- Лучший выход из любовного треугольника – это идти на все четыре стороны.  

- Наконец он начал подавать первые признаки половой жизни.  

- Если мужчина пришел в помаде – может, это всего лишь поцелуй судьбы?  

- Он никогда не был одинок, потому что всегда жил с грехом пополам.  

- Жаль тех мужчин, которые разгоряченных женщин видели только в сауне.  

- Он все принимал на Веру, пока Вера не потеряла терпения.  

- Голой мужчины только правду не любят.  

- В классической борьбе и в борьбе полов та же суть- кто кого уложит на лопатки.  

- Он рассказал друзьям, как был на гражданке, хотя имени гражданки не назвал.  

- Как же все изменится, если в описании «мужчине сорок с небольшим...» поставить запятую.  

- Иногда на пути к сердцу мужчины можно столкнуться с какой-нибудь язвой.  

- Он оказался пустым местом и его место, тут же стало вакантным.  

- Иногда взаимоотношения становятся не только нездоровыми, но и уже неоперабельными.  

- В любовном треугольнике он был тупым углом.  

- Мужчина всегда приглашает женщину на ужин с надеждой продержать ее до завтрака.  

- По своей натуре мужчин больше интересует вопрос «Что делать?», а женщин – "Кто виноват?"  

- Для мужчин наличие женщины в жизни и ее постоянное присутствие – это почему-то разные вещи.  

- Не нужен мне путь к Вашему сердцу – лучше покажите мне дорогу к Вашему разуму.  

- У этой пары не было ничего общего: он был мужчиной, она – женщиной.  

- Самой эрогенной у него оказалась точка зрения.  

- А что имеет в виду мужчина, говоря женщине "Я в вас ошибался"?  

- Женская интуиция позволяет предугадать то, чего еще не случилось, но мешает видеть то, что уже произошло.  

- От нее можно было ждать, чего угодно. А угодно от нее было только одно.  

- Если обозвать женщину «полной дурой», она больше обидится на прилагательное.  

- Железные леди коррозии не поддаются.  

- Природа наградила ее внешностью в надежде, что поумнеет она сама.  

- Женщина может часами говорить о том, что у нее просто нет слов.  

- Самая большая неучтивость – наносить дамам только визиты вежливости.  

- Только женщина может быть абсолютно уверена в своих сомнениях.  

- Женщины инстинктивно сопротивляются, даже когда ими овладевают мысли.  

- Утонченные женщины, как и тонкая материя, очень часто мнутся.  

- Она была как закрытая книга, но уже с чьими-то закладками.  

- Женщина может не говорить о том, что она любит, но всегда оповестит, если она любима.  

- Даже падать духом она предпочитала на мягкое.  

- Любящие женщины готовы на все, разлюбившие – на все остальное.  

- Счет «сколько было мужчин» исчисляется лишь количеством затраченных на них эмоций.  

- У женщин с идеальной фигурой даже любовные треугольники – равнобедренные.  

- Твердокаменность женщины – это, порой, всего лишь реакция на мягкотелость мужчины.  

- Большинство женщин, которые не верят мужчинам вообще, всегда верят им в частности.  

Прядаю в поисках расслабленных я, ловец человеческих душ. Вонзаюсь в сердца кривым взглядом, глазом, одичавшим от долгого сумрака, постоянно начеку, сканирую пространство в двух взаимно перпендикулярных плоскостях, вверх-вниз, вправо-влево. Вижу перья и червоточины, радость и ужас, цветы и камни. Цветы на камнях вижу я. В этих руках невозможно удержать кисть, эти пальцы не знали музыки, земля – радость им. Не нужно глядеть в душу, чтобы увидеть судьбу, здесь – не нужно. Судьба синими стрелами на не чувствующих холода руках говорит сама. Двенадцать лет строгого режима, как один день и как бесконечный сон, нужно только проснуться. И был его первый рейс, первый настолько, что щемило в яйцах, и он стоял под красно-желтым кленом посреди заваленного павшей листвой осеннего парка и ждал кого-то, и думал, как завтра сядет на корабль и сойдет с него только весной. Последний раз глаза его пробегут по длинным загорелым ногам, последний раз вдохнет он аромат ее волос, последний раз услышит он ее голос. Не важно, кто она и откуда, и куда, важно, что в последний раз. А потом… Потом шесть месяцев от погрузки до разгрузки, морская болезнь, когда выворачивает наизнанку уже вывернутого наизнанку, гнилая капуста и червивый лук, пьянство, беспробудное, дикое, чтобы только отвлечься, неописуемый морской мат и капитализм на траверзе, за кормой, по носу, не в руках, грязь, жара, драки в салоне, бром в чае и компот с привкусом соли, и вода, вода… Там научится он пить стаканами спирт, бить ногой в пах, лечить марганцовкой триппер, жрать дерьмо и спать по два часа в сутки. Там пропитается он вонью южных портов и ароматом горюче-смазочных материалов. Там будет он мечтать о земле, о женщинах, о доме. Он сядет на корабль восторженным юношей и сойдет на берег угрюмым мужчиной с тусклым взглядом и тугим кошельком. И каждый день будет лучше, чем предыдущий и хуже, чем следующий. Весь мир упадет к его ногам, а он, обогнувший Землю и ни черта не увидевший, пнет этот мир юхтевым ботинком под самый копчик и пошлет этот мир на три веселые буквы… 

пьеса  

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА  

Д о к т о р Б и ш о п, радиоведущий.  

Б а б а д ж а н я н, современный поэт.  

С т е п а н М е р з л я к о в, несовременный поэт.  

Действие происходит в наши дни где-то в радиоэфире.  

Д о к т о р Б и ш о п. Добрый вечер, господа радиолюбители. Сегодня тех из вас, кому повезло настроиться на нашу волну, а сделать это совсем не просто, так как мы ее постоянно меняем, так вот... вас приветствует радиостанция «Поймай волну».  

С т е п а н М е р з л я к о в (нараспев). Да, конечно же, конечно, здравствуйте, дорогие друзья! Ну, раз уж мы тут собрались, я вам для разгону зачитаю одно свое стихотворение. Надо сказать, что оно родилось не так уж давно. Не так уж давно. И...  

Д о к т о р Б и ш о п (отключая микрофон Мерзлякова). Сегодняшний вечер испорчу вам я, маг и волшебник Доктор Бишоп, злой мастер радиоразъемов и паяльных схем. А делать я это буду в формате своей программы «Операционная». В своем формате. Его устанавливаю я. Начинаем.  

Играет мрачная музыка. Доски чердака, где находится студия, поскрипывают от резких порывов ветра снаружи.  

Д о к т о р Б и ш о п. Сегодня, в этот ненастный промозглый день мы вытащили... на свет божий, то есть, вытащили из теплых домов, сюда, в нашу студию детского творчества двух персонажей от искусства. Итак, сегодня нам будут прочищать мозги господин Бабаджанян и господин Степан Захарович Тепляков.  

Б а б а д ж а н я н. Добрый вечер. Ха-ха... Ударим свежей кровью искусства по гнилым венам пролетариата!  

С т е п а н М е р з л я к о в. Ну хэ-э-э, что ж, товарищ Бишоп, х-э-э, или, если хотите, Доктор. В этот сумеречный час, как говорится, унылая пора, очей, так сказать, очарованье, я хотел бы напомнить нашим землякам, что касается моей фамилии...  

Д о к т о р Б и ш о п (глядя в свои бумаги). Д-да, Степан Захарович, простите, наши редакторы все перепутали, я хотел бы поправить, у нас в гостях Степан Мерзляков. Тот самый. Настоящий поэтический бронтозавр.  

Б а б а д ж а н я н. Пользуясь неловкой паузой, повисшей в воздухе словно, ха-ха, оренбургский пуховый платок, я хотел сказать нашим радиолюбителям и тем, кто вынужден, скрипя зубами, слушать бредни Доктора Бишопа, что, поскольку речь зашла о современной культуре, то я вообще-то не понимаю, что тут делают такие мафусаилы, как вот этот Степан Заходерович… э-э-э… Сусляков, по идее давно канувшие в лету вместе с серпасто-молоткастыми ребятами из худсоветов, набивавшими нам свои идеологические оскомины и не имеющие отношения к поэзии вооб...  

Д о к т о р Б и ш о п. Итак, я еще раз прошу Степана Захаровича меня извинить...  

С т е п а н М е р з л я к о в (нараспев). Что же, что же, товарищ Бишоп, это, так сказать, бумага стерпит. Простим товарищу Бабаджаняну его молодой горячий темперамент. Ведь поэзия, она не создается одним или двумя поколениями, это ратный труд, достойный сталеваров, мы, поэты, куем его, и советская эпоха в этом смысле является не только олицетворением того, что... э-э… хм... ведь на самом-то деле... мы за конструктивные подходы в деле стихотворчества. Вот. А по поводу моей фамилии... Ну, сейчас я обращаюсь к слушателям старшего поколения... Действительно, кто помнит, в 1958 году я печатался в журнале «Степные огни» под фамилией Тепляков. Вообще-то, сразу после выдвижения Хрущева я был Оттепляков … (Продолжает рассказывать.)  

Д о к т о р Б и ш о п (на фоне медленного и скрипучего голоса Мерзлякова). После довольно тухлого представления нашего первого гостя (надеюсь, он вам про себя напоет много интересного), мы в лице меня, Доктора Бишопа, тех, кто к нам, по воле рока так случилось, иль это нрав у нас таков, хе-хе, присоединился и программы «Операционная», обращаемся теперь к представителю новой поэтической э-э... струи, культовому персонажу городских и сельских подвалов нашей области, концептуалисту-авангардисту господину Бабаджаняну.  

Б а б а д ж а н я н (одет в грязный свитер).. Ну, Док, нет нужды снова приветствовать людей, которые слушают наш эфир, поэтому я прямо перейду к делу. Свой боевой путь я, кто не знает, начинал простым нонконформистом в средней школе в Люблино, там, где закопченные стены полуразвалившихся заводов таращат в небо свои ржавые арматуры, а в общежитиях давно обосновались Адвентисты Седьмого Дня.  

Пауза. Ведущий паяет микросхему с сигаретой во рту. Мерзляков сидит и потягивает чай.  

Чего там, давай, без прикрас, мама. Меня неоднократно топили в сортире местные школьные отморозки, я пользовался довольно сомнительной славой токсикомана, а мои длинные сальные волосы были ответом грязному миру – вот так я жил тогда. Но еле видную искру, которую зажгло во мне искусство, я, смею надеяться, не задул перегаром обыденности и шаг за шагом, стих за стихом продвигался к своей мечте – доказать всем, что меня так просто не запинаешь.  

Д о к т о р Б и ш о п. И это здорово, действительно, здорово. (Сбивчиво, глядя в бумаги.) Сегодня я, как ни странно, готовился к своей передаче… не то, чтобы как обычно, разгонялся с помощью амфетаминов… впервые, в общем-то, взял в руки твое творчество и хочу тебе сказать, Бабаджанян, что являюсь давним твоим поклонником. Особенно мне понравилось вот (Показывает пальцем Бабаджаняну место на его рукописи.), тут неразборчиво, и вот. И я хотел бы, чтобы ты их нам продекламировал. Да... А пока наш поэт готовится, у нас есть звоночек. И мы, куда деваться, его выслушаем. Алло, здравствуйте, кто дал вам наш номер?  

Г о л о с. Алло, привет собратьям по перу и стакану!  

Д о к т о р Б и ш о п. Отлично сказано! (Разливает.)  

Г о л о с. Я звоню с радиорубки тонущего крейсера «Лионелла Пырьева». Я пытался отправить сигнал SOS, и вот крутил тут всякие ручки, пока не наткнулся на какую-то гнусь. Оказалось, что это вы.  

Д о к т о р Б и ш о п. Очень вдохновляет, давай дальше.  

Под потолком светится абажур. Окно приоткрыто.  

Г о л о с. Так дальше, дальше, я попробую в тему... Типа, задать свой вопрос в стихотворной форме. Так.  

Вот хотел бы я узнать,  

Вот хотел бы я понять,  

Ведь непросто их писать,  

Ведь стихи-то ведь писать,  

Э-мэ...  

Д о к т о р Б и ш о п. Да вы матерый поэт. Просто прожженный концептуальщик.  

Г о л о с. Вы полагаете? А я иногда думаю, что моим стихам недостает жизненной правды.  

С т е п а н М е р з л я к о в (нараспев). Я вот тут слушал, как это вы интересно рассуждаете. Ну, думаю, не буду лезть, пускай, значит, молодежь говорит. Слово, так сказать, комсомолу...  

Б а б а д ж а н я н (берет листы, закуривает папиросу). Товарищ с тонущего эсминца, приготовьтесь, я сейчас буду читать свои стихи. Поэзия глубокого подполья моей души.  

Унылое уныние по кругу,  

Как будто притяжение друг к другу.  

Стоическое-грустное во взгляде;  

А сердце прыгает в груди, как на параде...  

Нашествие бровей сердитых  

Сергеев, Александров и Антипов  

Нас только укрепит моральным духом,  

Хотя и зля обеспокоенное ухо...  

С т е п а н М е р з л я к о в. ...по поводу жизненной правды. С правдой ведь как? Она у каждого своя. А правда должна одна быть. Вот у нас, у молодых поэтов, тогда еще, в шестидесятых, ведь у нас она одна на всех была. А иначе, что было бы? Один туда тянет, один сюда, прямо лебедь, щука и рак, ей-богу. А без правды и свободы нет...  

Д о к т о р Б и ш о п (откашливается). Тут я откашливаюсь и хочу внести некий порядок в наш поэтический раздрай. Тонущий господин, вы закончили свои излияния?  

Г о л о с. Ах, господа! Поэзия, она бесконечна и глубока, словно океан... и к ней не применима семантика быта...  

Д о к т о р Б и ш о п. Итак...  

Г о л о с (говорит быстрее). Ну, пожалуй, чтобы не искушать вас своим творчеством слишком долго (Слышно, как бежит вода.), я спрошу просто. Поэзия – как живой организм. Как по-вашему, какие процессы будут в нем бурлить через месяц, завтра, а то и через час? Ведь все может драматически измениться... (Булькание, короткие гудки.)  

Д о к т о р Б и ш о п. Все меняется прямо на глазах, или, скорее, на ушах. (Выпивает.) Итак, будущее современной поэзии. Выход из тупика. А есть ли он, этот самый тупик? Вопросы остаются вскрытыми и кровоточащими...  

С т е п а н М е р з л я к о в (еще распевнее). А я утверждаю, друзья, что будущее опять-таки за старой школой.  

Б а б а д ж а н я н (грызет ногти. Длинные волосы патлами нависают над ленноновскими очками.) Ты мне про школу не напоминай.  

С т е п а н М е р з л я к о в. Ну, это в фигуральном смысле. Наш брат поэт, так сказать, старой закваски...  

Б а б а д ж а н я н. Вашего брата уже пора в утиль сдавать, мама.  

С т е п а н М е р з л я к о в. А что взамен? Я вас спрашиваю. Подражание бездарности Запада, эмигранты-перерожденцы, верлибры всякие? Вольнодумия, а где сюжет, где ритм, где общественная полезность, где смысловой накал? Где, в конце концов, правда? Где свобода?  

Б а б а д ж а н я н. Я тебе покажу правду. Вот ты, падре, что можешь по существу-то предложить? Да у тебя уже плесень из ушей топорщится. Не-е, такое (Показывает на рукопись Мерзлякова.) в трезвом уме не читают. Проехали, отец. Вали в провинцию, там таких любят. А молодых – давят. Такие же старые резонеры, как ты.  

Д о к т о р Б и ш о п (весело). Ну что, господа, пройдемся по язве синей волной во имя радости бытия?!  

С т е п а н М е р з л я к о в (посмеиваясь). И именно абстрагируясь, дорогой Доктор и с вашего позволения, уважаемый товарищ Бабаян, от пресловутой семантики быта, я сейчас прочитаю некоторые свои вещи. А молодежь, она ведь на то и молодежь. Кровь-то еще ого-го, булькает. Понимают мало, разумеют еще меньше. А мы, старая гвардия, на переднем, так сказать крае. Воспитывать будем, куда деваться. (Прочищает горло.)  

Весенние поля,  

Рождается земля,  

Лугов чуть талый снег,  

Ручьев журчащий бег...  

(читает дальше)  

Д о к т о р Б и ш о п. Эй, радиолюбитель! Если ты думаешь, что наша программа настолько культурна, как ты думаешь... (Зависает.)  

Б а б а д ж а н я н. Будем считать, что добрый Доктор предоставил слово мне. На мой взгляд, поэтическое пространство сегодня не может вместить всех. Кого-то реально придется вытолкать с поля боя, а то самим им еще долго кувыркаться, наивно полагая себя последними воинами художественной эпопеи...  

С т е п а н М е р з л я к о в.  

...Над полями туман,  

Над долами туман,  

Он похож на обман...  

Б а б а д ж а н я н. ...под названием «Современная поэзия». И они, являясь злостными закостеневшими борцами с неформатом, то есть, такими подонками, как я и мне подобные кореша-однополчане, в конце концов сломают вставные зубы о жесткое тело нового рассвета... (Декламирует.)  

Непонимающе-согбенный хохот –  

По мозгу галлюциногенов топот.  

«Вы ищете осуществления иллюзий?  

Пусть корчит вас в коллизиях контузий!»  

Так-то вот, друзья-антифашисты.  

С т е п а н М е р з л я к о в.  

...По луже растревоженной  

Расходятся круги,  

А в почве унавоженной  

Так вязнут сапоги...  

Ну, для вас, дорогие друзья, я мог бы читать еще. Вот приближается День Победы, а к этому у меня приурочен мой традиционный военный цикл, который вы все знаете и любите, но не сегодня, не сегодня.  

Д о к т о р Б и ш о п. Да, вот такая плодотворная дискуссия у нас сегодня вышла с нашими гекатонхейрами современной поэзии. А тем, кто еще не заснул и не перерезал себе глотку тупым ножиком безысходности, я говорю «Aufwiedersehen»! Ищите нас в пучинах радиоэфира завтра с программой Толи Мясницкого «Разделочная». Речь пойдет о современной живописи.  

...Но тогда пришли родственники и говорят: “Всё.” Я спрашиваю, почти машинально даже: “Что всё?” Но они только усмехнулись, а потом вдруг все вместе стали смотреть на меня так укоризненно, что мне, в конце концов, пришлось прямо у них на глазах вылезать из постели, и, раздражаясь всё больше, – а чего они уставились и смотрят во все глаза – я же голый, – плестись в ванную, и там бессмысленно и бесконечно долго глядеть невидящим взглядом в ослепительно-белую раковину, ожидая пока вода не сделается хоть мало-мальски тёплой и можно будет начать бриться.  

И, разумеется, я порезался. В нескольких местах. Как представишь себе всё это кодло, – как оно стоит и ждёт меня в комнате, а рядом – разобранная и, по правде говоря, давно уже не менянная постель, – тоже стоит... или лежит, – интересно – а как правильно? И даже не присядет никто, – так и стоят столбами, чтобы показать мне, как они все заняты, и что надо “поторапливаться”, и что “нечего нам здесь рассиживаться”; да, собственно, ведь и сесть-то некуда – не на постель же. В кресле собака спит, – так она и не соизволила проснуться. Да и здоровая уж больно собака-то – страшновато сгонять её с кресла. К тому же воняет.  

“- Ты собаку вообще моешь когда-нибудь?...”  

Это мне, но я делаю вид, что у меня течёт вода и ничего не слышно. А что, собственно, я могу ответить? Что она не даёт себя мыть?.. И что совершенно неизвестно кто в этом доме хозяин?..  

Чёрт! Опять порезался. Видите ли, им противно убрать со стула мои носки и два стакана с пивом (в одном плавает окурок, – ну уронил я его туда, поэтому и второй стакан пришлось брать). Стоят. Оглядывают всё вокруг скептически. И делают вид, что это их нисколько не касается. Что они тут посторонние. И просто стоят. Ждут пока я добреюсь. Не на улице же стоять. Вот они и стоят в моей комнате. “Сколько на улице градусов?..” – хочу я у них спросить, но слова застревают у меня в глотке, когда я вдруг осознаю, что, собственно, понятия не имею какое сейчас там время года!.. От этого озарения я режусь ещё раз особенно глубоко, и, бессмысленно глядя на падающие в раковину розовые капли моей крови, смешавшейся с пеной и тёплой водой, пытаюсь-таки вычислить что за пора стоит на дворе хотя бы по тому, во что они одеты сейчас. Но, в конце концов, они ведь могли снять свои плащи или даже шубы в прихожей, а уж потом вваливаться всем кагалом ко мне в комнату... Могли или не могли?.. Чёрт их знает, – от них теперь всего можно ожидать. Только послушать, как демонстративно они молчат и не торопят меня, терпеливо ожидая пока я добреюсь. Или что я там делаю в ванной, запершись на шпингалет. Может я, например, мастурбирую? От человека у которого такая комната как раз этого и дождёшься. И пока я затуманившимся взором слежу за тяжёлыми, дымящимися каплями спермы, шмякающимися в унитаз, они – с достоинством молчат, проявляя просто чудеса терпения.  

От этого их терпения меня аж бесит – настолько оно высокомерно, и настолько им, в сущности, на меня наплевать – они просто выёживаются друг перед другом: у кого дольше хватит терпения, – вроде игры в молчанку. Ну, кстати, они ведь и молчат. И даже не смотрят на меня, когда я выхожу, весь в вате – залеплял порезы, – и продолжают стоять тут же, явно не собираясь никуда выходить. Ну и что?! Я так и должен теперь прямо при них одеваться?! Штаны натягивать?!. Носки?!. Стоят... И вот я, весь красный от бешенства (а они наверное думают, что от стыда) специально-долго нюхаю носки, словно прикидывая – достаточно ли они воняют, чтобы их надеть; несколько раз как идиот выворачиваю трусы, пытаясь отыскать “правильную” сторону (правильная это та, где жёлтое пятно на мотне не просто жёлтое, а грязно-жёлтое). Потом – штаны. Рубаху. Ботинки – они валяются тут же в комнате и на их подошве виднеется высохшая, забившаяся в протектор грязь. Значит на улице грязь – на мгновение радуюсь я такой, вроде бы явной, конкретности. Но тут же мою радость остужает резонное соображение, что грязь на улице была когда я туда выходил в последний раз. В этих ботинках. А может и в предпоследний. Так что...  

Но вот я уже завязал шнурки, и, подняв голову, выжидательно смотрю на родственников. Однако у них отменная реакция, – и они не дают мне даже секундного торжества, когда я мог бы сказать, что тоже ждал их. Они мгновенно и как-то все разом поворачиваются, и мы вместе идём к выходу. Вслед мне буркает что-то с кресла собака, но я уже не обращаю на неё внимания, потому что именно в этот момент в ослепительной вспышке ужаса, вдруг осознаю, что никогда раньше не видел этих людей...  

И не знаю, – просто представить даже себе не могу, – куда это мы теперь с ними идём...  

Павлов сидел на шконках в камере следственного изолятора, мысленно проклиная себя, Сеньку и его злополучную книгу. Минуло два месяца после конфузного ограбления банка, но казалось – с того времени прошла целая вечность. Что было, так ясно на воле, на шести квадратных метрах неволи, разделенных на троих, казалось противоестественным, запутанным и необъяснимым. 

Сегодня все шесть метров были в его распоряжении. Сокамерников увели, а новичков пока не подсадили. 

Во второй половине дня железная дверь камеры с грохотом открылась. Он вздрогнул. 

- Принимай гостя, Гангстер! – съязвил избыточно развеселый вертухай. 

Павлов с изумлением посмотрел на новобранца. Перед ним стоял, без бабочки и телохранителей, заметно похудевший, с отмороженным выражением лица, банкир, детище которого он так бездарно пытался ограбить. Банкир стоял, как зависший компьютер, поскольку не знал, как себя вести в столь незавидном месте. Боязливым взглядом ощупывал замкнутое пространство, избегая пристальных глаз Павлова. По всему было видно, что, несмотря на животный страх пережитый на банкете, Павлова он не узнал. Трудно было узнать в этом человеке с жестким, недоверчивым взглядом, с чёрным от мрачных мыслей лицом, прежнего учителя литературы. Банкир, видно, был в совершенно удручённых чувствах и не был расположен к общению. Но с другой стороны, он понимал – уклонение от общения в камере было бы не только неучтивым, но и небезопасным. Это противоречило правилам тюремного этикета.  

- Гангстер, – неожиданно для себя представился Павлов. 

Банкир нервно дернулся и пролепетал: – Альфред. 

- Ты что, на рауте? Я у тебя кликуху спрашиваю! – вызверился Павлов. 

- Фара-а-он, – промямлил банкир. 

По интонации сказанного Павлов сделал вывод, что, перепуганный насмерть Фараон, уже имеет отрицательный опыт камерной жизни. 

- За что сидим? – осведомился Павлов. – Убийство, грабеж? 

- Не-не-не, – отчаянно замахал руками Фараон. 

- Что ты мне мозги паришь! – наседал учитель. 

- Так, мошенничество, – оправдывался банкир. – Небольшая пира-ра-ми-мидка, запинаясь, продолжил он. 

- Сам придумал или кто надоумил? – вспомнив собственный опыт, продолжал Павлов. 

- Понимаешь, братан, я не хотел, – заискивая и фальцетя, унижался Фараон. 

- Я тоже не хотел, а троих зарезал, – не понимая для чего, зло солгал Павлов. 

Фараон обмяк и, напоминая жалкую карикатуру на самого себя в недалёком прошлом, начал суетливо и сбивчиво рассказывать, как он, кристально честный, скромный экономист, разоренного другими экономистами госпредприятия, прочитал книгу Семёна Дроздова «Русская пирамида». И пошло, поехало. 

- К чему это привело, братан, ты сам видишь. Попался бы мне этот негодяй! 

II 

Пожелание Фараона оказалось пророческим. Сенька действительно попался спустя месяц после посадки Фараона, в СИЗО. 

- Встречайте, бандюки, Живого Классика, – зычным, весёлым голосом сообщил вертухай. 

Фараон захохотал, катаясь на шконках, а Гангстер не мог скрыть своего презрения к предателю – бывшему другу далёкого детства. 

- Ой, какие люди! – насмешливо, недобрым голосом произнёс он. 

- И без охраны! – вытирая слёзы нехорошего смеха, паясничал Фараон. 

- Не скажи. Охраны у него более чем достаточно, мрачно заключил Гангстер. 

- Зря смеётесь, хозяин, – неуверенно проворчал Живой Классик. 

- Ты у меня ещё попляшешь босиком на раскалённой сковородке, – обозлился хозяин и оскалил бешенные от ярости белки. 

Павлов, которого Фараон боялся, как огня, удивлённо посмотрел на происшедшую в нём перемену. Всё, видимо, объяснялось словом «хозяин». 

- Гангстер, на выход! – крикнул вертухай, открывая засов. 

- Следователь пожелал побеседовать тет-а-тет, – кивнул Фараон Классику в сторону уходящего Павлова. – А мы, пока его нет, с тобой по-свойски поботаем. Расскажи-ка мне, что за человек Гангстер. Я, ведь, сразу понял, что вы знакомцы. 

- Так вы же, хозяин, сами его хорошо знаете, не уж-то забыли. Это он забодал Вас, споткнувшись о кабель, и поднял скандал на банкете по поводу презентации. 

Фараон, вновь переживая свои не самые лучшие воспоминания, стал белее алебастра. 

- А пока Вы были в бегах, после обвала пирамиды, он, дурак, решил грабануть ваш 

пустой банк, на чём и попался. Интеллигент, одним словом. 

- Е-е-е, не скажи. Такие интеллигенты страшнее киллеров. Они аристократы в натуре, – с глубоким уважением в голосе, сказал Фараон. Это не ты – продажный плебей. 

Сенька молча проглотил обиду. 

На следующий день, в отсутствие Классика, по случаю проведения очной ставки, Фараон униженно просил у Гангстера прощения за испорченную помидором сорочку: 

- Падлой буду, – лебезил он, – это никогда не повторится. Знал бы тебя раньше, как сейчас, мы бы с тобой покорешились до гроба. – А сорочек я тебе куплю целую дюжину, только бы выбраться на волю. 

- Ты что, меня узнал?  

- Нет. Классик мне напомнил. 

- Это он к тебе в доверие втирается. Проглядел я его в детстве. Мой грех. – А чего это он называет тебя хозяином? 

- А я и есть хозяин. Он мой работник – бугор коммерческого творчества, с гордостью, выпячивая останки живота, ответил Фараон. 

- А почему бугор?  

- Начну издалека, – продолжал Фараон, доволен тем, что Павлов его слушает. – Ты думаешь поп-литературу называют массовой, потому что её читают массы? Не-е-е, потому что один роман пишет масса народа – литературные рабы.  

- Что это ещё за литературные рабы? – удивился Павлов.  

- Я по коммерческому расчёту нанимаю грамотных, иногда даже талантливых, не обременённых совестью, людей. Вот, например, Антона Павловича я, ни за что бы, ни взял. 

- Как это, по коммерческому расчёту? – не понимая смысла сказанного, спросил Павлов. 

- Беру людей, согласных писать на потребу рынка, – объяснил Фараон. – Видишь ли, коммерческая литература не рассчитана на удовлетворение глубинных запросов интеллектуала. Она просто и безыскусно удовлетворяет низменное любопытство обывателя. – А как убивают? Как грабят, насилуют и предают? А не попробовать ли мне самому? – У некоторых людей предрасположенность к преступлениям вообще может не проявиться до самой смерти. Задача рыночной литературы помочь им пробудить в себе эти наклонности, с детства прививать, воспитывать, лелеять и развивать в них пороки. Для самореализации. Пусть, если им так хочется, грабят, убивают, насилуют. Рост преступности вызывает неистребимый интерес к самым страшным мерзостям в желтой литературе. А спрос на неё – неиссякаемый источник колоссальных прибылей. Я даже вывел формулу зависимости роста преступности и увеличения прибыли от продажи детективов и гламурной прозы. Правда, тюрем при этом придётся строить значительно больше. Но это уже не наша забота.  

- И что дальше? – продолжал расспрашивать недоумевающий Павлов. 

- Я создаю, под крышей какого-нибудь ЗАО «Парнас», писательский коллектив с разделением творческого труда. Одни литературные рабы пишут только краткие планы сюжетов. Другие, в отделах убийств, грабежей, сексуальных маньяков и упырей, по ним сочиняют отдельные главы. Каждый – свою главу. Бугор стилизует отдельные главы и объединяет их в одну книгу. Через три недели роман готов, – удовлетворенно потирая руки, заключил Фараон. 

- Что-то я не встречал романов, написанных массой авторов, – сказал Павлов. 

- И не удивительно, – хихикнул апологет коммерческого творчества. – Книга публикуется под фамилией или псевдонимом раскрученного автора: обывателю подавай известность. Таким раскрученным бугром был Живой Классик. Я его заметил после выхода на рынок написанного им романа «Русская пирамида». Потратил на него кучу бабок. Нанял критиков, телевидение, журналистов, из тех, которые за хорошие баксы мать родную продадут и любого дурака раскрутят. Расходы большие. Народа кормится из моих рук масса. Но я не в накладе. А как же: кто девушку ужинает, тот и танцует. Все книги мои, кроме подарочных экземпляров, которые остаются живым классикам для родных и близких. Очень прибыльный бизнес, – с восторгом воскликнул Фараон. 

- Ты что это, серьёзно? – с недоверием спросил Павлов. 

- Серьёзнее некуда. Лет через пятнадцать о классике вообще забудут. Утонет в современных поп-литературных фекалиях. Обыватель, воспитанный рынком, окончательно оскотинится, и будет хлебать только нашу уголовную баланду. Никакие пушкины, толстые, чеховы не остановят этот потоп. И Ноя не будет, – цинично продолжал он. – Мой читатель обожает литературу человеческих пороков, адаптированную под его низменные потребности. Он любит разрушение, которое ему понятнее, чем созидание, – захлёбываясь, философствовал Фараон, но, взглянув на Павлова, на сжатые в струну губы, на лезвия сумасшедших глаз, осекся на полуслове. Побелел. Побежал к двери и начал бешено стучать ногами и кулаками в грохочущее железо. 

- Караул! Убивают! – заорал Фараон истошным голосом. 

Но караул не очень чуткий к пожеланиям и просьбам, чем-то опечаленных клиентов, не торопился. Павлов почувствовал страшное опустошение в душе и жуткую телесную усталость: 

- Ты чего орёшь? Дави на клопа. Не бойся. Я тебя сегодня убивать не буду, хоть и понимаешь ты литературу, как последний подонок. 

Фараон посмотрел на клопа – кнопку вызова охраны, перевел взгляд на Павлова и, с опаской, присел на шконки. 

III 

Отношения между сокамерниками стали обостряться по ходу расследования содеянных преступлений. Каждый – проходил, как ответчик, по своему уголовному делу: Павлов за попытку ограбления банка; Фараон – за строительство пирамиды; Живой Классик – по иску общественной организации за преступления против культуры. Кроме того, каждый был фигурантом в делах других, как свидетель. Павлов и Фараон свидетельствовали против Живого Классика, как жертвы его романов, по сюжетам которых они совершили преступления. Живой Классик прикидывался жертвой «Олимпа», созданного банкиром, и активно сотрудничал со следствием, уличая его в связях с криминалом.  

Правила надзора за подследственными запрещали содержание в одной камере подозреваемых по одному и тому же делу или разным, но связанным между собой, делам. Но молодой, прогрессивный следователь убедил начальника СИЗО нарушить правила: для получения улик с помощью прослушки. Эксперимент не обманул надежды начальника. Разборки между обвиняемыми, как правило, начинались с утра и кончались только к отбою. Благодаря противозаконному новшеству, следствие без особого труда получило обильный материал, свидетельствующий не в пользу подследственных.  

- Ваша вечность, объясните, что такое культура? – задирал Классика Павлов. 

- А, по-твоему, что это такое? – отвечал ему тот вопросом на вопрос. 

- Культура это всё то, что делается во благо общества, что делает человека лучше. А ты, гад, что с нами сделал? Фараона обучил строить пирамиды, меня – грабежу. А скольких дураков, таких как мы, ты ещё погубишь своей жёлтой прозой. 

- Что я тебе заказывал? – не выдерживая, ввязывался в полемику Фараон. – Я тебе заказывал зверские детективы, книги-учебники для воспитания профессиональных преступников. – А что ты с рабами намарал? Ты же, сука, своим дилетантским бредом не только погубил меня и Гангстера. Ты же всю русскую мафию погубишь! Останутся одни кавказцы, они на русском мало читают. Говорил тебе: учись у Запада? Вот, где настоящее качество и растление! 

- Пропади пропадом ваша мафия! – возмущался Павлов. – Она молодёжь губит. 

После непродолжительной паузы накал страстей вспыхивал с новой силой. 

- Слушай, Гангстер, как я раньше не догадался, он же из ментов, – сокрушался Фараон. – Его же специально забросили к нам на погибель братве. Завтра же дам команду на воле скупить все его книги и сжечь. 

- Правильно, Фараон, тут мы с тобой совпадаем. Надо разобраться с ним не только по Закону, но и по понятиям и лишить его вечности, как преступника против культуры. Спустим его с Парнаса да на парашу.  

Жаркие дискуссии о культуре в замкнутом пространстве камеры длились почти год, пока не закончилось следствие.  

IV 

Суд по делу Фараона носил нелогичный, скандальный и странный, для демократического правосудия, характер. Давление, как на служителей слепой Фемиды, так и на участников процесса, было беспрецедентным. Власть имущие, лоббировавшие, разумеется, не бесплатно, интересы Фараона в благополучные для него времена, включили все тайные пружины для его оправдания. СМИ, кормившиеся из его рук, не уступали властям в настойчивости. Появились статьи, взывающие к совести и справедливости. Пресса утверждала: подсудимый, вообще, никуда не убегал – мотался по всей стране и её окрестностям в поисках кредитов для выплаты долгов вкладчикам. 

Вкладчики – рядовые строители финансовой пирамиды, потерявшие последнее, в начале процесса пикетировали у зданиея суда с призывами «Банкирам тюрьмы – вкладчикам вклады!» Но после заявления Фараона в прессе: «Выпустите на волю – отдам все долги!» – вектор обиды вкладчиков развернулся совершенно в другую сторону. Здание суда начали осаждать тучные толпы с лозунгами: «Свободу узнику совести – Альфреду Уроди!» Введенная в заблуждение общественность страны, она, кстати, всегда находится в заблуждении, направила протестное письмо в Правительство, в защиту Фараона – бескорыстного мецената отечественной культуры, подписанное учёными, гигантами творческой интеллигенции и авторитетами деликатного бизнеса. Прокатилась череда убийств и покушений на убийство людей способных пролить свидетельский свет на чёрную тень Фараона. Правосудие, не бескорыстно, сдалось и вынесло Фараону оправдательный приговор. На волне этих событий он, сразу же после суда, был избран в депутаты Госдумы от строителей других пирамид для защиты их священных прав. 

V 

Осудить Павлова справедливому суду было сущим пустяком. Как директора сельской школы за компьютеры, дарённые Федеральной целевой программой, с пиратским программным обеспечением. И так бы и произошло, если бы не дружная команда свидетелей-ликвидаторов банка Фараона. Они утверждали, что ограбление Павловым банка совсем не ограбление, а самая остроумная шутка, в которой они с удовольствием участвовали. У них на всю жизнь останутся от неё самые яркие и счастливые воспоминания. И на пол они попадали от безудержного хохота, вызванного кавказским акцентом Павлова. Они справедливо свидетельствовали: даже шутя, учитель трогательно заботился о них, поднимая с пола обезумевшую от смеха маму с ребёнком, и любезно предложил стул председателю ликвидационной комиссии. Вначале судья, сдерживая утробный смех, строжился, как того требует правосудие. Но далее процесс покатился весело и непринуждённо, в атмосфере нерасторжимого братства служителей правосудия, свидетелей и восторженной публики. С полуночи предприимчивые пенсионеры занимали очередь у здания суда для желающих попасть на заседание-зрелище, которому «Аншлаг» и в подмётки не годился. Выстояв до утра, они продавали свою очередь по баснословно низким ценам, всего от тридцати до ста долларов за одно место. Поэтому жена Павлова и три его сына так и не смогли попасть в зал суда. Чему Павлов был несказанно рад. 

Но и за шутки тоже дают сроки. Судья и присяжные заседатели тоже пошутили – присудили Павлову один год условного заключения без поражения в праве преподавательской работы в старших классах. 

VI 

За Живого Классика некому было заступиться, потому, как он таковым быть перестал. О нём забыли. О нём замолчали. Даже жёлтая часть СМИ, которая раскручивала в своё время Классика по своему образу и подобию. Сам факт суда над Семёном Дроздовым для них стал неинтересным и остался для широкой публики незамеченным. Пока он был под следствием, его бывшие поклонники о нём тоже забыли, уткнувшись носами в книги других, ещё пока живых классиков. 

Правда, два прирученых критика и функционер миникультуры по инерции и глупости, не разобравшись в ситуации, стали свидетельствовать в пользу Дроздова. Но, уличённые в лжесвидетельстве, из свидетелей были переквалифицированы в подсудимых и осуждены вместе с ним. За преступления перед культурой и растление, и без того порочного, людского рода, Дроздова осудили на пять лет лишения свободы, с бессрочным запретом заниматься писательской деятельностью. Мало дали, намного меньше, чем того заслуживал Семён. 

ПОСЛЕСЛОВИЕ 

В местах лишения свободы Дроздов, не блатной, а «мужик», работал в одной бригаде с одним классиком и двумя, имеющими на всё свой особый взгляд критиками. Бугром у них был работник миникультуры.  

Г-М-М… 

Не знаю как ты, мой снисходительный читатель, а я категорически не согласен с автором. И, вообще, я не идентифицирую себя с ним. Так я ему и поверил. Мало ли чего можно наплести «О том, чего не было?». Ты напиши о том, что было! Да так, чтобы я поверил. 

Я часто представляю себя каплей дождя, которая в непредсказуемом танце падает с неба. Земля приближается всё быстрее, но страха нет, как нет и выбора или способа свернуть,остановиться. Законы мира, её породившего, сильнее. Капля эта разобъётся в мелкие брызги, чтобы вскоре вновь родиться высоко над землёй и пройти свой путь ещё один, возможно последний раз... 

- Ну и что, это происходит у Вас с натурщицами?…  

- Почему обязательно с натурщицами? Художники такие же люди как все и вполне могут познакомиться с самой обыкновенной женщиной. Подружиться. Ну а потом, постепенно или даже сразу, начать встречаться с ней.  

- В вашей мастерской?…  

- Почему обязательно в мастерской? У художников есть самые обычные квартиры, куда можно как-нибудь вечерком пойти с женщиной. Включить негромкую музыку. Выпить шампанского. Совсем чуть-чуть, а то вы ещё скажете, будто все художники – законченные пьяницы. А потом, если конечно женщина будет не против, перейти уже и в спальню.  

- И там вы берёте краски и разрисовываете ими голое женское тело?…  

- Почему обязательно тело? Очень часто бывает, что у художника в спальне стоит самый обыкновенный мольберт. А на нём подрамник с натянутым холстом. Можно раздеться догола, взять в руки кисти, обмакнуть их в заранее подготовленные подмастерьями краски и рисовать на холсте. Голую женщину. Как она раскинулась сейчас на кровати. И всё больше возбуждаться. С каждым мазком. А если вместе с художником постепенно будет возбуждаться и сама женщина, закрыв глаза и представляя себе словно воочию все эти мазки кисти – как они ласково покрывают всё её тело легчайшими поцелуями, то через некоторое время, когда ей станет уже невмоготу сдерживать себя, она может позвать художника, оторвать его от самозабвенного занятия живописью и потребовать со всей присущей ей властностью, чтобы он незамедлительно шёл к ней в постель и обнимал её там.  

- И наверное женщину особенно возбуждает то, что ведь художники досконально знают анатомию?…  

- Почему же только анатомию? Ведь каждой женщине хорошо известна огромная выносливость художников. А иначе как же они смогли бы каждый день заниматься любовью со всеми этими натурщицами? Которых художники приводят в свои мастерские одну за другой, раздевают догола, берут краски и разрисовывают натурщицам всё тело, а потом отбрасывают кисти в сторону и тот час же овладевают ими прямо там, где сумеют настичь. Ведь натурщицы ещё и убегают от художников по всей мастерской. Носятся промежду холстов и мольбертов, опрокидывают их, поскальзываются в разлитой повсюду краске, шлёпаются со всего размаху прямо на загрунтованные холсты и уже там отдаются наконец художникам со всей своей могучей страстью и невиданной изобретательностью. Оставляя, таким образом, на холстах причудливые отпечатки своего тела, измазанного в краске. И вот уже по этим отпечаткам художники, как только они остаются одни, изучают,.. и изучают,.. и изучают… анатомию… До изнеможения…  

- Ой, что же вы делаете?… Вы же меня всю измажете… Боже, а как это получилось, что я вся уже раздета?… Нет-нет, вы меня ни за что не догоните… Не догоните… Не дого… ………………………………  

………………………………………………………………………………………… 

- Скажите, а какое слово кажется Вам наиболее сильным, самым значимым, что ли, для литературного текста?  

- Слово «когда», если с него начинается стихотворение. Или рассказ. Или роман. Вот например: «Когда сильный ветер продувает наш город насквозь, приходится сидеть дома целыми днями, а иногда и неделями, в страшном нетерпении расхаживая из одной комнаты в другую… И так далее и тому подобное…  

- Какой знак препинания у Вас самый любимый?  

- Многоточие. И скобки. Хотя, может быть, раз я так говорю, это можно истолковать, как признание в собственном бессилии – ставит человек повсюду многоточия, да ещё обязательно дополняет самого себя замечаниями в скобках. Не может, чтобы его просто так поняли. Но только я сам никакого бессилия не ощущаю. А мог бы. Это ведь что-то вроде хорошего тона для писателя – признаваться публично «насколько ты ничтожен и слаб перед внутренним образом того, что тебе на самом деле хотелось рассказать людям…» Ну и так далее и тому подобное…  

- А какой Ваш любимый напиток?  

- Хотел бы я ответить, как обычно отвечает моя дочь: «Кипячёная вода!»… По моему, это оригинально, и к тому же чистая правда. Очень редко удаётся оставаться искренним и при этом казаться оригинальным. Верно? Или можно наоборот: казаться искренним и оставаться оригинальным. Видите как много можно найти себе настоящих трудностей, если хорошенько поискать. Но я сам вовсе не так оригинален. Люблю чай, пиво, кока-колу, яблочный сок,… белое сухое вино,… красное сухое вино,… кефир, коньяк… И так далее и тому подобное…  

- Скажите, а над чем Вы сейчас работаете?  

- Я же вас предупреждал: не смейте задавать мне вопросы о том, что происходит сейчас. Это меня нервирует. Очень нервирует, черт побери…  

- Извините, ради Бога, я просто забылась…  

- В вы не забывайтесь, милочка… Чёрт побери… Спрашивайте о чём-нибудь другом. О прошлом, например. Если очень хочется, можете спросить и о будущем. Хотите расскажу, что случится с вами, ну, скажем, через три месяца?…  

- А кто Ваши любимые писатели?  

- Значит не хотите знать своё будущее, а хотите про моих любимых писателей. Любимые напитки, знаки препинания, писатели. А дальше будет про любимых художников и композиторов?  

- Ну, по правде говоря…  

- Дело в том, любезная барышня, что с вашей стороны довольно-таки неделикатно задавать мне подобные вопросы. Вы просто ставите меня в неловкое положение с этими композиторами и художниками. Разве вам не известно, что я полный, стопроцентный дальтоник и абсолютно не различаю звуков по высоте?  

- …по п-правде говоря, н-нет… Извините…  

- Ха-ха-ха! Здорово я над вами пошутил, да? Это всё у Милтона Эриксона было. А ещё он мог передвигаться только при помощи инвалидной коляски. Из-за паралича. И страдал Болезнью Жиля де ла-Туретта. Знаете что это такое?  

- …по правде говоря…  

- Ну что вы всё заладили: «по правде говоря» да «по правде говоря»?… По правде говоря, я опять пошутил. Это как раз у меня страшнейшая Туреттова болезнь. И в первую очередь она характеризуется копролалией. Вы и про копролалию ничего не слыхали? И чему вас только учат в этих университетах?… Объясняю: Копролалия – это когда человек вдруг, неожиданно начинает изрыгать из себя самые грязные ругательства, которые только ему известны. Ругается, матерится самым отчаянным образом, богохульствует страшно, и абсолютно ничего не может с этим поделать. Яркий симптом, правда?… Хотя, я кажется опять ошибся… Или пошутил: это не у меня, а у Курта Воннегута такая болезнь. А вот, кстати, вам и ответ: Курт Воннегут мой самый любимый писатель. А ещё Генри Миллер, Астрид Линдгрен, и Эдуард Лимонов. Все они в разное время страдали болезнью де ла-Туретта. А ещё Селин, Пушкин… И так далее и тому подобное…  

- Скажите, а когда Вы только ещё начинали писать, Вы мечтали получить Нобелевскую премию?  

- Что значит мечтал. Я был абсолютно уверен, что получу её. Мало того, самым серьёзным образом пытался для себя решить – как же надо будет поступать, когда мне её присудят? Просто не поехать получать, как Бернард Шоу или совсем отказаться в знак протеста, что Премию не дали Толстому и Набокову. Это теперь я понимаю, что Толстому и нельзя было её давать, а вот за Набокова до сих пор обидно. И ещё за Борхеса, Кортасара, Павича… И так далее и тому подобное…  

- Так ведь Милорад Павич в прошлом году получил Нобелевскую премию. По литературе. Вы что же, ничего не знали?  

- Господи, да откуда же я здесь хоть что-нибудь могу узнать? Получил, говорите? Ну тогда беру свои слова насчёт обиды за него назад. За Павича больше не обидно.  

- А вы разве не читаете газеты? Ведь об этом во всех газетах…  

- Ты опять?! Ну и сволочь! Тебе что, совсем не понятно, гадина ты этакая, что я после того, как с собой покончил, не могу ничего читать?!… Тебе условие не спрашивать что я сейчас делаю говорили? Говорили! Теперь пеняй на себя! Допрыгалась! Всё, каюк! Не уйти тебе от этого, не спрятаться,… не убежать,… не скрыться,… вечно… слушать… будешь… дерьмо… сопли… мошонка… жопа… девственная плева… засранцы… понос… А-а, что подкрадываетесь?… Думаете возьмёте меня, суки?… не хватай за руки, педик, гад, вонючка… Отпусти!… Отпусти-и-и… Что, взяли, сволочи… Семеро на одного… Гады-ы-ы… ……………………………………………………………………………………………………………………………………………  

Итак, сеанс спиритической связи, судя по всему, закончен. В комнате зажигается свет, и можно увидеть, как за круглым, покрытым ярко-красной скатертью, столом сидят и моргают, не привыкнув ещё к свету, две женщины. Одна молодая, взъерошенная и раскрасневшаяся. Даже и без лежащего рядом с ней диктофона можно догадаться, что она – журналистка. Вторая – постарше, её глаза выглядят слегка припухшими, как будто у неё была тяжёлая, бессонная ночь. Вот она зевает во весь рот, тут же машинально крестит его, и поднимается наконец из-за стола. Убрав в комод довольно увесистое деревянное блюдо, она цедит сквозь зубы, обращаясь к журналистке: «А ведь я предупреждала вас, дорогая моя. Что теперь делать будем?» – и не дождавшись ответа, немного повышает тон, сразу же обнаруживая срывающуюся визгливость голоса: «Я спрашиваю что будем делать? Писатель ваш больше не появится. Никогда. Да с писателем и чёрт бы с ним, но и другой никто месяца полтора теперь не отзовётся. Ворота закрылись, и будьте любезны. И кто мне теперь оплатит сорок дней простоя?» – и словно только сейчас осознав весь масштаб своих нежданных потерь, спиритка очень шустро, в два шага оказывается рядом с журналисткой и вызывающе нависает над ней всей своей возмущённой массой: «Я кого спрашиваю, доплату будешь делать? Эй!»  

«Эй…» вырывается у медиумши потому, что журналистка явно не слушает её. Она продолжает сидеть за столом, слегка подавшись вперёд и с силой опираясь локтями на красное покрывало, которое при ближайшем рассмотрении оказывается плюшевым. Но девушка не замечает ни покрывала, ни накрытого им стола, ни раздражённой её причудами, спиритки. Да что это с ней в самом деле? Учащённое, прерывистое дыхание говорит нам, что молодая женщина не на шутку взволнована, на лбу и прямо под носом выступили бисеринки пота, глаза съехались почти к самой переносице, а губы её быстро-быстро шевелятся, хотя слов и нельзя расслышать.  

В глазах экстрасенсши на краткий миг промелькнуло удивление, и она, поддавшись какому-то мгновенному импульсу, наклонилась к самым губам, не обратившей на это никакого внимания, девушки. И тогда до её изумлённого слуха, невнятно, словно сквозь радиопомехи, почти одним только лёгким, горячим дыханием донеслось: «…Ну хорошо… однако, Вы не мо…те… отрицать… что Борхес очень сильно пов…ял на Вас… И Дюрренматт… И Кобо Абэ… И так далее и тому подо…  

Разгневанная удача  

Рассказ  

1  

Сегодня выходим из лагеря несколько раньше обычного. Солнце ещё не приступило к ежеутренней поправке собственного здоровья, но обязательно опохмелится медовыми росами «на другой бок», припечёт безнаказанное веселье, заставит и нас приплясывать, насылая насекомых на почти истаявшие от пота и почти оголённые погодой тела. Но пока что, по холодку, даже самые недоспавшие из нас ощущают рождение обыкновенного дня как нечто возвышенное. Все идут, спотыкаясь: там, вверху, быстро тает рябь прозрачных, как дамский капроновый подъюбник, облаков, которые вот-вот накроются ярко-васильковым, но на глазах выцветающим, без единого шва нарядом – тяжёлым, душным, толстенным куполом небесной материи. Так наряжаются по утрам некоторые чересчур хорошо воспитанные люди и ходят так, и работают, издеваясь над организмом, и терпят до освобождающей от всех приличий ночи. Немодно, однако. Но на эти обтягивающие трусы с блёстками, в которых весь белый день – что мужики, что бабы... Глядеть стыдно. Свобода от комплексов, блин. И от стыда, и от совести.  

Ну, это к слову...  

Чем с утра лаяться, лучше листок перевернуть.  

Итак, сегодня вышли на работу несколько раньше обычного. Никто толком не спал, азарт захлестнул всех. Вчера докопали Прабабушку из предыдущей эры. Вскрытое захоронение не потрясло золотым запасом – может быть, тревожили его до нас неоднократно, но находок удивительно много и все они сказочно интересны. Сама же Прабабушка – особенно. Она явно далеко не доскакала до некруглого юбилея – тридцатилетия, а лошадь её, покоившаяся рядом, слегка помоложе. Но, соизмеряя пропорции веков человеческого и конского, пожалуй, и постарше хозяйки лошадь окажется. Лежат обе. Не сказать – как живые, но сохранились, на взгляд специалиста, весьма неплохо. Женщина в модной по сю пору бижутерии, не удивилась бы я и татуировкам, если раскопали бы мы её пораньше лет так на тысячу. Время только кажется неумолимым, знаки всё-таки оставляет для последующего познания. О татуировках я потому, что мумию, найденную на Алтае, татуировки покрывали почти сплошь. Нашу Прабабушку не стыдно с этой набальзамированной принцессой положить рядом – красавица! Лицо явно длинное, форма головы отвечает всем требованиям белой расы, рост сто семьдесят-сто восемьдесят, о-го-го. Глядя на неё, современный народец может показаться измельчавшим. И откуда бы взялась в сердце Азии, среди диких гор, окружённых пустынями, большеглазая женщина, стройная, как парижанка?  

- Смотри, Катерина, что я тебе принёс, – слышу голос Нура. – Это, представь себе, орхидея, сибирский вариант. Называется «венерин башмачок».  

Нур протягивает Катерине длинный гибкий стебель с чуть ли не микроскопическими цветками-туфельками. Орхидея! Вся в нашедшего её ботаника-любителя. Наша Катерина – статью в потревоженную Прабабушку, местами можно сравнивать. Сначала до пупа её дорасти, а потом уж пускайся в ухаживания...  

- Катерина, – спрашиваю, – а какой у тебя размер обуви?  

- Тридцать девятый, – отвечает, кокетливо загрустив.  

Грустить ей, вообще-то, не о чем: ноги у неё хорошие, длинные, ровные, ступни изящные, безо всяких подагрических шишек. Но смеюсь:  

- Да-а, тогда бесполезно примерять – не Венера...  

А вот Прабабушка рискнула бы, примерила. И безошибочно: у неё менее двадцати сантиметров стопа. Ну, сантиметра два плюс-минус, хотя я обычно не ошибаюсь. Всё равно – золушка... Противоречия здесь не кончаются. Катерина тоже большеглаза, но глаза близковато расположились к переносице, а Прабабушка таких необратимых недостатков породы нажить не успела – полная чистота жанра. Однако, общего у Прабабушки с Катериной всё же более чем достаточно, не один только рост. Косы, например. У Катерины волосы длинные и уложены, сколько помню, всегда одинаково: высокая, тонкая башенка с хвостиком изнутри, скручивающаяся в одну секунду при помощи обыкновенной резинки для трусов (а резинки эти умелица Катерина обшивает то тесьмой, то бархатом). У Прабабушки тоже, судя по украшениям, была из волос сооружена башенка, но прихотливее и хвостиков поболе. Одни эти башенки человека слабонервного пошатнут в атеизме, по крайней мере, определённый мистический трепет ему гарантирован. А тут! Замеры проводились практически параллельно. Странно много совпадений у Прабабушки с Катериной: длины голеней, предплечий, окружности запястий и лодыжек (по застёгнутым браслетам вычислили) и ещё множество параметров практически идентичных. Мне ажиотаж вокруг замеров почему-то сразу не понравился. А потом, когда я наскоро описала предположительную внешность Прабабушки по виду черепа, и мы начали вырабатывать следующий слой, под черепом оказалась маска. Кстати, то, что я всегда внешность угадываю, вернее – вижу, некоторые тоже считают мистикой... Но для меня это пустяк. Удивительно, почему для них не очевидна вот эта бороздка или вот этот бугорок. Вниманием и воображением обделены. Я ж не одна такая. А вот то, что Катерина вознамерилась на себя эту маску нацепить, показалось мне настолько чересчур, что я начала хамить:  

- Не подошло, – сказала я Катерине. – Видишь сама, что здесь вы не совпадёте. Дуй в клинику, переделай нос из курносого в римский, а там посмотрим.  

Хамила я от первобытного ужаса, беспричинного вроде бы. Подумаешь, цацки мы не примеряли! Суп из берцовых костей варили! Не для еды, конечно... Так, для смеха. Впрочем, может, кто-то и поел спьяну. К ужасу тоже привыкает человек, превращая его в некое подобие чёрного юмора. Но данный случай юмору не сродни. Здесь осторожность нужна, как можно это не почувствовать! Дело в том, что мертвец мертвецу – рознь. И даже в бронзовые века добропорядочных людей вниз лицом не хоронили. По отношению к лошади своей Прабабушка лежит как бы задом наперёд. Это ещё одна неопровержимая улика. Тут явно нечисто. Маска тоже хороша – ухмыляется... Их обычно выполняли на свежих трупах: сначала воск или глина, а затем, используя полученный слепок, пускали в ход гипс или даже драгоценные металлы, и хоронить не торопились. Из чего маска Прабабушки – пока неизвестно, я не дала ковырять, поспешила упаковать со всей тщательностью и осторожностью. Насчёт маски Катерина не ерепенилась, согласившись, что рылом не вышла, а вот медальонище с двенадцатью синими камнями всю ночь выпрашивала: дай поносить да дай поносить, у костра покрасоваться. Почему я и медальон зажала – сама не понимаю. Потерять его трудно, сломать ещё труднее: на крепкой цепи, перемежающейся узкими прямоугольными пластинами – тяжёлая, слегка неправильная восьмиугольная звезда с укороченными и загнутыми вовнутрь лучами. При полном отсутствии симметрии рисунка в этой чудовищной безделушке присутствует нечто её заменяющее, какое-то скрытое геометрическое равновесие, что ли. Камни, естественно, вывалились. Время всё, что смогло, покорёжило, но красоте почти не повредило. Странно, что в этой вещи красиво всё по отдельности. Вместе же – выглядит как-то непривычно, сплошная эклектика. Серебряная только цепочка, из любимого Катериной металла. А материал самого медальона – что-то невероятное. И неопределимое. По крайней мере – нашими неслабыми силами. Может, потому я его и припрятала: кто знает, а вдруг фонит... Цепь ему явно не родная. И как будто не очень-то и нужна. Потому что без неё это изделие вовсе не на медальон похоже, а на странноватый и тяжеленный, хотя и небольшой по размеру головной убор... Типа тюбетейки... Макушка должна быть – тяжеловес... Что-то из области фантастики.  

Остальные находки более или менее понятны, по крайней мере, не скрывают предназначения: вот на бусики мелких, непрозрачных и бесформенных камушков Катерина не позарилась, и я понимаю – почему. Ей украшения подавай. А эти бусы служили скорее всего чётками, и вся найденная в захоронении керамика тоже ни коим образом не посуда. Одиннадцать одинаковых предметов с лёгким намёком на орнамент, ёмкостью не более майонезной баночки и котелок со многими отверстиями в боках, типа курильницы. Олег Николаевич предполагает, что откопали мы знахарку или служительницу культа. Что ж, посмотрим по содержимому, наверняка в курильнице что-нибудь кроме землицы сохранилось. Она, кстати, единственно цела, ну, конечно, относительно... Майонезные горшочки раздавило почти вдребезги. В лагере попытаемся клеить, но большие фрагменты вряд ли получатся.  

Олег Николаевич – начальник экспедиции – не зря приучил нас разбивать лагерь как можно дальше от места раскопок. Лучше уж отмерять два с половиной километра туда и обратно, а лучше – пять, да ночевать зато спокойно. Всё-таки богопротивным делом занимаемся ради пресловутых плодов с древа познания. Отравленные эти яблочки...  

«Бортовой» журнал – подробное описание работ на лицевой стороне листка, выполняемое почти каллиграфически, – украсился с изнанки ежеутренними путевыми заметками. Телега мчится в темпе шага, а я сижу в телеге и на сплошных колдобинах испещряю странички стенографическими каракулями, которые в случае чего даже сама не расшифрую. Придумала, жаль, поздновато. С первого дня вожжаю туда-сюда инструментарий, жратву на перекус и свои недоброкачественные мысли. Скоро завершающий поворот, спуск с холма и вот оно – рабочее место, переход на лицевую сторону блокнота, до завтра, значит, пристанище скупых мечтаний и замороженных желаний... Уже стих пошёл, совсем сдурела.  

- Смотрите, абориген! – весело воскликнул Алик и тут же осёкся, оглянувшись на вьющегося вокруг Катерины Нура.  

Однако Нуру теперь не до обид. Нур оглох в последнее время. И ослеп. Жаль, не онемел только.  

Абориген выплыл из-за зелёного поворота на низенькой длиннохвостой лошадёнке, хвост прямо стелется по траве, а трава повсеместно чудовищная. Ещё и кусты есть, густые, колючие... Бедный горбунок. Что за хозяин?! Дороги ему мало... Видно, по нашу душу абориген явился. Картошку на водку менять. Или огурцы. Опоздал, однако. На исходе у нас горючее.  

- Старики говорят: обратно закапывайте, как было. Огни на могиле видели. Бабу белую видели. Плохо будет. Скот болеть будет. Закапывайте обратно.  

Абориген сказал речь и ответа ждать не стал. Помела лошадка хвостом по высокому белоголовнику.  

2  

Работали вчера ни шатко, ни валко. То ли абориген всем настроение попортил, то ли понимание пришло, что весьма логично завершается один из самых плодотворных периодов нашего поиска, иссякает стремительной лавиной обрушившееся везение. Раскопки практически свершились. И таким вот раскладом средне-удачливому археологу фортуна может сдать лишь однажды, после чего он автоматически выбывает из разряда средне-удачливых. Второго такого расклада можно вообще не дождаться, и этот уже закрывает карты.  

Короче, работали просто плохо. Даже Женя – наш виртуоз сапёрной лопатки – при зачистке нарушил бровку. А ведь совсем недавно он же, непревзойдённый солист, раз шестьдесят подряд брал улов, словно верхнее «до», не ошибившись ни миллиметром, да так смело, так красиво, так вдохновенно! Без лишних движений, как говорят его бывшие коллеги-пианисты.  

Вечером у костра, как всегда, пили. Кто – чай, кто – покрепче. Олег Николаевич заметил всеобщую задумчивость, грозящую перейти в медитацию, и в приказном порядке запретил сеять панику на корабле.  

- Значит так, – сказал он, – если у кого-нибудь возникнут проблемы с «гусями», у нас на этот случай есть Док. Проблемы решать строго конфиденциально. Общими обсуждениями коллектив не будоражить.  

Док хмыкнул, но вынужден был кивнуть. Дескать, ему исключительно необходима психиатрическая практика перед прохождением педиатрической ординатуры. Врачу, исцелися сам! Кого это намедни замутило, едва он прикоснулся кисточкой к увешанной побрякушками, словно исхудавшей до костей руки Прабабушки? Но плечами передёрнул и заявил, что в моргах и не того навидался. Однако кисточку бросил и от Катерины, устроившей шоу с обмерами, а потом бегавшей по всей территории в напяленных прямо с костей украшениях, – от Катерины начал заметно шарахаться. Так Нур остался без конкуренции. До чего везёт бабам – позавидовать некому.  

По палаткам разбрелись необычно рано, наверное, сказался вчерашний недосып. Не знаю, что они все в своих снах видали, но, судя по пробуждению, ничего, кроме затейливых кошмаров. Мне же и в бодрствовании впечатлений хватило: не то, что Доку, но и блокноту не доверю, пожалуй... Вот Катерину бы порасспрашивать, да нельзя, слово Олега Николаевича – закон. Надеюсь, сама расскажет. Она одна пожелала всем доброго утра, и это прозвучало подозрительно, потому что все выползли ещё до побудки, едва развиднелось, и без особого желания общаться, хмурые, как никогда. Даже Нур поутих, забыв свой рыцарский обычай: пришлось Катерине холодной водой умываться, хотя костёр полыхал уже давно. Однако цветочек для Катерины Нур всё-таки отыскал, попытавшись загладить свою вину. Когда он прикреплял его к петельке нагрудного кармана Катерининой штормовки, я захотела услышать из уст Катерины что-нибудь язвительное, например: «Не слишком ли вы, сударь, любезны?», но Катерина язвить не умеет. Не закончив ещё огорчительного вздоха: «Какое моё-то свинячье дело?», вдруг слышу от Катерины абсолютно мою интонацию:  

- Не слишком ли вы, сударь, любезны? – и Катерина руку Нура с неводворённым цветочком аккуратненько так с бюста своего выдворяет...  

Я внезапно озябла, как будто только в этот миг и начались настоящие кошмары. Ночь не в счёт. Но, подумав, поняла, что это и не кошмары вовсе. Что-то с нами всеми творится странное, это да. Но страшного-то ничего не происходит, нас просто учат, как примерно котят – носом в это самое... О чём я ночью думала? О том, что слова ничего не значат. Чувствуешь одно, а как произнесёшь или, чего доброго, ещё и запишешь – вот и пиши пропало. Конечно, может получиться и хорошо, и красиво, и даже правильно, а всё равно не то, чего хотелось изначально. Короче, я размышляла о преимуществах телепатии, когда любая мысль достигает цели не изменяя своей первоначальной эмоциональной окраски. Вот и за примером ходить не нужно. Каким образом Катерина меня услышала? И если она меня услышала, значит – можем?! Вот только кто же тычет нас носом и почему без постоянного результата? Не знаю, как там Катерина, а я телепатически абсолютно глуха. И сейчас – более чем когда-либо. Беспокоит то, что явь сегодня явная, но не слишком... И вообще, археологам, чтобы не свихнуться, необходим алкоголь. Или вместо него – цинизм неприкрытый. Кто не пьёт, тот ёрничает. Это аксиома. Однако и то, и другое помогать перестало. Из непьющих у нас в экспедиции только я, Катерина и маленькая (ну, оч-чень маленькая) часть группы школьников. А голова по утрам и у непьющих одинаково тяжела. Плюс к тому – подсознание высвобождается... В чём дело – не пойму, хотя предположение имеется. Нур палатки по вечерам травами окуривает – от москитов. Вроде бы и запах не противный, но не понравилось мне, как загостившийся на огоньке бродяжка носом за дымарём повёл. Нур, конечно, не сознаётся, но подозрения у меня зреют. Нам только наркоты какой-нибудь не хватало, мало пьянства повального...  

Сегодня до обеда будем рыться в отвале, и наверняка не напрасное это занятие: уезжать, так со спокойной совестью, ничего ценного бульдозеру не оставив. После обеда по плану дела интереснее: исследование содержимого курильницы и ковыряние Прабабушкиной маски подручными средствами. А вдруг маска алебастровая?.. Ведь не в Египте мы, а в Азии, и не во временах «позднего железа», а ещё-таки в «бронзе»! Материалов безо всякого алебастра – готовая диссертация. Кому-то. А что делаю здесь я, интересно? В детстве мечтала разыскивать сокровища затонувших кораблей, погружалась лет с десяти в книги сугубо исторические, да истории всё отнюдь не детские приключенческие. Любовь моя – древние морские державы: Египет, Греция, Рим... Школьные учителя, наверное, только после моего поступления в лучший ВУЗ страны вышли из транса, вызванного вопросами чересчур радивой ученицы... ВУЗ, кстати, тоже с отличием, но там я была такая не одна, удивления не вызывала... Удивительно, что уже последние троечники защитились, а я – нет. И на море никогда не была, даже отдыхающей, и работаю постоянно в поле. Защищаться на этом материале не хочу почему-то. В море душа стремится, ради этого вся жизнь затевалась, и во сне и наяву слышу, как оно в своих тесноватых берегах бьётся. Можно было бы ехать смело. Но боюсь, и прекрасно знаю – чего. Последней мечтой отравиться боюсь. На то и жизнь, чтобы подсовывать вместо волн тёплых средиземных волны холодные ледовитые... Это я неспроста о волнах. Но лучше по порядку.  

Вчера мы не стали закрывать на ночь палатку, марлей завесились. Думали, не так душно будет. От реки туман со светлого ещё вечера, прохлады сколько угодно, а вот дышать нечем буквально. Как такое могло сочетаться в природе – одной ей известно... Улеглись с Катериной. В марлевый проём виднелся угасающий костёр, и забытое дежурными ведро с остатками чая покачивалось над мерцающими углями. Ещё два шага обозримой темноты, а дальше темнота плотная, я бы сказала – материальная, оторви кусок и заворачивайся в платье-невидимку... Ничем и никем не нарушаемая тишина, которую при желании тоже можно было бы пощупать, явно настораживала: обычные хохот и ссоры, практически до утра не утихающие, даже и не начались почему-то. Тишина бывала здесь и торжественная, и настороженная, и просто тишина – без пафоса. Сегодня же не просто тихо. Трудно даже подобрать определение. Словно в пустоте. Космос... Река, катящаяся в ста метрах, не в счёт. Даже шёпот, даже шаги теперь различимы, а за первых дней пять все мы охрипли, потому что каждое слово надо было проорать друг другу многократно, и всё равно половину не слышали. Уже смирились. И вдруг словно пробки из наших ушей выпали, отошла река куда-то на третий план, наверное, привыкли мы к постоянному клёкоту и даже замечать его перестали... А теперь вслушиваюсь изо всех сил – и река не баюкает... Я с полчасика поворочалась с боку на бок и поняла бессмысленность ожидания признаков сонливости. Надо было прогуляться, разыскать Морфея в его логове. Тут недалеко – шагов триста... Там, где неимоверной толщины дерево над рекой распростёрлось. Крепко вцепились в берег мёртвые корни: весь лагерь с ветвей в реку ныряет, но ни раскачать, ни даже спружинить ногами не удаётся. Этому дереву все мы нипочём, оптом и в розницу... Берег основательно размыт рекой под его корнями, ствол висит над водой почти горизонтально. Не выросло же оно так? Но до последнего пути вплавь дереву ещё, видимо, далеко. Это я так думала, нашаривая в палаточном кармане фонарик и вытаскивая ватник из-под спальника. Выползла потихоньку наружу и побрела, по дороге зачерпнув в кружку тепловатого ещё чая. Бессонницы для меня дело привычное, но с самого начала этого вечера нечто неуловимое расставляло самые обыкновенные вещи не так, как им было положено. Я теряла то одно, то другое, хотя всегда держу свои вещи в порядке, граничащем с занудством, я принималась искать дорогу там, где её никогда не было, хотя весь лагерь до пяди, то есть каждый куст на его территории и каждая ямка выучены уже наизусть. Создавалось впечатление, что меня кто-то путает, разыгрывает. И этот «кто-то» – я сама. Может быть, поэтому вовремя не почуяла надвигающуюся опасность. То ли туман до такой степени искажает звук, то ли крыша моя бедная потекла... Сижу над рекой, а слышу море: нет проточного биения по камням, частого и звонкого, есть набегающий на берег шум размеренный и могучий. Более того, волны, накатывающиеся по-прежнему мощно, постепенно отдают суше свою территорию, они отдаляются, уходят от того места, где я сижу. Что это – отлив?.. – хихикнула сама над собой. Все наблюдения протекали в бодрствующих мозгах как бы параллельно спокойно текущим там же воспоминаниям... Причём обе линии временами пересекались в объединяющем их русле: вспомнила детство – зазвучало море, вспомнила свою безнадёжную попытку заменить наполеоновские планы непритязательностью личной жизни (было, оказывается, и такое!) – и эта кратковременная дурость немедленно подкрепилась чудесными, пронзительной красоты звуками... Словно дурость потребовала переосмысления... То есть, ещё одной дурости, граничащей с сумасшествием... Полной потери ума и всего присущего ему рационального и целесообразного... Явно слышу то, чего здесь, да и нигде быть уже не может. Горестные, похоронные крики птиц (мы прилетели вместе с грачами – хоронили свекровь), ровное гудение огня в русской печи, которую и в раскопе-то я прежде никогда не видала, шумное падение всех ухватов и заслонок по очереди... Ласковое похрюкивание – это поросята ходили за мной, как привязанные, сообразительнее собак оказались, сразу поняли, кто их кормит... Громкий, длинный клич колодезного журавля вернул в память ощущение сытой тяжести поднимающегося ведра... И тут меня захлестнуло сперва остро-пронзительное, а затем тихонько и беспомощно поскуливающее чувство потери всего, что считается основой жизни: наполненности, насыщенности, защищённости и спокойной уверенности в завтрашнем дне... Что же я нашла, удрав оттуда почти сразу же, что получила взамен?.. Снова космос... Пустота... Ни звука... Конечно. Это и есть свобода, та, которой алкала душа... Свобода выбрать, чего хочешь – хобби или хлеба... Причём, выберешь всё равно неправильно, потому что одно без другого счастья не приносит. Ну, и на фига мне такая свобода?!  

Так я сидела и сидела, всё глубже погружаясь в себя и вслушиваясь в свою природу, которая не переставала удивлять. Услышав шорох осенних листьев под чьими-то ногами, я уже не спрашивала себя, откуда на берегу сухие листья в разгаре лета... Оглянулась, посветила фонариком, увидела высокую женскую фигуру и рассмеялась. Фонариком можно было не светить. Во-первых, туман свет не пропускает, а во-вторых – её и так видно. Катерину ни с кем не спутаешь.  

- Заходи, – говорю, – чего стоять-то.  

Подвинулась на стволе, а она только головой качнула.  

- Заходи, заходи, – повторяю, – разговор есть.  

Тут она на основание дерева и наступила. Я чуть в воду не свалилась, потому что дерево вдруг заметно дрогнуло и затрещало. Сижу, боюсь шелохнуться, не дышу даже. А она постепенно растворилась, не удаляясь ни на шаг, как будто была сгустком тумана. Тяжеловастенький такой сгусточек...  

После этого таинственного исчезновения фантастика реальной жизни меня временно доставать перестала: ни моря мне, ни журавля колодезного. Всё помню, как с дерева сползала, как в палатке до утра ворочалась. Даже то помню, что кружку общественную на дереве забыла. Утром все кружки были в наличии, принёс, видно, кто-то. Только вот – кто?.. Я же поднялась первой – посуды, как всегда, половины нет, по палаткам растаскали. А к завтраку – всё в ажуре. Ужас весь в том, что нет никакого ужаса. И не было, если не считать момента, когда дерево затрещало, грозя рухнуть. Да и то моё состояние вряд ли ужасом называется, слегка туповатое удивление, скорее. Плюс нежелание купаться в предложенный момент. Водой меня не напугать, там я дома. Подумаешь, в телогрейке, с фонариком и кружкой. С камнем на шее выплыла бы. Остальное потом допишу. Уже поворот, пора за вожжи, спуск начинается.  

3  

Пишу после обеда вопреки сложившемуся обычаю: после сытного обеда по закону Архимеда... Хотя и обед был дрянь, и события развиваются так, что чувствую необходимость описывать всё, вплоть до обильно созревающих плодов нездорового воображения. Я никак не могу отделаться от ощущения, что неведомый «кто-то» или, ещё вернее, нечто неведомое размышляет обо всём вместе со мной... Или каким-то образом внутри меня... Но это ни коим образом не я сама... Подозреваю, что в нашем небольшом коллективе если не со всеми, то со многими происходит то же самое, настоящая эпидемия началась, все заболели на голову, теперь каждый из нас – ходячая иллюстрация: тут фобия, там – мания... И если бы можно было всё свалить на Олега Николаевича: запугал, дескать... Ан нет. Но лучше обо всём по порядку.  

В отвале, как и следовало ожидать, кое-что нашлось. Стоило бы ещё на разок перебрать эту кучу... Нашли Прабабушкину иголку или булавку – обломочек в три с половиной сантиметра. Чрезвычайно тонкая работа, относительно тех времён, конечно. Дамы, как я предполагаю, уши себе сначала булыжником пробивали: попробуй, примерь любую серьгу из раскопа – дырка в ухе должна быть не менее чем в полпальца величиной. А тут малюсенькая, можно сказать, иголочка – всего штуки три современных штопальных, так называемых «цыганских», если сложить вместе... Да, человечество учится постепенно... Тому ли – вот вопрос вопросов... Лучше бы извилины в мозгах оттачивало, чтобы жить припеваючи не только без всяческих иголок, но чтобы и всё остальное движение нашего прогресса можно было упразднить беспроблемно: ни машин тебе не нужно, ни телефонов... А зачем они тогда? Если с мозгами управиться, то человечеству даже носы, глаза, уши, а также сердца, печёнки и прочий ливер ни к чему. Захотел – полетел, куда нужно, а соскучился – поговорил с друзьями чисто подсознательно, где бы они ни находились на тот момент, в самом прямом смысле – мыслями обменялся... Вот жизнь наступила бы! Сказка, да и только... Ни спать, ни жрать, ни чего ещё остального не нужно! Абсолютная духовность через торжество разума!  

Так я размышляла, рассматривая несчастный кусок первобытного металла... И тут как будто кто-то расхохотался прямо мне в ухо, не то, чтобы громко, но так страшно, настолько безнаказанно-ехидно, что я почувствовала, как моя кровь застывает в жилах... Не могу обозначить это состояние менее выспренно... Даже от воспоминания шкура стала дыбом...  

Наверное, я побледнела или повела себя как-нибудь странно, потому что все тут же заторопились в лагерь, и только там несколько успокоились. Часа два народ купался, ныряя с незыблемого дерева, после чего даже я несколько повеселела. Дежурная «кирзуха» (каша перловая из брикетов) опять значительно пригорела, но к ней отнеслись с прежним юмором, то есть поели, сколько смогли. Зато суп был с рыбой – поймалась одна какая-то, самая глупая, потому что молоденькая совсем... За чаем любопытствующие собрались в кружок, и Олег Николаевич торжественно водрузил посреди стола сосуд, условно названный курильницей. Очистили щёткой остатки землицы, рассматривая неприхотливый орнамент, поковырялись в боковых отверстиях и на кусок полиэтиленового мешка приготовились извлекать содержимое. Зачерпнув ладонью предварительно разрыхлённый верхний слой, Олег Николаевич вдруг зажмурился и отшатнулся. Но поздно. Взметнувшийся из недр горшка вихрь запорошил ему лицо, насорил всем в чай и улетучился. Мы остолбенело глядели, как Олег Николаевич, отплёвываясь, бежит к реке умываться. Происшедшее так и осталось необсуждённым, потому что проделки реальности полностью заслонили невинные шуточки мистики. Присутствующие не успели обрести дар речи, а я уже мчалась с ключами в хранилище, чтобы посмотреть на поведение остальных находок. И что я вижу! Нет ни одной настоящей ценности – отсутствуют! Ведь в полдень вернулись, я всё осмотрела, составила опись обнаруженного в отвале, выдала Олегу Николаевичу курильницу, после чего – закрыла, да, конечно, обязательно, опутала вход цепью и закрыла палатку на ключ! Итак, пропали: маска, медальон, чётки, склеенные черепки наиболее сохранившихся «майонезных» горшочков (фрагменты, естественно), всё и не перечислишь... Исчезли птичьи косточки, например... Ну, кому понадобится эта мелочишка из Прабабушкиного гардероба? Масочка, медальончик – понятно, их хоть сейчас выставляй на «Сотби»: в течение парочки ближайших пятилеток весь университет и не вспомнит о постоянных временных трудностях родного государства... Естественно, никто бы их туда не выставил, у настоящего учёного, даже и постсоветского, ручонка на такую подлость не поднимется... Потому что этими реликвиями надо самостоятельно владеть, любые деньги рядом с ними – тьфу! И растереть... Это всё я, видимо, громко высказывала вслух, потому что Нур воспользовался небольшой паузой в этом речитативе, презрительно отметив самое мелкое из моих недоумений, приподняв его из массы всеобщего.  

- Птичьи кости – атрибут шаманской силы, – с умным видом изрёк он, – особенно кости водоплавающих птиц, знающих дорогу как в верхний мир, потому что летают, так и в нижний – ныряют они туда, знаете ли...  

- Я тоже ныряю! – заорала я. – Да кому это теперь пригодится? Кто по этим твоим мирам шляться собирается? Ведь всё куда проще и противнее: опять иностранцам продадут бесценный материал за два пузыря водки! Аборигены проклятые!  

Нур обиделся и сел в стороне, сжавшись в маленький тугой комочек.  

Ага, правды не любит! Ишь, расповадились сбывать курганы для раскопок кому попало, абы платили. За сущие гроши, с почасовой оплатой, то есть чем быстрее раскопаешь, тем дешевле обойдётся... Разор для науки! Местные административные царьки совсем обнаглели, а буржуи поганые всю область изрыли, гады, свободу почуяли...  

Катерина тронула меня за плечо:  

- Конечно, ты права... – сказала она, – И как всегда – почти во всём... А это ты как объяснишь? – она кивнула в сторону курильницы и вдруг испуганно остановила взгляд:- Смотрите! Смотрите все!  

Я обернулась и не поверила своим глазам. Курильница, чуть слышно шипя, медленно разваливалась, нимало не стесняясь того, что за её беззаконными действиями наблюдают полтора десятка убеждённых атеистов, материалистов и ёрников. Из её нутра явно не прекратилось курение и, что совершенно невыносимо признать, движение воздуха показывало курение на все четыре абсолютно противоположные стороны. Вот распались четыре неровных черепка. Слежавшаяся земля, секунду-другую подержав форму, неторопливо осела живописной кучей, потекли мелкие, как песок, частицы и, по-змеиному шевелясь, растеклись так, что крупные, высоко торчащие части сосуда почти полностью скрылись под слегка подрагивающими кольцами земли. Четыре почти равные кучки получились. И далековато, слишком далеко от центра. Значит, реальность перестала подчиняться физике, химии и математике. Мы молча смотрели, как мало помалу угасало курение, когда между вторично остолбенелых нас возник Олег Николаевич и грозно сказал, глядя почему-то на останки загадочной курильницы:  

- Значит, так. Знать ничего не хочу. Слушать версии – тем более. Чтобы мне сегодня до захода солнца пропажа была на месте. Полностью – по реестру. Иначе буду казнить. Всех! Задача ясна? Действуйте.  

И ушёл, вместе с глазами умыв, очевидно, и руки, как Понтий Пилат. Ушёл в деревню. По самогонку, поди, водка-то у нас ещё вчера кончилась.  

4  

Что делать, каким образом управляться с ситуацией – вряд ли кто-нибудь знал. И я тоже. Но единственно верный шаг к овладению практически любой ситуацией был мне известен и действовал наверняка: надо чем-то занять детей, и если не успокоить, то хотя бы отвлечь, чтобы не путались под ногами, а потом уже видно будет, в какую сторону направить второй шаг. Катерину и Дока я возьму себе, а у школьников пусть пока Нур верховодит, больше всё равно некому: Женька с Аликом явно не лидеры, хотя и несколько постарше.  

- Нур, прости, пожалуйста, – схитрила я, – ну, нервы сдали. Сам видишь, что дело ясное, что дело тёмное. Надо искать выход из этой пещеры. Может, посоветуемся? – и, дождавшись утвердительного кивка, заорала, что было сил: – Народ! Все ко мне!  

Нур лишь тогда с неторопливой важностью поднялся на ноги, когда весь лагерь сосредоточился вокруг и даже слегка поутих.  

- Здесь нельзя говорить, – важно предупредил Нур, – ОНА услышит.  

Все почему-то сразу догадались, кого это он именовать остерегается.  

А я охотно прикинулась дурочкой:  

- Кто это – ОНА?  

- Душа-тень, – словно сквозь зубы объяснил он. – Вообще-то они не вредные, но с собой увести могут. Главное, под капюшон не заглядывать, там всё равно пустота, и шелеста не слушать.  

- Какого ещё шелеста? – тут я по-настоящему насторожилась: неужели похожая на Катерину туманная Белоснежка по всей территории листьями шуршала, и всё это не лично мои галлюцинации?  

- Здесь нельзя говорить, – повторил Нур твёрдо, – ОНА нас и так уже вычислила.  

- А пойдёмте на дерево! – предложил кто-то из школьников.  

Я не успела возразить, поскольку толпа стремительно потекла к берегу. На дерево взгромоздились всей экспедицией, исключая только начальника. Оно и теперь не шелохнулось. Начали обсуждение. И каких только версий в объяснение случившемуся тут не прозвучало! Ну, думаю, ещё разок посмеюсь и кивну Катерине на выход, пойдём в лагере великий шмон вершить. Не могли ведь громоздкий и тяжёлый ископаемый материал далеко унести, никто из лагеря не отлучался после того, как хранилище было мной проверено... Значит, ценности спрятаны где-то в палатках или поблизости. Но слезть с дерева почему-то не представилось возможности, а виновато, как всегда, любопытство проклятое... Каждый из нас носил почти на виду, как знаки отличия, приметы всё тех же галлюцинаций – я их чуяла по маленьким совпадениям словечек, по самым незначительным подробностям, через самоё дыхание, прерываемое эмоциональной переполненностью. Я с минуты на минуту ждала, что народ поддастся, наконец, соблазну откровенности... Не тут-то было... Неразгадываемых намёков становилось всё больше, и только. Но сама мистика, то есть маломальские сакральные знания обошли стороной всю нашу компанию, хотя знания общеисторические оказались неожиданно обширными даже у школьников. Однако помочь этот мусор в данной ситуации нам не мог: ритуалов досконально не знал никто, даже Нур с его богатой фантазией совершенно не убедил.  

-Может, лучше приоткроешь секрет своего дымаря? – съехидничала я.  

Он помялся. Коллектив нетерпеливо ждал ответа.  

- То одна трава, то другая. Экспериментирую.  

- И записи, значит, ведёшь?  

- Да нет...  

- Далеко же твоим экспериментам до науки... Ну, перечисли конкретно, что помнишь. Это важно. Иначе бы не спрашивала.  

- Знаю, на что намекаете, – снова обиделся Нур, – на коноплю, да? Не буду отпираться, да, добавлял. Два или три раза. И один раз белладонну. Хотя и предполагал заранее, что из этого может получиться.  

- Когда именно добавлял? – наверное, слишком заинтересованно спросила я, и это его отпугнуло.  

- Не помню.  

Осталось только съязвить:  

- Одно могу точно засвидетельствовать: на помеле никто не летал, а вот голова по утрам у всех болела. Так, Нур, и запиши.  

- А давайте этот эксперимент продолжим! – загорелась идеей школьница Лена, – Шаманы всегда только под крутым кайфом работают! Вот и мы тоже нанюхаемся и спросим, куда делись Прабабушкины цацки!  

Ого, как это правильно, что я не оставила их без присмотра! Уж они оторвались бы на полную катушку... Я хотела возмутиться, но так и застыла с раскрытым ртом, потому что Катерина неожиданно горячо глупую девчонку поддержала:  

– Да! Правильно! Надо спросить у подсознания! Нур, чеши за травой! Бегом! Чур, кайф ловлю я, а вы меня блюдёте изо всех сил.  

- Погоди, Катерина, ведь травы недостаточно, нужен бубен, обязательно. И проводники. – Нур озадачился, значит, идею принял.  

- Ничего, в ведро постучу! – окончательно вскипела энтузиазмом Катерина, – А ты, ты и ты – быстро в деревню и гусёнка с озера конфискуйте. Двое ловят, третий на стрёме стоит. «Задача ясна?» – передразнила она начальника экспедиции, отчего все испуганно заоглядывались, а Катерина рассмеялась: – Вперёд! Заодно и суп сварим нормальный...  

Я опять не успела возразить. Дважды повторять нашим школьникам иногда не приходится. Если бы им предложили лопатой поработать... У них предел мечтаний вот здесь: «Подъезжаю, прикинь, на мерине («Мерседес», значит), копыта набок (разворачивается перед зрителями)...», словом, им красиво жить не запретишь...  

Пока добывались ритуальные атрибуты и снадобья, оставшиеся на дереве решили составить подробный план задуманного мероприятия. С час составляли его устно, но коллективная память страдает чересчур творческим сумбуром. В тетрадке записывали – и плыли черновики по течению реки гусиными стаями... Потом из-за пазухи конопатого отличника-предпринимателя появился настоящий гусь со свёрнутой шеей. Долго придумывали способ приготовления костей, пригодных для акта шаманизма. Сварить и обглодать? «Обстругать», как выразилась школьница Лена, сырыми? Выбрали способ наиболее садистский: «обструганные» сырые кости поместить в муравейник до приобретения ими полной кондиции. Выбрав способ, долго не приходили к согласию относительно выбора самих костей... Тем временем бедную птицу ощипали и украсили перьями Катеринину штормовку. Опалив жертву на костре, ей распотрошили брюхо и по расположению внутренностей попробовали гадать. Нормальная была гусыня. Молодая ещё. Всё на месте. На первый взгляд. Поскольку он, взгляд то есть на гусиные внутренности, у большинства оказался первым, многие поняли, что постараются сделать его последним. Препарировал гусыню Док. Странно мне после этого, что свежих трупов можно бояться или же брезговать меньше, чем трупов тысячелетней давности. Док был в ударе... И по локоть в крови... Диагноз: без патологии, смерть насильственная, путём необратимого повреждения шейных позвонков.  

«Значит, найдём, – обнадёжились мы, – если у гусыни всё оказалось в порядке.»  

5  

По свежим следам не смогла дописать. Теперь, когда события кончились (только вот кончились ли?), их плавный ход восстановить, боюсь, не получится. Да и не было никакого плавного хода. И сами события плавностью не отличались, а уж подводные течения вообще исследованию не поддаются...  

...Крылья и почему-то именно правая нога птицы уже шлифовались в ближайшем муравейнике, остальной же криминал благоухал на костре бульоном, когда вернулся Нур с полным рюкзаком травы. Понемногу смеркалось, и он, взяв фонарь, ушёл от всеобщего любопытства в разорённую и по этой причине даже не застёгнутую палатку-хранилище, чтобы перебрать свои снопы тайно. Наверное, он успел к своим аксакалам на консультацию, потому что наш сценарий забраковал в первом чтении. Заварил часть травы в кружке и дал Катерине выпить, ещё одну часть уложил в дымарь. Потом заставил нас бродить вокруг костра по часовой стрелке, а Катерину направил в противоположную сторону внутри круга. В ведро стучал сам. Дымарь раскочегарился, как паровоз, но обещанный кайф ловили комары, а не Катерина, насекомые вообще должны были вымереть в радиусе не менее километра... Весь наш хоровод тоже кайфовал от аромата варёной гусыни и буквально захлёбывался слюной. Кто-то очень кстати вспомнил про муравейник. Сбегали, посмотрели на некондиционные ещё кости и общим собранием порешили отложить затеянный ритуал на время после ужина. Снова наползал туман, и быстро-быстро темнело. Зато яснее стала причина судорожной возбуждённости сплотившейся вокруг костра кучки юных мародёров и осквернителей могил: Олег Николаевич не пришёл, как хотя солнце давно скрылось. Его отсутствие обсуждалось и объяснялось в свете полученных мистических знаний, разумеется. «Прабабушка увела!» – эта фраза звучала почти обыденно. Сейчас были бы рады, явись он с орудиями пыток, как обещал. Ему оставили, вопреки обычаю, и бульона на донышке, и кусочек мяса чисто символический (хвостик от гусыни)... Зато Катерину вообще не кормили: её, голодную, засунули носом в дымарь, а сами долго чаёвничали, выкрав у меня под шумок вместе с вымоленной баночкой повидла две банки сгущёнки и с полкилограмма шоколадных конфет, предназначенных строго начальству и не на общественные денежки приобретённых... После такого ужина ходить кругами стало тяжело и лениво. Энтузиазм угасал на глазах, костёр тоже. Народ нагло расползался по палаткам. Ожидать подсказок подсознания остались мы втроём: Нур, Катерина и я. Недолго ждали. Катерина протянула руку вперёд и отчётливо выговорила фразу на абсолютно незнакомом языке. Мы проследили за её рукой и непонятную фразу мгновенно перевели на язык всем доступный – первобытно-общинный. Палатка-хранилище рассыпала во все стороны яркие голубые огни. Свет, пульсируя, не прекращался и постепенно желтел, но мы уже не хотели быть даже наблюдателями: одно мгновение работали наши лужёные глотки, а в следующее – ноги. Мы мчались в разные стороны, не разбирая направления, буквально летели по исключительно пересечённой местности, сопровождаемые воплями посыпавшихся из палаток обжор.  

Отбежав с километр, я как бы проснулась от лунатического сна. Вот ведь, не было в застойные времена никакой нечистой силы! Бомжей не было! Нищих не было! Даже секса такого повального не было! Зато зарплата была. Освободились, называется...  

Ругнулась, да и побрела обратно в тумане, безуспешно пытаясь вспомнить, куда побежала Катерина, куда побежал Нур и вообще – побежал ли он... На подходе увидела, что свет в лагере не погас. Он переместился на другой край и сконцентрировался в три довольно мощных пучка. Увиденное не остановило. Напротив, я вознамерилась пощупать то, что там имеет наглость светиться, и если у этой наглости найдётся хоть одна морда, она по этой морде получит...  

Светилась милицейская машина. Две фары впереди, одна сбоку. За гусем, не иначе. Поздновато только. Ну, что делать, надо было идти объясняться: вещдоки в ведре, ничего не попишешь.  

А у машины стоял Олег Николаевич, окружённый необычно сытыми подопечными, лица у которых даже в туманной полутьме удовлетворённо сияли.  

- Значит, так, – сказал мне Олег Николаевич, – за шуточки буду вам должен.  

- То есть?.. – не поняла я.  

- Вот именно! – отрезал он и отвернулся.  

Я не решилась немедленно просить о внесении ясности. Постепенно сама пойму.  

Два милиционера вынырнули из хранилища. Что, нечистая сила, и ты против властей сдохла? Палатка как палатка, без малейших признаков источника голубых огней... Милиционеры принесли протокол, куда уже успели переписать мои реестры.  

- Все вещи в наличии! – не подумал козырять старший и чуть менее сердито спросил: – Мелкие кости будем пересчитывать? Их там миллион.  

- Не надо, – махнул рукой Олег Николаевич, – спасибо. Извините за ложный вызов. Вот эти черти попутали.  

- Бывает... – почти вежливо ответил старший. – Воспитывайте.  

Теперь можно готовить почву для объяснений. Для удобрения этой почвы мне срочно понадобился Нур, но его нигде не было. Костёр снова полыхал, страстно обнимая ведро со свежей «кирзухой»: стресс пожрал энергию, полученную от краденых гуся и конфет... Я продолжала поиски. И нашла. Нур, оказывается, за водой для чая был послан. А принёс сногсшибательную новость в пустом ведре:  

- Дерева-то нет на месте...  

- Пошёл ты... – не сдержался Олег Николаевич.  

А вот я Нуру сразу же поверила. Потому что знала, что начавшиеся чудеса так быстро никогда не кончаются. И крайне редко они кончаются благополучно...  

У меня голос не сразу прорезался:  

- Там Катерина! – хрип перешёл в визг: – На дереве Катерина!  

Дерева, действительно, не было. И Катерины, естественно, тоже. А Катерина не уронила бы это дерево в одиночку. Ей помогли, и я знаю – кто. Для чего же понадобилось мифической белой бабе наше незыблемое дерево, куда она с ним?.. Самое интересное, что моим рассуждениям очень легко поверили. Это удивительно, но белую бабу, оказывается, видели все. Некоторые умудрились с нею даже побеседовать...  

Всю ночь мы искали Катерину, а она тем временем дрейфовала по пустынным зигзагам ледяной, бестолково бьющейся о берега реки, пока не почувствовала себя в состоянии от дерева оторваться. Еле выплыла. Пришла в лагерь поздно утром, дрожащая от кончившегося кайфа и начавшегося воспаления лёгких. Тут уж Док проявил себя! Завёрнутая во все имеющиеся одеяла Катерина многословно и связно бредила целые сутки на том же, никому не знакомом языке (ну, ни словечка!). Док вливал и вливал в неё медикаменты, и внутривенно, и внутримышечно, то растирал её вдруг найденным в неприкосновенной заначке спиртом, то отпаивал тёплым чаем с круто заваренным сухим молоком... О себе совершенно не заботился: не смыкал глаз и от Катерины не отходил, за что я не забывала и его кормить время от времени... Как всё-таки хорошо проявляет человеческую сущность стрессовая ситуация! Яснее рентгена! Блин, отличнейший док нам попался, и почему я об этом узнаю только сегодня?  

6  

К следующему утру Катерина заговорила, наконец, по-русски.  

Ей было чего нам порассказать... Но говорила она почему-то не с нами.  

- Кирпич есть, – шептала она, – даже два. Там, у костра, сама возьми. Да нет, не нужны... Мы же завтра домой...  

- Точно! – вслушался Док, – Нур, ну-ка быстренько, нагрей кирпичи и заверни в телогрейку, будем ей ноги греть.  

Нур послушно взвился от палатки. Через некоторое время он принёс один кирпич со странными объяснениями.  

- Было два... – пожимал он плечами, – только что было два... Я один положил в костёр, оборачиваюсь, а второго уже нет...  

- Значит, так! – обозлился Олег Николаевич. – Докладывай. Куда же он делся?  

- Не знаю. И минуты не прошло, как я обернулся. Только что было два...  

- Вот именно! – заорал Олег Николаевич и выскочил наружу.  

- Значит, так! – поискав интонацию повнушительнее, крикнул он. – Кто взял кирпич – верните немедленно! Иначе я за себя не отвечаю!  

Буквально на последнем восклицательном знаке наш начальник громко охнул от боли, влез в палатку и немедленно разулся. Большой палец на правой ноге уже посинел и прямо на глазах раздувался вширь. Олег Николаевич тихо матерился, а мы вслушивались в ещё более тихое чужое хихиканье внутри каждого из нас, а чужое потому, что никому и в голову бы не пришло самостоятельно ехидничать в данный момент.  

- Ушиб, – констатировал Док. – Надо холодное приложить. Ну-ка, быстренько. Сбегай на речку, Нур.  

- Нет уж, – едва не заскрипел зубами Олег Николаевич, – сиди здесь. Нет, пойди, подбери кирпич. Он тут, в двух шагах, валяется... Как я его сразу не заметил? Перешагнул, наверно, а на обратном пути запнулся...  

Олег Николаевич выговорил всё это, почему-то глядя в пол... Мы переглянулись, покачали головами, но возражать не решились. Нур поспешно полез на выход.  

Катерина изумилась:  

- Вам что, кирпича жалко? Да пусть забирает!  

- Кто пусть забирает? – сердито поднял голову Олег Николаевич, но с больным человеком спорить не стал, – Да пусть, конечно, жалко, что ли.  

И Нур снова не нашёл кирпич... Олег Николаевич понял это по расстроенному выражению азиатского лица, осторожно заглядывающего в палатку, и махнул рукой, прикапываться не стал.  

После обеда за Катериной пришла вызванная Олегом Николаевичем машина, Док быстро выздоравливающую Катерину не смог оставить без присмотра и уехал тоже. Нур почти сразу после всех этих горестных проводов нас покинул: ушёл домой, в деревню. Ужинали мы как-то скучно, ночевали беспроблемно. Назавтра, в последнее полевое утро, за завтраком царило почти полное уныние, несмотря на выставленную мной «министерскую» хавку: кофе со сгущёнкой и остатки печенья «Привет». Дежурная каша не елась совсем, и Олег Николаевич громко сердился, обещая разделить кашу на порции для последующего внедрения за каждый шиворот... Но, видимо, сердитость у него поиздержалась за сезон... Никто не то, что послушаться, хотя бы шагнуть в сторону каши не соизволил. Я тоже задумчиво гоняла шкалу настройки Катерининого радиоприёмника и аппетитом не хвасталась.  

- Как мы объясним всю эту чертовщину хотя бы самим себе? – тихонько спросила я унявшегося, наконец, Олега Николаевича. – Что это было, например, с курильницей?  

- Значит, так, – неожиданно быстро ответил Олег Николаевич. – Прабабушка была дамой чрезвычайно энергичной. Тело, как всегда, умерло, а энергия никогда не умирает, она сконцентрировалась в самой важной ритуальной посудине. Я нарушил оболочку – вот и всё. Летает теперь где-то, влияет на чью-то психику.  

- Вы это серьёзно? – не поверила я.  

- А хрен его знает! – честно признался он и отобрал у меня приёмник, пытаясь закрыть тему нашего разговора.  

Закрыть, однако, не получилось. Сквозь помехи прорезался хорошо знакомый нам говорок высокого археологического светила по кличке «Птеродактиль»:  

- Нынешнее состояние археологии ставит на повестку дня вопрос о всемерном, повторяю – всемерном сокращении числа раскопок, и это не должно сказаться на плодотворности археологического поиска. Скорее, наоборот. Сибирским археологам можно заняться исследованием истории отдельных компонентов материальной культуры региона, созданием методологической базы и научного аппарата...  

- Ничего себе... – обомлела я.  

- Вот именно! – с горечью проворчал он и перевёл приёмник на прежнюю музыкальную волну, где металлическая музыка кончилась, сменившись веселящимся голосом диск-жокея.  

- Ну и времена! – констатировала я. – Свобода проклятая... Лётчикам не летать, археологам не копать... Где обещанный выбор? Чем заниматься?  

- Давай подвигай попой! – заорал в ответ приёмник.  

Мы с Олегом Николаевичем взглянули друг на друга и поняли, что это единственный дельный совет на фоне полученных в последнее время. Но чувство юмора не в состоянии заменить все остальные чувства, он может только подменять собой некоторые неизжитые первобытные рефлексы, да и то изредка. Как всё-таки хорошо, что судьба дала мне в руки лопату, а не крупнокалиберный пулемёт!  

Тут я вспомнила, что некая очаровательная бледная немочь тащит сейчас куда-то далеко вбок наше незыблемое дерево, кирпичи и Бог знает, что ещё она в нашем краю насобирала... Жаль её почему-то. Или не её даже, жаль, что знакомство с нею оказалось таким коротким и продолжения не предвидится... Сколько осталось безответных вопросов с обеих сторон! Одно радует, что телепатия к нам так и не прилипла, даже к Катерине, и далее жизнь у всех нас потечёт традиционно, без особых треволнений и, что особенно обидно, без повторения удач...  

Прости нас, Прабабушка, за подозрения, ведь это не твоя колдовская воля превратила лучшую нашу экспедицию в самую что ни на есть распоследнюю... Это опять-таки свобода проклятая тому виной. Причём, свобода, никогда не бывшая нашей общей... А все эти сумасшествия... Прабабушка тут вообще ни при чём... Виновата потерянная в этих местах тюбетейка, которой Прабабушка какое-то время владела. А чем ещё эта вещица успела послужить до того, как стала медальоном – никто уже не узнает. Мы её вернули владелице, вдруг пригодится... Вечность по своей природе изменница, потому что длинна... Это мы всё время торопимся...  

А воздух так свеж и прозрачен, туман уже рассеялся даже над осиротевшей без нашего дерева рекой... (Это был вяз, наверное.) Сильно пахнет цветами таволги, рядом с этим запахом даже тропическая орхидея отдохнёт... И совсем немножко пахнет камфарой от нашей с Катериной палатки, уже свёрнутой и уложенной среди других на всё ту же многострадальную телегу.