« – И всё-таки я не такая сволочь, как ты думаешь обо мне.  

- А тебе важно то, что я думаю о тебе?  

- Да.»  

Из разговора в чате  

… И снова его руки, его ладони с ожогами и ссадинами от вечной возни с паяльником и железом. И снова она неосознанно рисует на подвернувшейся странице линии тела, которые напоминают ей, яростной атеистке, распятого Иешуа из «Мастера…». Силуэт на фоне темнеющего окна. Рвущая сердце худоба, доходящая до истощения. И это чудо – неожиданная тёплая нежность кожи там, где она обычно скрыта одеждой. Шрам под лопаткой – старый, о котором он не хочет рассказывать ей, как и о тонкой белой линии на запястье в том месте, где просвечивает синяя жилка.  

Снова биться об стену молчания, прикасаясь к тому, что было. Что это было? Почему? Какие страдания должен был переносить человек и, будучи не в состоянии с ними смириться, таким образом хотел победить эту жизнь? Где сейчас тот человек, который cделал первые шаги по выжженной дороге разлуки? Увидеть бы его тень. Понять бы его.  

А она видит только то, что он позволяет увидеть. Чувствует его горьковатый запах, слышит его почти детское дыхание, когда он наконец засыпает у неё на плече после ночных разговоров и после её победы над его уверенностью, что он опять не уснёт. Он говорит ей, что не спит уже целую неделю. Лежит до утра с открытыми в бессмысленную ночь глазами, и мысли об одном и том же настойчиво закручивают его в кокон безнадёжности и отчаяния. Начитавшись всякой психоделической ерунды, она играет с ним в игру. «Не будем спать» – называется эта игра. Улыбаясь, она заставляет его ни в коем случае не закрывать глаза и всё время говорит с ним, не давая вставить слова. Естественно (куда уйдёшь от примитивной неотвратимости рефлексов) ему всё тяжелее следить за разговором, и веки сами собой смежаются не смотря на то, что она, тихонько ворча, пытается не дать им сомкнуться. Обнимая его и слушая стук его сердца, она подстраивает к нему ритм своего и старается замедлить теперь уже общий ритм. И шепотом – детские, смешные, глупые и нежные слова. «Спите, глазки… Спите, щёчки… Спите…» И с изумлением (хотя ведь и ждала этого) замечает, что он уже спит. Сдерживая дыхание, она смотрит в его лицо. Складки в уголках губ как будто срисованные с маски печально-безнадёжного Пьеро. Глубокие, заполненные сейчас чернотой, глазницы. Морщинки на лбу. Прикасаясь щекой к его колючей щеке, она чувствует, что он уже там – в туманной безбрежной стране снов. Сейчас именно там он ищет ответы, а находит, скорее всего, только вопросы.  

Она неслышно встаёт с дивана и идёт к окну по ярко освещённой дорожке на полу. Из окна бьёт мерцающий синий неоновый свет круглосуточной рекламы. Звуки улицы ночью слышны гораздо отчётливее, чем днём. Особенно на его двенадцатом этаже. Она смотрит в подсвеченное небо и думает над вечным вопросом. Что заставляет её сейчас быть здесь, с ним? Что? Как называется это чувство родства и близости с совершенно чужим человеком. А он так и остаётся до сих пор, даже через два года знакомства, чужим для неё. Неужели любовь? Неужели это именно она? Она ненавидит это слово и шёпотом повторяет его раз двадцать, чтобы смысл, и так давно затёртый в этом слове, окончательно перестал тревожить её душу. Но кого же она любит, если всё-таки решиться вытащить именно это слово на свет неотступных раздумий? Его ли, так и непонятого ею? Или только тот образ, который стоит у неё перед глазами? И почему в её душе так болезненно и надрывно отзывается понятие жертвенности?  

… Ещё в том, другом, предперестроечном времени, летели студенческой группой в одну из столиц дружественной тогда ещё Прибалтики (или не-дружественной уже и тогда). И на плече у неё спал тогдашний друг, имя которому было – «первая любовь». И этот его сон у неё на плече был счастьем. Счастье было полным и безусловным. Странное счастье. Молчаливое. Тихое. Длиной в те полчаса и ещё в несколько месяцев... Доверчиво спящий человек. Не девочка, спящая на плече у мальчика, а наоборот. Совсем наоборот. Неосуществлённое тогда материнство? Молоко, наполняющее созревающую грудь?…  

Но вот и свой мальчик родился, и подрос, и становится уже мужчиной, а отношение к нему скорее как к брату, как к старшему брату, как это ни странно. И теперь уже он, этот, когда-то так взахлёб рыдающий на пороге детского сада, мальчик, оберегает, ругает, воспитывает. Как будто и не было тех лет, когда она не спала ночами, бегала по аптекам, по магазинам, по школам, сходила с ума, когда рождённого ею ребёнка, её кровиночки, не было дома до поздней ночи. Самые обычные тревоги и радости материнства. Но всё осталось за чертой взросления её маленького мальчика.  

А потребность подставлять плечо так и осталась ненакормленной. И, подобно тянущей боли голодающего желудка, жгучая боль от неотданного, от недоиспользованного, от перегоревшего (как молоко у недоенных, брошенных во время человеческих катастроф, коров) изводила её вечерами, когда тишина поселялась в доме, и мелькание кадров на экране телевизора казалось дурацкой бессмысленной каруселью с деревянными раскрашенными лошадками и верблюдами.  

… Вернувшись к дивану и осторожно ложась с краю, она старалась не задеть, не нарушить, не потревожить. Повернувшись лицом к спящему, поправила одеяло на его обнаженной спине, подоткнув под бок, как когда-то и своему маленькому сыну. И, как когда-то, ей самой одеяла не хватило. Положив руку на его плечо, а вторую себе под щёку, она закрыла глаза, прислушиваясь. Он вздрогнул, и короткий стон заставил её задержать дыхание и открыть глаза. Невесомо держа руку на его прохладном плече, она чуть слышно шептала «спи-спи» потому, что не хотела вырывать его из той жизни, которую он пытался сейчас прожить, преодолеть, победить. Он неглубоко вздохнул и прижался губами к её плечу. Вспомнились его ночные слова – «мне бы только прислониться головой к твоему плечу, большего мне и не нужно», и смущённо добавленное – «да большего я и не смогу». «Спи-спи» – повторила она.  

… За окном начинался новый день. За окном начиналась новая жизнь, новое преодоление жизни, новые вопросы к жизни. Она не знала, как справиться с ними, как различить чёрное и белое, подлость и предательство, жестокость и милосердие, любовь и жалость, и эта бессонная ночь ничем не помогла ей. Но когда тепло чужого тела согревало её, и когда ритм чужого сердца успокаивал её измученное вечными поисками сердце, и когда чужая душа, отогревшаяся этой ночью, обретала саму себя в безвыходности и отчаянности идущих дней, то необходимость искать ответы и расставлять точки над всеми буквами теряла всякий смысл. Она просто была рядом. Рядом с ним. Был ли он тем самым единственным на всю оставшуюся жизнь? Имело ли это такое уж судьбоносное значение? Сколько оставалось этой самой оставшейся жизни? Её жизни, женской, такой короткой и такой никак не могущей успокоиться и обрести гармонию и равновесие в этом мире. Гармония и равновесие – для неё это было синонимом тепловатого, булькающего сероводородными пузырями, болота, хотя, возможно, её понимание этих слов было абсолютно безграмотным. Она смотрела в светлеющее окно и вспоминала – «вместе в радости и в горе, в благоуханной юности и в тяжко вздыхающей старости, в жизни и в смерти». Жизнь была ещё с ней, и её сердце ещё болело за всех них, кто когда-то оказывался рядом, и плакало над каждым из них, кто когда-то засыпал рядом, как над единственным. И вспоминалось – «….женщина скажет – жалею тебя».  

Возможно, именно так и думала она сейчас, стоя у холодного, одинокого окна в его молчаливой и по-прежнему чужой для неё комнате. Но руки её были теплы и были протянуты не в пустоту, а ему, тому, кто сейчас, именно сейчас, задыхаясь от жажды непонимания и замерзая от холода одиночества, стоял на пороге её жизни...  

…Жалею тебя!  

Доброе утро , любимая.  

Добое утро , моя девочка.  

Доброе утро , мое солнышко.  

Доброе утро , мой светлый лучик.  

Как спалось?  

Хорошо ?  

А почему не отлично?  

Кто тебе помешал ? Тебя как и меня мучают кошмары ? Не беспокойся , я же с тобой ! Никто не сможет причинить тебе боль.  

Ты же знаешь , что люблю тебя больше своей жизни . Да что там «жизни» , что бы моя жизнь значила без тебя ! И оглядываясь на те года , когда я как-то умудрялся жить без тебя... Но ты должна меня понять и простить -ведь в то время я не знал о твоем существовании .  

О . Прости ,конечно же я знал о твоём существовании , просто судьба никак не решалась представить нас друг-другу . А я всё время ждал этого момента .Ты можешь меня упрекнуть в моей нерешительности , но это не так. Я уже при рождении знал о тебе , ещё когда лежал запеленованный и справлял нужду под себя .  

Ты знаешь, я вот недавно видел сон , как будто у меня проявилась способность посмотреть внутрь человеческого организма. Ну знаешь , будто бы у меня вместо глаз рентгеновский аппарат ...  

А почему ты зеваешь ?  

Ты устала от моих глупых разговоров ? ТЫ хочешь отдохнуть ? Хорошо отдыхай , я приду к тебе с первыми лучами солнца , я буду твоим пробуждением , я буду твоим первым утренним лучом , который вырвет тебя из цепких лап сна .  

Спокойной ночи , любимая .  

Спокойной ночи тебе , радость моя .  

Спи спокойно , я тебя крепко-крепко целую и сильно-сильно обнимаю ....  

Доброе утро -это я .  

Доброе утро моя , благословенная .  

Доброе утро мое , прекраснейшее творение .  

ТЫ даже не подозреваешь , как я по тебе скучал . Я всё время провел рядом с тобой , стараясь не пропустить твоего , нет моего с тобой пробуждения .  

Любимая , у тебя странное лицо -тебя опять мучили кошмары ?  

Ах прости , это наверное я ... Это наверно из-за меня ....Но я не мог сдержаться , не мог я спокойно сидеть у твоего изголовья . Я извиняюсь за свое вчерашнее поведение .Ты меня прощаешь? Прости что не выдержал и прикоснулся своими недостойными губами твоего светлого лица . Извини я думал , что ты не почувствуешь . Я думал , что ты крепко спишь . Ты ведь меня уже простила ...  

А что тебя опять мучил этот злой человек. ? Он приходит к тебе каждую ночь ? Он хочет нас разлучить?  

Глупец , он и не подозревает что нас ничего не разлучит. Нет ничего в этом мире способного хоть на миг заставить нас пожить раздельно друг от друга .Любимая , а ты знаешь ? Я тебя немного ревную к этому человеку . Потому что он без моего спроса подходит и разговаривает с тобой . Пусть даже во сне . Но ты я надеюсь простишь меня за мою непроститительную ревность , ведь если я ревную , значит тебе не доверяю . О боже мой , как я мог в тебе сомневаться ... Это не простительно , и я даже не знаю как вымолить у тебя прощения...  

Тем более ... Ах да , я же тебе не досказал свой сон . Ну помнишь про рентген ? Ну так вот , прежде всего , обнаружив в себе такую способность , я посмотрел на людские сердца . И как ты думаешь , что я там увидел ? У половины людей сердца как такового не было , а вместо него у подавляющего большинства стоял кассовый аппарат , который постоянно выбивал чеки за каждое новое приобретение в их никчемной жизни . И что самое интересное эти так называемые люди , как бы гордились своими чеками , некоторые даже не выкидывали их , а нанизывали на острый шип торчащий рядом с сердцем . А другую половину составляли дети , в массе своей чистые и непорочные , хотя и у некоторых из них уже проявлялись зачатки кассового аппарата . И увидев всё это, я бросился к зеркалу , чтобы увидеть своё собственное сердце .  

Любимая , ты опять лежишь и молчишь .... Ты опять холодная ....Ты с каждым днем все больше и больше холодеешь . Ты случайно не заболела ? Опять я...Тебе нужно отдохнуть . Спи крепко , ни о чем не беспокойся , я рядом , если что позови ...  

Спокойной ночи , моя единственная и неповторимая .  

Спокойной ночи , моя и только моя .  

Целую тебя всю без остатка....  

Доброе утро , мой цветочек .  

Доброе утро , мой ангел .  

Ха , ты знаешь странно , что я тебе говорю ангел , и мне на ум приходят строчки песни . Ну этой , ты помнишь , я тебе её пел .  

«Где твои крылья, которые так нравятся мне?». Ты знаешь , пока ты спала , я все время её напевал . А ешё вспомнил другую песню , даже не песню , а мой гимн...Как жаль , что это не мои слова . Она все время меня сопровождала меня тогда , когда ты была не со мной . И даже в том самом сне о людских сердцах , она очень точно отражала все мои переживания .  

"Я смотрел в эти лица , и не мог им простить  

Что у них нет тебя , и они могут жить"  

Но у меня была надежда , и с этой надеждой и страхом я подбежал к зеркалу и увидел своё отражение в нем . На меня с другой стороны смотрел жуткий урод . Я даже подумал , что такая неземная красавица делает рядом со мною . Я уже собирался разбить это мерзкое стекло , и уже подняв с земли камень я внезапно остановился . Я увидел своё сердце . Нет оно не было в форме кассы ....  

Это была коробочка в виде сердца. Ну знаешь, эдакая коробочка из под конфет в виде стилизированного сердца , в которой обычно продают шоколадные конфеты с вишнёвой и коньячной начинкой.  

Ну так вот , в этой самой коробочке у меня лежало все самое ценное , что напоминало мне о тебе . Все мои желания , стремления , всё моё обожание , все моё желание , и наконец вся моя безграничная любовь к тебе . Ты наверное назовёшь меня ненормальным .....  

Да я болен тобой и только тобой , ты мой глоток воздуха после того как я вынырнул из бездны людских страданий , ты мой лучик света -пронзивший бесконечную мглу полярной ночи, длиною в жизнь без тебя . Ты мой идол., ты мой фетиш , который я по кусочкам собрал в своей коробочке . Там всё -кусочек твоей одежды , твой золотистый волос -опавший с твоей прекрасной головы ,там аромат -который донёс до меня ветер осмелившийся дуть в твою сторону . Там мимолётный взгляд , которым ты удостоила меня при первой нашей встрече . О боже , как ты была тогда красива ....  

Зачем тебе надо было подходить к этому человеку ...?  

Зачем он тебя поцеловал ...?  

Почему , о боже ты мой ....?  

Почему ты не способна видеть человеческие сердца ?  

Ты бы сразу поняла , что мы просто созданы друг для друга . А теперь тебе сниться один и тот же сон. О том , что этот негодяй хочет отобрать тебя у меня ....  

Ты знаешь ....Я понял , чего не хватает в моей коробочке , после того как , разбив зеркало , обнаружил у себя в руке острый осколок .  

Вечером я пробрался к тебе . Ты лежала одна-одинёшенька на холодном кафельном столе . Я захотел подойти к тебе , но я не хотел нарушить твоего сна , тем более что была так прекрасна в этом безмятежном состоянии .  

Да я понял чего мне не хватает . Сначала эта мысль меня дико испугала , но потом я понял , что она всецело принадлежит мне . Не мысль , а та недостающая деталь , которая необходима для обретения нами вечной любви ...... Та деталь , которая никогда нас не разлучит .  

Спокойной ночи , моя любимая !  

Спокойной ночи , моё наваждение !  

Спокойной ночи , моя прекрасная незнакомка !  

Позволь мне ещё раз посмотреть своим недостойным взглядом на тебя .  

О мой бог , ты так невыразимо красива в своём подвенечном саване . И тебя совсем не портит это красное пятно в области сердца.......  

bIzET 2000 Y 

Пробежав еще немного, он остановился. Сердце просто вырывалось из груди . Причиной тому была либо быстрая беготня в этом замкнутом пространстве , либо дикий необузданный страх .Он уже так долго бежал по этому лабиринту ,что даже и не помнил когда все это началось. Он прислонился к сырой стене и медленно стал сползать вниз. Холодная земля на которую он сполз на некоторое время вернула к действительности ,и он стал понемногу вспоминать как и каким образом он попал сюда...  

***  

Что может быть хуже телефонного звонка с утра, часов эдак в восемь, учитывая что накануне вы порядочно приняв на грудь и сейчас имеете полное право отоспаться в свое удовольствие. Но увы ,звонок уже прокричал и ему пришлось проснуться. Нащупав рукой ненавистную трубку и ругая почем зря будущего собеседника прохрипел:  

-- Ало? Какого ... – на этом его монолог закончился, так как из трубки донесся до боли знакомый голос.  

-- Махмуд, ты чего опух ... Сколько можно спать. Или ты уже забыл куда мы сегодня идем – прокричал голос в трубке .  

-- Гурбан? Ты? А? – спросил Махмуд, все еще не понимая почему его подняли в такую рань.  

-- Ну и тормоз же ты! Конечно же, это я – смеясь, ответила трубка.  

-- А! Да! Я сейчас! Конечно, понял! А чего раньше не разбудили? Сеймур рядом? Вы где? – вскочив со своего места, прокричал в трубку Махмуд.  

-- Ну да тут мы! Внизу в машине сидим. Полчаса как приехали ,все никак разбудить не можем .Давай ,надевай штаны и вниз .  

Махмуд резко поднявшись с постели, стал лихорадочно вспоминать, что за день сегодня. Тут его взгляд остановился на календаре ,который висел на стене напротив . Твою мать, выругался он про себя – сегодня же 24 апреля ! День рождения Сеймура! И как я мог забыть про это. На сегодня же у нас намечена попойка. А учитывая что остатки вчерашнего возлияния уже начинали домогаться его , то эта попойка стала бы лучшим лекарством .Да правильно сказано "Чем лучше вечером , тем хуже утром"- подумал он про себя . Но не это было главным. Главным было то , что внизу его ждут два самых лучших друга .Да что там лучших – двое единственных друзей . Именно друзей, а не тех людишек, которые постоянно находятся рядом и под видом дружбы стараются всячески поиметь тебя. Гурбан и Сеймур – с ними он прошел огонь и воду и был уверен в них на все сто, тысячу процентов. С ними он разве что медные трубы не прошел, но несмотря на это он все равно был в них полностью уверен.  

Через пять минут он уже был внизу. Из белой «шестерки» к нему на встречу вылетели Сеймур и Гурбан. Еще через минуту он крепко обнял Сеймура и трижды похлопав его по спине сказал:  

-- С днем, так сказать рождения! Чтобы все стояло и деньги были!  

Потом, обняв Гурбана резко спросил:  

-- Ну что, день рождения – день рождением, а когда пить начнем?  

-- А куда торопиться, рано еще пить. У нас весь день впереди – ответил Гурбан ,и при этом подмигнул Сеймуру.  

-- Нет уж! – словив этот неуловимый взгляд, выпалил Махмуд – кому рано, а кому уже пора ...  

-- Ладно, по коням! Поехали! – открыв дверь машины, сказал Гурбан.  

Через секунду тишину утра прорезал визг покрышек, и машина резко тронувшись с места, исчезла за поворотом, оставив после себя клубы пыли и недовольство разбуженных соседей. Но троим сидящим в машине уже было не до этого .Сидящий на заднем сиденье Махмуд , уже вовсю спорил с сидящими впереди Гурбаном и Сеймуром по поводу предполагаемой дозы спиртного на долю каждого выпивохи.  

-- Литр на человека? Вы чего, это же мало?! – возмущался Махмуд.  

-- Да ладно, тебе! – возразил Сеймур – ты сначала свой литр допей, а потом уже добавки проси!  

-- Нет и не проси, я резко не согласен. День рождения как никак .И тем более ,что впереди целый день – возразил Махмуд .  

-- Ладно, на месте разберемся – согласился Сеймур.  

Машина на крейсерской скорости летела по шоссе. Проехав неопределенно долго ,дружная троица в скором времени пересекла черту города и понеслась по направлению леса ,который чернел на горизонте .Через полчаса Махмуд ,который вдруг резко замолк и мирно посапывал на заднем сиденье проснулся от того что ударившись об ветровое стекло ,отскочил назад .Машина резко затормозив , остановилась.  

-- Гурбан! Ты что сдурел? – сказал он, потирая ушибленное место.  

-- Здесь что-то не так – ответил Гурбан, выходя из машины.  

Сеймур с Махмудом также вылезли из машины. Сейчас они стояли посреди пустыря . Вместо леса ,который чернел на горизонте впереди одиноко маячил дуб и больше ничего .  

-- И куда это мы заехали? – удивленно спросил Махмуд.  

-- А я знаю? – вопросом на вопрос ответил Гурбан.  

-- А кто будет знать! Ты же за рулем сидел! Или ты тоже как и я заснул? – съязвил Махмуд.  

-- Да ладно вам спорить – остановил спорщиков Сеймур – поехали отсюда!  

После этих слов все молча уселись в «шестерку». Гурбан резко взяв с места, развернул машину на 180 градусов и поехал в обратном направлении. Проехав минут пятнадцать они вновь остановились, так как пейзаж по краям ничуть не изменился – одиноко стоящий дуб постоянно находился впереди, хотя они и развернули машину в противоположное ему направление. Гурбан вновь развернул машину и посильнее нажал педаль акселератора. Но это также ничего не изменило – тот же пейзаж ,тот же дуб впереди ... Как будто они все это время кружили на одном и том же месте .Хотя нет... Дуб по мере их движения становился все больше и больше в размерах. Объяснением было то, что они действительно кружили по кругу, как будто они попали в гигантскую воронку, и она постепенно их затягивала. Еще через пятнадцать минут под капотом что – то щелкнуло и машина остановилась как вкопанная .  

-- Ну вот и приехали! Вылезай, давай! – сказал Гурбан и вышел из машины, с силой хлопнув дверцей.  

-- Ни хрена себе! Мы уже битый час кружим на одном и том же месте! – почесав голову, пробурчал Сеймур.  

-- А откуда ты знаешь, что мы целый час кружим? – поинтересовался Махмуд.  

-- Что значит откуда? – удивился Сеймур.  

-- На часы посмотри! Посмотри, тебе понравиться! – урезонил Махмуд.  

Посмотрев на часы Сеймур обнаружил, что стрелки часов вели себя, по крайней мере удивительно, а именно они двигались задом наперед периодически останавливаясь.  

-- Да, дела! Интересно и куда это мы влипли? – тихо про себя сказал Сеймур – вот тебе и день рождения!  

-- Ладно чего стоять! Пошли посмотрим, что там за долбанный дуб стоит впереди – со злостью в голосе сказал Гурбан.  

После этих слов все трое друзей отправились по направлению к дубу. Подойдя к нему поближе они с удивлением заметили , что дуб был просто исполинских размеров – метров двадцать в ширину и метров тридцать в высоту. Но, несмотря на такие размеры, дерево казалось безжизненным – мертвым. Тут их внимание привлек голос...  

-- Доброго времени дня заблудшие души – сказал голос.  

Оцепенение охватило троицу. Голос доносился сверху и поэтому они подняв головы вверх увидели повешенного ,который болтался на одной из верхних веток .  

-- Да-да! Вы не ошиблись – это я с вами говорю – сказал повешенный и пронзительно захохотал. Что с вами, ребятки? Стоите как вкопанные? Никогда висельника не видели – сказал повешенный и снова расхохотался. Или вы меня не слышите ? Хорошо, сейчас я к вам спущусь.  

Сказав это, висельник как заправский акробат подтянулся на ветке, на которой висел и, сделав в воздухе тройное сальто, плавно опустился перед ними на землю. Зрелище, которое предстало перед тройкой, было поистине ужасающим. На висельнике была одета старая матросская тельняшка ,брюки непонятного цвета ,а на голове красовалось сомбреро. По его лицу с озабоченным видом туда – сюда сновали черви и доедали остатки плоти. И самое удивительное было то, что несмотря на такое нелепое и убогое одеяние на груди у него висела золотая перевернутая пентаграмма, инкрустированная бриллиантами.  

-- Разрешите представиться. Герцог Валафар мне имя .Может, слышали о таком? – сказал повешенный и отвесил реверанс.  

Друзья стояли, не двигаясь и не моргая. Никто не в силах был произнести хоть слово. Но постепенно запах разложившегося тела, понемногу начал возвращать ребят к действительности.  

-- А куда это мы попали? – тихо спросил Махмуд.  

Наконец-то хоть кто-то заговорил, а то я думал, что вы глухонемые – выпалил герцог и снова мерзко засмеялся, обнажив свою пасть. Да давненько я тут никого не видел .Вы уж извините что постоянно хохочу. Это я от радости. Я действительно рад вас здесь видеть! Серьезно ! Вы даже не можете себе представить, как долго я здесь раскачиваюсь на своей ветке. Хотя как вы уже наверное заметили ,понятие времени здесь не имеет смысла. Если быть более конкретным, то времени как такого здесь не существует. Нет ни завтра ни вчера , есть только сегодня сейчас .Есть я – герцог Валафар ,этот дуб и ваша тройка. Сказав это, Валафар закатился заливистым смехом. Насмеявшись в свое удовольствие он продолжил – эх ребятки вы мои дорогие , вы даже не представляете какая для вас выпала сегодня честь ... Кстати у вас сигарет не найдется ? Сеймур молча протянул ему пачку сигарет. Подпалив сигарету Валафар уселся у подножия дуба . Глубоко затянувшись он выпустил струю дыма и с оценивающим взглядом посмотрел на нас .Мерси – сказал герцог Сеймуру. Некоторое время он сидел неподвижно, выпуская клубы дыма, которые собирались в причудливые фигуры. Потом он резко вскочил и сказал – называйте это место как хотите – хотите дьявольским местом , а хотите и вовсе адом. В любом случае вы будете не правы. Я называю его фазендой одного дуба ,где многие дали дуба .И опять воздух прорезал его мерзкий смех. Извините за каламбур – сказал герцог. Ладно, перейдем к делу – сказал он, перестав смеяться. Следуйте за мной .И повинуясь ему тройка друзей пошла за ним следом .Пройдя шагов пятнадцать они остановились около низкой дверцы , которая вела внутрь дуба .Над дверцей висела пыльная табличка ,на которой были видны непонятные иероглифы. Заметив наш взгляд на табличке Валафар сказал – здесь написано «Оставь надежду всяк входящий сюда». Но вы не обращайте на эту табличку никакого внимания, это всего лишь слова. Теперь – сказал он – у меня к вам есть несколько вопросов. Вы насколько я понял друзья , но вопрос не в этом , а вопрос мой – насколько вы друзья друг другу ? Хотя не отвечайте, не надо!  

Заложив руки за спину он начал расхаживать перед нами. Сегодня ! – торжественным голосом произнес он – сегодня ребятки вы мои дорогие , вам представилась возможность сыграть с герцогом Валафаром в его любимую игру , которая называется «Лабиринт».Суть игры в следующем .Перед вами дверь – сказав это он открыл дверцу в стволе дуба . Из дверного проема на нас подул холодный зловонный ветер. Внутри из темноты начали, доноситься стоны и приглушенные крики вперемешку с жутким демоническим смехом. Итак – еще раз повторил герцог – перед вами дверь в лабиринт .Ваша задача выйти из другой двери ,которая находиться на противоположной стороне дуба .Правда просто ? Ничего сложного. Но в этой игре есть и кое какие правила , а именно выйти может всего лишь один из вас .Я повторяю всего лишь один ! Всего лишь один, а войдет трое – трое и всего лишь один – тихо бормотал про себя герцог. Потом он замолчал, снял сомбреро и почесал обнажившийся череп.  

И еще, пока я не забыл это вам – сказал он и протянул нам три кинжала – так на всякий случай, там внутри в лабиринте может понадобиться. Мало ли , за дверью полно всякой нечисти .Да и в вас она запросто может вселиться. Так что, если почувствуете что-либо неладное, то тогда можете резать друг друга с чистой совестью. Тем более что выйти может всего лишь один из вас. Или никто , что чаще всего и бывает .Мой вам совет тот кто первый найдет дверь наружу , пусть быстрее выбирается наружу. Победителя ждет вечная жизнь и райское блаженство, а уж души проигравших будут принадлежать мне – по-моему, справедливо. Ну вот вроде и все ,до скорых надеюсь встреч , жду победителя с нетерпением . Сказав это он исчез .  

Спустя мгновение после его исчезновения земля под их ногами пришла в движение и начала покрываться трещинами. Постепенно трещины стали расти в размерах. Из трещин наружу вырывались языки пламени .Пламя все ближе и ближе приближалось ко всем троим .Оправившись от оцепенения друзья поспешно стали влезать в дверь .Последним залез Сеймур ,после него дверь с громким скрипом закрылась за ним .  

-- Ну что будем делать? – спросил Махмуд – надо как-нибудь выбираться из этого дерьма!  

-- Да надо! А как – тихо спросил Сеймур – на поверхность все равно выберется только один, что толку биться искать выход. Лучше уж здесь сдохнуть .  

-- Ты чего это!? Сема? – с недоумением спросил Гурбан – ты, что уже сдался? Не сделав не единого шага, ты сдаешься?  

-- А что остается делать! Из всех вас я самый старший. Я уже свое отжил – идите дальше , а меня оставьте в покое ! – быстро проговорил Сеймур и сел на землю – А я никуда не пойду!.  

-- Ты предлагаешь нам идти дальше и оставить тебя здесь? А как же ты? Мы? Что будет с тобой? Оставить тебя на растерзание этому козлу – этому Валафару и его своре! – неуверенным голосом спросил Махмуд.  

-- Другого выхода у вас нет! Идите! А я буду молиться за вас! – тихо сказал он – пусть это будет вашим подарком на мой день рождения.  

-- Ты сдурел или на самом деле отказываешься идти с нами? – разом спросили Махмуд и Гурбан и попытались поднять Сеймура с земли.  

В этот момент Сеймур резко вырвался из их рук и полоснул кинжалом воздух – Убирайтесь! И оставьте меня в покое! – прокричал он. Уходите ! Умоляю вас, уходите – продолжил он тихим голосом. По его щеке потекла слеза .Увидев это Махмуд и Гурбан отпустили его и стали медленно удаляться .Через десять шагов Гурбан обернулся – Сеймур все так же сидел на холодной земле и бездумно смотрел куда-то в тишину . Комок подкатил к его горлу ,он понял что больше не увидит одного из своих лучших друзей. Но надо было идти вперед – надо было бороться за жизнь. С этими мыслями он ,положив руку на плечо Махмуда и они поплелись по черным коридорам лабиринта ...  

***  

Молодец Сеймур! Молодец Сема, ты все сделал правильно! А теперь вставай, поднимайся! Встань и иди! Ты меня слышишь, человек? Сеймур повинуясь голосу, происхождение которого ему было неизвестно и который как ему показалось, доносился изнутри. Он зарождался где-то в глубине подсознания и продираясь сквозь дебри сознания доходил до его слуховых рецепторов .  

-- Кто ты? – спросил Сеймур у голоса.  

-- Мое имя тебе ничего не скажет – был ему ответ.  

-- Почему ты заставил меня, так поступить с ними? – еще раз спросил Сеймур.  

-- Я тебя ни к чему не принуждал, ты сам сделал свой выбор. Ты сам этого хотел .А я всего лишь дух исполнитель твоих желаний – ответил голос .  

-- Но я этого не хотел, я хотел остаться с ними. Я вовсе не хотел их бросать .Я хочу к ним ! Отпусти я побегу и догоню их! Пока еще не поздно – возразил Сеймур.  

-- Тебе никто не держит смертный! Ты можешь идти, но запомни что, скорее всего ты их не догонишь. Кто знает куда они забрели .Лабиринт то огромный – парировал дух исполнитель .  

-- Но я не могу идти?! Ноги как приваренные к земле! – сказал Сеймур, попытавшись сделать шаг, но так и оставшись на своем месте.  

-- Я тебе еще раз повторяю человек, что я дух исполнитель желаний. Я делаю то, что ты хочешь сделать .Если ты не можешь сдвинуться с места , то означает что ты самом деле не хочешь идти за ними , а хочешь пойти со мной. Идем! И я тебе покажу дорогу наружу! Оставь их! – молвил дух.  

И повинуясь духу исполнителю желаний Сеймур походкой зомби направился в левый коридор лабиринта. Хорошо, очень хорошо человек! Скоро мы будем у двери, и ты будешь снаружи. А там тебя ждет вечная жизнь и райское блаженство .Подумай вечная жизнь .А кому нужны будут твои друзья ? Подумай об этом лет эдак через сто – нашептывал дух исполнитель. Вечная жизнь ,ты только подумай !Ты будешь подобен богу ! Это ли не цель! И будет у тебя сто, тысяча да что там тысяча миллион друзей. Здесь направо. Отлично. Через двадцать шесть шагов налево и еще через столько же направо. Сеймур подобно лунатику шел по направлению, которое подсказывал ему дух желаний. Его шаги гулко отдавались эхом в бесконечных коридорах лабиринта ...  

***  

-- Слушай, Махмуд, почему Сема так с нами поступил? – спросил Гурбан.  

-- А кто его знает? Я его впервые видел таким. Кто мог себе представить , ветеран войны. Человек, заглянувший смерти в глаза, ни с того ни с сего отказался бороться за свою жизнь – ответил Махмуд и остановился.  

-- Ты чего это остановился?- спросил Гурбан также остановившись.  

-- А ты хоть имеешь представление, куда надо идти? – закурив сигарету, спросил Махмуд.  

-- Если честно, то не нет – ответил Гурбан.  

-- Ну и я о том же! Надо определиться, куда нам идти – сказал Махмуд – Насколько я помню в лабиринтах надо пользоваться правилом левой руки.  

-- А что это значит? – поинтересовался Гурбан – что за правило такое?  

-- Точно не помню, но по-моему надо постоянно сворачивать налево или что-то в этом роде. Ладно пошли .А то эти звуки и стоны меня совсем задолбали – сказал Махмуд и повернувшись к Гурбану спиной пошел по направлению ближайшего поворота .  

Гурбан стоял как оцепеневший. Он не слышал того, что ему говорит Махмуд, так как его внимание привлекла призрачная фигура. Было в этой фигуре, что-то такое, что сразу привлекло его внимание. Постепенно фигура стала приближаться к нему и о ужас он стал все отчетливее видеть того кто к нему подходил .Да он мог ошибаться , но что она здесь делает .Этой фигурой была его мать .Он не обращая внимание на Махмуда сорвался со своего места и побежал навстречу своей матери .  

-- Ма! А ты что здесь делаешь – подбежав и крепко обняв ее, сказал он.  

-- Я пришла к тебе сынок, чтобы вытащить тебя отсюда – сказала мать Гурбана – сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не водился с ними. Я же тебе говорила что они тебя ничего хорошему не научат .Идем сынок я заберу тебя !  

-- Но что будет с ними? Подожди мама я позову Махмуда, и мы вместе пойдем искать Сеймура! Мы их тоже должны забрать – сказал Гурбан.  

-- Нет сынок! Мы пойдем одни, таково желание герцога. Я могу забрать всего лишь одного , а о них пусть позаботятся их родители – сказала мать с холодом в голосе .  

-- Ну так нельзя, ма! Они же мои друзья и я не могу их бросить! Идем! – с дрожью в голосе сказал Гурбан и, взяв мать за руку потащил ее за собой.  

-- Гурбан, ты где? Быстро иди сюда я кажется, нашел дверь! – они услышали голос Махмуда.  

-- Мы здесь Махмуд! – радостно ответил Гурбан.  

-- Кто это мы? – переспросил Махмуд, появившись из-за поворота.  

-- Моя мама здесь! Она тут! Она рядом! Она пришла забрать нас всех! – прокричал Гурбан.  

-- Твоя мать? Ламия ханум это вы? А вы как сюда попали? Вы что делаете в лабиринте? – спросил удивленно Махмуд, увидевший Гурбана радостно державшего за руку свою мать.  

-- Это Махмуд, совершенно не твое дело! Я пришла за своим сыном и заберу его с собой! А теперь извини нам пора идти! – резко ответила Ламия ханум.  

-- То есть как пора, мама? А как Махмуд? Как Сеймур? – спросил Гурбан у матери.  

-- Я тебе уже говорила! Ты пойдешь один, а они останутся здесь – резко ответила Ламия ханум и с силой рванула руку сына.  

-- Я не пойду, ма! Без них я никуда не пойду! Сеймур, Махмуд! Они! Они же здесь умрут! Махмуд дверь нашел! Дверь наружу! Она здесь! Здесь за поворотом! Сейчас только Сеймура найдем, и все вместе вырвемся отсюда! Все четверо! – говорил Гурбан вырываясь из цепких материнских рук.  

-- Ламия ханум, дверь действительно здесь рядом – сказал Махмуд – вы постойте здесь, а я поищу Сеймура. Он должен быть где-то рядом .И мы все вместе вырвемся !  

Двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать – вдруг услышали они голос Сеймура. И действительно через секунду из-за поворота появился Сеймур. Но что -то было странное в его поведение – проходя рядом с нами он даже не взглянул в нашу сторону .Он смотрел вперед пустым взглядом и двигался так , как будто его движение сняли на пленку и теперь эту запись воспроизводили перед нами в замедленном режиме .  

-- А вот и Сеймур! – радостно воскликнули ребята – Сеймур, мы рады видеть тебя! Мы нашли выход и как раз собирались пойти за тобой!  

Сеймур остановился и, повернувшись к нам. Его губы шевелились, казалось он что-то хотел сказать, но не мог. Вдруг его глаза обрели нормальный – человеческий вид и через мгновение опять стали бездумными. Спустя миг то же самое повторилось и так несколько раз. Было явно видно что он с чем-то борется, что внутри происходит какая-то непонятная нам борьба .Из его глаз тонкими струями потекли слезы – это были слезы безысходности .Тут его тело затряслось и он превозмогая себя поднял руку и указательным пальцем показал за спину Гурбану. Резко обернувшись Махмуд увидел мать Гурбана. Она как бы парила над Гурбаном. Потом она выпустила вперед руки, и он с ужасом увидел длинные стальные когти, которые венчали ее пальцы. Этими когтями она пыталась схватить Гурбана, а он, тем временем ничего не подозревая, смотрел в противоположную сторону. Не медля не секунды он выхватил кинжал и нанес удар Ламие в область сердца .Ламия с диким криком упала на пол и так и осталась лежать на холодном каменном полу лабиринта .  

-- Мама! МАМА! Ты что, твою мать! Ты! Махмуд! – закричал Гурбан и, упав перед трупом матери на колени вытащил из ее груди кинжал. Струя алой крови фонтаном забила из груди.  

-- Это была не твоя мать! Это была ведьма! Она хотела тебя забрать! Ну, ты сам посуди, как твоя мать могла попасть тебя! Ты посмотри на ее руки! На ее когти! – кричал Махмуд.  

Но Гурбан уже его не слышал. Последний раз, взглянув на тело матери, он бросил взгляд на ее руки никаких когтей и в помине не было. Он поднялся с колен и с глазами налитыми кровью и двумя кинжалами в руках пошел по направлению Махмуда. Он видел, что Махмуд ему что-то говорит, но он его уже не слышал. Подойдя поближе он начал наносить беспорядочные удары ,после пятого удара тело Махмуда обмякло .Гурбан остановился и отпустил рукоятки кинжалов .Махмуд с гулким звуком упало на пол .Так он и остался лежать на полу с открытыми глазами .  

Молодец, сынок! Я никогда в тебе не сомневалась! Я знала, что ты не дашь мать в обиду. Остался только Сеймур... От этого голоса волосы на голове у Гурбана стали дыбом. Он обернулся и увидел свою мать ,которая улыбаясь стояла перед ним .Ее одежда была забрызгана кровью , а на кончиках пальцев он увидел длинные стальные когти .Этими когтями она держала Сеймура .  

-- Иди и убей его! – приказала она Сеймуру – пора прекратить весь этот цирк!  

Сеймур, подчинившись ее воле, начал надвигаться на Гурбана. В его руке сверкнул кинжал .Он шел на него и Гурбан видел как из глаз его текут слезы .Видимо борьба внутри не прекратилась и остатки сознания все еще борются с неведомой демонической силой , но он неумолимо шел на него ...  

-- Убей! И ты свободен! Убей – повторяла Ламия.  

-- Сеймур! Сема! Родной! Очнись! Очнись, это я Гурбан! – попытался остановить Гурбан надвигающегося Сеймура.  

Но было уже поздно Сеймур почти вплотную подойдя к Гурбану занес кинжал над его грудью. Глаза его были как никогда холодны и бездушны в них не было ничего человеческого. Даже слезы перестали течь из его глазниц. Гурбан встал перед ним на колени и молился , готовясь принять смерть от руки друга ...  

-- Во имя Аллаха, великого и милосердного! Беги! – вскричал Сеймур и нанес удар прямо себе в грудь.  

Упав на пол перед Гурбаном, Сеймур с хрипом в голосе еще раз произнес – Беги. После этого он замолчал навсегда и его лицо приняло прежний вид .Оно было таким каким Гурбан привык видеть его при жизни .  

-- Глупец! – услышал Гурбан голос матери – ну что сынок, теперь только ты остался. Только ты один .  

Сказав это она стала дико хохотать. И вскоре все коридоры лабиринта наполнились ее хохотом. Потом к этому звуки прибавились другие голоса .Они были похожи на голоса собак. Как будто из темноты коридоров на него с диким лаем бежит целая свора адских псов. Гурбан поднялся и побежал, побежал без оглядки, побежал сам не зная куда. В голове была только одна мысль – вперед ,прочь отсюда ,беги !Так он и бежал где около десяти минут.  

***  

Пробежав еще немного, он остановился. Сердце просто вырывалось из груди. Причиной тому была либо быстрая беготня в этом замкнутом пространстве, либо дикий необузданный страх. Он уже так долго бежал по этому лабиринту ,что даже и не помнил когда все это началось. Он прислонился к сырой стене и медленно стал сползать вниз. Холодная земля, на которую он сполз на некоторое время вернула к действительности, и он стал понемногу вспоминать, как и каким образом он попал сюда...  

Он остановился. Сел на холодный пол. Ему надоело бежать ,надоело прятаться . Рука в которой был кинжал медленно поднялась к запястью левой руки .Через мгновение он почувствовал резкое жжение в области запястья левой руки .Через некоторое время тоже самое жжение он почувствовал на запястье правой руки .Потом медленно но уверенно его стала обволакивать легкая дрема .Тонкие ручейки крови стекали с его рук. Перед глазами его проплывали картины прошлого. Он тихо ,спокойно засыпал .Ему казалось что слышит голоса своих друзей .Они шутили и смеялись .Его губы зашевелились и он произнес – Махмуд налей-ка мне штрафную рюмку .Я скоро буду ....  

************************************************************************  

bIzET 2003 (25.04.2003) 

Зеленоватая дымка висела под потолком. Хорошо висим – подумала дымка, и вытянулась в стройную линию. Ишь ты, какая я прямая – подумала зеленая линия под потолком. А если я поменяю цвет? То, что тогда? Тогда я уже не буду зеленой линией. Я стану полноценной красной линией .И с этими словами зеленая стройная линия поменяла свой цвет на красный .Ну ничего себе ,теперь я красная линия .Я красная линия не для рук и не для ног , я красная линия для висения под потолком – произнесла вслух стройная красная линия и стала тихо похихикивать. Эх! Надоело быть красной стройной линией, буду синим туманом. Сказано – сделано .Теперь под потолком висел грозный синий туман. А собственно чего это мне неймется – подумал грозный синий туман. А мне просто скучно – также быстро как и был задан вопрос , у синего тумана созрел и ответ .Тогда почему это я здесь вешу ? Пора выбираться отсюда из-под потолка. Теперь уже грозный синий туман плавно поменяв цвет на небесно голубой с тихим шелестом стал просачиваться через щель в оконном проеме. Ух! Повеселимся – подумал небесно голубой туман, повиснув за окном, и корча рожи своему отражению в стекле. А что если мне принять какую-нибудь вычурную форму подумал небесно голубой туман. И опять между задуманным и воплощенным в дело не прошло много времени. Небесно голубой туман принял форму бокала до краев наполненного горьким вином .Почему именно горьким , спросите вы ? Да потому что, туману небесно голубого цвета в момент его перевоплощения это показалось наиболее поэтичным. К данному обстоятельству можно также присовокупить , то что из окна этажом ниже доносилась приглушенная музыка . Перед своей последней метаморфозой небесно голубой туман услышал следующие строки:  

как будто горькое вино,  

как будто вычурная поза...  

Так что вы вольны делать выводы сами. Хотя бокалу с горьким вином ,мерно покачивающемуся перед окном четвертого этажа на все эти ваши умозаключения было глубоко наплевать .Туман принял ту форму , которую захотел принять .И остальное его совершенно не волновало. А что если мне разбиться вдребезги? Этаж четвертый – значить до земли метров двенадцать. Учитывая ускорение свободного падения, времени за которое я встречусь лицом с холодной землей не должно быть больше полутора секунд – посчитал в уме бокал с горьким вином. Зато это будут те полторы секунды , за которые многие бы отдали все в их никчемной жизни .Полторы секунды ,которые неумолимо приближали бокал с горьким вином к земле , показались ему целой вечностью. Раздался громкий хлопок и бокал с горьким вином превратился в розовую лужу, которая наполнила все ложбинки на холодной земле. Хлопок раздавшийся при соприкосновении бокала с холодной землей и приведший к очередной метаморфозе героя нашего с вами повествования , распугал окрестных котов .Теперь их испуганные морды выглядывали из мусорных баков , стоявших рядом .Колоссально ! Умопомрачительно! – журчала розовая лужа. Так она и лежала под холодным осенним небом. В небе над розовой лужей с дикой скоростью метались рваные облака. Какая у них поистине паскудная жизнь! – подумала розовая лужа. Они сами себе не предоставлены, ветер гоняет их по своему усмотрению. То ли дело я, лежу и созерцаю их. Даже нет !Я их не созерцаю , я их отражаю. А равно и кусок небо я тоже отражаю. Да что там отражаю ! Я их вмещаю!  

Пронзительное шипение прервало цепь размышлений розовой лужи. Розовая лужа с омерзением содрогнулась, увидев что какой-то мужик проходя мимо, бросил окурок от сигареты прямо в нее. Теперь этот промокшая трубочка из бумаги и табака , как заправский флагман плавала на поверхности розовой лужи. Сука! – вскипела лужа и превратись в серый дым. Сука ? – переспросил мужик оглянувшись .Точно сука ! Какая же она все-таки сука! Это надо же родного мужа домой не пускать! Ну и что я немного выпивши! Так ведь праздник ....  

Серый дым метнулся было к мужику чтобы отомстить, но услышав его тираду, решил его не трогать. Так тебе и надо , нечего добропорядочные лужи бычками засорять. Будешь теперь праздник на половичке у двери справлять – проворчал серый дым. Ладно, хрен с ним сейчас поймаем первый попутный ветерок и полетим в центр города. Там просочимся в какой-нибудь ночной клуб и поколбасимся до утра. С этими словами серый дым подстроился под попутную струйку легкого ветерка и понесся в сторону центра. Пролетая мимо неоновой рекламы с интригующим названием «Сансара», серый дым не поблагодарив попутный ветер, лихо с него соскочил и повис перед неоном. Изнутри клуба доносилась тантрическая музыка. Вот тут мы свой якорь и сбросим – воскликнул серый дым. Надо сменить окрас .Серый дым превратился в кислотно-фиолетовое марево и вихрем влетел в манящую полутьму ночного клуба «Сансара».Внутри клуба царил полный хаос .Молодые существа человеческого рода мерно раскачивались в такт монотонной музыки .Чуть поодаль за столиками существа того же рода тихо о чем то беседовали , в углу стоял кальян. Молодые люди по очереди прикладывались к змеевидной трубке, которая произрастала из чрева пузатого сосуда. В этом действии кислотно-фиолетовое марево углядело легкий налет гомосексуализма. Резюмируя все вышеописанное кислотно-фиолетовое марево пришло к выводу, что клуб полностью соответствует своему названию. Хотя оно толком и не знало что такое «Сансара». Один молодой человек, сорвавшись со своего места побежал. Кислотно-фиолетовое марево решило проследовать за ним .Добежав до туалета молодой человек открыл дверь и поскользнувшись на зеленой лужице перед дверью упал на грязный метлах .Пролежав с минуту он повернулся на спину и уставился на кислотно-фиолетовое марево висевшее перед входом. Потом он приложил указательный палец к губам и подмигнув кислотно-фиолетовому мареву прошептал – Крещендо. Крещендо! Ну крещендо, так крещендо – ответило кислотно-фиолетовое марево и удалилось из «Сансары».  

Выбравшись из ночного клуба кислотно-фиолетовое марево увидело перед собой старинное здание кирхи. Тут же приняв форму светящегося креста, оно полетело в сторону кирхи. Внутрь светящийся крест попал через резное окно в верхней части кирхи. Тишина и благоденствие наполнили все внутреннее пространство кирхи. Повисев под острым куполом светящийся крест , начал плавно опускаться к алтарю. Вокруг алтаря горели свечи. Вот тут и поселюсь, подумал светящийся крест. Опускаясь все ниже и ниже , светящийся крест все больше и больше стал проникаться любовью к богу .По мере приближения к алтарю светящийся крест , все более отчетливее видел что происходит внизу. На алтаре лежала обнаженная девушка , а рядом с алтарем внутри нарисованной на полу пентаграммы сидел какой-то безумец в рясе .Он постоянно что-то бормотал про себя. Наконец светящийся крест опустился к алтарю и завис над девушкой .А она чертовски красива, отметил про себя светящийся крест .  

Vade Retras! Vade Retras Satana! Vade Retras Satana! – бормотал безумец в рясе. Спаси меня отец наш. Я грешен ! Я убил эту рабыню твою! Она приворожила меня своими чарами! Я возжелал ее! Похоть помутила мне сознание! Укажи мне путь! Дай мне знамение! И тут его глаза поднялись к алтарю. Светящийся крест висел над обнаженным телом .Спасибо тебе господи !Спасибо ,я все понял !Это твое знамение ! Теперь я свободен... С этими словами он вышел из пентаграммы и сбросил с себя рясу. Потом судорожными движениями руки стал расстегивать ширинку на своих брюках. Светящийся крест не стал дальше наблюдать за вакханалией этого обезумевшего некрофила. Светящегося креста больше не существовало ,он рассыпался в воздухе и превратился в мириады разноцветных точек .  

Мириады разноцветных точек выползли из кирхи и вознеслись к небу. Теперь они точно знали, что им делать. Они с бешеной скоростью мчались к рваным клочкам облаков, чтобы разделить их паскудную жизнь. Мириады разноцветных точек хотели слиться с этой безликой толпой облаков и отдаться в холодные лапы ветра .Чтобы унестись в далекие дали , чтобы не видеть и не участвовать в этой бездумной и никчемной жизни .Тем более что в этой самой жизни как выяснилось нет места им .  

Что и говорить такая вот жуткая судьба была им уготована – сказал пожилой человек сидящий в кресле качалке и выпустил густую струю дыма из своей старой трубки. Дым клубами поднялся к потолку зеленого цвета. Под потолком комнаты висела зеленоватая дымка ...  

*********************************************************************  

bIzET – Baku Azerbaijan 2003 Y (30.12.03)  

Агата Кристи "Гетеросексуалист" 

Поэт Стебельков, как известно, не выносил табачного дыма. Бывало, прогуливается с собакой и, если увидит курящего, то обязательно сигаретку у него выхватит, растопчет, ещё и лекцию прочтёт. Иногда Стебелькову и по сусалам перепадало, да и Бутику, отважно бросавшемуся на защиту хозяина, доставалось. Но чаще взволнованное красноязычие поэта действовало на курильщиков убедительно. Тем более что он обязательно или леденцов взамен даст, или семечек щедро отсыплет.  

Как-то Стебельков стоял утром, по обыкновению, в очереди к пивному ларьку и почитывал «Литературную газету» двухнедельной давности, а его верный пёс обследовал собачьи почтовые ящики. И тут поэт почувствовал дивный аромат, несомненно, табачный, но доселе ему не известный. Он обернулся и обнаружил приятного вида мужчину лет пятидесяти с обветренным лицом, шкиперской бородкой и трубкой в крепких желтоватых зубах.  

- Вы последний за пивом? – спросил незнакомец.  

- Я... Разрешите представиться? – Фёдор Стебельков, литератор...  

- Самодуров Роман Иванович, капитан дальнего плавания... 

Фёдор чуть не вскрикнул от удивления и восторга – это ли не удача: встретить в очереди к пивному ларьку настоящего морского капитана!  

- Какими судьбами в нашем городе? Если, конечно, не секрет...  

- Никаких секретов – приглашён на свадьбу племянницы, – ответил капитан, затянулся и выпустил целое облако замечательно вкусного дыма.  

- Простите, а что за табак вы курите? Никогда такого не нюхал!  

- Да обыкновенный табачок, в Калькутте обычно беру. Иногда, правда, случается заходить на Яву, вот где, действительно, табак изумительный. Но там я года два уже не был.  

Калькутта, Ява, опьяняющая атмосфера заграничного табака, романтическая внешность морского волка настолько потрясли воображение поэта, что он даже пива расхотел. Муза не замедлила явиться, ухватила его за ухо и начала страстно нашёптывать что-то про шторма и туманы.  

- А где вы были в последнем плавании?  

- Неделю, как вернулся из Антарктики – у зимовщиков пересменка. По дороге заходили в Сидней. На обратном пути ребята много интересного рассказали. Вот случай у них был – забрёл белый медведь...  

Но Стебельков уже был переполнен впечатлениями и не мог дальше слушать.  

- Простите, ради Бога, совсем забыл – мне срочно надо бежать по одному важному делу, – извинился он перед собеседником, покинул очередь и скорым шагом направился к скверу.  

- Бутик, Бу-ути-ик! Экая собака бестолковая – когда надо и не дозовёшься.  

А Бутик в это время вовсю крутил роман с пуделихой хозяйки пивного ларька Катькой. Дело продвигалось успешно, поэтому докричаться до ухажёра не было никакой возможности. Поэт дошёл до скамейки, присел и обшарил карманы. За подкладкой пиджака обнаружился огрызок красного карандаша. Фёдор зубами зачистил грифель и на полях газеты начал набрасывать строчки, которые безостановочно нашёптывала муза: 

               Ты скажи скорее мне, моряк,  

               Весь обветренный муссоном и пассатом,  

               Из какой страны привёз табак  

               С этаким чудесным ароматом?  

В эту минуту автору, никогда не курившему, вдруг страстно захотелось затянуться из капитанской трубочки. Даже голова закружилась...  

               Тебе чайки пели над кормой  

               Про свои удачи и печали,  

               И корабль краснотрубый твой  

               Дикие шторма вовсю качали...  

Из-за куста показалась счастливая морда Бутика. Улыбаясь, он подошёл к хозяину и развалился в ногах. Стебельков рассеянно почесал ему за ухом, свернул ещё раз газету и продолжил:  

               И громадный, важный павиан,  

               Пасынок окраины Калькутты,  

               С пальмы уронил тебе банан –  

               Оказался по душе ему ты...  

- Милок, бутылочки пустой нет? – вдруг оторвала его от работы старушка с двумя авоськами.  

- Иди, иди, бабуля, – нет у меня никаких бутылок. Я вообще разливное пью, – раздражённо буркнул сочинитель. «Вот ведь дура!» – подумал он и опять погрузился в творчество:  

                И на Яве в гавани глухой  

                Нищенкам бутылки из-под рома  

                Раздавал ты щедрою рукой,  

                Самодуров свет Иваныч Рома...  

Бутик, видя, что хозяин находится в невменяемом состоянии, потихоньку улизнул в надежде продолжить удачное свидание. Капитан, размахивая пивной кружкой, что-то увлечённо рассказывал окружившим его завсегдатаям пивного ларька. Поливальные машины прогудели мимо, прошелестев маленькими весёлыми радугами.  

А поэт всё строчил и строчил, с трудом сжимая тающий на глазах карандашик.  

***  

Я – никто.  

Для того, чтобы это осознать, попробуйте представить, что в мире нет часов: ни на вашей руке, ни на стене, ни в компьютере. Такая простая вешь, эти часы, но если они вдруг все одновременно исчезнут, наступит Конец Света. Такой же, как у меня сейчас.  

И мы с вами сравняемся.  

Из тех состоявляющих, которыми заполнены две недели моей жизни, я могу сделать следующие заключения: я – мужчина около тридцати с хвостиком, у меня есть вредная привычка курить и мне кажется, что я прочитал много книг, так как все, что я смог найти в радиусе своего нахождения из текстового материала, от Лотреамона до Библии, мне показалось знакомым. Словно я это где-то уже читал. Самое обидное, что меня никто не ищет, а держать меня в больнице нет смысла, так как я, в принципе, здоров. Кроме лишь того, что не помню, кто Я.  

Я нахожусь в постоянном состоянии де-жа-вю, и уже к этому привык.  

Зеленый, зеленый, зеленый. Такой это удивительный цвет – зеленый – а я его как будто только увидел. Перед моим лицом ветка, на ней, у ее окончания, распустились молодые листья, они еще клейкие и между ними словно паутина. Они только что родились? Либо они просто новые волосы на теле дерева? Если они только что родились, то они ничего не помнят и им предстоит все самим исследовать, а если они лишь волосы.Что ж. Тогда они тоже ничего не помнят. От общего к частному или от частного к общему?  

Мое положение не завидно.  

Каждую ночь я сажусь возле окна, смотрю на туман над деревьями и пытаюсь вспомнить свое самое дальнее воспоминание. Ночью мне многое снится, только я не знаю – это сны или прошлая жизнь. Не могу отличить. Позавчера на мне пробовали депривационную ванну. Это когда тебя помещают в теплый соленый раствор в полной темноте, и мозг, отключенный от внешних раздражителей, начинает искать информацию изнутри. Я видел там много интересного. После пятичасовой процедуры я несколько часов наговаривал на диктофон увиденное и, может, я наконец стану известным как Пелевин. Но там не было ничего такого, что относилось бы к какой-нибудь обычной жизни Степана или Виктора. Пусто. Понимаете?  

Кому ЭТО было нужно? Я заснул или, наоборот, проснулся?  

Врач говорит, что мне нужен стресс, чтобы все вспомнить. Вчера я его спросил: «Может меня ДО вообще не существовало? Может я только две недели назад родился – просто сразу взрослым?» Доктор подозрительно на меня взглянул, но с интересом, и ответил: «Если бы так, у тебя бы не было никаких рефлекторных воспоминаний и, уж тем более, привычки курить». Я с ним согласен. Но мне эта идея нравится. Например, читаю Библию, а в ней не написано, что Адам сначала был зародышем, а потом подростком. Он сразу появился мужчиной, как и я. Но наверняка они многого не договаривают. В Библии.  

А вот сейчас я уже не знаю, хочу ли я вспомнить или нет.  

Дерево щебечет птицами, словно они – его голос. А ветка упрямо продолжает делиться. Прямо у меня перед носом. Оно простирает мне свои руки и щебечет. Ну – скажи мне. Ну давай. Я попробую понять. Очень сильно сосредоточусь и пойму то, что ты мне говоришь.  

Я просто шел по улице. Небольшой областной город. Шел и ничего не помнил. Это мое первое воспоминание. Каждую ночь я пытаюсь пройти ЗА эту улицу. Например, я представляю, что иду вдоль хрущевок с кустами в том состоянии между сном и бодрствованием, пока ты еще можешь что-то контролировать. Потом я пытаюсь перейти на другую сторону улицы и резко повернуть обратно. Это мой собственный метод, пока, к сожалению, не принесший результатов. Я захожу очень далеко – там и река, и люди, и магазины, но потом мне кажется, что я это все придумываю. Я плаваю по своим мечам, а не в реальности.  

Интересно, если бы я сейчас был «нормальным», занимала бы меня жизнь этих двух листьев настолько? Я на них могу смотреть часами не отрываясь. Мне кажется, я постигаю какую-то тайну вселенной. Они растут и из сердцевины уже показались первые почки. Вчера до них добрался муравей и облизал их как сладкие леденцы. Сегодня муравьев уже несколько. Завтра родятся новые листья, вылезут черепашкой из чрева дерева и скажут мне: «Привет».  

А вдруг они все – листья, муравьи, кошки – все помнят, что было ДО и ПОСЛЕ, а просто я –нет?  

Мне чувствовалось, то есть подсказывала интуиция, что только я сам могу ответить на эти вопросы. Никто в целом свете не смог бы мне помочь. Вчера сидел в парке и читал несколько книг сразу. Мне понравился шведский философ, Эммануил Сведенборг, который написал, что бог – это большой человек, в котором небо (дух) и земля (плоть) едины, а мы его укороченные масштабированные копии, у которых не едино ничего. Мы даже хуже листьев и муравьев, потому что те наверняка знают, что являются одним целым с деревом или муравейником. А вот я, например? Я – один во всей холодной вселенной. И от этого меня тошнит и расчленяет на атомы.  

Ко мне подходит мальчик и смотрит. Смотрит и молчит. Я его спрашиваю: «Кто ты?» Он мне отчечает: «Бегемот, а ты?» Я, ничуть не удивляясь, говорю: «А я – пропеллер». Он садится рядом, словно я произнес правилный явочный пароль, и мы с ним вместе смотрим на дерево. Молчим. Мне вдруг необъяснимо уютно.  

Ведь кто-то сделал со мной Это? Кому-то было нужно, чтобы я превратился в белый лист бумаги? Значит, я не одинок.  

Меня снесло ураганом. Меня пронесло со скоростью света по всем предыдущим плато, где можно было хоть что-то членознакомое встретить и остановило в состоянии X. Состояние Х было движением в эфире. У меня перепуталось все: время, пространство, глаза, верх и низ. Никакого ЧТО там не было – лишь абстрактные картинки, которые отдаленно напоминали предметы из реальности, которая осталась далеко и уже не факт, что существовала. Мутнота от желания выплыть на поверхность и невозможности сделать это, какой-то кисель вокруг из пятен, звуков, света. Потом выявилась комната-зал-пространство, в которой я пытался сфокусировать себя, а на меня смотрели множественные зеленые глаза. Просто наблюдали, пока я судорожно старался обрести хоть какую-то устойчивость и ориентацию. Жуткота – это наименьшее из описаний, которое можно было бы применить в тот момент. Где-то в еще работающей и пытающейся себя починить части мозга промелькнули догадки-объяснения, что: «вот она, потеря разума», а также: «наверное, я смотрю дурацкий фильм». После этой гениальной вспышки логики последнюю функционирующую часть мозга снесло тоже, и я остался висеть в чем-то напоминающем невесомость. Сознание больше не пыталось проанализировать что и как, оно лишь потеряло контроль и отключилось.  

Вслед за этим меня оставило в покое дальнейшее деление и расщепление на абсурд и несоединимые-неподдающиеся истолкованию реальности и я увидел маленького Себя. Вернее существо, именуемое-именованное мною и прожившее 35 лет на земле, имевшее русые волосы и носившее в тот момент черную кожаную куртку и бежевые вельветовые брюки, у него были кроссовки Nike и несколько мобильных телефонов в кармане. Я увидел себя, вернее уже ЕГО, как единое целое, как концепцию, идею и продолжение, с полностью заключенной в нем жизнью, прошлым и настоящим, на которые было потрачено 35 лет линейного времени. Он на мгновение застыл, как робот, как оболочка, и мне предоставилась возможность понять единство и относительность, а также спектакль жизни, который можно прокрутить за секунду и разочароваться. Он не был грязным или противным, наоборот, какие-то отрицательные ощущения отсутствовали, но явно было лишь то, что он – ОН – это скорлупа, средство передвижения, а также получения и отдачи энергии во время еды, секса, сна, скитаний, метаний, творчества, самоопределений. Как можно по-другому определить скорлупу, кроме как «скорлупа»? Ну, или, Тойота Корола?  

Скорлупа (она же – мои бывшие естество и бытие) была где-то далеко – то ли внизу, то ли просто на экране некоего монитора, что в принципе тоже далеко, а близко было иное ощущение себя-вне-скорлупы, вне личности, вне границ. Новое Я не поддавалось никакому самоопределению, но оно БЫЛО. Существовало иное Я. Вряд ли это было даже «Я», скорее всего некий разумный – то есть, продолжающий мыслить – опыт, протяженность, суть, чье существование мы своими оболочками поддерживаем, частью чего являемся, откуда отпочковались и куда прикрепимся после потери «себя» в рациональном смысле.  

Что еще.  

Какие-то картинки, меня хлестали по щекам, чтобы я пришел в себя, я видел горы и туман за окном, врачей надо мной. Врачи были зеленые и их была стайка. Потом на меня надели намордник с наркозом и я опять вырубился.  

Очнулся обставленный капельницами, меня колотило. Я должен был пить воду, чтобы вывести наркоз, но после глотка меня выворачивало. Впервые в жизни я проснулся инопланетянином, хотя у меня, наконец, были Имя, Семья, Работа и Жизнь. До какого-то момента скорлупа и Я были едины. Жилось легко.  

- Я Пропеллер.  

- А я Бегемот. Не забудь про меня Там, ладно?  

- Молчишь? Включилась в диалог к кому-то? И к кому же?  

- Нет. Отключила всех подряд. Чужой язык и всё чужое.  

Лишь потому молчу, что слушаю.И слышу...  

Так, будто бы ладошкой к сердцу. Ты кто? Ты – свой?  

Ты – тот, кто прячется в пруду и хочет напугать меня?  

Тихонечко, как маленькие дети, закрыть руками голову.  

Никто не видит будто. И через пальцы, лишь одним глазком  

туда, наверх, на вас, на взрослых...  

Не понять...  

На сервере опять проблемы.  

А Космос Сети рвёт. Волнуясь, дышит.  

И звездным океаном снов укачивает души.  

И в чатах – тишина... 

***  

- Бог милостивый и всемогущий?  

- Да, слушаю вас.  

- Прости их за слепоту их.  

Солнце слепит глаза сквозь жалюзи. Вон там, на расстоянии руки, если вытянуться через окно и стать длинной-длинной и текучей, то можно ногами остаться в отеле, а носом пощупать воду Средиземного или Мраморного моря. Оно оставит тебе усы на лице, ты облизнешься, поцелуешь его, тепло разольется тобой и лопнет, как разбитое яйцо, а ты стечешь обратно в гостиничный номер. Море часто говорит мне: «Ну чего же ты такая дура?», а я ему отвечаю: «Я была счастлива один день, так ведь?», а море вновь смеется: «Бш-р-шшшь, бр-ш-ш-шь». Вот так мы сидели и разговаривали, я с одной стороны, подглядывая в жалюзи, а море за километр от меня, обрамленное шоссе, пальмами и ресторанами.  

Я иногда спрашиваю других, разных людей, что для них значит «счастье». Коллекция идиотизмов, которые мне сыплятся в ответ, могла бы сразить наповал любого из пророков, посланных в этот мир научить людей быть простыми. Зачастую счастье сводится к материальной стабильности (70 %, разные варианты, типа «найти стабильную работу», «заработать на пенсию», «прокормить семью», и т.п.) или личной определенности (30%). Дети, например, очень редко понимают, что такое счастье вообще. Им приходится объяснять, и даже после этого вопрос им кажется абсурдным. Они живут внутри счастья и не понимают, что это.  

Тот, которого я ждала в номере разговаривая с морем, был из категории выживальцев. Мы с ним никогда не могли бы совпасть в других обстоятельствах. Он враль и выживалец. Но тем не менее, я , с сожалением, нахожу себя сейчас среди дурацких 30%. Открывается дверь, входит он, садится напротив и начинает мне врать.  

Им не запугать меня. У меня есть море, и я его люблю так, как можно любить ребенка, любовника, маму, себя самого. Если у меня есть возможность, я сажусь в себе и разговариваю с ним. Главное, чтобы море было рядом, в пределах нескольких километров. Самое мое любимое – это когда солнце сверкает по поверхности улыбающейся рябью. Еще утреннее, розово-вкрадчивое. Или ночное, с дорожкой от луны, бегущей в белый диск и по которой можно идти и идти, пока не наступишь на плавник дельфина. А в конце взлететь.  

Мы познакомились в Египте. Я работала администратором в гостинице, куда он приехал «делать бизнес» из Ливана. Несколько раз он встречался в фойе с разными личностями. Я все время ловилась на заинтересованности, потом мысленно хлопала себя по щекам и возвращалась к обычной рутине. Как-то он поймал мое внимание, и стал работать не только на публику в белых одеждах, которой он нечто важное и необходимое пытался продать, но также и на меня. «Чур...», – я говорю себе. «Чур,чур, иди откуда пришел и не пытайся даже». Я занималась другими гостями, звонила после работы сыну, писала письма маме и не старалась никого вербовать. Он сам подошел.  

Я отработала программу любви в свой жизни со всеми ее пробуждающимися бутонами, первой ревностью, ночными клубами, гаданием на картах (ромашках, машинах, клеточках и спичках), признаниями, страхом, стихами, обретением уверенности, свадьбами, детьми, слезами и судами. У меня было много промежуточных промахов, два серьезных попадания, два развода и один сын. Я уложилась в тридцать пять лет. В какой-то момент я потеряла к любви всякий интерес, так как ничего более в ней для себя не находила. Я чувствовала, что перешла на другой этап, в котором ценнее стали молчание и одиночество, а над спазмами и слезами всей планеты лишь тихо улыбалась, понимая, что эту идеализированную форму «чувства» продвигают кинопродюсеры и писатели для продажи своего г.... Мужчины и женщины снова разделились для меня, как в детстве, на два лагеря, и у меня не было никакого желания ходить к ним ни на разведку, ни просто в гости. У меня была формула испуга для интересующихся: «Я не нуждаюсь ни в любви, ни в сексе, ни в спонсорской поддержке». Ха-ха. Иногда было исключительно приятно видеть растерянные физиономии.  

Так вот. Он подошел и сказал, что очень стеснялся заговорить раньше. Несмотря на лысину, перекошенную от нервного тика физиономию, пузо, нависающее над коротенькими штанишками и абсолютно дешевый вид, его распирало от собственного достоинства и он умело играл невинность. Этакий поэт, просидевший до пятидесяти лет в пещере, знающий истину, но выйдя на свет божий оторопевший перед первой женщиной. Он смотрел на меня именно так. Я слишком хорошо знаю арабов, чтобы не замечать их трюки с глазами, полными обожания, и рассказами про звезду, которая вела их, как волхвов в Вифлеем, пока их взгляд не встретился с моим (в то время, как в маленьком глиняном домике у них двое жен, одуренных и простроченных воспитанием по воле свыше, утирают сопли грязным детишкам, из которых сынок – это всегда предмет обожания и у него такой же царственный взгляд, как и у папы. Их повелителя.)  

Я была достаточной расисткой с ним. Унижала. Презирала. Презирала вполне искренне и без никакого грима. Он в конце концов выхлопотал себе несколько свиданий и был непомерно горд этим. Его царственность меня смешила и умиляла. По его словам, он был потомок индийских шейхов. Допустим, я поверила. Смесью жалости, поэтичности, цирковой невинности и рассказов про тяжелую судьбу в эммиграции на меня это соединение начало действовать.  

Ты не вырываешь любовь из сердца, ты ее просто проживаешь. Не прожив, у тебя есть шансы носить этот вирус годы и годы. Я была удивлена, как у меня получилось снова заразиться. Сексуальное влечение я отмела как причину однозначно, мог сработать материнский инстинкт, жалость, а также моя мечта о Марокко. Что еще могло выпрыгнуть из внутри, где я все вычистила и расставила по полочкам? Может мне нравилось кого-то унижать, кто крутился в странном экстазе словно червяк, вытащенный на свет, под моим ботинком? Я не понимала себя, но еще больше я не понимала его, существо среднего пола с мохнатой спиной, крючкатым носом, достающим мне до середины груди, лупоглазыми глазами-яблоками, ножками, которые заканчивались в районе моих колен, маленькими ручками, которых бы уместилось две в моей ладони. Все остальное можете домыслить.  

Я все про себя знаю. Я проводила долгие эксперименты над собой. Я прекрасно понимаю механизмы зарождения в человеке любви от первой мечты до первого разочарования. Я знаю, как это – повернуться и уйти со середины фильма, а потом самоиздевательством и болью истоньшить чувство до нити, которую ты после только перекусываешь зубами. Я всегда читаю книги с конца. Мне никогда не интересно искусство без жертвы богу. Мне не нравятся веселые дети и грустные старики: я люблю наоборот. Я обожаю разговаривать с воронами, рыбами, собаками и алкоголиками. Я пишу стихи на клочках промокашек, а потом засовываю их в карман. У меня в кармане всегда дыра, где все теряется.  

Я стремилась заглянуть в глаза смерти и рождению, а сама влюбилась банально и мелко. Словно я лежу в палате опоясанная катетерами и капельницами, и мне медленно вводят в кровь субстанцию, от которой немного сладко, но ты понимаешь, что это неправильно. Я спешила, чтобы действие этого препарата побыстрей закончилось. Мне хотелось дотянуться до колесика на капельнице и пустить себе ЕГО быстро.  

Он молится на коврике в прихожей. Он делает это пять раз в день. Его глаза в это время полны благоговения и почти слез. Я наконец поняла, что меня в нем торкнуло. Он сказал, что часто плачет во время молитвы, настолько сильно он любит бога. Первый раз перед тем, как сделать ЭТО, он заставил меня признать, что я его жена, а он мой муж, и подарил мне золотой браслет. После чего я несколько раз посылала его к черту (что означало развод), и каждый раз после «развода», хотя я понимаю, что развестись, а потом свестись можно по его закону всего три раза, он на мне опять «женился». Меня это смешило. Не часто встречаются женщины, которые были замужем пять раз. При чем три раза за последние двенадцать месяцев. Я не относилась к этому спектаклю серьезно, он же, наоборот, во все искренне верил. Сегодня он мне наконец выложил (после года страданий, подозрений, обвинений и признаний), что у него есть жена и ребенок, и что я могу жить со своим сыном где и как угодно, его это не волнует, а с ним мы будем встречаться на время его «бизнес-поездок».  

Молодоженов осыпают розовыми лепестками, а потом дают испить из чаши воды, в которой растерт камень лазурит – символ бессмертия.  

«На время которых мы снова поженимся, а потом снова разведемся?»  

Море... Руки ладонями вверх.  

Иногда мир раскалывается. И сквозь эту трещину тебе наконец видна изнанка реальности. Он раскалывается и превращается в миллиард маленьких зеркал, в каждом из которых ты видишь свое крохотное отражение. Эти зеркала с твоим лицом зависают на секунду в воздухе, а потом обрушиваются сквозь тело и сознание, леденя и щекоча одновременно. Их поток прибивает тебя к ковролину, на котором ты сидишь, сжавшись под подоконником, и зная, что на том краю стены, снаружи здания – ты ТАМ во время этого звездопада зеркал и видно море. Вон оно. Переблескивает искрясь в ночном свете тихо-тихо улыбаясь. «Ну привет», – говорит море. «Опять вляпалась в глупости». Мы с ним садимся друг другу спиной и оно мне медленно поет синим и белым цветом, перебирая их рябью и лунным отражением. Милллионы зеркал миллионом рыб ныряют в гладь воды и опускаются на дно. В них преломляется верхний свет. На местах порезов начало кровоточить. Сначало капли, а потом поток – теплый и соленый. Море гладит меня по голове, пока я, содрагаясь, упираюсь ногами в основание кровати и меня трясет так сильно, словно все нервные клетки тела ожесточились и проснулись. Тошнотворное землятресение клеток переходит в теплый внутри и холодный снаружи поток из глаз. Они наконец протекли и вот уже я – есть море. Реальность мира дает знак. Превращаюсь в тебя странно и прекрасно. Поверхность кровати и воздух в комнате дрожат, словно на экране телевизора. Из меня льется вода, которой бы я никогда не могла предположить, что так много. Я переползаю по полу, встаю и иду в ванную. Я вижу все как есть, наконец. Зеркало на месте и оно не разбилось. Внутри меня спало напряжение, накапливавшееся все это время, вещество в капельнице закончилось и я не умерла. Он зашел в ванную, спросил с затаенным превосходством победителя, все ли у меня в порядке, и предложил поужинать в ресторане.  

«Ты свободна», – говорит мне Море.  

«Так это ты???!!!», – пытаясь замазать следы землятрясения на лице в негодовании спрашиваю я. Отражение в зеркале загадочно улыбается в ответ. Отражение в зеркале надевает красивый блеск для губ и духи из ракушки Кристиан Лакруа. Отражение в зеркале через полчаса пойдет в ресторан, в котором их узнает официант и принесет им чечевичный суп с лимоном. «На что ты там все время смотришь?», – все время будет меня спрашивать он, раздраженно и испуганно оглядываясь в пустоту. Его триумф Дон Жуана, чьи ноги ты утрешь волосами своими, вдруг прервался на самом интересном месте.  

Свободна.  

Я смотрю на Что-то?  

Ты Этому, к сожалению, не принадлежишь. 

Нежность звёзд, ласковое золотое легато ложится на клавиши. Упругие пурпурные аккорды пробегают по разгорающейся коже  

и наполняют сверкающими шарами всё вокруг!  

Цветной снегопад вместо воздуха! Дышать музыкой, дышать мелодией, дышать не воздухом, который уходит вместе с ощущением себя, а светом!  

Рисуешь слова на морозном стекле – протаивающие дорожки, холодеющие кончики пальцев.  

Слова ложатся как елочные игрушки в вату молчания, слова устают и замолкают…  

Руки приникают, проникают, согревают и согреваются.  

Дыхание – смешивающее и смещающее весь мир. Дыхание – на вдохе замирающее и длящееся вечно.  

Снег и звезды – везде! Снежные хлопья, летящие вверх. Планета, летящая вверх. Планета, лежащая на ладонях, как сверкающий сквозь иней елочный шар.  

Ноты, как пальцы – успокаиваются и замирают.  

Новогодняя ночь. Новая ночь. Новая жизнь. Новая страсть.  

Музыка в крови! Кровь – как музыка. Головокружение.  

Золотые снежинки. Золотые слова. Золотая музыка.  

Счастье сияющее, безрассудное, сумасшедшее!  

Полеты слов и нот. Полеты за грань...  

И мы падаем в вечность. Падаем – и летим.  

Пальцы сплетаются, и рождается новая Вселенная.  

Новая музыка. Новое вечное счастье.  

Счастье моё – ты! 

. 

(Пьеса в 2-х действиях, без антракта) 

. 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА: 

. 

О Н 

ОНА 

МУЗЫКАНТ 

ДЕВУШКА 

П Р О Л О Г 

. 

А. В И В А Л Ь Д И. КОНЦЕРТ ДЛЯ СКРИПКИ И ВИОЛОНЧЕЛИ (СОЛЬ МАЖОР) 

1. РRЕSТО. 

Швейцарские Альпы. Пустынная заправочная станция на горной дороге. На табло, висящем над колонками – цены на бензин и – выше – дата. Сегодня – 6 ОКТЯБРЯ.  

...На дороге появляется м у ж ч и н а в джинсах, в куртке, с большой кожаной сумкой на плече.  

Слышится шум приближающегося автомобиля. Мужчина оборачивается, поднимает руку. Машина проносится мимо. Мужчина идет дальше. Снова шум автомобиля. Мужчина поднимает руку. Машина останавливается. Cлышен шум открывающейся двери. Появляется ж е н щ и н а. Она не обращает внимания на мужчину, бензин ей тоже, судя по всему, не нужен. Она бросает взгляд на яркие этикетки банок и упаковок, выставленных за стеклянной стеной, затем идет к маленькому окошку кассы, показывает кому-то невидимому за окном на витрину, протягивает купюру, получает банку «колы» и сдачу. Тут же, у окошка, она открывает банку, делает несколько глотков и возвращается к машине. Поджидавший ее мужчина обращается к ней, что-то говорит; она, коротко оглядев его, согласно кивает. Шум отъезжающей машины.  

Затемнение. 

. 

2. АDAGIO. 

Вечер. Развилка. Указатель: «PАRIS» – в одну сторону, «GЕNÈVE» – в другую. Шум останавливающейся машины. М у ж ч и н а выходит, что-то говорит (очевидно, благодарит) в сторону машины. Машина удаляется по направлению к Женеве. Мужчина, оглядываясь, – время от времени – не видно ли попутной машины – направляется в сторону Парижа... 

Затемнение. 

. 

3. АLLEGRО. 

В луче света возникает календарь с заправочной станции – сменяются, щелкая, месяцы: «НОЯБРЬ, ДЕКАБРЬ, ЯНВАРЬ, ФЕВРАЛЬ, МАРТ, АПРЕЛЬ...» 

Деревянный дом – «шале» – в одном из предгорий Альп, окруженный обширным садом – несколько высоких кипарисов, остальную площадь сада занимают всевозможные цветы. Дом стоит на склоне горы: с той стороны, которая нам не видна, он – до второго этажа – как бы врыт в землю; с этой же стороны, хорошо нам видной, он встает высоко во все свои почти три этажа (третьим этажом можно считать полуэтаж под самой крышей – что-то общее между чердаком и антресолями). По фасаду дома, вдоль всего второго этажа проходит широкий балкон. Если смотреть чуть снизу, то кажется, что дом встроен в поднимающийся крутой стеной лес, если же смотреть со стороны дома – с балкона – вниз, то почти всё видимое пространство занимает огромное Озеро с красиво возвышающимися на другом берегу горами (всё это – и горы, и Озеро – мы увидим в следующей картине); между Озером и домом, взлетевшим на гору и оторвавшимся от других подобных построек, разбросанных по подножью горы, лежит маленький городок, вытянувшийся вдоль Озера... 

Утро. На балкон выходит ж е н щ и н а в распахнутом, наброшенном на ночную рубашку, халате. Она смотрит, прищурившись, на небо, на Озеро, как бы стараясь угадать, что за погода ожидается... Внизу, на грунтовой дороге, поднимающейся снизу и огибающей дом, появляется м у ж ч и н а с сумкой на плече... Это те же самые мужчина и женщина, которых мы видели на заправочной станции. Женщина замечает его, всматривается какое-то время и, кажется, узнаёт своего случайного попутчика. Еще какое-то время они смотрят друг на друга, затем она показывает ему рукой на невидимую в саду тропинку, ведущую к спрятанному за деревом и кустами, с левой стороны дома, крыльцу и исчезает в доме. Медленно, и как-то неуверенно ступая, мужчина начинает подниматься по тропинке, вдруг – как от пронзившей тело острой боли – резко сгибается, сумка соскальзывает с плеча, и сам он, на подогнувшихся ногах, опускается на землю... 

. 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ 

. 

В доме. Комната на втором этаже. Прямо перед нами – из открытых дверей, ведущих на балкон, из широких окон – вид на озеро. На антресолях, под сходящейся углом крышей, тоже – большое – полукругом – окно. Справа от нас, вдоль стены, поднимается лестница, ведущая на антресоли. За ней, в углу, отгороженным невысокой стойкой, можно разглядеть газовую плиту, холодильник; этот угол можно условно назвать «кухней». Перед лестницей, на переднем плане – входная дверь (дом, как было сказано в «Прологе», стоит на склоне горы, и поэтому входная дверь – с прилегающим к порогу крыльцом – ведет сразу на второй этаж). С левой стороны, у стены – невысокий диван, перед ним, ближе к нам, видны несколько ступенек лестницы, ведущей вниз, на первый этаж. На балконе, у дверей. виднеется деревянное вертящееся кресло. Посреди комнаты – небольшой круглый стол на одной ножке, два стула. Рядом – мольберт с неоконченной картиной, изображающей огромную, причудливо изогнутую, морскую раковину. На стенах – другие, разных размеров, картины – масло и акварель, – на которых (за исключением одного портрета, с которого на нас смотрит мужчина в концертном костюме, со скрипкою в руке) изображено примерно одно и то же: море и покрытые зеленью острова – острова днем, острова ночью, острова, на закате... Повсюду – в расставленных по всему дому вазах, горшках и кадках – диковинные тропические растения. Всё это, вместе с распластанными на стенах морскими звездами, с ползущей по комнате черепахой, с – заполненным синим – пространством за окнами – Озеро и небо, разделенные волнистой линией гор, – создает полное ощущение – вплоть до запахов – близкого присутствия м о р я... 

. 

Вечер. Дверь на балкон открыта. О н лежит на диване, спит; под расстегнутой рубашкой – на правом боку, чуть выше пояса – белеет бинт. О н а, с кистью в руке, у мольберта – «доводит» раковину.  

Слышится негромкая, спокойная музыка: как будто где-то рядом – но очень тихо – кто-то играет на пианино... 

Он просыпается, смотрит на Нее какое-то время, затем садится на диване.  

ОНА (не отрываясь от холста). ...А если бы я жила не одна?.. (речь ее почти безупречна, но говорит она с заметным акцентом). 

ОН. Ушел бы.  

ОНА. А это ничего не меняет. Вы и так уйдете. Пару дней поедите фруктов, подышите воздухом – многие сюда специально приезжают, чтобы этим воздухом дышать – и уйдете.  

Откладывает кисть, идет к лестнице, ведущей вниз, на первый – невидимый нам – этаж, спускается. 

ОН. Да, знаю, сюда Чарли Чаплин и Достоевский приезжали дышать... 

Она возвращается с комплектом белья и подушкой, стелет постель на диване. 

ОН (наблюдая за ней). Спасибо за перевязку – очень талантливо... 

ОНА. Не за что.  

ОН. Вы врач?..  

ОНА. Нет. Моя мать была врачом. И часто вас пытаются зарезать?..  

ОН. Да вы не бойтесь – я не бандит, я наоборот – поэт.  

ОНА. А я и не боюсь. Спокойной ночи.  

Уходит снова вниз, к с е б е. 

Он встает, проходит по комнате, оглядывая стены, покрытые островами, выходит на балкон, усаживается в кресло, как бы примеряя его к себе, смотрит на звезды, на огни, рассыпанные вдоль всего побережья, чему-то улыбается... 

Тихо играет пианино... 

. 

. 

День. О н стоит перед большой картиной, висящей на стене: ослепительной синевы небо и море, а между ними – утопающий в зелени остров с белыми пятнами крыш и с длинной белой полосой пляжа... 

Входит О н а. 

ОНА (подходя к нему). Это Бермуды. (Показывает на другую картину). И это Бермуды. (Поворачивается к черному квадрату на другой стене). И это тоже, только это – ночью, ничего не видно…  

Он смотрит на неё. 

Я там родилась. 

ОН. Я знаю. Тогда, в машине, я видел паспорт, там и адрес прочел.  

Он прислушивается к звукам пианино, оглядывается, пытаясь определить, откуда они идут; видит маленький транзистор, стоящий на книжной полке. Он берет транзистор, пробует увеличить звук, но безрезультатно: приемник не работает – сломан. Он снова оглядывает комнату, но откуда звучит музыка, понять невозможно. 

(Оглядываясь). У вас есть там кто-нибудь, родители, сестры-братья?.. 

ОНА. Где?  

ОН. На Бермудах-то. 

ОНА. Нет.  

ОН. Жаль. (Снова оглядывается) ...Откуда эта музыка берется, не пойму... 

ОНА. Ниоткуда.  

ОН. Соседи?.. Такая слышимость.  

ОНА (смеется). Нет. Это Ангел.  

ОН (внимательно глядя на неё). Кто? . .  

ОНА. Ангел мой. Я ведь не одна здесь живу... 

Он оглядывается снова по сторонам. 

ОНА. Нет, вы его не увидите. Он и мне-то редко показывается. 

ОН. Он у вас... музыкант?.. 

ОН. Да.  

ОН. Вот удача-то. Это судьба.  

ОНА. Почему?  

ОН. Потому, что у меня тоже Ангел есть, вернее, даже не Ангел, а Ангелица – танцовщица. Понимаете?.. Он – музыкант, она – танцовщица!.. Уже – театр!.. Представлявте, мы их познакомим, он – играет, она – танцует, может они понравятся друг другу, может, у них всё сложится... 

ОНА (недоверчиво глядя на него). Они же – ангелы... 

ОН. И что ж, что ангелы – тепла-то всем хочется. А ангелы, может, еще более одиноки, чем мы... 

П а у з а. 

Она идет к двери, надевает висящую у входа куртку. 

ОНА. Я в это время всегда с Вофелесом гуляю. С котом. Кот, его звать Вофелес. Он дикий, живет в лесу, но когда я выхожу, он тут же прибегает, и мы с ним гуляем по лесу. Раньше у меня собака была, Ленор, и мы гуляли втроем, но сейчас Ленор умер, и Вофелес меня охраняет вместо него.  

ОН. Можно с вами? . .  

ОНА (с сомнением глядя на его бинты). Можно, только Вофелес будет прятаться: он не любит чужих. 

Они выходят. Слышно, как она зовет: «Вофелес!.. Вофелес!..» 

Музыка становится отчетливей. На антресолях, постепенно, высвечивается фигура М у з ы к а н т а. Это красивый молодой человек с большими грустными глазами Пьеро. На нем белый фрачный костюм. Пианино, звуки которого мы слышим, нет, видна лишь, как бы висящая в воздухе, перед Музыкантом, черно-белая клавиатура. Он играет, почти не касаясь пальцами клавиш... 

Постепенно в комнате и за окнами темнеет. Свет с Музыканта уходит, музыка становится чуть слышной. 

Они возвращаются. 

Он проходит на балкон, садится в кресло (видно, что это кресло – любимый его предмет в этом доме – оно покорило его сердце сразу и бесповоротно; глядя на то, как он свободно и вольготно себя чувствует в нем, можно подумать, что он провел в этом кресле, на этом балконе, всю свою жизнь). Она выходит тоже на балкон, стоит за его спиной. 

ОН. А на том берегу – огни, – там что?.. 

ОНА. Там – Франция.  

ОН (кивая головой влево). ...А эти горы?..  

ОНА. Это – Италия. А там (показывает вправо) – Германия, но ее сейчас не видно.  

Она возвращается в комнату, спускается вниз, к себе. На первом этаже загорается свет. Он сидит все так же в кресле, смотрит, чему-то улыбаясь, на светящиеся на том берегу Озера, кажущиеся совсем близкими, огни.  

ОН (негромко). Бон нюи, буэнас ночас, гутен нахт, все жандармерии, карабинерии и таможни! Спите спокойно, ребята: я объявляю перерыв. Я сижу на нейтральном швейцарском балконе и вдыхаю полной грудью очень полезный моему усталому здоровью воздух, которым дышали Чарли Чаплин и Достоевский... 

Он поднимается с кресла, возвращается в дом, берет в руки комплект белья, приготовленный для него на диване, потом смотрит на лестницу, ведущую вниз: там горит свет и слышится шум воды: о н а принимает душ. Он бросает комплект снова на диван, входит в полосу пробивающегося снизу света и, постояв, прислушиваясь, еще немного – шум воды затих – спускается вниз. 

Музыка становится всё отчетливей. В лунном свете, на антресолях, мы видим м у з ы к а н т а. Свет внизу гаснет. Легкий ветер шевелит прозрачные занавески на окнах и на двери, ведущей на балкон, и постепенно, за ними начинает угадываться профиль Д е в у ш к и в легком, прозрачном – таком же, как занавески, – платье... Глядя вверх, на Музыканта, она нерешительно входит в комнату; он замечает ее, музыка становится еще пронзительней и нежнее, он не спускает глаз с Девушки, которая начинает легко – невесомо – двигаться, танцуя, по комнате, прислушиваясь к музыке и растворяясь в ней... 

Затемнение. В луче света всё тот же календарь с заправочной станции «перелистывает» несколько дней... 

. 

. 

День. О н сидит на балконе, стучит по клавишам небольшой пишущей машинки, которую он возит всегда с собой. Иногда он отрывается от машинки, смотрит на Озеро, на Францию, на сад за окном и снова продолжает стучать по клавишам. 

О н а входит из сада, с небольшим ведром в руках: в нем видны ножницы для подрезания цветов и другие садовые инструменты. Ставит ведро, затем подходит к нему, с интересом наблюдает за ним. 

ОНА. Что ты пишешь?.. 

ОН. Не знаю... Наверное, роман… (Отрывается от машинки).  

ОНА. А кто герой? Ты?..  

ОН. Нет, но он тоже поэт, как и я. Действие происходит как бы в двух временах – в настоящем и в прошлом, в его детстве. Он, герой, однажды застревает в горах, в Альпах, где-то между Австрией и Германией, в отеле, в маленьком номере под крышей, снег, зима, он ни слова по-немецки, один, сначала – паника, тоска, желание запить, но потом он вдруг понимает что надо использовать этот шанс, начинает писать...  

ОНА. Прочти что-нибудь… 

Он просматривает несколько страниц, из того, что уже написал, выбирает одну, читает. 

ОН. «…По ночам, иногда, он просыпался от стука – ветер стучал по крыше, в горах был буран, грохот и вой ветра были совсем рядом, и это тоже ему нравилось. Вообще, всё, что с ним сейчас происходило – происходило как бы не с ним, а с кем-то другим. У него было ощущение, что он смотрит какой-то фильм, и сам он – отстранился, затаился в зале, а кто-то, похожий на него живет в этом номере, ходит днем по улицам городка, здоровается с людьми, спускается в ресторан обедать, бродит по горам... В этом фильме ничего не происходило, но это-то как раз его и привлекало: в его жизни всегда так много всего происходило, что он никак не мог поверить, не мог привыкнуть к мысли, что может быть вот такая жизнь – спокойная, размеренная, и вместе с тем, необычайно наполненная чистым горным воздухом, ровным глубоким дыханием, п о к о е м... И он готов уже был поддаться этому течению, готов был уже вместе с героем этого фильма вдохнуть полной грудью туман, заползающий в окно его комнаты, но что-то мешало ему, что-то не отпускало его до конца, и он знал, что это. Он привык, что за всё надо платить, и за этот неожиданный покой, подаренный ему кем-то, тоже рано или поздно с него спросится. Но он отгонял эту мысль, начинал думать о том, что надо воспользоваться этой передышкой и сесть за работу. Он так долго говорил всем, что он писатель, что пора уже было что-то и написать…» (Кончает читать, смотрит на нее). 

П а у з а. 

...Ну, вот...  

Он встает, проходит по комнате, разминая ноги. 

…А тебе не бывает скучно, одной, тут? . .  

ОНА (удивленно). Да у меня много дел всяких... Это я сейчас, с тобой, ничего не делаю, а так... (кивает на картины). Да и в саду – знаешь, сколько работы?.. А зимой, когда не могу видеть – бывает иногда – ни холст, ни краски, – читаю, учу испанский... Мне не скучно, с чего ты взял?.. И потом, почему ты решил. что я одна, я совсем не одна, у меня кот есть, хоть и полудикий, но кот, у меня Ленор был, только умер, собака моя... А потом, и это не всё. У меня же еще Ангел есть...  

ОН (думая о чем-то своем). ...Что ж, так никогда и не выходишь из замка своего?.. 

ОНА. Лучше было бы, если б не выходила: тебя бы не встретила, никто бы меня сейчас не допрашивал. 

ОН. Да, действительно, не подумал...  

ОНА. ...Конечно, выхожу иногда – продаю свои острова – надо же жить на что-то... Еще – в магазин, за продуктами, езжу...  

ОН (по-прежнему отвлеченно). Но у тебя же столько земли... Ведь глупо тратить деньги на еду, когда ты можешь всё выращивать сама (кивает в сторону сада за окном) – картошку, лук, помидоры... еще не знаю, что… морковь... 

ОНА (растерянно). Да?.. Наверное… Я не думала… Нет-нет... Я люблю, когда в саду растут цветы... деревья и цветы.  

Он ходит по комнате, останавливается перед портретом мужчины со скрипкой в руках. 

ОН. А это кто? . .  

ОНА. Отец. Там, на Бермудах, был небольшой оркестр, он играл в нем. У него было классическое образование, но он очень любил черную музыку. Ты любишь черную музыку?.. Я очень люблю, на Бермудах вообще все черные, у меня была черная... нанка... нианка, знаешь, они там хорошие, веселые, там вообще было так хорошо, это был рай… Когда я вспоминаю Бермуды, у меня начинает болеть сердце, у меня было прекрасное детство... Отец – англичанин, мать – француженка: в доме говорили на двух языках, а нианка меня учила петь свои песни, на её языке...  

ОН. А как ты выучила... 

ОНА. ...твой язык?.. (Смеется) Я ждала, когда ты меня спросишь. Выучила. У меня был хороший учитель. Твой со-о-течественник.  

ОН. Он, что же, жил... тоже здесь?.. В этом доме?..  

ОНА (смеется). Нет. Там, на Бермудах. Это был офицер, иммигрант, ему было восемьдесят два года, он всегда был одет... élégаnt... всегда выглядел, как на приеме... Он меня заставлял учить наизусть стихи ваших старых поэтов... Он рассказывал мне, как его в детстве учил гувернер французскому и английскому языку... и еще он рассказывал, как его сестру убили у него на глазах солдаты... На Бермудах тоже есть своя армия, там вообще всё есть, как везде, там и правительство бермудское есть...  

ОН. «Бермудская власть»? . .  

ОНА. Да... только всё смешное. В этой армии все солдаты черные, есть и белые, мой брат, раr ехеmрle, но они все такие смешные, они боятся очень собаку... Ты знаешь парад?.. Вот один раз был парад, бермудская армия маршировала, и вдруг перед ними вышла маленькая собака. И весь парад, знаешь, – вот так – ее обходил, около собаки было пустое место... (смеется). 

Он продолжает ходить по комнате, неожиданно останавливается перед телефонным аппаратом. 

ОН. Слушай, а почему у тебя телефон всегда молчит?.. Он что, не работает?.. (Снимает трубку, слушает: гудка нет).  

ОНА. Ты хочешь кому-то позвонить?..  

ОН. Нет-нет. Наоборот. Мне очень нравится, что он молчит.  

ОНА. Я его отключила. Уже давно. Родственников у меня нет, близких друзей тоже. Остальные (кивает головой на лежащий внизу город)... Обо всем, что они хотят от меня, я узнаю по почте... 

П а у з а . 

...Наверное, я не люблю людей.... Я закрываюсь от них здесь, в этом доме, но они все равно приходят сюда, стучатся, присылают бумаги, я ничего не понимаю в этих бумагах, я ненавижу их, иногда хочется плакать от отчаяния – мне кажется, что я живая похоронена в этих бумагах, мне хочется вернуться в детство, на Бермуды, потому что там не было никаких бумаг, там было не много людей, а те, которые были – любили меня, а я – любила их... А эти – приходят, стучатся, вежливо, но неотступно, не люди, а агенты какие-то – страховые, налоговые... 

П а у з а. 

ОН. Что ж ты... не вернешься туда?..  

ОНА. Да ведь там тоже ничего уже не осталось от тех островов… Они пришли туда, застроили всё отелями, ресторанами, магазинами... Там сейчас – так же, как и здесь, только там это видеть больнее... (Помолчав) …Там долго оставался нетронутым один остров, потому что это было частное владение одного ученого... орнитолóг… все его считали ненормальным, а я с ним дружила, меня родители отпускали к нему на остров, он жил там один, не совсем, правда, с ним еще жила одна женщина, черная, которая занималась хозяйством, вроде служанки что-то, я думаю, что она ему и женой была, он никого не пускал на этот остров – занимался своими птицами и больше его ничего не интересовало; там были птицы, на острове, каких нигде в мире больше нет; мне казалось, что он знает по имени каждую птицу на этом острове! К нему журналисты со всего мира приезжали – он очень известный был – но он редко кого из них тоже пускал. О нем много писали, у меня есть почти все статьи о нем – видишь? – вон журналы стоят – это всё о нем и о его острове статьи, вот... (идет к полке, берет один из толстых журналов «Америка» ) ...«ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ХОТЕЛ БЫТЬ БОГОМ» – это о нем, только он никогда не хотел быть Богом, он поэтому и не любил пускать туда журналистов, потому что они потом всё врали... 

П а у з а. Он рассматривает журнал, который она ему дала. 

ОН (листая журнал). А где он сейчас, твой орнитолóг?  

ОНА. Не знаю. Думаю, что его уже нет – он тогда уже был очень старый... Несколько лет назад я ему написала, но мне никто не ответил... Они все только и ждали его смерти, чтобы усеять остров отелями, дискотеками и пивными автоматами... (После паузы). Вот я и живу тут. Этот дом – единственное место, где я могу еще жить. Конечно, это не Бермуды, но маленькая частица островов здесь есть, и этот дом для меня – всё, вся жизнь. Если бы не Дом – я бы уже умерла.  

ОН. Покончила бы с собой?.. 

ОНА. Нет. Просто умерла бы.  

ОН. А откуда он у тебя, этот дом?..  

ОНА (вставая и направляясь к двери в сад). А я вышла замуж за одного старика, отравила его, и дом мне остался... 

. 

. 

О н сидит в кресле, спиной к озеру, позирует ей. О н а – у мольберта, рисует карандашом его портрет на фоне Озера, неба и Франции. Он, стараясь не двигаться, читает лежащую у него на коленях газету. 

ОН (скашивая глаза на газету). «…Продается подержанный караван…» Смотри, недорого… Можно купить…  

ОНА. Хочешь уехать?  

ОН. Да... Куда-нибудь... с тобой. Только сначала ты должна меня научить машину водить. Я не умею. Права есть, а водить не умею. Всё как-то времени не было научиться… А что, хорошая мысль – если не сейчас, значит уже никогда. Сегодня же и начнем.  

ОНА. Что начнем?..  

ОН. Учиться. Ты мне дашь первый урок.  

ОНА. Нет-нет, ты что!.. На этих подъемах и поворотах только учиться... Успеешь еще себе шею сломать, подожди, пока эти бинты снимешь… Кто же тебя так, всё-таки?.. 

ОН (неохотно). Мои «соотечественники», как ты их называешь. Но эти совсем не похожи на твоего офицера, с которым вы стихи учили... Боюсь, что эти тебя бы сильно разочаровали… Таких, как твой учитель, вообще уже нет, да и стихов сейчас таких не пишут... 

ОНА. Ты их знаешь?.. Тех, кто это сделал?  

ОН. Конечно. Это, можно сказать, друзья. Во всяком случае, у меня с ними было много общего в юности.  

ОНА. И что они хотели?.. 

ОН. Хотели мне помочь. Материально. А я отказался. (Меняя тему). Кстати, о машинах. У тебя никогда не было «порше»?..  

ОНА. Не вертись. Почему ты спрашиваешь?..  

ОН. Так... (Пауза). Знаешь, как можно узнать, поэт ты или нет?.. Одна из верных примет, это – сны. Сны видят все, но не у всех они сбываются. Если сбываются, значит – поэт. Вообще, многие стихи, это – записанные сны. Только записывать надо сразу, еще не проснувшись, иначе потом они исчезают, забываются, улетучиваются... Как дыхание на стекле… (выдыхает): х-хо – есть, и уже – нету; я поэтому, когда сплю, карандаш рядом, под руку кладу. Лучшие в мире стихи написаны в полусне, на рассвете; самые легчайшие – воздушные – стихи написаны кривым, неразборчивым почерком, в постели, а не за письменным столом! «Я видел девушку-лосось в волнах ночного водопада!..» Я тебя тоже видел. И дом твой видел. Только там, во сне, ты была с ребенком, мальчик был, куда он делся.  

П а у з а. 

...Хочешь, я тебе расскажу его, сон про тебя? Я его записал, потом выучил наизусть, а потом отдал моему герою, в роман. Там, на станции, я тебя сразу узнал… Слушай (это, как бы, ему, герою, в Альпах снится): 

«…Ему приснился сон. И раньше, конечно же, ему снились сны, но тогда они сразу же утром забывались: наступал день с его суетой, какими-то никому не нужными срочными делами, и всё, что мелькнуло ночью, тут же куда-то испарялось, и как потом он ни пытался вспомнить, что же такое очень важное он видел во сне – почти никогда вернуть это ощущение ему не удавалось… Здесь же сны стали занимать существенное место в его жизни, вернее, они становились частью его жизни – в них он жил так же полноценно, как и наяву... Ему приснилось, что он читает стихи и поет под гитару песни, в какой-то квартире, красивой рыжеволосой девушке в голубом платье... Потом – почему-то он понял, что это происходит в новогоднюю ночь – он сидит у ее кровати, она спит, и он боится её разбудить, боится, что проснется весь дом – какой дом?.. – он долго сидит, затем тихо выходит из ее комнаты... «Зачем ты не пришел сегодня ночью?.. – спрашивает она утром, – я ждала тебя...» ...Затем все прощаются с ней: она уезжает в Швейцарию – почему в Швейцарию? – а, она там живет, но почему там? Ведь она англичанка... Господи, это же сон, что ты хочешь, и почему англичанка не может жить в Швейцарии... Он тоже с ней прощается, но вдруг она оказывается не в Швейцарии, а в его заснеженном городке, в Альпах, в его отеле, в его номере... Она рассказывает о своем детстве на каких-то островах, потом он рассказывает что-то смешное, они смеются, уже ночь, и вдруг в темноте раздается детский голос: «Мамми, ай лав ю, мамми, вери мач...» «Да, да, я здесь», – поворачивается она на голос... Она не одна, с сыном, но где же может спать сын в его крошечной комнате? . . Это же сон… наверное, она постелила ему на чемодане... Дальше ему снилось, что они едут в Альпах, она за рулем, машину вести трудно, солнце бьет прямо в глаза, ничего не видно, она сосредоточена на дороге, он боится с ней заговорить, они молчат... «Всё, – говорит она, дальше – граница, тебе нельзя...» «Порше» минует пост и вскоре исчезает за поворотом... Он смотрит, не отрываясь, туда, где минуту назад была еще ее машина и пытается понять, была ли она на самом деле, или нет?.. Сон это или… ? Он стоит лицом к Австрии, пытаясь угадать направление к Швейцарии, по которому она сейчас едет, он стоит так уже долго, он чувствует, что пошел снег, потом растаял, прошел дождь, снова солнце появилось и исчезло, и опять всё повторилось, он стоит, на него никто не обращает внимания, все принимают его, наверное, за фигуру, вытесанную из дерева, каких много можно встретить в здешних горах, он стоит лицом к Австрии; он думает, что если долго и пристально всматриваться, то можно, наконец, увидеть и Швейцарию, а если еще дольше и пристальней смотреть, то можно увидеть маленький городок у озера, а если совсем сильно захотеть и сосредоточить всю силу воли, то можно разглядеть и ее дом, и комнату, в которой спит она, а за стеной, в другой комнате, спит ее сын, он говорит во сне: «Ай лав ю, мамми, вери мач...», она просыпается, идет к нему, садится рядом с ним на постель, целует его: «Я здесь, бэби, не бойся, я с тобой…» ...Он стоит так, лицом к Австрии и Швейцарии уже много лет, и у него нет сил обернуться, наконец, назад, лицом к Германии...» 

Долгая пауза. 

ОНА (ровным голосом). Странный сон... «Порше» у меня, действительно был; я его разбила в катастрофе... 

. 

. 

//Ночь. О н а стоит на балконе, смотрит на Озеро, на переливающийся огнями город… М у з ы к а н т легко и нежно 

касается пальцами клавиш, зачарованно глядя на д е в у ш к у, медленно и невесомо передвигающуюся в танце по комнате...// 

Затемнение. 

. 

. 

Полная темнота. Д в а г о л о с а (О н и 0 н а): 

ЕЕ ГОЛОС. ...Как ты думаешь, у каждого человека есть свой Ангел?.. 

Пауза. 

ЕГО ГОЛОС. ...Да нет, где ж их набраться-то на каждого...Это нам еще повезло...  

ЕЕ ГОЛОС. ...А я думаю – у каждого. А иногда, у одного человека может быть и два Ангела: если кто-то очень кого-то любит, то он может, умирая, скажем, передать своего Ангела человеку, которого он любит. Но это в самых-самых исключительных случаях!.. 

. 

. 

По-прежнему, полная темнота, Слышится е г о г о л о с (он читает стихотворение, немного нараспев, как бы вслушиваясь в его ритм): 

                       ...Есть в нашей жизни, приятель,  

                       Много приятных занятий:  

                       Можно, в красе несказанной,  

                       Жить где-нибудь под Лозанной, 

                       Слушать лесное молчанье, 

                       В Альпах гуляя ночами 

                       И размышляя о вечном... 

Постепенно свет заполняем комнату. Мы видим Е г о, расхаживающего, с закрытыми глазами, по балкону и отбивающего рукой ритм. Перед креслом, на маленьком столике – портативная пишущая машинка с заправленным в нее листом бумаги... 

                       ...Иль – целовать бесконечно 

                       Вечером огненно-розовым 

                       Женщину в доме над озером… 

                       Так же приятно, однако, 

                       «Взять» ювелирный в Монако  

                       И в боливийском Аполо  

                       Прятаться от Интерпола... 

(«ищет» варианты) 

                       ...Так же приятно однако... 

                       ...Так же приятно однако… 

                       «Взять»… 

(«найдя», радостно) 

                       …Так же приятно однако,  

                       Ехать на остров Тобаго  

                       С белой большою собакой!.. 

Падает в кресло, стучит по клавишам машинки. 

(Громко, в сторону лестницы, ведущей на первый этаж). Надо собаку купить!.. 

Е ё не видно – Она внизу, слышен только е е г о л о с. 

ОНА (кричит). …Что?..  

ОН (еще громче). Собаку!.. 

ОНА (кричит). А зачем?...  

ОН. Не знаю! ... В д о м е должна быть собака, а так – что же это за дом, без собаки! . .  

ОНА (появляясь – на лестнице). А у тебя был когда-нибудь уже свой дом?  

ОН. Конечно. На берегу океана. Мне было лет шестнадцать, когда я его купил. Только он был совсем маленький, а океан был холодный, да еще ветер, зимой до шестидесяти градусов доходило. Я его быстро продал, этот дом, не любил я его.  

ОНА. ...Нет-нет. Собаку я сейчас не могу. Я еще не привыкла к мысли, что Ленор умер... Мы с ним пятнадцать лет не расставались, я его и на работу с собой возила; последние три года он совсем слепой был, я ему уколы два раза в день делала... Нет, я не хочу опять так привыкать – потом очень тяжело... Не знаю – может, потом когда-нибудь, позже...  

ОН. ...А что, может, я женюсь на тебе, и стану я хозяином дома – домовладельцем – на берегу знаменитого озера, и купим мы тогда большую белую собаку, назовем ее Кингом, и я буду фотографироваться с тобой и с Кингом на фоне нашего дома, и чтоб виден был и лес, и Альпы, и кусочек нашего Озера, и «джип» – я к тому времени уже научусь водить...  

ОНА. …Какой «джип»?..  

ОН. Американский, обыкновенный, старая модель, как в этом фильме, помнишь, мы в Женеве смотрели?.. 

ОНА. Не помню. Кстати, я все время хотела тебя спросить, что это были за билеты, по которым мы ездили в Женеву?  

О Н. Ну... билеты. Железнодорожные.  

ОНА. А когда ты их успел купить? Мы же были все время вместе.  

ОН. Да я их раньше купил.  

ОНА. Когда раньше? Ты же не спускался к вокзалу.  

ОН. А еще раньше, еще когда тебя не знал.  

ОНА. А откуда ты знал, что будешь в Женеве? И не один?..  

ОН. А что ж тут знать особенного?.. Дураку понятно: когда едешь в Малагу, то вполне можешь заехать в Женеву, по пути, так сказать, следования. А сделать из одного билета два – это уж вообще проще простого.  

ОНА. А почему – в Малагу ?..  

ОН. А потому, что дальше нельзя. Всё. Конец. Море. Дальше – море-океан. Только самолетом. А самолетом я не люблю.  

ОНА. Ничего не понимаю.  

Он идет в комнату, возвращается со своей сумкой в руках. 

ОН. Берешь «заготовку», сделанную на самом примитивном цветном, ксероксе (вынимает из кармана сумки пачку разноцветных бланков, берет один из них, остальные кладет обратно)… Здесь, где написано «От...» – пишешь название какой-нибудь восточноевропейской столицы… (пишет) ...а там, где написано «До…» – пишешь, к примеру; «…Малага» (пишет). А тут – видишь? – мелко написано: «Билет действителен “туда” – 2 месяца, “oбратно” – 4 месяца. Пассажир имеет право делать транзитную остановку любое количество раз и на любой срок.» Берешь карту и выбираешь маршрут позатейливей: «Прага, – например, – Вена-Амстердам-Дрезден-Женева-Париж-Барселона-Малага» или еще что-нибудь в этом роде, а тут, где написано «для…» – пишешь: «…одного (двоих, троих, – в зависимости от обстоятельств) человек…» и – ставишь печать покрасивее… (достает из сумки несколько деревянных штампов, выбирает один из них, старательно дышит на него, ставит печать на билет).  

ОНА. И всё – вот так… простой ручкой?..  

ОН. Главное – писать через копирку, а ручкой, или на машинке – неважно. Во-первых, здешние контролеры привыкли к тому, что там – всё на довоенном уровне, а во-вторых, они ничего не понимают в этих билетах: там всё меняется каждый день – режимы, правительства, границы… Какие там билеты должны быть – никто не знает.  

ОНА. Ну, хорошо, – это мы ехали в Женеву, но когда мы оттуда вечером возвращались – ты показал контролеру тот же самый билет, по которому мы уже ехали туда… 

ОН. Тут мы сталкиваемся, как ты правильно заметила, со своеобразным географическим парадоксом, то есть с твоим Озером.  

Он подходит к стоящему посреди комнаты мольберту, поворачивает его другой стороной, к которой приклеплен большой чистый лист белой бумаги, берет фломастер, чертит – чтобы она могла лучше понять – план. 

…Вот тут находимся мы. . .  

Рисует на плане маленький кружок и пишет рядом: «Городок» 

…Тут – (пишет) «Женева»... Тут – (пишет) «Малага»... Дальше – «море-океан»... (проводит несколько волнистых линий – «волны»)…  

...Мы с тобой садимся здесь, в городке, на поезд...  

ОНА. С этими билетами?... Но они же уже использованы!… 

ОН. Да я же тебе объяснил, что мы можем ездить по этим билетам в течение четырех месяцев! А здесь мы делали транзитную остановку, на которую имеем право: проводник же не смотрит твой паспорт, для него – мы продолжаем прерванную поездку. Мы с тобой садимся на поезд, показываем проводнику билет, в котором ясно написано, что наш конечный пункт – «Малага», и он с нами полностью согласен, так как, обогнув Озеро, через Женеву… (берет оранжевый фломастер, чертит пунктиром, вокруг озера, маршрут) …и затем Францию, мы попадаем в Барселону и, наконец, в Малагу. Но когда вечером, возвращаясь, я показываю этот же самый билет другому проводнику, то ему тоже нечего на это возразить, так как любому понятно, что из Женевы, вдоль Озера (берет зеленый фломастер, чертит пунктиром вокруг Озера – но уже во встречном направлении – маршрут) ...через наш Городок (в котором мы имеем право – опять – сделать транзитную остановку) и, затем, через Италию, Монако и юг Франции — лежит такая же прямая дорога в Барселону и, наконец, в Малагу. Озеро же круглое, вот и крутишься вокруг него с одним и тем же билетом... 

ОНА. Гениально! Я тоже хочу такой вечный билет, устала платить. Знаешь, сколько стоит билет до Женевы?  

ОН. Не знаю. Цены меня не интересуют,  

ОНА. И много раз ты был уже в Малаге?..  

ОН. Ни разу. Всё географические казусы с курса сбивают. Нарвешься на такое вот Озеро и крутишься годами вокруг него. С такими маршрутами и с такими транзитными остановками редкая птица долетит до Малаги... До Барселоны я однажды всё-таки прорвался... Нет, в Малаге я не был. Но – буду. Дело принципа.  

ОНА. Ты – фантастический человек!.. Но почему мы ехали в первом классе? . .  

ОН (с сожалением глядя на нее). Этот же вопрос задал мне начальник полицейского участка на немецко-голландской границе.  

ОНА. Тебя арестовали?.. За что?.. За билеты?..  

ОН. За всё. «Вы сами не понимаете, – говорит он мне, – насколько ваше положение серьезно. Со всеми вашими паспортами, билетами, другими бумагами – минимум шесть лет.» А перед ним, на столе – газета немецкая со статьей о моей пьесе в стихах, где написано, что «...эта трагедия – еще одна попытка преодолеть барьер невозможного, барьер, уже покоренный прежде великими : – Гете, Марло и т.д...» Я ему говорю: «Представьте, сидит перед вами Гете, а вы ему – что-то про паспорта, про билеты, про 1-й класс...» ...Они меня фотографируют – с номером, отпечатки берут... «Ребята, – говорю, – да я-то на вас не в обиде, я-то наоборот, вам только благодарен, вы же сами не понимаете, какую услугу мне оказываете, ведь это вам, – начальнику говорю, – в тюрьму садиться нельзя – карьера полетела, назад, в полицию, не возьмут, а больше ничего делать не умеете. А поэту тюрьма – только реклама! А для меня – тем более: читали? – в той же самой газете, ваш же немецкий журналист пишет восторженно: «родился в тюрьме!..» Для меня тюрьма – родина! Представляете, для них, для журналистов, какой подарок? – «ПОЭТ ВОЗВРАЩАЕТСЯ Д О М О Й!»... Журналы публикуют мои старые стихи, за новыми – очередь: «СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В ТЮРЬМЕ!»... О.Генри писать-то начал только в тюрьме. А сколько поэтов написали там лучшие свои стихи: Франсуа Вийон – свое «Завещание». Оскар Уайльд – «Балладу Редингскои тюрьмы»! Сервантес там «Дон Кихота» написал!.. Да и потом – ваши ведь тюрьмы, по сравнению с теми, что находятся там, где я вырос – это детские санатории, писательские дома отдыха... А у меня столько скопилось работы – дай Бог за эти шесть лет управиться: проза, стихи, пьесы – пиши, ни о чем не думай – библиотека, спортзал, белье меняют, кормят три раза в день, врачи следят за здоровьем!.. А я вас, ребята, не забуду, я везде буду говорить, что всё это счастье – благодаря вам, я вас прославлю!.. Да вам, на ваш никому не известный участок, повесят доску мемориальную: «Здесь, в ночь с такого-то на такое-то, был взят, обыскан, допрошен и отправлен в тюрьму известный поэт та-та-та-та!..*» 

Продолжая рассказывать, снова подходит к мольберту, переворачивает лист бумаги другой стороной, начинает что-то рисовать. 

(Рисуя). Я-то и не думал, что это может кого-нибудь пронять, я-то это – так, себя расшевелить: ситуация складывалась, действительно, неважная, настроение – мрак, но вдруг этот их главный полицейский говорит (уже ночь, поздно, он домой идет, я – в камеру): «Можно я эту газету с собой возьму, жене покажу?..» А утром (я так и не спал всю ночь: уже готовил п о с л е д н е е с л о в о (обращаясь к воображаемой публике):  

                       «…Даже тот, кто меня «заложил», 

                       Вам не скажет, что скучно я жил!..» –  

представлял уже: суд, телекамеры, журналисты, женщины плачут, общественность кричит: «Освободите Поэта!», Канцлер вручает Паспорт Гражданина Мира и вечный бесплатный железнодорожный билет, – даже на секунду испугался, что оправдают – как же я смогу написать всё, что запланировал на шесть лет) – приходит мой начальник – тоже, вижу, не спал – забирает меня из камеры, сажает в свою машину, привозит на вокзал (тот самый, где меня вечером взяли), снимает наручники и говорит: «У тебя есть два дня – суббота и воскресенье. В понедельник утром тебя будет искать вся немецкая полиция. Это всё, что я могу для тебя сделать.» Повернулся, сел в машину и уехал. Немец!.. Полицейский!!. Кому ни рассказываю – никто не верит.  

. 

Заканчивает рисовать. На мольберте – всадник, размахивающий шляпой, на скачущем коне: 

ОНА. Кто это? . .  

ОН. Это – Поэт, беззаботно пересекающий границы.  

. 

. 

Ночь. Комната на втором этаже. Стук машинки – О н что-то пишет, время от времени поглядывая на Н е е. Она спит на диване с книгой в руке: видно, что она прилегла с книгой и так, под стук машинки, и уснула... 

М у з ы к а н т наверху, «у себя», играет, и тихая его музыка переплетается с лесными шорохами, с дыханием ночного озера, с шелестом чуть колышимых легким ветром занавесок на окнах и на открытых дверях... Он играет и смотрит на Д е в у ш к у, передвигающуюся, по своему обыкновению, в медленном танце по комнате... 

Он продолжает писать, и мы вдруг начинам слышать е г о г о л о с (вернее, это Музыкант и Девушка слышат т о, что он пишет, и вместе с ними слышим и мы)... Постепенно, к концу этого, непроизносимого им, монолога, Музыкант прекращает играть, Девушка тоже останавливается и, опустившись в кресло и подобрав под себя ноги, замирает, глядя на Него; они оба – Музыкант и Девушка, вслушиваются в е г о г о л о с:  

«**...На улице, красиво и медленно, как в кино, большими хлопьями падал снег, и заправочная станция – напротив отеля, через дорогу – тоже красиво светилась желтым и синим светом, и это тоже было как в кино; всякий раз, когда Он смотрел – особенно вечером – на станцию, он вспоминал «Шербургские зонтики»: в финале фильма героиня с ребенком останавливается на «заправке», чтобы залить в машину бензин, и в вышедшем ей навстречу служащем станции узнаёт своего любимого... Звучит прекрасная знаменитая мелодия, падает – большими киношными хлопьями – снег, и они расстаются, уже навсегда, и он так и не узнает никогда, что рядом с ней – его ребенок... Он смотрел впервые этот фильм в городе своей юности, в кинотеатре «Океан», фильм ему очень понравился, а оттого, что он смотрел его вместе с Ольгой, он ему нравился еще больше, потому что она была очень похожа на девушку из фильма – тоже блондинка и такая же красивая, и вообще, всё было очень похоже на то, как было у них, хотя, вроде, всё было и по-другому. Он незаметно вытирал слезы – с ним это бывало – в кино или в театре, – они шли после фильма молча, переживая опять этот финал, и он думал о том, что как хорошо, что он посмотрел этот фильм, теперь-то он знает, как легко можно потерять Ольгу, и теперь-то уж этого не произойдет... Потом они смотрели вместе «Ромео и Джульетту» Дзеффирели, и опять ему казалось, что всё про них, и что Ольга очень похожа на Джульетту, хотя та была совсем не блондинка и ей было четырнадцать лет, и опять его пугал и печалил финал, и опять он думал, что уж у них с Ольгой все складывается иначе, более счастливо... Врач ему советовал смотреть кино в очках, но они все время у него разбивались, Ольга его ругала за то, что он смотрит без очков, он доставал из кармана маленький треугольный осколок стеклышка, оставшийся от очков, вставлял в глаз, как монокль, щурился и смотрел фильм одним глазом, она опять его ругала, говорила, что так зрение испортится еще больше, – он посмотрел через это стеклышко много хороших фильмов с печальными, грустными и трагическими финалами – может, он так хорошо бы их и не запомнил, если бы рядом не было Ольги, – однако это не помогло ему, он потерял Ольгу, так же, как и многих других людей, которые его любили и которым он был дорог, женщин и мужчин, подруг и друзей… Он был, наверное, удачливым – он встречал в жизни много хороших людей, но он был и несчастен – он не умел удержать их, они оставались в городах, которые он оставлял, и постепенно забывались, стирались в памяти, иногда только, старая фотография, или случайно найденная в чемодане открытка, отзывалась глухой забытой болью в сердце, смутным чувством вины... Он сам часто отталкивал тех, кого любил – так человек бросает камни в собаку, чтобы она не шла за ним, потому что с ним нельзя, потому что у него другая дорога и другая жизнь...» 

. 

. 

Утро следующего дня. Там же. О н один в комнате. Из стенного шкафа у входной двери достает свою большую кожаную сумку, бросает ее на диван, затем идет в ванную комнату, выходит оттуда, на ходу укладывая бритву, зубную щетку в маленький кожаный несессер, застегивает его, бросает в сумку... Слышен шум остановившейся у дома машины, через несколько секунд входит О н а, в одной руке – сумка с продуктами, в другой – сегодняшняя почта: журнал, несколько конвертов, реклама... Она бросает почту на стол и проходит с сумкой на кухню. 

ОНА (перекладьвая продукты в холодильник, громко). Сегодня мы устроим пикник. С креветками! Ты любишь креветки?..  

ОН. Очень. 

Он проверяет «молнии» на карманах своей сумки; один из замков не закрывается, Он возится с ним, пытаясь его отремонтировать. Она проходит из кухни к с толу, берет «почту»: журнал и рекламу, не открывая, бросает в угол, к камину – на растопку, один конверт, не распечатанный, летит туда же, два конверта, так же нераспечатанных – счета – откладывает в сторону, последний конверт открывает, читает письмо...  

Кончает читать, смотрит на Него.// 

ОНА (думая о чём-то своем) ...И что же – весь твой гардероб помещается в этой сумке?..  

ОН. Мой гардероб разбросан по всем столицам мира, по... друзьям… (Замок, наконец, закрывается.) А что должен иметь поэт при себе в дороге? – иголку-нитку, гусиное перо (кивает на машинку) и... (неожиданно вынимает из сумки что-то похожее на старинный пистолет с удлиненным стволом).  

ОНА (удивленно). Что это? . .  

ОН. Дуэльный пистолет. Поэт без дуэльного пистолета – как птица без рук. Его, поэта, хлебом не корми – дай застрелиться на дуэли... (Целится в окно – в сад).  

ОНА (испуганно). Не надо!.. Там же цветы... 

ОН (щелкая курком). Он не стреляет. Х1Х-й век, реликвия, музей.  

Укладывает пистолет обратно, в сумку, идет к своему «рабочему» столику, закрывает пишущую машинку, кладет ее на диван, рядом с сумкой. Она наблюдает за ним, не понимая, что происходит. 

ОНА. И... что ты делаешь? ... Ты хочешь... уехать? . .  

ОН. Ты же знаешь, что поэт – это вечный странник. Он может жить только постоянно скитаясь, или – на худой конец – где-нибудь на острове, потому что остров – символ вечного скитания, остров – это корабль, никогда не пристающий к берегу, это – «Летучий Голландец»… (укладывая машинку в сумку) ...Одиссей, великий скиталец, возвращается после многолетнего путешествия на свой остров, но это не конец, а лишь начало его главного странствия – Странствия во Времени, и Итака, путеводная звезда всех бродяг и поэтов, загадочно покачивается на волнах Вечности...  

ОНА (растерянно). Но... ты же сам говорил, что нашел здесь остров... 

ОН. Это очень похоже на остров, но это – не остров... На какое-то время можно себя обмануть, но лишь ненадолго, нельзя себя обманывать долго, иначе ты однажды проснешься среди ночи и увидишь, что этот остров – давно уже не остров, а – тюрьма... 

                              ...И рванешься ты в дверь – на балкон – 

                              И с балкона – в открытое небо! . .  

ОНА (всё так же растерянно). ...Тюрьма?.. И куда же ты?..  

ОН. Известно куда – в Малагу... Да ты что, расстроилась?.. Брось! Мы же ненадолго расстаемся – со мной вообще нельзя надолго расстаться; я позвоню тебе из Малаги... я буду приезжать, я же уже не могу жить без всего этого, я же уже отравлен этим воздухом, этим лесом, этим покоем, – я не смогу долго жить без тебя, без твоего дома, без твоего Озера!.. Ты не успеешь соскучиться, как я уже буду здесь – твой балкон висит на таком гениальном перекрестке!.. Ведь я еще не написал всех стихов, романов и пьес, которые должен написать, а работать я могу только здесь; я тебе еще надоем со своей машинкой…  

О НА. А если бы я тебя пригласила на настоящий остров?..  

П а у з а. 

ОН. То есть как?.. 

ОНА (показывая ему письмо). Этот орнитолог, на Бермудах, он не умер, нет, – он умер, но только сейчас... Его служанка, черная, которая была с ним, пишет, что он оставил остров мне... Она пишет, что это теперь мой остров, и что она меня ждет... 

Она опускается на диван и плачет. П а у з а. 

ОН. ...Ну... Это совершенно меняет дело... Остров... Во всяком случае я могу тебя подождать, ведь нам по пути, то есть нам в одном направлении... Да! Ты видела на карте? . . Где у тебя атлас? . . //(Бросается искать атлас, не находит, подскакивает к мольберту, переворачивает лист бумаги, на котором нарисован «Поэт, беззаботно пересекающий границы» другой стороной, той, на которой начерчен маршрут «Озеро – Малага», дорисовывает на плане, в верхнем левом углу, несколько кружочков – острова – и проводит через весь план красным фломастером жирную прямую линию: «Озеро – Малага – Бермуды»:  

…Смотри: вот – Озеро, вот – Малага, и дальше – всё, земля кончается, Океан – ты садишься на корабль и – Бермуды! – то есть – поняла? – «Озеро – Малага – Бермуды» – прямая линия; может, это, действительно, судьба? . . Слушай, это же здорово! . . Нет, это, конечно, грустно, что он умер, твой друг, орнитолóг, но это замечательно, что ты можешь вернуться на родину, он просто молодец!.. Всё! Продавай дом и – едем! Ты будешь губернатором птичьего острова, а я – твоим маленьким верным шофером-негром!..  

Она уже не плачет, она смотрит на него; Он замолкает под ее взглядом. П а у з а. 

ОНА. Нет. Ты можешь меня не ждать, я не поеду в Малагу, я полечу домой самолетом. И потом, мне не нужен шофер-негр, который не умеет водить машину… 

//П а у з а. 

Он берет свою сумку и тихо, не прощаясь, уходит// 

. 

. 

Ночь. О н а стоит на балконе, смотрит на ночное Озеро. М у з ы к а н т играет ту же мелодию, что звучала здесь в прошлую ночь, он смотрит печальными большими глазами вниз, на комнату, на чуть колышимые ветром занавески, на кресло, но – нет, там никого нет, комната пуста... 

. 

. 

Утро. Тот же вид на дом, что и в Прологе. О н а, так же, как и в первое утро, в распахнутом халате, накинутом на ночную рубашку, выходит на балкон... Слышится шум льющейся воды, – она удивленно смотрит вниз. В саду появляется человек с лейкой в руках, – это О н.  

ОН (продолжая поливать цветы). ...Бог с ним, с шофером-негром, но уж без садовника тебе на острове не обойтись. Кто-то же должен поливать цветы в твоем лесу?.. 

Несколько секунд она смотрит молча на него, и – неожиданно для него и, очевидно, для нее самой, – вскакивает на перила балкона, затем прыгает на растущее рядом с балконом дерево, и (так, как только, наверное, она это делала в своем бермудском детстве – легко и ловко) в одно мгновенье оказавшись внизу, она с радостным визгом повисает на нем... 

. 

. 

В доме. Комната заполнена цветами. На столе – тарелки и вазы со всевозможными фруктами, вина, торт… Слышатся приглушенные звуки музыки – с новыми, неожиданными для этого дома ритмами, – звуки тамтама и нечто похожее на заклинанье шамана слышится в ней… Среди этого беспорядка – цветов, разбросанной по комнате одежды, диванных подушек, валяющихся на полу – мы не сразу замечаем и х; неожиданно гора подушек на полу рассыпается: О н резко поднимается на ноги; вся одежа на нем – полотенце, завязанное узлом на поясе. Теперь мы видим и Е ё– завернувшись в простыню, Она лежит на чем-то похожем на шкуру белого медведя. 

. 

ОН (вскакивая на диван). …О, Бер-р-рмуды!.. Я готов оставить этот мир и раствориться в густых, вечнозеленых лесах твоего Детства, где гуляют красивые, гордые звери, и где птицы невиданных расцветок вьют гнезда на крыше нашей капитанской рубки. Мы назовем наш остров «Летучий Голландец» и поплывем на нем в Вечность, рассекая волны самого таинственного в мире Океана... По ночам флотилии затонувших в разное время при загадочных обстоятельствах кораблей будут всплывать и выстраиваться вокруг нас в почетном сопровождении, и одноглазые хромые капитаны всех мастей и эпох будут отдавать тебе честь... И стаи самолетов, необъяснимо потерянных радарами всех аэродромов мира, будут взлетать со дна океана и кружиться бесшумно над нами, заходя в вечные «мертвые петли»!.. О, я готов оставить этот мир сию минуту, но... (обводит взглядом распахнутое перед ним пространство за окном) …но прежде я должен показать тебе, как он всё же прекрасен, этот мир, который ты, не зная его, отвергла, закрывшись в своем замке на горе... Я покажу тебе самые отдаленные, забытые Богом, глухие уголки моего, совсем не похожего на твое, бермудское, детства, и – дикие, темные углы моей юности, я покажу тебе мои острова, совсем не похожие на твои, но где происходят вещи не менее загадочные и необъяснимые; острова, до которых я добирался сам, и те, на которых я оказывался помимо своей воли... Я покажу тебе большие и маленькие города, где я был – пусть недолго, но – счастлив, я проведу тебя по кулисам театральной столицы мира, я познакомлю тебя со своими друзьями, разбросанными по разным концам земли, и ты их полюбишь с первого взгляда и захочешь позвать их с собой, на наш Остров... 

                             ...Видела ль ты, Тереса, 

                             Фонтаны Аранхуэса?.. –  

как говаривал Санчо Панса; я подниму тебя к развалинам Театра Эпидора, и я покажу тебе в е ч н ы е города – Рим в ll часов и Париж – Город Мертвых Поэтов !..  

ОНА. Стой!.. (Дергая его за конец полотенца и счастливо смеясь). Как ты мне всё это покажешь?.. На ч т о?.. Нам не на что даже добраться до Бермуд!..  

ОН (отмахиваясь). Дом!.. Мы продадим дом!  

ОНА. Нет-нет!.. Это невозможно, дом я продать не могу – это всё, что у меня есть... 

ОН. Смешная птица!.. Тебя ждет настоящий остров, окруженный самым настоящим в мире морем, а ты сидишь на сундуке, набитом поломанными ракушками и боишься расстаться с ним!.. Дом продаем, и – немедленно!.. 

ОНА. Да, конечно, всё так, я понимаю, про остров, это здорово, но, знаешь, так, сразу – продать дом... я не могу, это как будто я его предаю... Ведь столько лет...  

ОН (смеясь). Да брось!.. Кого ты предаешь?.. Он тебя поймет – дом, и будет рад за тебя! Положись на меня! Сегодня же даем объявление! Звони!..  

ОНА. Да не надо никуда давать объявление – у меня покупатель уже несколько лет есть, говорит – как только надумаете – за любые деньги! – только я раньше не могла себе представить, что могу всерьез продать дом... 

ОН. Где он, твой покупатель?!. Звони! Сейчас – аванс, половину суммы, и через два месяца – мы освобождаем дом!.. А за два месяца мы с тобой понатворим такого!.. –  

                              «...И – в кабак ли, в дом игорный, 

                              В Дюссельдорф ли, в Брауншвайг – 

                              Мчится небом треугольник –  

                              Dichter, Teufel und ein Weib!.. 

Они бросаются, смеясь и толкая друг друга, к телефону, ищут книжку с телефонными номерами, наконец, находят номер, набирают... 

Музыка становится громче; на антресолях мы видим неожиданно посмуглевшего М у з ы к а н т а, отбивающего ритм на тамтаме; вместо фрака на нем набедренная повязка из листьев, на спине – огромная цветная татуировка: сердце, пронзенное стрелой; большие счастливые глаза его устремлены на Д е в у ш к у, тоже сильно загоревшую, двигающуюся здесь же, перед ним, на антресолях, в каком-то медленном ритмическом африканском танце; на ней тоже ничего нет, кроме узкой набедренной повязки... 

. 

. 

. 

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ 

. 

В темноте высвечен «календарь», на котором начинают быстро «перелистываться» дни: «ИЮНЬ – 1,2,3...» Слышен шум взлетающих самолетов, несущихся по миру поездов, сквозь этот шум пробивается другой – как-будто кто-то крутит настройную ручку радиоприемника; мы слышим разноязыкий эфир: женские и мужские голоса дикторов, журналистов, оперных и эстрадных певцов сменяют друг друга... Шкала невидимого радиоприемника выскакивает на новую волну и застывает на ней... Звучит первая часть концерта Вивальди, который мы слышали в «Прологе». ...Дойдя до даты «20 ИЮЛЯ», календарь, щелкнув последний раз, останавливается, и – в этот же миг – обрывается музыка. 

. 

. 

Вспыхивает свет. Та же комната. Посреди комнаты стоят О н и О н а. Она держит в руках письмо, на столе лежит разорванный конверт: видно, что новость, сообщаемая в письме, неожиданна для них. Нескольких секунд паузы, возникшей после прочтения письма, хватает, чтобы понять, что они только что вошли в дом после долгого отсутствия: посреди комнаты стоят нераскрытые чемоданы, окна и двери на балкон закрыты, и вообще, весь дом выглядит как-то чисто и пусто, как выглядит любой дом, в котором почти два месяца не жили люди... 

. 

ОН …Сколько?..  

ОНА. Двести пятьдесят тысяч долларов.  

ОН. Может, ошибка?..  

Она молчит 

ОНА (после паузы). Это нормально. В таких случаях всегда, чтобы вступить в права, надо платить какой-то процент от стоимости предмета, который наследуется, только я совсем об этом забыла, И потом, я не могла представить, что сумма может быть такой... 

Сосредоточенная на какой-то мысли, глядя в пространство перед собой, Она аккуратно складывает письмо вчетверо, затем, так же, не замечая того, что она делает, рвет его на мелкие-мелкие кусочки. Затем идет к дивану, ложится на него лицом к стенке и замирает. 

ОН. Подожди. Это еще не катастрофа. Они дают нам четыре месяца. Целых четыре месяца!.. Это уйма времени. За четыре месяца можно придумать миллион вариантов. Я тебе обещаю, что мы достанем эти деньги!.. 

ОНА (глухо, не поворачиваясь к нему). Нет.  

ОН. Что – нет?!. Я тебе говорю, что я придумаю, как выпутаться!..  

ОНА. Нет. У нас нет четырех месяцев, остается только два. Письмо пришло почти два месяца назад. И даже если бы у нас оставался год – я никогда не смогла бы найти такие деньги.  

Неожиданно слышится звук, похожий на звук электропилы. Он недоуменно прислушивается, затем идет к балконной двери, открывает ее. Теперь звук электропилы слышен совсем рядом. 

ОН (бросаясь к перилам балкона, кричит кому-то невидимому). Эй-эй-эй!.. Что вы делаете?. Не троньте дерево, прекратите, говорю я вам!.. 

Пила, пронзительно взвизгнув, замолкает. 

ОНА (с дивана, не поворачивая головы). Оставь их. Это новый хозяин их прислал. Он хочет делать внизу бассейн, или что-то вроде этого, и деревья ему мешают. 

Он возвращается в комнату, подходит к дивану, садится около нее. Он сидит безмолвно, несколько раз кажется, что он хочет что-то сказать ей, но так ничего и не говорит. Он склоняется над ней, уже почти коснувшись рукой ее плеча, но в это мгновенье в комнату врывается надрывный, пронзительный звук – в саду вновь заработала электрическая пила.  

Он резко встает, идет к двери на балкон и плотно закрывает ее; звук пилы слышен чуть приглушенней. Он делает знак – наверх, Музыканту: невидимое пианино вступает в единоборство с пилой.  

Он проходит по комнате, оглядывая ее, останавливается перед большой, висящей на стене, картиной, на которой изображен утопающий в зелени остров, долго смотрит на нее, затем переводит взгляд на висящий рядом портрет мужчины со скрипкой в руке... 

ОН (ей, глядя на портрет). ...А я не знал своего отца... Я рос с отчимом, а с родным отцом встретился, когда мне уже было двадцать два года, он меня спрашивает: «Что ты делаешь в жизни?» Я отвечаю, мол, поэт... Он долго смеялся, потом говорит: «Кого ты хочешь обмануть, сынок?.. Я провел жизнь на зоне, твой отчим – отсидел двадцать лет, твоя мать тебя родила в тюрьме, и твое место – т а м. Поиграйся, если хочешь, немного, побегай, но знай, что настоящий твой дом – там.» …И всю свою жизнь я как будто бегу от кого-то, я боюсь замкнутых пространств... (Обрывая себя). Ладно. ...Я хотел тебе сказать что-то другое, очень важное... Вот:  

Я любил многих женщин, и я оставлял их; потому что поэт должен быть свободен... 

Я знал, что делаю им больно, мне и самому было больно; я посвящал им стихи, полные любви, нежности и печали... 

Они оставались со мной в моих стихах, и постепенно в моем сознании их живые, реальные черты стирались, я продолжал любить их двойников, и э т и женщины, созданные мной из воздуха, из шума дождя за окном, из ночных шорохов, из ветра и музыки, были для меня намного бжиже, намного реальней, и для них, существующих в моих стихах, я находил такие слова и чувства, каких я не мог найти ни для одной из тех, с которыми был близок... 

...Я не знаю, люблю ли я тебя сильнее, чем любил их... Я мог бы написать красивую историю о женщине в доме над озером и об островах ее детства, с которыми она никак не может расстаться, и еще одной красивой и грустной историей стало бы больше, и всё осталось бы как прежде, но что-то со мной произошло, – я не хочу создавать тебя другую, что-то во мне, наверное, сломалось, я не хочу запирать тебя в замке из звуков и рифм, я не хочу плакать над твоим двойником – я хочу знать т е б я, чувствовать и помнить тебя такой, какая ты есть – живой, реальной... Я нашел и произнес в своей жизни столько слов – почти непроизносимых, единственных и прекрасных, что я уже боюсь даже мысленно искать и произносить их, я боюсь, что только лишь я попытаюсь н а з в а т ь то, что я чувствую, как ты тут же начнешь исчезать, испаряться, и со мной останется лишь облако, сотканное из тумана над этим Озером… 

. 

Он замолкает. Тишина. Он смотрит на нее – она всё так же неподвижна. Он подходит к дивану, склоняется над ней – она спит. Осторожно – чтобы не разбудить ее – двигаясь по комнате, он находит большой лист бумаги, фломастер, что-то быстро пишет, затем кнопкой прикрепляет лист к мольберту – прямо на нарисованного им раньше Поэта, скачущего на коне. Уже начинает темнеть, и поэтому разобрать, что он написал, невозможно. Затем он берет свою старую кожаную сумку и тихо, всё так же стараясь не разбудить ее, выходит. 

Комната погружается в темноту. Музыка становится громче, в луче света возникает одинокая, печальная фигура  

М у з ы к а н т а... 

. 

В комнате вспыхивает свет: перед мольбертом отоит О н а. Теперь мы можем вместе с ней прочесть текст, написанный им: 

.  

                              УЕХАЛ В МАЛАГУ. 

                            ВСЁ БУДЕТ ХОРОШО. 

                                      ЖДИ. 

. 

Она идет к балконной двери, открывает ее. Волна ночного ветра, взмахнув крыльями занавесок, врывается в комнату; несколько страниц рукописи, забытой Им, взлетают над столом и падают на пол...  

Она стоит какое-то время на балконе, глядя на озеро, затем возвращается в комнату. Проводит рукой по лицу, как если бы она вытирала слезы, нагибается, поднимает одну из разбросанных по полу страниц рукописи, читает. Слышится е г о г о л о с:  

«…Откуда у него была эта страсть к ночным городам?..  

…Что его выгоняло в эти темные пустые улицы?.. Кровь ли родного отца бродила в нем, жажда ли острых ощущений, рок, судьба ли висели над ним, до поры до времени отпуская его, зная, что он никуда не денется и вернется туда, где и было его место?.. Что-то непонятное иногда поднималось в нем, и он не знал этому названия…» 

Сцена погружается в темноту. 

. 

. 

Светящееся табло календаря «перелистывает» дни, щелкнув, меняется месяц: «...СЕНТЯБРЬ. 1, 2, 3...» 

. 

...Резкий музыкальный аккорд раздается в ночной тишине. В одном луче света мы видим Е е, неожиданно проснувшуюся, в другом – М у з ы к а н т а, замершего над клавишами. 

ОНА (Музыканту). Он?..  

Музыкант кивает головой. 

Она встает с дивана, поднимает лежащий на полу, никогда не работающий, маленький радиоприемник, включает его. Г о л о с д и к т о р а: 

«...Возвращаясь к попытке ограбления ювелирного магазина во французском городе... (помехи). ...В результате полуторачасовых переговоров, грабитель отпустил людей, находившихся в момент нападения в магазине и оказавшихся в положении заложников, и вышел сам из магазина, чтобы, как было условлено, сдаться представителям полиции, однако, изменив по непонятным причинам, в последний момент, свое решение, он попытался оказать вооруженное сопротивление и был убит сотрудниками национальной полиции.» 

. 

. 

Та же комната, но – неузнаваемо изменившаяся: ни цветов, ни картин и фотографий, ни занавесок – голые стены. У стены справа – у дверей – несколько больших чехлов с картинами... Посреди комнаты, в дорожном легком плаще, на чемодане, сидит О н а: так присаживаются н а д о р о г у, перед тем, как надолго покинуть дом. За ее спиной, стоит – буквой «А» – высокая переносная лестница, вокруг которой, на полу сгрудились банки с красками, ведра, с торчащими из них малярными кистями: по всему видно, что новый хозяин уже приступил к ремонту. Единственный предмет, напоминающий о прежних жильцах – мольберт с нарисованным Поэтом, беззаботно пересекающим границы,– сдвинут немного в сторону, и смотрится достаточно нелепо в этой пустой комнате.  

На ступеньках лестницы, спускающейся с антресолей, присел – вместе с ней, н а д о р о г у, – М у з ы к а н т; воротник его фрачного пиджака поднят, на ремне, перекинутом через плечо, висит длинный кожаный футляр (похожий на футляр, в котором музыканты носят синтезатор). 

Входная дверь открывается – шум дождя на мгновение становится сильнее. На пороге появляется ж е н щ и н а в дождевой накидке с капюшоном, в руках у нее – знакомая нам кожаная сумка (с момента появления женщины, все внимание Музыканта устремлено к ней). 

Женщина проходит еще немного вперед и, не доходя до Неё (то есть оставаясь чуть сзади и, в то же время – сбоку от Неё), останавливается. На протяжении всей дальнейшей сцены они обе смотрят прямо перед собой. 

ЖЕНЩИНА (Ей). ...Вы меня не знаете, я е г о старая знакомая; я девчонка совсем была, прочла его стихи в одном журнале, мне понравились, я нашла его, попросила подписать журнал, он мне написал: «Луч уходящего дня летнего лови девчонка – губы бантиком, и слушай лирика последнего – меня, последнего романтика!..» …Ну вот. А сейчас он появился неожиданно у меня – (я во Франции теперь живу, муж мой, он как раз в командировке длительной) и попросил помочь ему, вопрос, мол, жизни и смерти… Глупо, конечно, но он меня смог убедить, что в тюрьме ему будет лучше, что там у него будет время писать, мол, устал шататься, а тюрьма для писателя – лучшее место на свете – вы же знаете, он ведь когда хочет кого-то убедить в чем-то – вы поверите в Бог весть что, – О. Генри, говорит, Оскар Уайльд, Сервантес – все всё в тюрьме понаписали, а он никак не может кончить роман, характер такой, трудно сосредоточиться, а здесь в тюрьме – это, говорит, не там, здешние тюрьмы, по сравнению – санатории. Он посчитал, больше, говорит, шести лет не дадут, то есть дадут больше, но за хорошее поведение выпустят раньше, а у него как раз на шесть лет работы – роман закончить, три поэмы, еще что-то, не помню, выйду, говорит, сразу собрание сочинений издам, в общем, я, дура, попалась.  

Он всё уже тщательно продумал. Выбрал магазин специально такой, из которого уйти невозможно. Они поэтому ему так легко всё и отдали: знали, что с первой же минуты полиция всё контролирует. Потом ему предложили сдаться, а он им объявил условия: в течение полутора часов предоставить автобус, чтобы он мог с заложниками ехать в аэропорт, и так далее, всё, что положено в таких случаях... 

Мне стало плохо – я там, вроде, как клиентка была – и директор магазина попросил его выпустить меня; мы оба – я и директор – и были первыми заложниками, которых он выпустил... 

...Почему он это сделал?.. Всё ведь шло, как он и хотел: через полтора часа он сдался – выпустил, всех и вышел сам из магазина, в какой-то шляпе – откуда она взялась? – в магазине ее у него не было, – вон (кивая на на мольберт), как у этого, на коне, – оглядел площадь (во всех окнах снайперы торчат, тишина необыкновенная, какой никогда не бывает, и только в этой тишине что-то позвякивает – наручники, что ли, – они уже приготовили), и тут вдруг с ним что-то произошло: вместо того, чтобы сделать несколько шагов навстречу ожидавшим его полицейским – пересечь эту крошечную площадь, – он вдруг, непонятно откуда, достает этот дурацкий пистолет свой – он у него всегда с ним, он же не стреляет, игрушка театральная, и – в этой шляпе, с этим пистолетом, прямо сцена из оперы «Евгений Онегин» – на окна напротив, и оттуда – сразу – и из окон, и с крыш, и с площади – отовсюду – такая пальба поднялась, на то место, где он стоял просто страшно было смотреть... 

П а у з а. 

(Вытирая слезы). Куда вы сейчас? ... 

ОНА. Не знаю... Куда-нибудь... Не знаю.  

ЖЕНЩИНА. Я знаю. (Вынимает конверт, кладет на чемодан). В Малагу, – вот вам билет на поезд. (Недоумевая.) Почему – в Малагу?.. ...Самое сложное было – все эти камни мне передать: никто ничего не заметил, да и невозможно было заметить, – всё произошло очень быстро, он ко мне и не приблизился ни разу... Там, в банке, в Малаге, двести пятьдесят тысяч долларов на ваше имя, подробности в конверте... 

Дождь затих.  

П а у з а. 

Женщина ставит на пол, около чемодана, кожаную сумку. 

...Тут, в сумке, я нашла его стихи... Некоторые он мне читал, я запомнила несколько строчек: 

                              «...Жар от печки теплым ворсом 

                              Нас укутает с тобой... 

                              Ночь качает в море остров, 

                              Ветер воет над трубой...» – 

...Он мне рассказывал про ваш остров... 

ОНА (так же неподвижно глядя перед собой). ...Да нет у меня никакого острова. И не было никогда... 

П а у з а. 

...Я родилась в Англии... Когда мне было пять лет, родители переехали в Голландию, а через год они разошлись, я жила по очереди то у отца, то у матери, но чувствовала, что одинаково не нужна им обоим... Я всегда была одна. Иногда, на пляже, я зарывалась с головой в песок и плакала: «Меня никто не любит!..» А потом я придумала себе, что это – не настоящие мои родители, а настоящие – где-то далеко, на каких-то островах, и не могут ко мне приехать, и там, на этих островах, меня все любят и ждут... Постепенно это стало частью – лучшей частью! – моей жизни; я знала каждую деталь в доме моих родителей, знала всех наших соседей, знала, как звали мою собаку, моего попугая... А потом кто-то ошибся и в моих бумагах вместо «ВАRMОUТН», города где я родилась, написал «ВЕRMUD»; мне это понравилось, и я сама еще две буквы приписала, так «ВЕRMUDЕS» и стали моей родиной, так всё совпало... 

Потом, какое-то время, я жила, как все, вернее пыталась жить – пыталась быть женой и матерью, только у меня всё не получалось, как будто я за что-то наказана была, и когда уж совсем стало... невмоготу, я решила умереть. Только мне не дали. Меня налоговый инспектор из петли вынул. После этого я и начала рисовать, точнее – вспоминать свое настоящее детство, свою настоящую родину... 

...А о н пришел – ч т о я могла ему сказать?.. Разве я ему говорила неправду? – я сама о себе ничего не знала, кто я и откуда. Да и какая ему разница – правда или неправда: поживет несколько дней и дальше пойдет... А он – остался... 

...А с этим островом – я действительно не хотела, так случайно получилось... Про этого орнитолога знаменитого я в журнале прочла, мне очень понравился его остров; и он – этот остров, – и орнитолог, тоже стали частью моего детства... И когда я увидела, что он уходит… Я не знаю, как это вышло, я и не думала, что он поверит, письмо-то было от фармацевта – снизу, из города, а он и не посмотрел на конверт... Я же это от отчаяния – про остров, я же привыкла к нему уже, и вдруг страшно стало, что уходит... А когда он потом, утром, появился в саду – я уже не хотела ни о чем думать, главное – вернулся... И дальше уж не могла ни сама остановиться, ни его остановить… А второе письмо, про эти доллары, это я уже сама написала – когда дом уже был продан – думала, может еще можно что-то спасти, половина-то суммы за дом у нас еще остается; может, смирится с мыслью, что остров потерян (да я и не верила никогда, что он всерьез смог бы жить на острове) может, мы что-нибудь здесь придумаем... А он взял и один придумал... 

П а у з а...  

Музыкант, все это время не сводивший с женщины в дождевой накидке своих больших печальных глаз, приближается к ней, заботливо снимает с ее плеч накидку, она остается в легком, почти прозрачном платье. Теперь это – Д е в у ш к а-танцовщица. Какое-то время они – Музыкант и Девушка – смотрят друг на друга, затем Музыкант смотрит на Неё, сидящую на чемодане, осторожно кладет руку ей на плечо. Как бы почувствовав, что ее ждут, Она встает, берет е г о кожаную сумку. Они стоят втроем – Она впереди, за ее спиной – Музыкант и Девушка… Порыв ветра врывается в комнату, подхватывая полы ее плаща и платья Девушки, и мы понимаем, что они – все трое – уже летят... Они поднимаются, удаляясь и становясь всё меньше и меньше, и вскоре исчезают совсем, и там, куда они улетели, загорается яркая звезда и вокруг нее – такая же яркая надпись: 

Слышится е г о г о л о с: 

...О, Бермуды!.. Я готов оставить этот мир и раствориться навсегда в густых, вечнозеленых лесах твоего Детства, где гуляют красивые, гордые звери, и где птицы невиданных расцветок вьют гнезда на крыше нашей капитанской рубки. Мы назовем наш остров «Летучий Голландец» и поплывем на нем в Вечность, рассекая волны самого таинственного в мире Океана... По ночам флотилии затонувших в разное время при загадочных обстоятельствах кораблей будут всплывать и выстраиваться вокруг нас в почетном сопровождении, и одноглазые хромые капитаны всех мастей и эпох будут отдавать тебе честь... И стаи самолетов, необъяснимо потерянных радарами всех аэродромов мира, будут взлетать со дна Океана и кружиться над нами, заходя в вечные «мертвые петли»!.. 

. 

З а н а в е с. 

. 

13 – 30 июня 1996  

Париж 

. 

. 

Приложение:  

ИЗ СТИХОВ, НАЙДЕННЫХ В ЕГО КОЖАНОЙ СУМКЕ. 

. 

I. В ПОЕЗДЕ 

...Солнце медленно взошло... 

Трактор тощий в поле... 

Что с тобой произошло –  

Ты еще не понял... 

. 

... Речка... лодочка... лесок…  

Прочая мякина....  

Вот – границу пересек, 

Родину 

            покинул. 

. 

. 

2. БЕЛОРУССКИЙ ВОКЗАЛ 

. 

Небо затянуто серою коркою... 

Прожито. Пройдено. Крест.  

Вот и кончается улица Горького – 

Ночь... Барановичи... Брест... 

. 

Ловится, помни. – в купе, или в номере –  

Каждое слово и звук... 

Входишь в ОВИР, чтобы выйти в Ганновере 

И оглядеться вокруг... 

. 

Поезд отправится дальше, до Кёльна,  

И – закружит карусель...  

Быстро привыкнешь и будет небольно: 

Вена... Лозанна... Брюссель... 

. 

Что же терять мне, колымскому школьнику? –  

Нет, ничего мне не жаль.  

Катится глобус по полю футбольному –  

Бостон, Мадрид, Монреаль... 

. 

В этом таланте есть что-то порочное –  

Всюду быть – в меру – своим...  

Вот и кончается повесть о Родине – 

Мюнхен... Иерусалим.  

. 

Небо закатное, серое, мутное,  

Вот – обагрились края... 

. 

...Дай задержаться же, хоть на минуту мне, 

Господи, воля Твоя... 

. 

. 

3. 

Ни прощенья, ни прощания –  

Так, отныне, мне и жить... 

В русской церкви, здесь, в Германии,  

Панихиду отслужить... 

. 

Вспомнить давнее, забытое 

И коснуться лба рукой:  

Душу, Господи, рабы Твоей 

Со Святыми упокой... 

. 

Мать в Тебя, Спаситель, верила, –  

Ты уж, там, своим вели,  

Чтоб открыли Твои двери ей,  

Во дворы Твои ввели... 

. 

Сердце бедное, разбитое  

Везут зимнею Москвой... 

Душу, Господи, рабы Твоей 

Со Святыми упокой... 

. 

И прости грехи ей вольные  

И невольные – сполна 

Здесь отмучилась, довольно ей –  

Не война, так Колыма... 

. 

И последний снег кружит над ней,  

Над холодною щекой...  

…Душу, Господи, рабы Твоей 

Со Святыми упокой... 

. 

Тень от берега отчалила...  

...Дай ей угол где-нибудь,  

Где ни боли, ни печали нет –  

Дай ей, Боже, отдохнуть... 

. 

Небо темное, закрытое,  

Над безмолвною рекой... ... 

Дущу, Господи, рабы Твоей  

Со Святыми упокой... 

. 

.  

4. ПОЭТ 

. 

Тяжек сон его... Потаскан и помят.  

С губ срывается со спящих только мат... 

. 

Просыпается – лицо в слезах, но ведь –  

Что же может в п у с т о т е еще болеть?.. 

. 

...Так скрипит зубами ночью инвалид;  

Так нога, которой нет давно, болит... 

. 

...Что ж к окну приник он, белого белей? . . 

Что ж он ищет в этом небе, дуралей?.. 

. 

...Тот же лист бумаги, белый, непочат...  

Те же птицы, оголтелые, кричат... 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  

. 

...И мычит, грудную клетку потроша 

Ведь недавно там жила еще Д у ш а... 

. 

. 

5.  

...И забудь, не думай, не жалей;  

Возвращаться – вдвое тяжелей... 

. 

Сердце... сердце плачет и дрожит  

В той стране, где мать в земле лежит… 

. 

Отболит, отноет, отожжет... 

В той стране никто тебя не ждет... 

. 

Но и эта теплая вода –  

В н и к у д а дорога, в никуда... 

. 

. 

6. 

«...Дым... березки... берег узкий...» – что за бред?  

Я не помню, кто я – русский, или нет. 

.  

«...Птицы звонче, небо ближе там...» – вранье! –  

Точно так кричит кричит в Париже воронье. 

.  

И тоски («родные пни... закат-рассвет...») –  

Нету, брат мой. 

               Не было 

                         и нет.  

. 

.  

7.  

Есть в нашей жизни, приятель, 

Много приятных занятий:  

Можно, в красе несказанной,  

Жить где-нибудь под Лозанной,  

Слушать лесное молчанье,  

В Альпах гуляя ночами  

И размышляя о вечном...  

Иль – целовать бесконечно 

Вечером огненно-розовым  

Женщину в доме над озером...  

Так же приятно, однако,  

«Взять» ювелирный в Монако 

И в боливийском Аполо 

Прятаться от Интерпола...  

Можно на аэроплане  

В гости летать к далай-ламе, 

Или – на свадьбу, для смеха, 

Рухнуть на озере Эхо,  

Перемигнувшись украдкой  

С юной невестой-мулаткой...  

Можно в кафе придорожном  

В Праге... 

           Дa многое можно!  

Всё может, друг, получиться,  

Если ты будешь учиться:  

Надо уметь целоваться  

И – темноты не бояться.  

. 

. 

8-9. К КАТРИН  

I 

. 

                            Mais si tu reviens... 

                            ...Quand la brume voile la soirée –  

                            L'automne jouit des nuits plus longues  

                            Pour savourer des baisers infinis et m û r s  

                            Et le feu sera allumé…  

                                   K. 

.  

...Ты грустна – всё дело в этом;  

Ты живешь прошедшим летом,  

Солнцем в озере твоем,  

И прогулками вдвоем,  

И июльскою листвой... 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  

…Пуст почтовый ящик твой.  

. 

По ночам дождя волокна 

Заволакивают окна,  

День – и короток, и хмур... 

. 

Это осень, mon amour... 

. 

II 

...Птицы – стаями ли, семьями  

В небеса летят осенние,  

Ах ты, счастье голубиное! . .  

...Отпусти меня, любимая... 

. 

Алым серое окрасится,  

На душе тоска, а на сердце 

Грусть лежит неодолимая... 

...Не держи меня, любимая... 

. 

Лес бормочет и качается,  

Там, где в небе он кончается 

Точка, еле уловимая... 

...Не ищи меня, любимая... 

. 

. 

10  

. 

                   «...Между Локрами и Вавилоном...» 

. 

...По морю, посуху, по лесу,  

Par avion или поездом,  

Тропами скользкими, мокрыми,  

Меж Вавилоном и Локрами,  

Между судьбой и иллюзией,  

Меж Колымою и Грузией 

С винным устойчивым запахом,  

Между Востоком и Западом,  

Между крестом и драконом,  

Между холстом и законом,  

Былями и – небылицами,  

Между любимыми лицами –  

Нежными, скорбными, мудрыми;  

Между Москвой и Бермудами,  

Ригой, «Святою Еленою»,  

Между Парижем и Веною 

Схваченный трижды полицией… 

. 

...Между Катрин и Патрицией.  

. 

. 

l l. 

.  

Жар от печки теплым ворсом 

Нас укутает с тобой...  

Ночь качает в море остров 

Ветер воет над трубой... 

. 

Ночь окрашивает звезды  

Белизною меловой,  

И качает птичьи гнезда  

Ночь над бездной мировой... 

. 

Передышка ли, затишье...  

Обними ж сильней меня  

Под последней в мире крышей,  

У последнего огня... 

. 

. 

12. ДИДОНА И ЭНЕЙ 

. 

...Еще вчера лишь – гость, любовник, бражник,  

Завоеватель сердца и венца...  

...Стоит Дидона на дворцовой башне  

И взглядом провожает беглеца... 

. 

…Вчера лишь – наваждение, мираж ли? – 

Впервые подвели его к крыльцу... 

...Стоит Дидона на дворцовой башне  

И смотрит вслед безумцу и глупцу... 

. 

... И мерный звук шагов его вчерашних 

Еще разносит эхо по дворцу... 

...Стоит Дидона на высокой башне, 

Размазывая слезы по лицу... 

. 

. 

13. ПРОЩАНИЕ С ДОН КИХОТОМ 

. 

...Дух бессмертный ведет твою бренную плоть – 

На рассвете уйдешь, на закате ль – 

Да хранит тебя, Рыцарь, в дороге Господь  

И Пречистая Божия Матерь... 

. 

...Сладок черствого хлеба последний ломоть... 

В ночь уходит последний мечтатель...  

...Да хранит тебя, бедный мой Рыцарь, Господь 

И Пречистая Божия Матерь... 

. 

Слышен голос далекий – и в голосе скорбь –  

В шуме битвы ли, в грома раскате ль... 

...Да хранит тебя Санчо в пути, и Господь,  

И Пречистая Божия Матерь!.. 

. 

. 

14.  

                                        Т. 

...И защититься больше нечем 

От всех обид и одиночеств,  

Как сесть к огню в ненастный вечер,  

Открыть «Египетские ночи»... 

.