Профессор был стар. Очень. Печень никуда уже не годилась. Разливая желчь по кровеносным сосудам, она мучила старика сомнениями. Его скверный характер уже никого не удивлял, даже его самого. «Тупицы, неучи,- скрипел остатками зубов Муратага,- они еще претендуют на звание Знатоков Мифологии. Расшифровывают Манускрипт Войнича, а такого простого слова, как ARIFIS, не могут расшифровать. Даже Ванюша, мой лучший ученик, и тот запутался в шести буквах.»  

Профессор постучал скрюченными падагрой пальцами по клавиатуре и открыл еще раз ту страницу, где Ванюша взахлеб вещает о своих потугах на поприще кодоискателя. "Тоже мне второй Дроснин нашелся. Ты еще компьютер подключи к расшифровке, как этот декодеровщик Библии."  

Прищурив подслеповатые глаза, Муратага читал. Желтая слюна стекала по подбородку и капала на клавиатуру, растекаясь вонючей лужицей.  

Выковырив из дупла гнилого зуба остаток вчерашнего ужина и сплюнув его на пол, профессор ткнул мышкой на соседнюю страницу. «Вот она, разгадка, – втянул Муратага желтую слюну, не дав ей капнуть на клавиатуру. – И эти здесь: развратники, поэты-сочинители. Прикрыли свой срам одеждой, а книжки-то в руках так и выдают их гнусную сущность. Писаки-дармоеды. И только она, божественная Весталка чиста перед Богом и людьми. Как прекрасно её тело – ни единого порока на нём.»  

Слюна на губе профессора стала необычно светлой и выдулась в большой пузырь. Пузырь переливался радужными красками и отражал картинку с монитора. Вдруг пузырь лопнул и прозрачная жидкость брызнула на экран – маленькие радужки засверкали на поверхности картинки, веселя изображенные персонажи. Вот улыбнулся Нефед, засмеялась Училка.  

В голове у Муратаги зазвучала музыка. Нет, он не был композитором, просто вспомнилось из прошлого. Оперный Театр, пыльное закулисье и он, студент вокального факультета, пришел полюбоваться на свою пассию, которая пела арию Весталки из одноименной оперы Спонтини. Вот сейчас это произойдёт, сейчас, после контрабасового нисходящего пассажа... О, эта фермата на Фа-диезе. Голос переливается через край, освещает полутемный зал; Муратага в оцепенении стоит, сжав зубами край кулисы...  

Прозрачная слеза тихо скатывается по морщинистой щеке профессора, капает на клавиатуру, смывая желтую грязь злости. Необыкновенно гибкие пальцы Муратаги выбирают на клавиатуре заветные буквы – ARI (ария) FIS (Фа-диез). Потом, немного подумав, он дописывает перед заветным словом – ПЕСНЯ ОБ.  

***  

Справка: Ария Весталки из одноименной оперы Спонтини действительно имеет ферматы (длительное задержание на ноте) на Фа-диезах.  

И у Рамо ("Галантная Индия") ария языческого жреца написана в тональности Фа-диез минор (FIS moll) , – где к воспеванию Света присоединяется и прославление Любви.  

Парк.  

По пустынной аллее навстречу друг другу идут два дядьки неопределённого возраста. Тот, который ниже и худее, неплохо одет, но имеет бледный и нездоровый вид. Второй, высокий и пузатый, одет явно с рынка и заметно помят после вчерашнего, но выражение лица у него вполне жизнерадостное.  

Они поравнялись.  

Второй улыбается. Становится видно, что чуть ли не все зубы у него вставные, причём часть из белого металла, а часть — из жёлтого, и общий вид получается весьма угрожающий. Первый смотрит на него с некоторой опаской и идёт мимо, для верности обходя по дальнему краю дорожки.  

Второй окликает:  

—Петька! Собакин!!!  

Первый смотрит с недоумением. Второй, видя, что его не узнали, поясняет:  

—Юрка я! Князев!  

Первый наконец включается в происходящее:  

—Юрка! Сколько лет, сколько зим!  

Они обнимаются, и хлопки по спинам звучат гулко, как удары в барабан.  

Кафе в том же парке.  

Петька и Юрка сидят за столиком и делают заказ молоденькой официантке.  

Юрка:  

—Пиво тёмное и куриные крылышки.  

Официантка делает пометку в блокноте и поворачивается к Петьке:  

—А вам?  

—У вас есть зелёный чай?  

Вмешивается Юрка:  

—Петруха! Двадцать лет не видел старого друга и не выпьешь за встречу?!  

—У меня почки…  

—Да ладно тебе, от одной кружки не отвалятся! Двадцать лет! Это надо отметить! (к официантке) Девушка, принесите ему кружку тёмного и воблу! Только самую лучшую! Это друг мой! Мы с ним пять лет за одной партой сидели!  

Петька и Юрка чокаются принесённым пивом…  

Кружки уже наполовину пусты. Юрка благостно откинулся на спинку стула. Бледное доселе лицо Петьки зарумянилось. Он, наклонившись к Юрке, вспоминает детство:  

—А помнишь, как биологичка полезла в сумку за очками, а там дохлая мышь?  

Юрка смеётся, а Петька продолжает:  

—Я тогда еле-еле отбрехался, мол, не я это, МарьИванна, мышь сама влезла и сдохла…  

С Юрки мигом слетает вся благостность. Он с неожиданной прытью вскакивает (стул с грохотом упал), сжимает кулаки и нависает над Юркой живым укором совести:  

—Так это ты?! А она потом на меня это повесила! Сказала — что ещё с безотцовщины возьмёшь! Мать в школу затаскала! Трояк мне поставила в аттестат! Хотела из школы выпереть, да классуха отстояла!!!  

Петька почти сползает под стол, неубедительно лепеча:  

—Я ж это не со зла! Ты и так отпетый хулиган был, а у меня бы медаль сорвалась, если б они узнали, что это я…  

Парень, выскочивший из-за соседнего столика, с переменным успехом пытается скрутить разбушевавшегося Юрку. Снова побледневший Петька прижимает к носу платок, с которого капает на плитчатый пол алая кровь.  

ПОЧТАЛЬОН.  

Я – почтальон. Иногда я задумываюсь, было ли все это задумано кем-то свыше изначально, или я просто самозванец, слишком много взявший на себя. Эти мысли никак не влияют на то, что я делаю. Потому что я делаю то, что должен.  

Мое тело лежит в институте Склифосовского уже пятый год. Это физическое время, для меня его не существует. Иногда я позволяю себе побродить по разрушенным городам Марса или по синим лугам второй планеты Сириуса, не думая о времени, потому что всегда могу вернуться в любое его мгновение и продолжить с того момента, где остановился. Иногда, дежуря в институте, я гляжу на себя, лежащего неподвижно, облепленного трубочками и датчиками – это мое тело, которое 37 лет до этого служило мне верой и правдой. Смотря на свое исхудавшее лицо, я чувствую себя предателем, но потом я вижу, как кто-то уходит из этого мира, пытаясь что-то сказать близким ему людям, пытаясь дать им понять, что на самом деле ему хорошо, что смертью ничто не кончается… Они не слышат уходящего, они плачут и мучаются… хотя для этого нет никакого повода. И тогда я убеждаюсь, что все правильно, что я просто не могу поступить по-другому. Я в очередной раз говорю своему телу: «До свидания» – и отправляюсь в путь.  

Я никогда не встречал ангелов. У меня нет никаких доказательств, что они существуют. В легендах об ангелах я вижу лишнее доказательство того, что почтальоны существовали и до меня. Иногда бывает трудно убедить людей в том, во что хотят верить все, но далеко не все могут выдержать тяжесть этой веры. Доподлинное знание того, что смерти не существует, может легко сломать человека. Почти вся современная цивилизация построена на мысли о том, что смерть все спишет. И я думаю, что кто-то из моих предшественников мог являться к своим корреспондентам с крыльями за спиной и светящимся нимбом над головой. Иногда подобные спецэффекты – единственный способ убедить человека. Я и сам, бывает, грешу этим. Бывают такие исключительные случаи. Именно исключительные. Люди имеют право на неверие, если это помогает им жить. Поэтому, я всегда прихожу к живым во сне. Я соблюдаю их право на неверие.  

Я также никогда не встречал других почтальонов. В начале своей деятельности я думал, что кома является достаточным условием для того, чтобы человек жил одновременно в двух мирах. Но потом убедился, что это далеко не так. Чаще всего душа (употребляю этот термин за неимением другого) просто спит в теле, не помышляя ни о каких мирах. Порой она просто блуждает между мирами, не осознавая, что происходит. Вероятно, это очень важно – сознавать, где ты и кто ты. Я один и я работаю, потому что знаю, где я и кто я, и я делаю то, что должен.  

Я расскажу вам одну историю. Думаю, это лучший способ. Рассказывая о других, я, таким образом, расскажу о себе. Может быть, это мой способ борьбы с одиночеством… Я дежурил возле операционной в институте Склифосовского, когда привезли этого человека. Это был мужчина лет сорока. Его вырезали автогеном из смятого автомобиля. Тем не менее, его можно было спасти для этого мира. Проблема была в том, что он не хотел быть спасенным. Каждый опытный хирург знает, что такие ситуации бывают. Люди умирают на операционном столе без всяких видимых причин, вопреки всем приборам и ухищрениям врача. Бывает, они просто не хотят жить. Это тоже их право. Поэтому я не стал вмешиваться. Этот человек мне сразу понравился. Он очень быстро понял, что к чему. Он висел над своим телом и о чем-то напряженно размышлял. В какой-то момент он поднял голову и увидел, как Вселенная распахнулась перед ним. А потом он увидел сквозь стену операционной свою жену. Она сидела в приемной, бледная и заплаканная, и сжимала в руках белую сумочку. Он кинулся было к ней, и лицо его осветилось любовью и нежностью. И вдруг остановился на полпути. Любовь сменилась отчаянием, нежность – ожесточенностью. Он смотрел на свою жену и губы его шептали: «Прости… прости…» А потом он развернулся и, даже ни разу не взглянув на свое тело, кинулся в открытые врата Вселенной…  

Той же ночью я приснился его жене. Мы сидели на кухне, очень похожей на реальную, но в то же время отличающуюся от реальной. Так, например, за окном висело две луны. Мы сидели за столом напротив друг друга: она – сцепив пальцы, растрепанная, с опухшим от слез лицом, я – в придуманной мной самим форменной одежде, с большой синей сумкой перед собой. Я сказал ей, что я – почтальон, что я доставляю письма от живых к мертвым и наоборот. Я сказал ей, что она может написать мужу письмо и сказать ему все, что не было сказано при жизни. Я сказал ей, что буду приходить только во сне, как сейчас, и выбор – верить или не верить – за ней.  

- Значит, это сон? – переспросила она.  

- Да, – ответил я и достал из сумки лист бумаги с титульной надписью: «Почтовое отделение планеты Земля», большой синий конверт и несколько марок, на которых тоже значилось: «Почта Земли». Цены на них не было.  

- А письмо я тоже должна написать во сне?  

- Это не имеет значения. Главное, чтобы оно было здесь и здесь, – я коснулся пальцами головы и левой стороны груди. Она понимающе кивнула. Я знал, что письмо уже написано, так бывает всегда, все люди пишут письма своим умершим, мне нужен был лишь сигнал. Я подал ей конверт и сказал, что за письмом приду тогда, когда она наклеит на конверт обе марки. Это и будет сигналом для меня. Почтальон приступит к своим обязанностям. Или же она может проснуться и постараться забыть обо всем. В этом случае, я больше не напомню о себе. Она молчала все время, что я говорил, а потом просто сказала: «Спасибо…».  

Я не знаю, сколько времени прошло, как я уже говорил, времени для меня не существует, но марки были наклеены, и я пришел за письмом. В этот раз мы пили чай с ватрушками и молчали. Она была красива, и на ней было новое платье. Нам больше не о чем было говорить: я всего лишь почтальон.  

Ее мужа я нашел в красивом просторном доме на берегу неведомого моря. Он сидел на веранде в деревянном кресле и читал книгу. Он нисколько не удивился моему визиту, мы обменялись рукопожатием, после чего он небрежным движением руки создал еще одно кресло и стеклянный столик.  

- Выпьете что-нибудь? – спросил он.  

Я отказался. Я не стал говорить, что вино мертвых для меня не имеет ни вкуса, ни запаха, и не оказывает какого-либо действия.  

Мир, созданный им, был красив, уютен и светел. Морские волны с шипением скользили по песку и оставляли на берегу разноцветные ракушки и синие кристаллики соли.  

- Я – почтальон, – сказал я и вручил ему письмо. Он повертел конверт в руках, уронил, поднял, и осторожно положил на столик. Я отвернулся, чтобы не видеть его дрожащих рук.  

- А я выпью, – сказал он. Когда я повернулся к нему, он сидел, откинувшись в кресле, с рюмкой в руке.  

- Знаете, – сказал он. – А ведь этот дом я сделал только для нее. Тут двадцать комнат, зимний сад, гостиная с баром, с той стороны два гаража – в каждом по машине, а в трех километрах отсюда, вон по той дороге, шикарный ресторан, а еще дальше – целая улица магазинов, а потом причал и аэропорт…. И все это для нее. Все что нужно мне, это кресло и книги….  

- Здорово у вас тут, – сказал я.  

- Здорово, эхом повторил он и потянулся за письмом. Он начал читать с каменным лицом, как бы отгородившись от меня и от покинутого мира, но к концу чтения не выдержал и заплакал.  

– Господи, – сказал он. – Каким же я оказался дураком!  

Я промолчал. Я не считаю себя вправе задавать какие-либо вопросы. Я всего лишь почтальон. Задавать вопросы и принимать на себя всю тяжесть ответов – это удел ангелов, если допустить, что они существуют. Но я никогда не прерывал собеседника. Кому бы он еще излил бы душу на этом пустынном берегу? Крабам? Я умел слушать. Я научился этому. Тем более что рассказанные истории не отличались особым разнообразием. Мир живых слишком мал.  

- Знаете, дьявол одержал победу в нашем мире в тот момент, когда изобрел деньги, – с ожесточением в голосе сказал он.  

- Деньги, деньги, деньги… Она всегда говорила о деньгах, – рассказывал он мне, пряча слезы. – Нет, она любила меня, но я никак не мог отделаться от мысли, что наши отношения напрямую зависят от размера моих заработков. И чем больше я зарабатывал, тем чаще мы об этом говорили. Деньги требовали к себе внимания, чем дальше, тем больше. Но я любил ее, и решил, что если ее счастье зависит от денег, значит, деньги у нее будут. Я работал по двенадцать часов в день и… и все это время совсем не понимал ее. Мне следовало задаться вопросом: а не сам ли я создал этот порочный круг? Я должен был за ее словами увидеть любовь, в ее глазах, в ее движениях, не знаю, просто увидеть и все. Мне нужно было прервать этот бесконечный разговор о деньгах и просто сказать ей, как люблю ее, как хочу услышать ее смех, увидеть улыбку на ее губах… Знаете, я ведь даже не помню ее улыбки. В моей памяти только вечно сосредоточенное на расчетах лицо, эта хмурая складка между бровей… Возможно, один ласковый поцелуй мог бы разгладить эту морщинку, но у меня никогда не было на это ни времени, ни сил… Иногда я понимал, что во мне живут два человека: один – истинный я, любящий и понимающий, а другой был порожден всеми этими разговорами о деньгах, ограниченный, черствый, жадный… И этот второй все чаще вылезал наружу: я все больше времени и души отдавал своей работе. А потом я разорился. Потерял все, что у меня было. Меня просто обманули – нагло, легко, безжалостно. Это случается сплошь и рядом, но именно для меня это стало катастрофой. Возможно, это произошло как раз потому, что мне-то эти деньги были не нужны. Я зарабатывал их для нее. И вот в одночасье потерял их. Я не думал о ее любви, я думал лишь о себе, об ожидаемом меня унижении. Воображаемом унижении.… Несколько дней я скрывал от нее правду, тысячу раз представляя себе наш разговор об этих проклятых деньгах, и каждый раз этот разговор был для меня последним. Думая за нее, я так ни разу и не нашел в своей душе слов прощения для себя, слов любви…. И когда на шоссе при обгоне мне навстречу вылетел грузовик, тот, другой, внутри меня, принял за меня решение…. Уверен, у меня было достаточно времени, чтобы избежать столкновения, но другой, вдруг проявившийся во мне, тот, думавший о деньгах, боявшийся унижения, ограниченный и глупый, именно он вцепился в руль и не дал мне его повернуть… А теперь это письмо, господи! И в письме – ни одного слова о деньгах! Она любит меня, она скучает по мне, она вспоминает меня… Скажи, зачем это все? Этот новый мир, эти звезды, эти планеты, если даже в своей короткой жизни я не смог ничего понять? Зачем мне вся эта вечность? В наказание?  

Я пожал плечами. У меня не было ответов на эти часто задаваемые вопросы.  

- Послушайте, – вдруг сказал он. – А есть какой-нибудь шанс вернуться? А? Ведь вы можете?  

Тут он подался вперед и в упор посмотрел на меня. Тонкая ножка рюмки в его руке хрустнула и переломилась. Я отрицательно покачал головой.  

- Я жив.  

Он откинулся в кресле и снова заплакал, громко, навзрыд. Я встал и направился к морю. Волна захлестнула ноги, но я не почувствовал ее. Этот мир был не для меня. Я не оставлял здесь следов…. Тем не менее, закат был великолепен и я долго смотрел на эту грандиозную мешанину света и красок.  

- Вы можете написать ей письмо, – сказал я, вернувшись на веранду.  

- Да-да, – прошептал он почти неслышно. – Да, я напишу, я обязательно напишу, я должен все сказать, иначе к чему все это? Я буду ждать ее здесь, пусть на это уйдет еще одна жизнь, я дождусь. Я хочу сказать ей, как я люблю ее…. Как думаете, простит она меня?  

Я полез в сумку и достал бумагу, конверт и две марки…  

Я не могу записать эту историю на бумаге. Мое физическое тело находится в коме, и думаю, пробудет в таком состоянии еще долго. Уж слишком много у меня работы… Я просто передаю свои мысли в компьютер – для этого мне не нужно ни рук, ни голоса. Машине все равно, откуда поступает информация. Я вижу, как этот рассказ формируется в ячейках ее памяти. Когда я его закончу, он отправится в виде электронных импульсов по Сети, проявится на сайтах и в электронных ящиках. Люди узнают о почтальоне, о человеке, передающим письма между мирами, обо мне. Ну и что дальше, спросите вы? А дальше, дамы и господа, всего лишь вопрос веры…. И ничего больше.  

1. ЖРИЦА. НАЧАЛО (приквел к сиквелу спин-оффа)  

Когда Арифис была маленькая, рыженькая и курносенькая – совсем не так давно, как может показаться на первый взгляд – ее звали Кристина, и с ней дружил мотылек, неустанно сопровождавший ее везде, где бы она ни была.  

Девочка заговорила не рано, лишь годика в два, однако сразу – стихами. Родители, слегка опешившие от внезапного превращения малолетней большеглазой молчуньи в ярко выраженного вундеркинда, бросились почему-то к логопеду. Эскулап потрясенно выпучил очки, когда нежное дитя в платьице с утятами и сандаликах, не напрягаясь, поздоровалось коротким сонетом. Откуда-то из-за огромного розового банта выпорхнула крохотная, слепяще-белая бабочка и уверенно уселась ребенку на плечико.  

– Скажу всерьез, а не шутя: у вас чудесное дитя, – неожиданно продекламировал доктор в сторону родителей и потрясенно схватился чистыми руками за распахнутый рот – это были его вторые стихи за всю жизнь.  

– Инфекционное! – всплеснула руками мама и прижалась к мужу.  

– Справимся, – подбодрил отец и приобнял жену за плечи.  

Правда долго тревожится им не пришлось. Прозой малышка бойко заговорила в школе, когда один заносчивый малец на второй день третий раз дернул ее за косу и обозвал «рыжей». Хулиганистый пацан, выслушав ответную тираду невинного существа, впервые говорящего не в ритм, скукожился, схватился за увлажнившиеся штанишки и рванул с ревом в учительскую, где первого же попавшегося преподавателя принялся умолять вызвать в школу его родителей.  

Так, наказав обидчика, Кристина быстро освоилась, принялась хорошо учиться и полюбила чтение. С ней дружили уже не мотыльки, а все самые милые девочки в классе, и даже один мальчик, бесстрашный настолько, что почти ежедневно, не смущаясь обидных «жених и невеста!», несущихся со всех сторон, он провожал Кристину домой, честно донося набитый книжками портфель до самого ее подъезда.  

Однако ничего романтического из этого не случилось. Смелого ухажера через полгода деспотичные предки увезли в самый дальний район города, куда они переехали, мелочно и бессердечно предпочтя хорошую недорогую квартиру на окраине плохой и дорогой в центре. К чистым чувствам сына они были удивительно черствы.  

Кристина тем временем росла и хорошела. Сдала экзамены, поступила в девять институтов, посещала шесть, закончила три. Она поселилась среди парков и фонтанов в Царском Селе, где витает дух великого поэта, донимаемый стайкой щебечущих муз.  

Врожденный ум, приобретенный опыт и уверенность в себе принесли стиль и шарм, отчего мужчины, при ее появлении в любом месте и наряде, прерывали беседы, замораживали лица, скрипели глазами, и делают так до сих пор с большим удовольствием. Самые блестящие из них – знакомились лично, самые везучие – через Интернет, куда она взошла блистать под уникальным гордым ником, не удовлетворившись, судя по всему, одной лишь субъективной реальностью. Теперь она – Арифис, и этим сказано все.  

Впрочем, ходят слухи, что порой, ближе к вечеру, она возвращается из Сети в реал с одной единственной благородной целью: выследить на каком-нибудь полустанке одинокого наглого грабителя и несколькими точными движениями довести его форму до его содержания. Storm it, Supergirl!  

2. ДНЕВНИК, НАЙДЕННЫЙ ПРИ ТАИНСТВЕННЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ (расшифрованные отрывки)  

6,4,1242.  

Нынче с утра сняли три десятка пленных левонов со льда наконец. Молились. Войско ликует, Великий Князь Невский – новый Ахилл! Послали вестовых в стольный и выступили назад. Под вечер были, но праздник завтра, теперь заботу увечным и раненым дадено, а скорбь – мертвым. Все одно шумно, слышал – иноков зовут, будут петь осанну до мордобоя. Читал Гомера, дабы нрав усмирить – вельми тревожусь после рати. И вот я как мыслю.  

С какой удивительной легкостью и сколь уверенно он пишет, этот слепой грек! Потрясающие строки, звучащие в унисон, кристаллизующие мысль, настроение, состояние, сюжет, наконец, – славятся глубиной проникновения в суть, в самое душу, и верно славятся! Иными словами, налицо определенный навык и тонкий художественный вкус. В этой связи не могу не поинтересоваться, откуда такая «литературная ловкость»?.. И вообще интересно, помнит ли он свое первое стихотворение?.. (дальнейшее утрачено)  

(неразборчиво),1604.  

Смелый атаман Хлопка Косолап давеча явился под Москвой, но после упорного боя был разбит войсками государевыми. Московские ратники стояли храбро, знатно бились, инда много доблестных воинов полегло, да с Божьей помогой прогнали разбойню. Великий Государь Борис Федорович осерчал однако ж, хмурый ходит, карами небесными то Косолапу грозил, то крымскому хану… (неразборчиво)… до заутрени. На ночь проверял я стражу. Сотники трезвые, видать проспались. Сам-то я читал новомодного аглицкого барда Шекспира. «Ромео и Джульетта» для лицедейства написанное. Мыслю так.  

Заморский трубадур этот увлечен и легок пером, но не безупречен. Так же, как не безупречен никто, говорящий не от первого лица, а от имени своих героев, отчуждаясь через обличительное «вы», отстраняясь через указательное «он». Именно в этом несоответствии эзотерическому «забронзовевшему» идеалу и кроется притягательная сила его трагедий, оставляющая читателю простор для собственной интерпретации авторской эмоции, которая и есть сопереживание. Очень драматургическая вещь. Быть этому Шекспиру в веках самым… (дальнейшее утрачено)  

13,9,1829.  

Стоим в Восточной Фракии, у Адрианополя, climatiques effrayant! Пришло известие о сдаче турками Анапы князю Меньшикову, до чего великий человек! С утра явился parlementaire из города, по слухам – война окончена, а Государь Император направил сюда гра…[фа] (неразборчиво) …кроме того, завершить окончательно раздел спорных земель. Если достанет у него дипломатического таланта (в чем я, впрочем, смею – entre nous – усомниться!!), Империи отойдет Дунай, Имеретия и Мингрелия, но сербов и Грецию русское оружие освободило не в последний раз – это мое твердое убеждение, поскольку турки все еще сильны и голодны до территорий.  

С почтой пришла выписанная мною литература, я ликую – que de livres! Много интересного. Скажем, молодой Пушкин – хорош весьма, а вот Батюшков исписался...  

Между прочим, о Пушкине. Доходят известия, якобы он triomphateur и в свете, и в литературе. Любимый enfant terrible всяческих салонов! Как подал его в «Звезде» Кюхельбекер: «Жуковский protégé». Почитал, и касательно его поэтических талантов, пожалуй, соглашусь. Блистательно пишет. Его сатиры иногда совершенно безжалостны в метких эпитетах, неожиданных параллелях и определениях. Лирика неизменно волнительна в искренности переживаний и обнажении эмоций. Слог ответственно и благородно выверен, а звучание столь продумано и ясно выписано, что ни одно стихотворение невозможно прочесть лишь единожды – хочется читать снова и снова, и каждый раз непременно вслух, чтобы «на вкус» ощутить красоту языка и поэтику звука. В этой связи… (дальнейшее утрачено)  

3. СОВПАДЕНИЕ (меланхолическая оратория)  

Он отдыхал, у него был короткий перерыв, курить не хотелось. Пары глотков из ближайшего ручья оказалось достаточно, чтобы немного восстановить силы. Тут из-за холма выскочил старый дребезжащий ментовоз. Здрасьте-пожалуйста…  

Машинка с рыком тормознула у самых ног, открылась дверь с синюшной полоской и, поправляя фуражку, на свет выбрался вспотевший рябой сержант. За ним показался воинственного вида громила, почему-то в камуфляже, каске и при коротком, но от этого ничуть не менее угрожающем автомате. В этих случаях размер тоже не имеет большого значения.  

– Сержант Волков, – козырнул сержант. – Чем занимаемся, кроме стояния? – Он окинул глазами пейзаж и уставился в честные глаза прислонившегося к здоровенному камню средних лет мужчины. Вояка за сержантской спиной поправил автомат и удобнее перехватился.  

– Тренируюсь, – без спортивного задора сообщил незнакомец.  

– В смысле? – с подковыкой не понял милиционер.  

– В смысле поддержки общего тонуса и хорошей физической формы, – слишком внятно и от того, как показалось, немного издевательски растолковал гражданин.  

– Спортсмен, типа? – ожил под каской расфуфыренный робокоп и растянул харю в ухмылке.  

– Типа, – согласился мужчина.  

Сержант Волков неодобрительно оглянулся, и спец притих.  

– И каким же образом проходит… э-э, процесс? – начал чуть заметно раздражаться мент, собираясь потребовать документы в ответ на любую лабуду, которую должен был начать лепетать странный гражданин, но тот неожиданно с легкостью предложил:  

– Показать?  

– Давай, – снова встрял камуфлированный и сразу отвел глаза от оглянувшегося сержанта.  

Человек пока что обошел глыбу, едва не доходящую ему до груди, поплевал на ладони, уперся в землистый бок камня, поднатужился и неожиданно прытко покатил каменюку в гору.  

– Эй, стой, погоди! – опешил сержант. Тут встрепенулся омон и весело передернул затвор – видимо, от нервов.  

– Вадик, спокуха, держи себя в руках, тттвою.., – зашипел Волков. Из машины, потрясенный цирковым зрелищем закатывания полутонного монолита в гору, выглянул водила. – Михалыч, запри его! – рявкнул сержант.  

– Чё запри?! – замычал Вадик и пошел к машине. – Я и приказы выполнять умею, между прочим… запри!.. Тоже мне, командир нашелся… Я тебе вообще не подчиняюсь, поэл? У меня другая эта, как ее, юрисдикция, поэл?  

– Эй, але!.. – гаркнул Волков на холм, с отвращением сообразив, что даже не знает имени фантастического детины. – Мужик, стой, кому говорят!  

– Ну, чего? – крикнул силач, не останавливаясь, а наоборот, довольно шустро удаляясь вверх по склону, подталкивая камень.  

– На кой ляд ты его?.. Да постой ты! Может тебе того, пособить, эй?! Гражда… Вот, блин! Гражданин, остановитесь, последний раз приказываю, честно!  

– Не могу, – крикнул мужчина на ходу, – упражнение такое, безостановочное, на мышечную координацию. Встретимся на той стороне…  

– Чего? – не понял сержант.  

– На том склоне, говорю! С другой стороны!  

– Шуточки шутит, – громко сообщил мент в сторону машины.  

– Ага, – отозвался Михалыч, – Петросян, епть…  

Сержант несколько секунд соображал. Лезть за этим ненормальным следом? Черта с два, с грыжей нынче не до горных прогулок… Вадика натравить? Проблем не оберемся, Вадик – кретин, это все в участке знают, если что – не отмажемся, могут и премии лишить…  

Мужик с камнем тем временем приближался к вершине холма.  

– Смотри-ка, – оторопело хохотнул сержант сам себе, – видать и правда с другой стороны слезет. Ну нет! Упустим этого извращенца – бабы в поселке засмеют…  

– Михалыч, заводи балалайку, – приказал рябой мент, ныряя в кабину. – Объедем, там я ему такой спортзал организую, разрядник хренов…  

Глыба, докатившись до вершины, пробалансировала какую-то секунду на небольшом пятачке и, оторвавшись от натруженных ладоней, набирая скорость, помчалась вниз. Мужчина остался стоять на холме, наблюдая, как траектория спуска камня совершенно произвольно, но неизменно и постепенно идет на пересечение с прыгающей по ухабам у подножья ментовозке. В какой-то момент эти не совсем прямые, лязгнув, пересеклись, машинка с ужасом пискнула клаксоном, отскочила от камня, как кегля, и покатилась куда-то в поле, теряя крупные детали и подняв тучу пыли.  

– Хм, бывает, – негромко заключил мужчина, приподняв бровь и, не спеша, стал спускаться.  

В обломках живыми и не пахло. Вадика вышвырнуло по дороге и впечатало в грунт вместе с каской, бронежилетом и сапогами, водила с рулем в грудной клетке дошел на приборной панели, а сержант кровоточил остывающими останками откуда-то из недр искореженного автомобиля.  

В двух шагах от затихшего остова с трупами, буквально рядом, в траве валялась папка цвета артериальной крови. Мужчина уверенно подобрал картон, вынул единственный лист бумаги и прочел:  

«Заявление. Довожу до вашего сведенья што вчера заметил незнакомого подозрительного за Коргозым перелеском у ручья в полутора километрах, на холме. Он таскал камни и таскал много, поэтому предполагаю кражу. А гражданин не наш, не месный точно, такого я не знаю, а знаю всех в селах по округе и даже койкого в станице. Прошу разъяснить со всей законностью. Доброжилатель.»  

– Слабовато, – пробормотал загадочный человек в задумчивости, помахивая бумажкой, – хотя стиль есть, но неуверенный… Дилетант. И грамматику надо подтянуть, а то совсем как-то…  

Он уронил писульку, словно тут же о ней забыл, и, выстукивая сигарету из пачки, пошел обратно к камню. Вечерело.  

Видели ли Вы когда-нибудь, любовь коней? Нет!? О, Вы многое потеряли! Это величественное, необычайное, захватывающее зрелище! Действо! Театр!  

Представьте. Лето. Утренняя зорька. Роса на изумрудной траве. Роса на крупах коней. Народившееся светило окрашивает пейзаж в пастельные тона, а коням придает фантастические оттенки небывалых мастей. Шкура гнедой кобылы, в лучах Авроры, загорается багряно-золотистым огнем, а иссиня-черная спина вороного скакуна отливает перламутром!  

Вот, молодая игривая лошадка беспечно резвиться на бескрайнем лугу, и рыжая грива плещется в такт её упругим прыжкам… сколь изящна и легка её поступь! А сколько благородства в её влажных глазах, сколько едва сдерживаемой, затаенной радости! Она царственно встряхивает своей чудной головой и наполняет прохладу утра призывным: «И-и-и-го-го-го!» Жалко, у меня не получается передать эти звуки…  

И вот, вдалеке, как будто из той розовой полосы на восточном горизонте, появляется он. Высокий, широкогрудый, статный, черный, как крыло ворона, жеребец! Бурей летит он к своей подруге, откликаясь на зов громким и сильным ржанием! Вот он, разгоряченный стремительным бегом и предвкушением желанной встречи, уже рядом с ней. Сколько в нём нерастраченной энергии! Какой избыток силы в его крепком и быстром теле! А сколько достоинства и гордости в каждом повороте головы!  

Они некоторое время стоят морда к морде, нос к носу. И дыхание одного смешивается с дыханием другого. Ноздри легко шевелятся, ловя аромат, который пьянит обеих! Он нежно кусает её за холку и она, будто испугавшись этого, бросается прочь!  

О, эта игра!.. Это высокое искусство! Поэзия, пир чувств! Сколько красоты, любви и грации в их движениях. Кони пускаются во всю свою прыть по бесконечному лугу, отдаваясь бешеной скачке и наслаждаясь ею. Наслаждаясь тем, что они свободны, тем, что они несутся совсем рядом – голова к голове! Всё быстрее и быстрее! Сказка! Мечта!  

С обеих валит пар, когда они останавливаются. И здесь начинается таинство…  

Но, сколь невинны и чисты их помыслы, сколь естественны их желания, незамутненные ни единой каплей стыда!  

Распалившаяся кобылка нетерпеливо перебирает тонкими ногами, прядет ушами, жаждет, ждет того момента, когда этот прекрасный красавец-жеребец овладеет ею! И он, ретивый, уже сгорает от страсти! Страсть переполняет его и горячими, яростными струями вырывается через раздувающиеся ноздри! Комья земли летят из-под копыт! Конь величественно поднимается на дыбы и опускается на огненный круп своей невесты…  

Я, любуясь этими божественными созданиями, лицезря их любовь, тоже прихожу в дикое возбуждение! И, гонимый жгучим вожделеньем, устремляюсь куда глаза глядят… Конечно же, к себе домой… В свою нору… К своей жене…И там, насыщаю плоть, но, так, наспех. Без игр и ржания, без пастельных тонов и всякого изящества. А в глазах супруги нет никакого благородства и ничего затаенного. В лучшем случае – усталость… Да и я не чистокровный молодой рысак, а всего-навсего, пожилой Хорёк…  

Но, все равно, мечтаю... о кобыле!  

«Одно из самых главных событий Николина дня – выгон лошадей в поле… В этот день, парни в первый раз едут в ночное и на лугах, при свете костров, справляют свой нехитрый пир: привозится водка, закуска, жарится неизменная яишница, а после заката солнца появляются и девки. Надзора со стороны старших не полагается, и молодежь на полной свободе водит хороводы, поет песни и пляшет до утренней зари». Круглый год. Русский земледельческий календарь. М.: 1991. С. 191.  

Скажи мне, Господи, где Ты нашел такого мужчину? Ответь, Боже, почему Ты послал его именно мне? О, благодарю Тебя, Господи! Велика сила Твоя и благи помыслы Твои!  

Увидев его впервые, я чуть не лишилась чувств, и с тех самых пор, нет мне покоя! Я плачу от горя, когда его нет, и от радости, когда он рядом! Боже, я вся трепещу, даже если только думаю о нём! С ним, лишь только с ним, я вкушаю из полной чаши любви! И за всю жизнь не осушить мне этой чаши! Только бы не уронить ни одной драгоценной капли, только бы не расплескать!  

О, мой ласковый и нежный! О, мой внимательный и заботливый! Ты никогда не приходишь с пустыми руками: хотя бы горсть орехов или яблоков, но принесешь своей возлюбленной! И поцелуями прогонишь все горести и печали! Никто не понимает меня так, как ты! Ну, может быть, ещё Ты, Господи!..  

О, как сладки слова его, когда он говорит со мной! Я таю, слыша его мягкий, бархатный голос! У меня кружится голова, когда я смотрю ему в глаза! О, глаза! Проницательные и мудрые, добрые и печальные. А там, в самой глубине, горит жаркий огонь! Мне кажется – это любовь ко мне! Ведь, правда, милый? Ты же любишь меня, твою серну, твою газель, твою голубку!?  

О, песня души моей! Мой господин и повелитель! Я твоя бумага, папирус твой и пергамент! Пиши на мне свои загадочные знаки! Ты для меня альфа и омега, начало и конец… Твоя шея, как столп Давидов…Боже, что я говорю, Господи…  

Господи, как он красив, как он ангельски красив! Ничего в мире нет более прекрасного, чем его лицо, прекраснее, чем его руки! Весь ты прекрасен, возлюбленный мой!  

Господи, знаешь ли Ты, каков он в любви? Конечно, знаешь! О, это чудо! Я растворяюсь в наслаждении, как во рту растворяется леденец! Я дышу им, как целительным воздухом гор! Ласки его не знают границ, а фантазия не ведает пределов! То он могучий лев, а я – слабая лань, добыча свирепого хищника. Я бьюсь исступленно под ним и умираю в агонии, чтобы снова воскреснуть от одного его слова, и снова умереть… То он, кроткий агнец, а я – голодная тигрица с пылающим взором, готовая растерзать в куски робкого ягненка. То я добрая мать, ласкаю своё дитя и даю ему мёд и молоко груди моей… То мы – две лианы, обвиваем друг друга тугими кольцами… Или – две снежинки, кружимся в забытьи, соединив уста. Кружимся, чтобы упасть на тёплую ладонь Любви и растаять на ней, и слиться в единую, светлую и чистую, каплю нескончаемой неги… Так не хочется покидать его крепких объятий! Объятий, в которых страсть заставляет меня вновь и вновь предаваться безумству, где нет места разуму, памяти или… совести!  

Да, я грешна пред Тобою, Господи! Я не чту седьмой заповеди Твоей! Ибо сладки плоды запретных яблонь Твоих! Душа моя принадлежит тебе, Господи, чресла мои – мужу, но сердце – ему, моему герою, моему рыцарю! И пусть, тело мое Ты дал во владение мужу моему, но я втайне радуюсь, когда его похищает он, возлюбленный мой!  

Я не ропщу на то, что по воле Твоей, о Господи, муж мой – пустая, серая душонка! И не жду тепла и ласки от этого грубого животного, этого самца, что любит смотреть на похотливые игрища других и совсем не любит свою жену! Я не ропщу на это, Господи! Так и Ты не гневайся на меня…  

Да уж, в бабах-то я кой чего смыслю! Всяких видал и знавал – и толстеньких, и тоненьких, и беленьких, и смугленьких, и блондинок, и брунеток! Всяких!  

От то, был у меня амор с двумя сестричками-белочками. От то были девки, экие афродитки – крепкозады, да грудасты… а до энтого дела охочи – страх! Еле управлялся с имя! Ей бог, я, здоровый мужик – с ног валился! Неделю держался, опосля сбёг! И с той поры, чтоб с двумя зараз, ни-ни… ан нет, вру, было было у меня две подружки, но те – возрасту разного. Что помладьше, ей много-то и ненадо… Во… а со старшой-то мы всю ноченьку кувыркаемся, и так и эдак, и как бог на душу положит! Ну, прям, что твоя камасутра, ети её!  

А вобще-то, много баб перебрал. Много… А чего, увидишь какую венерку гладкую да справную – чугунок кипит, да крышка поднимается, того и гляди – сплывёт!..  

Да. Вот так. А что? Надо и расслабленье организьму давать! Ты думаешь, эт ерунда – деревья валить? За день намаешься – будь здоров! А вечерком забредешь к какой-нибудь киприде – и хорошо! Да, эт тебе не порнуха какая! Вот сосед у меня, тот дюже до порнухи охочь! Даже меня надысь вытащил смотреть, как здоровенный лошак обихаживал тощую клячёнку! Тьфу, срамота! Да и то сказать, какая польза-то от энтих картинок? Так, расстройство одно… вот с хорошей бабой, да под бутылочку винца – эт другой коленкор! Эт я уважаю! Это – мужицка забава, не порнуха какая! А сосед-то, так, мозгляк! Ему токмо и пялиться на других… Хотя, жинка у него ничего, справная. Токмо – дура! Я к ней иной раз захаживаю – орехов её принесу или яблоков. А она от меня без ума вовсе, и ноги рогаткой! А что – бобёр я ишо крепкий, дело своё, мужицкое знаю, чего ишо надо?..  

Так что, поверь, брат, в бабах-то я разбираюсь…  

«Боже мой, какие лица...» — подумала Татьяна с привычным омерзением, которого присутствующие никогда не разделяли. Самое обидное, что окружающие всегда в значительной мере воздействовали на Татьянин аппетит, а Татьяна как раз собиралась поужинать. Не то, чтобы она была рабыней своего желудка, но голодной заснуть не могла. В голову лезли пессимистические мысли или того хуже – насмешливые мечты, свойственные одиночеству: сплошь принцы на белых жеребцах с расстёгнутыми ширинками... Однако придётся перетерпеть присутствие неприятных личностей — не дома.  

Дома, конечно, хорошо: всегда можно выудить немного съестного из холодильника, чтобы поужинать с друзьями, а что делать теперь, проводя отпуск в чужом, заражённом чумой предпоследнего веселья городе?  

Едва ступив на вымощенную площадь вокзала, Татьяна уже ощущала недолговечность собственного бытия. Виной тому, вероятно, была средневековая старина, с первых же шагов подавившая всю природную непосредственность восприятия. Взметнулись ввысь острые шпили, которые пронзили, казалось, сами небеса, и серые слёзы дождя струятся вот уже неделю, не прекращая свой плач ни на минуту, лишь ослабевая время от времени.  

Татьяна любила созерцать чужую жизнь, потому что в эти моменты и свою словно примеряла к незнакомым ситуациям, впуская в собственные реалии абсолютно чужие судьбы, состоявшиеся лишь в её воображении. И теперь она продолжала излюбленные игры, провожая случившихся рядом людей в мир с появляющимися буквально из воздуха декорациями.  

Вот этот бледный хряк с самодовольными глазёнками и лысый золотозуб в адидасном трико — куда бы их пристроить?..  

Лысый вдруг подавился куском заливного мяса, а бледный хряк, перегнувшись, несколько раз долбанул беднягу по спине. Оказалось, что объемный пиджак хряка заслонил от глаз Татьяны настоящее Лицо. Его обладательница — невысокая женщина, с широко поставленными глазами, глядевшими по-оленьи грустно, сидела в уютной глубине довольно симпатичного, как теперь показалось Татьяне, ресторанного зала. С нею за одним столом находился некто широкоплечий, сидящий спиной к Татьяне, лица не увидать... Лысый Золотозуб справился с застрявшей в горле пищей, и Бледный Хряк снова утвердился на стуле, о чем Татьяна очень жалела, потому что его лицо назвать лицом невозможно даже формально.  

Смотреть уже некуда... И она приступила к выковыриванию лука из салата, занятию, поглощающему внимание практически стопроцентно.  

Снова подняв глаза, Татьяна увидела широкие плечи почти у самого выхода, и рядом миниатюрную фигурку с единственным в этом зале Лицом. И ещё! Она увидела в руке Золотозуба салфетку, прикрывшую предмет с угловатыми, угрожающими очертаниями. Салфетка уже поднималась в вытянутой руке, словно Золотозуб тоже хотел вернуть уходящую пару. Татьяна не успела ни о чем подумать, ничего рассчитать, а тарелка с недоеденным луком уже летела Золотозубу одновременно с визгом.  

Всё дальнейшее настолько смешалось в ее мозгах, что запомнилось мозаично. Сначала всплывал в памяти постепенно розовеющий Хряк, в какой-то ресторанной подсобке беседующий с нею о лежащем здесь же, на холодном кафеле, хорошо упакованном веревками Широкоплечем... (А куда делась троица ментов, со скандалом выводившая Татьяну из ресторанного зала?..)  

— Признавайся, снайпер Павлюченко, ты его сильно любишь?  

— Кого?  

— Хлопчики, покажите даме любимого мужчину!  

И Широкоплечего жутко бьют ногами адидасные безлицые ублюдки. Впрочем, Татьяна особой жути почему-то не испытывала, внутри кружилась пустота.  

— Прекратите избиение! — повторяла она. — Я его вообще не знаю.  

Её долго не хотели услышать.  

— Вот удивительно! Значит, сыграло роль обыкновенное сострадание? — наконец услышал Татьяну Хряк и снова начал бледнеть.  

— Да! Не выношу драки, насилия, а, тем более, убийства в спину.  

— Ах, как благородно! — вдруг успокоился Хряк. Даже улыбнулся. — Видите ли, мадам... Вмешиваться в чужие дела вредно для здоровья. Это могут проделывать только те, у кого нет близких и нечем дорожить...  

— Не надо пугать, — презрительно сказала Татьяна, — у меня полно близких родственников в московской милиции — достанут.  

— Ой-ой-ой! Не пугайте нас Москвой, — зарифмовал Хряк. — Мы эту кость из горла, слава богу, вынули. Путаешься тут под ногами... Мешаешь...  

— Я этого человека совсем не знаю, но он тут один среди вас, связан, и мне его жалко.  

— А меня ничуть не трогают твои переживания, они – твоё личное дело... А вот мешать нам – непозволительно. Не только потому, что он виноват. И должен быть наказан... Долго объяснять... да и к чему? Ты ведь осталась без горячего? — неожиданно ласково спросил он. — Любишь мясо?.. Сейчас мы для дорогой гостьи из солнечного Магадана котлетку сделаем. Человечинка вкусная!... Тебе натуральную или рубленную?  

— Прошу вас, не нужно! Он все понял! Пожалуйста, отпустите его.  

Адидасные ублюдки заржали.  

— Желание дамы — закон, — жёстко сказал Хряк, картинно приложившись к руке Татьяны. — Мы его отпустим. Но только с вами.  

— Прекрасно! Отпустите его со мной.  

Тут неизвестной продолжительности отрезок жизни Татьяны обрушился в невосполнимый провал.  

Потом она очутилась среди нагромождения коробок и ящиков. Вокруг гудело — ревел мотор. Глаза не открывались, было невыносимо больно, да и куда смотреть, если нет ни огонька. Татьяна необратимых изменений в организме более не нашла и решила исследовать окружающую среду.  

Надо выбраться! Спрыгнуть на ходу...  

И вдруг поняла — это не земля, а воздух. Не автомобиль, а вертолет. И его путь в ночи не ясен.  

В лицо Татьяны ударил убийственный свет. Глаза, казалось, лопнут. Это был обычный карманный фонарик. Всего-то! А Татьяна зарыдала в голос... Ее подняли, посадили на сиденье рядом с лысым Золотозубом, которого она узнала по оскалу, выплевывавшему певучие украинские фразы, понятые Татьяной лишь наполовину.  

— Помешала мне, так? Добре, пани, добре. Гордишься. А не надо. Геройский поступок совершила, так? Но это момент такой случился. Проверь себя на терпение теперь. Посмотрим, что ты будешь делать с этим птенчиком, когда ему перебьют крылышки...  

Потом ее выбросили в темноту, и она катилась по земле. Ощущение травы под пальцами и обступивших со всех сторон запахов. Глаза всё ещё не открываются — так опухли. Ощущается холод и даже сквозь опухшие веки — свет.  

Застонал Широкоплечий неподалеку.  

— Где мы? — спросила Татьяна, приоткрывая веки пальцами.  

В ответ услышала исключительно непечатное и недоуменно пожала плечами:  

— Ну, в чем дело?.. О чем речь?.. Я лая не понимаю.  

— Дура, значит, — зло сказал Широкоплечий.  

— Это безусловно. Может, чем помочь? — спросила Татьяна.  

— Уже помогла! Ты меня не добьешь, значит, долго промучаюсь. — Широкоплечий шевельнулся и, резко побледнев, затих.  

— Нет! Не надо! Не надо умирать так быстро! — глаза Татьяны от испуга открылись, хотя и не полностью.  

Она схватила Широкоплечего за руку, он закричал. Даже скорее – взвыл.  

— Руки! Руки сломаны!  

— Ой... — заплакала Татьяна, — простите, простите меня... Я не знала...  

— Ладно, не ори...  

— А где мы сейчас находимся, вы не знаете?  

Через некоторое время Широкоплечий смог ответить:  

— Скорее всего, где-то внизу. Но в горах. И это смерть.  

— Разве обязательно? Ведь отовсюду человек может выбраться. Я вас понесу.  

— Не смеши. Это явно не наши Карпаты. Какие-то чужие горы. Вблизи тропы нас не оставят. И даже вдали. Здесь наверняка троп нет. И я бы тебя не вывел, наверное. Нести собралась — смех один...  

— На земле уже давно не существует мест, где не ступала нога человека. И вряд ли здесь исключение... Вот только плохо, что я ничего не понимаю в переломах. Может, вы знаете, как оказать первую помощь?  

— Найди шины.  

— Что?..  

— Ну, просто прямые палки. Штуки четыре.  

Татьяна убегает через поляну в лес, долго выбирает и никак не находит достаточно прямых веток на деревьях. И, наконец, споткнувшись, падает. Оказывается, на земле полно хвороста. Он сух, лёгок, запросто ломается, но совсем прямых отрезков просто не существует. Остаётся набрать охапку побольше и... пусть сам выбирает.  

— Какие лучше?  

— Да любые. Отломи так, чтобы хватило от пальцев до локтя. Это для левой. Вся кисть разбита... Правую придется прибинтовывать к туловищу: здесь еще и ключица... Ха, прибинтовывать!.. А чем? Эти ... даже веревки пожалели, чтобы повеситься.  

— Может, рубашкой?  

— Мне ее не снять. И ты не пытайся — бесполезно. Жаль, что бабы нижних юбок теперь не носят.  

— Еще как носят! Особенно пожилые. У меня, правда, не юбка. — Спрятавшись в траве, Татьяна из-под шерстяного платья извлекла тонкую хлопчатобумажную трикотажную майку с длинными рукавами, которая защищала кожу от раздражения ворсистой материей. Делая из майки бинты, она вконец замучилась и не замечала ничего вокруг.  

— Не шевелись! Ползет змея, — тихо сказал Широкоплечий.  

— Нам — путь да дорога, а змее — пень да колода! — тут же испуганно откликнулась Татьяна. — Сейчас уползет.  

Змея действительно уползла. Чтобы не слышать душераздирающих от боли матов, Татьяна громко и  

бестолково рассказывала, дрожащими руками накладывая шины, об этом наивном заклинании, об умершей бабушке, научившей не бояться змей, о том, что знает заговор, не дающий вырасти посеянному маку и еще всякую попавшуюся на язык дребедень из ничего не соображающей головы. Несмотря на быстроту и громкость Татьяниной речи, голос ее служил незначительным подголоском для рычащего обо всех змеях и бабушках на свете голоса ее пациента. Наконец процедура окончена. Оба измучены, покрыты холодным потом. Немного полежав, отдышавшись, Широкоплечий пробует встать на ноги. И это ему удается!  

Татьяна радостно визжит, прыгает, радуется...  

— Прежде всего надо найти воду, а не скакать по горам, как коза, — окорачивает ее радость Широкоплечий.  

— Теперь-то мы все найдем! Не нести же. Здесь обязательно должны быть хоть какие-то люди.  

И они медленно, осторожно двинулись в путь.  

Воду нашли быстро. Вернее, не нашли, а увидели, выйдя па плоскую вершину невысокой горы. Рукой подать — с полкилометра вниз — до удлиненного узкого озера, лежащего перед ними. Татьяна обрадовалась, а Широкоплечий заметно помрачнел.  

— Да, это не наши Карпаты... Об озере забудь, туда нам не добраться. Пойдем поверху, поищем ручей.  

— Но ведь так дальше!  

— Зато вернее. Ты была в горах хоть раз? Хотя бы как туристка?  

— Нет, я все отпуска провожу в городах, потому что целый год живу вдали от цивилизации, на природе.  

— Природа, конечно, не горная?  

— Конечно. Скорее, пустыня.  

— Ну вот. И не говори глупости.  

— Все. Молчу.  

— И не надейся, что я в этом ас. Все мои вылазки в горы — только на шашлыки с друзьями. И то — на обочину шоссе. Есть один приятель — альпинист, так его рассказы вроде как у рыбаков и охотников...  

Срывая ягоду, похожую на костянику, Татьяна неожиданно для себя перешла на «ты»:  

— А ты знаешь съедобные травы?  

— Салат из одуванчиков, — засмеялся Широкоплечий.  

— Да, не густо. Слушай, а как тебя зовут?  

— Андрей. А тебя?  

— Татьяна.  

— Знаешь, Тань, давай передохнем.  

— Давай. Только подойдем к лесу. Вон у того дерева присядем.  

— Договорились. А по пути ответь мне на такой вопрос. Ну, это понятно, что в горах ты — не дома. И врач ты — никакой, и медсестра — хреновая. Но хотя бы с обязанностями няни ты можешь справиться, или нужно специальный университет окончить?  

— Без учебы не обойтись, — ответила Татьяна, — а что нужно?.. Ой, прости, прости. Я, дура старая, ничего не помню. Сейчас все сделаю, помогу, только диктуй, как.  

— Сначала расстегни...  

Оказывая эту необычную помощь, Татьяна неоднократно пожалела, что ей некому будет рассказать, — ну, нет в мире людей, достаточно близких. Впервые она проделала то, что снилось ей в стыдных снах, проделала заботливо, нежно и ласково, правда, не совсем за тем, но и в стыдных снах эти действия далеко не простирались...  

Двое людей продолжают путь, уже незримо и крепко связанные. Они молчат, но думают об одном и том же.  

— Тебе не стыдно? — в голосе Андрея появились какие-то незнакомые интонации.  

Татьяна ничего не ответила.  

— А я, кажется, лучше бы умер.  

— Я сделала что-нибудь не так?  

— Так, так. И все равно...  

— Не беспокойся о пустяках. Нужно придумывать обед и ночлег тоже. Есть хочется! Я ведь вчера осталась голодной.  

— Из кабака — голодом? Смешно.  

— Мой салат улетел Золотозубу, а потом меня менты увели сразу же.  

— Явно поспешила... Наше счастье, что не зима, а лето сейчас, и впереди — осень: грибы, ягоды, травку будем есть... Кошмар... Посмотри у меня в заднем кармане, там был ножичек.  

— Ничего нет.  

— А зажигалка?.. Может, не там смотришь?..  

— Ничего нет. Пусто.  

— Картина Репина: «Приплыли...» Нам не оставили ничего.  

— Наплевать, — успокоила Татьяна, — как-нибудь переживем. Огонь можно вручную добыть.  

— А ты пробовала? — не поверил Андрей.  

— Нет. Зачем мне? Но по телевизору видела. Мальчик лет двенадцати оказался на необитаемом острове и прожил там несколько месяцев. Все сумел: и огонь добыть, и воду найти.  

— Так по телевизору всегда складно врут.  

— Это не вранье. Огонь легко получился: особым образом оборачивается обыкновенная палочка обыкновенным шнурочком, и знай, дергай этот шнурочек в разные стороны. Надо экспериментировать.  

— Будет у тебя такая возможность... Хотя при наличии спичек и склянки с бензином эксперимент точно получился бы.  

— Где будем брать шнурок? — Татьяна пропустила мимо ушей сарказм Широкоплечего.  

— А ты оставшийся рукав от своего тельника не прихватила?  

— Прихватила, а как же?.. — сказала Татьяна, к чему-то прислушиваясь.  

— Ну, вот и...  

— Стой! — вдруг свистящим шепотом выкрикнула Татьяна. — Слушай! Сквозь шум близкого леса угадывался посторонний звук.  

— Река! — сказал Андрей. — Идем туда.  

Подобраться к воде оказалось не так просто. Много раз, неудачно начав спуск, приходилось возвращаться, идти в обход, искать хотя бы слабое подобие тропы. Кое-как спустились. Привязав рукав превратившейся в бинты майки к шлейкам на брюках Андрея, Татьяна шла сзади, контролируя его равновесие.  

Река была зеленого цвета, очень холодная и очень быстрая. Вода в ней была чиста и замечательно приятна на вкус. От холода ломило зубы.  

Намочив оставшийся рукав майки, Татьяна осторожно промыла раны своего спутника, наблюдая, как постепенно проявляется из-под кровавых потеков его лицо. Конечно, ну конечно, это было Лицо, несмотря на многочисленные синяки и ссадины. Может быть, так произошло бы с каждым? Если оторвать от ресторанной жратвы, денег, бандитских друзей и вообще от цивилизации? Татьяна пожалела, что нет перед ней Бледного Хряка, Лысого 3олотозуба и остальной безликой компании: переломать бы им руки...  

— О чем думаешь? — прервал ее мысли вопрос Андрея.  

— Да так, ни о чем, расплывчато и неконкретно. Мозги устали, — ответила Татьяна. . .  

— Встряхнись... В любом случае, надо переправляться. Река должна впадать в озеро, значит, ее не обойти. Назад — нет смысла.  

— А куда мы вообще идем?  

— Куда глаза глядят, и чем быстрее, тем лучше. Ночевать тут нельзя — холодно от реки будет.  

— Но как же в нее вступить?.. У меня ноги сразу же отвалятся. Зубы-то до сих пор ломит.  

— Не выпали?.. Ну, значит, и ноги не отвалятся. Давай, разувай меня.  

При переправе Татьяна несколько раз была на грани обморока от головокружения. Вода только однажды поднялась выше колена, но течение было даже не течением, а засасывающим и утягивающим насосом. Нога с трудом отрывалась от дна, моментально лишая другую точки опоры.  

«Выпусти нас, реченька, вынеси на берег, водичка, мы не рыбки, не русалки, мы прохожие людишки», — просила Татьяна безымянную воду бабкиным приговором.  

И вода их отпустила.  

Татьяна все тем же рукавом от несуществующей майки растерла ноги себе и Андрею, твердо зная, что кровообращение когда-нибудь должно восстановиться.  

— Уходить от реки страшно, а сидеть на месте — еще страшнее, — сказал Андрей, поднимаясь.  

— Другую найдем, — пообещала Татьяна.  

И они пошли дальше.  

Крупные ягоды, похожие на костянику, попадались часто и изобильно. Татьяна их собирала, тем и пообедали.  

Постепенно лес становился все более дремучим. Огромные деревья росли на телах своих павших сородичей. И живущих было явно меньше, чем павших, громоздящихся гигантскими ярусами, поросших мхом, сквозь который неоднократно проваливались ноги Татьяны. Андрей шел по проторенной ею дороге и все-таки оступился, упал, ушиб руки и надолго отключился.  

Приведя его в чувство слезами и воплями, Татьяна решила приготовить ночлег под несколькими упавшими деревьями, стволы которых образовали подобие крыши. Получилось не бог весть что, но выбора не было. Андрей самостоятельно не сумел вползти внутрь, и Татьяна придумала нехитрую «вползалку» из двух жердей, при помощи которых он въехал в убежище, как чугунок в печь на ухвате.  

До темноты осталось немного, и Татьяна начала эксперименты по добыванию огня, предварительно расчистив место для огромного костра, словно ничуть не сомневалась в успехе своего предприятия. И оказалась права: не прошло и двух часов, а огонь — горит!  

— Сегодня я многое о себе узнала, — доверительно шептала она прожорливым языкам пламени, — сегодня я сумела сделать такое, о чем не подозревала никогда. Я перешла реку. Я родила тебя.  

«Есть еще лес, — похрустывал хворостом огонь в ответ, — он самый могучий. Он побеждает даже камни, которые не горят. Я им питаюсь, но он сильнее меня».  

Лес, действительно, был сильнее.  

Многоголосый хор шептал, шумел, трепетал, рокотал, и язык его так же не был понятен, как музыка, как стихи. Татьяна и не пыталась разгадать суть в зашифрованной партитуре. Лесная речь текла волшебно и непередаваемо значительно. Татьяна просто поражалась своему непониманию, знала: он не погубит. Он спасет. Накормит. Укроет. Выпустит к людям.  

— Возьми меня к огню. Что-то озяб, — попросил из темноты Андрей.  

— Сейчас. — Она перевернула жерди, между которыми он лежал, помогла ему уцепиться за сучья ногами и не без труда вытянула его из логова.  

Он присел около костра.  

— Скажи, попросила Татьяна, — а что вы не поделили с Бледным Хряком?  

— Это Колотун, а не Хряк. Хряк — другой, — засмеялся Андрей.  

— Я с ними лично не знакома. Так что же не поделили?  

— Как что? — неохотно ответил Андрей. — Сферы влияния, как говорится. Дай мне только выбраться отсюда, я его...  

— Ну вот... Я так и знала. Тебя не научить.  

— В каком смысле?! А, ну ясно... Руки болят смертельно, а в остальном я ему даже благодарен: гуляю по горам с дамой, которая меня кормит, поит, умывает, ширинку расстегивает...  

— Фу-у-у, какая пошлость. Больше не расстегну — мучайся, понял?  

— Куда ты теперь денешься? Не бросишь ведь?..  

— Не брошу.  

«Он еще не прочувствовал мощное дружелюбие природы. Он еще слеп, глух и беззащитен, как младенец», — подумала она.  

— Не брошу, потому что ты — маленький ребенок в волчьем логове. А детей даже волки не обижают.  

— Ребенок, да?! Может, тогда ты мне сиську дашь?..  

— Следи за костром. Когда начнет потухать, позови. Я посплю. С тобой просто невозможно разговаривать.  

Наутро было так холодно... Снова начались бесконечные подъемы, изнуряющие страхом спуски. Снова они ели ягоды, снова перешли реку. Может быть, ту же самую: вода была одинакового вкуса, цвета, температуры, разве что несколько глубже и быстрее. Или показалось?  

А к вечеру за редеющими деревьями увидели всадника.  

— Принц на белом жеребце! — простонала Татьяна.  

Все-таки горы оказались «нашими» Карпатами, увиденное внизу озеро — рекой, и цивилизация была достаточно близка. И цивилизация долго не верила, что эти двое спустились с гор... В этом месте спуститься нельзя, там нет троп, говорили местные жители, и в обход не дошли бы, потому что путь и труден, и долог...  

Перелом левой руки Андрея не подтвердился, сильные ушибы и разбитая кисть ввели в заблуждение, а вот ключица и предплечье правой были переломаны безжалостно.  

Татьяну проводила в аэропорт та самая женщина с настоящим Лицом. Молчаливость и сдержанность Стефании не позволили Татьяне определить соотношение ее внешней и внутренней сущности.  

Через несколько месяцев Татьяна внезапно получила телеграфный перевод на очень крупную сумму с сообщением: «Вылетай немедленно. Стефания». Внутри у Татьяны словно что-то оборвалось и повисло на тонкой ниточке...  

Город встретил ее золотым бабьим летом. Даже камни мостовой блестели, как драгоценный металл и лоснились от удовольствия. Узкие кривые улочки замерли в приветственном восклицании, устремив вверх остроконечные шпили. Это был тот же город — и не тот.  

Устраиваясь в гостинице, Татьяна отметила торжественную церемонность персонала. Зеркала в вестибюле были прикрыты траурным крепом.  

— Кто умер? — спросила Татьяна у пожилой горничной.  

— Побачишь, — ответила та спокойно, — зараз, на другу годыну.  

И Татьяна, ничком упав на кровать, начала прощаться с Широкоплечим, к которому ее, Татьяну, привела зачем-то судьба. Зачем вот только? Ведь, все равно напрасно...  

Через два часа она стояла в толпе, задолго образовавшейся на узких тротуарчиках. Все ожидали зрелища, с интересом обсуждая его варианты и предшествовавшие события.  

На рынках и в церквях бабулькам пачками швыряли деньги, чтобы они замолили грехи усопшего, были отменены спектакли во всех театрах, концерты в филармонии, откуплены залы всех ресторанов и кафе для поминок, куда может бесплатно прийти любой желающий. Все цветы, распустившиеся к этому дню в области, уже сложили головы для украшения события.  

«Вот это размах», — грустно констатировала Татьяна. Горя она уже почему-то не ощущала.  

Наконец, показалось шествие: певчие сводного церковного хора, священники, кропящие святой водой дорогу и стоящих на обочинах... Одинаково строго наряженные детишки, разбрасывающие цветы... Вся дорога была ими усыпана, даже мостовая не угадывалась под разноцветным, пышно благоухающим великолепием... Медленно гарцующие казаки, подъезжающие к людям на тротуары, заставляющие мужчин снимать шляпы и кепки... Татьяна издалека увидела, как один из казаков замахнулся на толпу нагайкой... Медленно приблизился траурно-черный лимузин с огромным портретом. Татьяна боялась взглянуть — Лицо ли она увидит?.. Но взглянула. И вскрикнула. Это был портрет Бледного Хряка. Бедолага так и не успел приобрести Лицо на этой земле...  

Татьяна вновь начала слышать певучие разговоры:  

— Говорят, вчера в городе всех кавказцев перебили.  

— Это их рук дело, черных...  

— Да какая разница, что за мафия нашу кровь пьет — черная или белая...  

— Не скажи. Белая-то получше будет. Ненавижу всех черномазых: что армяне, что чечены — одно слово, кавказцы. Убийцы. Дикари.  

«Знаем, какие тут кавказцы...» — подумала Татьяна и начала выбираться из толпы.  

На открытом, богато убранном коврами грузовике ехал последней своей дорогой немыслимо жалкий, бледный, покойный Хряк. Среди окруживших гроб близких, у самого изголовья, Татьяна, уже уходя, отметила взглядом знакомые широкие плечи и траурную повязку на рукаве...  

В самолете она поклялась себе, что впредь каждый свой отпуск будет проводить в горах, старательно  

избегая только одних гор – Карпат...  

Водка кончилась неожиданно. Как всегда.  

Вроде ведь полно её было в холодильнике – и на тебе! А выпить просто необходимо. Сердце капризничает и отказывается перекачивать из пустого в порожнее эту странную жидкость под общим названием «кровь». Подолгу останавливается, задумывается между стуками, типа а кому нужна такая *лядская жизнь?  

Одно из светлых знамений начала третьего тысячелетия на Руси – круглосуточные супермаркеты. И купить опохмелку в любое время дня и ночи не составляет труда. Были бы деньги. Но проблема всё-таки существовала – силы колебались на исходе. А необходимость приведения себя в человеческий вид требовала немало энергетических затрат. Иначе на улицу лучше и не показываться – менты тут же « схавают», ещё в подъезде. У них на такие случаи особый нюх. Вы можете сто раз выйти на улицу трезвым и ни раза не встретить блюстителя закона. Но стоит только высунуть за дверь свой опухший от многодневного пьянства нос, как вы сталкиваетесь «носом к носу» с законниками и они волокут вас в отделение «для выяснения личности». Именно вашей личности, поскольку для прогулки в магазин за сто метров от дома вы паспорт с собой, естественно, не берёте. А зря…  

Итак, предстояло побриться...  

Современная навороченная бритва позволяет обойтись без крови почти в любом состоянии. Почти… Но на второй неделе запоя как раз и наступает именно это сакраментальное «почти», что превращает тривиальное соскребание щетины в изощренную пытку. А собственные действия – не иначе, как в героический подвиг. Но не надо аплодисментов, поскольку всё ещё впереди!  

Затяжной контрастный душ несколько сглаживает последствия. Кожа начинает похрустывать и вдруг обнаруживаешь в себе желание женщины. Абсурд, но на парадоксах держится наш бренный мир. Гормоны, блин, мать их «ит-тить»!  

Фантастически дорогой лосьон «После бритья» фирмы Mexx с запахом только что обнажённого грейпфрута вкусненько оттеняет несносный перегар и приводит «морду лица» в состояние употребления. Цивилизация-с! Дайте мне вонючего хорька, и я за хорошие деньги и малую толику времени превращу его в джентльмена!  

Несколько зёрен кофе в рот – и жевать, жевать…  

Теперь – гардероб. Заношенные джинсы – залог того, что вас неминуемо «загребут» для проверки прописки и прочей ерунды. Только высокий стиль. Вот она – заветная троечка. Скромно, без помпезности, но элегантно превращает в человека-невидимку. А чёрные круги под глазами скрываем итальянскими очками. Смотримся в зеркало – фу ты – ну ты! Пижон, блин… Пора выползать.  

Пожалуйста – всё подтвердилось: воронок прямо у подъезда. Милиционеры курят и оживлённо что-то обсуждают, но я прохожу сквозь них, как острый нож через сливочное масло. За что боролись! Но метров через пятьдесят опять отказывает сердце. Слишком много усилий по приведению себя в человеческий вид дают знать. Да и перебор свежего воздуха. Умирать сладко, но… не прилично. Собственный труп на улице – что может быть конфузней? Лезу в карман – и сразу два шарика валидола на зуб. Пять секунд – и прохладная свежесть снимает тяжкую лапу с митрального клапана. Можно ехать дальше! Осторожно перемещая тело в направлении торгового центра, невольно оглядываюсь по сторонам. То и дело глаз натыкается на одноразовые инсулиновые шприцы – бой был, но кто вышел победителем? Мелкие личные проблемы меркнут перед действительно серьёзными осложнениями соотечественников. Бомж, свернувшийся калачиком на крышке люка шахты отопления, окончательно утверждает в мысли, что я – не законченная скотина, а всего лишь одна из многочисленных заблудших овечек. Что благотворно действует на окончательно уставшее сердце.  

Вхожу в магазин – решительно, практически с нахрапом. Охранник беззаветно храпит на стуле рядом с корзинками. Кассирша сладко посапывает, уткнувшись ряшкой в мелочь. Московское время – три часа сорок две минуты. Да и я с трудов праведных весь мокрый и «до смерти четыре шага». Проснись, родная! Буханка чёрного, пачка пельменей, сметана, две «Посольской», фляжка Старого Кёнигсберга и пачка «Muratti» первый номер. Сколько? Смешные деньги…  

Выхожу мимо очухавшегося охранника на улицу и сразу за табачный киоск – здесь уютно и относительно безопасно. Срываю винт с коньяка и делаю глоток… спасительный. Фу-у! Теперь «дорога к дому» превращается в увеселительную прогулку. Иду себе, напеваю, покуриваю, на душе лёгкость необыкновенная. Менты у подъезда всё курят – «я умоляю!» – Сколько можно курить? Набрался наглости и спросил у пацанов, что случилось. Ничего особенного – на пятом этаже к пенсионеру «Белка» забежала, и ему показалось, что он в Афгане на высотке отстреливается, а патроны кончились. Вот и позвонил «02». Мол, подвезите боеприпасов. Обычная история.  

В квартире, пока я путешествовал, от открытых форточек посвежело – просто лепота! Включаю плиту и ставлю воду под пельмени, а сам срочно принимаю рюмку коньяку. Уже по-домашнему, без спешки, смакуя каждый глоточек. Вот сволочь!  

Пельмени готовятся мгновенно и съедаются влёт. Причём я употребляю их по схеме «50 – 10 – 3», то есть пятьдесят граммов водки, десять пельмешек под майонез «Скит» и три глотка пельменного бульона. После троекратного повторения процедуры организм начинает работать, то есть переваривать, ответно выделяя иллюзии, мечты… Сытость, осоловелость… Хочется спать и видеть сны, но... – « хрен вам »! Буквально запихиваю себя под контрастный душ и полчаса насилую массажной щёткой. Почти живой, почти человек…  

Надеваю дежурный джинсовый костюмчик, делаю контрольный глоток коньяка и выбегаю на улицу – через десять минут первый автобус. Фляжка в нагрудном кармане, «Рондо» под боком, валидол тут же.  

Жизнь продолжается. Мы ещё не раз выйдем из запоя, мы ещё поработаем, мы ещё…  

Великий Бог спрятал от нас свой сияющий лик! Небеса кормят земли и перси матери-кормилицы источают на ее детей благие эликсиры. Зефиры возрадовались и восхваляют и прославляют и гласят, эфир потрясая о небесных силах. Все, что способно радоваться, упивается и воскресает. И мы наслаждаемся с ними. Золотые и серебряные капли, сияющие между черной землей и потемневшим небом в полете пролетают через тело, неся с собой очищение и абсолютное освобождение от всякого негатива. И чаша уж полна, и я сама – часть этой большой, великой и сильной воды. И прекрасно это, ибо нельзя описать человечьим языком это чудо. О нем можно лишь восхищаться.  

Он был великан…  

Он был огромного роста, настоящий великан с голубыми глазами. Его большие грубые руки привыкли к тяжелой работе, но душа у него была нежная. Он любил животных, цветы, голубое небо. Однажды у реки он встретил женщину маленького роста. Она была такая милая и трогательная, что великан полюбил её всей душой. Женщина мечтала о маленьком домике с садом и кустами жасмина под окном.  

Он любил её, как любят великаны, всем своим горячим сердцем, но его большие руки тянулись к работе. Маленькая женщина устала идти с ним рядом по жизни, и как-то утром она сказала «Прощай» его голубым глазам и ушла из дома с состоятельным карликом в маленький дом, где под окном цвёли кусты жасмина.  

А великан понял, что его огромную любовь не упрятать в маленький домик с цветами жасмина под окном.  

30.09.06  

Место было скверное, гиблое. Непроглядная темень, промозглая сырость, пробирающие до костей сквозняки. Серый в полном отчаянии пробирался по едва различимой тропе, то обходя ребристые на ощупь глыбы, то ухая в зловонную, жадно чавкающую жижу. Он никак не мог вспомнить, где он и как сюда попал. Вероятно, допившись по обыкновению до невменяемости, проехал на электричке свою остановку и спросонья выскочил на каком-то полустанке. Каждый раз одно и то же.  

Казалось, прошла целая вечность. Наконец, обогнув очередное препятствие, Серый заметил проблески приглушенного света. Слава Богу! Первое, что бросилось в глаза – это громадный пёс жутковатого вида, лежащий перед мрачными воротами, преграждавшими путь. Пёс, урча, что-то грыз. Серый пригляделся, и его обильно стошнило – в этом «что-то» он признал человеческий позвоночник.  

- Да ты, Серый, слабак! – профырчала псина, оторвавшись от лакомства, – А сам-то как своего лучшего друга Вадима схавал? Ты бы видел это со стороны!  

Серый вспомнил, как пару лет назад подставил Вадима крайним в одной совместной, сомнительной сделке, и тому пришлось продать московскую квартиру и уехать вместе с женой и двумя детьми в провинцию к дальним родственникам. Вадим писал пару раз, но, не получив ответа, исчез из его жизни. От нахлынувшего вдруг стыда Серого опять начало выворачивать наизнанку.  

- Ладно, заканчивай! – гавкнул на него пёс, – Ишь какие мы сентиментальные. С благополучным тебя прибытием, Серый. А я Цербер, просто Цербер. Не обессудь, но врата я для тебя распахивать не стану – не велика птица! Да они и не открывались не знамо сколько – приржавели, поди. Давай выбирай, что тебе откусить?  

- ??!!!  

- А это здесь такая пропускная система. Хотя теоретически ты имеешь право отказаться. Как вот этот, – и Цербер мотнул мордой в сторону останков, которыми только что закусывал, – Но тогда ты даже в Ад не попадешь.  

- А куда же я тогда попаду?  

- А вот сюда – пёс неуклюже плюхнулся на задницу и похлопал себя по брюху. Вид у него при этом был прекомичный.  

- Варианты еще имеются? – деловито поинтересовался Серый.  

- Есть-есть, как не быть. Ты можешь сесть на мое место и пропускать прибывающих грешников. Работка непыльная, только скучная. Народец чаще пресноватый попадается. Это только кажется, что грешники сплошь и рядом – ребята с перчиком и хренчиком. На самом деле в них одно дерьмо. Откусишь болезному руку, а оттуда как попрет! А ведь в обязанности стража входит и уборка территории. Ты думаешь, по каким болотам и буеракам ты сюда пробирался? Это я от ворот отгребаю.  

Серый представил, сколько ему пришлось вынужденно хлебнуть по пути, и его опять начало мутить.  

- Хватит блевать-то – не в хлеву ведь. Так пойдешь на мое место, или тебе ногу откусить?  

- А сколько я...? – хотел поподробнее расспросить Серый, но Цербер оскалил зубы:  

- Не на базаре! Да – нет – и дело с концом.  

- Да...  

Серый, судорожно позевывая, почесывал задней лапой за ухом, пытаясь выудить вошь, когда на тропинке показался согбенная, громко матерящаяся фигурка.  

- Ба! Да знакомые все лица – это же Грек, кинувший меня на десять тонн баксов.  

Грек приблизился и с ужасом уставился на Серого.  

- Что, Грек, *издец пришел? – ласково спросила дьявольская собачка, облизываясь, и с удовольствием откусила ему головку.