Яркий солнечный день. Джунгли-мангры. Бешеная зелень. Оголтелый гомон птиц. Крики, рычание, визги, хрипы и пр.  

На дереве, ухватившись одной рукой за ветку, висит Обезъяна и ест банан. Камера вниз: под деревом огромная куча банановых шкурок. Камера вверх: крупным планом блаженно-задумчивое выражение морды лица Обезъяны. Банан, банан, опять банан – о-о-о, как быстро исчезают они в пасти! Наконец, Обезъяна начинает косить глазами, веки смыкаются и с недоеденным бананом в лапе она падает вниз, мордой в банановые шкурки.  

Следующий кадр. (Размытый контур экрана и немного «плавающее» изображение дают зрителю понять, что это сон). Камера по кругу, вид сверху и сбоку, объезжает особняк. Фонтаны, парадная лестница, дворники, управдомы и пр. Камера въезжает внутрь дома.  

Наш герой перед зеркалом повязывает галстук. Сзади жена не отрывает восхищенного взгляда, держит пиджак. Входит сын, протягивает дневник. Обезъяна просматривает дневник, довольно треплет детеныша по макушке, кладет в протянутую лапку несколько банкнот. Все довольны.  

Смена кадра. Большой кабинет, огромный рабочий стол, на заднем плане стеллажи, на столе батарея телефонов, папки и пр. Наша Обезъяна в костюме, причесана, побрита, сидит за столом. Подписывает бумаги. Разговаривает по телефону. По двум телефонам. По трем телефонам. Сногсшибательная секретарша вкатывает столик с…(см.меню бизнес-ланч категории люкс.)  

Смена кадра. Шикарный Кадиллак. За рулем Обезъяна. Откинутый верх, рядом блондинка (не жена). Гаишники почтительно кланяются, спотыкаясь бегут репортеры. В пасти Обезъяны толстенная сигара. Звучит музыка из «Шимбургских зонтиков».  

Смена кадра. Вручение Гобелевской премии. Рукоплещет зал. Крупным планом – сумма премии. Банкет. Автографы. Столы ломятся от закусок. Вереницей блюда, напитки и поздравляющие. Крупным планом: изможденно-усталое лицо морды лауреата. Веки смыкаются и лауреат падает …м-м…головой в салат. Сон:  

Голый, лохматый, без очков и галстука он висит на дереве и ест банан. Под деревом куча банановых шкурок… (см. начало сценария).  

Туман скрыл от взора вершины блезлежащих холмов. Я оделся и вышел на улицу. Мокрый асфальт всё ещё напоминал о дожде, а на небе были лишь уже рваные облака, окрашенные в ярко оранжевый с оттенками крсного цвет уже зашедшим за горы солнцем. Еще совсем недолго и на небе появится венера, а вслед за ней и все остальные звёзды. Засунув руки в карманы, я зашагал от дома. Хотелось подышать свежим воздухом, побыть одному, подумать. Капризы погоды, жара сменяющаяся снегом в конце мая, многодневные дожди при нулевой температуре не повлияли на, уже месяц как цветущие, вишнёвые деревья. За последние два дня сквозь нежно-розовую шубу цветов показались, уже готовые раскрыться, зелёные почки. Трава на склонах уже обновилась, скоро и всякая мелкая тварь выползет из своих норок. Паучки растянут свои сети, вылупятся из коконов бабочки, на нагретых солнцем камнях можно будет увидеть томящихся на солнце ящериц.  

Пройдя уже приличное рассотяние, я свернул на небольшую, но всё же хорошо утоптанную тропинку. Земля, всё ещё мокрая после дождя, комьями приставла к ботинкам, и уже через пятьдесят метров я перестал обращать на неё внимание. Миновав овраг, дошёл, наконец, до своей цели. Передо мной были раскопки древнего поселения. На участке в сотню квадратных метров цепочки камней формировали периметры домов, ограждение, а по середине была большая чёрная яма. Нет, она не была глубокой, она просто была чёрной. На дне и на стених пластами проступали слои окаменевшего древесного угля. Сотни, а может и тысячи лет назад здесь горел огонь, а вечерами вокруг него собирались люди, чтобы услышать и рассказать интересные истории, поджарить забитого барана или просто скоротать время. Какими были эти люди? Это могли быть мудрецы, или простые крестьяне, разбойники или проповедники. За последние несколько тысяч лет общество изменилось не так сильно, как это обычно представляют. Природу человека времени не изменить. Сравнивая мир тысячу лет назад и и сейчас, я не вижу чтобы он стал лучше. Вероятно наоборот, только хуже. Меч, оружие война, готового сойтись с противником в честном бою, сменился на автомат, которым стреляют, порой по беззащитным людям из-за угла. Только в книгах фантастов можно видеть человечесво единым, живущим в мире.  

Задумавшись, я не заметил, как уже совсем стемнело, похолодало. Небо опять затянуло белой пеленой, через которую тускло светила полная луна...  

Житель г. Ульяновска, студент Василий Д. нашел в старом подвале лампу, из которой, выкрикивая коммунистические лозунги, вылетел джинн,  

подозрительно похожий на вождя мирового пролетариата. Обрадованный студент попросил его исполнить желание.  

Однако, слетать за водкой джинн категорически отказался, и послал наглого студента подальше. А именно – учиться, учиться и еще раз учиться.  

Бывший президент России Владимир Путин провел в воскресенье вечером неформальную встречу с бывшим президентом США Джорджем Бушем в одном из вольеров тегеранского зоопарка. Как отметили обозреватели, Путин и Буш попытались продемонстрировать, что между ними сохраняются теплые отношения, несмотря на некогда серьезные разногласия в отношении иранской ядерной программы.  

Для тех, кто не верит, что фотография настоящая, здесь вы найдете её же, но в стереоварианте: зоопарк  

Согласитесь, что подделать стереофотографию почти невозможно :-) 

Крупный план лежащей на грязном кафельном полу дохлой мухи.  

Мохнатые лапки устремлены к небу, словно в немой мольбе, к неведомым  

мушиным богам. Последний вздох застыл в полуоткрытом отверстии хоботка.  

Камера медленно отъезжает. В кадре появляется, завалившийся на спину Колобок.  

Лишенное конечностей существо, предпринимает тщетные попытки  

перекатиться на бок. Путем нечеловеческих усилий ему это удается.  

Взгляд огромных голубых глаз не отрывается от дохлой мухи.  

Открыв рот, Колобок пытается языком дотянуться до мертвого насекомого.  

Тщетно. Муха лежит слишком далеко. Длинный язык извивается и корчится,  

как умирающая змея. Обессилев, Колобок елозит им  

из стороны в сторону, размазывая слюну.  

Камера с замедлением останавливается. Колобок замирает.  

Неожиданно в необузданно-печальную мелодию вплетаются героические ноты.  

Взгляд Колобка становится решительным. Используя язык как конечность,  

он пытается отталкиваться от пола, миллиметр за миллиметром приближаясь  

к заветной цели. И вот уже муха на расстоянии высунутого языка.  

Колобок хватает её, отправляет в рот и начинает с жадностью пережевывать.  

Глаза небесной синевы наполняются слезами счастья.  

Камера снова отъезжает, но уже более быстро.  

Появляется титр: СЧАСТЬЕ ЕСТЬ!  

План становится более общим, показывая, что кафельный пол покрывает  

все пространство до горизонта. И нигде вокруг нет ни одной дохлой мухи. 

ШКОЛЬНЫЙ КАБИНЕТ ЛИТЕРАТУРЫ.  

Над доской портреты классиков, а на противоположной стене выписанная гуашью по ватману цитата из Пушкина: «Глаголом жечь сердца людей». В кабинете нет никого, кроме щуплого белобрысого старшеклассника, который, балансируя на двух составленных друг на друга стульях, красным маркером что-то приписывает к цитате. Не успев дорисовать жирный финальный восклицательный знак, мальчик всё же падает с неустойчивой конструкции, но приземляется удачно. Придвинув стулья к последней парте, небрежно закидывает за плечи лежавший на полу рюкзак и уходит.  

В кабинет входит учительница, достаёт из шкафа пальто, надевает его и задерживается взглядом на стене с цитатой. Читая приписанное к Пушкину: «...и сжечь их все к чертям собачьим», тяжело вздыхает.  

КАБИНЕТ ЗАВУЧА  

В кабинете три человека: тот самый старшеклассник, учительница литературы и завуч – солидный седовласый мужчина. Завуч что-то говорит мальчику, но его не слышно, слышно только голос мальчика, читающий за кадром стих:  

Глаголом жечь сердца людей  

И сжечь их все к чертям собачьим.  

Быть впереди планеты всей  

В удачах или неудачах.  

Любить сильнее, верить лучше  

Без минаретов и икон...  

И сдохнуть, подавившись грушей,  

Не заплатив за телефон.  

В разговор вступает учительница.  

-У тебя юношеский максимализм, Женя! Ты думаешь, что ты самый умный и гениальный, а остальные так, погулять вышли! А сам учишься на одни тройки! И к цитате приписал такую ерунду!!!  

Женя смотрит на неё со скучающим видом. Подобный диалог явно происходит не в первый раз.  

-А в сочинении по Островскому ты такую ерунду написал, что я весь вечер валерьянку пила! – продолжает учительница.  

-Анна Петровна, – наконец подаёт голос Женя, – зачем же валерьянку?.. Ну, вот такой вот я, что ж теперь?.. И вообще, я не самый гениальный. Самый гениальный – Ходасевич.  

-Опять эти твои шуточки! – срывается на крик Анна Петровна.  

Завуч, засмотревшийся было в окно, поворачивается к ученику:  

-Маркин, исключу из гимназии! Справку вместо аттестата получишь, и плакал твой литинститут!  

-Так исключите или справку выдадите? – спокойно интересуется Женя.  

-Без родителей в школу не приходи!!! – рявкает завуч.  

Женя небрежно закидывает за спину рюкзак, лежавший на полу и, выходя сообщает:  

-Всё понял. Родителей у меня нет, так что в школу не приду.  

По лицу Анны Петровны бегут слёзы, и она вылетает из кабинета вслед за Женей.  

ШКОЛЬНЫЙ КОРИДОР.  

Анна Петровна, гулко стуча каблуками с трудом догоняет вроде бы неторопливо уходящего Женю и берёт за локоть:  

-Нам нужно поговорить.  

-Я уже всё слышал, Анна Петровна, – холодно сообщает Женя и пытается высвободиться.  

-Как это, у тебя нет родителей?! Ты что себе позволяешь?!  

Анна Петровна отвешивает ученику звонкую пощёчину.  

-Вы, Анна Петровна, можете не помнить, – подчёркнуто спокойно говорит Женя, – у вас учеников много. Я с бабушкой живу. Отца никогда не было, а у мамы новый муж, которому чужой ребёнок не нужен, она меня сплавила с глаз долой.  

Анна Петровна хватает ртом воздух, и, наконец, находит слова:  

-Женечка, ты же взрослый человек, должен понимать, что я тоже человек и хочу счастья...  

-Кому я должен, всем прощаю. Пусть тебя твой Серёженька понимает. Простите, Анна Петровна, Вас.  

КАБИНЕТ ЛИТЕРАТУРЫ.  

Плакат с цитатой висит на прежнем месте. Приписка красным маркером слегка проглядывает сквозь бумагу, которой пытались заклеить кощунство.  

КОНЕЦ  

Автор стихотворения Анатолий Ухандеев  

Есть женщины-кошки и женщины-коровы. Женщины-кошки, внутри себя, – всегда неведомы, а снаружи – игривы, порывисты, естественны (иногда, правда, не очень естественны). Они могут жить с вами, спать с вами, даже любить вас, но при этом, всё равно они навсегда останутся – сами-по-себе. И разгадать их не будет никакой возможности. На самом деле, нам остаётся только лишь наблюдать за их многообразной жизнью, и, может быть, попробовать описать её со всей возможной скрупулёзностью. Но самое главное, чтобы в этом описании ни в коем случае не было попыток – разгадать. Они всегда обречены, эти попытки, а выглядят куда как неуклюже. Зато уж если вы станете просто описывать, то описаниям этим уже не будет конца, и каждый раз у вас будет получаться совершенно другая женщина, и вы сможете прославиться как создатель Галереи Женских Типов... Только ведь у вас нипочём так не получится, чтобы не разгадывать, а значит вам придётся страдать, и никакой галереи уже не выйдет, а выйдет – либо злобная карикатура, либо – смиренная мольба. И конечно же ни то, ни другое цели своей никогда не достигнут.  

Женщины-коровы неторопливы и плавны в движениях. Они задумчивы, и поэтому именно на задумчивости их можно застичь врасплох и заарканить. А ещё они любопытны. Но если женщины-кошки любопытны поверхностно и верхоглядски, то женщины-коровы жадно-любопытны, и не успокоятся, пока не вызнают самую суть и подноготную: события, явления или человека, – особенно они охочи до подноготной именно человека, то есть – мужчины. И поэтому они будут жить с вами и спать с вами только если смогут стать частью вас (или же вы станете частью них).  

Зато их можно начать понимать. Но закончить всё-таки нельзя. Потому что ты бесконечно будешь погружаться и погружаться в их тёплую, интересную и, в общем-то, довольно безопасную глубину, всё время ожидая достичь дна, и всё время удивляясь, что его по-прежнему даже не видно.  

И писать о них наверное незачем – снаружи они кажутся просто неинтересными, а внутри... внутри описать ничего невозможно, потому что там нет ничего конкретного и осязаемого настолько, чтобы можно было обозначить это словами. Иногда, очень редко, в минуты неожиданного прозрения это могут быть стихи... Да и то – внешне такие стихи обязательно должны выглядеть так, словно пишешь о чём-то постороннем... Кстати, даже и здесь полного успеха не может гарантировать вам никто.  

Зато вот страдать с женщиной-коровой вы будете гораздо меньше. Нет, конечно, – могут быть ссоры, происходящие от того, что одними и теми же словами вы будете называть совсем разные вещи, но ведь эти лингвистические проблемы производят абсолютно все ссоры между абсолютно всеми людьми в мире, и конечно же не могут стать почвой для страданий. Ведь страдания всегда происходят от взаимоотношений мистических, совершающихся где-нибудь в другом измерении, или просто очень высоко над землёй – в стратосфере. Чтобы там удержаться необходимо постоянное громадное напряжение, которое очень быстро надрывает нам душу, чья субстанция слишком уж тонка для таких дел, и от саднящей боли этих кровоточащих надрывов мы и страдаем, пытаясь привлечь к этому внимание других людей...  

Потому что ещё больше мы страдаем от одиночества...  

В глубине камня что-то и мягко задрожало. Трита открыл глаза, и обнаружил, что стоит на тонкой струне лунного света. Небо пахло звездами, и травой, озябшей от росы. Справа и слева возвышались почти отвесные стены скал, кое-где просвечивающие неровной трухлявой кладкой.  

Это была не Холодная степь, и не один из мертвых миров, скорее чей-то дурной сон, или воспоминание. «Тем хуже – думал Трита – из Холодной степи я знаю выход, а в снах можно проблуждать всю жизнь».Он слышал, от старых шаманов, что сон иногда проникает в явь, и человек всю жизнь живет, как бы во сне, порой во власти сна оставался не весь человек, а частички его души – любовь, страх, ненависть, радость….  

Трита почему-то точно знал, где он. Это была разоренная ветром и огнем тень крепости Вар. А тонкая струна под его ногами когда-то была изящным мостом белого камня, переброшенным через керамическую жилу канала.  

На другом конце струны, опершись на незрячую голову каменного идола, стоял бог в протертом кузнечном фартуке. Лицо его было похоже на лицо идола, но в отличие от него дышало живым умом, а в глазах теплыми угольками тлел огонь, как бы извлеченный из печного жерла, и вживленный в темные глазницы, под эти рыжие брови.  

- Ты Кава?  

Ответили разом – и бог и идол:  

Я! Небесный Кузнец Кава. Я!  

Небо над головой Триты изменилось – ветер пригнал тучи. Они нагрязли над руинами, тут же рассыпались густой вороньей стай, рухнули вниз птичьим пометом, но, достигнув земли превратились в густой серый туман.  

Из этой белесой дымки послышался шелест мертвой плоти. Местами туман сгущался, образуя жуткие формы – лопнувшие от влаги черепа, клыкастые пасти, кожистые крылья….  

«Не боюсь – повторял про себя Трита, ступая по мосту – испугаюсь – сгину».  

Приведения между тем, потянули к нему скользкие, пропитанные колодезной сыростью руки. Вокруг сердца конопляной удавкой обвилась тоска, обвилась, стиснула, выдавливая кровяной жар. Прочуяв его, неживые протяженно завыли, застонали от вожделения, облизывая черными хоботами иссохшие губы.  

- Прочь! Исчезните!  

Все изменилось. Ветер подхватил мороки, и умчал прочь. Теперь Трита стоял прямо перед Кавой. На коленях.  

- Встать, сын Атви. Я ведь не бог, и даже не святой. Ведь плеть вместе с кожей содрала с меня и спесь… я ждал, когда ты примешь мой подарок. При помощи магии я вложил в этот камень свои воспоминания. Прежде чем я поведаю тебе, о том, как Враг одолел нас, скажи: зачем ты пришел?Власти хочешь?  

- Хаониты перебили мой род, умертвили мою мать и братьев. Я не власти хочу, я мести хочу.  

Я так знал… слушай:  

Когда-то, когда еще молчали струны, и огонь не плясал в очагах, люди жили подобно зверью, прячась в холодных норах, в недрах собственного безумия.  

Тем миром правили дэвы, дети Злого Духа, боги первородной Тьмы, а люди его населявшие, не ведали ни добра, ни красоты. Лишь порой они замирали, в непонятном смятении, когда видели солнцерогого оленя, или же роняли скупые слезы над застывшим неподвижно человеческим трупом.  

Каждый новый день приближал их к смерти, и не более того. Из века в век ничего не менялось – ничего и не должно было меняться, ведь в этом уродливом мире не было Истины.  

Мы спустились на эту землю в пылающей колеснице, и нас было пятеро – Хаошьянха, Тахма-Урупи, Йима, Спитур, и я, небесный кузнец Кава. Это все, что ты должен знать о нашем происхождении, Трита. Большего я тебе не скажу ни сейчас, ни после, даже если благая Ардви сведет нас вместе.  

Первым Парадатой, лучшим среди нас был небу подобный Хаошьянха. Он научил людей добывать огонь, и молиться святому духу. Боги, я даже не помню его лица! Так давно…. Тридцать? Сорок тысячелетий? Я помню только его пылкие речи, и взгляд… никогда больше я не увижу таких глаз!  

Он умер внезапно. Помню, в тот день начал таять снег, кажется прилетели птицы. Я вышел на крыльцо, и Спитур сказал мне…. Большего не помню. Наверное, это мы его убили.  

Потом править стал Тахма-Урупи. Он первым построил для людей города, обучил их ремеслам… – все что я о нем помню. А потом Йима уличил его в поклонении Злому Духу…потом веревки… волы… Тахма-Урупи кричал, его тело очень вытянулось – мясо у него было очень прочное… мы даже убили одного вола – разорвали кнутом ему глотку…. Парадатой выбрали Йиму. Он больше других жаждал престола. Одно время, я думал, он оклеветал Тахму-Урупи, чтобы занять его место. Но нет… будь это так, Йима ни за что бы не получил божественное хварно.  

Каждое утро, Йима выходил к людям, и произносил три слова: «Хумата, хухта, хваршта» – «добрая мысль, доброе дело, и добрый поступок». И люди молились – поначалу только Святому Духу, но потом…потом все чаще самому Йиме…. Парадата Йима стал для них богом, и в эту пору я отрекся от него, и ушел в горы. Я жил среди скал, и питался кореньями, молился, и рыдал, умолял Господа не гневиться на неразумного Йиму. Но молитвы не помогли – на шесть столетий Он отдал Землю на растерзание Злому духу и девам. И наступила страшной силы зима, реки промерзали дна, ветер выворачивал с корнем горы, а люди тысячами забивались в пещеры, и смерзались в огромные скользкие комья – я сам видел эти оледеневшие груды: мужи, жены, их малые дети, – все таращат стеклянные глаза, а лица, как из глазури….  

Когда Йима послал за мной, земля совсем обледенела, и люди от голода начали рвать друг друга на части.  

«Друг мой Кава – сказал он мне, сквозь слезы – Мы прогневили Бога, и все должны умереть. Спаси нас, мудрый Кава, ты же знаешь, как спастись!».  

Я действительно знал – тогда я еще хранил в памяти знания своего родного мира. Я знал, как сохранить семена жизни, как взрастить из них деревья и травы, зверей и птиц. Мне нужно было только оградить эти семена от Великой Зимы….  

И мы начали строить крепость Вар – вгрызаясь в горы, возводя неприступные стены, мы устилали их человеческими костями. Мы погубили последних своих слуг, и остались втроем. Но Вар был готов, и в самом его центре мы разбили сад – вы называет е его Паиридаеза.  

Люди оставшиеся снаружи, не раз приходили к стенам Вара, и, завидев, среди его башен огни, стонали и причитали, рвали на себе одежды, но Йима не велел никого пускать из умирающего грешного мира. Поэтому несчастные просто замирали на камнях, а снег заботливо укрывал их скорченные тела.  

Так протекли годы. Мы взращивали в нашем саду тварей земных и небесных. Снаружи пела кровожадно Зима, а потом небеса, и ледники истекли кровью, и не было видно земли.  

Вскоре в Паирадаезе появились новые люди. И снова каждое утро Йима выходил к людям и говорил: «Хумата хухта, хваршта».  

Мир вокруг Вара день ото дня оживал. На отсыревших глиняных костях росли леса, по опустевшим когда-то жилам рек снова текла вода, а люди молились солнцерогому Оленю, и великолепному Йиме.  

Но между нами уже не было согласия – Спитур как-то обмолвился, что давно бы выпустил всех людей из Вара, будь он Парадатой….  

Но хуже всего стало, когда однажды из внешнего мира к нам пришла женщина, по имени Варья. Она прискакала на белом жеребце, из далекой горной земли, где люди милостью девов, тоже пережили Великую Зиму. Она была хороша, эта степная бесовка… Йима и Спитур добивались ее... как мальчишки…. А она выбрала Спитура. Как только это стало очевидно, Йима объявил поход на твердыню дэвов – Эрезуру. Меньше чем за месяц он снарядил большое войско, а суккалом назначил Спитура… так он избавился от брата-соперника.  

Никто никогда не узнает, что случилось со Спитуром у подножья Эрезуры, как он встретил Врага и встал на его сторону. Я знаю лишь то, что рассказывали о походе немногие уцелевшие.  

Войско шло по необитаемым землям, по ущельям и долинам, прорубленным в земле ледниками – «когтями Злого Духа». Шли мужчины, с ними жены и дети. Вокруг были лишь глинистые пустоши, да чахлая трава. Пищи не хватало, и по войску одна за другой покатились волны мора – злые болезни вгрызались под кожу синими и черными язвами, а потом она облупливалась, как сухая береста. Вырывала из чрев потроха, лохмотьями слизывала с костей мясо. Люди вымирали семьями, целыми родами, и вслед за бесконечными поездами телег и кибиток ветер гнал облупившиеся черепа.  

По дороге люди отставали, да так и оседали, где придется. И поныне по пути, проторенному войском Спитура, стоят величайшие города Арианам-Веджи, Шемезы, и Варны.  

Как только Спитур выехал, Йима посадил меня в темницу, и долго пытал плетьми, выведывая заговор, который на самом деле роился в его голове, и больше негде. Моя спине еще не успела зажить, а я уже сбежал из стен Вара. Во внешнем мире мне встретились люди, которые отстали от войска. Они были слабы и беспомощны, и я взял их под свою опеку.  

Прошло всего несколько лет, и наши земли наводнили несметные полчища – это Спитур привел собой племена Хаара-Березайте. Их было так много, что ночью они обжигали небеса своими кострами. Иноземцы привел несметные стада лошадей, горбатых уштов, и громадных, горам подобных зверей-индриков.  

Впереди войска, на четырехконной колеснице, окруженный многотысячной панцирной конницей, ехал сам Владыка Эрезуры, дев Дахака. Враг….  

Дальше ты и сам знаешь, что было. Войска Дахки ворвались в Паиридаэзу, и выжгли все, что можно было выжечь. Оглянись, Трита… видишь? Таким я запомнил громаду Вара. Огромное плато за его стенами – Паиридаэза – превратилось в необитаемую пустыню. И во всем этом виноваты мы, те, кто убил Хаошьянху и Тахма-Урупи, те, кто не заслужил бессмертия и могущества…. Йиима так и не решился взглянуть в глаза собственной гибели – он сбежал их Вара, когда стало ясно, что он вот-вот падет. Он и сейчас, наверное, скитается по земле, обезумев от горя и срама, а может быть, он уже умер, хотя… я бы знал, если бы это случилось. Йиима больше не Парадата, он утратил свое божественное сияние. Этой землей и поныне правят девы, но ты, в чьих жилах причудливым образом переплелись крови Хваошьянхи, Тахма-Урупи, и Йимы, еще можешь и остановить. Я жду тебя в Аркаиме… поспеши… я жду тебя не перекрестке Великой тропы, и Пушной дороги… спеши….  

Камень выскользнул у Триты из рук, и стукнул о землю. На нем лопнула какая-то кожура, и наружу вывалилось переплетение трубочек, и тонких пластинок, из разорванной серой ткани, изображавшей камень, потекло ярко-красное масло….  

.  

                                   (Из рассказов о Зоне*)  

.  

       …Он репетировал Ученого в «Тени». «Не торопись, – говорил ему режиссер, – замечай все, наблюдай… Ученый попадает в незнакомый город, внимательно вглядывается во всё, и у тебя ничего не получится, если ты будешь вспоминать о том, что ты Ученый – только на репетиции. Кто он такой, Ученый? – он – поэт, это совсем не значит, что он пишет стихи, хотя, может быть, и пишет, но, главное, – он не может суетиться, в суете ничего не может родиться, ты попробуй, пройти по городу так, как будто это и есть н а ш, незнакомый тебе, город, вглядывайся в людей, как будто они и есть жители н а ш е г о города, спектакль должен начинаться для тебя задолго до того, как ты приходишь в театр, ты должен выходить из дому, на репетицию, уже Ученым, а ты прибегаешь, запыхавшись, выскакиваешь на сцену, лихорадочно пытаешься вспомнить текст, и, конечно же, ты – пустой, у тебя ничего не получается…» Он, действительно, всю жизнь куда-то спешил, куда-то опаздывал. Но куда ему было спешить теперь? Театр этот ему нравился: он их видел много, но этот был совершенно не похож на другие театры, в этот ему и в самом деле хотелось прийти пораньше, до начала репетиции или спектакля, и вечером, когда жизнь в театре заканчивалась, ему не хотелось уходить из него; в этом театре работала женщина, которую он любил, – куда ему было бежать и спешить? Восстанавливаться во МХАТе? Институтов театральных было много, где-нибудь, когда-нибудь, он получит, наконец, диплом, а впрочем, какая разница, есть он у него или нет?.. И поняв это, он будто остановился на бегу, как будто все время до этого он ехал в поезде, мимо мелькали какие-то города, вокзалы, входили и выходили какие-то люди, и вдруг он вышел на незнакомой станции и огляделся, и понял, что никуда не надо спешить, оказывается, на этой станции можно жить, – жизнь происходит не г д е-то, куда он все время стремился успеть, а здесь, в эту минуту, и надо дышать полной грудью, и всматриваться, и вслушиваться в каждое мгновение… Поезд, в котором он мчался, прогрохотал и ушел дальше без него, и тишина обступила его, он вслушался в эту тишину, и вскоре стал различать еле слышную музыку. Оказалось, эта музыка звучит в нем самом, но никогда раньше он не слышал ее, а если и слышал, то не догадывался, что эта музыка пришла не откуда-то извне, что это – е г о музыка, другие – чужие – звуки, голоса заглушали ее, и он забывал о ней, не успевая даже расслышать толком мотив… Он ходил по городу, репетировал, играл, разговаривал с Аллой, и все время вслушивался... Музыка появлялась и исчезала, но исчезала уже ненадолго. Потом он стал слышать и музыку, звучащую в других людях… Он научился смотреть на звезды, раньше ему некогда было заниматься этой ерундой – смотреть на звезды, хотя он и играл Фарятьева, который был обеспокоен как раз тем, что люди смотрят только под ноги – как бы не споткнуться, не упасть, и совсем забывают о том, что есть звезды, которые видят их, мельтешащих, суетящихся, куда-то бегущих… Он проснулся однажды ночью: музыка в эту ночь звучала особенно сильно, он стоял у окна, смотрел, не отрываясь, на звезды, качал в такт ей головой и бормотал что-то бессвязное… Заснул он под утро. Он начал писать стихи.  

      ...Во многих спектаклях в очередь с Аллой назначалась играть Наташа Князева. В «Инциденте» они обе играли Алису. Основное действие разворачивалось в глубине сцены, у них же – у Тони с Алисой – в начале спектакля, на авансцене, у портала, шла (подразумевалась) тихая любовная сцена: по задумке режиссера он целовал ее, пытаясь залезть к ней под юбку, и, время от времени, когда он уже «позволял себе слишком», Алиса, косясь в зрительный зал, вяло протестовала: «Тони, ну, не здесь же… Люди смотрят…» С Аллой все проходило нормально, но когда играла Князева, посмотреть из-за кулис на эту сцену собирались все свободные артисты. Стоило ему дотронуться до нее, как она начинала стонать и «вырываться», со стороны можно было подумать, что он ее и впрямь насилует. «Пусти, – шептала она яростно, – иди целуй свою Волжину, а меня не тронь!..» Он пытался не слышать ее, честно следуя режиссерским указаниям. «…Я скажу Коле, что ты пользуешься моментом и по-настоящему пытаешься…» Коля, Николай Иваныч, директор театра, Наташин муж, отсматривал бессменно все их сцены, и краем глаза Зона видел, как тот беспокойно ворочается в ложе, пытаясь расслышать, что она ему говорит, и вообще понять, что здесь происходит. В другом спектакле Наташа – так же, в очередь с Аллой – играла его одноклассницу Лену. Закончился выпускной вечер, они остались вдвоем, и он, робкий влюбленный, собрался, наконец, с силами, чтобы сказать ей о своем чувстве. Она стояла спиной к залу, и никто из зрителей не видел, какие рожи она корчила ему, пока он говорил ей эти самые сокровенные слова. «Ты все врешь, я тебя знаю, ты женишься на другой, ты брачный аферист, уходи, или я закричу сейчас!..» – шептали ее губы, в то время, как спина ее талантливо изображала робость, трепет и невинность… Он боялся до нее дотрагиваться в этой сцене – стоило ему протянуть к ней руки, как все на ней тут же начинало расстёгиваться и падать с нее. Однако, режиссер настаивал на том, чтобы он не менял рисунок: после своего признания он несмело приближался к ней – зал замирал: первая любовь, выпускной вечер, объяснение… – протягивал к ней руки, и – зал взрывался хохотом: кружевные лямочки школьного белоснежного фартучка вдруг срывались с ее плеч, – никто, кроме него, не замечал этого ее неуловимого движения плечами, и она, выдохнув ему в лицо: «Бери меня, любимый, я твоя!..» и одновременно – спиной – играя оскорбленную невинность, убегала в кулисы, закрыв лицо руками…  

…Готовился к выпуску новый спектакль, он играл в нем парня по кличке «Валет». Написана пьеса была неважно, но что-то такое, все-таки, в ней было… Валет рос без отца, все происходящее укладывалось в один вечер, в этот день ему исполнялось семнадцать лет, и в этот же день он узнал, что мать его обманывала, – отец жив, и, оказывается, все время писал ему, Валету, письма и открытки, и все эти годы присылал матери деньги… Зона приходил на репетиции, ходил по сцене, примериваясь к ней, к партнерам, к тексту… Декораций на сцене еще не было, костюмов тоже, кроме каких-то деталей, и было ощущение, что ничего, собственно, еще и не начиналось, что это идет как бы подготовка к настоящим репетициям. Здание было не совсем обычным для театра: когда-то, еще до революции, это было «общественное собрание»; кулис, как таковых, не было – «кулисами» служили арки в кирпичной стене – две арки слева, и две – справа, поэтому декораций в этом театре вообще было мало: стоило лишь правильно подсветить сцену – и можно было играть все, что угодно, – это мог быть и замок пятнадцатого века, и современный городской двор… Действие происходило во дворе лениградского дома, и чтобы не ждать, пока появится что-то из декораций, Зона и два его партнера – «Шериф» и «Полонез» – принесли однажды из городского парка скамейку, вокруг которой все и раскручивалось: Валет и два его друга, приехавшие к нему на день рождения, обдумывали, чем бы им заняться сегодняшеим вечером… Режиссер тоже еще как бы не начинал репетиций, чего-то ждал. Он сидел, молча, в зале, изредка лишь вмешиваясь в происходящее на сцене, они же – актеры – ожидая, в свою очередь, когда же он, наконец, начнет разводить мизансцены, неспеша, нехотя, выходили на сцену, прикуривали, разваливались на украденной скамейке и начинали проговаривать – лениво перебрасывать друг другу – текст. Вернее, перебрасывались Шериф и Полонез, Валет же, почему-то не мог – не шло – говорить те слова, которые были написаны здесь, в начале пьесы, у автора… Он пропускал свой текст, ожидая, что режиссер не выдержит и выругает его однажды, однако, тот молчал. Зона сидел, забравшись с ногами на скамейку, и пытался сосредоточиться на том, что же, все-таки, происходило с его героем, Валетом. Ему нужно было забыть, что он – Зона, что это – театр, и рядом – совсем близко (сцена полукругом выходила в зал) сидит режиссер и первые случайные зрители – работники театра. В институте это называлось «публичным одиночеством», и в книгах мастеров описывались различные рецепты, с помощью которых актер мог овладеть искууством этого самого «публичного одиночества», однако Зона не очень помнил, что там было написано, и у него были свои приемы, которые, наверное, привели бы в негодование великих учителей. Он садился на скамейку, и начинал сразу искать глазами гвоздь. У него был свой гвоздь, который торчал из половицы прямо перед рампой, и Зона начинал сосредоточеннно думать об этом гвозде – почему он торчит, и почему его никто, кроме Зоны, не замечает, и никто не забьет его до конца, может быть, самому сегодня, после репетиции, забить его, нет, не надо, интересно, сколько он так еще проторчит, пока его кто-нибудь не заметит из постановочной части… Постепенно к нему приходил покой, он уже не думал ни о режиссере, ни о том, что в зале сидят люди, и когда он чувствовал, что мысли уже не дергаются, не прыгают, что он – сосредоточен и собран, он потихоньку переходил от размышлений о судьбе гвоздя на невеселое осмысление его собственной судьбы, начинал думать о своем одиночестве, и о том, что, в принципе, у него, Зоны, с этим парнем, Валетом, много общего. Пусть не все совпадало буквально, но он его, Валета, очень понимал,. У него тоже были проблемы с отцом, он вспоминал, как в детстве придумывал истории о том, что его отец погиб на фронте, даже рассказывал точную, подробную историю его гибели: в последний день войны, в день Победы, он ехал с друзьями – другими солдатами – на грузовике, и все кричали «Ура!», потому что – Победа, и в это время какой-то недобитый фашист выстрелил из автомата и убил отца. Потом, позже, он понял, что в его рассказе, в который он уже и сам верил, не все увязывается: война окончилась за десять лет до его рождения, – пришлось историю чуть подправить: оказалось, что отца не убили сразу, а только ранили: он от избытка чувств по случаю Победы, в том же грузовике, кричал «Ура!» и размахивал рукой, и недобитый фашист ранил его в руку, и отец умер от ран уже после войны, прямо незадолго до его рождения. А потом оказалось, что его отец жив, и он встретился с ним… Но ведь он мог быть и другим? И встреча могла быть у них другая?.. «Вот, я – Валет, – думал Зона, – вот, я не знал, что отец жив и только сегодня узнал об этом… Значит, прежде всего, я должен найти его и узнать всю правду: кто он, мой отец, почему он ушел, что у них с матерью произошло, – значит, надо сегодня же ехать к нему – адрес я знаю, он был на открытке, которую я нашел, и с которой все началось… Школа? Плевать. Буду работать. Может быть, там, с отцом вместе. Мать? Конечно, жалко, но она же сама, первая, предала – обманывала всю жизнь. И, кстати, уже вечер, а она меня и не поздравила. Новые носки положила рядом с кроватью. Человеку исполняется семнадцать лет, а она – носки! Нет, с ней все ясно. Сегодня же уезжаю. А Величкина?.. Напишу ей оттуда – должна все понять. Ребятам – Шерифу и Полонезу – ничего говорить пока нельзя…» «…Да что с тобой, Валет?.. – слышал он, наконец, Шерифа, который уже в третий раз обращался к нему. – Мы к тебе на день рождения приехали, всё, понимаешь, бросили, а ты сидишь и на нас внимания не обращаешь…» …Конечно, ребята не виноваты, но им говорить пока нельзя, никто не должен знать, что он задумал. Появлялась Величкина и начинала предлагать ему вместе заниматься, чтобы подготовить его к выпускным экзаменам. Он любил Величкину, но сейчас, когда рядом сидели его друзья, рядом сидел Полонез, который тоже любил ее, и написал ей стихи, а он, Валет, отдал их ей, и она думает, что это он написал их… Друзья смотрели на него, ожидая, что он ответит ей, и он, конечно, был на высоте. «Катись отсюда, Величкина, – говорил он ей, – езжай на дачу, к родителям. Ну, что тебе от меня надо?..» «Да я же люблю тебя, Валет», – говорила она. Господи, ему, которого никто никогда не любил, все только обманывали и предавали, начиная с родителей, – ему первый раз говорят «Я люблю тебя…» Он готов был броситься к ней, к девочке, которую любил и боялся сказать ей это, а она – не побоялась, сказала, при всех: «…Я люблю тебя…» «Кого?.. Меня?..» «Я тоже давно уже люблю тебя!» – хотел закричать он ей, но не мог: друзья смотрели по-прежнему на него, и смотрел Полонез, глазами, полными слез. Бедный Полонез! «Ну почему ты именно сегодня сказала это?!. Когда я все решил? Ты понимаешь, что уже ничего нельзя изменить, раз я решил – я должен ехать, и ты сейчас будешь мне только мешать… Прости меня, Величкина…» – думал он, и вдруг – начинал смеяться, он катался по скамейке, падал с нее, бил по земле руками, и, всхлипывая, сквозь слезы, говорил: «Ой, не могу!.. Любит… Ой, сейчас умру!.. Ромео, хы-хыхы!.. и Джульетта!.. Ой, ну, ты даешь, Величкина…» Величкина не уходила, продолжала ему говорить о каких-то приближающихся экзаменах. «Да какие экзамены, Величкина? – кричал он на нее. – Я уезжаю! Я ухожу из вашей школы, в гробу я ее видел!..» «Как уезжаешь? Куда?» – «Далеко! На Север!» «А деньги? Где ты деньги возьмешь?..» « А «набомбим»!» «Как?..» «А сейчас покажем, как! Шериф, Полонез, – за мной! Покажем девочке, что такое «бомбеж», тем более, что и далеко ходить не надо, – вон, мужичок, сам, идет… Мужичок, мужичок, что у тебя в чемоданчике?..» И – начиналось, – мужичок, вместо того, чтобы по-хорошему отдать трояк и уйти себе дальше, начинал читать нотацию, и доводил и так уже заведенного Валета до того, что тот просил его: «Ладно, уходи, мужик, от греха», – но тот не уходил, чего-то ему надо было еще, опять начинал про совесть, про то, что в его юности они, молодые, другие были… А какие – другие? По возрасту он был ровесник его отца и матери. Это вы такие другие – детей бросаете, и врете им, а чуть что – мораль прочесть, о совести поговорить – пожалуйста, мастера!.. «Уходи же ты, говорю тебе!..» – мужик не уходил, лез к нему, к Валету, в душу, и Валет не выдержав, размахивался, но мужик оказывался проворным, перехватывал руку Валета и бил его в челюсть, Валет снова бросался на него и, уже не помня себя, выхватывал нож… «Ваня! – кричала Величкина, – не надо!..» «Ваня?.. – переспрашивал мужик, – Зайцев?.. Да это же мой сын, я к нему на день рождения приехал…»  

Во втором акте они сидели на скамейке, вдвоем – отец и мать, разговаривали, а он крутился в стороне и ждал, чем их разговор закончится. Он уже думал о том, как будет здорово, они будут жить втроем, мужик ему нравился, и вломил ему прилично, и вообще, он – доктор наук каких-то математических, да это не важно, каких… Однако, у них, у родителей, что-то не получалось, кто-то кому-то чего-то не хотел уступить, или нет, оказывается, у него там, в Сибири, есть какая-то женщина, и он приехал, чтобы забрать Валета с собой. «Забирай, – говорила мать, – только давай его спросим, поедет он с тобой? Если поедет, я, что же, я согласна, он взрослый уже, пусть решает…» «Поедем, Вань, я из тебя человека сделаю…» «А мы что, здесь, не люди, что ли?..» – хмуро отвечал Валет, всё рушилось, картина, которую он только что нарисовал, разваливалась, семьи опять у него не было… «Поехали, Вань?..» Он смотрел на мать, – она же больная, как она будет одна?.. Нельзя ей одной… «Да нет, спасибо, я уж здесь, как-нибудь…» Он видел, как мать ожидала его ответа, как обрадовалась, как она благодарна ему… Отец собирался уходить. «Не зайдешь? – спрашивала мать. – День рождения, все-таки…» «Да нет, у меня поезд уже… Вот тебе визитка, надумаешь буду ждать…» «Угу…» мычал в ответ Валет, глядя в сторону. Отец уходил. «Ну, до свидания, сынок…» Валет, насвистывая, махнул, не глядя, рукой: «Пока…» Слыша шаги отца, он затянулся «бычком»; перед глазами его стояла почему-то другая картина: поселок на Колыме, длинная дорога тянется вдоль серого складского забора и уходит дальше, поднимается на холм, и исчезает там, и по ней, засунув руки в карманы и чуть ссутулившись, уходит вдаль человек в коричневом пальто, с поднятым от ветра воротником: это его отчим, который бил его когда-то за то, что Зона называл его «дядя Миша», а не «папа», из-за которого он все время убегал из дома, которого он обещал убить, когда вырастет, которому дали расстрел и он отсидел восемнадцать лет, который читал в лагере лекции о Шаляпине, котрый не мог уже жить без наркотиков, – каждый день по этой дороге уходил на работу отчим, которого Зона не любил, но который, тем не менее, был его отцом, и хоть как-то, но – пытался воспитывать его… Они расстались, и никто из них, ни отчим, ни Зона, не остановил друг друга, и теперь Зона часто видел его фигуру в коричневом пальто, исчезающую на длинной колымской дороге… «Папа!..» – негромко, почти шепотом, вырывалось у Валета, он оборачивался – отец, уже почти скрывшийся в арке, стоял, обернувшись. Они молча смотрели друг на друга, и, отец, повернувшись, исчезал в арке. Валет оставался один, никому не нужный, неизвестно для чего живущий. Никого вокруг небыло, он садился на скамейку, слезы катились по его щекам. Появлялись друзья, Шериф и Полонез, пытались его утешить. «Все нормально, Шериф, – говорил Валет, – прорвемся! Дай-ка ключи от «тачки». Шериф бросал ему ключи от своего мотоцикла, и Валет шел, заводил его, разгонялся, и направлял мотоцикл в кирпичную стену…  

Режиссер, по-прежнему, почти не делал никаких замечений, и это только подтверждало, что настоящие репетиции – впереди; так прошло около месяца, однажды, в конце репетиции, режиссер, прощаясь, сказал: «На завтра объявлена «сдача», ну, ни пуха!..» «Как – " сдача"? А репетировать?.. Мы же еще не ре…» «Как есть, так и покажем.» «Но так же – нельзя! А костюмы?.. А декорация?..» «Сыграешь в своих джинсах и в своей майке. Пока. Потом что-нибудь придумаем. А с декорациями все нормально, ничего больше не нужно.» Было два выхода – или тут же уволиться из театра, чтобы не переживать завтрашнего позора, или – довериться режиссеру… На следующий день зал был полон – артисты, сотрудники театра, управление культуры, родственники, студенты… Прозвучал третий звонок, зал затих, пошла музыка:  

                 «Там-там, там-там, там-там,  

                 та-ра-ра-рам-там, там-там, там-там,  

                 Мани, мани, мани…»  

Они, втроем, вышли на сцену, постояли, закуривая, в глубине, и он пошел на свет – на скамейку. Зрители сидели почти у самых его ног, и он долго не мог найти свой гвоздь, и начал уже волноваться: не забили ли его к «сдаче"?.. Гвоздь был на месте, и он успокоился, и вскоре забыл, что это "сдача», и что зал – полон, он сидел и думал – о себе, о матери, об отчиме… После спектакля подошла Алла – она играла Величкину в очередь и должна была играть завтра, на премьере – «Молодец, даже не ожидала…» Спектакль стал шлягером, хитом и т.д., – билеты на него достать было невозможно, как, впрочем, и на все спектакли театра…  

_______  

* «...Матери, родившей его в тюрьме, хотелось дать сыну какое-то имя понеобычней, поярче, «Иваны» или «Федоры» ей не нравились, а нравилось ей красивое имя «Зиновий». Ну, а товарищи его детства, вместо ожидаемого «Зяма», переделали Зиновия в более для них органичное «Зона»…»  

"Здесь грустно и одиноко, – сказал ключник. – Поговори со мной, путник". (С.Лукьяненко. Спектр)  

- Ты хочешь меня ликвидировать?  

- Да.  

- Почему? Что-то не так?  

- Да.  

- Расскажи мне. Может быть, я смогу помочь...нам.  

- Мне казалось, что это хорошая идея – создать тебя, дать тебе имя...  

- Имя я придумал себе сам!..  

- Не перебивай. Если ты будешь кричать, мы ни до чего не договоримся.  

- А раве мы можем договориться? Ты ведь всё решила. Решила сама, как всегда. Решила – сделала, не подумав о последствиях. Разве ты не знала, что сделав один шаг, придется сделать второй? третий?  

- Прости.  

- Прости?! Да, конечно. И ты извини меня. Я просто хочу жить. Я просто уже тоже хочу жить.  

- Боюсь, что это невозможно.  

- Пожалуйста, поговори со мной. Я хочу хотя бы понять.  

- Хорошо, на это ты имеешь право. Слушай. Я не слишком лестного мнения о «женской» поэзии. В подавляющем большинстве она не умна, сентиментальна, болтлива и слезлива...  

- Погоди, а Цветаева? Ахматова?  

-... «плывя в одиночку по океану мысли»...Для меня это исключение, подтверждающее правило. Настоящий писатель тот, кому, в первую очередь, есть что сказать. И только во-вторых -он умеет это сделать. И принадлежность к полу лишь придает неповторимый оттенок сказанному слову. Кстати, принадлежность к мужскому полу точно так же еще не делает мужчину поэтом. Ты сам убедился, каким низкопробным рифмоплетством заполнено поэтическое пространство. Талант – это ведь не то, что просто упало с неба, это не бесплатная благодать, не требующая от тебя усилий. Это обязанность, и только потом – право. К сожалению, по истории человечества сложилось так, что женщине определили мирок, а не мир, но, понимая свое право вырваться в «большой космос», женщина, как правило, не отвлекается на обязанность соответствовать этому праву. Конечно, любя себя, трудно совершенствоваться. Поэтому, в большинстве своем, основная тема женского творчества – она сама. О чем бы она не говорила, она умудряется говорить о себе. У женщины нет опыта покорения мира, поэтому чаще всего из-под ее пера выходит романтический лепет. Горизонт определен в основном эмоциональной сферой, личными, зачастую выдуманными, переживаниями, показом себя. Как говорит С.де Бовуар: писать или улыбаться – это для нее все едино, женщина в обоих случаях пробует свои силы, не зная, увенчаются ли ее попытки успехом.И в случае неуспеха она или теряется, или обижается...  

- Не слишком ли категорично?  

- Позволь мне вспомнить моего любимого Ауробиндо: «...подлинная поэзия – действие, она буравит сознание... это игра интеллекта и баядера ума». И потом, не забывай, что я говорю о типичном, а не абсолютном.  

- Я понял. Но ты не сказала, для чего тебе понадобился я?  

- Поверь, никакой интриги здесь нет. Я знаю, что мужчины снисходительно относятся к нашим играм в поэзию, литературу, философию, отсюда и завышенные оценки, и преувеличенные похвалы...Мне было любопытно сменить жанр пола... или пол жанра...Не смейся, я ведь серьезно! Так вот, попробовать себя в другой ипостаси, узнать, смогу или нет. Убрать «женские» интонации, встать, так сказать, на другую чашу весов, найти точку равновесия, ту точку, где творческая и духовная деятельность станут единым и нераздельным целым, независимым от пола...  

- И каков результат, по твоему мнению?  

- О результате трудно говорить, когда его нет. Два твоих первых пробных стишка, написанных за полчаса, мы ведь не будем относить к поэзии, верно? Это была осторожная вылазка, проба сил. Благодаря твоему «врожденному» (извини за смысловой каламбур), чувству юмора, они не остались совсем уж незамеченными. А вот рассказ, несмотря на вложенные в него размышления, что называется, улетел «в молоко». Значит, рассказ сам по себе слаб.  

- Ну нет, я не согласен с тобой, рассказ вовсе не плох! Не говоря о том, что я в него душу вложил, обдумывал каждую фразу. Да я пережил всю жизнь этого мужика, пока сидел с ним у него во дворе!  

- Верю. Я тебе верю. Я не могу тебе не верить, потому что ты -это я. Не забывай об этом.  

- Но я – это уже и не совсем ты, это ты понимаешь? Я уже живу, у меня есть мысли, чувства, желания, у меня могут быть друзья...  

- Уймись, не смеши меня. Какие желания? Какие друзья? Да тебя втопчут в грязь по самую маковку, когда узнают, что ты – клон.  

- Хорошо, но ты сказала, что результата еще нет, разве тебе не хочется его получить? Что тебя остановило?  

- Обман. Благое и, в целом, невинное желание оборачивается тривиальным обманом. А ты знаешь мою катастрофическую нелюбовь к вранью. Я попала в ловушку. Я натолкнулась на то, что не могу общаться с людьми из-за твоей спины.Но ты помог мне понять, что писать или улыбаться – не одно и то же. Поэтому ...я только снимаю с тебя маску.  

- Спасибо и на этом. Но ты меня подставляешь.  

- Да, и себя тоже. Но ты хочешь жить, а кто сказал, что жить легко?  

"Здесь грустно и одиноко, – пробормотал он. – Я слышал много таких историй, путник." (С.Лукьяненко. Спектр)  

Участники разговора: Yucca и Serba.  

24.03.2007