|
|
В этот, вечно враждующий, мир
Он пришёл сеять доброе семя.
Жил, как смертный, был жаждой томим,
фарисеями злобно гоним…
Бог на время облёкся во врЕмя.
Это – время прозрения глаз
тех, кто слеп был ещё от рожденья,
врачеванья души от проказ,
удаления ложных прикрас
и духовного восстановленья.
Пробужденья из мёртвого сна,
чтобы нам не скорбеть об утратах.
Чтоб в душе расцветала весна,
чтоб вселялась в неё тишина
и сквозь горя плачевные даты.
Он вознёсся, оставив Земле
Утешителя – верного Друга,
чтобы мы не плутали во мгле,
а потом не горели в смоле,
как у Данте, идя круг за кругом…
В этот, грешный, ветшающий мир
Иисус сеял Истины семя.
Наш единственный верный Кумир
Славой вечной наполнил эфир,
лишь на время облёкшись во врЕмя.
Качнётся занавески тюль -
распишет тень полы под гжель,
несёт к окну хмельной июль
и запах лип, и звон дождей.
А в ряби лужи дрожь берёз
и месяц – сломанным кольцом,
в копну рябиновых волос
уткнулось облако лицом.
Встревожат небо сизари,
где звёздочка над ивняком,
летящая на свет зари,
ночным сгорает мотыльком.
Что время к осени спешит,
напомнит мокрой ветки всхлип...
строка из дневника души -
и звон дождей, и запах лип.
Отряхни свою белую спину!
ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ
венок сонетов
Антонову А.К.
1.
Со вздохом открывается пространство:
покойничку по имени "покой"
щита не дали, дали меч плохой,
девиз для одиночек – "Горе, здравствуй!"
Попробуй-ка, по-прежнему побарствуй!
Хлеба замесят пополам с трухой,
чтоб птицей под соломенной стрехой
петь гимн свободе, равенству и братству.
Как будто сам свободен, равен, брат...
Довольно ли немыслимых преград
в пути, где ничего не видят очи?
Заполнил до краёв словесный блуд
мучительную вечность многоточий -
отмеренных, озвученных секунд.
2.
Отмеренных, озвученных секунд
нельзя отдать обманчивой планиде.
Распутать бы узлы ведущей нити,
сберечь нутро, как знамя берегут.
Нас время утрамбовывает в грунт -
смиряться и в болоте, и в граните.
Песчинкою под памятник элите,
оправой под сияющий корунд...
Казалось или было воспаренье,
но недоступно всё ещё смиренье,
есть только равнодушие остуд.
Легко ли нам? Ужель буддисты правы:
лишь души тех и праведны, и здравы,
чьи имена сгорают, не текут?
3.
Чьи имена сгорают, не текут
из многих уст и не журчат, как реки, –
в эфире еле слышные помехи,
их память жалит больно, словно кнут.
Другие же самих себя распнут
и как никто нуждаются в опеке,
не в звере ни в каком, не в человеке,
не в том, что сеют, и не в том, что жнут.
Им все равно: богаты или нищи,
питаться духом иль скоромной пищей,
и быть хоть осквернителем могил,
а все ж – поэтом. Гордость та напрасна!
Погаснет и сияние светил
медлительно, возвышенно, бесстрастно.
4.
Медлительно, возвышенно, бесстрастно
и странно, точно кактуса цветок,
пришпиленный на острый коготок
корявого ствола природой властной,
ритмически рифмуем. Для соблазна
картину гоним в каменный висок.
Пусть терем наш не низок, не высок,
мы всё равно поплачем громогласно.
Все смертные грехи, как самогон,
стихами выгнаны. Первач иль эпигон,
для рэпа или пения романса,
важны для нас крутые виражи.
Ныряем, простодушные ханжи,
в пустоты доморощенного транса.
5.
В пустоты доморощенного транса
от бренного уходит каждый сам.
Когда поверишь собственным слезам,
себе не пожелаешь реверанса.
Но где боеготовность новобранца,
чтоб, предъявляя душу в небесах,
измерить на придирчивых весах
смирение в глуби протуберанца?
Чтоб взвесить честно – не хватает гирь.
И даже если читана Псалтырь,
то читан и «Плейбой» – не лыко в строку.
А если удалось избегнуть пут,
ещё к какому, Господи, пороку
благие заблуждения влекут?
6.
Благие заблуждения влекут
крепкоголовой молоди немало.
Они идут, любуясь свежим палом,
и мы туда, где травы не растут.
Огонь свечи уже не стерегут.
Опасно ли, когда взялся пожаром
окрест весь космос – шар горит за шаром,
и загасить весь мир – напрасный труд.
Мы ждём с небес божественного слова.
Да разживётся наш потомок снова,
и в радость чистую поэта облекут.
Раскроенный по неземным лекалам,
всю жизнь раскрасит белым, синим, алым
отрезанный от вечности лоскут.
7.
Отрезанный от вечности лоскут
укроет след низвергнутых устоев.
Незыблемы основы? Всё пустое,
ведь завтра же устои возведут,
и новый, с прочным бруствером, редут -
потомкам, разрушающим святое.
Дождавшись слова вечного – застоя,
планеты, как с ума, с орбит сойдут.
Бороться с жизнью – та еще затея!
Огонь всегда оплатят Прометеи
оковами увязанности строк.
Любимцы горя, боли, злобы, пьянства!
Отдайте каждый день свой как оброк
для нашего холодного убранства.
8.
Для нашего холодного убранства
творцами этикета и манер
уложено немало полных мер:
жеманство превратили в пуританство,
идею – в изощренное тиранство,
и всё не умолкает зинзивер.
Проштрафившийся милиционер
штрафует энергичнее гораздо.
Натура – плодородный чернозём:
не каждый и себя простит во всём -
не прополоть обиженной цифири...
Поскольку всепрощенья постулат
не плодоносит в нашем скудном мире,
сумеем ли найти душевный лад?
9.
Сумеем ли найти душевный лад,
с восторгом наблюдая лишь восходы?
Кто ничего не сделал без охоты,
неужто не оплакивал у Врат
свое житьё – простой конгломерат,
не стоивший особенной заботы?
Какие семена – такие всходы.
Обычаем свершается обряд.
Когда душа тоскует или злится,
летит строка печальная, как птица,
в луны восход иль в солнышка закат.
А улыбнись негаданное счастье -
глупеют строки даже не отчасти.
Превыше сердца разум во сто крат.
10.
Превыше сердца разум во сто крат
приятьем мира в каждой ипостаси.
Так угасают искры в тёплом стразе,
но их хранит холодный бриллиант.
Болезненной гримасой циферблат:
пусть прах лежит уже в хрустальной вазе,
пускай шелка на саван – вместо бязи,
сменилось только качество заплат.
Еще живым, но бесполезным комом
остыло сердце, верное канонам...
Неисправим страдалец Одиссей:
Как далеки от неба эти сферы
под коркой хитроумною твоей!
Повсюду рассыпают пепел серый!
11.
Повсюду рассыпают пепел серый
умы, не понимающие зла,
куда бы их идея ни вела -
в буддисты, прогрессисты, староверы,
летят вослед за Свифтом и Бодлером
под парусом рабочего стола,
стилом что тронут, то сожгут дотла
дурным (равно – возвышенным) примером.
Не лучше ль, чтоб ни сердцу, ни уму
не присягать? В заветную тюрьму
открыть замки отребью на потребу?
Слагается довольно стойкий бред -
бездельник зрелищ, пожиратель хлеба -
для наших эмпирических побед.
12.
Для наших эмпирических побед
незыблемо составлена интрига:
пустынна между строк иная книга
но служит нам как вечный трафарет.
Оружием нагруженный атлет,
и в мыслях не примеривший вериги,
облитый соком клюквы и клубники,
окуренный ментолом сигарет.
Сортировать для хобби и для хлеба
свой дар и невозможно и нелепо -
несовместимы дух и звон монет.
Рожает муза от амикошонства
строку неистребимого пижонства:
сильнее смерти вожделенья нет.
13.
Сильнее смерти вожделенья нет,
пока есть жизнь и строки без пробела.
Аид покинув, как Орфей, умело,
давая одиночества обет,
душ золотарь, кровопускатель бед
петь заставляет страждущее тело.
И лишь затем, чтоб в мыслях всё сидела
иллюзия – от вечности привет.
Мы в этом никогда не будем кротки:
своих страстей раскачиваем лодки -
пускай со дна, нетленное достать.
Зарвавшиеся, словно тамплиеры,
и в знаниях находим ту же страсть.
О дай нам, Боже, меры! Только меры!
14.
О дай нам, Боже, меры, только меры,
не целое, а краешек, обман,
так узенькую пяточку Жуан
узрел. Фантазия (опять химера!)
имеет вкус вина и запах серы.
Творящего желанья ураган
смешает все – и Гею, и Уран.
Да будем безымянны, как шумеры!
Во имя Майи месим грязь дорог
и прячем крохи благодарно впрок.
Паломникам невидимого царства
во времени, растаявшем, как дым,
небывшего потомкам золотым
со вздохом открывается пространство.
15. МАГИСТРАЛ
Со вздохом открывается пространство
отмеренных, озвученных секунд,
чьи имена сгорают, не текут
медлительно, возвышенно, бесстрастно.
В пустоты доморощенного транса
благие заблуждения влекут:
отрезанный от вечности лоскут
для нашего холодного убранства.
Сумеем ли найти душевный лад?
Превыше сердца разум во сто крат -
повсюду рассыпает пепел серый.
Для наших эмпирических побед
сильнее смерти вожделенья нет...
О дай нам, Боже, меры! Только меры!
Скушно жить на свете, господа.
Может просто взять и помереть?
Решетом натаскана вода,
Поцелуем превращен медведь.
Сделаны все добрые дела -
Перебран горох, овёс и шкаф,
Золотом покрыты купола,
И раз сто прошепчено – «Ай лав!».
Дерево посажено – в горшок.
Дом построен – в рамке на стене.
И сорока на хвосте – Твой срок!
Истина кричит – «Спаси!» – в вине.
Сын отпущен на чужие три -
На четыре не хватило ног.
Встань! Иди! И пристально смотри -
Мир вокруг убог и одинок!
чувство – призрачная крепость
для тоскующей души
безнадежность губит нежность
бесполезностью судьбы
и в закрытых окнах «завтра»
отражается «вчера»
повторенье безоглядно
и душа в оковах сна
снег ложится расставаньем
на дороге лунный свет
и унылые стенанья –
вьюг усталых злой ответ
тихим шорохом «сегодня»
в дверь открытую войдёт
и стеклянное подворье
чуть вздыхая запоёт…
Я сама с собой играю в прятки,
Никогда себя мне не найти.
Притворюсь, что все со мной в порядке,
Сердце посажу на карантин.
В череде мелькающих событий
Главное – не забывать дышать
И нечаянно в окно не выйти,
Когда разрывается душа.
Ни черта любовь не побеждает,
Если слушать коучей и мам,
Остается лишь ходить по краю,
Чувствуя себя и здесь, и там.
И молчать о том, что я, как Ева,
У цветущей яблони стою,
Ожидая праведного гнева
За свою безбашенность в раю.
Ни в какой волшебной детской сказке
Не спасают взрослых от любви.
Я иду не по воде – по ряске,
По сердцам, по судьбам, по крови.
Я хочу счастливой быть. До дрожи.
Жизнь моя – одна сплошная ложь.
Это мой последний танец, Боже,
После меня просто уничтожь.
И всё-таки опять – слова, слова, слова.
Но нет, не те – из тёплой сладкой сути,
А те холодные, безжалостные судьи.
Чей приговор – окончена глава.
Но на исчерченном до дыр немом листе
Всего два слова. Дальше – многоточье.
Что, продолжать нет сил? Не можешь иль не хочешь
Разыскивать, где те, а где не те?
Смотри – за окнами цветочная гроза.
И спор с собой так скучен и досужен.
А дождь ладонью влажной гладит лужи
И молнией слепит твои глаза!
Что ж, перечесть – нет, не «Женитьбу Фигаро» -
А жизнь свою с конца до середины
И девочку найти среди страниц – Мальвину.
И заглядеться, ставя на «зеро».
Под липами в саду, где правит третий Рим,
Всё обнулить! И ливнем смыть наносный,
Пока вишневый джем кипит на радость осам,
БезОбразный и безобразный грим.
И стаей синих птиц – слова, слова, слова!
Прозрачные и нежные как тени…
Как мудрость осени весны наивность сменит,
Так до прощанья – новая глава!
У зеркала лужи смывает рябина
румяна с высоких обветренных скул,
а осень ушла, торопясь, и забыла
в вечернем тумане глухую тоску.
Прозрачная роща и чёрное поле
притихли, уснули до ранней весны,
и память ушедшего лета уколет
зелёной иголкой пушистой сосны.
Пусть нам не дано, ни к чему твои слёзы,
стряхнуть паутинку морщинок с лица...
но только в осеннюю пору берёзы
ветрам отдают золотые сердца.
Валерий Мазманян
.
В ПОИСКАХ ПОТЕРЯННОГО КУРСА
или
ЗАБЛУДИВШИЙСЯ ТРАМВАЙ
"...Как трамвай идет по рельсам,
Чуть звеня и чуть летя,
Я притрагиваюсь к креслам
И волнуюсь как дитя."
А. Listikov (Андрей Гришаев)
"Отклонение от курса"
...Кто там бурю матом кроет,
Чуть звеня и чуть летя,
Кто там рухнул с перепоя
На трамвайные путя?
Это Листиков, с подружкой
Связь любовную крутя,
Сбился с курса: «Где же кружка?..» –
То заплачет, как дитя,
То застонет в снежной стружке –
«Машенька, мол, вот те на!.
Ни хрена здесь нет – ни кружки,
Ни тебе веретена…»
А на них – последним рейсом –
Сквозь ночной вороний грай,
Вдруг летит по ветхим рельсам
Заблудившийся трамвай…
К а к вскочил он на подножку –
Непонятно никому...
. . . . . . . . . . . . .
«...Выпьем с горя, брат, немножко, –
Плохо пьется одному...
…Маша, Маша!.. здесь ты пела,
Здесь мне верною была... –
Где же голос твой и тело,
Неужель ты умерла?..
Королева Бирюлёва!..
Вот – наколка, – погляди...» –
. . . . . . . . . . . . .
…Пушкин – в профиль – с Гумилевым.
В центре – Маша – на груди.
.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 ...10... ...20... ...30... ...40... ...50... ...100... ...150... ...200... ...250... ...300... ...350... ...400... ...450... ...500... ...550... ...600... ...650... ...700... ...750... ...800... ...850...
|