Начало неизвестно.  

То ли в смутном, голенастом отрочестве, то ли ещё раньше, в октябрятско-пионерском детстве: «не выделывайся», «не выставляйся напоказ»… Может, это и начало мудрости – стремление к золотой середине, путь, по которому я бреду. Не потому, что противопоставление себя коллективу опасно – фу, как банально! – и не потому, что неосознанно боюсь сглаза, а… ой!  

- Браво, браво!  

- Боже, какое чудо!  

- Сколько души, сколько чувства вложено!  

Это под домашние аплодисменты кончился Скрипкин Бах, который был, безусловно, ИСПОЛНЕН.  

Прервали…  

Впрочем, нет. Что значит «сколько души, сколько чувства»? Ясно, что если так поставлен вопрос, то не вся, не все.  

А что же, Баха сыграть, как «в ящик»?  

Давно подозреваю, что лучше мне поменьше эксплуатировать свои мозги. «Меньше, да лучше» – бессмертная цитата, глубоко законспектированная: глупости постоянно обволакивают главное таким толстым слоем, что докопаться до сути стоит мне неимоверных усилий…  

Не умею ни на чём играть – вот беда-то.  

Да брось! Неужто Рыжухины лавры покоя не дают?.. Что, хотела бы вот так же, неуклюже-бережно держа в руках инструмент, послуживший верой и правдой, вдохновенно и чуть растерянно хлопать ресницами в такт аплодисментам насладившихся гостей?..  

О нет, и для такого действа я не создана. Получился бы фарс. Большое счастье, что нот не знаю.  

- Умница, Лисичка, поиграй ещё! – (мне нравится, когда мои подруги нравятся…)  

- Корова, – пару часов назад говорила себе в зеркало Зойка, ласково поглаживая своё отяжелевшее тело, и продолжила, повернувшись ко мне: – но ещё больше жаль мне почему-то твою неиссякаемую стройность, иссякнет ведь всё равно рано или поздно… Мне-то расставаться, если честно, и не с чем было... Я другим брала у жизни…  

Новое дело! Что, ещё одна ерунда для исследования?.. ах, нет, нет… держи ниточку…  

Заяц прав! У неё есть то, с чем расстаться невозможно, что даётся при рождении, как бы взамен… Обаяние и везение... И потом, она тоже играет на всякий случай: на гитаре, на клавишах, да ещё и поёт. Правда, басом и только подзаборно-туристический репертуар, но для особо настроенной компании и в определённой стадии опьянения Зайка незаменима... С этим даром и в этих обстоятельствах не понравиться трудно…  

Сегодня грядут другие песни. И голоса приглашены. Но это после. Сегодня для меня день особенный… День икс.  

- Ещё тортика?  

- Спасибо, очень вкусно.  

- Пожалуйста... Не хотите ли послушать новые стихи? Я намедни прямо обрыдалась, слушая их на кухне... Жуча, почитай нам, прошу!  

Наша дворняжечка в истрёпанных джинсах – Лена Жукова, Жучка – отмечена Богом ярче всех присутствующих и использует этот дар потрясающе. Играет на контрастах. Равнодушных в природе не существует, она заведёт любого.  

Вышла. Опустила голову, ссутулилась привычно и…  

Со взмахом сосульчатой гривы потекли стихи, звуки, гармонично состыкованные, удобно произносимые, струящие вполне осязаемые душой волны, медленно поднимающие и уносящие… Чем не музыка – вровень…  

И стихов не пишу ведь. Не тянет. И никогда не тянуло. Ужас, какая дура…  

Но действительно – какие звучат стихи! Чувственность – так и прёт, вот мне бы хоть малую толику... Вот чем, вот чем обделена-то…  

– Тебе понравилось?  

- О да, Жученька, сто раз да…  

Заметила влагу на накрашенных ресницах… ну, тушь у меня хорошая… не потечёт…  

Ты лучше наблюдай, как драгоценный твой просветлённые взгляды мечет…  

Если её не подкармливать, после чего она трупом спит, пока снова не проголодается, она ещё лучше писала бы… Лучше и больше. Но все подкармливают. И я в том числе. Любительница богемы…  

- Ликёрчику?  

- Пожалуй, лучше коньячку…  

- Прошу.  

- Спасибо… Друзья!  

Тост под стать остальным искусствам, не менее вдохновенный, изящно подан – знаю, кого и на какой подвиг подтолкнуть…  

Друг мой драгоценный! Элегантно весел и одет соответствующе: светлый костюм и спокойно-красный галстук на тёмно-розовой, под цвет румянца сорочке; голова холёная: борода, брови и ресницы будто крашены чёрным под причёской цвета спелой соломы… Печорин, да и только... Только без недовольства миром, в котором он живёт. Однако и во внутреннем содержании у этих людей много общего… Муж мой единственный – потенциальный дезертир, и не мне, похоже, судить его за это… Он – гвоздь всей сегодняшней программы… и главный провокатор этого действа – я…  

Начинаю осознавать истинное значение содеянного мной. Позднее зажигание.  

… Английские песни (по-английски!), за фортепиано мягкая грация Зайки. Девочки поют самозабвенно, колокольцами перекликаются и сливаются воедино два прекрасных мягких голоса, и вдруг эдакая утробная хрипота – и вверх, вверх! Кажется, этот приём называется «глиссандо». В десятый раз (преуменьшу число) слышу, а наслушаться не могу… Кайф.  

И он... Распушился, хвост павлиний распустил... То ли уже поднабрался, то ли искусство вконец оглушило…  

Всё летит к чёрту. Скорее бы!  

Но помогать-то зачем.  

А вот.  

Нот не знаю, стихов не пишу, только чепуху всякую перемалываю в уме... Всё это извинительно, пока ножки точёные, пока глазки молодые кокетничают не противно. А я однажды увидела себя со стороны.  

Ох, не совладала! Передёрнуло, как тогда.  

Шёпот:  

- Что с тобой?  

- Хлебнула, не рассчитала.  

- А-а.  

Итак, всё летит к чёрту. И я тоже. Убийственно-то не дно, а ожидание его. Бесконечное, изнуряющее ожидание. От него и старятся.  

- Девочки! Вы изумительный дуэт! Я такое удовольствие получил… – он постепенно прозревает. – А тебе… – Указательный палец нацеливается мне прямо в лоб. – А тебе не надо петь. Ты и так красивая.  

… Девочки долго смеялись. Они не обиделись, а я поняла.  

Значит, ещё не сегодня.  

Ещё ждать.  

Весна в этом году выдалась. Марток снял семь порток, а апрель оставшиеся. Погоды стояли невнятные, морозило и дождило вперемежку. Ветер стучался в окна, ошалев от одиночества. Бездомные собаки в ночном брёхе достигали немыслимой пронзительности отчаяния. Так и подмывало помыться, одеть чистое и сделать харакири. Но градус неотвратимо набирал высоту и потихоньку делал свое дело. Почки и души помаленьку оттаивали. Хотелось в поля, тянуло на дичь.  

Где, как ни на природе, мы набираемся голого оптимизма и безоглядной веры в перемелье отстоя?  

Проснулись гормоны и занялись привычным беспределом.  

- О, гормон без предела и края!  

Пингвины, готовясь к нересту, нагуливают жирок, промышляя белых акул и черных дракул.  

Тушканы, покачивая развесистыми рогами, сходятся в рейтинговых поединках. Тушдамы, свисая с секвой и сикомор, с неподдельным безразличием наблюдают, а кто же останется на бобах? И, действительно, им-то какая, на хрен, разница?  

Сменивший чешую гамадрил кадрил покрывшихся нежным одиозным пушком самочек.  

Слоны собирались стайками парней по пятьдесят и дудели на спор. Первый дудак получал право на оплодотворение заблудившей касатки. А та, в ожидании призового ухажера, сидела в бочаге кверху пузом, пускала пузыри и трепетала фиброй.  

Медожраты, отъявленные отшельники урочищ Сахар и Каркаркар, выползли из малин и затеяли шалости с верблохами. А игривость последних давно вошла в пословицы и поговорки:  

- Не лох, как верблох;  

- Скоро только верблохи улюлючатся;  

- Что медожрат не дожрат, то и верблоху по фигу, и т.д. и т.п.  

Домашние скоты не отстают от натуралов. Буренки буранят все, хотя бы отдаленно напоминающее бурохломов. А где же они сами? Всю зиму паслись бурохломы в теплых водах Анталии и, нагуляв недюжинную садкость, в настоящий момент стремительно приближаются на бреющих полетах.  

В огородах победно заторчал вертухай, а с ним и фигуслы с маслосами. Закуска хоть куда!  

          Ошпарьте их фтористой кислотой, порубите в пургу, добавьте две-три ложки пургена, толченого солитера  

          на кончике, заправьте овечьими катышками и блюйте на здоровье прямо на кухне, а лучше в форточку.  

Красна весна матюгами. Забледневшие хомосы заохотились на слиняющих белок и стрелок. Только стыль стоит поутру от их бича и драча. Надо успеть заготовить драгоценную бестресту на весь год. Она идет на починку косяков и начинку косяков. Кто не любит вечерком, притулившись к косяку, угоститься косячком?  

Каждый пенек стремится выпустить зеленый сучок. Любой сучок старается прикинуться первоцветом и колосится, привлекая внимание бабочек. А те по весне разборчивы и не на всякую сучатину садятся. Им подавай позапашистей да поялдычистей.  

Возвращаются из сезонной эмиграции пичуги, певуны и топики. Как только повеяло осенней прохладой на родных просторах и поубавилось вкусностей, они дружными кодлами умотали на зимовку в суровое чужестранье. И там, на бесприютных просторах Средиземноморья, Калифорнии и всяких Багам с Канарами, страдая от адской жары, непривычной трапезы и полного непонимания со стороны тупых аборигенов, с нетерпением ожидали, когда же и на Родине станет возможным достойно чирикать. Нечеловеческое чутье вовремя подсказывает им, когда у пенат появится, что покушать и где потусоваться. И мы с пристальным вниманием наблюдаем, как весело они выхаживают по зеленям и с удовольствием заглатывают нашу прошлогоднюю капусту, забуртованную про запас, как хороводятся и гнездятся. А вокал? (Не забудьте взять на пленэр зонтики!). 

Куда ни кинешь взгляд ласковой весенней порой, всюду радостная кутерьма и случка.  

- Этот май – баловник...  

Все спешат размножиться и продолжиться. И, как бы вы не были заняты любимым делом или зарабатыванием насущного, непреодолимо желается присоединиться. А стоит ли стыдиться святых порывов? Тем более, что  

- Этот май – чародей...  

и против этого не попрешь. Нельзя откладывать в долгий ящик то, что и в коротком запросто. Недолго наше полярное лето и, кто не успел, тому по барабану. А каково умкам в торосистых льдах? А голубому песцу в Заполярной тундре? А выхухолю, которого каждый норовит?  

Славно-то как, мамочки мои родные! И это еще не конец, но об этом в следующий раз.  

Тонкая белая лента реки огибала массивный косматый холм, на котором своей кирпичной тушей громоздился город. Три дороги вели на этот холм, и у каждой курились войлочные шатры застав. Через одну из таких застав и прошел в то утро Трита – неизвестный в этих местах молодой знахарь, из племени дану.  

- Как тебя зовут? – лениво спросил воин в кожаной броне, почесывая косматой горстью у себя за ухом.  

Он только скользнул своим блеклым взглядом по лицу Триты, и тут же, казалось, задремал, так и не услышав ответа:  

- Люди называют меня Тритой, или просто Рыжим, а пришел я из дальней степи, на самом краю Турана.  

- Кави-Нарава рад видеть у себя гостей-туранцев… – протянул воин, разглядывая огромного навозного жука, карабкающегося по жерди шатра, и чуть недовольным голосом добавил – иди, давай!  

Издали город понравился Трите – он был похож на утомленного путника, набредшего на солоноватый степной ручей. В синем куполе дворца угадывался горб, стены были похожи, на ссутуленные плечи, а невысокий утес, нависший над песчаным речным берегом, и облепленный коренастыми кузницами, из красной, обожженной глины напомнил Трите разверзнутый в жажде, беззубый рот.  

По правую руку от тура сыто скрипя плохо смазанными колесами, натужно покачивалась телега. Ее с обреченным упорством тащили толстобокие волы. Дорога уводила их в гору, каждый шаг давался им с большим трудом, и в их темных, влажных от едкой пыли глазах застыла мука и тупая обида – на маленького человечка в красном колпачке, который, величаво скрестив ноги, восседал на горе тюков, и плетеных коробов. Рядом уныло потупившись, плелись парни зубастой наружности – должно быть сыновья того человечка.  

- Будь здоров, хороший….– красный колпак приметил туранца, и, должно быть, по добродушию своему снизошел до разговора с ним.  

- И тебе поздорову, человече…– Трита знал, как разговаривать с добродушными купцами – он вжал голову в плечи, и придал голосу трусливо-услужливое выражение, стараясь не смотреть в сторону человечка.  

- Ты зачем подался в город?  

- По делу… раба продать хочу.  

- Продай мне, а? – совсем уже подобрел купчина – я его в Аркаим увезу, и там продам скорняку знакомому….  

- Н-нет… – выговорил Трита, и тут же спохватился: а почему – нет? Ему вдруг расхотелось продавать Сага, тем паче – этому незнакомцу в красном колпаке. Трита словно вживую увидел вскрытые чирьи кожевных ям, вдохнул удушливый запах кваса, и киснущих шкур….  

Зубастые молодцы переглянулись, и чуть-чуть пододвинулись к Трите.  

- Не продам – тур, остановился, и заслонил собой Сага.  

Красный колпак ничего больше не сказал ему. Телега проскрипела мимо, и только смешливый взгляд купца обжег щеки Триты легким румянцем гнева.  

Чешуйчатые стены сомкнулись у Триты за спиной. Теперь тур видел обмазанные гипсом и глиной потроха города.  

Изнутри он был похож на раскаленный муравейник, словно гноем залитый сырой черной грязью.  

По кирпичным сосудам пестрым кровяным током текли толпы людей. Здесь было тесно и душно от разноязыкой брани. Справа и слева каменные гробы домов. Дома эти жарко дышали черным пепельным чадом, согревали друг друга кирпичными боками, и лениво наблюдали за прохожими сквозь пыльные глазницы окон.  

Триту прижали к краю дороги. Саг тихо заскулил, и пришлось ему всыпать. Мимо грузно прогромыхала моурийская телега, и следом босоногие рабы засверкали выеденными известью спинами. Один из них вдруг замер возле Триты, выкатив пронизанные кровяными ниточками глаза:  

- Ты… сын Атви… так?  

Трита не успел ответить, даже узнать его не успел – сухо щелканул кнут, бледное лицо исчезло, и спина, изрытая черными язвочками, с острыми лопатками, и зубчатым хребтом, исчезла среди дюжины таких же спин.  

Тура неприятно удивило, что этот раб его знает – тем паче, что и вытянутое, исхудавшее лицо невольника ему казалось знакомым.  

Толпа нахлынула, потащила Триту по гранитному желобу кузнечного конца, и изрыгнула на глинистую проплешину рабского торга, где возвышались деревянные помосты. Здесь было холодно – намного холоднее, чем на улицах. Ветер мерно раскачивал жилистые тени невольников – самых дешевых в Арианам-Вейджи. Трите померещилось, что он слышит стук их сточенных зубов.  

Вокруг сновали рыхлые мужи, в богатых шерстяных свитах – старые богатыри, и вожди мелких туранских племен привозившие в город мясо и невольников. В степи рабы ни к чему, а вот в городе их покупали кузнецы, и кожемяки.  

Знатные мужи о чем-то спорили, размахивали лапищами, расхваливая свой товар. Трите не нравились их жирные, злые взгляды, и запах кислого молока – так пахли хаониты, разорившие его кочевье….  

Какое-то время Трита просто стоял и смотрел по сторонам, не зная, что делать. Рядышком, на корточках сидел Саг и ковырял каким-то прутиком землю.  

– Ты прежде видел город, Зайчонок? – спросил он, вдруг Сага.  

- Нет, мой господин. Я родился в бескрайней зеленой степи, в середине весны. Там всегда душно весной – так пахнут травы….  

- Знаю – кивнул Трита – степь, хорошее место для рождения. Но есть и получше: я родился на берегу реки, среди белоствольных берез. Наш род с наступлением лета останавливался там – летом так хорошо посидеть на холодном тенистом берегу! Как бы я хотел вырасти наоборот… нарвать березовых сережек, плюхнуться в теплую воду… а здесь только камни и пот… не хочу здесь жить.  

- Ты меня продашь, господин? – Саг во все глаза уставился на Триту.  

- Ох, не знаю, зайчонок… не знаю….  

Это был смуглый, кучерявый шем, на вид чуть старше Триты. Под густыми черными бровями горели умные, но бесстыжие глаза, его нос – не в меру крупный, гордо и нахально вздернутый кверху, лоснящийся, словно налитый горячим жиром, то и дело вздрагивал, раздувая широкие ноздри, – незнакомец принюхивался, к раскаленному пыльному воздуху корчмы подобно зверю.  

Одет был шем небогато – в легкую серую рубаху, и серый же плащ. На сыромятном ремне болтались сушенные бычьи пузыри, да зеленый от древности хеттский топор.  

Он сидел на лавке, в самом углу корчмы, в стороне от пьяных пахарей и пастухов, и держался надменно, – высоко задрав свой носище.  

Трита неуклюже стукнул дверью, и устало опустился на гибкий, разбухший от влаги и жара позвоночник скамьи, рядышком с этим странным человеком.  

В общей клети было немного народу – кто-то громоздился на лавках, кто-то, блестя пьяными глазами, жался в божьем углу. Это туранские, и моурийские купцы, ослабленные долгой дорогой, давали отдых своим немолодым телам.  

Сам корчмарь был мужиком, крупного росту и сложения, с густыми, кучерявыми усищами, и кое-где уже седой бородой. Лицо его, однако, было непохоже на лицо обитателя Арианам-Веджи, было оно белым, как птичий помет, и очень уж прелым – верно, так разъело его степное солнце. Он сидел на деревянном табурете, почти у самого очага, поглаживая красной ручищей свое пухлое брюхо.  

- Здоров будь, туре – пробубнил он, разглядывая Триту одним глазом.  

- Здорово, хозяюшко. Меня Рыжим звать.  

- А меня зовут Бек Медовик. Зачем пожаловал?  

- Переночевать ищу….  

- Да здесь прямо ложись и ночуй. Я за постой недорого беру. Ты откуда будешь, хороший?  

Из соседней клетушки вышла костистая женщина с деревянным столиком блюдом, на котором рыхлым сочным облаком возлегала овсяная каша и темно-желтый сырный хорс.  

- Я из племени Дану, с дальних берегов реки-Рудницы….  

- А я из страны бореев, там реки зимой промерзают до дна, и воздух такой холодный, что им больно дышать… ты говоришь, лекарь? – Бек нахмурился – берегись бессовестных прохвостов. Вот, один такой сидит – и он указал на носатого шема.  

- А я чего? – встрепенулся тот – я сам что ли свою совесть потерял?  

- Потерял? – удивился Трита, отламывая, между тем кусочек сырного солнца. Ловко поддев этим кусочком краешек овсяного облака, он протянул его Сагу.  

- Ха! Расскажи ему, Думузи! – раздалось с лавок.  

- И расскажу! – вздернул нос шем – Вот оно как было: Не одно десятилетие семья моя привозила из Шемезы в Арианам-Вейджи пиво, а назад увозила арийскую медь и небесный металл шамьяс, которых таки-в Шемезе, сами знаете, нет, как в пустыне на много верст нет воды. Моя семья была богата, богаче ее не было ни в Уруке, ни в Ларсе, а в других городах я и не бывал никогда.  

Так вот, однажды, мой бедный отец остановился здесь, в этой самой корчме, и стал-таки проверять свой товар… короче говоря, он так хорошо его проверил, что не смог найти во дворе своего коня, и пошел гулять в степь, пешком… один. Слуги хотели его остановить, но он не слушал никого, и просто шел напролом.  

Потом, он рассказывал, будто на него в степи напали разбойники, и отобрали совесть. Я же думаю, что он ее таки-просто обронил.  

Все бы нечего… да и зачем купцу совесть? Без нее даже легче стало, и на душе спокойнее… вот только… прошлым летом… Прадата Спитур запретил бессовестным торговать в Арианам-Вейджи….  

Шем сделал паузу, растяннув губы, в предчувствии улыбки.  

Трита фыркнул и загоготал. Следом довольный смех грянул отовсюду – с полок, из-за стен, хохотал корчемник, который слышал эту историю уже не первый раз, и сам шем смеялся вместе со всеми.  

- Хороший ты человек, Думузи!- сказал Трита, наконец.  

- А я и сам знаю, что хороший. Вот только совести у меня-таки нет.  

- А что ты здесь делаешь?  

- Ничего… совести я не нашел, а назад в Урук без нее я не вернусь.  

- А где твое пиво?  

- Погляди на доброго крчемника Бека. В нем плещется добрый бочонок моего товара… но кое-что при мне – еще целый бурдюк.  

- Дай-ка я твое пиво… проверю – тур протянул шему деревянную кружку.  

Пиво было хорошее – темное, почти черное, увенчанное упругой короной белой пены. Влив в себя приятную горечь, Трита отметил, что она, пожалуй, втрое крепче кумыса, и самое малое вдвое слабже арийского меда.  

- А я знаю, почем ты сюда приехал, знахарь – говорил Бек Медовик, почесывая пухлые бока – Нашего князя второй месяц сточает хворь, – уж, не к нему ли ты пришел?  

- Да разве мало у него лекарей-то?  

- Лекарей у него немало – это уж князю Апаоше спасибо! – да только лечение это не впрок идет.  

- А что за Апаоша такой?  

- Молодой туранский князек – хаонитского, вроде, племени…его прошлой весной туры в плен отдали – в залог мира Кавиев с Тураном… с той поры от Кави-Наравы он ни на шаг – всюду за ним, как тень ходит… а князь-то наш его пригрел, с хаонитов мыто не дерет, здесь их, как крыс в старом овине….  

- Лихо! Поглядим, поглядим – туранец смахнул с усов густую пену – что у ваших крыс за лечение….  

Кави-Нарава долго умирал. День ото дня плоть его таяла, он уже был похож на мертвую куклу, слепленную из трухлявых костей и гниющего мяса. Болезнь дышала из его рта рвотным жаром, руки и ноги облепили воспаленные струпья, от князя смердело потом и мочой. Временами он замирал на краю ложа одеревенелой грудой, и тогда по дворцу полз трусливый шелест, что Кави-Нарава умер… но он снова и снова разлеплял мутные глаза и просил воды.  

Серыми призраками кружили вокруг него туранские шаманы. Они кричали и пели, катались в неистовстве по полу, сдирая с себя лохмотья кожи, словно пытаясь отогнать безумием своим духов тлена.  

Сам князь Апаоша, бывший пленник Кави-Наравы не покидал покоев больного. Черным вороном он сидел возле его пастели, и нашептывал какие-то непонятные заговоры.  

Кшатрии устали ждать. Каждый день они видели князя беспомощным, жалким, но разрешения болезни – смерти, или выздоровления не наступало. Казалось, что Кави-Нарава всегда умирал, и что недуг его не пройдет никогда, и он так и будет метаться на своем ложе, покуда своды дворца не обрушатся от старости, и не раздавят его.  

Но потом пришел он – туранский знахарь, по имени Трита. Тогда впервые заговорили о нем у очагов. Про него говорили: что он ужасен лицом, и огромен, словно скала, или же наоборот лицом красив, оленоног, что голос его подобен песни весенних ручьев, кто-то слышал от него мудрые речи, кто-то непонятные заклинания.  

Он пришел на исходе дня, за плечами его был кожаный короб, набитый сушеными травами, и кореньями. За ним следом ковылял тощий рабчонок-мунд.  

Поначалу странного тура не подпускали к ложу князя, даже хотели побить палками. Но Трита надвинул башлык набок, сел у дверей дворца, и запел так гадко, и громко, что стражники приняли его за безумного мудреца, и впустили в покои.  

В то время князь Апаоша как раз отлучился от больного – впервые за несколько дней, – и рядом с Кави-Наравой были только шаманы, которых Трита выгнал пинками и руганью. Потом он велел вынести из дворца воду и огонь, закрыть все окна, и принести чашу хаомы, и чашу молока. Хаому он выпил сам, а с молоком смешал какие-то травы, и дал выпить князю. Затем он велел всем стражникам и жрецам убраться из дворца, и едва его оставили одного, повалился на пол, и… поплыл, поплыл жарокрылой птицей по сизой полуночи небес….  

Он и прежде бывал в Холодной Степи. Под темным пологом слепого неба, на каменистой пустоши гулял ветер, а где-то на горизонте дрожало неясное рыжее зарево.  

Трита уже не был птицей, но и безголовой мертвой тенью он не был тоже. В его груди еще билось сердце – медленно, отравленно, оно перегоняло по жилам околдованную хаомой кровь.  

Здесь можно было бесконечно идти в любую сторону и все равно никуда не прийти, поэтому Трита просто сел на землю, и стал ждать. Холод скользнул под одежду, Трита пожалел, что нет огня, и – о чудо! – на камнях заплясал синий язычок пламени.  

Огонек был маленький – не больше мизинца, но излучал тепло.  

- Ты чего здесь делаешь? – услышал Трита чей-то властный голос.  

- Я? Жду душу князя Кави-Наравы – просто ответил туранец.  

- Ты дождался. Я – Кави-Нарава.  

- Ну… тогда садись. Согрейся.  

Кави-Нарава сел напротив Триты, по-степняцки скрестив ноги. Он сейчас был совсем не похож, на тело, что задыхалось на своем ложе, в далеком мире живых. Только кровь сочилась из его уха, и бурой дорожкой обгаживала ворот рубахи.  

- Ты меня спасать пришел? – спросила душа Кави-Наравы, после некоторого молчания.  

- Да.  

- Лучше уходи, шаман.  

- А! – отмахнулся Трита.  

- Лучше уходи. Не спасешь ты меня. Слышишь?  

Трита слышал: вдали раскаленной змеей свистел ветер. Все ближе… ближе….  

- Ну?! – закричал тур – выходи, дев! Или ты боишься?  

- Мне ли тебя бояться, Трита, сын Атви? – отозвался холодный мрак.  

- Я пришел, чтобы убить тебя! – Трита вскочил, озираясь по сторонам, в поисках врага – выходи пустынный друдж! Сразись со мной! Или ты боишься смерти?  

- Только боги боятся смерти. Смерть – моя кровная мать….. Ты отбираешь у меня добычу.  

- Кави-Нарава не твой! Он умер! Из его дома вынесли огонь и воду!  

- Лжешь….  

Трита подумал о мече, и тут же его пальцы обхватили кожаный черен хеттской сабли.  

Дев навалился на него огромным, похожим на медведя, зверем. За его горбатой спиной багровым жаром вспыхнули крылья. Меч разрезал воздух перед Тритой, следующим ударом лезвие лязгнуло о каменную шкуру чудища. Горячие крылья отшвырнули Триту прочь. Медвежья лапа раздавила синий огонек, и снова стало темно и холодно. Дев задрал рогатую голову, и хрипло залаял-засмеялся:  

- Вот видишь, человек… не берет меня твой меч. И заговоры туранские тебе не помогут… посмотри мне в глаза, прахоед, и сын прахоеда… что ты видишь? Что?  

Боль хлынула в грудь Триты жирным, маслянистым током – казалось, она вливается в него сквозь раны, разъедая кожу, и мясо. В голове тяжелым колоколом заухала кровь. Трита превратился в еле тлеющий огонек, вжался, вгрызся в камень….  

И тут раздался голос старого ашавана. Он был еле слышим, как будто ашаван кричал с другого берега реки:  

- Да хранят нас от напасти Мазда и Спента-Армайти! Сгинь, девовский Друхш! Сгинь, девовское отродье! Сгинь, девами сотворенный! Сгинь, девов создание, Друхш! Сгинь Друхш! Убирайся, Друхш! Пропади пропадом, чтобы на севере сгинув, не губить тебе мира плотского, Истины!  

Меч вспыхнул ярко-золотым огнем, и обрушился на голову чудища. Череп с грохотом лопнул, дохнуло мертвячиной. Зверина шкура рассыпалась серой пылью, что-то похожее на уродливую черную птицу взмыло под сизые своды, и умчалось прочь….  

- Ну, что, князь Кави-Нарава? – Трита протянул сидевшей на земле душе руку. Рука была похожа на обтянутую кожей тростинку – начинай жить, князь.  

- Спас ты меня….  

- Не я тебя спас, другого благодари – уже просыпаясь, говорил Трита.  

- Да кого же? Как его звать?  

- А я почем знаю….  

Рассвет улыбнулся каменному городу пыльной солнечной улыбкой, вспыхнул пробудившейся голубиной стаей, сквознячком просочился сквозь узкие оконца, и легонько погладив Сага, застывшего в углу сереньким паучком, склонился над спящим туром:  

- Проснись Трита….  

Открыл глаза. Огляделся. Вокруг тускло громоздились стены из серого кирпича. Свет пыльными лучиками сочился из щелей, под самым потолком.  

- Саг! Проснись…. Где? Где мы?  

Рабчонок сонно поежился:  

- Ты не помнишь, господин… ты лежал на полу, подобно покойнику, и я боялся прикоснуться к тебе. А потом прибежал туранский князь… очень кричал… меня ногами бил. Орал, что ты Кави-Нараву отравил. А у самого со лба кровь хлещет…. Вот нас и посадили сюда, в подпол…..  

- Кровь, говоришь, со лба? Понятно, кто Кави-Нараву терзал…. Чего же теперь с нами будет? Не знаешь?  

- Почем мне знать, господин….  

И верно – думал Трита – ему-то почем знать? А и гадать тут нечего. Казнят. Конечно же, казнят. Если Кави-Нарава еще жив, если он и выздоровеет, то, наверное, не вспомнит, что творилось с ним там, в Холодной степи….  

Прошло какое-то время. Снаружи золотыми струнами потекло тепло. «Должно быть в полдень здесь жарко будет – лениво, подумал Трита, и тут же под сердцем екнуло: а доживу ли до полудня-то?».  

Вот, за дверью послышались шаги. Тоскливо лязгнул засов, и в крохотную клеть заглянул хмурый богатырь, одетый в бронзовую чешую.  

- Великий Кави-Нарава пришел в себя – сказал он, смерив туранца почему-то недовольным взглядом – он хочет видеть тебя, Трита, сын Атвии.  

Откуда он знает мое имя? – подивился Трита, выходя из темницы.  

Когда его привели к престолу, под потолком скопилось уже порядочно зноя, густой золотистый морок дрожал перед глазами, оживляя каменных чудищ на стенах.  

Кави-Нарава уже сидел на престоле – из-под пышной красной свиты торчала тощая, желтого цвета шея, на которой слабо покачивалась голова, со смуглым, скуластым лицом, и до смешного густой рыжей бородой.  

- А-а-а, это ты, туранец – проскрипел князь, тяжело подняв голову. На его глазных яблоках еще проступала розоватая пена, и взгляд казался мутным:  

- Я тебя запомнил, туранец. Удивлен? Ха! Я ведь не похож на простых людей… и я тоже могу стать Парадатой… а? Чего вздрагиваешь? Не бойся. Ни к чему мне ваш Престол…. Эй, Хумата!  

- Да, Великий! – из-за войлочной завесы вышел молодой кшатрий, чем-то похожий на самого князя.  

- Почему мой друг и гость, Трита провел ночь в темнице?  

- Я его туда посадил, Великий… князь Апаоша….  

- Так… – бледный лоб Кави-Наравы избороздили складки – разве князь Апаоша управляет вами?  

- Владыка, он….  

- Значит, Апаоша владеет моим городом?  

- Пусть мне вырежут язык, если прошлой ночью я не спас жизнь этому человеку! – выкрикнул, в отчаянье, кшатрий- князь Апаоша велел своим воинам распять его на железных крючьях, перед въездом в город!  

- Так… – Кави-Нарава от удивления поднял плечи, сделавшись похожим на озябшего ястреба – что же такое творится? Мой друг… он был моим пленником, но я всегда относился к нему, как к равному… нет, он мне зла не желал!  

- Прошу слова, князь – подал голос Трита.  

- Говори.  

- Князь Апаоша и был тем друджем, что терзал тебя. Он не твой друг. Он желал тебе погибели.  

- Где? – каркнул Кави-Нарава – где он?  

- Мы не встречали Апаошу сегодня, Великий – отозвался Хумата – но, говорят, люди видели его у Северной заставы – он уезжал во главе отряда телохранителей.  

- Пр-р-роклятье! – поперхнулся князь – обманул меня… бежал… о, Митра быстроконный! Апаоша меня ослепил… – потом, уже успокоясь немного, князь повернулся к туранцу – а ты, Трита, сын Атвии… тебя – я верю! – ко мне послали боги, в избавление от страшных мук. Чего ты хочешь?  

- Митра знает, чего я хочу. И ты тоже.  

- Власти….  

- Нет – мести.  

- Но… ведь ты даже не знаешь, за что мстишь… глупый туранец…. Принесите камень!  

Зашлепали босые ноги, и два почти нагих раба-моурийца внесли в залу тяжелый резной ларец. Когда его открыли, внутри оказался обыкновенный речной камень.  

- Что это?  

- Подарок тебе от моего отца, Кавы.  

- Я камнем должен сокрушить Врага? Лучше бы он подарил мне свою панцирную конницу.  

- Приложи его ко лбу – ухмыльнулся Кави-Нарава – тогда все и увидишь…. 

1  

Заполнив жарочный лист до отказа бледнотелыми рыбками, птичками, звёздочками и полумесяцами, Ирина поставила его в духовку и засекла время...  

Она вовсе не перестала быть женщиной-загадкой, в чём ее настойчиво упрекают. Она стала женщиной-человеком. А просто жен­щина – человеку всего лишь друг. Зависимый. Капризный. Раненый. Пускающийся на уловки и ухищрения.  

Ирина потеряла потребность нравиться, ей этого не надо. Она получила больше – потребность любить всех. И теперь нужно ли красить губы, если они не обветрели?.. Одежду и обувь можно носить аккуратно, до победного конца, выбирая каждую новую вещь в никогда не умирающем стиле скром­ности... На шейпинги она не ходит, спорта не любит, врачам не доверяет, внешностью занимается посредством душа и расчёски... словом, живет остаточным великолепием собственного здоровья, не заглядывая в тре­вожное завтра, – кому такое может понра­виться, уж слишком свободы много, обще­ство не потерпит...  

Но главный раздражитель бесчисленных подруг ещё и в другом: при постоянно пол­ном доме – всё время какие-то люди едят, моются, беседуют, ночуют – постоянно со­храняющееся одиночество хозяйки этого дома, внутреннее блаженное одиночество, которое буквально озаряется с появлением каждого нового человека. Его неназойливо расспросят, пригреют, приручат, после чего он либо вливается в размеренное вращение вокруг Ирины, либо уйдет за пределы её притяжения в одну из соседних галактик, где по­дыщет подходящее для себя маленькое сол­нышко уюта... Ведь Ирина тоже, оказывает­ся, ищет: вдруг появится душа, способная озарить взамен, и не спокойствием отражён­ного одиночества, а каким-то другим, с неясными пока очертаниями общением... Но бывает ли так, чтоб два солнца в одной сис­теме?.. Или же она, как медведь, свою бер­логу ни с кем не поделит?..  

Судьба к ней так щедра, что уже веро­ломна: несмотря на непритязательность внешнего вида, Ирине обычно предостав­лялся самый богатый выбор. И ничего на­стоящего. Ни разу. И всё-таки, хотя личный опыт не позволяет ей надеяться на­ испол­нение сокровенных желаний, Ирина жела­ет и ждёт. А все знакомые объединились в желании ей помочь, изобретают способ пе­ременить саму Ирину, начиная от двойного подбородка и облупленной мебели и до, соб­ственно, образа мышления и многочислен­ных милых привычек. Особенно всех удру­чает характер – на редкость покладистый; при всей своей склонности, да нет, какая может быть склонность, при всей своей не­утолённой любви к одиночеству Ирина ни­когда ещё не пыталась отстаивать право на него. В её жизнь поминутно вламываются, теребя душу проблемами, которые она и ре­шать-то никому не помогает, все равно вламываются, и она впускает, радушно сияя, в теплое излучение, впустит – и выпустит умиротворенными, совершенно как будто бы об этом не беспокоясь. Все окружающие жить без Ирининого дома не могут, однако пилят сук, на котором сидят, потому что вытерпеть существование чьей-то безмятеж­ности не могут тоже, не в человечьей это, видимо, натуре...  

Сама Ира понимает, что внешними изменениями можно привлечь только зрителей, а зрители Ире не нужны, равнодушна Ира к театру, если он не на под­мостках. С неё доводы подруг – как с гуся вода, для возникновения комплексов орга­низм Ирины уже слишком стар, ей «все рав­но, что скажут зрители», как талантливо сочинила когда-то о себе одна из почти по­селившихся здесь подруг – поэтесса, кото­рую зрительское мнение, вопреки стихам, весьма и весьма волнует.  

Может быть, прочных человеческих отношений вообще не существует, и самая насыщенная общением жизнь всё равно течёт в обособ­ленном пространстве?.. Так и живём: с иллюзиями относительно доступности миров рядом находящихся и ещё более необосно­ванной иллюзией открытости мира собствен­ного для других и для себя даже, пока не дорастём до понимания настоящего положения вещей (а никогда не дорастем ведь!), когда человек становится осознанно несчастен, одинок и спокоен. Он не стал бы обогащать мир личных эмоций, складируя новые ощу­щения, он выбросил бы оттуда мелкую ­ве­тошь, ставшую ни к чему...  

Ирина вздохнула и достала печенье из ду­ховки: нужно подкрепить пищей азарт пре­ферансистов, засевших в большой комнате ещё с пятницы.  

Вот так всегда бывает: нафилософствуешь одно, а реальность преподносит другое, и чужие интересы удовлетворяются всегда в ущерб собственным.  

Дачные грядки напрасно ожидали Иру.  

А также Стас.  

И собака.  

Очень хочется измениться, чтобы хоть от чего-нибудь ненужного отказаться.  

- Не обрадуетесь, если вас послуша­юсь... – ворчит Ирина, но её ворчания не замечают.  

На диване за двумя широкими спинами заснула над недочитанным сонетом хрупкая, экспансивная поэтесса. Игроки же – за­кадычный приятель поэтессы и однокласс­ница со своим новым другом – не могут реагировать даже на запах песочного печенья, ничего им уже, кроме карт, не нужно...  

Чтобы привлечь внимание постояльцев, Ира убрала шторы на окне и распахнула обе рамы. Застоявшийся табачный дым хлынул наружу и растворился в рассветно озябшей зе­лени июньских тополей. Расчёт оказался вер­ным: все дружно бросили карты и потянулись за глотком свежего воздуха.  

- Вот и понедельник, – сказала им Ира, улыбаясь, как всегда, мягко, – вот и конец моей городской жизни. Отпуск! Извините, но мне пора.  

2  

Сквозь туман через речку доносится земляничный запах, запах необъятного вольного простора. Нейтрально пахнет и в то же время притягательно, ню­хать бы да нюхать... Не то, что плотно клубя­щийся дым из трубы соседской бани, заво­лакивающий по субботам все окрестности...  

Сегодня вроде не суббота. А вдруг суббо­та?! Если бы...  

Невозможно просчитаться при непрерыв­ном тягостном ожидании. Суббота была не­давно, через день, и совсем ни к чему сегод­ня мчаться прямо по грядкам к калитке, что­бы спозаранку начать высматривать любимого человека, который так и не появился два дня назад. А Ира, уезжая, обещала, что по­явится...  

Ещё и коров не выгоняли. Скоро начнет­ся: стук, свист, лай, матерщина... Лучше уже не спать, а то забредёт вдруг кто, кусаться придётся...  

Да никто не забредёт, все здесь обо мне знают. Деревня. Собачьего имени толком выговорить не могут. Красотку с шалавой путают. Как не презирать?..  

Красотка! Ира говорит: шейка лебединая, выражение лица надменное... Зато гибкая спина, длинные, сильные руки и ноги (Ира так и говорит: «Давай ручку причешем, те­перь другую, а теперь ножки...»), а волосы шёлковые, волнистые, репьи бы повыдирать только. Снова появился блеск в глазах, но не восторженный, детский уже, а отмеченный мрачной уверенностью в себе. Раньше было не так. Стыдно признаваться в трусости, но куда от правды денешься...  

Первые люди чистоту блюли, купали бед­ного щенка по субботам в ванне (ненавист­ными были субботы — вот удивительно!), шампунь у них – взбесишься от аромата, а потом феном чесали, гудящим так противно, что не хочешь, а подвываешь... Да разве мож­но собаку каждую неделю мыть?! Пошли болячки по телу, люди подумали, что лишай, и выгнали... Об этом лучше не вспоминать. Хорошо, хоть не лишай. Так и подохла бы где-нибудь под забором, но встретился Стас, вылечил, нашел жилище, хозяйку и заставил полюбить весёлые, ласковые субботы. Два дня у Иры – настоящий праздник, что здесь, что в городе: не по улицам и паркам, так по березовым холмам, с беготнёй, с играми, с гостинцами... Жаль, что здесь мы только ле­том. Почему бы нам навек сюда не пересе­литься?.. Хотя в городе Стас почти всегда у Иры, а здесь – только по субботам... Понять и усвоить своё место в его жизни вообще трудно. Больше всех на свете Стас любит свою вонючую «Ласточку», а за что? Она что, живее всех, что ли? Видно, не собачьего ума это дело...  

Стас для всех придумывает заграничные клички, только «Ласточка» – исключение. Ирину он обзывает лестно – «Голливуд» (Ирина уверена, что он издевается, но позво­ляет), соседку тётю Шуру, которая приносит остатки закисшего позавчерашнего супа (кто бы его ел), – «Пасторалью», а свою измучен­ную, недоверчиво рычащую находку наименовал всех красивее: «My beautiful fellow-girl», – моя прекрасная спутница, значит. Что там запоминать? У друга детства кликуха в шесть раз длинней, порода, значит, хорошая... А голливудская Ирина переиначила: назвала «Бьюти» – красотка, уж лучше бы Найдой, что-то оскорбительное есть в этом созвучии, даже деревенские расслышали... Ну, да не­важно всё это, как пасторальная тётя Шура выражается: «Зови хоть горшком, только в печку не ставь»...  

Стас говорит мягко и много, но только снаружи, даже когда раздражён или рассер­жен – нутра не чувствуется. А вот Ирина слова употребляет только по необходимости, зато уж мыслей у нее! Вся как на ладо­ни. Однажды Стас долго не приезжал. Она молчала, а если бы лаяла – почище моего получилось бы, так и слышится: бабник бессовестный, пьяный лентяй, транжира... Той же тёте Шуре на подобное можно один раз красиво ответить – и навсегда, а Ире – нельзя, потому что этот мысленный лай от тоски у неё, ах, как это понятно!.. На меня тоже, бывает, сердится. В основном, за сле­ды на её грядках. Конечно, вот у тети Шуры грядки высокие, сразу видно, где ходить, а где посажено, а у Иры – сплошь равнина, сама траву от капусты не отличает, на всех грядках её следы, можно предъявить. Но не нужно. Лучше перетерпеть, промолчать, переморгать, так она скорее об упрёках по­жалеет, за ухом почешет, угостит... А если без зова к ручке подойти с поцелуем, Ира обязательно откликнется... Но сначала каж­дый раз на секунду замрёт или, что гораздо хуже, вздрогнет... Может, врёт, не любит? Может, брезгует... Или… Боится?! Да нет, смешно. В городе на прогулке за каждым найденным кусочком в самое горло лезть не боится, а тут так, на ровном месте... Ирина задумывается, вот в чём дело, и обо всех забывает. Любить-то она умеет. Ровно, буд­нично, но даже сильнее, чем любимейший Стас со всей его лаской... И сердцу не прикажешь. Ни её, ни его, ни моему...  

У-у-у! Все меня бросили...  

Вой перешел во внезапный радостный визг: напрямик по узенькой тропке пробирается к дому нагруженная сумками Ирина. Собака грациозно перелетает через забор, несется с холма вниз и бросается ей навстречу: «Милая, милая, наконец ты приехала!..»  

Ира всё понимает, отчасти разделяя соба­чью радость, но настолько бурная реакция ей, безусловно, в тягость, потому что она тут же пытается отвлечь назойливую псину припря­танным в сумке сахарным печеньем. Вкус­но, конечно...  

- Бьюти, а Стас уехал уже?  

- У-у-у! Все меня бросили!  

- Что?! И не приезжал?! Бедненькая ты моя, как же ты выжила тут одна, целых че­тыре дня без еды... – у Иры просыпается рас­каяние, она пытается пожалеть, приголубить собаку...  

Но поезд уже ушел. Мы тоже гордые, аф­ганских кровей, как никак. Спокойно поищем остатки сахарного печенья в траве, а потом так же спокойно...  

Где там! Быстро, быстро поцелуемся, по­радуемся, попрыгаем! И не пойдем по тропинке, где вдвоём тесно, мы важно прошествуем посреди ухабистого просёлка, зава­ленного разным мусором, не пригодившим­ся в хозяйстве, золой и шлаком, что выгреба­ют из печей и выбрасывают почему-то на дорогу, пойдем прямо навстречу стаду, вяло бредущему к очередному земляничному па­стбищу.  

3  

Стас давно чувствовал по­требность расслабиться, глотнуть хоть капельку неизвестного, привнести в завтраш­ний день что-нибудь  

по-настоящему завтраш­нее... «А день сегодняшний вчерашней, чем был вчера...» – несколько дней подряд мур­лыкал он строку из стихотворения суматош­ной Ирининой подружки и злился: «Вот привязалась...»  

Видимо, волшебной оказалась строка. Словно наколдовал.  

Окончив трудовую неделю, неся по пути в гараж мысль о надоевшей деревне, Стас встретил бывшего пациента, который оку­нул Стаса в хмельной поток благодарности. Они зашли в кафе, где свершили возлияние на старую рану (Стас ему желудок опериро­вал) еще более старым коньяком, после чего Стас и решил поведать доброму человеку свои невесёлые мысли. Пациент оказался докой по части отдыха. Он вызвонил никем не занятую на выходные, симпатичную, не­пьющую и умеющую водить машину (весе­литься, тем не менее, тоже умеющую) подругу, а у подруги нашлась ещё подруга, и вся эта компания быстро покинула город по северной дороге. Будучи довольно ловким по дамской части мужчиной, такому виртуоз­ному мастерству Стас откровенно позави­довал.  

Умная белая «Ласточка» бежала по незна­комому асфальту удивлённо: почему за рулем не Стас? Её и Стаса сегодня ждут в противо­положной стороне, от города к югу. Там, навер­ное, выходят к калитке, осматривая волнис­тую окрестность с холма, на котором распо­ложилось неожиданно свалившееся от даль­них родственников поместье – крестьянское гнездо. Никто из более близких жить там не захотел, и после смерти хозяина развалива­ющиеся строения на пятнадцати сотках за­пущенного огорода прямые наследники ре­шили просто продать. Причём не слишком радовались, что покупателем отчего дома оказался Стас, – продешевили, чужому бы обошлось подороже.  

Когда-то в детстве Стас там однажды го­стил. Воспоминания до сих пор не стёрлись. Вернувшись уже не хилым цветком мосто­вой, а загорелым, как чугунок, крепышом, сын заявил родителям:  

- Врачом не буду! Буду пастухом, коров и телят пасти. Целое лето не работать, а зимой вообще отдыхать – красота!  

- А что там платят? – нашлась бабуля.  

- Кормят во всех домах по очереди! – гор­до произнёс Стасик, – ещё и денег дают це­лую кучу, правда! Сам видел – одними руб­лями! А пасти коров не трудно. Главное, би­чом щёлкать, чтобы они в посевы не шли. Я уже пробовал.  

- Что пробовал – пасти?! – не поверил отец.  

- Да нет, пока что только бичом щёлкать...  

Родители в тот момент мудро скрыли не­согласие со Стасиковым выбором, а когда мальчик подрос и его детское намерение за­былось, и не одно только пастушье – было еще несколько не менее романтичных, памят­ливая бабуля до самой своей смерти подтру­нивала над ним:  

- Тоже мне, придумал – врача какого-то... Почему скот пасти не захотел? Я бы тебе под­сказала, как увеличить доход. По дороге отдаивал бы понемногу молока от каждой ко­ровы и продавал дачникам... И зимой хоро­шо: сиди себе на печи да песни пой... – тут она не выдерживала серьёзного тона и хохотала так оглушительно, что фрукты со дна хрустального кувшина с компотом интенсивно плавали вверх и вниз.  

Ох, бабушкин компот! Казалось, с нею он исчез навеки. Стас, взрослый мужчина, едва не заплакал, когда ощутил во рту почти за­бытый вкус... Так он открыл первое досто­инство Иры, а постепенно ещё много родно­го и неведомо знакомого, просто с компота все началось.  

Дача – тоже благодаря ей. Даже тех не­больших денег, которых запросили дальние родственники, у него не нашлось, а Ира ока­залась богатеньким Буратино, помогла ку­пить. Вернее, сама купила. И ездит туда чаще всего сама. Стас решил, что отдача такого долга ни к чему. Ира – человек щепетильный, и, хотя они довольно давно живут почти вме­сте, никому и в голову не приходит уничто­жить это последнее «почти». Деньги, во вся­ком случае, у каждого свои, а Стас уже не хочет никакой дачной собственности, это его когда-то бес попутал – стадное чувство... Пока назревает необходимость поездки, он мысленно посылает куда подальше безнит­ратное питание для обитателей дома Ирины, а вслух продолжает уговоры о продаже дома. Уж если никто не позарится, то не обустро­ить ли там музей под открытым небом, поскольку любое строение этих владений, включая баню и сарай, свободно может претендовать на звание памятника древнего зод­чества и охрану государства. Так он шутит. У Ирины для ответа никогда не хватает чув­ства юмора, тон этот её возмущает.  

- Жаль, – например, отвечает она, – жаль, что государству сейчас не до зодчества. А за свой счёт мы и так помаленьку хозяйнича­ем...  

Шутками Ирину не достать. А уговари­вать всерьёз – тем менее успеха. И слушать не хочет.  

Необходимость поездки у Стаса всегда долго зреет. Созрев, он начинает собирать­ся, забывая то одно, то другое, потом, вые­хав в самое «пиковое» время, задыхается в дорожных пробках, испускает стоны, пуская слабую на передок «Ласточку» иноходью по стиральной доске тракта, – а растущая бен­зиновая дороговизна! – право, он готов на всё, только бы забыть туда дорогу навеки...  

Иринин энтузиазм достал Стаса по-на­стоящему. Ведь можно было бы сделать дачу местом отдыха, а не пахоты: с лужайками, с клумбой какой-нибудь в крайнем случае, привезти бадминтон, теннис, книги, гамак повесить... Ведь и было договорено пона­чалу именно так. Куда там! Грядки метр за метром оттесняли буйную целину, выкорче­вывались заросли кленовой поросли, оди­чавшей малины, рядами ложились под ножом стебли крапивы, полыни, лебеды, ре­пейника, все в руку толщиной и выше Ириного роста... Пасторальные соседи подари­ли ей серп, чтоб хребтину гнуть более про­изводительно, и огородные джунгли раста­яли на глазах. Однако до полной победы так далеко, что сердце щемит от тоски и уста­лости (Стас глядеть – и то устал на это). Все хорошо растёт у Иры, но лучше всего – сор­няки. Хочешь – не хочешь, а оставлять её без помощи иногда просто совестно, и Стас идёт на предательство своих драгоценных принципов... Жалко, что земля пропадает, видите ли. А отдача за все страдания неве­роятно мала. Выращенная с таким трудом картошка-моркошка ничуть не компенсиру­ет даже чисто материальных затрат, а физи­ческие и моральные вообще не идут в счёт. Разбирать или латать несуразные развалю­хи нет никакой возможности – времени, де­нег, а, главное, желания, и эти занятия це­ликом противоречат его профессиональным устремлениям...  

- Ира, – говорит Стас с каждым днём все более настойчиво вздыхающей подруге, – Ира, я – хирург, я даже не психиатр...  

И она, прекрасно услышав цитату из юмо­рески и не отреагировав, безропотно согла­шается:  

- Конечно, я понимаю, тебе нельзя.  

Упаси Бог от мысли, что после картофель­ной страды увеличивается вероятность опе­рационных неудач. Боязнь начать бояться... Но если таковая мысль начала существова­ние, существует и таковая опасность... При­чем тут боязнь. Надо перестать верить ста­тистике, прежде чем хвататься за лопату...  

- Да, – ответила ему Ира неделю назад, ког­да в очередной раз нашла коса на камень, – ты можешь мне вообще не помогать, сама справлюсь. Хотя мне тоже для работы мозоли нежелательны...  

- Кто ж тебя заставляет?! – с новой си­лой начал было Стас, но у Иры потемнело лицо.  

«Никак понять друг друга не можем!» – расстроился Стас, но наводку мостов решил оставить на следующий приезд – соскучит­ся, легче будет.  

Да, видно, не судьба. Целых двое суток тщетно и женщина, и собака бу­дут торчать у калитки, провожая глазами все белые автомобили среди разноцветного оживления на шоссе. Ни один из них с дороги не свернёт, вздымая на причудливых ухабах мягкую, как мука, пыль.  

Неделя была трудной. Летом больных, ко­нечно, поменьше, но они зато настоящие... Неделя была такой трудной, что в предстоя­щий отдых уже не верилось...  

Девчонки, безусловно, прехорошенькие. Ухоженные, весёлые, податливые самочки... Которая тут ничья?  

Не по себе Стасу. Ни коньяк, ни компа­ния не помогают отрешиться от буден.  

«А день сегодняшний вчерашней, чем был вче­ра... – промурлыкал Стас, пошевеливая дрова в костре, и сплюнул туда же: – Вот привя­залась...»  

Изрядно навеселившись, закупанные в тёплом озере русалочки и пациент заверну­лись в непослушную палатку и уснули, а Стас решил остаться, но выражению одной из де­виц, «топить костер», там и заснул незаметно. Разбудил компанию хохот пациента, ко­торый долго искал приготовленные с вечера удочки, чтобы не пропустить утренний клёв, но всё-таки его пропустил, так как Стас в темноте и хмельной задумчивости «стопил» снасти вместе с хворостом – оплав­ленные крючки и грузила были найдены па­циентом в костре, когда он закапывал в золу картофелины.  

День начался с неудержимого хохота, чем же закончится?..  

Хорошо, что деньги есть. Было бы здоровье – спасибо доктору! – а остальное мы за деньги купим...  

И пациент удалился с рыже­кудрой русалочкой к виднеющимся в нескольких километрах рыбакам, чтобы узнать, много ли рыбы те поймали и не поделятся ли. Взрывы хохота стихли вдалеке, и Стас поймал улыбающийся взгляд блондинки: так вот, значит, которая тут ничья...  

Они посмотрели друг на друга и захохо­тали.  

4  

Как-то вечером, передавая через забор литровую банку парного молока, тётя Шура сообщила Ирине, что по увалам сильно цветёт клубника, её племяш Колян приметил.  

- Вот бы поехать... – размечталась Ирина о том вьюжном времени, когда сегодняшний зной вспомнится как благодать с открытой по случаю особо редких и желанных гостей баночкой душистых ягод.  

- Чего ж не съездить, – ответила ей тетя Шура, – ежели у племяша кажинный день машина под задницей.  

Племяш её, надо сказать, работал редко, от случая к случаю, много времени проводя по тюрьмам. Может, одумался, повзрослел к сорока годам... Если всё ещё на машине.  

Пару лет назад Ира уже была в подобной поездке – стыда потом не обралась.  

В тот день тетя Шура постучала к Ирине рано утром:  

- Поехали за ягодой?  

- За какой? – едва проснувшаяся Ирина открыла все по очереди двери, укрощая раз­веселившуюся Бьюти. – А ты-то чему раду­ешься, всё равно останешься дом сторожить.  

- Какая попадёт, – ответила тетя Шура, – бери ведро.  

- А может, лучше туесок?  

- Да твой туесок с гулькин хрен, – не со­гласилась тетя Шура, – вон корзину бери.  

- Эта корзина для грибов... – попыталась возразить Ира.  

Соседка ничего не слышала: её интересовала остальная кухонная утварь.  

- Так едемте, я готова.  

- Ишь ты, веник кучерявый, уж подмелась, – удивилась сама вечно снующая, как метла, женщина. – А эти фефёлы, поди, и не встали ишо. Я им нарочно до стада стук­нула.  

«Три фефёлы» – соседки Ирины слева, приезжие пенсионерки, настолько горожан­ки, что и спустя десять лет безвыездной жиз­ни в деревне зовут их по-прежнему дачни­цами.  

Жизнь здесь куда дешевле городской, и вот потому три самых одиноких из девяти разбросанных по стране сестёр, хлебнув ни­щеты заслуженного отдыха, списались, до­говорились и купили в складчину небольшой домик, где посреди единственной комнаты громоздится величественная русская печь с камельком. Но русской печью они пользоваться так и не научились, им и камель­ка вполне хватает, да и дрова больно доро­ги... Они не умеют ни огородничать, ни управляться со скотиной, кроме кошек, никого не завели, а в огороде у них хорошо растут картошка и чеснок, которые достаточно не­прихотливы.  

Впрочем, из местных жителей садоводы получаются довольно редко, на Ирининой улице таких «Мичуриных» двое. Они выращивают кое-что помимо огурцов и помидоров и пожизненно страдают от сосед­ской зависти. У этих двоих Ирина иногда по­лучает дельный совет и участие. Но есть и другие (и много!) – уже в июне просят у той же Ирины зеленого лучку на закуску...  

«Фефёлы», конечно, не без странностей, но спиртного не употребляют, материться не научились, стало быть, поездка Иру не пуга­ла. Все влезли в кузов, сели на скамеечки, устроив тару под ногами (тетя Шура заста­вила-таки Ирину к огромной корзине прихва­тить еще и ведро), поёжились под струями утренней свежести, насыщенной туманной влагой, и поехали, дорогой по одному спол­зая на жесткое дно кузова под защиту бор­тов, потому что утренняя свежесть даже при нешибком движении автомобиля превраща­ется в пронизывающий до костей ветер.  

На широком, насколько хватает зрения, поле над белыми головками ромашек и жёл­тыми – донника поднялись длинными вол­нами ряды кустов смородины, малины, а может быть и каких-нибудь других ягод – обследовать было недосуг. Ира сразу же выб­рала малину, дачницы потянулись за ней, а к тёте Шуре подошел вынырнувший из кустов парень, окинувший всех любопытным взгля­дом. Впрочем, это дачниц – любопытным, а Ирину... нет, Ирину он оглядел пристально. Она уже отвыкла от такого рода внимания: парень, сообщая что-то тёте Шуре, беспрес­танно на Ирину оглядывался. Ира его сооб­щение расслышала, но не придала расслы­шанному значения, наверное, взаймы просил. А ей не надо чужих финансовых проблем, если высокие кусты малиновы от облепив­ших ветки ягод, которые шепчут Ирине свои настойчивые, слышимые только нутром сло­ва: «Мы созрели только для тебя, клади нас в ведро и неси домой, не то мы упадем на зем­лю и умрём, не выполнив своего предназна­чения!» Однако оказалось, что парень не страдал с похмелья, денег на похмеление не просил, а как раз сообщал цены на эти вели­колепные ягодки. Об этом тётя Шура, разу­меется, не сказала ничего, пока у Иры не наполнилось ведро малиной, а двухведёрная корзина более чем наполовину – смороди­ной. Ира пришла в ужас. Денег с собой не взяла, до дома километров семь – что делать?..  

- Собирай доверху, – успокоила ее тётя Шура, – не боись, убежим.  

- Как убежим?! С ведром и корзиной?! Вы что?! Стыдно же! Мы же воруем!!!  

Тетя Шура только хихикала.  

- Арестуют! – заплакала, наконец, Ира.  

- Не будь дурой, ягоды собирай. Кому ты нужна, за тобой бегать... – ласково матюгнулась на нее тётя Шура.  

Но собирать ягоды Ира не могла уже ни физически, ни морально. Высыпать?.. Грех еще больший. Договориться, что деньги по­том принесем?.. Так если Ира помешает во­ровать тёте Шуре, Иру эта соседушка живь­ём съест.  

Через час ушлая тётка позвала всех яко­бы перекусить, но вместо перекуса началось бегство… Ира следовала за соседкой меж кустами практически по-плас­тунски с корзи­ной и ведром наперевес, перепрыгивала рвы трёхметровой глубины, бежала – язык на плече, как у Бьюти – сквозь высокую траву поля, затем по лесу, наконец, по дороге, по­стоянно оглядываясь на непонятливо отста­ющих пожилых дачниц, и, увидев километ­ра через два (ей показалось – через сто) зна­комый грузовик с дремавшим Коляном в ка­бине, поняла: убежали.  

На следующий день тётя Шура заполошно верещала, что их машину засекли, что Коляну придется платить в многократном размере, если она немедленно не внесёт в совхозную кассу деньги за собранные ягоды. Ира охотно, даже с облегчением, выложила всю сумму сполна, дачницы – тоже, но тётя Шура продолжала верещать, и все соучаст­ницы преступления скинулись, чтобы опла­тить и её добычу. У Иры до сих пор пылают щёки по уши при одном воспоминании об этом приключении, а шея и грудь густо по­крываются малиновыми пятнами. Стыдно... Значит, воровство – не мой образ жизни, при­шла к выводу Ирина, смеясь и несколько даже сожалея: совсем, видно, никчёмная...  

Её соседка через огород, местная учи­тельница русского языка и литературы, рас­сказывает вечерами у колонки различные истории о людях – главной достопримеча­тельности родимого села. Создается впечат­ление, что Иринины здешние знакомые су­димы поголовно. Мало кто по пьяному делу, большинство же – за воровство. Если испра­вить в этих рассказах различные «ляпы», вроде: «Я ему говорю: стери с доски» или «Еслиф у тебе нечего поисть», тогда ею мог­ла быть создана эпопея почище былинных, но слишком много «ляпов», все исправишь, так от рассказа ничего и не останется... Од­нажды Стас, насильно заставляя в очеред­ной раз обидевшуюся Ирину улыбнуться, спросил учительницу, как пишется слово «кочан». Та долго раздумывала, пробуя про­жевать это звучание, словно проверяя его на хрупкость, и заявила, что можно написать и так, и так: хоть «кочан», хоть «качан». Стас удовлетворен не был – Ира не улыбнулась. Что же тут смешного? Дети растут поганками. Отсюда и вся остальная уголовная хроника. Такая жизнь, такие учителя... Впро­чем, и такая уехала бы в город и пристрои­лась бы там где-нибудь, если бы не вышла замуж за бывшего ученика, вернувшегося из тюрьмы. Она здесь своя, такая же, как все. А чужих везде недолюбливают. Хотя к Ири­не и дачницам отношение, можно сказать, особое: и тетя Шура, и Колян матерятся при них относительно мало, а учительница лишь иногда вставит словцо-другое на отнюдь не профессиональном жаргоне. Других дачни­ков не стесняются, их и здесь разоряют, гра­бят и жгут...  

Да, неплохо было бы съездить на грузо­вике по ягоды, но... Безопаснее всё-таки дож­даться Стаса и поискать вожделенные увалы с помощью привередливой «Ласточки»...  

Только и это уже было. Не таков позор, но совсем не таков и успех.  

Дорогу спросили у Коляна, тот с готовно­стью объяснил, просто и непонятно: едешь прямо, потом насыпь слева оставляй, первый свёрток пропусти, на втором свёртке свертай налево, проедешь поле, увидишь увал. Ехали прямо по насыпи, оставить кото­рую слева не представилось возможности, пока не приехали в соседнюю деревню. Спросили там. Получили примерно такие же координаты и новый ориентир – маяк. На вопрос, как этот маяк посреди поля выг­лядит, ответом был недоуменный взгляд: что, дура, что ли, маяк как маяк. Ну, что ж делать. Вернулись. Пропустили первый свёрток. А второй налево не «свертал». По­спорили, считать ли его свёртком, и поеха­ли направо. Проехали поле, потом другое, и конца полям не было... Да, и «Ласточка» – плохая добытчица.  

Конечно, хорошо было бы поехать по яго­ды в кузове большого грузовика, чтобы гла­за радовало приволье, открывающееся на все четыре стороны: вот ароматные поля цвету­щей гречихи, за ними – шелестящие поля скромно зреющего овса, поля гороха, подсол­нечника, кукурузы и необозримые, еще зе­лёные, но уже полные строгого достоинства, взрослеющие на глазах поля стройных коло­сьев хлеба. Боже милостивый, как много у нас полей! И какие они огромные! Отчего же мы всё стонем и стонем?..  

А оттого, что в пользу бедных – только разговоры.  

Намедни, ожидая воды из колонки, соседки вели неспешную беседу о погоде и видах на урожай. Вдруг прибежала младшая «фефёла», возбуждённая услышанной по ра­дио новостью: опять в Таджикистане наших ребят убивают.  

-Сталина на них нет... – сокрушалась тётя Шура.  

- Почему? – изумилась Ира.  

- Ишь, нарисовались, как из... на лыжах, – она выговорила фразу, ничуть не споткнув­шись. – Видят, что власть шаромыжная. Ста­лин бы терпеть не стал, он врезал бы этому грёбаному Афгану – мокрого места не оста­лось бы, чтоб ногой растереть. Меченый-то скока лет воевал, людей смешил, дурачок.  

- При чем тут Горбачев? – возмутилась Ира. – Он эту войну не начинал, он ей конец положил.  

- Еслиф ему – да такой бы конец, тогда Райке и политика ни к чему, энтим-то кон­цом и удовлетворилась бы, – засмеялась учи­тельница.  

- Короче, – окончательно рассвирепела Ира, – что мы будем делать со всем этим?  

- С чем? – в свою очередь изумились со­седи. – С Горбачём?  

- С Таджикистаном.  

- Как что? – растерялась «фефёла», когда на неё, как носительницу новостей, все воп­росительно оглянулись. – Что же мы можем сделать?  

- Думайте, думайте, – решительно жала Ирина, – что вы можете посоветовать прави­тельству.  

- Убрать войска к такой матери! – загоре­лась тетя Шура. – Какого хрена мы там за­были?  

- А ведь там много русских живёт, – воз­разила учительница, – вон у Бычихи с Со­ветской улицы... что, не знаешь? Дак как не знать, знаешь: забор синим крашен, в пали­саднике тополь здоровущий растет... ну, вот, а то – не зна-а-аю... Дак у неё дочка за таджиком, у дочки детей орава, не то – семеро, не то – двенадцать, и все – русские, по-таджицки – ни бум-бум, весь поселок такой. Мусульманы придут – всех перережут, а чо Бычиха-то делать будет? Всё одно – внуки, да хорошенькие все, как картиночки.  

- Пущай переезжают к нам навоз ме­сить, – встрял остановившийся напиться похмельного вида прохожий.  

- А дом, а сад, а ковры, а денег – куры не клюют? Куда от этого сорвесся? – не согла­силась учительница.  

- Ну и ... с ними тогда, – напившись хо­лодной воды до икоты, прохожий матюгнулся и ушёл.  

- Какое у вас всё-таки отношеньице друг к другу... – огорчилась Ира, но продолжи­ла обсуждение: – Не у всех тамошних рус­ских достанет средств, чтобы запросто пе­реехать на пустое место. А пока они там, русская армия должна защищать русских, не так ли?  

- Тогда воевать нужно по правде, чтоб не рыпались. Ежли американа убьют за ихней границей, ихний Рейган потерпит? Кровью умоет!  

Объяснять, что в ихней Америке ихнего Рейгана черёд давно прошел, Ира хотела, но не могла, потому что тётя Шура была права в главном. Действительно, до чего трудно бы­вает сохранить достоинство! Человека. Кол­лектива. Страны. Какими чудовищными узла­ми переплелись гуманизм с беспринципнос­тью, нерешительность и бездействие с непоп­равимыми ошибками в нашей общественной жизни...  

И в каждой личной жизни происхо­дит то же самое, только масштаб помельче...  

Интересно, почему Стас так долго не приез­жает? Неужели обиделся? Или занят?..  

- Вот что. Давайте придумывать выход. Всё обмозгуем и напишем письмо.  

- В редакцию? – спросила учительница,  

- Нет, лучше прямо президенту.  

- Кому?! – опешила тетя Шура. – На кой оно ему надо?  

-А вы что предлагаете? – съехидничала Ира. – Поболтать у колонки: ах, бедные мальчики, ах, гады в правительстве – и всё?  

«Фефёла» откровенно сомневалась в пользе любых действий со своей стороны, учительница в затею тоже не верила, но про­верить ошибки в совместном сочинении не отказывалась, а тётя Шура, наматерившись всласть, сказала, что она-то уж им так отпи­шет, что навеки её запомнят.  

После вечерней дойки соседки собра­лись у Иры и, нахваливая оладьи, похожие на бисквит, попытались политически на­строиться. Получалось не очень: сложивши­еся конкретные жизненные обстоятельства почему-то непредсказуемо меняли окраску политических убеждений, и, в конце концов, тётя Шура убежала за сметаной, а, вернув­шись, заявила, что ничего уже не понимает и что пусть выдумывают письма те, кого этому учили.  

Сметана помогла уничтожить оладьевые остатки быстро и весело, проблемы бы так, оставшиеся неизменными...  

Беседа вовсе не угасла, просто намерение писать потерялось. Новая, близкая и понят­ная всем тема завладела заговорщицами: как было бы хорошо поехать на грузовике по ягоды, чтобы сварить потом варенье – лучшее в мире...  

И правда, что может сравниться с аро­матом клубники, собранной на холмах сибир­ской саванны? Апельсин?.. Ананас?.. Пер­сик?.. Куда им! На этот раз обязательно дол­жно получиться, Колян обещал...  

Так посреди бесхитростных деревенских событий проходили дни: душа принимала покаяние и успокоение, лёгкие – насыщен­ный чистотой воздух, желудок – парное мо­локо с деревенским хлебом, огородные гряд­ки – привычные глазу очертания, а клубни­ка на увалах зрела.  

5  

Хотя в последнее время Стас много купался и загорал, лицо его выгляде­ло побледневшим и осунувшимся, только в зрачках посверкивали лихорадочные фейер­верки. Похоже, чересчур затянулся этот праз­дник. Совсем юная, длинноволосая русалочка проглотила Стаса целиком, выплюнув все его обязательства.  

Вместе с чувством отрыва от всего окру­жающего мира Стас чувствовал, что имен­но теперь, в непрекращающейся душевной эйфории, научился всерьёз сострадать лю­дям: видел жену, сидящую у постели оперированного мужа, и знал, ощущая комок в горле, что эти двое навсегда лишены само­го прекрасного общения на свете; видел ста­руху, бывшую певицу из оперетты, худую, но обстоятельствами не согбенную, которой ещё предстоит лечь под его нож, после чего она вряд ли позабавит близких романтичес­кими воспоминаниями; и особенно сокру­шался Стас потому, что эта эмоционально одарённая бедняга единственно способна по достоинству оценить его теперешнее состо­яние... Но дать старухе спокойно умереть без ножа и послеоперационных мучений не по­зволяет ему гуманная до жестокости про­фессиональная этика. Ранее Стас не знал подобных метаний, он делал свое дело точно и холодно. Его руки называют и легки­ми, и золотыми – чего еще?.. Он испытыва­ет уверенность и сейчас: ему все равно, как отразятся происшедшие с ним метаморфо­зы на качестве труда. Он знает точно: никак не отразятся. Он – умеет. Он – мастер. Он стал бесстрашен. Но уязвим. Уязвим в са­мом сердце.  

Очаровала его русалочка. И не длиной во­лос соломенного цвета, не выразительностью карих глаз, не чрезвычайно пропорциональ­ной фигурой... Всё при ней, всё на уровне мировых стандартов, но это – внешнее, для него не самое важное. Интересно то, что и внутреннего мира этой девушки Стас до сих пор не узнал – некогда с пустяками, какой там внутренний мир – любить её, любить скорее! Вот чем очаровала его обыкновенная руса­лочка, вот чем...  

Нет, не совесть о покинутой Ире застав­ляет его худеть, он так хорошо о себе и не думает. Об Ире он вообще забыл. Причина куда естественнее: просто он почти ничего не ест – не может, не хочет. В пищу его новая возлюбленная не вкладывает души, навер­ное, не остаётся резервов от более серьёзных вложений. К тому же, сказать, что кухня у неё не стерильна, значит – ничего не сказать. Кухня на грани антисанитарии, рассадник для эпидемий. Из открытой банки с квасом вылавливаются налетевшие насекомые, и напиток предлагается жаждущим гостям... И они его пьют! Впрочем, немудрено... Руса­лочка обязанности хозяйки выполняет легко и мило: не хочешь – не ешь… И все хотят...  

Когда все четверо вернулись с рыбалки, на ужин была предложена яичница. Как она приготовлялась, Стас, к счастью, не видел. Видел, как несла русалочка сковороду по изгибам кухни в комнату. Ему хватило. Уз­кая ковровая дорожка в коридор была купле­на, видимо, с запасом, её подвернули, и слой ковра в нескольких местах получился тол­стым, как ступенька. Об такую ступеньку она и споткнулась, опрокинув сковороду. Содер­жимое размазалось по стене и паркету. Воровато подмигнув Стасу, озорница быстрень­ко собрала яичницу обратно и, по-прежнему весёлой походкой летя по оставшимся изги­бам, донесла сковороду к столу.  

«Микробы тоже нужны организму», – вздохнул Стас, но есть не стал: – «Не в еде сча­стье».  

«Дурачок! – закричали бы хором все Иринины знакомые, обожающие мультфильмовские афоризмы, – А в чём?!»  

Уж теперь Стас смог бы объяснить – в чём.  

Близость этой девушки – обоюдно при­носимый дар, ритуальное священнодействие, когда двое людей в центре послуш­ного окружения предметов, тоже служащих действу, познают невероятные истины, проникают в неведомые выси и глубины, зады­хаются от непередаваемо мощного ощуще­ния счастья... Впрочем, тут талант нужен. Ира бы так смогла? А вот Ире это слабо. Она всё то же самое может, но совсем не так, всегда оставляет занозу в мысли, что ты как мужик состоялся, что невероятные истины она давно уже знает и потеряла к ним интерес, а неведомые выси и глубины ею не раз покорены, и Стас к этому не имеет никако­го отношения...  

Зато какова Ирина на кухне! Когда, на­пример, сочиняет тесто, сияет так вдохно­венно, что к её ногам хочется приносить стихи и молитвы... Стасу осталось сжечь только эти воспоминания. Он уже столько лет поклоняется не тому божеству! Конче­но! Лишнее – отрежем! Нарыв прорвался, освободив мысль от занозы. Стас – мужик что надо! Он не просто потерял аппетит, еда окончательно перестала для него что-либо значить, он забыл даже вкус бабушкиного компота, который повторить умеет одна лишь Ира, и отпала нужда в повторе. Стас не отличит сейчас его вкус от любого дру­гого. Но сегодняшнее божество ни потерять, ни забыть, ни покинуть нельзя! Аппетит к этому делу, пока он жив, неуязвим! Тем бо­лее, назад дороги нет: сегодня прилетела из отпуска будущая тёща.  

Тёща ещё молода, не было бы у неё доче­ри – подстать Стасу, красивая и кокетливая, что пока ей идёт. Она поначалу растерялась от полученного известия, то дочь свою по­рицала за поспешность, то просто не прекра­щала пустые «ахи» и «охи», и все это дли­лось так долго, что Стас устал. Наверное, он ей поначалу не понравился. Или наоборот. Потому что, неожиданно собрав волю в кулак, тёща про­вела сосредоточенное деловое обследование: возраст, образование, жилищное и материальное положения, социальная и нацио­нальная принадлежности... И завершила пер­вую встречу очень чопорно, наверное, про­кручивая в уме сходства и различия двух се­мей по всем этим параметрам. Зачем Стас упомянул про дачу – сам не понимает. Тёща быстро сообразила её выгоду и вознамери­лась на днях нанести визит деревне. Но ре­гистрация брака назначена уже на сентябрь, поэтому предсвадебные хлопоты с первого дня засосали деловую женщину напрочь, а Стас тем временем нашел в себе силы ото­рваться от возлюбленной и приехал предуп­редить Ирину.  

Вот что интересно: всезнающая Бьюти обрадовалась ему больше, чем ничего не подозревающая, похорошевшая, посвежевшая на молоке и овощах Ирина. Женская интуи­ция. Нутром чует. Или обижается?.. Подума­ешь, не приезжал три недели, – и не такое раньше бывало – радовалась же. Стас, пре­красно помня, что она полностью оплатила покупку дачи сама, и, понимая, что это вовсе не главное, выдавил из себя сначала первую половину новостей.  

- Женишься? Ну, что ж – поздравляю, – сказала Ира, продолжая буднично чистить молодой картофель. – Надеюсь, ты не забу­дешь, где находится мой дом. Навещай!  

- Как же я могу? – удивился Стас. – Ты что, не поняла? Я сказал тебе, что женюсь.  

- Ну, с женой приходи.  

- Да перестань ты скоблить! Ты в своем уме?! Нет, я, правда, не знал, насколько ты бесстыдна!  

- Я?! – переспросила Ирина. – Это я бес­стыдна?! – и всплеснула руками: – Разве я женюсь?.. И что такого я сказала? Что тако­го совсем бесстыдного? Приходи, да и всё. Без комплексов.  

Стас, машинально лаская собаку, приза­думался. Одурманивающий запах цветущих флоксов, влетающий из палисадника, не спо­собствовал продолжению прежних мыслей. Вдруг захотелось расслабиться, закрыть гла­за и воспринять прошедшие недели, как на­сыщенный сладкой усталостью сон...  

Но дела требовали решения.  

- Ты что же, сможешь общаться с моей женой? И со мной? Как с посторонним, да?..  

- А почему бы и нет?  

- Значит, я напрасно боялся. Слышишь, собака, нас никогда и не собирались любить. Мы для неё – вроде остальных приживалов из маленькой комнаты. Она ведь не всегда знает даже, кто у неё там переночевал.  

- Зачем ты хочешь поссориться? Тебе так легче? Ну, давай, ссорься тогда. А лучше ска­жи, что мы будем делать с этой дачей.  

«Ага», – вздрогнул Стас и сосредоточился в поиске нужных слов.  

Тут Бьюти фыркнула и ушла от него под стол, над которым всё колдует Ирина. Бьюти приняла решение. Голливуд – хозяйка мудрая и честная, нельзя таких бросать и обма­нывать. Она добрая, а новая невеста любимого человека – нет, это собаки замечатель­но чуют по запаху. Все предыдущие и то луч­ше пахли... Заплакать бы, да не можется, а если порычать – пройдет?.. Собака залаяла.  

Ира наклонилась к ней, успокоила, угостила маленькой морковкой, а затем понимающе улыбнулась Стасу:  

- Подозрительно молчишь. Стало быть, дача тебе самому нужна?  

- Да.  

- Я могу хотя бы урожай собрать? – Ири­на вдруг ойкнула, порезав палец, и, подняв руку над головой, чтобы остановить кровь, впервые взглянула Стасу прямо в глаза.  

Стас смущенно засуетился:  

- Конечно, как тебе не стыдно. Я сказал, что дача у меня в аренде. – Стас обрадованно выпалил это и немедленно прикусил язык, а потом, помявшись, добавил: – День­ги я тебе постепенно отдам. Сколько? Я не помню.  

- Всего шесть твоих зарплат, – она то ли смеялась, то ли плакала, качая опущенной головой. – Но можешь отдать пять.  

- Нет уж, в связи с инфляцией отдам семь. Недвижимость дорожает... Вот объясни мне, почему у тебя всегда есть деньги, если твои зарплаты меньше моих?  

- Без лишних трат.  

- А траты на твоих объедал – не лишние?  

Она подумала и покачала уже высоко под­нятой головой:  

- Не знаю, может быть... Зачем ты сейчас об этом? Я им даю не так уж много матери­ального, вот энергию – тут ты прав – они по­едают всю. С другой стороны, куда бы я её дела, если бы не они?..  

- Мне! Мне одному! Как ты не поняла ещё?  

Ирина пожала плечами:  

- Тебе всегда доставалось то, что ты хо­тел, в любых количествах. Кроме того, чего у меня нет... Я пригласила тебя посещать мой дом только потому, что ты явно болен. Не заблуждайся, что мне безразлично присут­ствие твоей жены. Но гораздо больше я хочу тебя, бедолагу, вылечить, чем не хочу её ви­деть... Вот и всё.  

- Ну-ну, – скептически ухмыльнулся Стас, – народный целитель...  

- Посмотри, вон зеркало висит. Дошел до ручки. Если не вылечу, так накормлю хоть.  

Ира задела самое больное, и Стас взбе­сился:  

- Ты трудоголик, Ира, но не обольщайся, трудоголик в самом худшем, социалистичес­ком, что ли, смысле, когда не важен резуль­тат, а важен только сам процесс... И ещё, Ира, ты довольно редкой и столь же неприятной формы эмансипе, помешанная на домашно­сти. Никто тебе не нужен, как человек, а нуж­ны только потребители твоего уюта...  

Бьюти время от времени взлаивала, тре­вожно бросалась к дверям, но и она не смог­ла прервать эту долгую, взвинченную бесе­ду. На собаку просто не обращали внима­ния – не до неё теперь...  

А потом Ирина собрала на стол удиви­тельно несвойственную её высокому кули­нарному мастерству пищу: картошка пересолена, масло прогоркло, малосольные огурчи­ки тоже горчат, молоко – прямо полынь, са­лат вообще несъедобен...  

К обеду подоспели два незнакомца, кото­рые, так и не представившись Стасу, на его глазах умяли всё это с неимоверным аппети­том. Ира тоже ела, не морщась.  

«Значит, дело во мне, – догадался Стас. – Печень, наверное».  

Незнакомцы странным образом оказались в курсе дел Стаса. Подслушивали под окном, то-то Бьюти из себя выходила.  

- Хочешь выгнать ее отсюдова? – спро­сил один, когда все вышли покурить на за­валинке, оставив Ирину мыть посуду, – Сам сюда не переезжай – сожгем. И шмару свою не привози, поймаем... – он популярно объяснил, что с ней тут сделают, и заржал, издеваясь.  

Другой только мрачно кивнул и сплюнул.  

Покурив, гости укатили на мотоцикле. Бьюти сочла, что им можно и нужно было возражать, но Стас не решился сам и ей не дал. Потом пожалел. Собравшись в обратный путь, он обнаружил у «Ласточки», смирно сто­ящей у забора на виду всей улицы, отсутствие «дворников», наружных зеркал и правого пе­реднего колеса. Никто из соседей, конечно же, ничего не видел. Доставая запаску, Стас по-деревенски изощренно выругался.  

Быстро уехал. С Бьюти даже забыл попро­щаться.  

6  

Аборигены, перепугавшие Стаса, Ирину перепугали чуть больше неде­ли назад. Купив в местной пекарне две теп­лые буханки, она уже упаковывала их в сумку, когда сквозь ропот пожилой очереди про­бился, щутя и балагуря, Колян. Он тоже ку­пил хлеба и почему-то очень Ирине обрадо­вался, даже предложил подвезти до дому. Ирина поблагодарила и согласилась. По пути к машине они вспоминали давнюю ягодную эпопею, полную посветлевшего со временем юмора, и смеялись. В кабине ворчащего грузовика уже сидел один пассажир: темноволосый смуглый мужчина, покрытый татуировками по всей обна­жённой поверхности рук, плеч, груди и спи­ны. Ира привыкла не бояться внешних осо­бенностей деревенского населения, но тут глаза её словно прикипели к зловещим узо­рам и надписям, она едва сдерживала искушение заглянуть под майку – что же нарисо­вано там, если здесь – такое...  

- Не надо меня читать, – усмехнулся пас­сажир.  

- Извините, – смутилась Ира.  

- Ну ладно, можешь, – разрешил он.  

- Спасибо, – еще больше смутилась Ира, – это, правда, так живописно... – и от смущения продолжила ягодные воспоминания: – Знаете, Коля, хоть мы и заплатили деньги, а всё равно так стыдно, что я иногда ночами про­сыпаюсь.  

Грузовик Коляна удивлённо громыхнул на ухабе.  

- Как заплатили? Кому? Я ж в саду потом уладил...  

- Да вот... – Ирина решила не продол­жать, мало ли зачем нужна была тёте Шуре эта мелочь, тем более, давно это было и уже почти неправда.  

Но Колян догадался:  

- Тётке отдали? Вот пройда! – он сдер­жал дальнейшие определения в адрес про­ворства тетушки. – Ладно, разберемся...  

- Коля, пожалуйста, не надо разбирать­ся! – испугалась Ира. – Ягоды на базаре на­много дороже стоят. В любом случае, я ва­шей тётушке чрезвычайно благодарна за всё...  

Теперь темноволосый пассажир принял­ся рассматривать Ирину в упор, а ей оста­лось только поёживаться под его взглядом.  

Вечером к Ирине нагрянули гости: татуи­рованный был снова пассажиром, на сей раз у довольно симпатичного мотоциклиста. Ког­да из коляски мотоцикла появилось желтое эмалированное ведро, перевязанное поверху майкой татуированного пассажира, Ира симпатичного парня вспомнила и задохнулась от стыда. Ведро было полнехонько малиной, ещё не переспевшей, но уже не зелёной, – в самый раз на варенье... Потом гости водрузили на кухонный стол целый сырой порося­чий окорок и большой бидон с брагой. Ира была так растеряна, что не сразу кинулась за кошельком. Парень из сада только рассмеял­ся, отказываясь...  

Мужчины постепенно выпили всю брагу, закусывая жареными кабачками и омлетом. Оказалось, что кабачки они едят впервые в жизни. От татуированного Ира услышала са­мый, пожалуй, крупный комплимент, когда бы то ни было посвящавшийся её стряпне:  

- Два раза кончил, пока ел. Это у тебя где такое растёт, покажи.  

Ира охотно показала им свои владения. В большом квадрате, окаймлённом под­солнухами, доцветали белые и сиреневые букетики на мощных кустах картофеля.  

- Зачем врассыпную садила? – спросил парень из сада, – «Берлинку» пораньше вы­копать желательно.  

Зато от остального огорода гости пришли в восторг:  

- Это что?  

- Шпинат.  

- А это?  

- Патиссоны.  

Помидоров у Иры немного, но всевозмож­ных сортов (признак любителя, смеётся она): от огромных гибких плетей «Де Барао» до развесистой мелочёвки почти ягодного раз­мера, так прекрасно украшающей банки с любимыми маринадами. У сарая, закрывая его уродливую стену, вьются несколько ви­ноградных лоз, ещё не плодоносивших, Ира через год ожидает первого урожая, зато чуть-чуть вишни будет уже в этом году; смороди­на красная, белая, черная; крыжовник, круп­ный и мохнатый, отодвигает от взгляда ли­ственную зелень веток; садовая земляника каждый день отдает плотные, с детский ку­лачок величиной, веерообразные плоды... И еще много-много всего у Иры, много-много...  

- Теперь мне не нужно воровать в вашем саду, правда? – засмеялась она не без гордо­го вызова. – Вот и малины у меня теперь ра­стёт много.  

- Выходи-ка ты замуж за меня, – вдруг сказал слегка охмелевший татуированный пассажир, – в духах купаться будешь.  

Ирину сильно покоробила такая романти­ческая перспектива: мало того, что весь муж татуированный, так ещё и ванны спиртовые предлагаются... Но она тактично ответила:  

- Нельзя делать подобные предложения, совсем ничего не зная о человеке. Может, я замужем.  

- Да кто ж тебя не знает? – фыркнул па­рень из сада. – Ездил сюда один козлик на белых «Жигулях»... Да видел я вас вдвоём – это срам один, а не мужик. Прыгает перед тобой, прыгает, а у тебя и глаза-то в другую сторону...  

Ира обомлела. И это всё о Стасе, который слывёт в городе мужчиной без ущерба: вы­сокий, стройный, гибкий шатен, отличаю­щийся порядочностью в делах и обаянием в общении! Она горячо не согласилась, пыта­ясь убедить беспардонных визитёров в нали­чии достоинств у её друга Стаса. Они только понимающе хмыкали.  

- Ну, не хочешь за него, выходи за меня.  

Убедила, называется.  

- Извините, не могу. У меня Стас есть. Но на кабачки – милости прошу, заходите, как соскучитесь.  

- ... ... ... (он хотел сказать одно слово – «зачем») мне твои кабачки? – взорвался темноволосый и поспокойнее добавил: – Здесь не принято ходить к бабам просто так. Мы вдвоем сегодня, чтоб узнать: или он, или я.  

- Скорее никто! – возмутилась Ира. – Я вам не баба. Я человек!  

- Ты – женщина, – поправил её парень из сада, – тебя нужно защищать, чтоб никто не обидел.  

- Пусть женщина, – согласилась хоть в од­ном Ира, – но очень взрослая, самостоятель­ная женщина, я не умею выходить замуж так часто, как это принято у вас в деревне. Мне одной спокойнее. Ишь, как здесь женщин за­щищают: ни одна без побоев не обходится. За что вас терпят, почему принимают, как могут прощать?.. За что, за какие коврижки?.. А меня не интересует никакая корысть, я нор­мально зарабатываю.  

- Что?.. Корысть?.. – прервал её тираду непонятливый темноволосый.  

- Ну, выгода, – объяснил парень из сада.  

- А-а-а, честная давалка...  

- Перестань, не поймёт, – вступился за Ирину парень из сада, – она так и живёт на самом деле, не как все, тут всё сходится.  

- Ладно, извини, если что не так, – под­нялся татуированный, – благодарствую за хлеб-соль. – Он надел майку и проникновен­но добавил: – Когда мясо кончится, найди меня. Спроси у Коляна. Я на комбинате ра­ботаю, всегда можно достать хоть колбасы, хоть мяса, хоть печёнки...  

- Хорошо, спасибо, непременно... – реши­ла не обижать уходящего гостя Ира, хотя ей хоро­шо было известно, каким путём на мясоком­бинате всё это «можно достать».  

- Клубника поспела на увалах, – уже у ка­литки вдруг тихонько сказал ей парень из сада, и эти слова прозвучали, как пароль.  

…Солнечной каруселью закружились дни.  

Цветущие поляны были так удивительны, что Ирина даже сойти с мотоцикла старалась так, чтобы ничего не помять. Слова испарялись куда-то, и она мычала отрешённо и очарован­но короткие, ничего не значащие междометия.  

- Тебе эта поляна нравится? – обводя ши­роким жестом трепещущие до горизонта ро­машки, спрашивал парень из сада. – Я тебе её дарю.  

Ире нечем было отблагодарить поистине королевскую щедрость, разве что поцеловать смеющиеся над её восторгом глаза...  

Тем они и занимались целую неделю...  

А после визита Стаса Иру несколько дней никто не навещал, и она до конца выплака­лась, обняв подвывающую Бьюти. Потом приехал парень из сада – молчаливый, угрю­мый и сильно пьяный.  

- Ты ведь не останешься у меня, я пра­вильно понял? – спросил он хмуро.  

- Правильно, – вздохнула Ира.  

- Почему?  

- У меня в городе работа, квартира, дру­зья... Я там привыкла.  

- И здесь привыкнешь.  

- Нет, никогда. Странные здесь нравы. И почему-то все матерятся.  

- Я тоже матерюсь.  

- Переезжай ко мне – отвыкнешь.  

- А у меня здесь – работа, дом и дру­зья. Что же нам делать?  

- Давай я буду приезжать к тебе летом?  

- Мне жена и зимой нужна. Мать не пой­мет. И я хочу с тобой по-честному. Не поду­май, что я отступился. Я буду тебя уговари­вать.  

- А я – тебя.  

Они уговаривали друг друга весь август. И не уговорили. Их намерения постепенно высыхали, как клубничники на выкошенных увалах.  

Пришел день, когда Ира попрощалась с соседями, перецеловала всех «дачниц», тётю Шуру, учительницу литературы, и Колян по­мог ей увезти в город нажитые здесь вещи: посуду, постель, картошку-моркошку и про­чие плоды будущих воспоминаний. Дачни­цы прослезились, провожая её, а тетя Шура, не выдержав приступа горести, вынесла Ире, уже сидящей в кабине грузовика, трёхлитро­вую банку свежих сливок. Ира заплакала, обняв старую матершинницу, а Бьюти поце­ловала коричневые, морщинистые, поражен­ные полиартритом руки соседки.  

Ну, с Богом. Поехали...  

«Итак, Голливуд, моя прекрасная спутни­ца, теперь мы остаёмся вдвоём. Я буду радо­ваться только тебе, бредущей на восьмой этаж после работы, и прощу, когда ты отве­тишь на мою радость обычным: «Как дела?» И прощу твой бесцветный голос, целый день напрягавший связки: «Умница моя, потерпи ещё десять минут, до твоей площадки дале­ко, а я так устала...», я тебе всё прощу и при­несу сама нужные для прогулки вещи: пово­док, намордник и слегка погрызанные мной твои прогулочные сапожки на «рыбьем» меху...»  

Ирина словно услышала предназначен­ную ей безмолвную речь собаки.  

«Моя прекрасная спутница...» – ласково прошептала она в шелковистое тёмное ухо.  

Той же осенью Стас довольно дорого про­дал усадьбу и вернул долг Ирине сполна – в количестве семи своих месячных зарплат, ещё хватило попутешествовать с молодой женой на обновлённой «Ласточке».  

Когда Стас снова появился в квартире Иры, за плотными зелёными шторами буше­вала февральская метель, а «пулю» рисовать только приготовились.  

- О! – восхитилась экспансивная поэтес­са, полулежащая, как всегда, за спинами иг­роков и поедающая клубничное варенье пря­мо из вазочки, – Не прошло и полгода...  

Стас сел на своё обычное место и отхлеб­нул из тут же появившегося стакана глоток вишневого компота. Новый друг Ириной одноклассницы сдал карты.  

- Спасовал, – сказал Стас, поглядев в свои.  

1.Слово.  

Кок-те-бель… Произносишь слово… и …начинает что-то звенеть, сосать под ложечкой, в животе ощущается тягучая пустота, почти холод. В общем, проявляются все симптомы влюблённости.  

«Кок» – в этом слышится что-то от Франции начала двадцатого века, – кокотка, кокаин. Что-то от беззащитности Модильяни, гениальности Пикассо, надломленности Латрека.  

«Те» – мягкое обращение к любимому. Тебя манит к нему, притягивает, ты робко касаешься мочки его уха… Те… Тебе… Тебя… «Я люблю тебя» – слышится в этом «те» Коктебеля.  

«Бель» – очаровательная женщина с длинными ресницами, мягким смехом, глоток эля, теплом ползущий в твоём теле. Мягкое «ль» – язык прижимается к нёбу и застывает на несколько мгновений, получается чуть щекотно и приятно одновременно.  

И всё это только в одном слове.  

Кок-те-бель, будто по маленьким глоткам пьёшь бальзам, настоянный на шуме волны, расплавляющей жаре и плавном кружении дельтапланов.  

2.Открытие.  

Когда таксист в Феодосии спросил: «Куда вас отвезти?» –на языке крутилось – Рыбачье, но почему-то с губ слетело – «В Коктебель». И, увидев радостную улыбку таксиста, который сразу стал рассказывать, что у него в Коктебеле есть замечательная хозяйка, стало неудобно говорить, что ошиблась.  

Но ошибки не бывают случайностью. Договариваясь о квартире на три дня, я уже где-то внутренне понимала, что мы застрянем на все четырнадцать. И закрутилось. В первый же день две экскурсии. Экскурсоводы, совершенно больные Волошиным, алые скалы Карадага, загадыванье желания под золотыми воротами, купание с катера, тонущие шляпы – всё это были симптомы Коктебельской любви.  

Коктебель выбивает за рамки обыденных ощущений каждого. Одни, как ненормальные, всю ночь бродят по бесконечной веренице кафе и ресторанов, а днём просто живут на пляже, другие не представляют и дня без Карадага, а третьи заболевают сразу всем. Магнитная аномалия Святой горы и завихрения воздуха (которыми так удачно пользуются планеристы) в сочетании с морской водой, часто подкрашенной лечебной глиной, несут в себе мистические отметины вечности: прикасаясь к ним, человек  

просто теряет голову.  

3. Волошин  

Думаю, Волошин создал свою Киммерию именно из-за ощущения обособленности Коктебельско-Карадакского берега от всего Крыма. Это как Атлантида наоборот. Карадаг – вулкан, когда-то извергавшийся под водой, теперь возвышается над всем, поражая совершенно космическими формами своих скал.  

К Волошину отношусь весьма спокойно. Классный был мужик, по всей видимости, пока был жив, но умерев, не оставил после себя ничего особо выдающегося. Но за что его точно стоит поблагодарить, так это за Коктебель. За то, что он благодаря своей кипучей энергии, умению обаять, любить, дружить сумел открыть для гнилой московской интеллигенции оазис дикой силы и могущества. Каменный рай красных драконов.  

4.Обо всём.  

Четырнадцать дней, проведённые в Коктебеле, слились в один бурлящий поток с перерывами на непродолжительный сон. Заболела всем сразу. Купанием в ещё прохладной воде (было начало июня), безвольным лежанием на пляже, бродяжничеством по горам и ночными походами по веренице увеселительных заведений в основном с азиатским колоритом.  

Коктебель сейчас переполнен узбеками. Чайхана –обычное явление, отличный узбекский плов можно отведать просто на берегу. Мусульманский мир снова осваивает Крымский полуостров. Татары, вернувшиеся на свои земли, щедро спонсируемые украинским государством, с размахом строят свои особняком стоящие поселения; мечети, растущие как на дрожжах; Азиатско-татарские бандитские группировки, контролирующие Коктебельский бизнес, не дающие работать симферопольцам, успешно торговавшим в Коктебеле ещё год назад – всё это приметы необратимых перемен в жизни полуострова. Татары активно, внешне несколько отстранённо отодвигают другие национальности на второй план. Но если не замечать этих изменений, то чайхана с её топчанами и подушками, чаем в пиалах и пловом станет для тебя блаженным источником отдыха и покоя. И так – днём море, ночью бары, а вечером… Вечером – Карадаг.  

5. Карадаг.  

Карадаг – это сумасшествие. Походы вокруг горы Святой уже в полной темноте, когда боишься произвести малейший шорох, почти кожей ощущая присутствие диких зверей (слух улавливает сопение и лёгкое похрюкиванье кабанов). И всё это после рассказов лесника о том, как его жена на девятом месяце беременности просидела на дереве всю ночь, спасаясь от тоже беременной самки кабана. Это впечатляет. Лани, проносящиеся призраками в пяти метрах, загадочные скалы, мостиком нависающие над пропастью, стоящие как застывшие инопланетяне. Кактусы под ногами, красные ягоды, приносящие чувство затуманенности, плач хищников, парящих над тобой. Это притягивает каждый день. Уже невозможно пить воду из бутылок, а надо обязательно пройти километра три по горам ради спасительной свежести горного источника. Это сумасшествие.  

6. Прощание и встреча.  

Но всё когда-нибудь заканчивается. И ты уезжаешь. Пишешь стихи, читаешь книги, а внутри звоном гудит слово – Кок-те-бель!  

И, не выдержав разлуки, бросаешь всё, приезжаешь туда опять, уже в июле. И попадаешь во всерасплавляющую жару, неимоверное количество отдыхающих, море, гудящее водными мотоциклами, небо, жужжащее мини-самолётами, более строгими запретами на Карадаге (это заповедник закрытого типа) – и, казалось бы, ты должен разочароваться, но нет.  

Обаяние не исчезает. И когда просыпаешься и видишь справа мощь Карадага, слева – непостоянство Хамелеона, чувствуешь, что всё так же влюблён в эту Атлантиду наоборот.  

Ожидание было радостнее, чем момент самой встречи. Он входил, уже порядком, уставший от проведенного дня, и первым делом с облегчением опускался на мягкий диван. Сколько раз ей хотелось другого начала, но каждый раз было это усталое лицо и облегченный вздох из комнаты.  

– Где ты была весь день?  

Вопрос прозвучал немного раздраженно. Прогулявшись по знакомым улицам и накупив продуктов на весь день в расчете и на ужин, она возвращалась и неизменно садилась печатать эту огромную рукопись, из-за которой давно забросила всю остальную работу. Ее автор вечно считал своим долгом, приходя за отпечатанными листами, кинуть пошловатую реплику или напомнить о своем обещании, сделать ее героиней своего будущего литературного шедевра.  

– И знаете, как я его назову? «Орхидея в ночи». Вам нравится?  

Какое-то невероятное название, и почему он все время улыбается? Она не знала, что ответить: ей нравилось не так-то много вещей, но среди них пока не было орхидей и вряд ли когда-нибудь...  

– ...Ты закончишь эту рукопись. Ты можешь хоть сейчас о ней не думать? Иди сюда.  

Вот, наконец, и настал момент, когда они готовы к встрече: он немного отдохнул, она поскучала. Она подошла, но затем, чтоб рассмотреть это чересчур знакомое лицо. Проведя пальцем по его щеке и не найдя даже новой неизвестной морщинки, она отошла к столу. Он приходил вчера и придет завтра. Она всегда ждет его, но когда он, наконец, приходит, ей начинает чего-то не хватать. И она давно поняла – чего именно. Они любят друг друга, это бесспорно, это тысячу раз проверено и доказано. Просто раньше, когда она чувствовала его любовь каждый день как нечто новое и неожиданное, ей всегда страшновато было начинать новый день – а вдруг сегодня этого уже не будет? А сейчас она, наверно, слишком много знает и слишком во многом уверена для человека, находящегося под властью чувства. Ей даже иногда хотелось, чтоб он дал ей повод хотя бы для ревности. Но он всегда был педантичен во всем. Никаких неожиданностей и отклонений. Они не приносят ничего хорошего. И вообще, кто-нибудь видел орхидеи ночью? Она где-то читала, что орхидеи никогда не прячут своих цветков, но не знала, хорошо это или плохо. Скорее всего, просто неприлично – вечно находиться в открытом виде. Никаких неожиданностей. У нее упало настроение, и только сейчас она почувствовала, что крепко прижалась к единственно близкому телу, но это ее почти не взволновало. Инстинктивно она уже знала, что сегодня он настаивать не будет, и по выработанной для таких случаев привычке заставила себя отвлечься от его притяжения.  

– Свари мне кофе, ладно?  

Господи, как она могла забыть? Она терпеть не могла сам процесс приготовления кофе, но когда потом она подносила ему дымящуюся чашку, его лицо приобретало такое радостно-удовлетворенное выражение, что в каком бы она не была настроении, это ее всегда веселило. Проходя мимо стола, она мимоходом посмотрела на рукописный листок, на котором остановилась, и ее взгляд схватил несколько разрозненных слов. Она подсела к нему и поймала свое отражение, оно всегда казалось ей слишком точным и правдивым, как любительская фотография. Она повернулась к нему лицом и попыталась уткнуться в его волосы, но они пахли пылью и она, невольно отстранилась, скорее от досады, чем от брезгливости. Ей вдруг захотелось, чтобы он ушел. Сегодня опять выдалось таким, как вчера, ждать больше нечего. Он тоже немного томился ее молчанием, но сидел, что-то говорил о работе. В большинстве случаев им было ни хорошо, ни плохо. Им было никак, но отнюдь не в плохом смысле. Но оно были уверены, что если это «никак» попадет под угрозу, это будет для них обоих ударом.  

– ... и ты представляешь, его так и забыли отпереть. Он просидел там всю ночь. Шеф сделал вид, что сердится, но ему самому было смешно смотреть на этого несчастного в мятом костюме.  

Да, смешно, конечно, но подобное она уже раз сто слушала и читала – банальнейший эпизод, который нередко вставляют в комедии. Кто-то остался запертым, кто-то сел на крашеную скамью, кого-то окатили водой, когда он шел, наконец, на долгожданное свиданье. С ней никогда не происходило ничего подобного, хотя могло: она подходит на эти роли. Темнеет. Он не останется на ночь, значит, скоро уйдет. Она попыталась разобраться, огорчает ее это или нет, но не успела: резко прозвенел телефонный звонок. Они вздрогнули, как пойманные школьники.  

– Орхидея? Вы не против, если я попозже...  

Придет за листами. Только его не хватало для полного счастья.  

– Почему орхидея? Слушай, я чувствую, что не сегодня-завтра спущу этого типа с лестницы.  

Ей стало смешно впервые за весь вечер. Она представила себе этого низкорослого гения, кубарем летящего с лестницы в окружении медленно снижающихся испечатанных и исписанных листов. А у ее порога стоит он, в ослабленном галстуке и засученных рукавах, с чашкой кофе. Он с достоинством смотрит вниз, но тут замечает возле себя еще несколько листков и среди них один, первый, с названием романа. Он поднимает его. «Орхидея в ночи». Чушь. Он недолго смотрит и отпускает его. Листок, кружась, летит все ниже и ниже... Он не понял ее неожиданно стихшего смеха, но давно привык к ее странностям. Раньше они его беспокоили, но теперь он решил не осложнять жизнь непонятными или неприятными мелочами, Он обнял ее и стал с улыбкой шептать ей легкие непристойности. Она улыбнулась этому как очередной привычной шутке и поднялась.  

Вечер начался с привычного усталого приветствия, а закончится, конечно, длительным нежным прощанием. Причем, довольно искренним, она это знала. Уже за несколько минут она предчувствует его уход: вот он встает, заправляет сорочку несколькими резкими движениями, молча делает круг по комнате, рассматривая как в первый раз знакомую обстановку. Спустя несколько минут они уже стоят в дверях и долго не могут оторвать губ, втайне жалея, что не воспользовались этим раньше. Ей сейчас хорошо, она чувствует только его и ничего уже не ощущает. Она замечает, что он что-то торопливо шепчет и ведет ее в комнату. Она не сопротивляется, но, проходя мимо стола, ловит себя на неприятной мысли. Что? Ах, да, листы, за ними скоро явится этот знаток человеческой мысли. Она отстраняет его и напоминает, что им могут неожиданно помешать. Он очень уязвлен, она это видит, но с другой стороны в их распоряжении был целый вечер и могла быть и ночь. Ей захотелось узнать, почему он решил сегодня оставить ее в одиночестве. По какому принципу он решает оставаться или уходить? Но вот уже привычные слова, его немного обиженное лицо и почти деловой взгляд через плечо, прежде чем скрыться из глаз. Она возвращается в комнату, молча, привычно убирает чашки и поправляет сбившийся плед на диване. Оглядев комнату и удостоверившись, что порядок нарушает только нагроможденные бумаги и пишущая машинка, она садится на диван, ощущая ладонью еще слегка теплую поверхность, не остывшую после его ухода. Она не успевает вернуться мысленно к нему и сегодняшнему вечеру. Неприятно, по – чужому, трещит звонок.  

– Не делайте такое лицо, я ненадолго и по делу.  

И он считает это остроумным. Надо поскорее выпроводить его. Он вошел и немного задержался в дверях, ожидая приглашения войти в комнату. Он что-то без перерыва говорил. Она слышала урывками и почти ничего не понимала:"...меня всегда интересовало...этому не способствует работа...не всегда то, что думает сам писатель...". Он присел, но по поспешности, с которой она отдала ему без комментариев листы, понял, что ему лучше уйти. Ну, еще бы: смешанный запах мужского одеколона и хороших сигарет чувствовался еще в прихожей, но комната была убрана. Пока она искала последний затерявшийся листок, он, оглядев ее, прикинул в уме несколько вариантов проведенного ею вечера, но ни в один из них явно не вписывался его визит. Это его развеселило...Господи, опять эта улыбка на лице, о чем он думает на этот раз?  

– В Вас слишком много тайны, но я о Вас кое-что знаю.  

Конечно, они столкнулись на лестнице, и теперь он считает себя способным вызвать у нее, по крайней мере, смущение своими грязными намеками. Нет уж, пусть лучше разоблачает своих инфантильных героинь в этих романах выдуманных страстей. Она почувствовала, что устала. Это, видимо, добавило мрачности и раздраженности ее лицу, потому что он поднялся и стал прощаться. В дверях он протянул ей вчетверо сложенный листок.  

– Прочтите как-нибудь. Это эпизод из будущего романа, который как я понял, мне никогда не написать без Вашей помощи. Потому что он именно о Вас.  

Он деланно поклонился, не расставаясь с улыбкой, и развернувшись как-то по-военному, на каблуках, вышел.  

– Кстати, название Вы тоже можете придумать сами.  

Она вернулась в комнату, разворачивая на ходу листок. На нем было неуклюже написано всего несколько строк. Она начала читать и увидела себя стоящей в сумерках у окна и глядящей сквозь моросящий дождь в темноту. «Она хотела увидеть начало чего-то неосязаемого, но впереди была лишь черная стена. Она стояла одиноко, как орхидея, забытая лучом света в мрачном сумраке ночи...». На этом повествование обрывалось. «Начало неосязаемого». Начало своей жизни она не помнила, его просто не было. Она вычеркнула из темноты и замерла, наконец, на одной реальной точке – у своего окна, в сумерках, спрятавшись от дождя, который, однако, уже час, как прекратился. Она знает, что за ее спиной стоит конец этого неосязаемого, который она приближает началом очередного дня. И там, сзади, – темнота и когда-нибудь, возможно, по ней прольется дождь. А пока она здесь, у окна, и она не обернется. А за уснувшими домами действительно черная стена, но она не хочет в нее всматриваться. Завтра, с первыми лучами света, она опять растворится в светлой и ясной будничности и очнется только здесь, у окна, между двумя противоположными гранями, но которые, однако, одинаково невозможно увидеть...  

Она выглянула в окно и помахала рукой удаляющейся спине писателя. Сейчас они оба знают, что на вчетверо сложенном листе, медленно уносящемся ветром, больше не будет написано ни строчки.  

ХОРОШО, КОГДА:  

- вам платят не за то, что вы делаете, а за то, что вы любите делать;  

- вы такой друг, что на месте других вы бы с собой дружили;  

- понимание фразы «постельный режим» у вас и у врачей еще разное;  

- больше тех, кого хочется помнить, чем тех, кого хочется забыть.  

- на пути к сердцу мужчины вы проскочили желудок;  

- выдавливая из себя раба, вы не выдавили из себя человека;  

- вы узнали, что у пьяного на языке, но плохо, когда не знаете, что потом с ним трезвым делать.  

ПЛОХО, ЕСЛИ:  

- нет уверенности в завтрашнем дне, но хуже, когда нет уверенности и в сегодняшнем;  

- вы о чем-то узнали последним, но хуже, если бы вы не узнали об этом совсем;  

- утром вы выглядите не так привлекательно, как вечером, но хуже, если утром на вас вообще некому смотреть;  

- вам завидуют, но хуже, если завидовать и правда нечему;  

- вы не понравились с первого взгляда, но хуже, если вы не понравились и со второго;  

- вы изменили себе, но хуже, если вы так и не заслужили прощения;  

- вы падаете духом, но хуже, если вы каждый раз падаете не туда.  

Поздравляю всех с праздником – Днем Писателя! 

Старик проснулся от солнечного луча, который пробивался сквозь плотно занавешенные шторы. Какое-то время Старик пытался от него увернуться, но потом окончательно сдался и открыл глаза. Он, кряхтя, сел на кровати и попытался вспомнить, какие у него есть дела на сегодня. Сначала надо будет проверить трубу в ванной, позавтракать, постоять у окна и обязательно сходить на прогулку. Его жена Эмилия считала, что полезнее свежего воздуха пока ничего не придумали и еще его юная соседка всегда говорит, что «сидеть в квартире в такую погоду – преступление». Она всегда так говорит, и, если ее послушать, за день Старик совершает просто немыслимое количество подобных преступлений. Она очень красивая, эта девушка. Совсем, как его жена в молодости… Старик каждый раз хочет спросить, как ее зовут, но так и не решается.  

Старик встал с кровати, его пиджак опять сполз со стула и лежал на полу. Он, кряхтя, поднял его, смахнул пыль, рассмотрел прореху под рукавом, покачал головой и повесил на стул. Шаркая, Старик заспешил в ванную и, опираясь о стенку, присел под умывальником. В прошлом месяце тут прорвало трубу. Сначала из нее стало капать, и Старик подставил под течь банку. Он несколько дней даже не стоял у окна и не выходил на прогулку, потому что банка постоянно наполнялась, и ее приходилось опорожнять. Позвать Хозяина Старик боялся в несколько раз больше, чем услышать от своей юной соседки об очередном преступлении, которое он совершает. Хозяин еле терпел его и если бы увидел прохудившуюся трубу, он бы выбросил его на улицу или «сдал в богадельню». Старик толком не представлял себе, что такое богадельня, но он не хотел туда – Эмилия никогда бы не позволила, чтобы он оставил их дом. На четвертый день Старик насколько обессилел, сидя над банкой, что еле добрел до кровати и рухнул на нее. Проснулся он от страшного стука в дверь. Хозяин орал так, что у Старика помутилось в голове. Вода уже залилась в коридор, и он чувствовал, как в ней мокнут его тапки. В какой-то момент в дверях мелькнуло обеспокоенное лицо его юной соседки, но Старик даже не успел ей что-то объяснить. Целый день его толкали какие-то люди, Хозяин кричал, не переставая, пока, наконец, Старика не привел в себя непривычный гул тишины, последовавшей за хлопнувшей дверью. Он осторожно заглянул в ванную. Старый кусок трубы был брошен на полу, как и остатки от спасительной банки, зато под умывальником сияла свежая сталь. Старик провел по стыку трубы пальцем и не ощутил привычной влаги. Потом он сел на пол и беззвучно заплакал.  

… Вспомнив об этом, Старик замотал головой и побрел в ванную. Да, труба новая, но мало ли что. Проверив, Старик побрел на кухню. Он хотел, было, осторожно открыть кран и наполнить чайник, но остановился. Он научился – если наклонить чайник под определенным углом, то почти не слышно, как течет вода. Но Старик каждый раз откладывал эту процедуру. Хозяин… «Если я услышу, что ты еще хоть раз открыл кран – я выброшу тебя на улицу!» Когда-то этот двухэтажный дом был его и Эмилии. Когда она умерла, Старик продал одну часть. Потом другую. Хорошо, что Эмилия этого не знает – она бы этого не простила. Как-то осенью пришел какой-то господин и предложил выкупить все. Старик мотал головой и не мог произнести ни слова. Наконец, до человека дошло, и он предложил передать ему права на владение домом с непременным условием, что Старик останется здесь пожизненно, и за ним остается эта комната с кухней. Это было их с Эмилией любимое место в доме, его бы Старик не отдал. Увидев, что Старик перестал мотать головой и заулыбался, человек спешно позвал кого-то. Старику дали деньги и заставили что-то подписать. Старик остался жить здесь, а человек стал Хозяином дома. В чайнике совсем на донышке виднелась вода. Старик решил, что и сегодня можно не открывать кран, и поставил чайник на огонь. Вода мгновенно вскипела и задышала на Старика паром. Он оттянул рукав сорочки и осторожно взял чайник с огня. Старик налил кипяток в стакан, поискал чай, но вспомнил, что чай кончился еще на прошлой неделе. Когда сегодня он пойдет на прогулку, то непременно купит его или попросит свою соседку. «Пить чай в такую погоду – преступление!» Нет, пожалуй, он купит его сам. Старик нашел кусок черствого хлеба и стал медленно жевать. «Ты разведешь тут мышей, старый оборванец!» У меня нет мышей, Хозяин, у меня… Старик оставил кипяток на столе и вернулся в комнату. Допью, когда вернусь с прогулки, решил он. С фотографии на столике смотрела Эмилия. Он виновато ей улыбнулся и побрел к окну.  

Окно было мутным, но сквозь него Старик любил смотреть перед собой. Напротив в доме жила супружеская пара. Они часто устраивались в гостиной, но через какое-то время муж неизменно подходил и зло задергивал шторы. Старик знал его – этот мужчина иногда приходил к его юной соседке. Она же совсем девочка... Старик, видя его на лестнице, несколько раз пытался заговорить с ним и объяснить, что так не поступают, что…что…но так ничего не и смог сказать, только разводил руками. Мужчина шарахался от него и, торопливо кивнув, вбегал по лестнице.  

* * *  

- Я сегодня должна поехать к матери. Ты, конечно, не приедешь.  

- Бог мой, ну сколько можно заводить одну и ту же песню. Она же меня ненавидит.  

- Зато я тебя люблю… Иди ко мне, милый…Подожди! Опять этот Старик в окне! Задерни шторы!  

* * *  

В доме напротив задернули шторы, но Старик продолжал смотреть в одну точку. Постояв у окна меньше, чем обычно, он засобирался на прогулку. Он осмотрел свой пиджак и остался очень доволен, несмотря на увеличившуюся прореху. Он тщательно закатал рукава сорочки, чтобы они не вылезали из пиджака. Эту привычку он завел с тех пор, как умерла Эмилия и он стал стирать сорочки сам. Он опускал их в воду, несколько раз приподнимал, потом добавлял порошок и оставлял сорочки на несколько минут. Затем тщательно отжимал, споласкивал еще раз – нередко в той же воде, и развешивал на кухне. С течением времени они приобрели какой-то одинаковый оттенок, а рукава перестали отстирываться. И тогда он решил заворачивать грязные места и всегда выходить на прогулку в пиджаке. За это время он приобрел еще одну привычку, вызванную теми же причинами: он, насколько мог, втягивал голову в плечи, чтобы не было видно несвежего воротника. Старик вылил из чайника несколько капель себе на ладонь и провел ею по волосам в трех направлениях. Ладонь осталась влажной, Старик оглядел себя, с трудом нагнулся и провел ладонью по ботинкам. Это ему понравилось, и он решил в дальнейшем не игнорировать вид своей обуви. Видела бы его Эмилия…Он тут же отогнал эту мысль, даже взмахнул рукой перед лицом. Если бы она, хотя раз увидела его в таком виде, она бы ушла от него. Старик втянул голову в плечи и вышел за дверь.  

Внизу было тихо. Он стал неуклюже и поспешно спускаться, чтобы быстрее миновать первый этаж, где жил Хозяин. Оказавшись на улице, Старик долго не мог отдышаться. Кто-то шел ему навстречу, он сунул руку в карман, чтобы скрыть прореху, и стал делать вид, что что-то ищет.  

- Вы что-то забыли?  

Старик увидел свою юную соседку. Он уже приготовился к тому, что, по ее словам, совершает очередное преступление, забывая что-то в такую погоду, но девушка только улыбалась и молча смотрела на него.  

- Вы. Что-то. Потеряли?  

Она спросила медленнее и немного громче. Старик неловко мотнул головой и с опозданием втянул голову в плечи. Девушка еще раз улыбнулась, но уже более натянуто, и обошла его. Старик медленно побрел вдоль улицы, мысленно ругая себя за то, что он не смог как следует поддержать разговор и, конечно, оставил нелестное о себе впечатление  

* * *  

"Смешной старик! Беспомощный какой-то… Как он пугается, когда с ним заговоришь… Да… достается ему от Хозяина…Похотливое животное. И он посмел явиться ко мне с дешевым шампанским и своими грязными предложениями: «Я знаю, что к Вам ходит мужчина… Не разыгрывайте из себя невинную девочку!.. Неужели я не могу рассчитывать на Вашу благосклонность?.. Смотрите, я прикрою это логово свиданий в своем доме, если Вы не…» Мерзкий тип. Только и ждет, как бы залезть ко мне в постель и сжить со свету Старика… Но этот тоже хорош – опять забыл закрыть дверь. Не наделал бы беды опять… Может, он еще что-то забыл пога-си-ть, по-ту-ши-ть, за-…Сколько пыли! Боже, как темно! А это кто на фото? Жена, наверно…Так-с… Бог мой, какие пыльные занавески, фу! А… Не может быть…Я и не знала, что отсюда такая…видимость…Только руку протяни…Вы только посмотрите на этого примерного семьянина…Глава семьи, под названием верный муж, помогает своей разодетой супруге застегнуть дорогой кулон… Потом наклоняется и преданно целует ее в шею… Мерзавец! Ненавижу! Не-на-ви-жу!!!"  

* * *  

Так и не купив чая, Старик возвращался с прогулки. Опираясь о стену, он стал подниматься как можно быстрее. Когда Старик был почти на своем этаже, он услышал, как хлопнула его дверь и мимо, плача, пробежала его юная соседка. Старик качнулся и сполз на ступеньку. Что случилось? Неужели он забыл закрыть кран… Почему она плакала? Да нет же! Какой он нечуткий! Сегодня на прогулке девушка хотела с ним поговорить. И потом, наверно, пришла к нему за советом. Бедная девочка влюблена, а тот, из дома напротив, никогда на ней не женится…. Зачем он пошел за чаем! Надо было сразу вернуться, девушка наверняка ждала его и расстроилась, не застав его дома… Старик вспотел, попытался подняться, но снова рухнул на ступеньку и прислонился к стене. Стена оказалась очень холодной, и Старик почувствовал, как его пронзила дрожь. Он попытался встать и вдруг почувствовал сильный запах сигарет и увидел перед собой лакированные ботинки. Хозяин кричал прямо ему в лицо:  

- Мерзкий старикашка! Что ты тут делаешь?!  

Старик закрылся рукой и только замотал головой. От холодной стены застыла спина, и Старик хотел только отстраниться от нее, чтобы не простуд…  

- Немедленно вставай и проваливай в свою конуру, слышишь?! У меня образцовый дом, а ты тут валяешься на ступеньках! Сегодня же позвоню в богадельню и…  

- Что тут происходит?  

Старик заплакал и сквозь слезы увидел приятеля своей юной соседки. Он стоял на ступеньках и никак не мог пройти. Хозяин расплылся в какой-то грязной улыбке и брезгливо показал на Старика:  

- В последний раз он чуть не затопил весь дом, а теперь напился и улегся у моей двери!  

Старик уже ничего не слышал. Его бил озноб, и он безвольно сползал по стене, заваливаясь на бок. Его подхватили чьи-то руки и повели наверх. Потом он, как сквозь сон, увидел испуганное лицо своей соседки, она поддерживала его с другой стороны. Откуда-то сзади слышалась приглушенная ругань Хозяина. Старика довели до двери, ввели в комнату и опустили на кровать. Его затуманенный взгляд поймал несколько разрозненных предметов знакомой обстановки. Юная соседка и ее приятель постояли над ним еще немного и вышли. Старик остался один.  

* * *  

- Что произошло?  

- Толком не понял. Поднимаюсь и вижу какую-то жуткую сцену. Часто он в таком состоянии пугает общественность?  

- Хозяин?  

- Да нет, Старик. Он был пьян.  

- Что за глупости, где ему пить-то… Да и на что… Хозяин выкупил у него этот дом за бесценок… Большое спасибо, что Вы решили, наконец, навестить свою старую знакомую.  

- Все, начинается…  

- Как семья? Кулон с брильянтом не потеряли? Я сейчас выгляну в окно и нажалуюсь Вашей жене.  

- Что за бред, остановись… И хватит меня пилить! Ты всегда знала, что я несвободен! И я не могу, когда захочу, даже перейти эту чертову дорогу, чтобы придти к тебе!  

- Не уходи!... Я больше не буду… Прости…Господи, как же я тебя ждала…  

* * *  

Старик успокоился, но еще долго вздрагивал, потряхивая головой. Он с трудом поднялся, проверил, не потекла ли труба, и тупо направился на кухню. Дрожащими руками он глотнул утренний кипяток и съел маленький кусок хлеба. После этого он почувствовал себя немного лучше, но еще долго вздыхал и охал. Он решил больше никогда не ходить на прогулку, девушке он что-нибудь объяснит. Старик очень не любил спать днем – для него это всегда было признаком нездоровья. Обычно в это время он смотрел в окно, но сейчас почувствовал, что еле сможет доплестись до постели. Он заснул прямо в пиджаке, чего с ним не случалось никогда.  

* * *  

- Ты уже вернулась?!  

- Да, у мамы сегодня опять какие-то посиделки… А ты…что ты делал в соседнем доме? Я видела тебя из окна…  

- Я?  

- Да…ты только что вышел оттуда….  

- А! Ну да…Я пошел туда, чтобы поговорить с этим привидением в окне…  

- Я так и знала. Надеюсь, ты вел себя не так уж грубо?  

- Да нет.. Всего.. так.. самую малость…Он попросил прощения и обещал больше не пялиться в наши окна…  

- Действительно, его не видно… Ну разве можно так, ты, наверно, напугал его до смерти. Милый мой…глупый маленький мальчишка… Давай все-таки задернем шторы…Вот так.  

* * *  

Старик проснулся от того, что ему стало холодно. Он огляделся, замер от удивления, но сразу все вспомнил. От долгого лежания в одной позе у него затекла рука и стала безвольно болтаться, когда он ее поднял. Он с трудом стянул пиджак и бросил на стул. Пиджак на минуту задержался на спинке, потом как будто передумал и соскользнул на пол. Старик наклонился поднять его, но у него сильно закружилась голова. Решив не проверять на этот раз трубу в ванной, он направился к тумбочке и выдвинул верхний ящик. Там лежали лекарства в строгом порядке, но он не знал, какое ему принять. Он не болен, нет, эта слабость просто случайна, ей нельзя поддаваться. Старик присел на стул, но через некоторое время его тело стало непривычно ломить, и он переместился на кровать.  

* * *  

- Дорогой, да он и правда исчез. Уже несколько дней его не было видно. А сейчас опять кто-то стоял в окне… Но силуэт был не его…Там, кажется, стояла женщина…  

- Ты о чем? Ах, да… Да брось ты циклиться на этом… Пусть себе смотрят на наше … счастье.  

- Ты моя прелесть… Мммм…  

- У нас вылет в 20.00?  

- Да… Уедем, отдохнем от всего… И побудем вдвоем… Только вдвоем…Ты соберешься, пока я отлучусь?  

- Конечно, дорогая, иди… Я все сделаю… я все сделаю…  

* * *  

Старик приоткрыл глаза и увидел перед собой чье-то лицо. Он зажмурился, пытаясь вернуться в сон, но потом неожиданно резко открыл глаза. Над ним склонилась его юная соседка с непривычно озабоченным лицом. Он испугался, что она спросит его о прогулках, но она только молча рассматривала его.  

- Я давно вас не видела…. Вы… больны?  

Старик замотал головой и попытался встать. У него сильно болела голова, но он заставил себя не думать об этом. Девушка казалась очень смущенной, была очень бледна и все время отводила взгляд. Старик изо всех сил растянул губы в улыбке и указал ей на стул, но она даже не заметила этого. Он решил, что нужно расспросить ее о делах и выяснить, почему она так плохо выглядит. Старик вдруг вспомнил, что в тот злополучный день даже слышал ее плач. Конечно, как и тогда, она пришла за советом, и он должен ей помочь.  

- Здесь слишком душно, нужно проветрить комнату.  

Девушка подошла к окну и, приподнявшись на цыпочки, несколько минут возилась, пытаясь открыть потрескавшуюся форточку. Наконец, ей это удалось, и девушка стала под поток холодного воздуха. Старик хотел ее предупредить о возможности простудиться, но она постояла у окна, потом резко обернулась, что-то проговорила и почти выбежала из комнаты. Старику стало не по себе: опять он ее чем-то огорчил. Он доплелся до окна, держась за все, что попадалось на пути, и попытался закрыть форточку. Его рука беспомощно повисла в воздухе, дотянуться он не смог. Он постоял у окна, держась за занавес, и заковылял к постели. Обреченно опустившись на кровать, он натянул на себя край одеяла.  

* * *  

- Почему тебя так долго не было?!  

- Ну, маленькая, пойми…Жена и так меня видела в последний раз, когда я выходил от тебя…. Нельзя было мне приходить… и уезжаем мы…в отпуск…  

- Ты знаешь, как я ждала тебя!  

- Я знаю, я все знаю, но послушай... У нас мало времени сейчас…  

- Тебе от меня надо только одно!  

- Это не так…Ты…  

- Так! Я уже не знала, что думать! А ты знаешь, на что я решилась сегодня ради тебя?!  

- На… что?  

- Я больше не могла ждать!… Я пошла к этому Старику, думала, его нет дома… только для того, чтобы посмотреть не тебя из окна, не случилось ли что-нибудь! Я его разбудила, вышло ужасно! Он, конечно, все понял!  

- Какое окно? Прекрати истерику!  

- Пусти! Я смотрела сквозь грязное окно, и ты был таким грязным, и все было таким грязным… Ты как ни в чем ни бывало развалился в кресле, а она… Отпусти меня! Она ласкалась к тебе, как кошка!  

- Я ничего не понимаю!  

- Ты!... ты….  

- Ну все, все… Можно быть такой маленькой и глупенькой?... Каждый раз одна и та же история…Иди ко мне быстрее, у нас мало времени…  

* * *  

Старик очнулся от того, что его била дрожь. Он еле встал, дотащил до окна стул и попытался взобраться на него. Когда он, наконец, решился выпрямиться, то поспешно схватился за занавеску и неуклюже качнулся, уткнувшись лицом в складки пропыленной материи. Занавеска треснула и начала спадать ему на руки. Она ложилась волнами, Старик аккуратно складывал их у себя на руке. Очутившись, наконец, на полу, он безнадежно потупился, и как можно тверже вышел из комнаты. Голова болела и кружилась, он дрожал, сильно болела спина. За собой Старик механически тащил сорвавшуюся занавеску. За ним на полу оставался светлый след, занавеска сметала скопившуюся пыль, окончательно утрачивая такую категорию, как цвет. Старик добрался до кухни, отыскал спички, зажег газ и долго стоял, держа над синим пламенем руки. Занавеска преданно лежала у его ног. Уже несколько дней он старался подавить удушающий кашель и сейчас согнулся, крупно сотрясаясь всем телом и издавая приглушенные толчкообразные звуки. Ему захотелось лечь, но возвращаться в ледяную комнату было ужасно. Он простудился в тот день, когда сидел на лестнице… Холодная стена… Старик заметил чайник и вспомнил, что давно не пил даже глотка чая. Наверно, поэтому он так ослаб. Старик поднял крышку и увидел, что чайник пуст. Он долго стоял в недоумении и пришел к выводу, что ему нужно открыть кран. Это было абсолютно невозможно: Хозяин услышит шум воды, поднимется и найдет его больным. Тогда больницы или богадельни не миновать. Старик посидел немного на стуле. И тут ему пришла в голову замечательная мысль: сейчас он пойдет к девушке-соседке и попросит наполнить ему чайник! Она мило пригласит его в комнату, попросит посидеть немного и сама расскажет ему обо всех своих неприятностях. Он даст ей хороший совет, и они даже смогут выпить чая. И самое главное, что ему не нужно будет открывать кран! Старик быстро, как мог, доплелся до комнаты. Он вдохнул воздух и сильно закашлял. Пиджак лежал на полу и Старик, шаркая по полу, попал ногой в прореху и чуть не упал. Пиджак разорвался, Старик ахнул, поднял его, но все же решил надеть. Он прижмет к себе чайник и ничего не будет видно. Надо будет поделикатнее попросить девушку закрыть форточку, но как это сделать? Она может обидеться на него и опять ничего не рассказать. Старик почувствовал, что страшно устал. Он взял чайник и, прикасаясь к стене, медленно пошел к ее двери. Он отдышался и постучал. Ему никто не ответил, но были слышны какие-то голоса. Старик постучал еще раз, потом еще, но никто не отозвался. Тогда он тихо толкнул дверь – она оказалась незапертой. Постояв немного на пороге, Старик вошел.  

* * *  

- Милый… милый мой… Да... Боже! Да пусти!  

- Что? Это еще что такое?  

- Боже! Какой ужас! Как он мог войти?! Почему ты не запер дверь?! Дай… Дай мне халат!  

- Успокойся. Любезнейший, порядочные люди стучат, прежде чем…  

- Что вам здесь надо?! Как вы посмели войту? Кто вам дал право? Зачем я вообще с вами разговаривала, боже! Убирайтесь! Да уходите же! Нет, я больше не могу… я никого не хочу видеть! Убирайтесь все! И ты тоже! Я жду днями…наконец…и тут…ты уедешь сегодня и я буду опять одна…  

- Перестань… Эмми! Да успокойся ты! У нее опять истерика. Сейчас, сейчас… Дайте сюда чайник. Воды… Да он пустой! Ты что, издеваться сюда явился, или подсматривать, черт возьми! Прочь! До чего ты довел ее, старый грязный оборван…  

* * *  

Старика больно ударила ручка захлопнувшейся двери. Почувствовав под ногами что-то мягкое, он опустился на коврик и закрыл глаза. Очнувшись, он поспешил встать – его могут здесь увидеть, и Хозяин больше не выдержит. Старик доплелся до своей двери. Пустой чайник он опустил на пол и вошел в комнату, почти не чувствуя холода. На стуле сидела Эмилия, его жена Эмилия. Она спросила, купил ли он кофе. Она очень любила кофе, а он вечно забывал покупать его. «Ну конечно, обычная история! Опять забыл! Дождется ли она когда-нибудь от кого-нибудь хоть капли внимания? Сколько можно так жить?!» Старик захотел ей все объяснить, но заглотнул холодный воздух и закашлял. Когда он отдышался, Эмилии нигде не было. Нет, нет, это не бред. Просто он подумал о ней, вот и все. Старик присел на кровать. Она сказала, что у них никогда не будет детей. «Мы можем немедленно разойтись, если хочешь, немедленно! Женись на другой, я тебя не держу!» Эмми… Старик услышал свой голос и испугался. Нет, нет, он сейчас успокоится. Старик встал, но потерял равновесия и упал на кровать. В дверь отчаянно застучали. «Убирайтесь вон! …Дай…Дай мне халат!.....У нас никогда не будет детей!» Эмми… Неожиданно наступила тишина. Никто не стучал. Старик доплелся до прихожей и на всякий случай закрыл дверь за задвижку. «Любезнейший, порядочные люди стучат… Прочь!"…Ничего, ничего… Это пройдет. Он хочет чаю. Он очень хочет чаю. У него никогда не могут завестись мыши, Эмилия бы этого не допустила. Она очень любит кофе. Я сейчас сварю тебе кофе. Я очень люблю тебя. Мне нужна только ты, я не хочу никаких детей. Эмми… Я сейчас поставлю чайник. "Пусти меня! Боже! Что вам здесь нужно?!» Старик схватился за кран. Холодный металл на миг привел его в себя. Нельзя… Хозяин… Кофе для Эмми… я не знал… я бы не пришел… Старик открыл воду. Сейчас… сейчас все будет хорошо… я попрошу прощения…Он схватился за кран и сильно отшатнулся назад… Кран вывернулся, и вода полилась на пол… Эм-м-и…  

* * *  

- Какой ужас…  

- Ну хватит!  

- Он же все видел! Слышал… Нет, не могу…  

- Да перестань ты, наконец! Выживший из ума старик и вдобавок пьяный. Ваш Хозяин прав: ему здесь не место.  

- Боже! Зачем я пошла к нему сегодня…  

- Куда пошла?  

- Я же тебе говорила... Его окно прямо…  

- Что?! Так это тот самый манекен, который целыми днями пялился в наши окна? Как я раньше не догадался! Это ты? Ты заставляла его шпионить за нами? Мерзкая истеричная девчонка!  

- Что ты..?  

- Это по твоей вине бедный старик простаивал у окна целые сутки? А сейчас что? Явился с докладом? Все, ты мне осточертела. Это конец!  

- Ах так! Сейчас…сейчас я сама приведу его…он нам расскажет, почему ты так засуетился…. Послушаем! Пошли!  

- Ты сошла с ума, куда ты мена тащишь? Эмми, посмотри…  

- Да беги же скорее! Толкай дверь!  

- Заперто, не могу…  

- Умоляю, сделай что-нибудь, сейчас все зальет!  

- Помоги! Еще!... Сколько воды!... Распахни дверь, пусть вытечет на лестницу. А где Старик? Эй? Я закрою кран…Не… не иди сюда…  

- Он..?  

- Да…. не смотри…  

- Какой ужас…  

- Старик?  

- Нет.. То есть да.. То есть… Хозяин все время твердил, что он затопит дом… Старику повезло: на этот раз он был его убил. А…знаешь… я бы тоже не смогла больше смотреть ему глаза… После…всего… Так лучше… Для всех…  

- Прекрати… Давай посмотрим, откуда так дует. Как холодно! А это кто? Жена? Немного старомодна, но чем-то похожа на тебя, посмотри только!.. «Эмили…» Тоже Эмилия!  

- Боже мой!  

- А это наблюдательный пункт, стало быть? Советую отойти от окна, оттуда ведь тоже все видно.  

* * *  

Он опять пошел к ней. Не знаю, кто ей этот Старик… Может, отец. Стоял и смотрел часами в наши окна. А это вот она… я узнаю ее длинные светлые волоса…снова мелькнула… Разговаривает с кем-то в глубине комнаты… Может, со Стариком… А может… Ничего, я увезу его сегодня отсюда. А когда мы вернемся, мы переедем…Обязательно… Надеюсь, к 20.00 он не опоздает…"  

* * *  

- Когда ты придешь снова?  

- Скоро…Очень скоро…  

- Я буду ждать. Ты вернешься, и все будет по-прежнему. Как хорошо, что мы живы, правда? Умереть в такую погоду – преступление… 

Сила человека в возможности проявить слабость, не имеющий таковой слаб вдвойне.