1. Старый конь бороды не испортит.  

2. Что посмеешь, то и пожмешь.  

3. Лучше смыться в рукав, чем журавлить в небе.  

4. Один в поле не воет.  

5. Слово, не робей! Вылетишь, не поймают!  

6. За двумя яйцами погонишься... 

1. Семеро одноногого не ждут.  

2. Кто влез, тот на дрова (объявление на столбе)  

3. Пусти-ка зло в огород...  

4. От бобра добра не ищут (американск.)  

В любви все возрасты попкорны. 

Старый конь, а ни одной борозды не испортил... 

Cолнце не село, не закатилось, а попросту плюхнулось – как будто выключили свет. Антрацитовое небо, переливаясь мириадами разнокалиберных бриллиантов, опустилось душной, дурманной ночью.  

Егор решил перейти к активным действиям и положил руку на плечо подружки. Реакции не последовало, и он приободрился. 

- Надь, а пойдем, искупаемся?  

Она пожала плечами:  

- Вот ещё! Тащиться по темени. А комары? А собаки?  

Действительно, дорога к ставку проходила через сады, а вечером сторожа отпускали собак на волю. 

- Тогда к розовому полю.  

- Я сегодня на нём шесть часов вкалывала, три пары перчаток в клочья порвала, на руках места живого нет...  

- Может, споём? – выхожу один я на дорогу... – негромко затянул Егор. 

- Слова спиши. Это кто, Пушкин?  

- Вообще-то Лермонтов. В школе проходили.  

- Помню – кроха-сын на бал пришёл... Слушай, ухажёр, ты долго ещё динамо крутить собираешься? Мне завтра к восьми на работу. Тут неподалёку покос – пойдём, что ли? Сено там душистое...  

Егор растерялся. Девушка встала, взяла парня под руку и повела по едва различимой в темноте дороге, то и дело задевая горячим упругим бедром. Сердце его забилось, застучало так громко, что перекрыло все остальные звуки. Вдруг они остановились.  

- Ты что, в первый раз? Дрожишь, трясёшься весь. Потом холодным покрылся. Вот ведь меня угораздило... Знаешь, иди лучше домой – поздно уже.  

Надежда сделала шаг в сторону и исчезла – будто и не было вовсе. А ночь разрывалась от страсти. Захлёбываясь и булькая, орали лягушки. Гремели цикады, выводили серенады птицы... Весь мир вокруг стонал, охал и корчился в любовных судорогах. И на Егора накатила такая истома, такая безразмерная вселенская тоска одиночества, что он упал в тёплую, пряную дорожную пыль и зарыдал отчаянными сухими слезами.  

- Лю-юбо-овь,- кричал он шёпотом, – Нету никакой любви! Ур-роды!.. Трахаются и всё-ё-ё, а потом разбегаются, кр-ро-олики! С-су-уки-и! А-а-а! – он бил кулаками по земле и, попадая по острым камешкам, испытывал от боли странное облегчение, – И я такая же скотина-а! Попёрся – кобе-ель, сво-олочь!..  

Наоравшись до отупения и сбив в кровь руки, Егор успокоился и незаметно уснул. Разбудило его ласковое поглаживание по затылку.  

- Кто это?  

-Да я, Егорушка, – услышал он голос Надежды. Она села рядом и положила его голову к себе на колени.  

- Ты же меня за дуру принял. И повёл, как тёлку... К умной бы постеснялся. Ты бунинские «Тёмные аллеи» читал? Нет? Вот те на. Там Митенька – вроде тебя. Страдал...  

Она продолжала гладить его, и Егор заплакал по-настоящему, как в детстве. Сладко-сладко.  

- Выхожу одна я на дорогу, – запела слабым, но верным голосом Надежда, – сквозь туман кремнистый путь блестит...  

Но луны не было. И ничего вообще не осталось, кроме мягких девичьих коленок, нежных рук и тихой торжественной песни.  

29 – 31 мая 2007 г. 

И каждый вечер, в час назначенный  

(Иль это только снится мне?),  

Девичий стан, шелками схваченный,  

В туманном движется окне.  

А. Блок  

...А вечером была игра. Игра в четыре руки на рояле. Впрочем, какой рояль? Конечно же, это было всего лишь пианино! Обшарпанное старенькое расстроенное пианино. С западающей «ми» первой октавы. С желтоватыми и шершавыми от времени клавишами.  

Специальный черный, как и само пианино, стул, с круглым сиденьем, вертящимся на винтовом стержне, давно пропал в глубине прожитых пожилым инструментом лет. Поэтому играющие ставили рядом два стула, претендующих на звание венских своими изогнутыми спинками, и в четыре руки открывали крышку (это была их личная фишка – открывать именно так, в четыре руки).  

Мысль о наступлении этого вечера делала её дневную жизнь немного странной, такой как бы в скобках, как бы мелким шрифтом, или, говоря профессионально – прелюдией, а скорее даже – интерлюдией. Почему так? Потому что вечерние встречи в четыре руки становились основными частями её жизни, а промежуток между ними – всего лишь досужим, никчемным время-протаскиванием, проталкиванием, проживанием.  

Всё, что было до, происходило не с ней, а с её замещением в мире реальности. Привычный расклад и ход вещей, казалось, нёс её на своих натруженных, но равнодушных руках, и мало обращал внимания на собственные попытки истинной её сущности вырваться из железной хватки этих самых рук. Поэтому она не запоминала и не обращала внимания на то, что происходило до. Происходило и ладно. Вечер. Вот что было – не ладно.  

Быстрый взгляд на часы. Полчаса до звонка. Стрелка, как назло, практически прилипла к циферблату. Она садилась за стол и бездумно рисовала ромашки и звездочки на подвернувшемся листке бумаги. Режим ожидания отключал напрочь все чувства, кроме одного – слуха. Она была не как натянутая струна, как принято говорить в таких случаях, а как взятый аккорд, усиленный педалью.  

Она звучала. Звучала вся. Кожа становилась болезненно чувствительной, а кончики пальцев ныли, как будто погруженные в ледяную воду.  

И вот – звонок. Она бежала к двери, резким поворотом ключа открывала замок и отступала в сторону. Он заходил всегда так, как будто вышел отсюда всего несколько минут назад. Просто вышел к угловому киоску за сигаретами и плиткой шоколада. Молочного, с орехами и изюмом, как она любила.  

Её всегда восхищало его поведение. Он протягивал ей шоколад. Снимал обувь, присаживаясь на низенькую табуретку (табуретка была из детства, она любила сидеть на ней под навешанными пальто и шубами, когда собирались взрослые гости, и слушать неясный шум голосов и музыки из большой комнаты), заталкивал ноги в какие-нибудь тапочки, вечно грудившиеся парами в прихожей и проходил в её комнату.  

Там стоял инструмент.  

Обычно они почти не разговаривали до игры.  

Садились на уже придвинутые стулья, синхронно прикасались к крышке и открывали её, улыбнувшись своему отражению в лакированной поверхности.  

Она привставала и, не глядя, доставала ноты и ставила их на подставку. Это тоже была их фишка. На подставке обязательно должны были стоять ноты. Вполне солидные пьесы для исполнения в четыре руки, вполне солидных авторов, но она не интересовалась их именами. Секрет был в том, что он не умел читать ноты. Она закончила когда-то, уже довольно давно, музыкальную школу. А он никогда там не учился...  

Пересечение состоялось на одной из вечеринок, когда гостевой народ дошёл до той счастливой кондиции, при которой каждый развлекал себя сам. Наиболее стойкие, в том смысле, что могущие стоять на ногах, изображали танцпол на VIP-вечеринке, тоскливо колыхаясь изможденными телами и припадая попарно друг к другу в большой комнате. К этому периоду её жизни в квартире она жила одна. Родители переехали в квартиру сына, ее брата, в маленький заштатный городок, расположенный близко от большого столичного города. Сына, он же брат, пребывал в долгосрочной загранкомандировке. Так вот, пары образовывались очень прихотливо – по половому признаку, то есть девочки с девочками, мальчики с мальчиками, что, впрочем, уже никого не шокировало и даже не пробуждало любопытства. Большинство же по давнишней интеллигентской привычке группировалось на кухне (дабы не курить в комнатах, хотя это «дабы» мало спасало от сизого тумана, наполняющего небольшую двухкомнатную квартиру) и вело, по всей видимости, задушевные разговоры, так как периодически кто-нибудь выбегал из обители поисков смысла жизни и начинал стрелять сигареты у присутствующих.  

В такие моменты она уходила в свою комнату, будучи уверенной, что все были счастливы и пристроены хотя бы на эту приближающуюся ночь. Посуду мыть она предпочитала наутро, проветрив квартиру до ледяной хрусткости воздуха. А пока она прикрывала дверь, чтобы защититься от вползающих звуков и запахов, почти машинально открывала крышку инструмента и, стоя, одним пальцем начинала нажимать на клавиши. Вот в такую минуту он и заглянул, удивившись, как потом сам рассказывал, тихому и чистому звуку фортепиано в этом шумном бедламе. И так же стоя, как и она, стал нажимать на клавиши рядом с её пальцами. Была ли это музыка в настоящем понимании этого слова – она не могла сказать. Вернее могла – вряд ли это было чем-то достойным внимания профессионала. Но она чувствовала, что это была музыка разговора двух людей (можно было бы красиво соврать – двух одиноких душ, но она не любила красиво врать, это всегда было скучно и бессмысленно), и была уверена, что он чувствует то же самое.  

Тогдашняя их игра продолжалась минут пятнадцать, не больше. Потом кто-то, посланный страждущими гостями, заглянул в комнату в поисках очередной порции сигарет, кофе и сахара, и она молча пошла на кухню, оставив нечаянного партнера в поисках самостоятельного решения, что же делать дальше.  

Уходя в тот поздний вечер из её дома, он спросил: «Можно, я как-нибудь забегу к тебе? Всегда хотел научиться играть на рояле. Но раз нет рояля, то я согласен на пианино.» Она улыбнулась, несколько удивившись такому желанию, и, пожав плечами, кивнула головой…  

И вот теперь один вечер в неделю они садились за этот старенький, обшарпанный инструмент. И играли…  

В мире самые жестокие люди – поэты. Возможно, этот, столь однозначный, постулат кто-то возмущённо осудит. Возможно, кто-то ему будет рукоплескать. Но мы-то с вами их знаем, мы, те, которые просто люди, ведь верно?  

И кто вообще придумал такую нелепость, что они – люди, эти головоногие моллюски, протягивающие свои нежные прохладные щупальца в мир людей и притягивающие напуганных и растерянных к своим подслеповатым глазам?  

Ах, нет, всё не так совершенно! Они – не моллюски. Они раковино-образные и ужасно опасные хранители Опаловых Жемчужин на судне без руля и ветрил, которым правит великий Кто-то, или не великий, разницы нет никакой в самом-то деле. А коронный их номер – захлопывать створки в тот самый- пресамый момент, когда кто-то пытается пальцем поддеть известковую крошку, покрытую трепещущей мантией их так называемой внутренней сути.  

И мы, те, которые просто люди, остаемся в растерянности на судне, которым без руля и без ветрил то ли правит всё тот же Некто, то ли не правит, потому что глубок тот сон, в который они, эти -образные, впадают, когда кидают нас на потребу беззубым акулам очередного «-изма».  

И этот, такой в сущности простой, механизм их существования не может быть никогда остановлен в мире просто людей. Эмпирически установлено – что для людей хорошо, то поэтам – смерть, и поэтому они так любят болеть и вскрывать себе вены, и в нетленные строчки себя заворачивать – милых таких и безумно красивых. Ведь они видят себя такими, когда смотрятся в очи заблудших среди ночи наивных искателей истин. Истин на дне стаканов, в которых плещется Святая Вода Правды, а может быть и даже капли из Чаши Святого Грааля.  

И даже гламурно-амурная зефирно-леденцовая ляля не в силах оторвать наших жестоких поэтов от созерцания собственных прелестей в чередовании аспидных букв на потрепанных картах их душ. А ведь им бы по-правильному – в душ, где по очереди то кипяток, то расплавленный лёд, но только кто же поймёт, что вот в этом то и состоит их козырной интерес – ведь недаром, чем дальше в лес, тем выше костры.  

Именно по этим кострам можно выйти к поляне, где подснежников рьяных, пьяных непришедшей весной, можно насобирать в корзины охапками. И с ними отправиться в путь, не такой уж и длинный, вон, до соседнего царства, где и сдать несвоевременные ростки флоры в пункт по сбору бесполезных реликтов. В обмен же получить то ли мыла кусок, то ли сахара пачку, то ли пачку билетов беспроигрышной лотереи, в которой всем неожиданно повезёт и достанется водокачка – для прокачки воды в застоявшихся руслах терра-инкогнита, по которой они, эти любители-краеведы, проложили странные тропы, те самые тропы, которые не тропинки, а слова, обнимаемые другими словами, и находящие в этом прелести аутизма и полной идиосинкразии.  

Они до сих пор пытаются влезть не в свои сани – эти самые солнцеподобные, пришедшие из-за моря, светловолосые голубоглазые великаны. Такие они бывают, когда бросают в прибрежные воды пустые стаканы и открывают створки своих раковин для принятия солнечных ванн. Так вот, эти гиганты продвинутых во Вселенную мыслей и сугубо собственных преобразований слово-сложений и слово-вычитаний как малые дети хватают первого подвернувшегося человечка за пуговицу и начинают её откручивать, открывая при этом занятии истинное своё лицо.  

А он, тот первый встречный, перед ними тушуется и пытается вспомнить, на какой же улице он уже их встречал? Именно поэтому жестокие люди-поэты никогда не заговаривают с первым встречным, а только заговаривают ему его болящие зубы и растрепанные нервы. И первыми, кто попадает в рай, бывают эти подопытные кролики, а ролики, на которых мотался по миру Дед Мазай, уже заржавели. И все бревна уплыли в весенний разлив. И некому больше мечтать о счастье всего человечества. Только осталось несколько совсем безногих и безголовых, которые всё ещё пекутся и выпекают, в том смысле, что куют из того, что дымится и шкворчит на керосинке перед нарисованным очагом.  

Поэтому желательно слушать поэтов с граммофонной пластинки, где они, а вернее их нанизанные на концентрические кольца строчки, похожие на круги на полях, где бывали пришельцы, а может быть это и были поэты, им ведь небо – родной дом. Так вот, эти нанизанные строчки на старых пластинках не так опасны, когда их читают другие, человеческие люди. Каждому нечеловеческому поэту необходимо прикреплять бэйджик – «приближаться не стоит, утягивает в море, даже если моря поблизости нет, и накрывает девятым валом, даже если дела не дошли и до первого»…  

На этом приходится закругляться, потому что моя известковая крошка уже наглоталась солнца и хочет прохладной и влажной глубины моего сердца. И никуда мне от неё не деться, потому что такая у нас селяви, у самых жестоких людей – поэтов, и, наверное, в этом есть своя мозговая косточка, за которой бежит забавный, толстый и неуклюжий щенок. Он так похож на внутреннюю сущность всё тех же прокля’тых и про’клятых, и всем, в первую очередь им самим же, надоевших поэтов…  

Не то чтобы было грустно от всех этих сентенций и словопрений, но как-то так – растрёпанно и боляще. Но всё же, любя себя в себе, и тем более – себя в искусстве, хочется отсалютовать тем поэтам, которые смогли дочитать до конца и даже понять в этом самом конце, о чем же была эта песня, практически – нескладушка, считалочка-развлекалочка!  

И ещё всё же воскликнуть – да пребудут они-мы в веках, и да позволено будет им прибывать вовремя на все станции мира с миссией мира, и будет им-нам, в общем, всем – счастье великое, цветом в радугу, и радостно-коммунальная, то бишь общественная, всехняя, человеческая жизнь!  

А про раковино-образных и головоногих – это ж оно так, в качестве гороха об стенку, для со-чувствия и взаимо-понимания!  

Вот такие нынче погоды в стране стихо-слагания... 

Что такое мужчина в доме женщины? Запах сигарет – чаще дешёвых, реже – дорогих, но от этого не менее непереносимый! Запах тела – чаще едкого, застаревшего пота, реже – надоевшей до колик в желудке туалетной воды. Проблемы, вечно-извечные проблемы на работе, с работой, без работы. Вечно-извечное – «А что у нас есть поесть?» И редко внезапное – «Будем?» И всё это и есть слово из пяти букв?  

Что такое женщина в доме мужчины? Запах сигарет – чаще дорогих, реже – вытащенных из кармана пиджака., висящего в прихожей. Запах тела – чаще одуряющий до схваток в желудке от бесконечных косметических припарок и притирок, реже – не менее едкого и застаревшего пота. И вечно-извечные проблемы, проблемы по всем мыслимым и немыслимым пунктам протекающей жизни. Вечно-извечное – «Ну, неужели ты не способен достойно содержать свою семью?» И внезапно редкое – «Ну, давай!» И это именно о том слове – из пяти букв?  

Что такое дети в доме мужчины и женщины? Писк, визг, памперсы, сопли, слёзы, поносы, запоры, бессонные ночи, бессмысленно потраченные дни – всегда! Вечно-бесконечные – «Почему? Зачем? Дай! Хочу! Не хочу! Буду! Не буду!» Маленькие детки- маленькие бедки, а большие детки – горюшко рекой… И редко-долгожданное – «Мамуль!» и «Пап!» И это тоже слово из пяти букв?  

Так что же такое мужчина в доме женщины?  

Нерушимая стена? Твердое плечо? Теплая рука? Верное слово?  

Футболка, брошенная на стул? В неё залезаешь и закутываешься в её запах, как в воздух надежды и спокойствия. В ней засыпаешь, как в кольце рук, которые умеют быть такими-такими...! И это – именно то слово!  

Так что же такое женщина в доме мужчины?  

Неугасающий очаг? Мягкость слов? Нежность шершавой ладошки? Вера и надежда? Ночнушка, в утренних попыхах забытая на кресле. В неё утыкаешься и плывешь в волнах запаха молока и теплой груди, и возвращаешься в мир, где женщина была всем – едой, светом, сном, жизнью! И именно это обозначается словом из пяти букв!  

Так что же такое дети в доме мужчины и женщины?  

Неукротимые маленькие зайки и лапоньки с вечными двигателями внутри. С нежными перевязочками на пухлых ручках и ножках, с блеском коварных задумок в озорных и никогда не желающих закрываться глазках, с таким умилительным – «Я сам!» и старательным мытьем посуды в переполненной раковине методом таскания тарелок туда-сюда в качестве корабликов и не менее старательным мытьем полов выделенной тряпочкой с переходом этой тряпочки на стены, позавчера оклеенные отнюдь не моющимися обоями! С внезапными засыпаниями посреди очередного опасного путешествия по миру кухонных ящиков и заманчивых электроприборов! С внезапно расслабленными и от того тяжелыми руками и ногами, которые дремотно покачиваются, пока несёшь их обладателя в место, где спят воспитанные детки. И, стараясь не разбудить дыханием и движением, укладываешь свою драгоценную ношу, и подтыкаешь со всех сторон одеяло, и замираешь от острого чувства – «Неужели этого могло не быть?» И именно это – то самое слово из тех же пяти букв!  

... Впрочем, на других наречиях это слово из другого количества букв. Но горячие и сладкие слёзы от чувства, разрывающего сердце своей пронзительной нежностью, слёзы, которые прячешь сам от себя и уж тем более от окружающих, горячи и сладки для всех одинаково. И одинаково для всех именно это слово и есть изречённая правда!  

Так думаю, так верю, так надеюсь.  

Так – люблю. 

СКВЕР.  

Вдоль нарисованной на асфальте белой черты стоят толпой спортсменки-любительницы в разномастных спортивных костюмах и с приколотыми на спинах номерами. Их человек пятнадцать разного возраста. С краю стоит девушка, номер которой нельзя разглядеть из-за того, что один верхний угол откололся и закрыл его. К ней подскакивает энергичная женщина неопределённых лет, типичная общественная активистка, быстро прикалывает уголок обратно булавочкой из собственного запаса, хранящегося на лацкане рукава, и исчезает в толпе так быстро, что спортсменка не успевает никак отреагировать.  

Выстрел стартового пистолета, и спортсмены всей толпой рванули за черту и из сквера по асфальтовой дорожке, изрисованной стрелочками.  

Не успев добежать до первого поворота, девушка, шедшая сначала впереди, спотыкается. Не падает, но замедляется, пропустив вперёд нескольких человек.  

Теперь Девушка бежит вровень с какой-то мужеподобной дамой. Пытается её обогнать, но никак не получается: та бежит как будто легко и непринуждённо, но при этом очень технично, как обычно бегают учителя физкультуры.  

На повороте она почти обгоняет главную соперницу, но получает – не понятно случайно или целенаправленно – локтем под дых и останавливается перевести дух. За это время вперёд прорывается не только обидчица, но и ещё пара человек.  

Теперь девушка бежит где-то ближе к концу толпы, но постепенно, одну за другой, обходит соперниц, и вот она вновь поравнялась с Мужеподобной.  

Они бегут вровень. Плечом к плечу пробегают поворот, обогнав на нём девушку-подростка в голубом плюшевом костюмчике. Впереди осталась только тройка лидеров, но отрыв от неё порядочный. Обе поднажимают. Вдали уже виднеется финишная ленточка, натянутая между деревьями в том самом сквере, откуда стартовали.  

Девушка совсем чуть-чуть вырывается вперёд своей соперницы. Ещё немного, и она оторвётся от неё, затем обгонит явно начавшую сдавать позиции третью…  

Мужеподобная, поднажав, снова поравнялась с Девушкой. Они вместе обогнали третью. Корпус в корпус догнали вторую. Когда до финиша остаётся всего ничего, Мужеподобная толкает Девушку плечом, и она падает.  

Последняя бегунья пересекает финишную черту, за ней, не спеша и прихрамывая, пешком идёт Девушка.  

На грубо сколоченном из досок пьедестале стоят три бегуньи – на третьем месте Мужеподобная. Девушка сидит на лавочке, вытянув подвёрнутую ногу.  

Та самая общественная активистка, которая в начале поправляла Девушке номерок, с тремя грамотами в руках направляется к пьедесталу.  

Вдруг Мужеподобная неудачно переставляет ногу и с треском проваливается.  

Мужеподобная и Девушка, обе прихрамывая на левую ногу, входят в один и тот же подъезд. Вместе садятся в лифт и, приехав на этаж, расходятся по соседним квартирам, обменявшись холодным прощальным кивком.  

Я распахиваю дверь балкона. Тут же (как будто до этого события он только и делал, что томился ожиданием), в комнату врывается очумевший ветер, чуть не сбивает с ног, а затем, заигрывая, начинает тереться об меня своей мокрой шерстью. Хочется потрепать его загривок, но он так быстр, что схватываешь только пустоту.  

— Вот, опять неймется! Одурел от балтийского простора, маешься теперь, некуда дурь свою деть! И что тебе не сидится?  

Но он, лишенный всяких тормозов, продолжает носиться по комнате, всё пытаясь и меня увлечь своей игрой. Куда мне за тобой?  

Я вышел на балкон и закурил. Стыл полдень, а солнце как всегда копошилось в грязном тряпье туч, и не показывало носа. Деревья стояли не наряженными, хотя праздник весны уже был в разгаре. Да и вообще вся картина рисовалась унылой и серой. Весна, казалось, была заглушена городским грохотом, сквозь который еле слышно пробивался, как сквозь асфальт, слабый треск разбуженных птиц.  

На ветру сигарета горит как бикфордов шнур. Никакого удовольствия: ни ощущения струящегося изо рта дыма, ни достаточной дозы никотина в крови, ни настроения… А еще одну закуривать уже нет желания.  

Возвращаюсь в комнату. Ветер все не успокаивается. Я бухчу, нецензурно выражаюсь и прогоняю этого остолопа на улицу. Закрываю дверь. Тишина. Снова тишина и никого. Даже меня.