С лесистого склона горы в долину плавно скатывается старое кладбище. Надгробия испещрены надписями, состоящими из волн и завитушек, кажется, что когда-то море подходило так близко, что прибой оставил отпечатки на сером камне, а выброшенные на берег водоросли превратились в лишайники и мох. Каменный водоём, покрытий плотным ковром опавшей листвы, каменные норы, с остатками давно погасших очагов. Тропа заросла и иногда надо идти согнувшись, чуть ли не проползая под очередной веткой преграждающей проход. Лес заставляет склонить голову перед памятью ушедших в небытиё поколений. Начинают чаще мелькать просветы среди деревьев. И вдруг, вырвавшись из тесноты лесной тропки, ты оказываешься над… Мир в дали, проросший из голубой дымки, спит в ковше из малахитовых гор. Ветер обжигает лицо решительными порывами, ковыль стелется серебристым туманом, а впереди возвышается рукотворная стена, обрывающаяся над пропастью. И тебе некуда идти кроме как к монументальным воротам, придавленным дугой полуразрушенной арки.  

Уже перед воротами ранее пыльная пересыпанная жёлтым камнем дорога обнажается. Ноги неуверенно ступают на гладкую серую поверхность, рассеченную двумя округлыми желобами. Тяжелые створки нехотя приоткрываются, ветер помогает им сопротивляться, но человек упрям. Преодолев сопротивление стихии и древности, попадаем в покинутый людьми город. Следы древних повозок как змеи скользят по улице, зажатой между глухими заборами. Редкие закрытие наглухо ворота, арка, площадь и совершенно неожиданное, стоящее особняком каменное сооружение – мавзолей дочери хана притягивает утомлённых жарой под свои своды.За мавзолеем обрыв, нет не просто обрыв а конец одного мира и начало другого. Толи каньон, толи ущелье, расчерченное языками осыпей и змейками троп вызывает ощущение полёта и тревожные мысли о границе миров. И правда, чуть правее начинается территория иного мира. Пещерный город. Ступаешь по каменистой почве, не подозревая, что идёшь по крышам заброшенных человеческих жилищ. Неожиданно появляющиеся тёсаные ступени заставляют с замиранием сердца спускаться под землю. Тонкие стены отделяют просторные залы от многометрового обрыва, небо смотрит в неровные отверстия в стенах, колонны, давно покосившиеся ещё поддерживают слоящийся каменными пластами потолок, камеры для хранения зерна так чисты, что кажется сейчас послышатся тяжёлые шаги старого караима, несущего мешок из сурового полотна, и он покосится на тебя тёмным глазом. Хочется отступить назад, пропуская тень.  

В скромном кабинетике, пахнущем хлоркой и предыдущим пациентом, обставленном покосившимися шкафами, больше походившими на кабинки деревенских клозетов, восседал молодой участковый врач-психиатр, и вел обычный прием пациентов. Напротив, скрестив на груди хрупкие ручонки, сидела старушка и взывала о помощи:  

― Сынок, а сынок, выпиши мне направление в больницу.  

― А что такое? Вас что-то беспокоит? – с неподдельным участием,  

поинтересовался участковый врач.  

― Да, ничего. Дома кушать нечего. Вся пенсия на коммунальные  

услуги уходит. Тяжко, сынок.  

― Так что же я вам в направлении напишу? – растерялся доктор.  

― Ну, напиши... – на бабушкином лбу задвигались складки, она  

помучилась с минуту и совершенно спокойны тоном произнесла:  

― Напиши, что у меня депрессия и суицидальные мысли. Ничего,  

возьмут, не впервой.  

«Сынок» долго сомневался, но присущее начинающим врачам  

сострадание взяло верх.  

Через пару часов, довольная старушка уже неслась в карете "скорой  

помощи".  

Пронзительная телефонная трель пробежала по всем нервным окончаниям электрошоком. Миха машинально взглянул на часы. Без десяти девять. Чего им не спится? Жаворонки, блин. Поубивал бы. Голос друга Володьки в трубке сообщил, что хватит спать и великие дела уже ждут. Миха пробормотал в трубку, что дела подождут ещё, выдернул телефонный шнур из розетки и поплёлся умываться. Спать дальше всё равно не получится, от резких звуков он с детства подскакивает. Чёрт, голова чугунная, стукнешь – зазвенит. Не надо было работать до рассвета; лучше бы встал пораньше и с утра всё доделал. От холодной воды свело зубы. Коммунальщиков стоило бы прилюдно расстрелять в ближайшем сквере. Ещё только середина мая, на улице собачий холод, а горячую воду уже отключили. Изверги. Перед тем, как залезть под ледяной душ, Миха для поднятия боевого духа замурлыкал услышанную вчера по радио привязчивую мелодию. Интересно, абсолютный слух, обнаруженный у него в раннем детстве, сохранился или за годы неиспользования ушёл в глубокое подполье? Помнится, советовали даже в музыкальное училище поступать, но он не захотел. Положил маме на стол диплом музыкальной школы по классу фортепьяно и попросил больше к нему с этим не приставать никогда и ни за что. Хотя не помогло, каждый раз, когда кто-то из родственников видит по телевизору молодого певца, начинается: «А вот если бы…». Тьфу! Ныне о семи годах, потраченных на музыку, напоминает только правильная постановка пальцев на клавиатуре — теперь компьютерной.  

Второй урок начинается в девять, а Ника вошла в школу без десяти. Новый охранник привязался: проспала, да? где пропуск? и вообще сейчас классному руководителю пожалуюсь.  

–Я учитель, – сообщила она, чувствуя одновременно досаду, что так несолидно выглядит и желание рассмеяться.  

Охранник неожиданно вежливо извинился и спросил, не будет ли у неё (как, кстати, вас зовут? – Вероника Александровна? Очень приятно, а меня Антон) времени как-нибудь выпить с ним чашечку кофе. Ника пообещала подумать. Ну и что, что Коля? Во-первых, когда он врёт по телефону, что задерживается на работе и поэтому встретиться никак не может (а он задерживается на работе и никак не может встретиться пять дней в неделю, если ему верить), на заднем плане слышен женский голос, так что глупо себя в чём-то ограничивать, если хочется. А во-вторых, квалифицировать чашечку кофе как измену может только человек не слишком умный, но с железобетонными принципами типа «первым делом, первым делом самолёты». Она таких людей слегка презирает и, ясное дело, к ним не прислушивается.  

Увидев в конце коридора завуча Елену Михайловну, Ника внутренне сжалась, хотя давно было пора избавиться от ученических инстинктов: эта неприступная матрона теперь превратилась из классного руководителя в коллегу. С трудом подавив желание проскользнуть мимо по стеночке, делая вид, что её здесь на самом деле нет, Ника напустила на лицо деловое выражение и быстрым шагом направилась в кабинет. Сейчас будет письменный опрос у восьмиклассников, надо придумать, кого где посадить. Технология списывания в этом классе, судя по всему, шлифовалась годами. Детям забили головы рассказами про жёсткий отбор и сложную программу, поэтому никто, кроме двух-трёх человек, не верил, что сам что-то может, все надеялись на соседа. Отличницу Таню надо посадить как можно дальше от Егорова. И от новенького, чью фамилию Ника никак не могла запомнить, тоже. Он пришёл из другой школы, на уроках первое время вообще не понимал, о чём идёт речь, к середине четверти стал постепенно вникать, но знать на четвёрку, которую получал, сидя рядом с Таней, просто не мог, потому что ни на один дополнительный вопрос не отвечал… Может, Таню посадить у окна, а Егорова поближе к двери?  

Ну вот, теперь можно жить. Миха допил чай и потянулся к зазвонившему мобильнику. Определитель номера был отключён ради экономии во времена финансового краха, а подключить обратно никак руки не доходили, но он знал почти наверняка: это Катя. Во-первых, чувствовал, а во-вторых, — кто ж ещё в такую рань, если Володьку он уже послал?  

–Мишенька, здравствуй, как ты там? – всё это с интонацией, позаимствованной у добрых деревенских тётушек из советского кино. Когда она начинала так вот щебетать, Миха внутренне содрогался: опять общалась с этой Аней. И ведь не скажешь ей начистоту: мол, Аня твоя – дура набитая, начиталась дешёвых книжечек про «Как влюбить в себя любого» и думает, что великий психолог, а ты её слушаешь. Катя сразу начнёт возмущаться, что он male chauvinist pig, а её подруга вся из себя замечательная. Многократно проверено. Миха с максимально нейтральной интонацией ответил, что он там хорошо, недавно проснулся и пьёт чай. С печеньем. Хочешь — приезжай, вместе попьём. Он знал, что Катя в ответ прощебечет о неотложных делах, предложит в субботу сходить в ночной клуб и попрощается дежурным: «Ну, пока, милый». Как будто он, двухметровый, небритый (пятый день отращивает бороду), в вытертых до белизны джинсах и рубашке в клеточку и вообще по природе клинически не гламурный, похож на «милого». Вообще иногда казалось, что студентка престижного вуза, считающая журнал «Космополитен» чем-то вроде библии, могла начать с ним встречаться исключительно из желания эпатировать своих распальцованных друзей. Но этот журнал писал, что любым мужским желаниям надо угождать, и Катя это так рьяно исполняла, что он перестал искать глубинные причины свалившегося на него физиологического благоденствия, ради которого можно было потерпеть и «милого», и знакомых с пижонскими именами вроде Мартина или Алишера, и даже Аню (бр-р-р). В конце концов, замуж Катя не рвалась: надо сначала доучиться и сделать карьеру, а на однажды всё же озвученное (в нетрезвом состоянии, для очистки совести) предложение ответила, что дурной характер у неё и свой есть, так что никакие обязательства ему не грозили, а молодой здоровый организм своего настойчиво требовал.  

Ника дала восьмиклассникам задание и открыла ежедневник. Он распух от записей, прямо не учительница, а бизнес-леди. Сегодня день рождения двоюродной сестры Оли, надо ей позвонить; по дороге домой надо зайти в ДЭЗ, поругаться с сантехником, после профилактического визита которого из исправного до недавних пор крана закапала ржавая вода; не забыть оплатить телефон, чтоб не отключили в самый неподходящий момент (хотя бывают ли подходящие моменты для отключения телефона?); купить стратегический запас риса — в субботу, возможно, нагрянет в гости мама, надо его сварить, чтоб она не возмущалась, что дочь питается чёрте как. Вечером ради приличия позвонить Коле, предложить какой-нибудь культурный досуг. Если и сегодня «Извини, никак не смогу», то она считает себя человеком, свободным от всяких обязательств. Зачем он нужен, если не помнит, что сегодня у них годовщина знакомства? Она же себя не на помойке нашла. Не то, чтобы именно эта годовщина была ей так уж важна, Ника не испытывала особенного трепета перед всякими датами и юбилеями, но это же показатель отношения. А если допустить к себе неуважительное отношение, то получится, как у большинства коллег: бесконечные жалобы, что муж козёл, сын дебил, а младшенькая — у-тю-тю, какая лапочка. От такой перспективы передёрнуло.  

Полдесятого. Телефон надо всё-таки включить. Могут позвонить заказчики. Миха, правда, обещал, что сам с ними свяжется около одиннадцати, но они беспокойные. По правде сказать, достали уже ежедневными звонками. Ну, ничего, ночью Миха закончил перевод, осталась самая приятная часть работы: получить деньги. На это можно будет без проблем жить месяца два, за это время надо найти новый заказ или заняться репетиторством, если совсем уж прижмёт. Он имел по этой части некоторый опыт. Все три раза ему попадались бестолковые одиннадцатиклассницы, которые в упор не понимали язык, но навязчиво строили глазки и демонстрировали коленки. Может, это они на нём отрабатывали приёмы охмурения приёмной комиссии? Хотя истории о том, что кто-то поступает с помощью женского обаяния, Миха относил к разряду фольклора: сколько сидел в приёмных комиссиях, председательствовали либо тётки-сухари, либо пожилые дядьки, у которых внуки чуть ли не абитуриентского возраста. Была у него, правда, однокурсница, с искренним удивлением на пятом курсе узнавшая, что Отелло был пожилой мавр, а не красавец-мужчина, но там был совсем другой случай. Папа-дипломат решил, что лингвистический факультет вполне сойдёт за современный аналог института благородных девиц, а у этих вертихвосток папы дипломатами не были.  

Третий урок у одиннадцатого класса, с которым уже всю программу прошли. Если руководительница хора не попросит их на репетицию последнего звонка, Ника побеседует с ними о планах на будущее. А если попросит, она разрешит без разговоров, только чтобы не общаться с этой женщиной дольше полутора минут. Она раздражает своей уверенностью, что все ей чем-то обязаны и какой-то бестолковой и бессмысленной, как у подгулявшего свадебного тамады, энергичностью. Типичный массовик-затейник, по недоразумению числящийся педагогом и даже зам директора по культурной работе. Из тех, кто идёт учиться в пединститут, потому что мечтает о преданно устремлённых на них десятках глаз и восторженном почитании. После этого урока можно по-тихому слинять домой. Восьмой класс пошлют копать пришкольный участок, у девятого сегодня пробный экзамен… Почему-то именно сегодня хотелось домой так, как не хотелось, наверное, с детства. Главное, зачем? Непонятно…  

Миха извлёк из шкафа вешалку с костюмом. Катя утверждала, что он в костюме очень солидно смотрится, а именно этого Миха сейчас и добивался. Заказчикам почему-то приятнее видеть Михаила Алексеевича в костюме, чем Миху в джинсах и свитере, как будто качество перевода от этого меняется. Работает-то он, как правило, вообще в спортивных штанах и футболке с рыжим котом пузом вверх и надписью «Я не делаю зарядку». Впрочем, раз в несколько месяцев ему нетрудно и даже забавно поиграть в серьёзного дядю. Вот ходить так ежедневно было бы сложнее, хотя при желании ничего невозможного. В кармане пиджака что-то зашуршало. Лист из блокнота, на нём незнакомым почерком номер телефона. Тоже, разумеется, незнакомый. Кто он такой, этот Александр Андреевич? Судя по номеру телефона, живёт где-то совсем рядом. Нынешнего заказчика зовут Илья Иванович, так что это точно не его координаты. Перед этим Миха надевал пиджак на празднование Нового года с Катиной компанией, так что надо спросить у неё. Кстати, появившееся было от праздного образа жизни брюшко втянулось, и выглядит он не хуже, чем в те времена, когда занимался баскетболом. И шрам на лице, появившийся, между прочим, благодаря этому самому баскетболу, скоро скроется под щетиной. Сколько бы ни говорили, что шрамы украшают мужчину, Михе этот росчерк к юго-западу от правого уха мешал: вид становился совершенно бандитский, и чтобы произвести на заказчика благоприятное впечатление приходилось следить за тем, каким боком к нему поворачиваешься, а это напрягает.  

Ника на прощание улыбнулась Антону — приятно ощутить себя ещё и девушкой, а не только училкой — и направилась к метро. Из-за того, что сегодня она шла рано, и никого, кроме неё на тропинке не было, путь не казался таким рутинным, как обычно. Много ли надо человеку для счастья? Всего-то симпатичный Антон улыбнулся, на клумбе распустились жёлтые цветочки, а дома ждёт интересная книга, а кажется, что свернёшь горы и мгновенно изменишь жизнь к лучшему. Вот, прямо сейчас она наберёт из ближайшего телефонного автомата Колин номер и скажет всё, что о нём думает. Сию же секунду, пока не передумала и не решила, что крылатая фраза «Мы в ответе за тех, кого приручили» относится именно к этому случаю — предыдущие попытки расставить точки над «ё» заканчивались именно этим; если это называется добротой, так в гробу она видела такую доброту. «Абонент не отвечает или временно недоступен, попробуйте перезвонить позднее ». Ника не расстроилась. Она и так была почти уверена, что ничем её затея не кончится. В конце концов, отношения испортились больше полугода назад и если перенести их выяснение на пару дней, ничего не изменится.  

Миха крутился перед зеркалом, как заправская барышня, решая сложный вопрос, какой галстук больше подойдёт — тёмно-синий или бордовый? Бордовый очень даже гармонирует с красными после двух часов сна глазами, но зачем ему такая гармония? Можно ещё позаимствовать дедов широченный галстук в горошек, но это уже выпендрёж, а сейчас надо добиться совсем другого эффекта. Чёрт, а зря он посмеивался над Катей — создание образа и в самом деле весьма увлекательное занятие… Правда, если раз в месяц, если вот так каждый день — это же свихнуться можно. Ладно, хватит уже всякой ерунды. Пора звонить Илье Ивановичу и ехать. Раз гудок, два, три… Заказчик, как заправский Юлий Цезарь, всегда делает не меньше пяти дел одновременно и не сразу может оторваться, чтоб взять трубку, поэтому надо ждать как можно дольше. После девятого гудка трубку взяла секретарша: «Илья Иванович просил передать, чтобы вы подъезжали к часу». Если не торопиться, то как раз пора выходить. Миха поправил волосы — это было скорее данью привычке, чем необходимостью, он всего три дня назад постригся — и, прежде чем захлопнуть за собой дверь сказал в пустоту: «Я ушёл!». Он каждый день так говорил, с первого класса — сначала бабушке или маме, смотря, кто был дома, а потом, когда бабушка умерла, а мама переехала к новому мужу, и  

Миха стал жить один, — не задумываясь, на автомате. Спроси кто-нибудь, зачем — не знал бы, что ответить, но никто не спрашивал. Миха был уверен, что это и есть свобода и самостоятельность. Многие знакомые страдали от невозможности жить отдельно от родителей и необходимости отчитываться в каждом шаге, так что он очень даже счастливый человек. Стоило бы повесить на себя табличку с соответствующей надписью, чтоб никто не лез с советами, как улучшить жизнь, найти «нормальную работу» и «хорошую девушку, а не эту сушёную воблу с претензиями».  

Ника спустилась в метро, удивляясь непривычной свободе на эскалаторе. Когда тебя не толкают, не вжимают в чудовищных тёток с авоськами наперевес и не шипят в спину, как-то гораздо спокойнее воспринимаешь необходимость спускаться под землю, без всяких ассоциаций с произведениями писателя Короленко и мыслей, что этот огромный город со всеми домами и жителями свалится на тебя. Как говорил однокурсник Миша, «Ну вот, теперь можно жить». От воспоминания о Мише слегка закружилась голова. Первая любовь, как-никак (Ну да, наверное, первая; ведь не считать же за таковую соседа по парте с хрестоматийно-анекдотической фамилией Сидоров, тоже, кстати, Мишу; вот, как их, оказывается, много). Нереально красивый, от улыбки которого тогда, на первом курсе, начинали дрожать коленки, а если он за чем-нибудь к ней обращался, в висках стучало так, что приходилось переспрашивать. Кажется, первые два курса Ника только тем и занималась, что обменивалась с ним заинтересованными взглядами, а в перерывах, как бы между прочим, ходила на лекции, семинары и коллоквиумы. Подойти и сказать: «Давай встретимся» ни у кого смелости не хватило, а на третьем курсе его подцепила какая-то расфуфыренная девица, а Ника то ли от обиды, то ли в отместку, согласилась пойти в кино с давно ходившим за ней хвостом Колей. Интересно, где Миша сейчас и как у него сложилось с этой фифой? Второй вопрос волновал чуть ли не больше первого. Может, у него в личной жизни такое же болото, тогда… Что «тогда» Ника не знала, поэтому мысль так и осталась незаконченной. Чёрт бы побрал все разговоры о вечной любви и, в частности, рассказы пожилых писательниц в ключе «А счастье было так возможно».  

Миха ненавидел турникеты лютой ненавистью, и они отвечали ему тем же: норовили зажевать проездной или не принять его, или принять, но потом передумать и всё же захлопнуться. Наверное, то есть, даже, скорее всего, это случалось не с ним одним, просто он обращал на это внимание, а другие не обращали. Зато если удавалось перейти пристанционный Рубикон без происшествий, Миха сразу ощущал себя очень везучим, так что были в этой маленькой мании свои плюсы. «На поезд в сторону центра посадки нет, просьба пассажирам отойти от края платформы». Миха послушно (он вообще был очень законопослушен в мелочах, даже дорогу на красный свет не переходил) сделал шаг назад и чуть не сбил с ног какую-то девушку. Повернулся к ней, чтобы извиниться, и зацепился взглядом, как рукавом за гвоздь. У неё было такое выражение лица, что на секунду захотелось отвести в уголок и спросить, что случилось и чем помочь. Это при том, что он вообще-то особенной сентиментальностью не отличался и в людях в первую очередь ценил ненапряжность. Миха извинился перед девушкой и, разумеется, ни о чём расспрашивать не стал. Что он, какой-то романтический герой — утешитель несчастных и обиженных, что ли?  

«На поезд в сторону центра посадки нет, просьба пассажирам отойти от края платформы» – сообщила металлическая женщина. Или она всё-таки не металлическая, а живая? В детстве этот вопрос очень интересовал Нику, а потом уступил место другим, более насущным. А, кстати, мальчик, который сначала толкнул, а потом вежливо извинился очень даже ничего. То есть, в самый раз, чтоб в первый раз в жизни попробовать с кем-то познакомиться самой. В крайнем случае, до следующего поезда три минуты или около того... Интересно, есть ли у него чувство юмора? Ника преодолела несколько шагов, отделявших её от молодого человека, прозванного про себя Шкафом, и спросила:  

—Как вы думаете, женщина, которая говорит, что нет посадки, живая?  

Шкаф, не задумываясь, ответил, что живая, если, конечно, ещё не умерла от тоски на такой скучной работе, а что?  

—Я в детстве мечтала работать на её месте, а мама убеждала, что она автомат.  

Ерунда. Глупость. Зачем это говорить? Большая глупость только в том, что действительно мечтала. Сразу после мечты о том, чтоб быть продавщицей мороженого.  

Шкаф в ответ признался, что мечтал в детстве водить поезда, и предложил Нике прямо завтра бросить работу и отправиться осуществлять мечту — хотите, телефонами обменяемся для координации? Ника подумала, что шутка затянулась, но с другой стороны, телефон симпатичного мальчика ещё никому не мешал. Тем более, если симпатичный мальчик умеет шутить.  

Если бы население Москвы уменьшилось вдвое или половина нынешних пассажиров пересела на машины, Миха бы первые несколько дней только и делал, что катался на метро, но когда там столько народу, это кошмар. Миха слегка подался назад, чтобы ослабить давление чьего-то затылка на свою шею, а то уже начал задыхаться, а стокилограммовый обладатель затылка на деликатные попытки его отодвинуть не реагировал. Ещё восемь остановок…  

Из метро Миха вылетел пулей: во-первых, время уже поджимало, а во-вторых, медленным шагом он ходил только когда «выгуливал» Катю, а всё остальное время носился, как подстреленный, сколько бы ему ни говорили, что с такими габаритами это несолидно. Дурацкая привычка, он и сам знал. Вход в офисный центр, где он до ухода на вольные хлеба отработал год, был давно отработан до мелочей. На первой ступеньке Миха привычно посмотрел на пятиэтажный дом слева и вспомнил, что, по слухам, именно в нём сейчас живёт соседка по парте Вероника, после школы обрубившая длинное имя до Ники, закончившая, как и он, иняз, и, говорят, работающая в их бывшей школе — зайти, что ли? — поздоровался с вахтёром и произнёс волшебное заклинание, местный аналог "Сезам, откройся":  

—К Илье Ивановичу. Сидоров Михаил.  

***  

- Хочешь я спрыгну вниз? Мне не страшно, хочешь?  

Двое сидят на крыше и курят. В их жизни все по-среднему. Они этого не понимают и противятся происходящему своим пассионарным нутром. Обе похожие, коротко-стриженные, мальчуково-озорные. Они уже поклялись друг другу в вечной любви двести четыре раза, обожают группу Placebo и ведут наплевательский образ жизни. В их системе ценностей последние пока еще не сложились и они наслаждались путешествием по беспечности, слегка трогая пальцем ноги воды внутреннего совместного сосуществования.  

- Ты бы мечтала родиться нечеловеком?  

- Не знаю, – закат облизывает город сверху, светится ярко-кровавым и теплым. Мир совершенно иной, чем внизу. Уютный и колыбельный, такой, к которому хочешь прижаться и ощутить мягкость погружения. Все близко, до неба очень близко, здесь нет двойственностей.  

- Мне вообще никогда не хотелось никем и ничем быть. Я даже не знаю, чего хочу. Просто просыпаюсь каждый день.  

Она опускается на спину, глаза отражают небо:  

- Я бы могла вот так лежать и смотреть вверх двадцать лет. Даже тридцать.  

- А что родители?  

- Им все равно. Они считают, что я должна сама решать.  

Стайки стрижей звонко проносятся, гоняя облака. Минуты скользят мимо, как серебристые рыбки. Одна лежит на спине, а вторая свесившись с крыши наблюдает, как ее слюна зависает, отрываясь вниз, а потом пропадает в колодце домов, куда не проникает свет. Они молчат. Им все равно. И всему все равно, есть они или нет. Их это и раздражает, и радует. Они почти счастливы. Прогуляли три пары в институте. Почти не сдали сессию. Лето отупляет.  

...Я медленно протекаю. Меня тянет вслед за слюной. Мне смешно и необычно. Я не хочу изменить мир. Я не политик, чтобы сделать что-то нужное. Я ограничена четырьмя стенами и компьютером. У меня есть только мозг. И все, что я могу для людей – это простить их и проснуться. Понять: это – мир, где ты свободен. В нем у тебя нет врагов, все единоверцы, все свет, ты легок как ангел, а свет – есть любовь. Летать это любовь. Нет ни-че-го разделенного. Зла нет. Есть лишь туман БЕЗ света...  

- Ты боишься смерти? – вдруг спрашиваю я. – Ты никогда не думала, что над нами все время будут ставить эксперименты, если мы спустимся?  

- Боюсь, а ты?  

- А я, кажется, нет, – больше и больше сползаю за край. Край и рай очень похожие слова. А что если рая не может быть, если ты не дойдешь до края?  

...Все часы сегодня остановились, либо показывали разное время. На одних было 9 утра, на других 11, а на моем мобильном телефоне – 8.30. Я не знала который час, и меня это изначально напугало, а потом расслабило. Жизнь тебя вырывает из заученной системы координат, где «вечное» время беспрекословно измеряется по Гринвичскому меридиану. А кто сказал, что это действительно так? Время: день-ночь. А еще сегодня-завтра. Сегодняшнее не существует, завтрашнее разлетится как стекло. Мы вступили в эпоху-без-времени, когда теория относительности, наконец, будет принята как суть всего, а все непреложные истины разрушатся. Это будет время современности, где люди отринут мир банальный и устремятся вглубь. Мне надоело читать книжки, смотреть картины и фильмы про то, что я и так знаю. Меня привлекают растения, птицы и животные, которые не потеряли свое время, а также люди, вышедшие за границы восприятия. Нигде в мире так не уютно, как в своих мечтах. Лишь спешу в них вернуться...  

Она, наконец, отвлекается от созерцания синевы и видит, что я уже наполовину тела свисаю за крышей. Ее лицо сначала перекосило гримасой удивления, а потом страха:  

- Ты что делаешь? С ума сошла? – она уцепилась за край моих джинсов. Ткань натянулась. – Бля! Лезь обратно! Слышишь? Ты меня слышишь????  

Из-за-края раздается смех.  

...Нужно преодолеть страх. Первые люди возникли везде одновременно. Около двух миллионов лет назад. Они были разные: кто-то родился на Кавказе, а затем ушел в Иран и Индию, кто-то в Арктике, которую покинули после изменения полюсов, южнее жили прародители пеласгов и шумер, в Тихом океане отцы тех, кто построил исполинов Пасхи. Первые люди жили в гармонии с ангелами, первыми адамами. Потом что-то случилось и их уничтожило. Но память мифов хранит информацию об изначальном человеке, ангелах, которые смешались с людьми, и Боге, разрушевшим их мир в ярости. Память о существах, которые не боялись летать, так как не ведали страха...  

Я отпускаю руки.  

Делаю усилие, чтобы разжать их. Я знаю, что если не буду боятся, то не умру и он меня спасет. Если мне сейчас удастся преодолеть себя, мне больше ничего не сложно, потому что я, уже будучи взрослой, прошла через точку. Пальцы скользят и задевают ногтями шершавость стены. Как будто издалека слышен крик подруги. Трещат джинсы и отрывается ломоть ткани. Я знаю, что сейчас из окон выглянули люди, реагируя на копошение и голоса. Время стало длинным, как резина, и я могу рассмотреть каждую деталь штукатурки, каждый миг своей дурацкой жизни. Кто-то зашторил окна, кто-то набирает номер скорой помощи. Мама сегодня придет раньше с работы, чтобы приготовить отчиму плов. Она перед ним прогибается и заискивает. Он ее бьет, а она винит во всем меня. Я ухожу из дома, чтобы не возвращаться обратно. Я люблю рассматривать здания и разгадывать их историю. Я могу весь день бродить по городу, слушая рассказы портиков, балконов, капителей и потрескавшихся камней. Но каждую ночь понимаю, что холодно, метро закрывается и хочу есть. Я смеюсь, так как если впущу в себя страх, он позволит мне умереть. Когда я была меньше, лет шести, я пыталась встретить своего отца. Спрашивала бабушку, родственников. Они мне ничего связного не сказали: не думаю, что он был достоин того, чтобы я его нашла. Словно волосы волнятся всед за мной. Я – рыба, а мои волосы это течение. Никогда бы не подумала, что мы помним память о волосах. Мне просто хотелось, чтобы кто-то меня ждал. Говорил: «Я скучаю» или: «Что ты хочешь на день рождения?». И чтобы эти слова не были отговоркой. Все равно кто – это может быть щенок, рыбка или человек. Главное, чтобы они были Навсегда. Вдруг ощущаю себя полной и одновременно пустой. Песочными часами. С каждой следующей секундой все меньше и меньше пыли внутри. Мои потрохи сгорают и превращаются в море, тихое и искрящееся. Меня никогда не замечали. Словно я пустое место. Словно я навсегда пустое место. Мы встретились в институте. Я туда поступила только для того, чтобы еще пять лет продолжать читать книжки. Я люблю ее – она красивая, и она сказала, что я красивая. Никто никогда мне этого не говорил. Я смеюсь и мне кажется, так кричат чайки над морем, киты и насекомые. Я вдруг вижу, что действительно красивая. Совсем не такая, как в жизни. В моих руках жжет и щекотно. Я теряю свой вес, свое тело. Свет проникает сквозь меня и я его ощущаю – как тонкие нити связывают каждую клеточку тела.  

...Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом...  

Асфальт больно ударяет в ладони.  

...В конце концов, все в моей жизни должно совпасть: Кипр, Дедал, Армения, этруски, иезиды, книга Еноха, Афганистан, черный камень Каабы и сотворение человека...  

Я медленно наблюдаю. Ко мне подбегает она и другие люди. Приезжает белая шумная машина. Надо мной нагибаются белые ангелы в шапочках, на их лицах раздражение. Меня засовывают внутрь. Теряю сознание.  

---  

- Двойной перелом бедра и сотрясение мозга, – белый халат рассматривает снимок. Надо мной кто-то сопит и глотает слезы. Мама. Лицо ее распухло и она меня, наконец, любит. Доктор наклоняется так близко, что я могу разглядеть волоски на усах и прокуренное дыхание. «Вы легко отделались, девушка». Улыбаюсь. В комнату испуганно заглядывает она, ее трясет. Клянется, что больше никогда и ни за что не потащится со мной на крышу. Говорит, что ее родители тоже здесь. Полный комплект.  

Новая жизнь. Вита нова. Что ж.  

На тумбочке напротив иконка, маленький полиграфический образ архангела Михаила. Свет тихо переливается на ее поверхности, словно говорящей. Я подмигиваю ему. А он – мне.  

Я знаю, что преступила порог дозволенного, и он это знает тоже.  

Предпоследний день творения. Книга ангелов. Потом что-то еще будет.  

Живи каждым часом.  

Прости меня. Лествица.  

- Алё, Ирк, привет! Ты спишь? Ты что, обалдела, всего четыре часа ночи... Не спишь!? Совсем обалдела, четыре утра... А-а, уже не спишь… а вообще спала… Ага, я разбудила… Так я специально, у тебя же день рождения! Да, чтобы ты обрадовалась… Ты обрадовалась? Ир, ты чего молчишь? Обрадовалась или нет? Может быть, я не вовремя? Ирка, а ты во сколько родилась? Не знаешь?! Слушай, а кто знает? О, я сейчас маме твоей позвоню, спрошу, она, наверно, спит тоже, так ей приятно будет… Ир, ты чего орешь?.. А кто там рядом с тобой…говорит что-то… Муж? В смысле – Мишка? Здорово, я говорю, здорово, что мы его разбудили, пусть тоже порадуется…Чего он говорит?! Слушай, и что это мужики такие нервные пошли, главное – спят ведь по ночам как сурки, а могли бы… Я ведь не просто говорю, я проверила, троим сейчас звонила – спят, гады! Да нет, Ирк, ты меня не так поняла, мне-то ничего не надо, я просто так звонила им… Что? Ты думаешь… Ой, ну тебя, не смеши! А потом, любой мужик после этого все равно спит, сама знаешь, вон у тебя под боком…Нет, Ир, не хочу, оно приедет, поест-попьет-все дела, и будет ведь здесь до утра потом лежать, уже без толку, на фига мне это…Мой диван – моя крепость, ты же меня знаешь. Причем, крепость такая, что иногда обидно за некоторых, крутятся-крутятся, а на штурм не идут, рыцари, блин…Знаешь, что мне мой Сеня сказал? Что у него на поэтессу шуры-муры не поднимаются, что он как стихи мои почитает, то у него эти самые шуры-муры опускаются… Ир, ты не знаешь, что он имел в виду? Алё, Ирка, алё!.. Ты слышишь меня? Ты где? А-а, Хрюндель проснулся, хвостом стучит…Это он тоже тебя с днем рожденья поздравляет! Вот видишь, Ир, только собака – человек, и любит тебя совершенно бескорыстно, и носки по углам не раскидывает. Ладно, ты спи, я ведь тебя тоже люблю, да и времени – половина пятого…И Мишка пусть тебя любит, и Хрюндель, и пусть тебя по ночам только для того будят, чтобы поздравить и поцеловать. Хотя бы раз в год, это тоже немало… Алё?.. Вы там что, целуетесь?.. Упс-с…  

05.07.2007 

малина с куста в твоём саду, и мята, и крапива, и полынь  

малиной пахнет, пахнет так, что есть жалко, смотреть бы и смотреть, дышать бы этой сладостью и улыбаться  

а ещё пахнет костром и снова полынью, растертой в ладонях  

и такой вечер, такой вечер  

падающее красное солнце сквозь пыль от бредущего стада  

сидеть на крыльце и чистить картошку, а в летней кухне закипает чайник и значит надо бежать быстрее и кидать в кипяток листья малины и смородины, и мяты  

и такая тишина, которая не тишина, потому что всякие звуки  

и можно ходить по саду в сарафане с открытыми плечами, отгоняя настырных комаров, и рвать с грядки укроп, и по пути прихватывать зеленые ягоды крыжовника, надкусывать их плотную, блестящую, прохладную кожицу и пить свежий сладко-кислый сок  

трогать кору деревьев и оборачиваться на баньку, из трубы которой тянется дымок – горький и терпкий  

и умалчивать о своих тайных мыслях, и улыбаться, проходя за спиной, и возвращаться, и снова улыбаться, то ли от смущения, то ли от застенчивости, совершенно как инфантильный подросток-переросток  

садиться рядом и смотреть на руки, наклоняться и касаться щекой этих рук  

а рядом и вокруг кузнечики, одуревшие от середины лета  

и близкое мычание коровы в соседском дворе, и звон бидонов, и банка с парным молоком, принесённая соседкой  

и собака, приоткрывающая один глаз и ворчащая на приближение к её хозяину  

и вечерняя прохлада, и наползающая темнота, и полудрема, и лень встать, и нет необходимости говорить, и нет необходимости бежать, решать, успевать, догонять, соответствовать, опережать, выбиваться из сил и из самой жизни  

и, наверное, это и называется – гармония  

и тихо самой себе – как же я люблю его  

этот сад, этот мир, этого придуманного человека  

«как много одиночества в любви»?  

Февраль.  

-Господи, Малыш. Это словно выиграть миллион долларов в лотерею!- Мег встала передо мной на колени и обняла за ноги. Она сравнила меня с миллионом. Забавно. Это была реакция Мег на моё признание ей в любви после полутора годов страданий по мне. Мегги была странной, звонила по ночам в пьяном бреду, чтоб сказать, как меня любит, а утром отправляла СМС с извинениями. Изнемогала от любви и безответности, а потом пропадала где – то неделями оставляя меня в полной растерянности и желании сказать: «Да Мег, да я тебя тоже люблю Мег, не убегай от меня и от себя. И от своей любви ко мне Мег. Ведь она ответна. Ты думаешь, что нет, а она ответна Мег...»  

Это был теплый- теплый февраль, теплый- теплый и снежный- снежный. Когда, наконец, то мы объяснились, он стал ещё теплее и еще сильнее укутывал нас в свою мягкую порошу, словно одобряя всё, что произошло. Мегги будто подменили, столько любви ласки и заботы проливала она на меня. Мой воспалённый мозг не мог тогда принять и понять всего, что творится со мной. И я принимал и отвечал Мег, борясь с природной застенчивостью и скорбью по тому, что наши отношения были столь затянутыми в самом их зародыше. Вялый и податливый. Может быть, поэтому она злилась на слово «Тоже». В ответе на пресловутые: «Я тебя люблю», «Я тебя тоже». «ТОЖЕ»??? Обижалась, не способная разглядеть продолжение «ЛЮБЛЮ..ЛЮБЛЮ..ЛЮБЛЮ» Слово звучало в такт сердцу. Она не слышала..  

А в остальном был полный порядок. Всегда находилась тема для беседы. Всегда понимание друг друга и поддерживание самых бредовых идей. Гуляние по ледяному городу по ночам и завывание дикими котами в предчувствии марта. Взаимное немое соглашение, упасть посреди дороги и целоваться под ногами недовольных прохожих. Я учил её кататься на коньках, она учила меня рисовать «аниме» за чашками горячего глинтвейна, разогревающего тела и души. Я ждал её у подъезда, зябко кутаясь в шарф который помнил запах Мег, однажды забытый у неё дома. Она ждала меня с работы, нервно куря у крыльца. Я пристрастил её к боулингу, она меня к бильярду. Всё те – же шары. Только большие и маленькие. Большие теплые шары. Поддающиеся чему угодно, при помощи рук. Маленькие холодные шарики. Одиноко лежащие на зеленом сукне бильярдных столов. Правило – подчиняться только кию. И никак больше..  

Март.  

- Малыш я уезжаю.  

- Куда Мег?  

- В столицу Малыш.  

- Зачем Мег?  

- Работа Малыш.  

- Надолго Мег?  

- Навсегда.  

Я помогал собирать ей вещи в пьяном бреду. Она плакала только по городу. По мне нет. Она не верила мне. «ЛЮБЛЮ».  

Утром она уехала. Я догонял её по пути к автобусу два раза, чтоб обнять и порыдать у неё на плече. Она успокаивала меня тем, что всегда будет ждать меня. Я отдал ей на прощание все наши любимые мультики. И поклялся приехать при первых же каникулах.  

Март решил, что февраль чересчур избаловал нас и пытался восстановить равновесие, обжигая морозами и угнетая серым, давящим на душу, небом. Душа не выдерживала и выла, билась в истерике о стены промерзшего тела. Мы созванивались каждый вечер. Я сидел в горячей ванной наблюдая за тонкой струйкой дымящейся сигареты, пытаясь доказать жестокому марту, что есть от него лекарства. Она пила глинтвейн. Мы заливали наше общее горе каждый по-своему.  

Наступили каникулы. Дорога к дорогой, любимой, ненаглядной Мегги казалась бесконечной. Пять часов пути длились словно пять дней. Пять лет. Она встретила на меня в замороженном мартом ночном автовокзале. И я стеснялся. Я отвык от неё за эту короткую бесконечную неделю. Отвык от губ, рук, голоса, любви. Март злился, но в ту ночь, наш февраль вернулся, высыпав на март небо белого теплого снега. Мои фотографии у неё на стенах, мои портреты написанные ей за время нашей разлуки. И бутылки. И нет уюта. Нет тепла. В этой квартире обитали Мег и март. А тут приехали я и февраль.  

И все мы причудливо сплелись в узорах на утренних окнах. Я расплавленный оттаявший посапывал в объятьях Мег. Март, видимо убежденный февралем пролил сквозь наши узоры солнце. Наступила весна.  

Весна и кино. Весна и флейты на улицах большого города. Весна и необычной формы бутылки, привязанные к еще голым ветвям клена, в которых радостно играло солнце подобревшего марта. В автобусе я потерял перчатку и ходил в одной, пока Мег мне не дала тоже потерявшую пару варежку. На правой руке черная перчатка. На левой – белая варежка. Недовольные прохожие оглядывались, а мы в полном праве мартовских котов заливались дикими воплями на улице чужого мне, и уже родного Мег, города. Баловство. Засовывать в уши цветные трубочки от напитков в приличном кафе. Сидеть на полу в метро или бежать в обратном направлении по эскалаторам. Гулять, гулять, гулять. Вместе, вместе, вместе.  

Каникулы кончились. Я уезжал домой. За окном стояли Мег, успевший привыкнуть ко мне чужой город и март. Мегги, пытаясь скрыть подавленность прощания танцевала придуманный танец «жигу», город терялся оправдываясь большим количеством недовольных прохожих, а март, казалось, ухмылялся, забирая из нас тепло.  

Апрель.  

Мег предложила переехать к ней насовсем. Бросить всё и переехать. И я собрался. Учёба, работа, родители, друзья. Всё это я готов был променять. На чужой серый город и Мег. Мег, которая, не смотря на все ответы в моих глазах, продолжала обвинять меня в недостатке тепла и любви. Как Мег? Почему? Неужели ты не видела всего этого? Неужели твоё больное самолюбие и самобичевание могли победить нашу любовь?  

- Я перееду к тебе на следующей неделе Мег.  

- Я не понимаю к чему тебе это?  

- Мег???  

- Я не понимаю к чему тебе я?  

- Мег я ЛЮБЛЮ тебя Мег!!!  

- Прости, я не могу тебе верить. Это не любовь это как – то по-другому.  

- А что это тогда Мег? Я действительно люблю тебя и хочу быть рядом, потому что мне уютно и тепло с тобой. Мы понимаем друг друга Мег. Мы одно Мег.  

-«Тепло и уютно» сильное обоснование для любви, не правда ли?  

- Почему ты не можешь поверить в меня Мег? А тепло и уютно это не обоснование для любви, это одна из тысячных составляющих.  

- Малыш, не любимый Малыш. Ты ничего не понял. Прощай.  

Апрель, еще непросвещенный февралем и мартом во все подробности нашей любви с Мег, недоуменно смотрел на струйки крови стекающим по моим запястьям. Тяжелые багряные капли, словно валуны, разбивали мечты, разбивали любовь, разбивали Мег. Меня убила её любовь ко мне.  

Меня убила моя любовь к ней.  

Меня убила её не вера в меня.  

Меня убила моя вера ей.  

В открытое окно дышал теплый-теплый апрель, пытаясь оживить меня своим дыханием. Но он был бессилен. Оживить меня мог только ушедший февраль. В ящике стола лежала белая варежка, а в ней черная перчатка. За окном наступала весна.  

На тротуаре, у обшарпанной стены здания, в нижних окнах которого зазывальные приглашения в загрантуры, стоит старушка. Чуть сгорбленная, в сером платке, в таком же невзрачном, цвета грязного асфальта, пальто с облезлой местами норкой, вязаных варежках. На ногах войлочные боты, метко прозванные в народе «прощай, молодость». На одной руке, у локтя, болтается матерчатая полупустая авоська. В другой – белый пластиковый стакан.  

Стоит безмолвно, не причитая, не прося о помощи, не осеняя себя и прохожих крестом, не бормоча молитв. Но звучит эта мемориальная «окаменелость» застывшим криком.  

Лицо пожилой женщины морщинистое, пергаментно-желтое. Взгляд слезящихся глаз немного отстраненный, сквозь – людей, дома напротив, проезжающие машины, – внутрь себя. Стоять женщине тяжело. Видно, что грязно-желтая стена позади не просто «антураж» ее «просительного» места, а какая-никакая опора. Как и простенькая, явно самодельная, тросточка, которой она упирается в замерзшую снежно-грязевую массу под ногами.  

Мимо идут, а то и легкой «трусцой» проносятся утренние прохожие. Женщины, за которыми тянется шлейф ароматного парфюма, всё больше в мехах. Солидные, и не очень, мужчины, тоже благоухающие.  

Они, случается, на бегу, не глядя в лицо, чего-то стыдясь, бросят сколько-нибудь в «копилку» нищенскую – будто отступного.  

Молодежь, некоторые – с инструментами в футлярах, докуривая на ходу, торопится в консерваторию рядом, а иные дальше. Эти подают реже, хоть и не жадные вроде. Девчата, которые посердобольнее, иной раз мелочи толику насыплют, а то и рублик-другой кинут в стаканчик.  

Студенты, что с них взять. Красивые, молодые, одетые не по погоде легко. Девчонки-то в коротеньких куртёшках, которые даже попу не прикрывают. Редко кто в шапках, а то всё простоволосые.  

«Э-эх, молодо-зелено! Совсем не думают о старости».  

Так ведь и они, молодыми, о старости – когда она еще будет! – не думали. Тоже казалось, как и нынешним, что долго-долго будут здоровыми, сильными, красивыми.  

Разве ж могла она помыслить тогда, что, разменяв восьмой десяток, схоронив мужа, придется – ах стыдоба какая! – милостыню просить?! Что от крохотной пенсии, которую ждешь словно любимый мексиканский сериал, после оплаты счетов за блага цивилизации останутся только рожки да ножки. Да и ту малость придется на двоих с сыном делить.  

«Ох и невезучий же Федька. Совсем беда с ним. Вот и Клавка совсем замучила его своими попреками. Конечно, кому же нужен "нахлебник"?! Работу потерял. Семью. И себя, горюшко мое, вот-вот потеряет».  

Когда на Федькином заводе, где сменился хозяин, прошло очередное сокращение, оно и его коснулось. Станочнику, которому уже за 50, указали сначала на возраст, потом – на дверь. Меняем, мол, профиль, а ты стар уже переучиваться.  

Да еще и по глупости, дурень, написал заявление по собственному – «благодетели» посулили не обидеть при расчете. Обманули. Уж Клавдия, а характерец у нее тот еще, вздорный, в выражениях не стеснялась, ругая Федьку, всех чертей помянула. Пилила день и ночь, даже тунеядцем да пьяницей обзывала. Хотя и выпивает Федя по нынешним меркам чуть. А всё после контузии, которую в армии получил, в Афганистане.  

Не выдержал, ушел из дому.  

Куда деваться, пришел к матери-пенсионерке.  

«Не права невестка, конечно. Да что уж поделаешь? Квартира ее, Федьку она там так и не прописала. Ну да Бог с ней, у него есть и свой угол. Наша квартира вся ему достанется после моей смерти».  

Детей Федор с женой общих не нажил. Он ведь Клавку с дитём взял, с мальчонкой. Растил как своего, тот и батей его называет, уважает. У Сережки, приемного сына Федора, уже своя семья, детки. Живет в другом городе, на Дальнем Востоке. Служил в тех краях на флоте, да там и женился.  

"Хоть бы Федька об этом не прознал. Я ведь говорю ему, что иду к больной, разбитой параличом, посидеть с ней. Наняли, мол, на несколько часов в день. Он и поверил. Хотя и смотрит так подозрительно, когда я домой возвращаюсь без ног, валясь от усталости. Ты, говорит, мать, не сиделкой, видать, а каменщиком на стройке калымишь, приходишь такая измученная.  

Будто самому легче. Отчаялся уже работу найти. Сколько стоптал обуви, а все без толку. Не берут нигде. Ходит смурной такой, потерянный.  

А в последние дни и вовсе такой странный. Замкнулся, все больше молчком. Аж с лица спал. Сидит сиднем в своей комнате. Беспрестанно курит. Жалко мне его.  

Как ломит ноги! Артрит проклятый донимает, спасу нет никакого. И глаза совсем плохие стали. Когда уже очередь подойдет на операцию? Не дождаться, видно.  

Эх, Сёмушка, как же мне без тебя худо! Был бы ты жив, разве стояла б я на паперти? Ох-хо-хонюшки, грехи наши тяжкие. Не думала, что доживу до такого позору. Как же я устала жить! И смертушки нет, хоть бы с Семеном снова были месте..."  

Старушка, прервав поток своих невеселых мыслей, нескончаемый внутренний разговор – с мужем-покойником, с сыном, невесткой – зябко поежилась. Ветер тут, на углу, сегодня такой пронизывающий, до самых косточек пробирает. Эх, домой бы сейчас, ноги – в самокатки, чаю горячего. Даром что без сахара. О каше, сваренной на разбавленном до белесой водички молоке, думалось как о «манне небесной» – так хотелось есть. Аж голову кружило.  

В стакан с мелочью и заглядывать не хотелось. Знала баба Тоня, негусто там. Колючий морозный ветер подгонял прохожих: скорей бы в теплое нутро зданий. Не до нищенки.  

– Да, задерживаюсь. Конечно, в пробках. Скоро буду, надеюсь. Елена Петровна, перенесите встречу, пожалуйста. И извинитесь перед ними. До связи! – мужчина на переднем пассажирском сиденье новенькой иномарки положил мобильник в карман пальто. Тщательно выбритое лицо говорившего еще моложаво, с мягкими чертами. А вот совсем седые виски да и шевелюра в серебристых «нитях» выдают возраст.  

Глянул рассеянно в окно. «Да, март нынче холодный как никогда. И ветер злющий. Сейчас только подаяние просить, в такую-то погоду...» Лицо старушки, примерно одних лет с его матерью, стоящей со стаканчиком в руках, показалось мужчине чем-то смутно знакомым. Водитель как раз остановился неподалеку от нее, в крайнем ряду, и он смог рассмотреть женщину. «Откуда мне знакомо это лицо? – силился он вспомнить. – Где-то я ее видел, определенно».  

В памяти мелькнуло что-то связанное с детством, далеким дворовым детством на их любимой Театральной улице. Здесь росла целая ватага ребят и девчонок из трех домов, выходивших парадными во двор буквой «П». Дружили, играли в казаков-разбойников, бегали вместе в киношку через дорогу. Тогда утренние сеансы были по пятачку. Потом бурное, взахлеб, обсуждение фильмов: «А он бац! А наш ка-ак даст тому толстяку...»  

Первые влюбленности, когда сидеть с девочкой, с которой дружил, в своем дворе было стыдно и «тили-тили-тесто-жених-и-невеста» уходили гулять в сквер Революции. Потом выпускные. Взрослая самостоятельная жизнь.  

Игорь после школы, несмотря на возражения отца, который хотел, чтобы сын учился в его институте и тоже стал биологом, пошел сначала на завод, а оттуда в армию. Вернувшись, поступил в политехнический, закончил его, отработал по распределению. Потом, в пору зарождения частно-экономического сектора, на паях с однокашником, техническим гением их курса, организовал полуподпольный по тем временам цех. Собирали аналоги будущих компьютеров. Дело пошло, хоть и не без трудностей. Проблемы с помещением, комплектующими, кадрами. Сами чуть ли не круглосуточно на ногах. И угрожали тоже – завистники, кому их успешно развивающийся бизнес встал костью в горле. Тогда, правда, это еще не называлось так по-иностранному – бизнес. Просто предприняли дело.  

Новых идей, проектов всегда было в избытке. Дело, давно уже легальное, ширилось, росло, обрастая филиалами, осваивались другие сферы.  

Теперь он уже глава акционерного общества, с весом и авторитетом серьезного крупного промышленника, мецената, который нередко помогает детским домам, и не только. Предлагали и в Думу баллотироваться, но Игорь отказался – производство, реальное дело было ему всегда интересней.  

Да, разбросало их «дворовое братство» с тех пор.  

Танька-"артистка", которая всегда перед ними «выступала», заворачиваясь то в занавеску из дому, то в тюлевую накидку на подушки, стала-таки актрисой. И даже заслуженной. В кино снимается, в театре столичном играет.  

Эдька-очкарик, мечтавший о дальних странах, путешествиях, зачитывавший книги Жюля Верна до дыр, стал известным океанологом. Живет во Владивостоке.  

Настенька, первая красавица в их дворе, с синими огромными глазами и русой косой ниже пояса. Сколько ребят свела с ума! Вышла замуж за курсанта местного военного училища. Теперь уже жена генерала.  

Николай, Колька, дружище. Как бредил он небом, знал, наверное, биографии всех героев-летчиков. Описывал всё так, будто сам таранил фашистов с Талалихиным, сбивал вражеские самолеты с Кожедубом или в горящем бомбардировщике падал с Гастелло на скопление танков со свастикой. Глаза горят, руки выделывают виражи, фигуры высшего пилотажа.  

Колька все-таки показал свой высший пилотаж. В очередной перелет с нашей территории на «дружескую» афганскую был подбит, как и его кумир Гастелло. И тоже стал героем. Не нашей войны. Теперь школа носит его имя.  

Помнится, жил Колька в соседней квартире с... Подожди-ка, как же его звали? Спокойный такой парнишка, все мастерил что-нибудь. Точно! Федька Кузнецов. Отец у него, кажется, на заводе работал, а мама – нянечкой. Славная такая женщина, добрая, похожая на его мать. Она и ему сколько раз нос вытирала в садике. Постарше уже, годам к пяти-шести, они научились выговаривать – «Антонина Ивановна», а то все «Тоньиванна».  

«Постой-постой, так ведь эта старушка и есть та самая нянечка, Федькина мать! То-то мне ее лицо таким знакомым показалось, хоть и не живу сто лет в том дворе. Как же так? Да что же это Федька, подлец, старуху-мать на улицу, милостыню просить выгнал?!»  

Мужчину аж передернуло – от узнавания, пришедшего не сразу, медленно, но яркого, под дых. От стыда – хотя вроде бы при чем здесь он, чужой, в общем, старушке человек. От нелепости ситуации, когда он, взрослый, сильный, состоявшийся, вдруг почувствовал себя беспомощно. Как тот карапуз, которому вытирала сопли няня.  

Водитель даже спросил обеспокоенно:  

– Игорь Сергеевич, что с вами? Вы вдруг побледнели.  

– Слав, ты припаркуйся где-нибудь поблизости. Я выйду ненадолго, подышу воздухом. Потом вызову тебя. Что-то сердце прихватило, – почти не соврал он. Сердце и правда защемило вдруг, а ведь раньше такого не случалось.  

Водитель не понял странной перемены, происшедшей с шефом враз, пока тот глядел в окно, вроде на какую-то старуху-нищенку, но подчинился.  

Игорь Сергеевич вышел из машины. В волнении подошел к пожилой женщине, замерзшей, бесконечно жалкой. Она глянула на него мельком и успела только заметить, как хорошо и добротно тот одет. Как блестят его дорогие, верно, ботинки. Какое приличное пальто на нем, красивое кашне.  

Она подняла глаза и скользнула взглядом по лицу подошедшего мужчины: «Какое славное лицо. И глаза добрые. Может, подаст чего, да и поеду уже домой. Так озябла сегодня...»  

– Антонина Ивановна! Вы не узнаете меня? Я Игорь, Дробышев. Помните? Мы с вами в одном доме жили, только потом переехали в другой район.  

Старушка, оттого что незнакомец вдруг заговорил с ней и даже знает ее имя, стушевалась, растерялась. Посмотрела снова, уже внимательно, пытаясь сквозь пелену лет увидеть в этом приличном, представительном, наверное, одного возраста с ее Федькой, мужчине соседского мальчишку.  

«Игорь... Дробышев...» Да, она помнила семью с такой фамилией. Они жили то ли этажом выше, то ли ниже. Двое ребятишек у них было вроде. Умненький такой хлопец, воспитанный, всегда здоровался. И девочка, хвостиком ходившая за братом.  

«Точно. Дробышевы. Отец у них, кажется, преподавал в институте, а мать библиотекарем в школе работала».  

– Так это ты, Игорек?  

– Я, Антонина Ивановна. Здравствуйте, дорогая вы моя Тоньиванна! Помните, мы маленькими в саду не могли выговорить ваше имя и звали вас так – Тоньиванна?  

Это неожиданное напоминание – оттуда, из другой жизни, когда она была еще молодой, здоровой, когда был жив ее муж, а сын – совсем маленьким, лишило сил женщину, и она стала тяжело оседать на тротуар. Полуобморок случился и от голода, и от усталости, и оттого что старушка переволновалась.  

Игорь Сергеевич подхватил женщину, не дал упасть, напуганный и встревоженный. Он помог ей обрести маломальское равновесие, хотя ее ноги подгибались, а выпавшая из рук палочка валялась в снегу подле. Он поднял и ее. Предложил вызвать «скорую», но женщина отказалась, прося не беспокоиться. Пройдет, мол. Это от слабости. И от старости, а это уже не лечится...  

– Антонина Ивановна, давайте тогда в кафе зайдем тут, рядом. Согреетесь, поговорим. Вы хоть в себя придете, коль не хотите врача.  

И, не обращая внимания на удивленные взгляды прохожих на эту странную парочку – явно не бедного мужчины и полунищей старухи, – помог дойти ей до кафе-бисквитницы, где, он знал, подавали неплохой кофе и вкусные пирожные. На входе, придерживая дверь и пропуская вперед женщину, услышал охранника: куда прешь? пшшла вон! – впрочем, быстро осекшегося при виде столь приличного и презентабельного «сопровождения» «оборванки». Решил, видно, что у богатых свои причуды.  

Народу в небольшом уютном зале, где ванильно пахло свежей выпечкой, было немного. Бывшая няня и ее воспитанник расположились за ближним столиком, у окна. Заказ – «крепкого чая и вкусных пирожных на ваше усмотрение» – девушка-официантка принесла быстро.  

Антонина Ивановна, хоть и была изрядно голодна, на вкусноту такую, давно не виденную на ее скудном столе, не набросилась. Ела ложечкой, не торопясь, аккуратно, не роняя крошек, припивая чаек. Игорь же Сергеевич едва прикоснулся к чайной чашке, а тарелку с пирожными сразу придвинул к старушке.  

Блаженное тепло разлилось по ее телу, согрело изнутри. Даже щеки слегка порозовели. Съев пару небольших пирожных, отодвинула тарелку: да я сыта, Игорек, спасибо тебе, голубчик!  

Игорь Сергеевич догадывался, что Антонина Ивановна, из скромности, лишь чуть приглушила голод, но настаивать не стал.  

– Антонина Ивановна! Как живете – не спрашиваю. Скажите, а жив ли ваш муж? Что с Федором?  

Женщина, стараясь не поддаться старушечьей сентиментальности, когда даже сериальные страсти принимаешь близко к сердцу, рассказала Игорю, что мужа нет в живых уже два года. Что пенсия равна ее не слишком высокому статусу бывшей нянечки. Что у Федьки всё вот так нескладно.  

Игорь слушал и все больше мрачнел. Его матери, в отличие от Федькиной, повезло. И отец жив еще, хоть и сдал сильно. И пенсии им на двоих хватает. Да и детьми, внуками не забыты. А тут... Дать просто сколько-то денег своей бывшей няне и соседке и забыть об этой встрече он не мог. Как ни парадоксально. Ведь она практически побирается.  

Игорю впервые в жизни стало не то чтобы стыдно за свое благополучие, за хорошую машину с персональным водителем, коттедж, возможность отдыхать на заморских курортах, а детям учиться за границей. Но как-то неловко.  

Игорь Сергеевич привык принимать решения и предпочитал бесполезным порой словесам действие:  

– Знаете, Антонина Ивановна, мне как раз в офис нужен человек, такой как Федор, спокойный, зрелый, серьезный. Он ведь мастер у вас, помнится, всё умел отремонтировать. Будет у нас по хозяйственной части. И зарплата неплохая, и работа по нему. Пусть позвонит мне прямо сегодня же, хорошо? Вот вам моя визитка.  

И еще. Приезжайте в гости к моим старикам, они будут вам рады. Можете и погостить у них сколько захочется. Они живут в нашем загородном доме, в Сосновом Бору. Воздух там – замечательный! Отдохнете, вспомните молодость. А сейчас давайте я вас домой отвезу.  

Игорь Сергеевич вызвал водителя. Бережно поддерживаемая Игорем, старушка села на заднее сиденье красивой машины, ждавшей их прямо у кафе. Пока ехали, смотрела из окна на знакомые с детства улицы. Сомлев от тепла печки, чуть не задремала. Потом вдруг вспомнила, что адреса-то она не сказала. Вот голова садовая! Так ведь Игорек его знает, сам рос в том доме. Она посмотрела на него в зеркало. Игорь Сергеевич поймал ее взгляд, улыбнулся ободряюще: ничего, мол, пробьемся. Антонина Ивановна улыбнулась в ответ, благодарная и почти счастливая. «Теперь у Феди будет, даст Бог, работа. Может, и Клавдия его примет обратно, ведь старость впереди. А мне одной и пенсии моей хватит. Да и не надо мне много. А в гости не поеду, неловко беспокоить людей. Тоже ведь не молодые давно. И просить больше не буду».  

Антонина Ивановна вспоминала, как вышла впервые со стаканчиком на улицу. Это случилось не так давно. После похорон мужа, с которым жила если и не в роскоши, но все же не бедствуя, совсем растерялась. Так пусто и одиноко стало. Ходила из угла в угол, перебирая вещи мужа, запинаясь о его тапки, ощущая его запах, присутствие. И все плакала, плакала.  

Переживания, слезы, стресс уложили ее в постель надолго. Федор, всё время материной болезни живший тут, думал уж, что она больше не встанет – так была плоха. Оправилась, однако.  

На лекарства уходило по-прежнему много. Хотя болеть и при двух-то пенсиях было накладно. Да за квартиру уже должок образовался. Небольшой пенсии, как ее ни крои, не хватало залатать все дыры.  

Вот и решилась. Когда малость окрепла.  

Поначалу все боялась, что кто-нибудь из знакомых, соседей увидит ее за этим постыдным, на ее взгляд, занятием. Ехала чуть не на другой конец города. Старалась платок надвинуть пониже на глаза. Боялась быть узнанной.  

А потом стало все равно.  

Когда подъехали к подъезду и Игорь Сергеевич помог женщине выйти из машины, она попросила его:  

– Игорек, только ты уж не проговорись Феде ненароком, где встретил меня. Пожалуйста. Он ведь не знал, что я... – смутившись, не договорила.  

– Хорошо-хорошо, конечно, не беспокойтесь.  

– И еще. Повидать твоих родителей мне очень хочется, но гостить у них я не останусь, ты уж не обессудь.  

– Как захотите, Антонина Ивановна. Я перед выходными позвоню вам, и мы договоримся, когда вам будет удобно поехать. Я сам отвезу вас к ним.  

Записал номер домашнего телефона, продиктованный женщиной.  

– Спасибо тебе, Игорек! И за Федьку. И за меня.  

Потом, спохватившись, пригласила:  

– Может, зайдешь, чаем угощу, – забыв в тот момент, что чай получился бы сиротским, пустым.  

Но Игорь отказался, сказав, что сейчас совсем нет времени, а в другой раз – обязательно.  

Попрощались. Дверь за старушкой закрылась. А Игорь Сергеевич остался стоять во дворе, оглядывая его, узнавая и не узнавая. Давненько он здесь не был. Той старой беседки, скамьи которой до блеска были отполированы ребячьими задницами, больше не было. Зато добавилась еще одна песочница. Появились красивые разноцветные лабиринты на детской площадке, пластиковые горки. Двое малышей в ярких комбинезонах как раз карабкались по ним и скатывались – с визгом – один за другим. Их совсем молодые мамаши сначала стояли рядом, оживленно что-то обсуждая, потом увели детишек домой.  

Игорь посмотрел на окна их бывшей квартиры, на втором этаже. Там, на кухонном подоконнике, сидел симпатичный рыжий котенок и с любопытством наблюдал за жизнью во дворе.  

...Когда Федор лишился работы несколько месяцев назад, сначала был уверен, что сможет найти другую. Ведь у него опыт, стаж большой за плечами, устроится, верилось ему. Но, когда обошел несколько предприятий и везде ему отказали, от его веры уже мало что оставалось. А тут еще и Клавка допекла – одно к одному.  

Надежда найти работу потихоньку умирала. Но вместо нее в спокойном и доброжелательном обычно Федоре рождалась ненависть – к тем, по чьей «милости» он оказался на «обочине» – без работы, без жены, со старухой матерью, которая не попрекает его куском, но тот сам поперек горла встает...  

Виновным, пусть и косвенно, в своих бедах Федор считал нового хозяина завода, держателя основного пакета акций, который решил перепрофилировать предприятие, и часть рабочих в итоге оказалась на улице. Бывший токарь не был с ним знаком лично – никто не представил кандидата на увольнение новому шефу. Но, когда получил наконец расчет и вышел, расстроенный, за проходную, увидел, как на заводскую территорию въехала блестевшая полировкой иномарка, а охранники чуть не по стойке смирно встали перед явно начальством. Тогда же он машинально запомнил номер этого автомобиля. И фамилию, когда один из охранников вслед проехавшей машине сказал, что это, мол, новый «самый большой босс» Дробышев.  

В тот момент Федор подумал почему-то, что ему суждено еще увидеть этого человека, что встреча эта неминуема.  

Последней каплей в охватившем его отчаянии было неожиданное открытие, которое мучило его теперь, не давая покоя ни днем, ни ночью. Он тогда шел пешком, из экономии, домой, получив очередной отказ по работе. И вдруг недалеко от консерватории, на другой стороне улицы, узнал в старухе, просящей подаяние, свою мать. Он подумал было, что ему это померещилось, ведь мать подрядилась сидеть с больной какой-то. Не может быть! Но это действительно была его мать.  

Он не подошел к ней. Не смог себя заставить. И чуть не бежал потом домой, пугая прохожих своим полусумасшедшим видом, никого не видя, будто в большом подпитии.  

Вернувшись домой, заперся в ванной комнате. Прислонясь лбом к холодному кафелю стены, бил и бил кулаком по нему, не чувствуя боли, пока кровь не брызнула из ран. И лишь тогда слезы, злые, горючие, яростные, обожгли его небритые щеки.  

После этого случая Федор замкнулся окончательно, не смея от стыда и бессилия что-то изменить смотреть в глаза матери. Уходил из дома, бродил, почти не запоминая, где, но подсознательно обходя, впрочем, то место, где увидел свою мать «за работой». Возвращался уже затемно, сразу уходил в свою комнату, часто отказываясь от нехитрого ужина. И лежал на диване, мучаясь бессонницей и мыслями. И только пепельница полнилась горкой окурков дешевых сигарет... И неотступная мысль, сверлящая, засевшая гвоздем: «Встречу где в темном углу этого Дробышева – убью!»  

Он слышал, как хлопнула входная дверь, пришла мать. Она позвала его: «Феденька, ты дома?» Однако Федор не откликнулся. Отложив газету о вакансиях на стол, он подошел к окну. Во дворе было пустынно. Лишь недалеко от их подъезда стояла крутая иномарка, а рядом с ней – человек, видимо, на ней приехавший. Взгляд Федора упал на номер. Это были те самые цифры, которые он запомнил. «Так это и есть тот самый Дробышев... Ну вот мы и свиделись!»  

Решение пришло тут же, вспышкой. Федор кинулся к дивану, в выдвижном бельевом отделении которого, завернутое в промасленную тряпку, лежало охотничье ружье отца. Патроны лежали тут же, в мешочке. Быстро собрал, зарядил, в прихожей надел пальто, спрятав ружье под его полу, и, как был, в тапочках, вышел потихоньку из квартиры. Так тихо, что мать, бывшая на кухне, где играло радио, даже не услышала негромкого щелчка дверного замка.  

Пока спускался, бегом почти, с третьего этажа, перескакивая через ступеньки, мысли лихорадочно метались, и он, сам не замечая того, бормотал: «Ты забрал у меня работу, гад. Загнал в тупик. И тебе это сойдет с рук? Ну нет! Пусть посадят меня потом, но и это – не жизнь... Не могу я так больше! Не могу!»  

Выскочил во двор. Игорь Сергеевич все еще стоял здесь, взволнованный неожиданной встречей с детством, своим двором, и легкая улыбка еще теплилась в уголках его губ, в глазах. Не сразу обратил он внимание на человека без головного убора, в пальто, спортивных штанах и домашних тапках, выбежавшего из подъезда. Человек этот, с ошалелым лицом и ненавистью в глазах, приближался к нему, судорожно пытаясь на ходу достать что-то длинное из-под полы. Но предмет этот не вынимался, застрял, видно, в прохудившемся подкладе, и лишь оттопыривал темную ткань пальто.  

Игорь Сергеевич не успел даже осознать грозившую ему опасность, хотя чувство тревоги и возникло где-то в подсознании. Он вглядывался в странно одетого мужчину несколько мгновений. Наконец по таким же серым, как и у матери, Антонины Ивановны, глазам, догадался:  

– Федор? Это ты, Федька? А я только вечером твоего звонка жду...  

Федор по инерции все еще надвигался на мужчину, пытаясь освободить из подклада ружье. Не сразу понял, что, удивительно, но и он знает этого человека, который с улыбкой сделал ему шаг навстречу, протягивая руку для приветствия.  

– Игорь? Так Дробышев – это ты? Ты?  

Федор словно остолбенел. Прояснение наступало медленно, продираясь сквозь дебри тяжелых, мрачных мыслей последнего времени и главной, чуть не приведшей к трагедии. Состояние ступора отступало, сознание прояснялось. «Какой же я дурак! Дубина стоеросовая, что бы стало с матерью?!» Тело вдруг стало непослушным, слабость охватила его от макушки до пят. Но именно в этот миг Федор почувствовал и облегчение, такое невероятное, что рассмеялся. Впервые за несколько месяцев. А в глазах его стояли слезы.  

Игорь смотрел на него непонимающе, удивляясь происшедшей на его глазах перемене в приятеле детства. А Федор, окончательно справившись с бившими через край эмоциями, сначала крепко пожал протянутую руку, потом, в порыве чувств, обнял Игоря:  

– Здорово, дружище! Если бы ты знал, как же я рад тебя видеть – живым и здоровым!  

Жила – была в лесу белоснежная лисица, она была настолько белоснежная,  

что некоторые звери восхищались, а некоторые завидовали её красоте и злились.  

Но дело было в том, что других лисиц в лесу не было. И вот однажды в лесу появилась  

рыжая лисица. Рыжая и белоснежная лисицы подружились и оказались настолько похожи, что не могли уже и дня прожить друг без друга. Отличало их только одно – цвет.  

Они очень полюбили друг друга. Но однажды в лесу появились другие рыжие лисицы,  

(а рыжая лисица тоже не видела раньше других лисиц, кроме белоснежной) и вот рыжая лисица увидела других лисиц и сказала белоснежной:- Ты белоснежная лисица как можешь любить меня обычную рыжую? Нас много, а ты одна такая. Она не поверила в любовь белоснежной лисицы, и оставила её, убежав с рыжими лисицами, такими же, как и она. А белоснежная ей ответила: – Понятно, ты то меня любила всего лишь за то, что я белоснежная...  

Мораль: Человек как мотылек летит на всё блестящее и красивое, на то что манит его красотой и внутренней силой, он видит лишь то что снаружи, а в душу и не пытается заглянуть, а когда эйфория проходит он понимает что ты затмеваешь его собой, и он просто не может справиться со своими комплексами, находясь в звездных лучах восхищения и красоты, и не может поверить, что совершенное может и вправду любить только лишь душу...  

Когда Макабр увидел за утреннем ноябрьском небе черную звезду, он поднял ворот повыше.  

Неясные, неотчетливые и едва угадываемые знаки обрушивались на него в последние дни. Стая мертвых ворон на балконе, дверь лифта, измазанная светящимся фосфором... А главное и наиболее наталкивающее на размышления – застрявший в проеме фрамуги сосед, второй день обращенный к внешнему миру тыльной стороной. Василий Геннадич не знал, хотел ли тот проникнуть в свою квартиру, или же покинуть ее, но в любом случае четвертый этаж был неподходящим местом для подобных выходок.  

Ну и что, думал Макабр, ну и что. Воспринимаемая нами картина мира не стопроцентно реальна, кому как не мне, профессору парапсихологии это знать. Куда нам с нашими пятью-шестью чувствами... Звезда может означать как полный цузамменбрух какого-нибудь парада планет, или запуск китайского летчика-шпиона Джао-Да, так и свидетельствовать о приближении к Земле сгустков темной материи. А еще возможна назревающая катаракта.  

Студенты ходили на лекции по трое, держась за руки.  

– Мы заинтересованы в получении зачета со специальным уведомлением.  

– Вы имеете в виду... – Василий Геннадич многозначительно замолчал. Вот он, очередной знак.  

– Мы подразумеваем сургучный штамп, тот самый, номер шесть.  

– Шестой? Это... м-м... Право на... – он нахмурился.  

– Левитацию с десяти до шести утра. На уровне крыш. Хотя бы, – приглушенно, оглядываясь по сторонам, добавил бородатый. – С вертикальным взлетом.  

– Та-а-к... Что, прямо из окна вашей спальни?  

– Прямо с карниза.  

– Ах, вот оно как.  

– Именно.  

– «Муха-цокотуха».  

– Заколоченное брюхо!  

– Нет, на этот раз не пароль. Пивбар «Муха-цокотуха». Сегодня в восемь.  

– Где это?  

– В лабиринтах оккультного разума, – пошутил Макабр.  

– Понял.  

Вселенная отражалась от лысины Василия Геннадича. Причудливые облачка, отблески лунных луж, расплескались на ее благородной поверхности. Трамвай был полон демонических настроений. По мере приближения к нужной остановке Макабру становилось все очевиднее, что водитель вот-вот устроит себе суд Линча. Зеркало заднего вида в его кабине наполнялось серостью, закручивающейся по спирали. Зеленый потолок был забит рекламками с отслаивающимися уголками, пахнущими медным купоросом и типографской расклейщицей Надей. Предлагались изысканные способы суицидального депрессирования. На одной из картинок был изображен человек, высунувшийся в форточку по пояс. При этом он смотрел телевизор, стоящий на полу в комнате. На экране застыла картинка – квинтэссенция настроения-SOS – ряд темноликих монахов.  

Над лужами поднимались винные пары. Светофор мигал всеми тремя глазами одновременно. Василий Геннадич почесал лысину. «Муха-цокотуха» располагалась в районе спальных мешков. Грязные спальные мешки валялись по всей улице. Их уносил ураганный ветер со склада готовой продукции «Охотник и рыбоклюй». Сторож ничего не мог с этим поделать. Каждый вечер, когда поднимался ураган, примерно в половине восьмого, по радио передавали сеанс тибетской музыки, и он садился медитировать в подвале. Он пробовал не медитировать, но тогда выходило так, что он напивался в дым и шел раздавать эти матрасы каждому встречному.  

Василий Геннадич спускался по ступенькам вниз. Вывеска была стилизована под муху, держащую пивную кружку. Муха была выстругана из рук вон плохо, и, если бы не название, намалеванное черной краской, ее можно было принять за таракана, за бабочку, или за летучую мышь. Тем более это легко было представить, выходя из кабака, шатаясь поздней ночью. Примерно раз в полгода, скрываясь от налоговиков, хозяева меняли название своей забегаловки, используя преимущества туманного содержания вышеупомянутой вывески. Таким образом, в городских справочниках она появлялась то под названием «Веселый таракан», то «Баттерфляй», то «Логово летучей мыши».  

Он сидел, глядя в окно. Стекол не было и ветер обдувал ему лицо. Бармен упражнялся в вокале. Он пил сырые яйца и драл глотку, листая нотную тетрадь одной рукой и смешивая коктейли другой. К половине девятого вечера он разогревался и начинал музыкальную программу, за которую приходилось доплачивать отдельно: старинные английские и португальские пиратские песни. Не зная никаких языков, кроме русского с жутким кавказским акцентом, он старался из всех сил.  

Макабр уже начал клевать носом, допивая свое пиво, когда в окно влетел камень и упал на пол рядом с его столиком. Василий Геннадич встрепенулся, выглянул в окно, а потом нагнулся под стол. Очередной знак. Явно рассчитывали на то, что в раме будет стекло, логично размыслил Макабр. А так – эффект не тот.  

Он поднял камень. Оранжевой ниткой к нему была примотана записка: «Сделай все, что надо, и будешь цел». Буквы, как в кино, были вырезаны из газет. Единственное, что сводило на нет всю работу конспиратора – дата и подпись внизу записки, поставленные, очевидно, автоматически. Подпись показалась Василию Геннадичу знакомой. Он нахмурился и попытался вспомнить, но тут открылась входная дверь и в помещение вошел тот самый бородатый, который просил зачет со специальным уведомлением. Он нервничал и тяжело дышал. На нем был нелепый оранжевый свитер с распускающимся левым рукавом. Макабр вдруг все понял.  

Бородатый подсел к Василию Геннадичу и громко заказал суп. Все посетители обернулись на него и даже бармен оторвал взгляд от своей тетради и недоуменно поглядел на привередливого клиента. Бородатый держал себя в руках.  

– Итак, молодой человек... – начал Макабр, тоскливо заглянув в свою почти пустую кружку.  

– Меня зовут Буд Баберслей.  

– Припоминаю.  

– Я насчет зачета.  

Тут принесли суп. Он представлял собой пивные сухарики, плавающие в кипятке. Супы никто никогда не заказывал, и они существовали только в меню. Как и все остальное на десяти страницах, кроме пива и сухариков. Макабр попросил еще пива.  

Бородатый занял выжидательную позицию. Ожидая, что напуганный запиской Макабр тут же поставит ему зачет, он изредка ухмылялся про себя, черпая ложкой ускользающие сухарики. Макабр был спокоен. Он начал понимать, что значили все эти знаки. Баберслей пытался запугать его. Он вполне мог договориться с соседом и расклеить объявления в трамвае и даже как-то пропитать их запахом расклейщицы Нади. А вот как он провернул трюк со звездой?  

Макабр нахмурился. Он всегда считал совесть балластом на палубе своего парохода. Мешком с песком на борту своего воздушного шара, мешающим воспарить над жизненными обстоятельствами. Но призрак покойной бабушки являлся к нему каждый раз, когда в его голове возникали подобные мысли. Бабушка грозила ему волосатым кулаком. Жизнь делалась невыносимой. После минутного размышления, сопровождающегося усиленной мимической эквилибристикой, профессор принял решение. Мимо окна пролетел грустный мим, привязанный к зонту.  

Он поднялся и пошел по направлению к туалету. Зайдя внутрь, он снял пальто и вывернул его наружу. Затем он то же самое проделал со своей каракулевой кепкой, вытащив ее из кармана. Он надел пальто и кепку и вернулся в бар. Со стороны могло показаться, что человек зашел в туалет, вывернул наружу пальто, прорезанное изнутри желтыми швами с торчащими из внутреннего кармана очками, надел, напялил поглубже кепку и вышел обратно. Он, прихрамывая для вида, подошел к соседнему столику. Баберслей смотрел в окно. За столиком сидели двое пьяниц. Макабр поторговался с ними какое-то время, зашел в туалет и вернулся за свой столик в первозданном виде.  

-Так что же? – спросил его бородатый.  

-Дайте подумать, – с деловым видом произнес Макабр и принялся протирать свои очки.  

Внезапно невнятный гул из-за соседнего столика громко материализовался полупьяной фразой:  

-...и тут я предложил ему деньги.  

Макабр победоносно щелкнул пальцами.  

Баберслей, похоже, пропустил весь спектакль мимо ушей. Бармен нахмурился, глянул на остановившийся под потолком вентилятор и что было сил крутанул его в обратную сторону. Помещение наполнилось ветром.  

-Послушайте, – бородач наклонился к Макабру, – вот вам двести рублей. Что вы на это скажете?  

Макабр покраснел от возмущения.  

-Что я скажу? Что у вас довольно отсталые методы запугивания. Ну вороны, ну лифт. Ха! Это все проходят на первом курсе. И после всех этих усилий вы сдаетесь и предлагаете мне взятку...  

Он добавил обиженным шепотом:  

-...всего двести рублей!  

Бородатый пооранжевел и слился со свитером:  

-Ладно, вы все знаете... Но я истратил всю наличность на то, чтобы подкупить этого вашего тупого соседа!  

-Ха! Почему же тупого?  

-Потому что он должен был изрыгать проклятия в ваш адрес, а он вместо этого забыл текст и заснул.  

Макабр снова усмехнулся.  

-А что насчет звезды?  

-Какой звезды?  

Василий Геннадич понял, что визит к офтальмологу необходим.  

-Это неважно. Значит так. Мне не нужны ваши деньги, – заставил он себя произнести эти страшные слова. – Докажете свои способности к левитации – зачет ваш.  

Баберслей выругался.  

...Они стояли в пустынной аллее. Баберслей неистово размахивал руками. Макабр вновь поднял ворот. Кошки линяли в желтый цвет и улетали в теплые края. Воробьи падали с деревьев и их заметало снегом до весны. Баберслей замер и перевел дух. Потом начал снова. Макабр выжидающе смотрел на него. На город опускалась зима.