скорость звука,  

не догоните вы Мука! 

Подчиняется земля 

скороходу короля! 

Я работаю успешно, 

был бы счастлив я, конечно, 

почему же все вокруг 

на меня так злятся вдруг? 

Вот бы где-нибудь в пути 

много денег мне найти,  

всем куплю тогда подарки... 

В сад пойду, здесь что-то жарко! 

Сцена 6-я 

Голос: Маленький Мук взял свой посох, вышел в сад подышать свежим воздухом и стал обдумывать, как ему найти денег и задобрить всех недоброжелателей. 

Ах, если бы Мук учился в школе, он бы знал, что дружбу нельзя купить ни за какие деньги! 

(Показ: Мук ходит по саду и стучит своим посохом по земле. Звучит музыка. Вдруг посох начинает стучать очень громко и быстро под одним деревом. Музыка убыстряется, и резко останавливается) 

Из-под дерева бьет яркий свет и выскакивает сундук с золотом(надпись Сбербанк) 

Мук: 

Ай да посох! Вот так чудо! 

Я теперь богатым буду! 

Буду денежки здесь брать,  

всем подарки покупать! 

Всем завистливым злым людям, 

и они меня полюбят! 

(Показ: за соседним деревом прячется Министр. Он подпрыгивает от радости, хлопает в ладоши и бежит к Королю) 

Министр://(запыхаясь)// 

Ах, Величество Вы Наше.... 

Король: 

Что случилось-то? Мне страшно... 

На тебе лица ведь нет... 

Министр: 

Господин Король! Ответ 

прозвучит предельно резко: 

Скороход – воришка мерзкий! 

Видел лично: карлик Мук 

скрыл под деревом сундук, 

полный золота.... 

Король: Да ну?! Всё сюда, в мою казну! 

Мука – выгнать из дворца, отобрать всё до конца, 

прям до ниточки, до крошки, 

и потом еще немножко! 

Посох, туфли – всё изъять! 

В город боле не пускать! 

Сцена 7-я 

(Показ: Мук сидит на траве, дерево слева, дерево справа. Наверху зависла птица 

Мук: Ой-ё-ёй... Я бедный Мук... 

Снова столько бед и мук! 

Одиноким стал и бедным, 

я неделю не обедал, 

и не ужинал.... 

Птица: ....Эгей! 

Посмотри сюда скорей! 

Ты так голоден, бедняжка, 

глянь, на дереве вкусняшка! 

(Показ: Мук подходит к первому дереву и ест с него плоды) 

Мук:..Ух, как вкусно! Ах, как классно! 

Снова жизнь вокруг прекрасна! 

(Показ: Вдруг у Мука вырастаю длинные-длинные уши) 

....Что такое???Что за уши?! 

Что же я такое скушал? 

Как таким ослом мне жить? 

Будут все меня дразнить... 

Птица: Фи, осел... И что такого? 

Ладно, с дерева другого 

ягод съешь, да поскорей, 

снова будет все окей! 

(Показ: Мук подходит к другому дереву и ест плоды. Длинные уши исчезают) 

Голос: Хоть наш Мук и добрый мальчик, 

не клади ему в рот пальчик... 

С двух деревьев ягод взял и обратно побежал. 

(Звучит музыка) 

Сцена 8-я 

//(Показ: Дворец. На троне Король, рядом стоит Министр. 

Входит Мук. На нем длинный плащ, на голове колпак или шляпа, в руках корзина с ягодами)// 

Мук: На дворе зима и стужа, 

мой товар всем очень нужен! 

Горстка вкусных сладких ягод- 

витаминов будет на год! 

//(Показ: Министр бежит к Муку, его отталкивает Король и они вдвоем забирают у Мука корзинку с ягодами. Звучит музыка (барабанная дробь) 

У Короля и Министра вырастают длинные ослиные уши)// 

Они вопят 

- Аяяй! 

- Ойёй! 

Оба падают на пол. Глубокий обморок. Вдали сирена скорой помощи.) 

Мук: 

Оба будете вы знать 

как несчастных обижать! 

Ладно, хватит вам лежать.... 

Доктора, идите прочь 

я могу им сам помочь. 

Вот тебе, Министр, плод,  

открывай пошире рот 

О, какой язык облезлый, 

видно, много врешь, любезный! 

(Дает министру ягоду) 

Ну, король, и твой черед, 

вот тебе такой же плод, 

ум, конечно, не добавит, 

от ушей зато избавит. 

(Дает ягоду Королю) 

Вот урок и вот наука 

вам от Маленького Мука: 

Быть людьми или ослами 

это вы решайте сами! 

//(Король и Министр поднимаются с пола, длинных ушей у них уже нет. 

От радости они берутся за руки и танцуют медленный танец. 

Мук берет свой посох, надевает волшебные башмаки и улетает по диагонали на третьей передаче) Музыка// 

Голос: Вот так Маленький Мук проучил глупого Короля и жадного Министра. Он ушел из дворца, построил себе дом и стал жить в нем, помогая всем, кто приходил к нему за помощью или советом. И до сих пор живет. 

Занавес Аплодисменты Овации Переезд в Тюбинген 

Ты знаешь, мой московский друг, у нас зима, и этой ночью начнется дождь, и по прогнозам два дня продлится непогода. На третий день дождь прекратится. Недавно, в прошлую субботу был сбит иранский беспилотник, что нашу пересек границу. В ответ был сбит наш истребитель ракетой, тем же русским «Буком», которым в небесах Донбасса был сбит (ты помнишь, там погибли три сотни) малазийский Боинг. И в тот же самый день в соседней стране в районе Дейр-эз-Зора от страшных бомбовых ударов погибли более трех сотен лихих наемников российских из ЧВК, чьё имя Вагнер. При чем здесь музыка? Кто знает? 

Прости, но мы договорились, что о политике не будем... Но что поделаешь, коль скоро она, политика, вмешалась и в нашу жизнь, нарушив грубо привычное теченье жизни в от вас далеких палестинах... 

Представь: шабат, святой, беспечный пронзает страшная сирена, напомнившая то, что было во времена второй ливанской... Что-ж, о политике ни слова! 

Как плещут волны в синем море! Как мягко светит утром солнце! Но помним мы, что две недели назад была большая буря, и злые волны в восемь метров в районе хайфского залива у побережья Кирьят-Яма сорвали с якоря корабль, французский сухогруз «Диана». Он сел на мель и очень долго стоял, стоял и ждал погоды, и отбуксировали в море его лишь через две недели.  

Ну, что еще? Все как обычно, как там у Бродского, ты помнишь? «В глухой провинции у моря» темп жизни несколько замедлен. Здесь нет обилия театров, что есть у вас в золотоглавой. Мы в филармонию не ходим, хоть и бывают на гастролях артисты те же из России. Мы пару раз на них ходили, но это было так халтурно... Играли кое-как, вполсилы, как будто бы не за границей, а в Туле или в Таганроге.  

А в остальном, наш образ жизни похож на ваш: есть телевизор (у нас полно каналов русских – и федеральных и свободных), есть интернет, мы также вхожи и в Одноклассники и в Фейсбук. Ну, вот, пожалуй, все, на этом уже поставить можно точку, а может, только запятую. Ведь жизнь идет, и слава Б-гу! 

Пиши, я рад тебе и письмам! Дай Б-г тебе любви и счастья, благополучия и мира, здоровья, радости, удачи, и, непременно, вдохновенья. 

!7.02.2018 

. 

                                  * * * 

Русский курс в театральном институте набирался раз в четыре года, но в это лето, несмотря на то, что в прошлом году курс (для местного русского ТЮЗа, на котором учился Слава) был уже набран, на следующее лето опять намечался набор, уже для русской «драмы», и набирать должен был главреж театра Грибоедова. Зону, как и обычно по весне, начал мучить комплекс недообразованности, и он решил на этот раз довести вопрос со средним образованием до конца. У него была «Справка» об окончании семи классов; он исправил в ней «переведен в восьмой» на «переведен в одиннадцатый» (при исправлении вторая «н» в слове «одиннадцатый» никак не влезала, и он оставил так, решив, что вряд ли о н и будут так уж тщательно приглядываться, а если и будут – все равно тут русский знают плохо), дописал в «Справку» несколько предметов, которые он «прошел» в 8-м, 9-м и в 10-м классах, и пошел в Министерство высшего и среднего образования Грузии. Там он, проскочив мимо милиционера (это было то благословенное время, когда мимо милиционера проскочить еще было возможно), пошел в кабинет к министру. Между дверьми, ведущими в два кабинета – министра и первого заместителя министра, сидела в засаде секретарша. Она попросила изложить суть проблемы, он не очень внятно «изложил»; министр, сказала секретарша, сейчас занят, и будет занят весь день. Однако, он не уходил до тех пор, пока нужная дверь ни приоткрылась. Зона ринулся к ней, объясняя, неосторожно выглянувшему из-за двери министру, что у него нет возможности учиться в вечерней школе, так как он находится постоянно (вот справка!) на гастролях: представляет интересы Республики по Союзу и за рубежом, что Грузинский театр пантомимы – единственный в СССР театр такого рода, и что поэтому он просит разрешения сдать экзамены за одиннадцать классов экстерном. Министр ничего не понял, кроме «интересов республики», и, чтобы как-то от Зоны отделаться, завел его в кабинет к Заму. «Вот, – сказал он по-грузински, – разберись, это – артист из театра пантомимы, единственный театр, оказывается, понимаешь, интересы республики…» и ушел. Зам точно так же ничего не понял, повертел бумажки и вызвал старшего инспектора по средним школам: «Вот, разберись с артистом и, если документы в порядке – надо помочь…» Старший инспектор привел его к себе в кабинет и, выслушав про «экстерном», сказал: «Что ты, у нас такого не бывает, у нас – надо учиться, пойдешь в 11-й класс?». Стояла весна, подходили выпускные экзамены… что ж, месяц можно было и поучиться. Старший инспектор написал на министерском бланке: «Разобраться и, если документы в порядке – помочь», и направил его в вечернюю школу. Директору школы Зона не стал сразу показывать бумагу из Министерства, а изложил сначала свою проблему-просьбу. «Что ты, – сказал директор, – в Грузии – это не в России, тут всё строго. Какой 11-й? – посмотри в окно – весна, и директор откинулся в кресле.» «А если Министерство разрешит?» «Ну, если министерство… – засмеялся директор, – тогда и приходи.» Зона показал бумагу. Директор встал, прочел, стоя, бумажку, ни слова не говоря, нажал кнопку и сказал: «Гогуа ко мне.» Пришла немолодая женщина. «Вот, запишите в журнал одиннадцатого класса нового ученика.» Женщина молча посмотрела на директора, взяла документы и вышла. В Грузии, Зона заметил, если ты идешь по инстанциям не снизу вверх, а наоборот, то всё намного облегчается, вопросов в этом случае задавать не принято, всё молча принимается к исполнению. 

К экзаменам его готовил Слава. «Если ты ничего не знаешь – ты должен хоть выглядеть... – сказал он и выдал Зоне по такому случаю свою «концертную» сорочку и галстук. Литературу и историю он сдал легко, главное было – говорить быстро, не останавливаясь, «без передыху», чтобы у экзаменатора не было возможности вставить вопрос, говорить можно о чем угодно, лишь бы время от времени в потоке мелькали слова «Михаил Александрович Шолохов», «настольная книга Владимира Ильича Ленина», «Великая Октябрьская социалистическая революция!», «Петр I-й» и т. д. … Директор, который присутствовал на «литературе» и «истории», лишь умиленно повторял, оглядываясь на других преподавателей: «Рогор?!. – мсахиобиа!..» («Ну как?! – артист!») По этим предметам он получил «пятерки», по русскому – «четверку», а дальше пошли чередой «тройки». На «химии» Зона перепутал купрум с цинком, на «физике», получив задание изобразить что-то связанное с оптикой, он нарисовал на доске девушку, кокетливо выглядывающую из-за фотографического аппарата и, чтобы придать этому хоть какую-то академичность, он сделал пояснительную надпись в нижнем углу доски – «ЛИНЗА» и провел длинную черту-стрелку к объективу. Когда он предложил экзаменатору нарисовать что-нибудь еще, если этот чертеж ему не совсем нравится, старый педагог попросил его «уйти по-хорошему»…. Зона понимал, что – по недоразумению, случайно, никому ничего не заплатив, и не являясь ничьим родственником, – он попал в «блатные», но – не спешил исправлять эту ошибку и объяснять всем, что он – ничей, и за ним – никого, – ему просто н у ж е н аттестат… Его «одноклассником» оказался известный игрок тбилисского «Динамо» Виталий Дараселиа,- он был ровесником Зоны, но уже играл за сборную страны. Их двоих сажали отдельно от всех, за «особую» парту. «Артист и футболист» – шептались, косясь на их парту, учителя. На экзамене по математике, педагог, расхаживая по классу и заглядывая ко всем в столы – нет ли шпаргалок, подойдя к их столу, положил перед ними листок с решением и молча отошел. Уже перед выдачей аттестата, кто-то вдруг опомнился и у него спросили – где его «Свидетельство» об окончании восьми классов? «А разве оно еще не пришло? – удивился он, – странно, должны были выслать давно». Но эта мелочь не сорвала торжественного события: против названий предметов, оценки за которые переносились автоматически из «Свидетельства», директор – добрая душа – просто нарисовал «тройки». Четыре человека из его одноклассников не смогли участвовать в банкете по случаю окончания школы – они не сдали, провалились, и им предстояло снова в сентябре идти в 11-й класс. Через неделю Зона сдавал уже экзамены в театральный институт.  

Всё прошло хорошо, и его, вместе с другими десятью счастливцами, зачислили в русскую группу. За него переживала вся Приемная комиссия: как-то так получилось, что все его уже в институте знали и хорошо к нему относились. Когда преподаватель ритмики на вступительном экзамене попросила его повторить ритм, который она только что отстучала, он повторил, но, видимо, не совсем правильно. Она снова простучала, он еще раз повторил… Когда она простучала в третий раз, Этери Гугушвили, ректор института, повернулась к ней и сказала: «Моника, ты сама неправильно всё отбиваешь, а он как раз повторяет правильно!» До начала занятий оставался месяц, у него нашлись какие-то деньги, и он, от избытка чувств, взял билет на самолет до Хабаровска. Он говорил себе, что летит к Наташе, хотя прекрасно понимал, что сейчас лето, и ее там нет. В Хабаровске он тут же нашел Юру Васильева, которого тогда не расстреляли, но хотели расстрелять еще несколько раз и, в общем-то, было за что. Юра получил, как это ни странно, сержантские лычки, и его отправили на какую-то глухую «точку» в тайге, в его подчинении было три солдата, задача их состояла в том, чтобы в определенное время суток принять по радио какой-то сигнал, зафиксировать, и какой-то другой сигнал передать, в свою очередь, кому-то в эфир. Служба их протекала в маленькой избушке, никакого жилья на сотни километров вокруг не было, однако, они умудрялись где-то доставать спиртное, а потом приспособились и стали гнать сами. В обязанности Юры входило день за днем контролировать, чтобы один из его подчиненных, дежуривший в этот день, не перебрал раньше времени – до приема сигнала; после же манипуляции с аппаратом они уже могли делать что угодно – никому в тайге и во всем мире до них дела не было. Однажды, зимой, они приняли, как обычно, затем в очередной раз напомнили человечеству о себе, заняв несколько минут секретного эфирного времени и продолжили поднимать тосты за здоровье Советской Армии и их непосредственного начальства, пославшего их на такой сложный и ответственный участок. В это время нагрянула комиссия с проверкой. Комиссия, подобравшись незамеченной к засекреченной «точке», что было сделать совершенно нетрудно, ввиду полного отсутствия всякой караульной службы, не нашла ничего лучшего, как начать стрелять из автоматов, бросать в окна избушки взрывпакеты и дымовые шашки и кричать при этом на ломаном русском: «Рус, сдавайся! Вы окружены!..» Все противогазы валялись, с первого дня их приезда на «точку», где-то под нарами, искать их в этом дыму, стрельбе и грохоте было бессмысленно, да и никто не знал, действуют ли они вообще, и три его помощника, собрав последние силы, выбросились в двери, на снег, с поднятыми руками. У их командира же, который принял больше всех, не было никаких сил доползти до двери, и он остался лежать под нарами, в полной уверенности, что он давно уже мертвый. Сдавшихся «врагу» солдат судил трибунал, всех троих отправили в дисбат, командира же, допустившего всё это безобразие, но, тем не менее, проявившего стойкость духа и не сдавшегося, разжаловали в рядовые и отправили в часть. Вскоре, однако, он вновь заслужил расположение начальства тем, что у него оказался красивый почерк, и его забрали в город, в спецкомендатуру политуправления частей Хабаровского гарнизона писарем, где он и дотягивал последние месяцы так нелегко ему дающейся службы. Завидев в дверях вновь объявившегося «брата», он тут же подозвал младшего писаря, передал ему дела и ушел из комендатуры в неизвестном начальству направлении (и обнаружен был ровно через месяц в кожно-венерологическом отделении госпиталя, где он получал курс противогонорейного иглоукалывания). Для «братьев» же, направление, по которому они ушли из комендатуры, было, напротив, очень известное и привычное – общежитие родного института культуры, которое как раз принимало новую партию хореографинь, библиотекарш и режиссерш клубной самодеятельности. Вахтерши в общежитии ласково здоровались с ними и спрашивали, где это они так долго пропадали, «академический» брали, что ли… Через месяц Зона собрался улетать, пора было приступать к занятиям, но не было денег; они с Юрой поразгружали немножко вагоны с коровьими тушами на обнаружившемся рядом с общагой складе-холодильнике и заработали денег ему на дорогу, часть – законной зарплатой, часть – выручкой за вынесенные с «холодильника» сокровища. В складской кассе его рассчитали железными рублями – других денег у них не было, – и он пошел в кассы Аэрофлота с мешком рублей на плече. На улице Ленина он заметил, что за ним – ужу долго – идет какой-то «темный» субъект. Зона резко остановился и спросил субъекта,, что, мол, ему надо? Тот, для порядка, попросил закурить, а затем – с очень хорошо знакомым Зоне грузинским акцентом – спросил сколько сейчас времени. Зона по-грузински ответил ему, что часов не носит. Грузин, обрадовавшись, признался «земляку», что давно его присмотрел, что он ему нравится и предложил Зоне быстро провернуть в Хабаровске одно дельце и вместе рвануть на родину. Он рассказал, что отсидел за попытку покушения на Шеварднадзе в год, когда тот стал Первым секретарем компартии Грузии: его сняли с крыши в тот момент, когда он целился из ружья в руководителя республики. «Сейчас освободился, но, вот, никак не могу добраться домой – не хватает денег». – и он аккуратно вытащил из кармана изрядно помятый листок бумаги с каким-то чертежом.. Оказалось, что это – план сберкассы, прямо возле которой они стояли: на плане были нарисованы все возможные подходы к ней. «Всё уже готово, остается только взять деньги, половина – твоя, другому бы дал треть, но ты – земляк…» Этот широкий жест растрогал Зону, не хотелось расстраивать этого хорошего парня, может, действительно?.. – задумался он, но – институт… Он уже и так опаздывал, а ему, почему-то, очень уж хотелось прийти в первый раз в жизни 1-го сентября на 1-й курс и получить вместе со всеми «студенческий билет». Объяснять он этого не стал – тот вряд ли бы его понял, и в самом деле, человек к нему – с серьезным, дельным предложением, а тут – какой-то детский лепет про 1-е сентября… Зона извинился, сказал, что он, к сожалению улетает, но если у того всё пройдет нормально, и он доберется, все-таки, на родину, то – вот его адрес, пусть приходит с чертежом любой тбилисской сберкассы, там у него будет посвободнее со временем. 

…В октябре он заболел и к нему, в его комнату в студгородке, впервые пришла Цацо, – до этого она сюда не приходила, не хотела, чтобы ее видели в общежитии. Будто бы случайно, в комнату поочередно заглянули его однокурсницы – Алла и Оля: хотели убедиться – неужели Цацо (!) действительно пришла к нему? Это была высокая красивая студентка с четвертого – выпускного – курса, с очень известной грузинской фамилией. Тбилиси, по сути, город небольшой, и это надо было решиться на то, чтобы взять и, вот так, среди бела дня, прийти к нему в общежитие. Когда они шли вместе по улице, то обязательно кто-нибудь оглядывался и и говорил в ее адрес, по-грузински, что-нибудь, вроде «ноги тебе надо вырвать» и так далее в этом духе – слишком она была красивая и слишком грузинка, и не должна была «гулять» с русским. Жила она в Сололаки, он провожал ее домой, они выходили из такси и долго стояли под ее окнами. «Цацо, – говорил он, – тебе нужен другой, я ведь все равно когда-нибудь уеду в Россию, ты же не сможешь со мной поехать, тебе же нужен грузинскеий театр…» «Пачему это не паеду, – говорила она низким завораживающим голосом с сильным – неисправимым – акцентом, – работает же Джигарханиан в Москве, или что – мениа в театр нэ вазмут?..» Не взять ее было нельзя – она была прекрасна. «Но, Цацо, у меня ведь никогда не будет денег, я знаю, ты же не привыкла так жить, ты не сможешь.,,» «Пачему? Или я нэ смагу семю пракармить?..» Они прощались, и он шел пешком через весь город – обычно, денег на дорогу у него хватало только в один конец… Он написал матери, что он, кажется, женится и, кажется, на грузинке. «Лишь бы тебе нравилась…» – ответила мама. Цацо познакомила его со своими родителями; он и не заметил – как уже всё было решено, уже оговаривалась дата, на которую будет назначена свадьба, но вдруг что-то с ним случилось, он не мог понять – что, или, пожалуй, мог – всему причиной были зимние каникулы… в общем, он перестал встречаться с Цацо, чуть завидя ее в институте, сворачивал в сторону, она тоже не делала попыток поговорить с ним, так продолжалось всю зиму и весну, а в июне она пришла на их экзамен по «мастерству», вручила ему букет цветов и, на глазах у всех, поцеловала его – непонятно было, то ли она поздравляет его с окончанием первого курса, то ли прощается – она уже получила диплом и больше в институт приходить ей было незачем…  

Но это было уже в июне, а до этого, зимой, в январе, сдав досрочно экзамены за первый семестр, он поехал в Москву. Он обошел все театры, посмотрел всё на Таганке и на Бронной, в день он смотрел по два спектакля – дневной и вечерний, количество увиденных им спектаклей подходило к двадцати пяти, и он посмотрел бы, несомненно, еще больше, если бы не спектакль в «Современнике» «А поутру они проснулись..,» Ему очень понравился спектакль, точнее, первое действие – он смотрел на сцену, не отрываясь, но потом, случайно, все-таки обернулся… Да, к сожалению, она была не одна – на протяжении всего антракта к ней невозможно было подойти – какой-то прыщавый долговязый тип крутился около нее. Второго действия он не видел, он смотрел только на нее. Из театра она вышла опять с этим долговязым, и похоже было на то, что это ее муж. Он пошел за ними. А вдруг это не муж, а просто, знакомый, или вообще брат, а у меня, может, судьба решается, подумал он и в тени чистопрудовских деревьев догнал их и пошел рядом с ними. Он заговорил с ней так, словно они были вдвоем, решив, что, если парень ей – муж, или что-то такое, то это сразу станет ясно, и он извинится. Через минуту долговязый исчез. Она училась на пятом курсе МГУ, на философском отделении, и жила на Ленинских горах, в университетском корпусе. Он проводил ее. Прощаясь, он «проговорился», что ему негде ночевать и она, поколебавшись недолго, провела его к себе, однако, спать положила на кровать соседки по «блоку». «Ничего, – утешал он себя, -для первого вечера и так достаточно, – можно спугнуть.» Через несколько дней он, вдруг, увидел, что всё слишком серьезно и почувствовал себя негодяем. Он же знал всё про себя, знал, что э т о проходит… Он решил исчезнуть, пока еще не поздно. Утром он неожиданно сказал, что сегодня уезжает и провожать его не надо, он не любит, когда провожают. «Ты же не должен был никуда ехать.,,» «Так вышло.» Он ушел. Жил он у знакомых, на Чистых прудах, рядом с «Современником», два дня сидел один – знакомые уехали на несколько дней, – пробовал что-то делать – не мог, не получалось, читать – не видел текста и не понимал, о чем там написано… На третий день он понял: сидеть так – тоже не выход, и пошел на улицу. Остановился только, когда ноги вынесли его из метро на станции «Университет». Он выругал себя и вернулся домой. Вечером зазвонил дверной звонок, он открыл – она стояла за дверью. Снег лежал на воротнике ее пальто, и слезы блестели на ресницах. «Я чувствовала, что ты здесь, не уехал, а знать, что ты рядом и не видеть тебя – это очень тяжело…» Она вспомнила, что он говорил ей про этот дом, рядом с «Современником», и нашла его почти сразу.., 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 

…Он сел, все-таки, за машинку. Что это будет? Как об этом обо всем писать? Он уже слышал насмешливые, убийственные голоса критиков и был заранее согласен с ними со всеми, высмеивающими и отвергающими его ненаписанный роман. Да, наверное, это не проза, он и сам не знал, что это за жанр. Да, вы правы, наверное, это никому, кроме автора, не нужно и не интересно, но и не написать э т о он не может – он не может жить, не освободившись от всего этого груза. «Старик, – сказал ему когда-то Юра Сосновский, – тебя будет всё это мучать и преследовать, пока ты не избавишься от всего, а избавиться ты можешь только одним способом – перенести всё это на бумагу.» Да, это – его жизнь, и его проблемы, но ведь это и ж и з н ь ч е л о в е к а. Ах, он назвал бы этот роман (или что это будет) именно так – «Жизнь человека», но и тут его давно и неоднократно опередили…. «Душа человека… Как странно…» Его жизнь… Да, наверно, он прожил ее не так, как можно было, не так достойно, не так целенаправленно, но вместе с тем – что врать себе? – ему не было стыдно за эту жизнь. Если и было стыдно, то – перед л ю д ь м и, которых он обидел, или – не успел отблагодарить, но за жизнь – нет. Тысячи жизней проходили рядом с ним – серые, тусклые, однообразные дни влачили люди, и они считали, что это – достойно и правильно прожитые дни, месяцы, годы… Ему нечем было похвастаться, он прожил эти годы далеко не всегда достойно и правильно… И вместе с тем, было другое достоинство в этой его жизни… изменяя всем, он не изменял себе: всю жизнь он искал себя, он стремился к себе, забредая иногда в этих поисках так далеко и в такие дебри… но – что делать? – он был один, у него не было поводыря, не было рядом с ним своего верного Вергилия, он шел наощупь и прислушиваясь только к себе, и часто поступал так или иначе, потому что з н а л, что должен поступить именно так, и не мог никому ничего объяснить, а если бы и мог – то его бы не услышали, не поняли: он, со своими поступками и мотивировками, не вписывался в обычную, нормальную, повседневную жизнь, и этой книгой, которую он хотел сейчас написать, и которую, в конце концов, он должен написать, он вовсе не собирался оправдывать свою жизнь, нет – кто мог осудить его больше, чем он – сам себя, особенно, после того, как он узнал спустя много лет, что моряк в магаданской больнице умер, – кто мог еще его осудить?.. «Жизнь человека»… Пусть это никому не нужно – это нужно ему, а это обстоятельство всегда было решающим в его направедной жизни. Он садится за машинку: точи перья критик – это будет легкая добыча. 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  

… Не слишком ли я засиделся на одном месте? – подумал он, сдав последний экзамен за первый курс и выйдя на проспект Руставели. Эта мысль так захватила его, что он и не заметил, как оказался на острове Шикотан. Шикотан (что означает по-японски «лучшее место), действительно, был одним из красивейших уголков, которые ему доводилось видеть. Кунашир….Шикотан… Итуруп… Хабомаи… Курильские острова, вулканы – привычно покачивающаяся под ногами вечно дышащая земля, красиво и незаметно соскальзывает в спокойно перекатывающиеся волны, и море – бескрайнее… и можно забраться на скалу и нырнуть – теплое течение, проходя мимо, омывает утесы и берега острова. Если смотреть на карту острова в разрезе, то видно, что он поднимается со дна на «ножке», грибообразно распускаясь к поверхности океана, а наверху, там, под солнцем, на этой чаше – обилие диковинных деревьев, всевозможных трав, цветов, ягод…Субтропическая растительность буйно покрывает остров – небольшое пространство из холмов, долин, утесов и обрывов… Поднимаешься на холм и- вдруг – перед тобой распахивается море, и бухта, подковой выходящая в море, и по всему берегу, дугой, от одного края подковы – до другого – красивые, величественные и печальные, еще новые, не успевшие прогнить и – уже старые – скелеты, абрисы, контуры бывших кораблей разных мастей, с еще не облезшей местами краской, с английскими и японскими иероглифами на рубках и бортах, на пожелтевших спасательных кругах – «Каса маре»… «Остров погибших кораблей»… 

Он разгружал сейнера. Путúна – горячая пора на острове. Со всего Союза, к весне – к началу путины – вербуют отряды женщин для работы на островах – на рыбообрабатывающих и крабоконсервных комбинатах: там нужны женские сильные руки, – мужчина там не выдерживает, – стоять по четырнадцать часов у конвейера в сыром, пропахнувшем рыбой цехе; им, женщинам – молодым, в основном, – обещают за это большие деньги, – эти деньги – намного меньше, чем зарабатывают в море или здесь же, немногочисленные на острове мужчины, но, все-таки, намного больше, чем им платят дома – на заводе или в поле… Их привозят в Южно-Сахалинск, а оттуда, после того, как они проходят медицинскую комиссию – что немаловажно для вышеупомянутых немногочисленных островных мужчин – их распределяют по островам… Они работают «сезон» – весну, лето и часть (а то и всю) осени, получают свои «большие» деньги, и… многие остаются на следующий сезон, и еще на сезон, и еще… Стройотряд «Вербá» – называют этих девушек, и это объясняется тем, что летом на острове много и других девушек – студенток в стройотрядовских куртках, которых, тоже, страна зовет на помощь в напряженный период путины… Ах, какое раздолье на острове одинокому, или просто оторвавшемуся от жены человеку!.. «Ты знаешь, – говорил ему товарищ по бригаде докеров Женя Голубовский, когда они поднявшись утром из теплых чужих постелей, возвращались к себе, – каждый раз убеждаюсь: и все-таки, лучше моей Галки – никого нет!» – и он вынимал фотографию Галки, в сотый раз показывал Зоне и целовал ее нежно. Женя любил свою жену, и Зона завидовал ему – и тому, что у него была такая жена, и тому, как горячо и нежно он ее любит. Они разгружали сейнера, и это была нелегкая и хорошая работа. Хорошая, потому что они были молоды, и была в руках сила, и вся эта работа на свежем морском воздухе, с хорошими, веселыми и надежными – рядом – ребятами, была не в тягость. Они метали с плашкоута на пирс (или наоборот, с пирса на плашкоут) тяжелые ящики, солнце пекло, и железное покрытие плашкоута жгло ноги, они раздевались до плавок и лихо, красиво и слаженно работали. В обеденный перерыв девушки выходили на пирс и, тяжело и томно вздыхая, любовались работой и молодыми веселыми докерами – они уже знали всех по именам, и когда те шли домой – усталые, с гудящим, еще не остывшим, еще находящемся в работе телом, – из окон к ним летело со всех сторон: «Женя!.. Зона!.. Зайдите на минутку, вы же устали – отдохните, поешьте, попейте, поспите часок-другой…» Шикотанские женщины умели снимать усталость и – ценили м у ж ч и н у… Они понимали, что человек действительно устал, и – не торопили его… Уже то, что он, мужик – настоящий! – сидит в комнате, и говорит что-то своим усталым басом-баритоном, и ест то, что она для него – или для другого, какая разница – для мужика! – приготовила, одно то, что, вот он, сбросив сапоги, ложится на ее постель и засыпает (ничего, проснется когда-нибудь…) – уже одно это придавало какой-то смысл ее одинокой шикотанской жизни, и делало эту ее жизнь, похожей на человеческую…  

Он ходил с гитарой по острову, он не пил – но был вечно хмельной, и все его, повсюду, принимали за пьяного, да и правда – как тут не опьянеешь!.. Он выступал с пантомимой перед студентами, пограничниками и рыбаками – советскими и японскими: на острове была тюрьма для японских моряков, которых вылавливали в наших водах бдительные погранцы, и японцы ели рыбу, играли в волейбол и грустили о родине… Иногда в бухту заходило белое полицейское судно, огромное для этой маленькой бухты, куда большие суда не заходили, стояли на рейде, и маленькие плашкоуты курсировали от них к пирсу и назад. То какой-нибудь японский рыбак с тоски в тюрьме повесится, то еще что-нибудь – дел у них тут было много, это был еще недавно их остров, в День повиновения мертвых сюда приезжали дети, братья и сестры тех, кто был захоронен в здешней земле… Во время отлива можно было проникнуть в ниши-пещеры, пробитые в крайних утесах, сторожевыми башнями возвышающихся над бухтой: из них, из этих пещер, просматривалась вся бухта, и там были следы от вбитых когда-то, во время войны, в стену колец, к которым приковывались камикадзе-пулеметчики, – враг мог войти в бухту, и тогда они отсюда, из двух этих башен, простреливали всю бухту насквозь, и подобраться к ним, и выковырять их отсюда было невозможно… 

Сухой закон царил на острове во время путины, и докер, поэтому, был в почете – с ним, с докером, можно было договориться: на зиму завозились на остров продукты и, конечно, различные вино-водочные изделия. Докеры брали себе ящиками, и управы никакой на них не было: поди запрети – и тут же больше потеряешь: начнется сплошной «бой»: там – споткнулся с ящиком, там – с машины уронил, а там – и вообще за борт ушло…Зона не пил, но его долю ему непременно выдавали, и он менял ее по божьей таксе – бутылку водки на трехлитровую банку виноградного сока и банку сгущенки… Здесь, на острове, он как-то отмяк, здесь не нужно было ни с кем драться, здесь всё было наоборот – дрались женщины (доходило до того, что одну из них они как-то облили бензином и подожгли, чтобы другим неповадно было отбивать мужиков). Был на острове клуб, и в клубе происходили танцы, но странные, надо сказать, непривычные для него, танцы… Он забрел туда один раз и больше не рисковал. Вдоль стен стояли и сидели девушки разных возрастов и смотрели на редких танцующих мужчин, в основном же пары были однополые. Его сразу цепко – крепкой борцовской хваткой – взяла за руку одна из девиц: «Потанцуем?.. Курточка пусть здесь полежит.,,» – она бросает курточку подруге, и та садится грузно на нее, навсегда прижимая ее к стулу. Он не успел ничего ответить – она уже кружила его в центре клубной площадки, тесно прижавшись к нему: «Тебя как звать?.. Меня – Валя… ты откуда?.. Пойдем, выйдем на улицу, здесь что-то душно… пойдем за клуб… Милый!.. А!.. А!.. Ну!.. Куда ты?!. Стой!.. Держи!.. Светка, держи!..» Еще не закончилась та мелодия, под которую его пригласили танцевать, а он уже бежал с Женей Голубовским по темной улице, Женя держал выхваченную с риском для жизни из-под подругиного тела куртку, сзади раздавались крики, из-под ног кто-то шепелявил, захлебываясь: «Ты что, не видишь – здесь люди лежат?!» Два мужика бежали по ночному острову, и невесело было им и даже становилось жутковато: завидев впереди группу женщин, они шарахнулись в сторону и рухнув в траву, замерли, пережидая… Три молодые женщины прошли мимо, напевая под гитару какую-то печальную песню и внимательно глядя по сторонам: не мелькнет ли где одинокая тень мужчины… 

И вдруг случилось невероятное – здесь, на этом острове, он встретил девушку, которая попросила его не провожать ее. «Ты мне душу взлохматила и хожу, как в бреду, ты рукой меня гладила и шептала: «Приду»..» – пел он белокурой студентке Наташе, лежа у ее ног в густой высокой траве, и запах цветов кружил ему голову… «Мне идти на работу еще – ты видала меня в труде? – сёдни самый тяжелый мешок посвящу я тебе…» К сладкому запаху цветов примешивался аромат грусти: Наташе надо было уезжать с ближайшим теплоходом на материк, ее ждал муж-саксофонист, бомбардируя остров срочными телеграммами, в которых требовал, чтобы она немедленно покинула остров: без нее ему там не игралось, не дуделось… Зона понимал мужа, он и сам не представлял – как ему без нее тут, на острове, будет грузиться-докериться?.. «Говорят, пока я мешки ночью с потом грузил, мол, тебе про любовь стишки говорил с усами грузин…» Нашелся и тут грузин, но – грузин обрусевший, ошикотанившийся, давно тут живет, на острове, хороший мужик, безвредный, ему так, только стихи почитать…» Я спокоен, не рву, не мечу, но, смотри! – по закону гор я головку тебе откручу, вот и весь разговор…» Пришел проклятый теплоход и маячил на рейде, выслав за ней плашкоут; Зона ушел, чтобы не видеть этого – как она уезжает к мужу, – пусть грузин проливает слезы прощания на пирсе один… Он спускался с холмов в долину, когда теплоход, уже издалека, прогудел – гудок этот прозвучал в его сердце победной песней саксофона – и упал за горизонт. Но напрасно он пытался сердце свое обратить в камень, напрасно он, заглушая боль, оглядывал «владенья свои» – женские бараки, разбросанные по острову: «меня на этом острове уж знают все – известен очень. Средь конкуренток провожу отсев – займите очередь!..» – теплоход ушел к саксофонисту без нее – она не могла найти паспорт, остров закрытый, граница, шпионы, – без паспорта и без строгого контроля ни приехать на остров, ни уехать с него невозможно… Подруги ее, переживая за саксофониста, осуждающе косились на Зону: кто, кроме него, был способен на такие штуки: «отдай немедленно чужой жене паспорт!» – читал он в их глазах, но он был чист перед подругами и перед саксофонистом, нет – он тут был ни при чем, он сразу понял в чем дело, и когда они, наконец, остались вдвоем, она, на его вопрос: «Ну, мне-то ты можешь сказать, куда спрятала паспорт?.,» – ответила звонкой пощечиной… «В море каждую досточку к Шикотану несет, а штанишка в полосочку к тебе очень идет», – пел он, перекрывая доносящуюся с той стороны пролива печальную песнь саксофона… Теплоход подходил к острову раз в неделю, а со следующей недели начался шторм, подойти к острову было невозможно, и связь с Большой землей оборвалась… «А я лежу, плююсь в кусты, усталый после покера, и смотришь с обожаньем ты на смуглый бицепс докера..,» 

Наконец, всё же, усталое море затихло, и прямо откуда-то из-под воды, как будто он там на дне отлеживался, пережидая шторм, совсем как какая-нибудь американская подводная лодка, а не советское дружелюбное пассажирское судно, вынырнул теплоход и, зловеще ожидая, перекрыл выход из бухты, и Наташа, такая же усталая и печальная, как и море, погрузилась с чемоданом на плашкоут и поплыла к теплоходу, становясь всё меньше и меньше, слилась с теплоходом, и море, словно только и ожидавшее этого, тут же взволновалось, почернело, и теплоход, снова обернувшись вражеской подводной лодкой, ушел на дно. 

Неожиданно оказалось, что кончается сентябрь, и уже месяц, как он должен быть в Тбилиси, где он учился в институте, и о чем он, было, забыл. Уезжать не хотелось, он всерьез подумывал – а ни остаться ли тут жить, в этом Раю на краю земли, – любить женское население острова, обновляющееся каждую весну, петь песни, учить японский язык, высоко нести звание советского докера, рожать детей-докерят… Ему нравилась эта мысль, но товарищи по бригаде всё же дали, на всякий случай, в институт телеграмму от его имени: «Сижу на острове. Тайфун. Нет теплохода.», а к концу октября они все-таки посадили его на случайно прорвавшийся сквозь штормы и цунами теплоход. Посадили не сразу – море не спешило его отпускать с острова и подарило ему последнюю ночь: плашкоут не мог всю ночь оторваться от пирса – волны его тут же подбрасывали, грозя перевернуть, и когда утром маленький плашкоут всё же решился пробиться к подающему сигналы, что он больше не может ждать, теплоходу – пришлось всё же задержаться: не могли найти нигде Зону, и лишь чутье и опыт Жени Голубовского помогли обнаружить его: он безмятежно спал в женском бараке, у рыжей рыбообработчицы из города Ижевска… «Я вернусь к тебе! – пытался он перекричать вой ветра, грохот волн, галдение чаек и нетерпеливые гудки теплохода, – Я вернусь обязательно следующей весной!.. Не плачь, я приеду к тебе!..» – и сам верил в то, что обязательно вернется, и – очень хотел вернуться… «Я буду ждать тебя!..» – уже еле слышно доносилось с тающего в океане острова… 

Теплоход зачерпнул новых пассажиров сеткой, подцепленной к хоботу крана – о трапе нечего было и думать, – промокшие и продрогшие люди вцепились намертво в такую же мокрую. Как и они, сетку, взлетели над отчаянно раскачивающимися небом и морем, сетка, к их огромному удивлению и радости, не оборвалась и, в конце концов, благополучно опустилась на палубу. Теплоход рванулся вперед, наверстывая потерянное у берегов острова время и подгоняемый тревожными сообщениями: их догонял циклон с красивым женским именем, шедший от островов Японии и крушивший и переворачивавший всё на своем пути – японский танкер, перевозивший нефть, раскололо надвое, наше военное судно выбросило на рыболовный сейнер, – каждый час очередная новость облетала каюты, огромный теплоход швыряло из стороны в сторону как щепку, и все – и пассажиры, и команда – смирились с мыслью, что это – последний их рейс. Народ с островов собрался денежный (за деньгами на острова и ехали) и – началось… Огромный плавучий ночной ресторан взлетал между небом и водой, и всё перемешалось на нем. Не было ничьих жен и ничьих мужей, все были живущими, может быть, последние часы людьми. Официанты скатывались по трапам с этажа на этаж, профессионально удерживая на подносах ежесекундно заказываемые в номера коньяк и шампанское, – «Не утонем – так выплывем миллионерами!..» – весело кричали они друг другу, сталкиваясь в узких переходах… Бутылки с шампанским перекатывались в его каюте по полу, подняться он не мог и не хотел – он хотел так и умереть, прижимаясь к такой родной, нежной и ласковой незнакомке, откуда-то – чуть ли не из иллюминатора – возникал официант, то и дело доставляющий очередную порцию специально для Зоны изготовленного напитка (всё судно уже знало, что среди них есть один сумасшедший, который не пьет!), он бросал официанту «сотню» (тот, в красивом прыжке ловил ее) – и кричал: То же самое и – шоколаду!».. Через двое суток, на третьи, «пьяный теплоход» вошел в тихую, спокойную бухту «Золотой Рог». Знакомые очертания города, похожего с моря на Йокогаму, вырастали перед ним… 

Он прилетел в Тбилиси, и, в первую же ночь в Грузии, ему приснилось, что он бежит по морю, перепрыгивая через волны, а за ним, раздвигая острова, опрокидывая танкеры и теплоходы, движется, настигая его, циклон с красивым женским именем и красивым женским лицом… Длинные волосы развевались за ним (за ней?) по ветру, и птицы гортанно кричали, запутавшись в них. Лицо было знакомое, но он никак не мог вспомнить его… То ему казалось, что он узнал чье это лицо, то, вдруг, казалось – нет, это не она, это другая… то оно начинало походить сразу на все лица, то есть на лица всех женщин, которых он когда-либо знал… «Я вернусь к тебе! – кричал он, оборачиваясь через плечо, ей, то есть циклону, – Обязательно вернусь, ты жди меня!..» – но голос его тонул в шуме ветра, и циклон продолжал преследовать его, надвинаясь всё ближе и ближе, раздвигая тучи и поднимвая волны, – лицо его – или ее – было спокойное и печальное, губы чуть шевелились, она (он) что-то говорила ему, он не слышал – что, но, вероятно, что-то очень хорошее, доброе – просило не убегать, остановиться и, поднимая волны еще больше, нежно тянуло к нему руки, и уже первая высокая волна догнала его и захлестнула: Стой! – кричал он ей, выплевывая соленую воду, – Остановись! Я же вернусь к тебе, ты что, не понимаешь? – ты же убьешь меня!..» – но новая, еще более высокая, волна уже накатывалась на него и – с глухим ропотом накрыла его, и тихий ласковый голос расслышал он в ропоте: «Любимый мой… Куда же ты?.. Как же я до следующего лета?... Я ведь не доживу…» Он мелькнул еще раз или два на поверхности, протягивая к ней руки: «Помоги…» – но вскоре успокоился, вода наполнила его, он стал легким, невесомым, сложил руки на груди, поджал ноги и мягко опустился на дно: «Видишь, глупая, я же тебе говорил, что ты погубишь меня…» – улыбнулся он ей, прощаясь… «Маму жалко…» – успел подумать он, тихо и спокойно засыпая… 

(Продолжение в след. номере) 

Представил себе такую картинку: второе пришествие. 

«Нагорная проповедь» в Институте космических исследований РАН. Иисус в джинсах и черном свитере с закатанными рукавами пишет формулы мелом на доске и говорит академикам, профессорам, докторам и прочим доцентам: "Разумеется, после экспоненциального раздувания вселенной из энергии ложного вакуума возникли элементарные частицы. Но они не могли соединиться в сложную структуру, не имея массы. И вот тогда Я был вынужден создать бозон, которому вы дали имя Хиггса..." 

Размышляя про себя: "В прошлый раз пришлось учить диковатых пастухов, рыбаков и торговцев, используя лексикон из детских сказок. А сейчас вынужден говорить на примитивном языке тех, кто считает себя учеными. И нести убогую банальщину, чтобы хоть как-то быть понятым... Нет, надо брать более длинную паузу, посещая эту чертову планету!" 

А в Институте психологии продолжает: "Блаженны нищие.. ээ... я хочу сказать, что когнитивный диссонанс имеет размах вариаций, гарантирующий возможность самоактуализации шизоида..." 

И думает: "Что-то я загостился тут. Пора во Львов ехать. Крикну там типа: немає ні українця, ні москаля! Якщо братові твоєму знадобився Крим, то віддай йому і Донбас!  

І буде тобі нагорода на небесах! 

Потом быстренько приму мученическую смерть и домой..." 

В февральском Питере была отменная погода, почти весна. Солнечная, плюсовая и вполне веселая. 

Закончив работу, я решил прогуляться и пошел домой пешком, понемногу отвыкая от длинной и нудной зимы, холодной и снежной в этом году. 

И решил я не пройти мимо ресторана «Токио». А что? Не надо будет в магазин заходить, потом ужин себе готовить. Ресторан этот – так себе, но кормят там прилично и берут недорого... 

Народу к вечеру набралось многовато, и свободных мест почти не было. Мне предложили разделить столик с одиноко сидящей женщиной средних лет, спросив ее согласия, разумеется. Она не возражала, и я присел напротив. 

Видимо, женщина тоже только что пришла. Потому что никаких блюд перед ней не было. Но заказ она уже сделала, так как официантка обратилась только ко мне.  

Когда я озвучил свои кулинарные предпочтения, то заметил удивленный взгляд своей соседки по столику. 

Поняв его по-своему, я сказал: 

– Простите за мое вторжение в ваше суверенное пространство. Сделал я это непреднамеренно и считайте, что меня тут просто нет. 

– Что вы, Арсений! Вы ничуть не мешаете мне. Наоборот, я буду рада поговорить с вами. 

Я внимательно посмотрел на собеседницу. Лет сорока с небольшим, приятное умное лицо, минимум макияжа . И никаких украшений, кроме браслета из черных и белых камешков, похожих на морскую гальку. Нет, раньше мы точно не встречались. 

– Послушайте, у меня к вам просьба, не растворяйтесь в воздухе до того, как ответите на мой вопрос. В последнее время со мной случаются маленькие чудеса: хрономиражи, странные встречи... Откуда вы? Из будущего, из дальнего космоса или из параллельной реальности? 

Женщина рассмеялась и ответила: 

– Увы, я, скорее, из параллельного этажа, Арсений. Мы живем с вами в одном доме. Вы на одиннадцатом этаже, а я на седьмом. Моя мама дружила с вашей. Тетя Люба, бывало, заходила к нам в гости и рассказывала о вас. Иногда мы встречаемся, но вы весь в себе, с наушниками... И совсем не смотрите по сторонам. А мой удивленный взгляд вы поймете, когда принесут ужин. 

Мне стало немного стыдно.  

– Извините за невнимательность. Увы, это мой давний бич. Как вас зовут? Обещаю впредь узнавать вас! 

– Полина. Но узнавать меня вам не придется. Завтра меня уже не будет здесь. 

– Вы улетаете? На другую планету или в иное измерение? 

– Опять вы за свое? Нет, я улетаю просто в Америку. И, возможно, навсегда. Там муж преподает в университете полгода. У него все удачно сложилось. И перспективы хорошие. Был на разведке, можно сказать. А теперь, когда освоился, настало время к нему перебираться с уверенностью в завтрашнем дне. 

Нам принесли два салата по-гречески, две порции мясного ассорти. Потом две чашки кофе с мороженым. Вот только сок я пил томатный, а Полина – ананасовый фреш. 

И я, конечно, понял ее удивление относительно моего заказа, почти полностью совпавшего с тем, что заказала она. 

Ужин промелькнул быстро. 

Мы ехали в лифте. На седьмой этаж – она, на одиннадцатый – я. 

Когда двери открылись, я сказал ей: 

– Удачи вам. И будьте счастливы. А если вернетесь, то я обязательно поздороваюсь с вами. Даже если буду обвешан наушниками и погружен в свое любимое эго... 

– И вам, Арсений, всего наилучшего. Ваша мама очень любила вас. Вы хороший человек, но зачем-то пытаетесь это скрывать.  

Полина помахала мне рукой. Двери лифта захлопнулись. 

А ночью я долго не мог уснуть, стараясь вспомнить наши прежние случайные встречи с Полиной. Но так и не сумел. Готов поклясться, что видел ее впервые. 

Что-то с памятью моей стало?  

Надо найти упражнения для ее укрепления, порывшись в Сети. 

Иначе, придется последовать совету одного из героев мистического романа и перестать разговаривать с незнакомцами, которые иногда бывают очень симпатичными людьми. 

Аллес капут. Финита ля комедия.  

Пушной зверек прибежал с Севера и трется о ноги. Шопен растолкал других композиторов локтями и встал у пюпитра.  

Поднял палочку и застыл в ожидании. 

И на то есть причина. Вчера мне был подписан смертный приговор. Опасаюсь, что окончательный. Обжалованию не подлежащий. 

Я влез в маршрутку. Места были заняты. Но какая мне разница? Ехать минут десять. Да и на здоровье не жалуюсь пока. 

И вдруг девушка лет семнадцати встает и предлагает мне сесть... Сверхновая взорвалась в салоне и выжгла мое хорошее настроение. Напрочь! 

Я вежливо отказался, конечно. Но так на нее посмотрел, что она, уверен, никогда и никому места уже не уступит. Даже слепому инвалиду без ног, рук и всего остального... 

А когда я вылез из чертовой маршрутки и шел к дому, то понял, что солнечное лето превратилось в дождливую осень. 

И полярная лисица, чувствуя близкие холода, весело скалит хищную мордочку и лукаво заглядывает в глаза, всем видом показывая свое неотвратимое присутствие!