Я часто представляю себя каплей дождя, которая в непредсказуемом танце падает с неба. Земля приближается всё быстрее, но страха нет, как нет и выбора или способа свернуть,остановиться. Законы мира, её породившего, сильнее. Капля эта разобъётся в мелкие брызги, чтобы вскоре вновь родиться высоко над землёй и пройти свой путь ещё один, возможно последний раз... 

- Ну и что, это происходит у Вас с натурщицами?…  

- Почему обязательно с натурщицами? Художники такие же люди как все и вполне могут познакомиться с самой обыкновенной женщиной. Подружиться. Ну а потом, постепенно или даже сразу, начать встречаться с ней.  

- В вашей мастерской?…  

- Почему обязательно в мастерской? У художников есть самые обычные квартиры, куда можно как-нибудь вечерком пойти с женщиной. Включить негромкую музыку. Выпить шампанского. Совсем чуть-чуть, а то вы ещё скажете, будто все художники – законченные пьяницы. А потом, если конечно женщина будет не против, перейти уже и в спальню.  

- И там вы берёте краски и разрисовываете ими голое женское тело?…  

- Почему обязательно тело? Очень часто бывает, что у художника в спальне стоит самый обыкновенный мольберт. А на нём подрамник с натянутым холстом. Можно раздеться догола, взять в руки кисти, обмакнуть их в заранее подготовленные подмастерьями краски и рисовать на холсте. Голую женщину. Как она раскинулась сейчас на кровати. И всё больше возбуждаться. С каждым мазком. А если вместе с художником постепенно будет возбуждаться и сама женщина, закрыв глаза и представляя себе словно воочию все эти мазки кисти – как они ласково покрывают всё её тело легчайшими поцелуями, то через некоторое время, когда ей станет уже невмоготу сдерживать себя, она может позвать художника, оторвать его от самозабвенного занятия живописью и потребовать со всей присущей ей властностью, чтобы он незамедлительно шёл к ней в постель и обнимал её там.  

- И наверное женщину особенно возбуждает то, что ведь художники досконально знают анатомию?…  

- Почему же только анатомию? Ведь каждой женщине хорошо известна огромная выносливость художников. А иначе как же они смогли бы каждый день заниматься любовью со всеми этими натурщицами? Которых художники приводят в свои мастерские одну за другой, раздевают догола, берут краски и разрисовывают натурщицам всё тело, а потом отбрасывают кисти в сторону и тот час же овладевают ими прямо там, где сумеют настичь. Ведь натурщицы ещё и убегают от художников по всей мастерской. Носятся промежду холстов и мольбертов, опрокидывают их, поскальзываются в разлитой повсюду краске, шлёпаются со всего размаху прямо на загрунтованные холсты и уже там отдаются наконец художникам со всей своей могучей страстью и невиданной изобретательностью. Оставляя, таким образом, на холстах причудливые отпечатки своего тела, измазанного в краске. И вот уже по этим отпечаткам художники, как только они остаются одни, изучают,.. и изучают,.. и изучают… анатомию… До изнеможения…  

- Ой, что же вы делаете?… Вы же меня всю измажете… Боже, а как это получилось, что я вся уже раздета?… Нет-нет, вы меня ни за что не догоните… Не догоните… Не дого… ………………………………  

………………………………………………………………………………………… 

- Скажите, а какое слово кажется Вам наиболее сильным, самым значимым, что ли, для литературного текста?  

- Слово «когда», если с него начинается стихотворение. Или рассказ. Или роман. Вот например: «Когда сильный ветер продувает наш город насквозь, приходится сидеть дома целыми днями, а иногда и неделями, в страшном нетерпении расхаживая из одной комнаты в другую… И так далее и тому подобное…  

- Какой знак препинания у Вас самый любимый?  

- Многоточие. И скобки. Хотя, может быть, раз я так говорю, это можно истолковать, как признание в собственном бессилии – ставит человек повсюду многоточия, да ещё обязательно дополняет самого себя замечаниями в скобках. Не может, чтобы его просто так поняли. Но только я сам никакого бессилия не ощущаю. А мог бы. Это ведь что-то вроде хорошего тона для писателя – признаваться публично «насколько ты ничтожен и слаб перед внутренним образом того, что тебе на самом деле хотелось рассказать людям…» Ну и так далее и тому подобное…  

- А какой Ваш любимый напиток?  

- Хотел бы я ответить, как обычно отвечает моя дочь: «Кипячёная вода!»… По моему, это оригинально, и к тому же чистая правда. Очень редко удаётся оставаться искренним и при этом казаться оригинальным. Верно? Или можно наоборот: казаться искренним и оставаться оригинальным. Видите как много можно найти себе настоящих трудностей, если хорошенько поискать. Но я сам вовсе не так оригинален. Люблю чай, пиво, кока-колу, яблочный сок,… белое сухое вино,… красное сухое вино,… кефир, коньяк… И так далее и тому подобное…  

- Скажите, а над чем Вы сейчас работаете?  

- Я же вас предупреждал: не смейте задавать мне вопросы о том, что происходит сейчас. Это меня нервирует. Очень нервирует, черт побери…  

- Извините, ради Бога, я просто забылась…  

- В вы не забывайтесь, милочка… Чёрт побери… Спрашивайте о чём-нибудь другом. О прошлом, например. Если очень хочется, можете спросить и о будущем. Хотите расскажу, что случится с вами, ну, скажем, через три месяца?…  

- А кто Ваши любимые писатели?  

- Значит не хотите знать своё будущее, а хотите про моих любимых писателей. Любимые напитки, знаки препинания, писатели. А дальше будет про любимых художников и композиторов?  

- Ну, по правде говоря…  

- Дело в том, любезная барышня, что с вашей стороны довольно-таки неделикатно задавать мне подобные вопросы. Вы просто ставите меня в неловкое положение с этими композиторами и художниками. Разве вам не известно, что я полный, стопроцентный дальтоник и абсолютно не различаю звуков по высоте?  

- …по п-правде говоря, н-нет… Извините…  

- Ха-ха-ха! Здорово я над вами пошутил, да? Это всё у Милтона Эриксона было. А ещё он мог передвигаться только при помощи инвалидной коляски. Из-за паралича. И страдал Болезнью Жиля де ла-Туретта. Знаете что это такое?  

- …по правде говоря…  

- Ну что вы всё заладили: «по правде говоря» да «по правде говоря»?… По правде говоря, я опять пошутил. Это как раз у меня страшнейшая Туреттова болезнь. И в первую очередь она характеризуется копролалией. Вы и про копролалию ничего не слыхали? И чему вас только учат в этих университетах?… Объясняю: Копролалия – это когда человек вдруг, неожиданно начинает изрыгать из себя самые грязные ругательства, которые только ему известны. Ругается, матерится самым отчаянным образом, богохульствует страшно, и абсолютно ничего не может с этим поделать. Яркий симптом, правда?… Хотя, я кажется опять ошибся… Или пошутил: это не у меня, а у Курта Воннегута такая болезнь. А вот, кстати, вам и ответ: Курт Воннегут мой самый любимый писатель. А ещё Генри Миллер, Астрид Линдгрен, и Эдуард Лимонов. Все они в разное время страдали болезнью де ла-Туретта. А ещё Селин, Пушкин… И так далее и тому подобное…  

- Скажите, а когда Вы только ещё начинали писать, Вы мечтали получить Нобелевскую премию?  

- Что значит мечтал. Я был абсолютно уверен, что получу её. Мало того, самым серьёзным образом пытался для себя решить – как же надо будет поступать, когда мне её присудят? Просто не поехать получать, как Бернард Шоу или совсем отказаться в знак протеста, что Премию не дали Толстому и Набокову. Это теперь я понимаю, что Толстому и нельзя было её давать, а вот за Набокова до сих пор обидно. И ещё за Борхеса, Кортасара, Павича… И так далее и тому подобное…  

- Так ведь Милорад Павич в прошлом году получил Нобелевскую премию. По литературе. Вы что же, ничего не знали?  

- Господи, да откуда же я здесь хоть что-нибудь могу узнать? Получил, говорите? Ну тогда беру свои слова насчёт обиды за него назад. За Павича больше не обидно.  

- А вы разве не читаете газеты? Ведь об этом во всех газетах…  

- Ты опять?! Ну и сволочь! Тебе что, совсем не понятно, гадина ты этакая, что я после того, как с собой покончил, не могу ничего читать?!… Тебе условие не спрашивать что я сейчас делаю говорили? Говорили! Теперь пеняй на себя! Допрыгалась! Всё, каюк! Не уйти тебе от этого, не спрятаться,… не убежать,… не скрыться,… вечно… слушать… будешь… дерьмо… сопли… мошонка… жопа… девственная плева… засранцы… понос… А-а, что подкрадываетесь?… Думаете возьмёте меня, суки?… не хватай за руки, педик, гад, вонючка… Отпусти!… Отпусти-и-и… Что, взяли, сволочи… Семеро на одного… Гады-ы-ы… ……………………………………………………………………………………………………………………………………………  

Итак, сеанс спиритической связи, судя по всему, закончен. В комнате зажигается свет, и можно увидеть, как за круглым, покрытым ярко-красной скатертью, столом сидят и моргают, не привыкнув ещё к свету, две женщины. Одна молодая, взъерошенная и раскрасневшаяся. Даже и без лежащего рядом с ней диктофона можно догадаться, что она – журналистка. Вторая – постарше, её глаза выглядят слегка припухшими, как будто у неё была тяжёлая, бессонная ночь. Вот она зевает во весь рот, тут же машинально крестит его, и поднимается наконец из-за стола. Убрав в комод довольно увесистое деревянное блюдо, она цедит сквозь зубы, обращаясь к журналистке: «А ведь я предупреждала вас, дорогая моя. Что теперь делать будем?» – и не дождавшись ответа, немного повышает тон, сразу же обнаруживая срывающуюся визгливость голоса: «Я спрашиваю что будем делать? Писатель ваш больше не появится. Никогда. Да с писателем и чёрт бы с ним, но и другой никто месяца полтора теперь не отзовётся. Ворота закрылись, и будьте любезны. И кто мне теперь оплатит сорок дней простоя?» – и словно только сейчас осознав весь масштаб своих нежданных потерь, спиритка очень шустро, в два шага оказывается рядом с журналисткой и вызывающе нависает над ней всей своей возмущённой массой: «Я кого спрашиваю, доплату будешь делать? Эй!»  

«Эй…» вырывается у медиумши потому, что журналистка явно не слушает её. Она продолжает сидеть за столом, слегка подавшись вперёд и с силой опираясь локтями на красное покрывало, которое при ближайшем рассмотрении оказывается плюшевым. Но девушка не замечает ни покрывала, ни накрытого им стола, ни раздражённой её причудами, спиритки. Да что это с ней в самом деле? Учащённое, прерывистое дыхание говорит нам, что молодая женщина не на шутку взволнована, на лбу и прямо под носом выступили бисеринки пота, глаза съехались почти к самой переносице, а губы её быстро-быстро шевелятся, хотя слов и нельзя расслышать.  

В глазах экстрасенсши на краткий миг промелькнуло удивление, и она, поддавшись какому-то мгновенному импульсу, наклонилась к самым губам, не обратившей на это никакого внимания, девушки. И тогда до её изумлённого слуха, невнятно, словно сквозь радиопомехи, почти одним только лёгким, горячим дыханием донеслось: «…Ну хорошо… однако, Вы не мо…те… отрицать… что Борхес очень сильно пов…ял на Вас… И Дюрренматт… И Кобо Абэ… И так далее и тому подо…  

Разгневанная удача  

Рассказ  

1  

Сегодня выходим из лагеря несколько раньше обычного. Солнце ещё не приступило к ежеутренней поправке собственного здоровья, но обязательно опохмелится медовыми росами «на другой бок», припечёт безнаказанное веселье, заставит и нас приплясывать, насылая насекомых на почти истаявшие от пота и почти оголённые погодой тела. Но пока что, по холодку, даже самые недоспавшие из нас ощущают рождение обыкновенного дня как нечто возвышенное. Все идут, спотыкаясь: там, вверху, быстро тает рябь прозрачных, как дамский капроновый подъюбник, облаков, которые вот-вот накроются ярко-васильковым, но на глазах выцветающим, без единого шва нарядом – тяжёлым, душным, толстенным куполом небесной материи. Так наряжаются по утрам некоторые чересчур хорошо воспитанные люди и ходят так, и работают, издеваясь над организмом, и терпят до освобождающей от всех приличий ночи. Немодно, однако. Но на эти обтягивающие трусы с блёстками, в которых весь белый день – что мужики, что бабы... Глядеть стыдно. Свобода от комплексов, блин. И от стыда, и от совести.  

Ну, это к слову...  

Чем с утра лаяться, лучше листок перевернуть.  

Итак, сегодня вышли на работу несколько раньше обычного. Никто толком не спал, азарт захлестнул всех. Вчера докопали Прабабушку из предыдущей эры. Вскрытое захоронение не потрясло золотым запасом – может быть, тревожили его до нас неоднократно, но находок удивительно много и все они сказочно интересны. Сама же Прабабушка – особенно. Она явно далеко не доскакала до некруглого юбилея – тридцатилетия, а лошадь её, покоившаяся рядом, слегка помоложе. Но, соизмеряя пропорции веков человеческого и конского, пожалуй, и постарше хозяйки лошадь окажется. Лежат обе. Не сказать – как живые, но сохранились, на взгляд специалиста, весьма неплохо. Женщина в модной по сю пору бижутерии, не удивилась бы я и татуировкам, если раскопали бы мы её пораньше лет так на тысячу. Время только кажется неумолимым, знаки всё-таки оставляет для последующего познания. О татуировках я потому, что мумию, найденную на Алтае, татуировки покрывали почти сплошь. Нашу Прабабушку не стыдно с этой набальзамированной принцессой положить рядом – красавица! Лицо явно длинное, форма головы отвечает всем требованиям белой расы, рост сто семьдесят-сто восемьдесят, о-го-го. Глядя на неё, современный народец может показаться измельчавшим. И откуда бы взялась в сердце Азии, среди диких гор, окружённых пустынями, большеглазая женщина, стройная, как парижанка?  

- Смотри, Катерина, что я тебе принёс, – слышу голос Нура. – Это, представь себе, орхидея, сибирский вариант. Называется «венерин башмачок».  

Нур протягивает Катерине длинный гибкий стебель с чуть ли не микроскопическими цветками-туфельками. Орхидея! Вся в нашедшего её ботаника-любителя. Наша Катерина – статью в потревоженную Прабабушку, местами можно сравнивать. Сначала до пупа её дорасти, а потом уж пускайся в ухаживания...  

- Катерина, – спрашиваю, – а какой у тебя размер обуви?  

- Тридцать девятый, – отвечает, кокетливо загрустив.  

Грустить ей, вообще-то, не о чем: ноги у неё хорошие, длинные, ровные, ступни изящные, безо всяких подагрических шишек. Но смеюсь:  

- Да-а, тогда бесполезно примерять – не Венера...  

А вот Прабабушка рискнула бы, примерила. И безошибочно: у неё менее двадцати сантиметров стопа. Ну, сантиметра два плюс-минус, хотя я обычно не ошибаюсь. Всё равно – золушка... Противоречия здесь не кончаются. Катерина тоже большеглаза, но глаза близковато расположились к переносице, а Прабабушка таких необратимых недостатков породы нажить не успела – полная чистота жанра. Однако, общего у Прабабушки с Катериной всё же более чем достаточно, не один только рост. Косы, например. У Катерины волосы длинные и уложены, сколько помню, всегда одинаково: высокая, тонкая башенка с хвостиком изнутри, скручивающаяся в одну секунду при помощи обыкновенной резинки для трусов (а резинки эти умелица Катерина обшивает то тесьмой, то бархатом). У Прабабушки тоже, судя по украшениям, была из волос сооружена башенка, но прихотливее и хвостиков поболе. Одни эти башенки человека слабонервного пошатнут в атеизме, по крайней мере, определённый мистический трепет ему гарантирован. А тут! Замеры проводились практически параллельно. Странно много совпадений у Прабабушки с Катериной: длины голеней, предплечий, окружности запястий и лодыжек (по застёгнутым браслетам вычислили) и ещё множество параметров практически идентичных. Мне ажиотаж вокруг замеров почему-то сразу не понравился. А потом, когда я наскоро описала предположительную внешность Прабабушки по виду черепа, и мы начали вырабатывать следующий слой, под черепом оказалась маска. Кстати, то, что я всегда внешность угадываю, вернее – вижу, некоторые тоже считают мистикой... Но для меня это пустяк. Удивительно, почему для них не очевидна вот эта бороздка или вот этот бугорок. Вниманием и воображением обделены. Я ж не одна такая. А вот то, что Катерина вознамерилась на себя эту маску нацепить, показалось мне настолько чересчур, что я начала хамить:  

- Не подошло, – сказала я Катерине. – Видишь сама, что здесь вы не совпадёте. Дуй в клинику, переделай нос из курносого в римский, а там посмотрим.  

Хамила я от первобытного ужаса, беспричинного вроде бы. Подумаешь, цацки мы не примеряли! Суп из берцовых костей варили! Не для еды, конечно... Так, для смеха. Впрочем, может, кто-то и поел спьяну. К ужасу тоже привыкает человек, превращая его в некое подобие чёрного юмора. Но данный случай юмору не сродни. Здесь осторожность нужна, как можно это не почувствовать! Дело в том, что мертвец мертвецу – рознь. И даже в бронзовые века добропорядочных людей вниз лицом не хоронили. По отношению к лошади своей Прабабушка лежит как бы задом наперёд. Это ещё одна неопровержимая улика. Тут явно нечисто. Маска тоже хороша – ухмыляется... Их обычно выполняли на свежих трупах: сначала воск или глина, а затем, используя полученный слепок, пускали в ход гипс или даже драгоценные металлы, и хоронить не торопились. Из чего маска Прабабушки – пока неизвестно, я не дала ковырять, поспешила упаковать со всей тщательностью и осторожностью. Насчёт маски Катерина не ерепенилась, согласившись, что рылом не вышла, а вот медальонище с двенадцатью синими камнями всю ночь выпрашивала: дай поносить да дай поносить, у костра покрасоваться. Почему я и медальон зажала – сама не понимаю. Потерять его трудно, сломать ещё труднее: на крепкой цепи, перемежающейся узкими прямоугольными пластинами – тяжёлая, слегка неправильная восьмиугольная звезда с укороченными и загнутыми вовнутрь лучами. При полном отсутствии симметрии рисунка в этой чудовищной безделушке присутствует нечто её заменяющее, какое-то скрытое геометрическое равновесие, что ли. Камни, естественно, вывалились. Время всё, что смогло, покорёжило, но красоте почти не повредило. Странно, что в этой вещи красиво всё по отдельности. Вместе же – выглядит как-то непривычно, сплошная эклектика. Серебряная только цепочка, из любимого Катериной металла. А материал самого медальона – что-то невероятное. И неопределимое. По крайней мере – нашими неслабыми силами. Может, потому я его и припрятала: кто знает, а вдруг фонит... Цепь ему явно не родная. И как будто не очень-то и нужна. Потому что без неё это изделие вовсе не на медальон похоже, а на странноватый и тяжеленный, хотя и небольшой по размеру головной убор... Типа тюбетейки... Макушка должна быть – тяжеловес... Что-то из области фантастики.  

Остальные находки более или менее понятны, по крайней мере, не скрывают предназначения: вот на бусики мелких, непрозрачных и бесформенных камушков Катерина не позарилась, и я понимаю – почему. Ей украшения подавай. А эти бусы служили скорее всего чётками, и вся найденная в захоронении керамика тоже ни коим образом не посуда. Одиннадцать одинаковых предметов с лёгким намёком на орнамент, ёмкостью не более майонезной баночки и котелок со многими отверстиями в боках, типа курильницы. Олег Николаевич предполагает, что откопали мы знахарку или служительницу культа. Что ж, посмотрим по содержимому, наверняка в курильнице что-нибудь кроме землицы сохранилось. Она, кстати, единственно цела, ну, конечно, относительно... Майонезные горшочки раздавило почти вдребезги. В лагере попытаемся клеить, но большие фрагменты вряд ли получатся.  

Олег Николаевич – начальник экспедиции – не зря приучил нас разбивать лагерь как можно дальше от места раскопок. Лучше уж отмерять два с половиной километра туда и обратно, а лучше – пять, да ночевать зато спокойно. Всё-таки богопротивным делом занимаемся ради пресловутых плодов с древа познания. Отравленные эти яблочки...  

«Бортовой» журнал – подробное описание работ на лицевой стороне листка, выполняемое почти каллиграфически, – украсился с изнанки ежеутренними путевыми заметками. Телега мчится в темпе шага, а я сижу в телеге и на сплошных колдобинах испещряю странички стенографическими каракулями, которые в случае чего даже сама не расшифрую. Придумала, жаль, поздновато. С первого дня вожжаю туда-сюда инструментарий, жратву на перекус и свои недоброкачественные мысли. Скоро завершающий поворот, спуск с холма и вот оно – рабочее место, переход на лицевую сторону блокнота, до завтра, значит, пристанище скупых мечтаний и замороженных желаний... Уже стих пошёл, совсем сдурела.  

- Смотрите, абориген! – весело воскликнул Алик и тут же осёкся, оглянувшись на вьющегося вокруг Катерины Нура.  

Однако Нуру теперь не до обид. Нур оглох в последнее время. И ослеп. Жаль, не онемел только.  

Абориген выплыл из-за зелёного поворота на низенькой длиннохвостой лошадёнке, хвост прямо стелется по траве, а трава повсеместно чудовищная. Ещё и кусты есть, густые, колючие... Бедный горбунок. Что за хозяин?! Дороги ему мало... Видно, по нашу душу абориген явился. Картошку на водку менять. Или огурцы. Опоздал, однако. На исходе у нас горючее.  

- Старики говорят: обратно закапывайте, как было. Огни на могиле видели. Бабу белую видели. Плохо будет. Скот болеть будет. Закапывайте обратно.  

Абориген сказал речь и ответа ждать не стал. Помела лошадка хвостом по высокому белоголовнику.  

2  

Работали вчера ни шатко, ни валко. То ли абориген всем настроение попортил, то ли понимание пришло, что весьма логично завершается один из самых плодотворных периодов нашего поиска, иссякает стремительной лавиной обрушившееся везение. Раскопки практически свершились. И таким вот раскладом средне-удачливому археологу фортуна может сдать лишь однажды, после чего он автоматически выбывает из разряда средне-удачливых. Второго такого расклада можно вообще не дождаться, и этот уже закрывает карты.  

Короче, работали просто плохо. Даже Женя – наш виртуоз сапёрной лопатки – при зачистке нарушил бровку. А ведь совсем недавно он же, непревзойдённый солист, раз шестьдесят подряд брал улов, словно верхнее «до», не ошибившись ни миллиметром, да так смело, так красиво, так вдохновенно! Без лишних движений, как говорят его бывшие коллеги-пианисты.  

Вечером у костра, как всегда, пили. Кто – чай, кто – покрепче. Олег Николаевич заметил всеобщую задумчивость, грозящую перейти в медитацию, и в приказном порядке запретил сеять панику на корабле.  

- Значит так, – сказал он, – если у кого-нибудь возникнут проблемы с «гусями», у нас на этот случай есть Док. Проблемы решать строго конфиденциально. Общими обсуждениями коллектив не будоражить.  

Док хмыкнул, но вынужден был кивнуть. Дескать, ему исключительно необходима психиатрическая практика перед прохождением педиатрической ординатуры. Врачу, исцелися сам! Кого это намедни замутило, едва он прикоснулся кисточкой к увешанной побрякушками, словно исхудавшей до костей руки Прабабушки? Но плечами передёрнул и заявил, что в моргах и не того навидался. Однако кисточку бросил и от Катерины, устроившей шоу с обмерами, а потом бегавшей по всей территории в напяленных прямо с костей украшениях, – от Катерины начал заметно шарахаться. Так Нур остался без конкуренции. До чего везёт бабам – позавидовать некому.  

По палаткам разбрелись необычно рано, наверное, сказался вчерашний недосып. Не знаю, что они все в своих снах видали, но, судя по пробуждению, ничего, кроме затейливых кошмаров. Мне же и в бодрствовании впечатлений хватило: не то, что Доку, но и блокноту не доверю, пожалуй... Вот Катерину бы порасспрашивать, да нельзя, слово Олега Николаевича – закон. Надеюсь, сама расскажет. Она одна пожелала всем доброго утра, и это прозвучало подозрительно, потому что все выползли ещё до побудки, едва развиднелось, и без особого желания общаться, хмурые, как никогда. Даже Нур поутих, забыв свой рыцарский обычай: пришлось Катерине холодной водой умываться, хотя костёр полыхал уже давно. Однако цветочек для Катерины Нур всё-таки отыскал, попытавшись загладить свою вину. Когда он прикреплял его к петельке нагрудного кармана Катерининой штормовки, я захотела услышать из уст Катерины что-нибудь язвительное, например: «Не слишком ли вы, сударь, любезны?», но Катерина язвить не умеет. Не закончив ещё огорчительного вздоха: «Какое моё-то свинячье дело?», вдруг слышу от Катерины абсолютно мою интонацию:  

- Не слишком ли вы, сударь, любезны? – и Катерина руку Нура с неводворённым цветочком аккуратненько так с бюста своего выдворяет...  

Я внезапно озябла, как будто только в этот миг и начались настоящие кошмары. Ночь не в счёт. Но, подумав, поняла, что это и не кошмары вовсе. Что-то с нами всеми творится странное, это да. Но страшного-то ничего не происходит, нас просто учат, как примерно котят – носом в это самое... О чём я ночью думала? О том, что слова ничего не значат. Чувствуешь одно, а как произнесёшь или, чего доброго, ещё и запишешь – вот и пиши пропало. Конечно, может получиться и хорошо, и красиво, и даже правильно, а всё равно не то, чего хотелось изначально. Короче, я размышляла о преимуществах телепатии, когда любая мысль достигает цели не изменяя своей первоначальной эмоциональной окраски. Вот и за примером ходить не нужно. Каким образом Катерина меня услышала? И если она меня услышала, значит – можем?! Вот только кто же тычет нас носом и почему без постоянного результата? Не знаю, как там Катерина, а я телепатически абсолютно глуха. И сейчас – более чем когда-либо. Беспокоит то, что явь сегодня явная, но не слишком... И вообще, археологам, чтобы не свихнуться, необходим алкоголь. Или вместо него – цинизм неприкрытый. Кто не пьёт, тот ёрничает. Это аксиома. Однако и то, и другое помогать перестало. Из непьющих у нас в экспедиции только я, Катерина и маленькая (ну, оч-чень маленькая) часть группы школьников. А голова по утрам и у непьющих одинаково тяжела. Плюс к тому – подсознание высвобождается... В чём дело – не пойму, хотя предположение имеется. Нур палатки по вечерам травами окуривает – от москитов. Вроде бы и запах не противный, но не понравилось мне, как загостившийся на огоньке бродяжка носом за дымарём повёл. Нур, конечно, не сознаётся, но подозрения у меня зреют. Нам только наркоты какой-нибудь не хватало, мало пьянства повального...  

Сегодня до обеда будем рыться в отвале, и наверняка не напрасное это занятие: уезжать, так со спокойной совестью, ничего ценного бульдозеру не оставив. После обеда по плану дела интереснее: исследование содержимого курильницы и ковыряние Прабабушкиной маски подручными средствами. А вдруг маска алебастровая?.. Ведь не в Египте мы, а в Азии, и не во временах «позднего железа», а ещё-таки в «бронзе»! Материалов безо всякого алебастра – готовая диссертация. Кому-то. А что делаю здесь я, интересно? В детстве мечтала разыскивать сокровища затонувших кораблей, погружалась лет с десяти в книги сугубо исторические, да истории всё отнюдь не детские приключенческие. Любовь моя – древние морские державы: Египет, Греция, Рим... Школьные учителя, наверное, только после моего поступления в лучший ВУЗ страны вышли из транса, вызванного вопросами чересчур радивой ученицы... ВУЗ, кстати, тоже с отличием, но там я была такая не одна, удивления не вызывала... Удивительно, что уже последние троечники защитились, а я – нет. И на море никогда не была, даже отдыхающей, и работаю постоянно в поле. Защищаться на этом материале не хочу почему-то. В море душа стремится, ради этого вся жизнь затевалась, и во сне и наяву слышу, как оно в своих тесноватых берегах бьётся. Можно было бы ехать смело. Но боюсь, и прекрасно знаю – чего. Последней мечтой отравиться боюсь. На то и жизнь, чтобы подсовывать вместо волн тёплых средиземных волны холодные ледовитые... Это я неспроста о волнах. Но лучше по порядку.  

Вчера мы не стали закрывать на ночь палатку, марлей завесились. Думали, не так душно будет. От реки туман со светлого ещё вечера, прохлады сколько угодно, а вот дышать нечем буквально. Как такое могло сочетаться в природе – одной ей известно... Улеглись с Катериной. В марлевый проём виднелся угасающий костёр, и забытое дежурными ведро с остатками чая покачивалось над мерцающими углями. Ещё два шага обозримой темноты, а дальше темнота плотная, я бы сказала – материальная, оторви кусок и заворачивайся в платье-невидимку... Ничем и никем не нарушаемая тишина, которую при желании тоже можно было бы пощупать, явно настораживала: обычные хохот и ссоры, практически до утра не утихающие, даже и не начались почему-то. Тишина бывала здесь и торжественная, и настороженная, и просто тишина – без пафоса. Сегодня же не просто тихо. Трудно даже подобрать определение. Словно в пустоте. Космос... Река, катящаяся в ста метрах, не в счёт. Даже шёпот, даже шаги теперь различимы, а за первых дней пять все мы охрипли, потому что каждое слово надо было проорать друг другу многократно, и всё равно половину не слышали. Уже смирились. И вдруг словно пробки из наших ушей выпали, отошла река куда-то на третий план, наверное, привыкли мы к постоянному клёкоту и даже замечать его перестали... А теперь вслушиваюсь изо всех сил – и река не баюкает... Я с полчасика поворочалась с боку на бок и поняла бессмысленность ожидания признаков сонливости. Надо было прогуляться, разыскать Морфея в его логове. Тут недалеко – шагов триста... Там, где неимоверной толщины дерево над рекой распростёрлось. Крепко вцепились в берег мёртвые корни: весь лагерь с ветвей в реку ныряет, но ни раскачать, ни даже спружинить ногами не удаётся. Этому дереву все мы нипочём, оптом и в розницу... Берег основательно размыт рекой под его корнями, ствол висит над водой почти горизонтально. Не выросло же оно так? Но до последнего пути вплавь дереву ещё, видимо, далеко. Это я так думала, нашаривая в палаточном кармане фонарик и вытаскивая ватник из-под спальника. Выползла потихоньку наружу и побрела, по дороге зачерпнув в кружку тепловатого ещё чая. Бессонницы для меня дело привычное, но с самого начала этого вечера нечто неуловимое расставляло самые обыкновенные вещи не так, как им было положено. Я теряла то одно, то другое, хотя всегда держу свои вещи в порядке, граничащем с занудством, я принималась искать дорогу там, где её никогда не было, хотя весь лагерь до пяди, то есть каждый куст на его территории и каждая ямка выучены уже наизусть. Создавалось впечатление, что меня кто-то путает, разыгрывает. И этот «кто-то» – я сама. Может быть, поэтому вовремя не почуяла надвигающуюся опасность. То ли туман до такой степени искажает звук, то ли крыша моя бедная потекла... Сижу над рекой, а слышу море: нет проточного биения по камням, частого и звонкого, есть набегающий на берег шум размеренный и могучий. Более того, волны, накатывающиеся по-прежнему мощно, постепенно отдают суше свою территорию, они отдаляются, уходят от того места, где я сижу. Что это – отлив?.. – хихикнула сама над собой. Все наблюдения протекали в бодрствующих мозгах как бы параллельно спокойно текущим там же воспоминаниям... Причём обе линии временами пересекались в объединяющем их русле: вспомнила детство – зазвучало море, вспомнила свою безнадёжную попытку заменить наполеоновские планы непритязательностью личной жизни (было, оказывается, и такое!) – и эта кратковременная дурость немедленно подкрепилась чудесными, пронзительной красоты звуками... Словно дурость потребовала переосмысления... То есть, ещё одной дурости, граничащей с сумасшествием... Полной потери ума и всего присущего ему рационального и целесообразного... Явно слышу то, чего здесь, да и нигде быть уже не может. Горестные, похоронные крики птиц (мы прилетели вместе с грачами – хоронили свекровь), ровное гудение огня в русской печи, которую и в раскопе-то я прежде никогда не видала, шумное падение всех ухватов и заслонок по очереди... Ласковое похрюкивание – это поросята ходили за мной, как привязанные, сообразительнее собак оказались, сразу поняли, кто их кормит... Громкий, длинный клич колодезного журавля вернул в память ощущение сытой тяжести поднимающегося ведра... И тут меня захлестнуло сперва остро-пронзительное, а затем тихонько и беспомощно поскуливающее чувство потери всего, что считается основой жизни: наполненности, насыщенности, защищённости и спокойной уверенности в завтрашнем дне... Что же я нашла, удрав оттуда почти сразу же, что получила взамен?.. Снова космос... Пустота... Ни звука... Конечно. Это и есть свобода, та, которой алкала душа... Свобода выбрать, чего хочешь – хобби или хлеба... Причём, выберешь всё равно неправильно, потому что одно без другого счастья не приносит. Ну, и на фига мне такая свобода?!  

Так я сидела и сидела, всё глубже погружаясь в себя и вслушиваясь в свою природу, которая не переставала удивлять. Услышав шорох осенних листьев под чьими-то ногами, я уже не спрашивала себя, откуда на берегу сухие листья в разгаре лета... Оглянулась, посветила фонариком, увидела высокую женскую фигуру и рассмеялась. Фонариком можно было не светить. Во-первых, туман свет не пропускает, а во-вторых – её и так видно. Катерину ни с кем не спутаешь.  

- Заходи, – говорю, – чего стоять-то.  

Подвинулась на стволе, а она только головой качнула.  

- Заходи, заходи, – повторяю, – разговор есть.  

Тут она на основание дерева и наступила. Я чуть в воду не свалилась, потому что дерево вдруг заметно дрогнуло и затрещало. Сижу, боюсь шелохнуться, не дышу даже. А она постепенно растворилась, не удаляясь ни на шаг, как будто была сгустком тумана. Тяжеловастенький такой сгусточек...  

После этого таинственного исчезновения фантастика реальной жизни меня временно доставать перестала: ни моря мне, ни журавля колодезного. Всё помню, как с дерева сползала, как в палатке до утра ворочалась. Даже то помню, что кружку общественную на дереве забыла. Утром все кружки были в наличии, принёс, видно, кто-то. Только вот – кто?.. Я же поднялась первой – посуды, как всегда, половины нет, по палаткам растаскали. А к завтраку – всё в ажуре. Ужас весь в том, что нет никакого ужаса. И не было, если не считать момента, когда дерево затрещало, грозя рухнуть. Да и то моё состояние вряд ли ужасом называется, слегка туповатое удивление, скорее. Плюс нежелание купаться в предложенный момент. Водой меня не напугать, там я дома. Подумаешь, в телогрейке, с фонариком и кружкой. С камнем на шее выплыла бы. Остальное потом допишу. Уже поворот, пора за вожжи, спуск начинается.  

3  

Пишу после обеда вопреки сложившемуся обычаю: после сытного обеда по закону Архимеда... Хотя и обед был дрянь, и события развиваются так, что чувствую необходимость описывать всё, вплоть до обильно созревающих плодов нездорового воображения. Я никак не могу отделаться от ощущения, что неведомый «кто-то» или, ещё вернее, нечто неведомое размышляет обо всём вместе со мной... Или каким-то образом внутри меня... Но это ни коим образом не я сама... Подозреваю, что в нашем небольшом коллективе если не со всеми, то со многими происходит то же самое, настоящая эпидемия началась, все заболели на голову, теперь каждый из нас – ходячая иллюстрация: тут фобия, там – мания... И если бы можно было всё свалить на Олега Николаевича: запугал, дескать... Ан нет. Но лучше обо всём по порядку.  

В отвале, как и следовало ожидать, кое-что нашлось. Стоило бы ещё на разок перебрать эту кучу... Нашли Прабабушкину иголку или булавку – обломочек в три с половиной сантиметра. Чрезвычайно тонкая работа, относительно тех времён, конечно. Дамы, как я предполагаю, уши себе сначала булыжником пробивали: попробуй, примерь любую серьгу из раскопа – дырка в ухе должна быть не менее чем в полпальца величиной. А тут малюсенькая, можно сказать, иголочка – всего штуки три современных штопальных, так называемых «цыганских», если сложить вместе... Да, человечество учится постепенно... Тому ли – вот вопрос вопросов... Лучше бы извилины в мозгах оттачивало, чтобы жить припеваючи не только без всяческих иголок, но чтобы и всё остальное движение нашего прогресса можно было упразднить беспроблемно: ни машин тебе не нужно, ни телефонов... А зачем они тогда? Если с мозгами управиться, то человечеству даже носы, глаза, уши, а также сердца, печёнки и прочий ливер ни к чему. Захотел – полетел, куда нужно, а соскучился – поговорил с друзьями чисто подсознательно, где бы они ни находились на тот момент, в самом прямом смысле – мыслями обменялся... Вот жизнь наступила бы! Сказка, да и только... Ни спать, ни жрать, ни чего ещё остального не нужно! Абсолютная духовность через торжество разума!  

Так я размышляла, рассматривая несчастный кусок первобытного металла... И тут как будто кто-то расхохотался прямо мне в ухо, не то, чтобы громко, но так страшно, настолько безнаказанно-ехидно, что я почувствовала, как моя кровь застывает в жилах... Не могу обозначить это состояние менее выспренно... Даже от воспоминания шкура стала дыбом...  

Наверное, я побледнела или повела себя как-нибудь странно, потому что все тут же заторопились в лагерь, и только там несколько успокоились. Часа два народ купался, ныряя с незыблемого дерева, после чего даже я несколько повеселела. Дежурная «кирзуха» (каша перловая из брикетов) опять значительно пригорела, но к ней отнеслись с прежним юмором, то есть поели, сколько смогли. Зато суп был с рыбой – поймалась одна какая-то, самая глупая, потому что молоденькая совсем... За чаем любопытствующие собрались в кружок, и Олег Николаевич торжественно водрузил посреди стола сосуд, условно названный курильницей. Очистили щёткой остатки землицы, рассматривая неприхотливый орнамент, поковырялись в боковых отверстиях и на кусок полиэтиленового мешка приготовились извлекать содержимое. Зачерпнув ладонью предварительно разрыхлённый верхний слой, Олег Николаевич вдруг зажмурился и отшатнулся. Но поздно. Взметнувшийся из недр горшка вихрь запорошил ему лицо, насорил всем в чай и улетучился. Мы остолбенело глядели, как Олег Николаевич, отплёвываясь, бежит к реке умываться. Происшедшее так и осталось необсуждённым, потому что проделки реальности полностью заслонили невинные шуточки мистики. Присутствующие не успели обрести дар речи, а я уже мчалась с ключами в хранилище, чтобы посмотреть на поведение остальных находок. И что я вижу! Нет ни одной настоящей ценности – отсутствуют! Ведь в полдень вернулись, я всё осмотрела, составила опись обнаруженного в отвале, выдала Олегу Николаевичу курильницу, после чего – закрыла, да, конечно, обязательно, опутала вход цепью и закрыла палатку на ключ! Итак, пропали: маска, медальон, чётки, склеенные черепки наиболее сохранившихся «майонезных» горшочков (фрагменты, естественно), всё и не перечислишь... Исчезли птичьи косточки, например... Ну, кому понадобится эта мелочишка из Прабабушкиного гардероба? Масочка, медальончик – понятно, их хоть сейчас выставляй на «Сотби»: в течение парочки ближайших пятилеток весь университет и не вспомнит о постоянных временных трудностях родного государства... Естественно, никто бы их туда не выставил, у настоящего учёного, даже и постсоветского, ручонка на такую подлость не поднимется... Потому что этими реликвиями надо самостоятельно владеть, любые деньги рядом с ними – тьфу! И растереть... Это всё я, видимо, громко высказывала вслух, потому что Нур воспользовался небольшой паузой в этом речитативе, презрительно отметив самое мелкое из моих недоумений, приподняв его из массы всеобщего.  

- Птичьи кости – атрибут шаманской силы, – с умным видом изрёк он, – особенно кости водоплавающих птиц, знающих дорогу как в верхний мир, потому что летают, так и в нижний – ныряют они туда, знаете ли...  

- Я тоже ныряю! – заорала я. – Да кому это теперь пригодится? Кто по этим твоим мирам шляться собирается? Ведь всё куда проще и противнее: опять иностранцам продадут бесценный материал за два пузыря водки! Аборигены проклятые!  

Нур обиделся и сел в стороне, сжавшись в маленький тугой комочек.  

Ага, правды не любит! Ишь, расповадились сбывать курганы для раскопок кому попало, абы платили. За сущие гроши, с почасовой оплатой, то есть чем быстрее раскопаешь, тем дешевле обойдётся... Разор для науки! Местные административные царьки совсем обнаглели, а буржуи поганые всю область изрыли, гады, свободу почуяли...  

Катерина тронула меня за плечо:  

- Конечно, ты права... – сказала она, – И как всегда – почти во всём... А это ты как объяснишь? – она кивнула в сторону курильницы и вдруг испуганно остановила взгляд:- Смотрите! Смотрите все!  

Я обернулась и не поверила своим глазам. Курильница, чуть слышно шипя, медленно разваливалась, нимало не стесняясь того, что за её беззаконными действиями наблюдают полтора десятка убеждённых атеистов, материалистов и ёрников. Из её нутра явно не прекратилось курение и, что совершенно невыносимо признать, движение воздуха показывало курение на все четыре абсолютно противоположные стороны. Вот распались четыре неровных черепка. Слежавшаяся земля, секунду-другую подержав форму, неторопливо осела живописной кучей, потекли мелкие, как песок, частицы и, по-змеиному шевелясь, растеклись так, что крупные, высоко торчащие части сосуда почти полностью скрылись под слегка подрагивающими кольцами земли. Четыре почти равные кучки получились. И далековато, слишком далеко от центра. Значит, реальность перестала подчиняться физике, химии и математике. Мы молча смотрели, как мало помалу угасало курение, когда между вторично остолбенелых нас возник Олег Николаевич и грозно сказал, глядя почему-то на останки загадочной курильницы:  

- Значит, так. Знать ничего не хочу. Слушать версии – тем более. Чтобы мне сегодня до захода солнца пропажа была на месте. Полностью – по реестру. Иначе буду казнить. Всех! Задача ясна? Действуйте.  

И ушёл, вместе с глазами умыв, очевидно, и руки, как Понтий Пилат. Ушёл в деревню. По самогонку, поди, водка-то у нас ещё вчера кончилась.  

4  

Что делать, каким образом управляться с ситуацией – вряд ли кто-нибудь знал. И я тоже. Но единственно верный шаг к овладению практически любой ситуацией был мне известен и действовал наверняка: надо чем-то занять детей, и если не успокоить, то хотя бы отвлечь, чтобы не путались под ногами, а потом уже видно будет, в какую сторону направить второй шаг. Катерину и Дока я возьму себе, а у школьников пусть пока Нур верховодит, больше всё равно некому: Женька с Аликом явно не лидеры, хотя и несколько постарше.  

- Нур, прости, пожалуйста, – схитрила я, – ну, нервы сдали. Сам видишь, что дело ясное, что дело тёмное. Надо искать выход из этой пещеры. Может, посоветуемся? – и, дождавшись утвердительного кивка, заорала, что было сил: – Народ! Все ко мне!  

Нур лишь тогда с неторопливой важностью поднялся на ноги, когда весь лагерь сосредоточился вокруг и даже слегка поутих.  

- Здесь нельзя говорить, – важно предупредил Нур, – ОНА услышит.  

Все почему-то сразу догадались, кого это он именовать остерегается.  

А я охотно прикинулась дурочкой:  

- Кто это – ОНА?  

- Душа-тень, – словно сквозь зубы объяснил он. – Вообще-то они не вредные, но с собой увести могут. Главное, под капюшон не заглядывать, там всё равно пустота, и шелеста не слушать.  

- Какого ещё шелеста? – тут я по-настоящему насторожилась: неужели похожая на Катерину туманная Белоснежка по всей территории листьями шуршала, и всё это не лично мои галлюцинации?  

- Здесь нельзя говорить, – повторил Нур твёрдо, – ОНА нас и так уже вычислила.  

- А пойдёмте на дерево! – предложил кто-то из школьников.  

Я не успела возразить, поскольку толпа стремительно потекла к берегу. На дерево взгромоздились всей экспедицией, исключая только начальника. Оно и теперь не шелохнулось. Начали обсуждение. И каких только версий в объяснение случившемуся тут не прозвучало! Ну, думаю, ещё разок посмеюсь и кивну Катерине на выход, пойдём в лагере великий шмон вершить. Не могли ведь громоздкий и тяжёлый ископаемый материал далеко унести, никто из лагеря не отлучался после того, как хранилище было мной проверено... Значит, ценности спрятаны где-то в палатках или поблизости. Но слезть с дерева почему-то не представилось возможности, а виновато, как всегда, любопытство проклятое... Каждый из нас носил почти на виду, как знаки отличия, приметы всё тех же галлюцинаций – я их чуяла по маленьким совпадениям словечек, по самым незначительным подробностям, через самоё дыхание, прерываемое эмоциональной переполненностью. Я с минуты на минуту ждала, что народ поддастся, наконец, соблазну откровенности... Не тут-то было... Неразгадываемых намёков становилось всё больше, и только. Но сама мистика, то есть маломальские сакральные знания обошли стороной всю нашу компанию, хотя знания общеисторические оказались неожиданно обширными даже у школьников. Однако помочь этот мусор в данной ситуации нам не мог: ритуалов досконально не знал никто, даже Нур с его богатой фантазией совершенно не убедил.  

-Может, лучше приоткроешь секрет своего дымаря? – съехидничала я.  

Он помялся. Коллектив нетерпеливо ждал ответа.  

- То одна трава, то другая. Экспериментирую.  

- И записи, значит, ведёшь?  

- Да нет...  

- Далеко же твоим экспериментам до науки... Ну, перечисли конкретно, что помнишь. Это важно. Иначе бы не спрашивала.  

- Знаю, на что намекаете, – снова обиделся Нур, – на коноплю, да? Не буду отпираться, да, добавлял. Два или три раза. И один раз белладонну. Хотя и предполагал заранее, что из этого может получиться.  

- Когда именно добавлял? – наверное, слишком заинтересованно спросила я, и это его отпугнуло.  

- Не помню.  

Осталось только съязвить:  

- Одно могу точно засвидетельствовать: на помеле никто не летал, а вот голова по утрам у всех болела. Так, Нур, и запиши.  

- А давайте этот эксперимент продолжим! – загорелась идеей школьница Лена, – Шаманы всегда только под крутым кайфом работают! Вот и мы тоже нанюхаемся и спросим, куда делись Прабабушкины цацки!  

Ого, как это правильно, что я не оставила их без присмотра! Уж они оторвались бы на полную катушку... Я хотела возмутиться, но так и застыла с раскрытым ртом, потому что Катерина неожиданно горячо глупую девчонку поддержала:  

– Да! Правильно! Надо спросить у подсознания! Нур, чеши за травой! Бегом! Чур, кайф ловлю я, а вы меня блюдёте изо всех сил.  

- Погоди, Катерина, ведь травы недостаточно, нужен бубен, обязательно. И проводники. – Нур озадачился, значит, идею принял.  

- Ничего, в ведро постучу! – окончательно вскипела энтузиазмом Катерина, – А ты, ты и ты – быстро в деревню и гусёнка с озера конфискуйте. Двое ловят, третий на стрёме стоит. «Задача ясна?» – передразнила она начальника экспедиции, отчего все испуганно заоглядывались, а Катерина рассмеялась: – Вперёд! Заодно и суп сварим нормальный...  

Я опять не успела возразить. Дважды повторять нашим школьникам иногда не приходится. Если бы им предложили лопатой поработать... У них предел мечтаний вот здесь: «Подъезжаю, прикинь, на мерине («Мерседес», значит), копыта набок (разворачивается перед зрителями)...», словом, им красиво жить не запретишь...  

Пока добывались ритуальные атрибуты и снадобья, оставшиеся на дереве решили составить подробный план задуманного мероприятия. С час составляли его устно, но коллективная память страдает чересчур творческим сумбуром. В тетрадке записывали – и плыли черновики по течению реки гусиными стаями... Потом из-за пазухи конопатого отличника-предпринимателя появился настоящий гусь со свёрнутой шеей. Долго придумывали способ приготовления костей, пригодных для акта шаманизма. Сварить и обглодать? «Обстругать», как выразилась школьница Лена, сырыми? Выбрали способ наиболее садистский: «обструганные» сырые кости поместить в муравейник до приобретения ими полной кондиции. Выбрав способ, долго не приходили к согласию относительно выбора самих костей... Тем временем бедную птицу ощипали и украсили перьями Катеринину штормовку. Опалив жертву на костре, ей распотрошили брюхо и по расположению внутренностей попробовали гадать. Нормальная была гусыня. Молодая ещё. Всё на месте. На первый взгляд. Поскольку он, взгляд то есть на гусиные внутренности, у большинства оказался первым, многие поняли, что постараются сделать его последним. Препарировал гусыню Док. Странно мне после этого, что свежих трупов можно бояться или же брезговать меньше, чем трупов тысячелетней давности. Док был в ударе... И по локоть в крови... Диагноз: без патологии, смерть насильственная, путём необратимого повреждения шейных позвонков.  

«Значит, найдём, – обнадёжились мы, – если у гусыни всё оказалось в порядке.»  

5  

По свежим следам не смогла дописать. Теперь, когда события кончились (только вот кончились ли?), их плавный ход восстановить, боюсь, не получится. Да и не было никакого плавного хода. И сами события плавностью не отличались, а уж подводные течения вообще исследованию не поддаются...  

...Крылья и почему-то именно правая нога птицы уже шлифовались в ближайшем муравейнике, остальной же криминал благоухал на костре бульоном, когда вернулся Нур с полным рюкзаком травы. Понемногу смеркалось, и он, взяв фонарь, ушёл от всеобщего любопытства в разорённую и по этой причине даже не застёгнутую палатку-хранилище, чтобы перебрать свои снопы тайно. Наверное, он успел к своим аксакалам на консультацию, потому что наш сценарий забраковал в первом чтении. Заварил часть травы в кружке и дал Катерине выпить, ещё одну часть уложил в дымарь. Потом заставил нас бродить вокруг костра по часовой стрелке, а Катерину направил в противоположную сторону внутри круга. В ведро стучал сам. Дымарь раскочегарился, как паровоз, но обещанный кайф ловили комары, а не Катерина, насекомые вообще должны были вымереть в радиусе не менее километра... Весь наш хоровод тоже кайфовал от аромата варёной гусыни и буквально захлёбывался слюной. Кто-то очень кстати вспомнил про муравейник. Сбегали, посмотрели на некондиционные ещё кости и общим собранием порешили отложить затеянный ритуал на время после ужина. Снова наползал туман, и быстро-быстро темнело. Зато яснее стала причина судорожной возбуждённости сплотившейся вокруг костра кучки юных мародёров и осквернителей могил: Олег Николаевич не пришёл, как хотя солнце давно скрылось. Его отсутствие обсуждалось и объяснялось в свете полученных мистических знаний, разумеется. «Прабабушка увела!» – эта фраза звучала почти обыденно. Сейчас были бы рады, явись он с орудиями пыток, как обещал. Ему оставили, вопреки обычаю, и бульона на донышке, и кусочек мяса чисто символический (хвостик от гусыни)... Зато Катерину вообще не кормили: её, голодную, засунули носом в дымарь, а сами долго чаёвничали, выкрав у меня под шумок вместе с вымоленной баночкой повидла две банки сгущёнки и с полкилограмма шоколадных конфет, предназначенных строго начальству и не на общественные денежки приобретённых... После такого ужина ходить кругами стало тяжело и лениво. Энтузиазм угасал на глазах, костёр тоже. Народ нагло расползался по палаткам. Ожидать подсказок подсознания остались мы втроём: Нур, Катерина и я. Недолго ждали. Катерина протянула руку вперёд и отчётливо выговорила фразу на абсолютно незнакомом языке. Мы проследили за её рукой и непонятную фразу мгновенно перевели на язык всем доступный – первобытно-общинный. Палатка-хранилище рассыпала во все стороны яркие голубые огни. Свет, пульсируя, не прекращался и постепенно желтел, но мы уже не хотели быть даже наблюдателями: одно мгновение работали наши лужёные глотки, а в следующее – ноги. Мы мчались в разные стороны, не разбирая направления, буквально летели по исключительно пересечённой местности, сопровождаемые воплями посыпавшихся из палаток обжор.  

Отбежав с километр, я как бы проснулась от лунатического сна. Вот ведь, не было в застойные времена никакой нечистой силы! Бомжей не было! Нищих не было! Даже секса такого повального не было! Зато зарплата была. Освободились, называется...  

Ругнулась, да и побрела обратно в тумане, безуспешно пытаясь вспомнить, куда побежала Катерина, куда побежал Нур и вообще – побежал ли он... На подходе увидела, что свет в лагере не погас. Он переместился на другой край и сконцентрировался в три довольно мощных пучка. Увиденное не остановило. Напротив, я вознамерилась пощупать то, что там имеет наглость светиться, и если у этой наглости найдётся хоть одна морда, она по этой морде получит...  

Светилась милицейская машина. Две фары впереди, одна сбоку. За гусем, не иначе. Поздновато только. Ну, что делать, надо было идти объясняться: вещдоки в ведре, ничего не попишешь.  

А у машины стоял Олег Николаевич, окружённый необычно сытыми подопечными, лица у которых даже в туманной полутьме удовлетворённо сияли.  

- Значит, так, – сказал мне Олег Николаевич, – за шуточки буду вам должен.  

- То есть?.. – не поняла я.  

- Вот именно! – отрезал он и отвернулся.  

Я не решилась немедленно просить о внесении ясности. Постепенно сама пойму.  

Два милиционера вынырнули из хранилища. Что, нечистая сила, и ты против властей сдохла? Палатка как палатка, без малейших признаков источника голубых огней... Милиционеры принесли протокол, куда уже успели переписать мои реестры.  

- Все вещи в наличии! – не подумал козырять старший и чуть менее сердито спросил: – Мелкие кости будем пересчитывать? Их там миллион.  

- Не надо, – махнул рукой Олег Николаевич, – спасибо. Извините за ложный вызов. Вот эти черти попутали.  

- Бывает... – почти вежливо ответил старший. – Воспитывайте.  

Теперь можно готовить почву для объяснений. Для удобрения этой почвы мне срочно понадобился Нур, но его нигде не было. Костёр снова полыхал, страстно обнимая ведро со свежей «кирзухой»: стресс пожрал энергию, полученную от краденых гуся и конфет... Я продолжала поиски. И нашла. Нур, оказывается, за водой для чая был послан. А принёс сногсшибательную новость в пустом ведре:  

- Дерева-то нет на месте...  

- Пошёл ты... – не сдержался Олег Николаевич.  

А вот я Нуру сразу же поверила. Потому что знала, что начавшиеся чудеса так быстро никогда не кончаются. И крайне редко они кончаются благополучно...  

У меня голос не сразу прорезался:  

- Там Катерина! – хрип перешёл в визг: – На дереве Катерина!  

Дерева, действительно, не было. И Катерины, естественно, тоже. А Катерина не уронила бы это дерево в одиночку. Ей помогли, и я знаю – кто. Для чего же понадобилось мифической белой бабе наше незыблемое дерево, куда она с ним?.. Самое интересное, что моим рассуждениям очень легко поверили. Это удивительно, но белую бабу, оказывается, видели все. Некоторые умудрились с нею даже побеседовать...  

Всю ночь мы искали Катерину, а она тем временем дрейфовала по пустынным зигзагам ледяной, бестолково бьющейся о берега реки, пока не почувствовала себя в состоянии от дерева оторваться. Еле выплыла. Пришла в лагерь поздно утром, дрожащая от кончившегося кайфа и начавшегося воспаления лёгких. Тут уж Док проявил себя! Завёрнутая во все имеющиеся одеяла Катерина многословно и связно бредила целые сутки на том же, никому не знакомом языке (ну, ни словечка!). Док вливал и вливал в неё медикаменты, и внутривенно, и внутримышечно, то растирал её вдруг найденным в неприкосновенной заначке спиртом, то отпаивал тёплым чаем с круто заваренным сухим молоком... О себе совершенно не заботился: не смыкал глаз и от Катерины не отходил, за что я не забывала и его кормить время от времени... Как всё-таки хорошо проявляет человеческую сущность стрессовая ситуация! Яснее рентгена! Блин, отличнейший док нам попался, и почему я об этом узнаю только сегодня?  

6  

К следующему утру Катерина заговорила, наконец, по-русски.  

Ей было чего нам порассказать... Но говорила она почему-то не с нами.  

- Кирпич есть, – шептала она, – даже два. Там, у костра, сама возьми. Да нет, не нужны... Мы же завтра домой...  

- Точно! – вслушался Док, – Нур, ну-ка быстренько, нагрей кирпичи и заверни в телогрейку, будем ей ноги греть.  

Нур послушно взвился от палатки. Через некоторое время он принёс один кирпич со странными объяснениями.  

- Было два... – пожимал он плечами, – только что было два... Я один положил в костёр, оборачиваюсь, а второго уже нет...  

- Значит, так! – обозлился Олег Николаевич. – Докладывай. Куда же он делся?  

- Не знаю. И минуты не прошло, как я обернулся. Только что было два...  

- Вот именно! – заорал Олег Николаевич и выскочил наружу.  

- Значит, так! – поискав интонацию повнушительнее, крикнул он. – Кто взял кирпич – верните немедленно! Иначе я за себя не отвечаю!  

Буквально на последнем восклицательном знаке наш начальник громко охнул от боли, влез в палатку и немедленно разулся. Большой палец на правой ноге уже посинел и прямо на глазах раздувался вширь. Олег Николаевич тихо матерился, а мы вслушивались в ещё более тихое чужое хихиканье внутри каждого из нас, а чужое потому, что никому и в голову бы не пришло самостоятельно ехидничать в данный момент.  

- Ушиб, – констатировал Док. – Надо холодное приложить. Ну-ка, быстренько. Сбегай на речку, Нур.  

- Нет уж, – едва не заскрипел зубами Олег Николаевич, – сиди здесь. Нет, пойди, подбери кирпич. Он тут, в двух шагах, валяется... Как я его сразу не заметил? Перешагнул, наверно, а на обратном пути запнулся...  

Олег Николаевич выговорил всё это, почему-то глядя в пол... Мы переглянулись, покачали головами, но возражать не решились. Нур поспешно полез на выход.  

Катерина изумилась:  

- Вам что, кирпича жалко? Да пусть забирает!  

- Кто пусть забирает? – сердито поднял голову Олег Николаевич, но с больным человеком спорить не стал, – Да пусть, конечно, жалко, что ли.  

И Нур снова не нашёл кирпич... Олег Николаевич понял это по расстроенному выражению азиатского лица, осторожно заглядывающего в палатку, и махнул рукой, прикапываться не стал.  

После обеда за Катериной пришла вызванная Олегом Николаевичем машина, Док быстро выздоравливающую Катерину не смог оставить без присмотра и уехал тоже. Нур почти сразу после всех этих горестных проводов нас покинул: ушёл домой, в деревню. Ужинали мы как-то скучно, ночевали беспроблемно. Назавтра, в последнее полевое утро, за завтраком царило почти полное уныние, несмотря на выставленную мной «министерскую» хавку: кофе со сгущёнкой и остатки печенья «Привет». Дежурная каша не елась совсем, и Олег Николаевич громко сердился, обещая разделить кашу на порции для последующего внедрения за каждый шиворот... Но, видимо, сердитость у него поиздержалась за сезон... Никто не то, что послушаться, хотя бы шагнуть в сторону каши не соизволил. Я тоже задумчиво гоняла шкалу настройки Катерининого радиоприёмника и аппетитом не хвасталась.  

- Как мы объясним всю эту чертовщину хотя бы самим себе? – тихонько спросила я унявшегося, наконец, Олега Николаевича. – Что это было, например, с курильницей?  

- Значит, так, – неожиданно быстро ответил Олег Николаевич. – Прабабушка была дамой чрезвычайно энергичной. Тело, как всегда, умерло, а энергия никогда не умирает, она сконцентрировалась в самой важной ритуальной посудине. Я нарушил оболочку – вот и всё. Летает теперь где-то, влияет на чью-то психику.  

- Вы это серьёзно? – не поверила я.  

- А хрен его знает! – честно признался он и отобрал у меня приёмник, пытаясь закрыть тему нашего разговора.  

Закрыть, однако, не получилось. Сквозь помехи прорезался хорошо знакомый нам говорок высокого археологического светила по кличке «Птеродактиль»:  

- Нынешнее состояние археологии ставит на повестку дня вопрос о всемерном, повторяю – всемерном сокращении числа раскопок, и это не должно сказаться на плодотворности археологического поиска. Скорее, наоборот. Сибирским археологам можно заняться исследованием истории отдельных компонентов материальной культуры региона, созданием методологической базы и научного аппарата...  

- Ничего себе... – обомлела я.  

- Вот именно! – с горечью проворчал он и перевёл приёмник на прежнюю музыкальную волну, где металлическая музыка кончилась, сменившись веселящимся голосом диск-жокея.  

- Ну и времена! – констатировала я. – Свобода проклятая... Лётчикам не летать, археологам не копать... Где обещанный выбор? Чем заниматься?  

- Давай подвигай попой! – заорал в ответ приёмник.  

Мы с Олегом Николаевичем взглянули друг на друга и поняли, что это единственный дельный совет на фоне полученных в последнее время. Но чувство юмора не в состоянии заменить все остальные чувства, он может только подменять собой некоторые неизжитые первобытные рефлексы, да и то изредка. Как всё-таки хорошо, что судьба дала мне в руки лопату, а не крупнокалиберный пулемёт!  

Тут я вспомнила, что некая очаровательная бледная немочь тащит сейчас куда-то далеко вбок наше незыблемое дерево, кирпичи и Бог знает, что ещё она в нашем краю насобирала... Жаль её почему-то. Или не её даже, жаль, что знакомство с нею оказалось таким коротким и продолжения не предвидится... Сколько осталось безответных вопросов с обеих сторон! Одно радует, что телепатия к нам так и не прилипла, даже к Катерине, и далее жизнь у всех нас потечёт традиционно, без особых треволнений и, что особенно обидно, без повторения удач...  

Прости нас, Прабабушка, за подозрения, ведь это не твоя колдовская воля превратила лучшую нашу экспедицию в самую что ни на есть распоследнюю... Это опять-таки свобода проклятая тому виной. Причём, свобода, никогда не бывшая нашей общей... А все эти сумасшествия... Прабабушка тут вообще ни при чём... Виновата потерянная в этих местах тюбетейка, которой Прабабушка какое-то время владела. А чем ещё эта вещица успела послужить до того, как стала медальоном – никто уже не узнает. Мы её вернули владелице, вдруг пригодится... Вечность по своей природе изменница, потому что длинна... Это мы всё время торопимся...  

А воздух так свеж и прозрачен, туман уже рассеялся даже над осиротевшей без нашего дерева рекой... (Это был вяз, наверное.) Сильно пахнет цветами таволги, рядом с этим запахом даже тропическая орхидея отдохнёт... И совсем немножко пахнет камфарой от нашей с Катериной палатки, уже свёрнутой и уложенной среди других на всё ту же многострадальную телегу.  

Есть такой клуб. Называется «Интро». Впервые я побывал в нем только вчера, хотя слышал о нем уже много лет. Сказать по правде, репутация у него не из лучших – какая–то чертовщина, да и только. Но молодежь туда ходит охотно, хотя в подробностях потом никто ничего толком рассказать не может, уж слишком бурные ночи, голова ничего не запоминает, кроме ощущения дикого праздника. Я бы не сказал, что я уже не «молодежь» – так себе тридцать с хвостиком, но уже не тянет туда, где попахивает чем-то неизвестным. Поэтому сознательно я туда не стремился – возможно, глубоко в душе. Не знаю уж как, но у меня случайно оказался флаер на посещение вечеринки с очень странным названием «Готовим колбасу – приглашаем начинку!», я неожиданно для себя решил, что иду. Будь это какой нибудь другой клуб, листок со скидкой был бы в мусорной корзине, но здесь в меня как черт вселился. Пойду и все! Нужно сказать, что менеджеры этого клуба свою работу знают – весь этот флер неожиданностей и тайн, странная неспособность посетителей запомнить подробности вечеринки: «Ну, типа, все, как везде, ну ты понимаешь, чувак?», но в итоге другие клубы забыты. Иногда по улицам ездят странные машины с логотипами «Интро». Они напоминают броневики инкассаторов, но стекол у них нет, сплошной металл, а управляются, наверное, через внешние камеры. Ходят слухи, что они иногда взрываются посреди улицы, либо падают с моста, или врезаются куда-нибудь, но почему-то в газетах ничего не сообщают о пострадавших. По ночам эти странные жуки уносятся куда-то за город, чего они там делают – непонятно. Самое странное заключается и в том, что «Интро» не имеет постоянной прописки, место очередной вечеринки каждый раз держится втайне и раскрывается в последний день через рассылку флаеров постоянным членам клуба. Ну а те, в свою очередь, могут сделать неожиданный подарок своим знакомым. Собственно так приглашение попало и ко мне, вот только имя своего благодетеля я так и не узнал. Как бы то ни было, в силу своего характера, неспособность разобраться в происходящем я стал считать за личное оскорбление, поэтому, получив флаер, уже не раздумывал идти или не идти. Наоборот, для меня это было знаком свыше, что мой интерес, превратившийся в манию, должен быть удовлетворен.  

На часах-22-00. Я стою возле ржавых ворот, которые по виду действительно больше подходят для какого-нибудь заброшенного мясокомбината. Толпа народа с бешеными глазами пытается протиснуться в узенькую калитку и меня неудержимо в нее влечет, как Алису в Страну Чудес. Понимая, что мосты сожжены, кидаюсь в людской водоворот. Минут через сорок подходит моя очередь, четверо вежливых секьюрити, одетых в белые халаты, заставляют меня лечь(!!!) на весы, скурпулезно записывают мой вес и пропускают в зал. Сказать по правде, такое свинское обращение меня смутило, успокаивало только то, что через взвешивание проходили все присутствующие.  

Меня внезапно настигает звуковая волна. Мысли мгновенно, как испуганные зайцы, разбежались в разные стороны, и я почувствовал себя частью гигантского калейдоскопа в прямом смысле этого слова. Ну да, мясокомбинат и есть – внутри огромного круглого цеха во всплесках лазерного огня топталось и мычало человеческое стадо. Поначалу я чувствовал себя довольно скованно, но постепенно с помощью нескольких сигарет и пары довольно крепких коктейлей мне удалось войти в клубную колею. Я фланировал из зала в зал, в принципе получая удовольствие, но, тем не менее, постепенно укрепляясь в мысли, что кроме оригинальной встречи при входе, ничего нового я здесь для себя не нашел. Из всех странностей я обратил внимание, пожалуй, разве что на столы и стулья из пенопласта и оригинальный декор стен, обитых толстым слоем поролона. Возможно, это было сделано для изоляции шума, но для чего она загородному клубу? В общем, очень скоро мое разочарование достигло предела, и тут началось ЭТО! Раздался истошный визг, пол вдруг вздрогнул и ушел у меня из под ног, через минуту я уже лежал на пузе, и как мастер по санному спорту, мчался вниз к стене, неудержимо становившейся полом. В голову лезли одни матерные выражения, мимо меня летели люди, столы, домашние животные. Помню, что тоже визжал как женщина. Хотя до этого наивно полагал, что моя глотка на такие высокие звуки не способна. Весь этот бардак происходил под веселую музыку в стиле рэп, и я почти не удивился, увидев диджея, зажигавшего со своими пластинками, невозмутимо висящим на потолке вверх ногами. В те краткие мгновения, что я летел вниз, меня посетили миллион и одна мысль. Я думал о том, что так мало успел в жизни, о том что Мурка сегодня осталась без своего китекэта, о том что так и не женился, о…, в этот момент я получил столиком по голове. Я понял почему он пенопластовый. Люди вперемешку с едой и мебелью, крутящийся танцпол, счастливый визг – и все это на мясокомбинате!!! Вот это и называется-«колбаситься»! Это было не внезапное землетрясение, а идиотский атракцион, и я застрелил бы директора за такие шутки, если бы не был безумно счастлив, что это именно атракцион. Осмысливая этот парадокс внезапной любви к человеку, напугавшему меня до смерти, я также обратил внимание на то, что теперь передо мной стоит миллион вполне конкретных целей, тех дел, которые в обыденной жизни кажутся такими незначительными, зато сейчас являлись единственной причиной, по которой стоит жить.  

На выходе с меня взяли подписку о неразглашении всего происходившего, мотивировав тем, что сохранение тайны является средством привлечения клиентов, запатентованным клубом «Интро», пригрозили миллионным штрафом и на всякий случай показали несколько интересных кадров со мной в главной роли. Поняв, что остался жив, что все это тот самый идиотский атракцион, передо мной открылся мир неиспытанных вещей и дикое желание все попробовать! Я напился как никогда, попробовал травку, проиграл в рулетку 500 баксов, занялся сэксом втроем, разбил нос одному подонку, обматюгал охрану и…короче много чего сделал, подробностей не помню, но в перемешку со стыдом осталось ощущение счастья и желание жить и творить. Главное, за одну ночь в клубе «Интро» я понял себя лучше, чем за предыдущие 30 лет! За это бы выпить…хотя, меня ведь ждут миллион незавершенных дел. Двойной китекэт Мурке и звонок давней подруге- это на сегодняшний вечер. Остальные 99998 дел начну с завтрашнего дня, и кстати следующий вечер в «Интро» будет через три дня и название прикольное « В трюме у «Титаника».  

Ночь. По пустынной, плохо освещенной улице, идёт человек, испуганно озираясь по сторонам. 

- Коль, смотри, кто идёт. 

- Батюшки мои, так это же наш автор – Семён Дроздов.  

- Ну, что, Стёп, набьём морду. Герои мы или не герои? 

- Само собой, Коль. Хоть и литературные, и отрицательные, но герои. Но я, Коль, максималист: за то, что он сделал с нами на 31-ой странице, его гада, мочить надо.  

- Складно у тебя получается. Стихами заговорил.  

- От злости, Коль. Он же выбросил меня на улицу со второго курса литфака, на 41 странице. Не дал доучиться, гадюка, потому и рифма не точная.  

Литературные герои материализуются из ночных теней в гопстопников. Автор норовит прошмыгнуть мимо них, но Колька Кнур и Стёпка Шнур, угадав его истинные намерения, деликатно загораживают дорогу. 

- Здравствуйте, дорогой Семён Михайлович. Нам бы автограф от вашей милости. 

- Пожалуйста, ребята, – приободрился автор. – А как вы меня узнали? Ночь всё-таки. 

- Любовь к вашим шедеврам освещает нам не только будущее, но и беспросветное настоящее, – скрывая иронию, пропел Кнур. Автор, убаюканный лестью, достаёт из кармана «Паркер». Вопросительно важно, смотрит на Кольку и Стёпку: 

- На чём автограф ставить? 

- Можешь поставить на заборе. Ты лучше расскажи, почему своих не признаёшь? – сбрасывая личину читателя-почитателя – суровым голосом спросил Стёпка. 

- Простите, мужики, но вас, я вижу впервые: – испуганно лепечет Семен и прячет «Паркер», не без основания, чуя недоброе. 

- Ах ты, Иуда! Коль, он нас не узнал.  

- Не уважает, Стёп. А мы ему не чужие. И, вообще, для здоровья, ему полезно нас узнавать и мнением нашим дорожить. Не он ли написал в нашем романе «Гоп- стоп»: «К мнению человека с ножом надо прислушиваться!». Тем более ночью, усугублённой одиночеством и двумя ножами. 

- Посмотри, Коль, какой он. Один-одинёшенёк. Как былинка на пустыре. Пырни былинку под грудинку, – снова зарифмовал Стёпка.  

- За что, ребята? 

- А это обсудить надо, – любезно предложил Колька. – За что ты мне, конкретному пацану, повесил три судимости и два побега в первой главе? Кто мне пропахал шрам через весь фейс? Хотел угодить читателю с дурной наследственностью? А мне каково? 

- Ты посмотри на меня! – перебил Кольку Стёпка. – Куда смотришь, дурак! Вот он, я! Не шныряй глазами по сторонам. Зачем ты меня изобразил придурком и кривым на правый глаз? Не для того ли, чтобы народ калек боялся и сторонился, принимая их за бандитов – героев твоих романов? Кто же, после этого, им подаст? 

- Мужики, вы чё, в самом деле. Вы же не настоящие. 

- А ну, сотвори с ним, Стёп, то, что он сделал с тобой на 37-ой странице. 

Стёпка хватает левой рукой автора за грудки, бьёт коленкой в промежность, а правой хватает за волосы и колотит головой о бетонный столб. 

- Ой, мамочка! А-я-я-яй! Милиция! Убивают! 

- Ну что, убедился: настоящие мы или нет? Ты же за правду жизни. Вот, тебе правда. Милиция, милиция. Ты кого имеешь в виду? Покойного критика Сидорова? Так он тебя на дух не переносил. Может быть, от этого и умер. Считал тебя оборотнем в прозе, способным только марать бумагу тухлыми детективами.  

- Помнишь, Коль, как он писал про меня: «Кнур работал без шума и пыли». А сам кричит как резанный. Это шумно и безнравственно, Семён Михайлович: писать одно, а делать другое.  

Колька грозно подступает к автору: 

- Ты зачем народ грузишь, нами подонками? В «Гоп-стопе» всех приличных людей порешил, оставил в живых только убийц, грабителей и мошенников. А, вот и они. Легки на помине. Ребята, сюда. Мы здесь! В компании нашего, прославленного рынком, чересчур бессмертного автора. 

II 

Подходит туча всякого сброда, с явно выраженными пороками и намерениями. В центре покойный критик Сидоров. Автор узнаёт своих героев из детективов «Гоп-стоп», «Плюнуть и растереть», «Киллер поневоле». Чуть в сторонке, не смешиваясь с толпой, стоят бритоголовые, из романа «Внуки Адольфа Гитлера». А вон и сам Адольф в плотном кольце, воспитанных на «Майн кампфе», внуков.  

Стёпка, рисуясь, с понтом обращается к толпе: 

- Братки, кто ботает по-немецки? Ты, пацан? Переведи фюреру:  

- Привет, Адик! Из всех нас, ты один не вымышленный. И какие бы гадости Дроздов о тебе не писал, всё равно будет мало. Что может быть отвратительнее фашизма? Тем не менее, ты настоящий. Скажи слово, Адик. Оцени заслуги автора перед российским Фатерляндом. 

Пацан переводит. Дрессированные внуки мгновенно разрывают кольцо и выстраивают воинственную шеренгу, за спиной обожаемого фюрера. Гитлер принимает позу футболиста, стоящего в стенке перед воротами, при выполнении штрафного удара. Позу возложения рук на арийские гениталии он выбрал не случайно. А что оставалось делать фюреру, если задолго до его публичной деятельности, все приличные позы разобрали исторические гиганты. Скрещение рук на груди присвоил Наполеон. Он даже из России бежал со скрещенными руками, бросив свою отмороженную армию. Засовывание больших пальцев под мышки, чтоб себя рассмешить, застолбил Владимир Ильич. Поза: корпус тела в полу лотосе (на нарах); руки в упоре на коленках; локти оттопырены в стороны – запатентована криминальными авторитетами. И так, Адольф возложил руки куда следует, повернул голову направо, вздёрнул вверх и, с безумной значительностью в голосе, залаял: 

- Ich fersteht. Jwol! In Aids ich viele denkte und ferstehtе: meine Kampf sind schrikliche Fehler. In den Kindheit ich schlechten Bucher liest. Erfolg: die Welt schrikliche Krig bekommt. Herr Drosdov ist sehr misserables Schrichtsteller. Er muss toten! Aber diese Frage mussen nur der Schodnjk erlossen. 

Пацан переводит: Я понял. Хорошо! В аду я долго размышлял и пришёл к выводу – мои идеи были ужасной ошибкой. Всё потому, что в детстве я начитался плохих книг. Результат: мир получил чудовищную войну. Господин Дроздов есть очень скверный писатель. Он должен умереть! Однако этот вопрос должен решать сходняк. 

Раздаются крики: «Правильно! Молодец! Хайль Гитлер!» Далее речь фюрера становится невыносимо громкой и взволнованной. Сброд терпеливо ждёт перевода. 

Пацан переводит:  

- Я горько раскаялся в содеянных злодеяниях и поменял политическую ориентацию. Теперь я, как Жириновский, либерал. Правда, от идеи помыть сапоги в Индийском океане я давно отказался. Но по вине Дроздова мне не дают покоя своим обожанием эти болваны-внуки. Прошу меня защитить. Я старый, больной человек. 

- Переведи, пацан: мы – преступники тебе, как пахану, сочувствуем. Но, как придуманные герои, ничем помочь не можем. У нас говорят: что написано пером, того не вырубишь топором. Извини.  

III 

Стёпка становится на пивной бочонок и, возвышаясь над толпой, обращается к Сидорову и героям книг, написанных Семёном Дроздовым: 

- Ваше святейшество господин Критик, литературные паханы и вы братки-подельники! Позвольте мне, на правах главного героя самого коммерческого детектива «Гоп-стоп», председательствовать и наш творческий сходняк считать открытым! 

Стёпка жестом приглашает Сидорова на бочонок. Тот зачитывает длинный перечень преступлений автора, перед героями и читателями – настоящими и будущими преступниками, воспитанными на прозе автора. В конце обвинительной речи звучит предложение поддержать мнение фюрера. 

- Приступаем к голосованию! – сменив Сидорова на бочонке, объявляет председатель. Кто согласен с предложением фюрера, прошу поднять руки. 

Сходняк дружно поднимает руки. 

- Единогласно! – подводит итог голосования Стёпка. 

Перед обезумевшими глазами автора, падающего на колени, вырастает виселица из романа «Внуки Адольфа Гитлера». Колька пододвигает к коленопреклонённому автору бочонок. Ассистенты палача бережно поднимают его с колен. Не больно, совсем не больно, как этого заслуживает Дроздов, бьют по коленкам палками: ровняют ноги. Ставят, уже прямыми, но ватными ногами на бочонок. Стёпка просит Критика публично исповедать автора. Тот исповедует, и даёт автору для поцелуя огромное перо, насаженное, как лопата, на деревянный черенок. Автор формально, для отцепки, целует перо. Вопреки протоколу казни, предусматривающего исполнение последнего желания обвиняемого до исповеди, Критик, загробным голосом, спрашивает Дроздова: 

- Какое твоё последнее желание, сучий сын?  

Тот, трясясь от страха, невнятно, заикаясь, просит:  

- Е-е-если обо-бо-борвётся ве-верёвка, не ве-вешать вто-то-торой раз. 

- У кого какие мнения, братва? 

На бочонок взобрался авторитетный вор в законе: 

- Я предлагаю согласиться с автором, но только в том случае, если он никогда в будущем не возьмёт в руки перо. Через лет пять о нём никто и не вспомнит. Мы – герои этого ужаса сможем завязать и зажить незаметной, но честной жизнью. Пусть поклянётся, что он, если оборвётся верёвка, сам не напишет ни единой строчки. Пусть поклянётся, что не будет использовать литературных рабов. Иначе нам придётся очень долго ждать завязки. 

- Ты обещаешь нам не писать и не использовать для написания книг литературных рабов? – спросил председатель. 

– Клянусь, ро-родные мо-мои. – Ве-век сво-вободы не ви-видать! – клянётся Дроздов. 

– Принимая во внимание самую страшную зэковскую клятву автора, прошу проголосовать за то, чтобы не вешать Дроздова вторично, если оборвётся верёвка, – возвысил голос Стёпка. 

На этот раз единодушия в голосовании не было: внуки Гитлера не согласились завязать и быть забытыми. Им хотелось, хотя бы и дурной, но славы. Однако они остались в меньшинстве. 

Колька набрасывает петлю на шею Дроздову. Дубиной вышибает бочонок из-под его ног. Далее всё происходит, как на 203 странице: петля затягивается; тело в петле отплясывает цыганочку; в считанные доли секунды, в мерцающем сознании автора, страница за страницей проносится вся его подлая литературная жизнь. Но верёвка-то, обрывается. 

- Не буду! – орёт Дроздов и просыпается. 

- Что не будешь? – возмущается разбуженная жена, поворачиваясь к нему спиной. 

- Писать не буду! А где Адик? 

- Ты что, совсем спятил? 

Жена мгновенно засыпает, как человек не написавший, за всю свою жизнь, ни одной коммерческой строчки. А он, не смыкая глаз, до утра лежит, в постели. Перелицовывает сюжет нового детектива «Грабёж с овчаркой». Книга, как книга, поп-корм. Концепция: «К мнению человека с овчаркой надо прислушиваться».  

(Продолжение следует).  

Жизнь – это корабль. С одной стороны она может натолкнуться на рифы и затонуть, с другой – ее вполне можно скурить. 

На берегу Белой реки, среди душистого разнотравья стояло маленькое кочевье рода Папара. В то утро в выложенных камнем очагах, горела привычная, размеренная жизнь. Молодежь пасла овец на пышном лугу неподалеку, бабы валяли войлок во дворике, огражденном тремя знатными юртами.  

Атви же, по своему обыкновению сидел на берегу, и готовился к охоте – затачивал стрелы, вновь и вновь натягивал тетиву, но всякий раз оставался недоволен – то стрелы выходили нехороши, то тетива плохо звенела.  

Забавно было смотреть на его сердитое, еще совсем мальчишеское лицо, сосредоточенно насупленные брови, и потешно закушенную нижнюю губу.  

- Атви! – На взгорке появился Папар, верхом на своем толстоногом мерине – Атви, скоро ты?  

- Нет, отец. Духи, верно, невзлюбили меня за что-то. Лук никак не хочет петь. Поезжайте-ка сегодня без меня.  

- Это все старый колдун с Гремучего кургана – поморщился седоусый Папар – прошлой весной он изуродовал трех наших жеребят, а нынче задушил в утробе моего внука….  

Подумав немного, Папар досадливо плюнул:  

- Не поедем нынче на охоту. Знать не будет нам удачи.  

Атви снова остался один. А река, между тем, вздумала поиграть с юношей, и тихонько пощекотала его пятки своими холодными руками. Атви улыбнулся, и погладил воду ладонью. Дудочка сама нырнула к нему в руку, Атви оставалось только приложить ее к губам, и песня, дивная песня распустила разноцветные крылья, и понеслась над искрящейся гладью, куда-то на юго-запад, в сторону Мертвого Царства. Там эта песня присядет на веточку и будет согревать озябшие душе получше войлочной накидки.  

Кто-то тихонько подкрадывался к Атви со спины. Молодой охотник развернулся, и, держа дудочку у рта левой рукой, правой выставил вперед бронзовый нож.  

На бугорок, прихрамывая выполз старый холоп. Правая нога его, сломанная еще в молодости совсем усохла, и холоп волочил ее за собой.  

Покачивая головой из стороны в сторону, холоп прислушивался к пению дудочки, а руки его подрагивали не то от старческой немощи, не то от сильного сосредоточения.  

- Пошел отсюда! – рявкнул Атви, поднимая большой гладкий булыжник.  

Холоп вздрогнул, когда музыка оборвалась, а от крика хозяина и вовсе втянул голову в плечи, и заковылял прочь.  

Недостаточно быстро, как посчитал Атви….  

Булыжник со свистом полетел навстречу закопченной солнцем спине раба, с довольным, мягким звуком врезался между лопаток, и, отскочив, нырнул в траву, словно опасаясь расплаты за свое злодеяние.  

Хромоногий старик упал лицом вниз, содрогнулся всем телом и замер.  

«О нет! Я убил его… – в груди Атви что-то испуганно съежилось – отец очень любил этого раба… как же он на меня разозлится…».  

Колени его налились тяжестью, в животе постыдно задрожало. За такой проступок его накажут плетью… а рука отца ох, как тяжела….  

И тогда Атви решился – нужно убежать в лес, спрятаться в нем, пока гнев отца не утихнет. Крадучись, он пробрался в свой шатер, и снял с деревянного крюка плетеный щит. Затем повесил на шею кожаный короб, а на пояс – ремешок, с бронзовым кинжалом, и ченли полное кумыса. В короб он положил немного жаренной баранины и горшочек с кашей. Затем, откинув полог, он попросил Раману и пращуров о помощи, и вышел вон.  

- Куда ты, Атви? – спросили бабы, валявшие войлок.  

- В степь, милые матушки… постреляю зайцев – молвил Атви, развязывая стреноженного коня.  

- А ты не видел старого раба, что всегда помогал нам? – спросили бабы.  

- Нет не видел.  

- Куда ты, Атви? – спрашивали девки, толокшие масло в деревянных колодах.  

- В степь. Зайцев бить.  

- А ты не видел раба, который каждое утро помогал нам?  

- Нет – Атви легонько похлопал коня.  

- Атви! Ты зачем один едешь?! – прокричал из шатра отец – давай, я соберу братьев!  

- Нет, отец. Я уж как-нибудь сам – отмахнулся Атви.  

- А ты не видел старого раба, который ухаживал за мои ветроногим конем?  

- Нет. Не видал что-то.  

Мерно шумела трава. Почти сразу начало припекать, и Атви решил отъехать в тенистую березовую рощицу, которая тянулась вдоль берега.  

Березовые сережки плыли по серебристым искрам воды. Берег уходил вдаль, исчезая на песчаном изгибе.  

- Когда они обнаружат, что я ушел, отец пустит по моему следу своих псов – сказал себе Атви – переберусь-ка я на другой берег….  

Он отыскал отмель, там, где река сужалась до нескольких шагов. Конь шумно вошел в воду, да так, что она достала Атви до щиколоток.  

Трава на том берегу была сухой и ломкой, из-под потрескавшейся земляной коросты торчали обломки огромных камней.  

Под конскими копытами захрустела желтая хвоя, а впереди вырос Печальный Лес.  

В том лесу, когда-то жил странный народ – эти люди селились в маленьких землянках, больше похожих на кочки, и питались лесной дичью, а одежды себе шили из звериных шкур. Это лесное племя когда-то истребили предки Атви, потому что те по ночам перебирались через реку, и разоряли арийские кочевья. Говорят, что после той бойни в лесу, на месте селений остались бурые поляны.  

Лес врезался в степь темно-зеленым ножом, взбирался на холмы, и спускался в глубокие низины. Атви знал, что в этом месте лес узок, но стоило взять чуть-чуть на восток, где он тянулся на много парасангов, и можно было легко зааблуиться.  

Вскоре и в самом деле деревья поредели, обнажились макушки холмов, и Атви, наконец, решил передохнуть – привязал коня к большому пню, сам сел рядом, и принялся за припасы.  

- Как, однако, далеко я уехал – сказал он себе, когда горшочек показал дно – ох, не найдет меня теперь отец.  

Эта мысль почему-то огорчила его, даже слезы подступили к горлу, и родилась в его голове странная песня:  

- Вот лежит богатырь на траве  

И нет над ним ни плакальщиц не вдов  

Только птицы поют средь ветвей  

Да ветер хоронит его.  

Атви приложил дудочку к губам и заиграл. Но песни не получилось: глупая дудочка хрипела и лаяла, и от этого Атви стало жутко.  

«Ты один…» – шелестел страх над его головой.  

«Убийца…» – шуршала под ногами совесть.  

Ты один! Убийца! Трус!  

- Всего лишь раб – прошептал Атви, прикрываясь щитом – Старый холоп!  

Убийца! Трус! Один!  

- Ты кто такой?  

Атви вздрогнул, но все же и крикнул в ответ:  

- Я путный человек! Не обижайте меня, добрые встречники!  

- Так не обидим, ежели человек ты хороший – два всадника, два рыжебородых молодца, в кожаных бронях, спускались с холма. Один из них, на вид постарше, улыбался, второй, тот, помоложе, был хмур, как зимнее утро. В глазах его глазах горело все то же: «Убийца! Трус!».  

- Ты из рода Папара? – спросил улыбчивый – прошлой весной ваши молодцы обогнали нас в большой скачке. Помнишь, Тугай? Я тогда свадьбу еще сыграл….  

- Я – сын кшатрия Папара – кивнул Атви, вглядываясь в татуировку на щеке улыбчивого – а вы из рода Ишпакая?  

- Верно, друг. Только старый Ишпакай уже в Лунной степи. Наш отец – кшатрий Орик. Ты почему забрел в наши земли? На этой стороне реки наша земля.  

- Да я из рода ушел – признался Атви, и тут же соврал – меня отец прогнал. Живи, говорит, месяц вдали от меня, а если раньше вернешься – не будет тебе моего прощения.  

- Не верю я тебе – буркнул угрюмый – глаза у тебя испуганные, словно на воровстве тебя поймали. Никак наших овец угонять вздумал, сучий сын?!  

- Ты погоди… – испугался улыбчивый – ты погоди, Тугай с чего ему воровать? Его род побогаче нашего будет!  

- Не знаю. Не украсть – так убить кого-нибудь вздумал – прорычал Тугай.  

Атви побледнел и съежился, под его пытливым взглядом. Ужель преступленье оставило на его лице незаживающее клеймо?  

- И с чего это отец его прогнал? Знать за дело прогнал….  

- Ты не слушай его – отмахнулся улыбчивый – его зовут Тугаем за тяжелый норов. От него и девки шарахаются. Ты пойди в наше кочевье. Там и переночуешь.  

- Добро спасибо вам, добрые люди.  

- Меня-то не благодари – мотнул головой Тугай – вон, Фарасмана благодари….  

Род Орика кочевал по холмам и низинам Заячьей степи, как называли ее дети Папара. Был тот род беден, и велик числом. Зимой дети Орика голодали, а весной совершали набеги на соседние земли. За Белую реку, однако, не переходили – боялись могучего Папара.  

Орик часто наведывался на Гремучий курган, где не один десяток лет жил старый колдун Танай. С ним заречный кшатрий совещался, прежде чем отправиться в поход.  

Кочевье было так велико, что заняло сразу три больших холма. В центре курились два больших сруба – святилище и жилище кшатрия.  

Атви здесь встретили, как дорого гостя – накормили, напоили, развлекли девичьим пением. Фарасман все время был рядом – он смеялся, вместе с Атви, первым увлекал его в пляс. Его братья и сестры затевали веселые хороводы, и потешные бои. Атви, позабыв про свое горе упивался кумысом, и без страха разговаривал с хитроглазым Ориком, который восседал на деревянном престоле, окруженный конопляным дымом, и пьянящими парами кумыса под левой рукой кшатрий держал воеводский бубен, под правой – бронзовую булаву. Был он похож на косматого медведя, с человечьим лицом, а на пухлой голой груди его расправив крылья парило черное чудище, не то гриф, не то человек. Фарасман объяснил, что это бог Мара, которого почитали и боялись все арийские племена.  

Когда же наступила ночь, Орик, поглаживая рыжую бородищу, сказал:  

- Понравилось ли тебе у нас, гость?  

- Понравилось – тяжело протянул Атви: он не объедался так никогда в жизни, и только диву давался, и откуда у такого бедного рода столько баранины и ячменного хлеба?  

- Останься у нас еще на два дня… – белозубо оскалился Орик – тебе же некуда идти, верно?  

- Верно – Атви с тоской подумал о родном кочевье, но пьяный угар вновь нахлынул на него, утопив все сомнения – мой отец не желает меня видеть.  

И Атви всхлипнул.  

- Ну так останься… – баюкал Фарасман.  

На другой день гулянье было еще шире. Весь род, казалось, собрался посмотреть на Атви. Орик заколол пятерых коров – так словно он привечал другого кшатрия, или справлял свадьбу старшего сына. Атви так захмелел, что его пришлось уносить из сруба на руках.  

А на заре третьего дня Атви разбудил хмурый Тугай. Он ни разу не появился на празднестве, к большому удовольствию Атви.  

- Убегай, пока живой… – прорычал он – думаешь, чего тебя так откармливают? Сегодня на пиру, тебе в питье подольют колдовское зелье, а когда ты уснешь, отнесут на Гремучий курган, и зарежут, как ягненка. Вот твой кинжал, а вот твой щит. Конь ждет тебя возле леса… беги!  

- Чего ты? – Атви с трудом разлепил глаза – почему зарежут?  

- Да потому что… ты разве сам не знаешь? Тогда ни тебя ни меня еще не было, случилась в наше степи чум. Много людей умерло, много пало скота… злой демон Мара летал из кочевья в кочевье, из печища в печище, и никому от него не было спасенья…. Тогда хотар Танай повелел собрать тела всех умерших, людей и животных, и свалить в одну яму, а сверху насыпать курган. Сам хотар, добровольно ушел в услужение к Маре, и чтобы демон не выбрался из могилы, стал кормить его кровью юношей и девушек… понял теперь? Дыхание Мары выжгло наш край, и с тех пор мы беднее степных лисиц... потому-то и воюем со всем миром. А теперь – беги! Я ведь желаю тебе добра….  

Атви бежал быстро, как никогда в жизни. За ним увязались рыжие псы Орика, но Тугай криками отогнал их.  

Конь и вправду ждал его на том самом месте, где ему повстречались Фарасман и Тугай. Атви быстро разрезал путь на его ногах, а спустя мгновение уже сидел верхом.  

Домой! Через реку! Через рощу! Через поле! Домой! К отцу!  

К отцу? Нет. Еще рано. И стыдно… стыдно.  

В сомнениях прошел день. Наступила долгая, тяжкая ночь, которую Атви встретил в шатком шалаше.  

Разбудил его конский топот. По роще мчался всадник. В неясном лунном свете, Атви разглядел лицо Сарпакая – старшего из сыновей Папара.  

- Вот ты где! – закричал Сарпакай – а я-то думал, что ты умер! Лучше бы так и было!  

- Что? Отец сердит на меня?! – торопливо спросил Атви.  

- Отец болен! Всего за три дня горе превратило его в старика! Он горюет потому, что его жена родила ему труса и подлеца!  

- Сарпакай! Прости меня.  

- Что? Простить?! Отец велел тебе передать, что в его роду никогда не было трусов! Не было и нет!  

Плеть обожгла воздух над головой Атви, и, прокричав напоследок грязное ругательство, Сарпакай развернулся и уехал прочь.  

Так началось бродничество Атви. С той ночи не раз он загорался идей вернуться в род, попросить прощения, но всегда совесть, и страх перед отцом останавливали его.  

Он ночевал под сенью деревьев, или в голой степи, на земле. Он прошел долгий путь, далеко за пределы родных земель.  

В степи ему повстречалось племя пахарей, тех, что помногу лет жили на одном месте. Эти пахари за что-то невзлюбили Атви: только в одном печище ему подали воду в глиняной плошке, которую, впрочем, хозяйка тут же, ненароком, разбила.  

Атви голодал – его глаз утратил меткость, а руки – былую ловкость. Степь медленно пожирала с безродного скитальца, день ото дня вытягивая из него силы.  

А по ночам вокруг Атви кружила волчья стая, не давая уснуть своим хищным воем. А когда Атви, наконец, забывался, степные пэри приносили ему один и тот же сон: он, Атви превратился в камень, и летит в спину своему отцу….  

Это случилось осенью – именно тогда, когда не должно было ничего случаться. К тому времени весть о недуге кшатрия Папара разнеслась по степи, пересекла Белую реку, и Печальный Лес….  

В тот день Атви спустился к реке – напоить коня. Не зразу заметил он плывущие по течению обрывки войлока, и деревянные кости.  

Вскочив на коня, Атви помчался вверх по течению, и дальше он ехал, тем больше было обломков, вынесенных на отель. Попадались уже целые стенки, обломки плетней, трупы собак…. Только к вечеру сыскал он свое кочевье. А как сыскал – так и упал на колени, уткнувшись лицом в сухую траву.  

Огромным, неровным пятном перед ним зияла бурая поляна.  

Когда речной ветер, минуя Печальный лес, истратив всю свою силу на зеленых тхолмах, опустился на кочевье Орика, то собаки, уловив в воздухе запах врага, в голос забрехали.  

Девица, лет пятнадцати спускалась с холма – она, верно, только что была в святилище. Атви совой обрушился на нее из темноты, стиснув ее шею конопляной удавкой:  

- Где кшатрий Орик? Он в своей землянке?  

- Не… убивай… – прохрипела девка.  

- Где он?  

- На Гре… му… чем….  

- Не будешь кричать, если я тебя отпущу? – осипшим от волнения голосом спросил Атви.  

- Не… нет….  

- Будешь… – затягивая удавку, Атви зажмурился.  

Перед глазами поплыл кровавый морок – голова отца, наполовину раздавленная булавой. На черепе проступает круглая вмятина, обрамленная по краям торчащей костью....  

Гремучий курган подпирал сизое, предрассветное небо. У его подножья узловатыми пальцами извивался колючий кустарник, скользкий мрак обвивал его каменистые плечи, а плешивое чело венчали три гранитных зуба, каждый в два человеческих роста вышиной. В воздухе пахло страхом и смертью – много лет уж демон Мара, глодал кости, в глубине кургана.  

- Радости Великого Раманы, чьи луга хороши… – прошептал Атви, надвигая на глаза башлык – прощай, мой легконогий Харшаг – сказал он коню – быть может, мы еще встретимся с тобой в Лунной Степи.  

Черная юрта стояла у самого подножья кургана. Была она невелика – в таких обычно живут простые пастухи, да холопы.  

Перед юртой тлел костер. Атви ясно различал очертания двух воинов, сидящих на земле, и трех лошадей, справа от них. Воины о чем-то тихо шептались, слышался тихий смех. Они даже не заметили приближения Атви. Первый стражник умер быстро, второй успел отскочить, отвести удар своим плетенным щитом. Мгновение – и в его руке уже поблескивал бронзовый клюв чекана.  

Неровны свет очага осветил его лицо, уже знакомое Атви. Только сейчас вместо добродушной улыбки на нем кривилась ярость.  

Удар! Щит Атви раскололся наполовину. Еще удар! Бронзовый клюв с жадным чавканьем утонул в мясистой мякоти. Левая рука Атви поникла, пальцы судорожно сжались….  

Но правая рука успела сделать выпад, страшный клюв бессильно рассек воздух над головой Атви. Фарасман покачнулся, и, заваливаясь вправо, опустился на горящие угли.  

Крича от ярости и боли, Атви рванул полог шатра. Нутро было темным и жарким, от очажного пламени. Посреди шатра дымилась конопляная курильница, в больших бронзовых чашах туманом клубилась хаома.  

Орик сидел перед каменным алтарем, и руки его были в крови.  

Увидев Атви, он не удивился несколько, только нахмурил рыжие бровищи, да кивнул на деревянное сиденье. Сжимая кровоточащую рану, Атви сел, и уставился на Орика.  

В углублении алтаря плескалась густая жижа. По правую руку от Орика скорчилось на земле маленькое тельце, должно быть мальчишка-невольник, который прежде смотрел за Харшагом.  

- Где же ваш хотар? – спросил Атви, после недолгого молчания.  

- Умер. За много лет Мара выпил из него жизнь, и теперь кормить курган приходится мне – кшатрий сощурил одуревшие от хаомы глаза – теперь я – хотар.  

- Разве так бывает?  

- Нет, не бывает.  

Молчание.  

- А как мой отец….  

- Как храбрец погиб. Он храбро сражался, прежде чем я его убил.  

Молчание.  

- Я не могу убивать тебя здесь.  

- Выйдем на улицу – предложил Орик.  

- Выйдем – кивнул Атви.  

Оба встали. Орик снял с пояса огромную бронзовую булаву – ту, которой убил Папара – и направился к выходу….  

Атви тут же метнулся к нему, прижав к стенке. Орик лишь сдавленно крикнул, когда нож вонзился в его потроха.  

- В роду Папара еще не было трусов… – прошептал Атви – а я, вот, трус….  

Когда все было кончено, Атви опрокинул алтарь, и разломал юрту. Могильным холодом дохнул ему в лицо рассвет. Теперь он мог видеть, что изображено на трехрогой короне кургана: чудовищные грифы, бросающие в пропасть безголовые тела.  

Какое-то время Атви просто стоял, и смотрел на курган, а потом, плюнув себе под ноги, пошел искать Харшага.  

Павлов в типичном костюме «белого воротничка», взятом из реквизита самодеятельного театра, с каждым шагом приближался к объекту ограбления. Под левой мышкой, в петле, висел деревянный макет пистолета Макарова, покрытый черным лаком под вороненую сталь настоящего оружия. В кармане брюк лежала маска грабителя, святотатственно изготовленная из черного чулка, не посвященной в план ограбления, жены. В левый внутренний карман пиджака он положил, сложенный в несколько раз, полиэтиленовый пакет с логотипом магазина «Копейка». Павлов очень сожалел, что ему не удалось раздобыть приличный кейс для выноса награбленного. «За то рукам будет легко, – утешал он себя. – Рубли брать не буду, а пакета для сорока тысяч зеленых хватит. Не буду жадничать». Сумма в сорок тысяч долларов была взята за основу не случайно. Ровно столько же, но в советских рублях, ему задолжало государство по сгоревшей сберкнижке, открытой после получения отцовского наследства. 

Под брючным ремнем, упираясь в живот, ждала своего звездного часа петарда. Голову Павлов, для устрашения неминуемых, невольных свидетелей ограбления, побрил наголо. Под белую сорочку была одета серая футболка и спрятан парик, из реквизита все того же театра, для изменения внешности после ограбления. 

Недалеко от здания банка стояла группа пикетчиков с плакатом: «Банкирам тюрьмы! Вкладчикам вклады!». 

-Ишь, холуй нашего банкира! Одет, как с иголочки, – бросил в спину Павлову, хорошо поставленный бас. 

- На наши кровные, – поддержал его старческий дискант. 

Охраника у главного входа почему-то не оказалось. Это нарушало план ограбления и вызывало беспокойство. «Охрана внутри банка» – подумал Павлов. 

В тамбуре он, натренированным движением, молниеносно одел маску, опережая на долю секунды взрыв петарды, выхватил пистолет и ворвался в операционный зал. За спиной прогремел взрыв, усиленный замкнутым пространством тамбура. 

- Ограбление! Всем лежать! – с кавказским акцентом заорал он. 

- Сидевшие в зале за длинным столом люди упали на пол. На расстоянии пяти шагов от Павлова лежала молодая женщина, прикрывая собой мальчика. 

- Мама с ребенком! Нельзя же все понимать буквально! – возмутился Павлов, забыв о кавказском акценте. – Поднимайтесь! Ребенка простудите. – Малыш, не бойся. Это такая игра. – Дедуль, а ты чего раскорячился! Ветеранам льготы. Подъем!  

Павлов подбежал и подставил кряхтящему деду стул. Бросил взгляд в сторону стойки операторов-кассиров. За стеклом, у окошек никого не было. «Лежат под стойкой», – подумал Павлов и в два прыжка подлетел к окошку старшего оператора. 

- Подъем!… Сейфы открыть, – неуверенно продолжил он, так как из-под стоек никто не показывался. 

- Господин налетчик, мне Вас жаль, но Вы грабите пустой банк, – учтиво произнес дедуль. 

- Как пустой? – до конца не понимая смысла сказанного, растерянно спросил Павлов. 

- Деньги сбежали вместе с банкиром. Банк банкрот. Присутствующие – члены ликвидационной комиссии. Я – председатель. 

Потрясенный Павлов, бросил пистолет, сорвал маску и рванул к выходу. Но не тут-то было. Заложники мертвой хваткой вцепились в грабителя, подтащили к столу и применяя интегральную физическую силу, припечатали к стулу, окружив его плотным кольцом. 

- Господин налетчик, – начал любезно председатель. 

- Товарищ, – поправил его Павлов. 

- Товарищ налетчик, Вы не можете просто так уйти, оставив нас в беде. Помогите нам. Мы готовы включить Вас в состав комиссии и, разумеется, заплатить за сотрудничество. Я полагаю, наше предложение Вас заинтересует. Судя по Вашим действиям, Вы очень нуждаетесь в деньгах. 

- Отпустите же меня, наконец! Бред какой-то, – пытаясь вырваться из цепких рук ликвидаторов, рычал Павлов, – я вам ничего не сделал. 

- Так сделаете, – любезно продолжил председатель. – Вы, определенно, готовясь к ограблению, провели мониторинг финансовой деятельности банка, имеете информацию об активах, запасе хранилища и располагаете другими ценными данными, без которых комиссия не может выполнить поручение акционеров. Банкир исчез вместе с документами. 

Павлов покраснел до корней своих бритых волос. Ему стало стыдно, что он ничего не знает о деятельности банка. В романе Сеньки о мониторинге вообще не упоминалось. 

- Простите, ради Бога, – промямлил он. – Я не опытный. Первый раз.  

- Ай-я-яй, укоризненно покачав головой, пристыдил председатель. 

Павлов опустил голову. 

- Не сокрушайтесь, – наперебой утешали его ликвидаторы. – Раз на раз не приходится. У Вас все еще впереди. 

Но впереди у него ничего хорошего не было. Пикетчики, обеспокоенные взрывом, почуяв неладное, вызвали милицию. Опергруппа оцепила здание банка. 

- Здесь целая банда, человек двадцать, – доложил оперу по рации сержант, скрытно проникший через черный ход в операционный зал. – Кричат непонятно что. Видно делят награбленное, – продолжил он. 

- Вызывай подкрепление! – последовало распоряжение опера. 

Подкрепление – взвод ОМОНа в масках, беспорядочно стреляя из автоматов, ворвался в операционный зал. 

- Ограбление! Ложись! – закричала, что есть мочи мама и, прикрыв собой мальчика, упала на пол.  

- Лежать, вашу мать! – рифмовал командир, вторя маме и стреляя в потолок. 

- Безобразие, – лежа на полу, в полголоса возмущались ликвидаторы. – За десять минут два ограбления. 

Стрельба закончилась. Омоновцы плотным кольцом окружили лежбище. Только председатель, как ни в чем не бывало, сидел за столом 

- А тебя, дед, что не касается! – вызверился командир. 

- Ветеранам льгота, товарищ-налетчик, – учтиво ответил дед.  

- Какие мы тебе налетчики, мы – ОМОН. Что здесь происходит? Отвечайте! – рявкнул командир. 

- Командир, посмотри, – сказал боец и показал на брошенные Павловым макет пистолета и маску. 

- Так, кто грабил банк? – давил командир. 

Не успел Павлов открыть рот, как его опередила мама: 

- Сынок, ты опять разбросал игрушки. Видишь, дядя сердится.  

Павлов благодарно посмотрел на маму, поднялся с пола и сделал шаг вперед: 

- Нет, ребята, это мое снаряжение. Я грабитель, – признался Павлов. 

- Взять его! – скомандовал командир. 

- Не трогайте члена комиссии, он шутит, – запротестовал председатель. 

- Так было ограбление или нет?! – теряя терпение, орал командир, – Последний раз спрашиваю!  

- Было, было, – сказал Павлов и протянул руки. 

Замки наручников хищно щелкнули. Два бойца крепко взяли Павлова под руки и, подталкивая, потащили к выходу. 

И опять не тут-то было. Ликвидаторы железной хваткой вцепились в Павлова, не желая его отдавать в руки правосудия. 

- Взяли моду, чуть что, сразу сажать. Денег не было, значит и ограбления не было, – роптала комиссия.  

- Кто вас сюда звал?! Лучше бы банкира с деньгами ловили, – кричала мама. 

Омоновцы решительно вырвали Павлова из рук ликвидаторов и повели через главный вход, мимо пикета, облепленного толпой зевак. 

- Правильно, ребята! С ними так и надо! Пусть возвращают награбленное, – поддерживая пикет, заинтересованно возмущалась толпа. 

- Павлов поставил ногу на подножку милицейского УАЗа. И вдруг, в последний момент, оглянувшись через плечо, с ужасом увидел в толпе, мокрое от слез, лицо жены и ее укоризненный, впервые ничего не понимающий, взгляд. Он, удручённый её слезами, пытался ей что-то объяснить страдающими глазами, бессознательно убирая ногу с подножки автомобиля. Омоновцы это движение истолковали по-своему. 

- Пошел, подонок! Не оборачиваться! – прохрипел один из них и прикладом автомата затолкал Павлова в машину. Первая в его жизни железная дверь захлопнулась, неумолимо обозначив границу между прошлым и будущим.  

(Продолжение следует). 

Лошадь понуро качала головой, разгоняя мошкару. Дорогу под копытами разбил долгий дождь, справа и слева от нее, на бурой от грязи земле, лежали серые комья подтаявшего снега.  

Крас не смотрел по сторонам – унылые равнины Алых Земель нагоняли на него тоску. Где-то на горизонте виднелся серый, рокочущий исполин в плаще, достигавшем земли. Его брат сейчас ронял слезы на седую голову волхва.  

Дождь… уже третий день он шел за Красом по пятам, и вот теперь настиг, и обрушился холодной моросью. Волхв втихаря плевался, да ругал Громевшу за такую немилость:  

- Будет тебе ужо проказить, небесный! Для тебя же стараюсь! Я – старик, мне бы на печке лежать, ноги греть, а я… туфу!  

Но Громевша его не слышал. Или не слушал. Чем ближе волхв подъезжал к меже, тем крепче становился дождь. В трех верстах от цели, Крас спешился, отвел коня от дороги, а сам укрылся под большим деревом….  

Вскоре земля задрожала. Волхв с головой накрылся плащом, и затаился. Из-за поворота появились вершники – пятеро тухарских батыром. Их рыжие кони рвали зубами ветер, страшно рокотала их железная чешуя. На сбруях тряслись волчьи черепа – в знак родства тухарцев со степными волками.  

Всадники умчались прочь, не приметив ни Краса ни коня его.  

- Спасибо тебе, Громевша-батюшка – прошептал волхв – чуть было не пропал.  

Дождь между тем прекратился, а ехать оставалось меньше версты. Волхв уже ехал по просторной Троеградской дороге, а вокруг цвели душистые луга, которые бывают только на взгорьях. Небо прояснилось, и приобрело слегка розоватый оттенок. У дороги распустились пестрые листья горькосердника, а вдали проступила лучистая синева гор. Межа осталась позади, Крас как всегда не заметил самого перехода – его лишь на мгновение окружила легкая воздушная рябь, а затем он уже вдыхал горький запах, исходивший от этой желто-сине-красной листвы.  

Великие Волхвы оградили Триград высокими горами, и непроходимым лесами. Народ здесь жил мирный, кормящийся все больше охотой, и пуще других богов чтящий Вая. Здесь Краса не знали, и даже имени его, верно, не помнили, разве что вести о нем приезжали в Троеградские торжища на скрипучих Велиродских обозах  

На всякий случай, Крас решил отпустить коня, и назваться другим именем – Шерстобитом-Следознацем, чтобы враги-тухарцы не разнюхали где он. Даже здесь, за пятью Межами он слышал за спиной гулкий унылый стон ветра, в узких тоннелях Железного Города….  

Вот, вереди показался лес, а перед ним большой, вытоптанный пустырь. На том пустыре дымили три длинных деревянных сруба, меж ними, над каменным очагом хмурились деревянными рожами Лесные Предки – владетели Троеградских лесов.  

Селяне встретили волхва не особо радостно, однако же, накормили его, и спать уложили в узкой клетушке, что была у самого входа – так в этих краях привечали прохожих чужаков.  

И приснилась ему тухарская межа – цепь седых курганов, над которыми, на деревянных шестах покачивались волчьи черепа. И земля дрожала под копытами степных скакунов….  

Просыпаясь, Крас свалился с лавки. Земля и вправду дрожала, а вернее вздрагивал бревенчатый настил на полу. Кто-то стучался снизу.  

Оглядевшись, ведун приметил в полу дверку, задвинутую засовом. Волхв на четвереньках подполз к ней. Из-за дверки глухо доносился мужицкий голос.  

- Ослобоните меня, люди перехожие! – плакал он – именем Солнца бессмертного, чьи кони подобны ветру!  

От неожиданности Крас вздрогнул – именем солнца могли заклинать только князья, да волхвы. Рука сама легла на засов….  

Сырым удушьем дохнул подпол. По скользким, гнилым бревнам из темноты карабкался человек, очень изможденный, с длинными, грязными волосами и рябым лицом. Глаза его скрывали склизкие от влаги черные патлы. Из одежды на пленнике была лишь потертая рубаха из мешковины, да красные порты. На ремешке, закинутом за шею покачивался кожаный короб, кое-где обернутый берестой.  

- Ты кто будешь? – отшатнулся волхв – дух что ли, избовой?  

Рябой ухмыльнулся, убрал со лба волосы, и уставился на Краса. Глаза его были похожи на самоцвет змеевик.  

- Зови меня Надежей. Я – травник, знахарь перехожий. Хожу, значит, по краям Троеградским, пути не знаю. Пришел к этим людям, и они возьми, да и посади меня, значит, в эту яму. Зверь из их лесов повывелся, вот они на меня и подумали… хотели на Родовой день в реке утопить – в жертву, значит.  

- Худо – покачал головой Крас, в уме уже прикидывая, на что может сгодиться такой парень – это что же, я тебя назад в подпол сажать должен, а?  

Надежа изменился в лице, и рухнул перед волхвом на колени:  

- Дедушка, не губи! Любую службу тебе сослужу, век помнить буду твое добро!  

- Ладно уже. И не думал я тебя губить… а насчет старосты не бойся – я уж с ним утром переговорю….  

Староста долго бранился, и плевался злостью, прежде чем они с Красом столковались на полуконе серебром. Крас отсыпал монеты в лисью шапку, которую подставил старый охотник.  

Когда пресветлый бог солнца уже ступал по белым, как обожженная кость, ступеням небесной лестницы, подымая над головой красное знамя зари, Крас и Надежа тронулись в путь.  

- Куда ты идешь, дедушка?  

- В Триград, Надежа, в добрый город Триград.  

Помолчали. По правую руку стоял черный лес, слева колыхалась по-весеннему зелена степь. Их разделяла проторенная дорога  

- Это что у тебя, в коробе? – спросил, спустя какое-то время волхв.  

-А… пузыри с травами….  

- И много ли собрал?  

- Изрядно: горькосердник, рудник, чернобыльник, белобыльник….  

- А змееву траву собирал?  

- Откуда? Так не растет у нас она! – улыбнулся Надежа, и посмотрел на Краса, как на неразумного мальчишку.  

- И верно.. хм… а я-то и забыл….  

Дальше шли не переговариваясь. Постепенно, дорога задохнулась в траве, справа и солева поднялись каменистые горки. Крас почувствовал, что под ногами уже не земля, а шаткие камни.  

Подул холодный ветер, и небо нахмурилось серой завесой, но то был не плащ Громевши, а что-то другое… страшное.  

- Бесовщина! Встречный дух меня попутал! – опомнился он.  

- Чего это?  

- Места дикие, незнакомые….  

- Нехоженые, потому что – оскалился Надежа – тут, значит, заблудиться недолга!  

- Бесовщина! – волхв оглянулся: дороги не было на прежнем месте. Места были все незнакомые, даже лес какой-то другой…..  

Где-то далеко, должно быть за горизонтом зародился протяжный гул.  

«Выследили!» – ухнуло в висках Краса.  

- Ро-о-ох! Ро-о-ох! – шагала неведомая сила.  

- Что такое? – встревожился Надежа. Он-то уже решил, что самая большая в его жизни опасность миновала, а тут, безумный старик завел его куда-то пропада-а-ать!  

- Пропаде-е-ем! – закричал Надежа, пытаясь заглушить гул. Он чувствовал, как дрожит земля, и там, за горами ворочается что-то грозное, неотвратимое.  

Вот оно перешагнуло через скалы, и набрякло над их головами грозовою тучей. Спотыкаясь и падая на гладких камнях, Крас кричал какие-то имена, заклинания….  

- Ро-о-ох! Ро-о-ох! – теперь оно шагало вокруг горки, прижимая порывами ветра молодые кривоногие березки.  

Хлынул град. Ведомый страшной силой, он обрушился на голову Краса, и несчастного его спутника…. Надежа обхватил голову руками, и свернулся клубочком на камнях.  

Холодные градины сдирали кожу с лица и рук, барабанили по спине и бокам.  

- И слово мое крепко, как камень Алатырь!  

Ветер сорвал с уст Краса эти последник, самые важны слова заклинания….  

- Убирайся! – прокричал волхв.  

Рев бури был ему ответом. Вдали полыхнула молния, и новая волна ярости обрушилась на землю.  

Крас затащил Надежу за гранитный гребень, прикрыл своим войлочным плащом. Губы парня мелко дрожали, окровавленные руки Надежа прижимал к груди.  

- Ничего, ничего…сейчас все пройдет…. – Крас порылся в коробе, и достал пучок рудника, и немного живень-цвета. Положив два листика живень-цвета Надеже на язык, волхв начал шепотом унимать кровь, натирая раны рудником.  

Чародейство, между тем иссякло, и буря бессильно рухнула на горы серым туманом.  

- Кто ты? – прошептал Надежа – что это было?  

- Черное заклятье… очень сильный чародей хочет меня погубить… вот послал за мною подземных духов. Идти можешь?  

- Могу… наверное… – голос Надежи еще сильно дрожал а откуда ты пришел  

- Рано тебе знать. Ладно… так «могу» или «наверное»? А ну, вставай на ноги! – Крас помог парню подняться – ты мне еще службу сослужить обещал, забыл? Пока что я тебе служу – непорядок…. Ах! Вот и дорога!  

К вечеру они наткнулись на гостевой двор, по словам краса именовавшийся «Хмель Белоус».  

- И верно – удивлялся корчмарь – так звали мой двор, еще при моем деде, старом Хмеле. Ты, Шерстобит, верно, был с ним знаком.  

Волхв только улыбнулся в ответ:  

- Хорошо ли живешь, корчемник?  

- Худо, отец – прокачал головой тот – при Хмеле Белоусе двор побогаче был, поспокойнее жил – пили здесь и купцы, и охотники, а ныне всех Кучар, атаман бродницкий всех распугал. Три дня, как налетел сюда со своими молодцами, – высь мед повыпили, пятерых холопок увели, а заплатить за добро мое забыли.  

- И вправду – худы твои дела, корчемник – вздохнул волхв – и что весь мед повывезли?  

- Да нет – расплылся улыбкой – для добрых путников я медку, – хвала Ваю! – всегда припасу.  

На том дворе и застала путников ночь. Спать легли в большой землянке, на соломенных лежаках. Крас поближе к божьему углу, и Надежа у самой двери.  

На исходе ночи со двора донеслось конское ржание.  

- Кто это? – встрепенулся Надежа – поздние гости, что ли?  

Крас уже сидел на корточках, вглядываясь сквозь узкую щель, между ставен.  

- Нет…- протянул он – это за мной пришли.  

Землянка вздрогнула от внезапного удара. Сквозь щели просквозило тленом.  

- Бесовщина! – подпрыгнул Надежа, и тут же осенил себя охранным знаком.  

-Меня убивать пришли…. – в тусклом свете очагов Надежа увидел в руках волхва, узкую полоску стали.  

- Что ты, батюшка! – всхлипнул он, испуганно – никак сражаться удумал.  

Волхв метнул в его сторону недобрый взгляд. Надеже показалось, что в лунном свете его облик изменился – исчезли морщины, расправились плечи, ноги и руки налились силой.  

- Пойдешь со мной? – ровным твердым голосом спросил волхв.  

Вместо ответа, травник опять осенил себя охранным знаком, и отполз в дальний угол.  

Пожав плечами, Крас пинком отворил дверь, и нырнул в морозную мглу.  

На небе не было ни звезд, не луны – одни лишь жирные, серокрылые тучи мчались в сторону полудня. Холодный мрак клубился возле городьбы. Где-то далеко брахала собака, и ветер покачивал верхушки елей….  

Из темноты вылетели всадники. Их было трое – все в старых тухарских латах. Крас тут же узнал в них оборотней-мурий: Из-под железной чешуи клочьями торчал истлевший волок, а в глазницах забрал зияла пустота. Кони тоже были мертвы – их гривы давно уже превратились в пучки шерсти, присохшей к хребтам…. Все трое промчались по двору, и исчезли, среди тенистых елей.  

Волхв поднял меч над головой, и произнес несколько слов Забытого Языка. Металл засветился холодным, ровным светом.  

Ветер вздохнул еловыми лапами, и на середину двора выехал мертвый всадник. Его лицо наполовину скрывала железная бармица, наполовину забороло шлема. За плечами развивался дырявый войлочный плащ.  

Волхв достал его с земли – меч легко разрубил ржавую чешую, и трухлявую плоть мурии, лязгнув о железный штырь, на котором мертвый всадник крепился к коню.  

Следом появился оборотень в железной личине, и с бронзовым воротом на шее. Крас отбил его саблю, и прижался к земле. Враг промчался справа от, него. Мертвец развернулся, и рубанул наотмашь. Сабля столкнулась с мечом, и раскололась пополам, а следом треснула голова тухарской мурии.  

Третьим был батыр в дырявом шлеме, обитым бобровым мехом и с волчьим черепом на упряжи. У него была железная булава и кожаный щит, на котором еще держались редкие железные чешуйки. Он успел задеть Краса за левое плечо, прежде чем чародейский меч пронзил его насквозь.  

Тела оборотней вспыхнули белым пламенем, и исчезли. Красу послышался голос Курганника. Колдун грязно, по-тухарски матерился, произнося одно проклятие за другим.  

Но было уже поздно – где-то за оградой запели петухи, в ответ им забрехали спросонья собаки, отгоняя от дома хищных ночных духов.  

Темнота отступила перед первым, робким серым лучом, а затем восточные горы залило золотом, и подул теплый ветер, с далекого Жемчужного моря….  

Переступив порог избы, Крас вновь сгорбился и постарел:  

- Ну что, Надежа, где же твоя служба?  

- А ты будто не знаешь… не помощник я тебе, не слуга.  

- А что так? – улыбнулся волхв.  

- Не по силам мне тебе служить. С нами давеча и нынче только беды, значит, приключаются, одна страшней другой! Нет у меня силы, чтобы беды те укрощать… научи меня, дедушка Шерстобит!  

- Нелегка моя наука. Не сдюжишь боюсь.  

- А я сдюжу! Сдюжу! Только бы не бояться больше!  

- Вот что: иду я сейчас в город Триград, а затем – через чародейсукую дорогу на Буян-остров….  

- Буян-остров – заворожено повторил травник.  

- Да. На Буян-остров. Коли не боишься – пойдешь со мной. Там ведовские науки и постигнешь.  

Между тем рассвело, и, попрощавшись с хозяевами, они продолжили путь.  

Трижды родилось, и дважды умерло солнце. И только когда же на Западе отгорела алым пожарищем третья тризна по солнцу, показалась впереди первая троеградская весь.  

И было в ней веселое гулянье, потому, как пестрели хороводами все окрестные холмы,инеслась над вросшими в землю дубовыми крышами веселая песня:  

- А мы просо сеяли-сеяли…  

Ой дид-ладо! Сеяли-сеяли.  

- Родовой день – радостно сказал Надежа – сегодня чтят Вая и Лесных Предков. Пойдем к ним? Напоят нас медом, а мы им былины споем….  

- Погоди еще! – молвил Крас, расстилая свой шерстяной плащ на земле – чую я в Троеград мы не пройдем.  

- А что так? – встревожился травник.  

А между тем в долине началось неладное – вдали, сквозь небо потянулись сизые стебельки дымов. Со стороны хороводов ветер доносил недоуменные возгласы  

- Это Троеград горит – молвил волхв.  

Из холмов показались черные знамена, а следом в долину сыпанули серые пятнышки, будто кто-то высыпал на зеленую скатерть пшено…. Рассеяв разноцветные кружева хороводов, эти пятнышки, набирая скорость помчались к тому месту, где сидели Крас и Надежа.  

- Кто это? Тухарцы что ль?  

- Нет не тухарцы…. Слышал же о бродниках? А об атамане их Кучаре слыхивал?  

- Но. Слыхивал, значит.  

- Так вот.. теперь в вашем Триграде новый князь. Белогорье нам больше не поможет. – с этими словами Крас достал из сумы берестяную грамоту, и разорвал напополам. Обе половинки тотчас рассыпались в пыль.  

Пятнышки приближались, уже было видно, что это всадники. На лету они хватали бегущих парней и девок, обвивали их конопляными путами, и бросали на землю. Вслед за всадниками бежали пешие бродники – они-то и сгоняли пленников в длинные вереницы, где их связывали друг с другом, и угоняли в сторону пылающего города.  

- Бежим! – Надежа сорвался было с места, но сильная рука волхва прижала его к земле:  

- Не туда бежишь.  

- А куда? – задыхаясь вопрошал Надежа. Ему надоели игры, которые затевал ситтрашный старик, он алкал лишь одного – уйти из этого страшного места.  

О, как спокойно синело небо над их головами!  

- Пока никуда – спокойно ответил волхв – вот, возьми.  

И он протянул Надеже легкий кожаный ремешок, на котором болталась заячья шкурка, набитая сушеной травой.  

- Чернобыльник – усмехнулся Надежа – не поможет это. Я столько раз пробовал….  

- Подпоясайся им. Теперь поможет – в голосе волхва было столько уверенности и силы, что травник не посмел ослушаться.  

Второй, такой же поясок, Крас привязал к своему поясу:  

- Беги за мной!  

Спустя мгновение долина, безжалостное небо, бродники – все исчезло.  

Надежа мчался по Холодным Равнинам Нави. Под ногами извивалась темная, густая трава, над головой выл свинцовый ветер.  

Надежа был зайцем, испуганным зайцем, за которым гнались волки. Оглянувшись он увидел их – огромных, похожих на косматые тучи зверей, скалящих железные пасти.  

На Надежу дохнуло смертью….  

Впереди холодной яркой искрой дрожал свет. Каким-то странным чутьем, Надежа понимал, что это – Крас….  

Впереди возвышались каменные старцы – Горные Предки. Древняя скорбь темнела на их облепленных мхом лицах.  

- Туда! – услышал травник голос Краса – там чародейская дорога!  

Меж каменных исполинов змеилась узенькая тропка. В первое мгновение Надеже показалось, что она свободна, но затем он увидел сгорбленную тень старика. Он был похож на огромного паука, долговязый и жилистый, он тянул кверху суставчатые лапы, царапая небеса когтистыми пальцами….  

- Поди прочь, Курганник! – кричала искорка голосом Краса – заклинаю Бессмертным Солнцем, чьи кони подобны ветру!  

Тень вздрогнула, и расплылась пасмурной тучей. Путь был свободен….  

Тропа уходила куда-то вверх, дальний край ее утопал в золотистом сиянии… священный остров Буян… вот еще немного, еще… еще….  

Но вот волчьи зубы сомкнулись на лапке зайца-Надежи, затем откуда-то нахлынула волна золотистого жара, в воздухе запахло морем. Надежа нырнул в этот золотой жар, и растворился в нем….  

Вот и весь сказ.