Старый, уже готовый сорваться в пугающую неизвестность, лист медленно, как бы с неохотой, подчинялся слабым порывам холодного осеннего ветра. Былой цвет и гордая осанка давно оставили его, и он, сморщенный, уже совсем без сил, доживал последние дни. Вслед за спрятавшимся за горами солнцем померкло м оранжевое зарево заката, всё вокруг окутала густая темнота. Что будет, когда он оторвётся от ветки, на которой висел всю свою короткую, о как быстро пролетели годы, жизнь? Сил думать об этом уже не было, остались лишь воспоминания, о том, как маленькой почкой впервые он ощутил мягкое прикосновение теплого весеннего солнца, как в жилах текла молодая сила, и как он рос, всё выше и выше, заглядывая всё дальше за линию горизонта. Как шептались они, движимые неведомой им силой, со своими братьями, такими же зелёными и полными жизни листьями. Говорят лист, прежде чем оторваться от ветки, видит всю свою жизнь, и страх перед бездной отступает, становится легко и свободно, а когда ничего уже не держит, он сам отрывается от ветки и медленно летит к основанию дерева. Неужели он увидит дерево? Мало кто из листьев его видел, остальным оставалось только верить и... ждать.  

И вот момент настал, едва забрезжил рассвет, в теле появилась былая легкость, мир наполнился неизвестными доселе звуками, яркими красками. В самом центре этого нового мира стояло оно. Темный ствол терялся в темноте, где-то у самой земли, а ветвящиеся ветви обнимало бездонное темно-синее небо.  

Теперь он будет знать, теперь он будет помнить, и, быть может, молодой почкой, частичка его вновь увидит рассвет, чтобы рассказать другим о том, что видел сам...  

– Ты не умеешь любить. И вряд ли научишься!  

Галка сказала это категорично, будто диагноз поставила: болезнь неизлечима! И нечего тратиться на лекарства. Бессмысленно!  

Я с удивлением посмотрела на свою одноклассницу – невзрачную, пухленькую, небольшого росточка, в очочках, портивших и так не слишком выразительное лицо.  

Бесцветные Галкины глаза выдержали мой вопросительно-недоверчивый взгляд.  

– Извини, но мне так кажется, – сказала она, будто оправдываясь, но всё же с твердостью, оставаясь при своем.  

...Наша с Галкой дружба всем казалась немного странной. Я – что называется, отличница, комсомолка, активистка. Она – незаметная серая мышка, учившаяся очень средненько, державшаяся наособицу. Жила она в каком-то своем, выдуманном ею мире, со своими событиями, героями, даже необычным языком – этаким «курлю-тюрлюнистым». На этом непонятном «наречии» она обычно тихонько мурлыкала песенки на переменах или после уроков, елозя мокрой тряпкой по выкрашенным в коричневое половицам. Да еще в поле, когда мы осенью собирали хлопок.  

Солнце палило тогда нещадно, совсем по-летнему. Мешок, привязанный к поясу, тяжелея, натруждал спину. Руки, чуть не по локоть исцарапанные сухими хлопковыми коробочками, были к тому же все в цыпках. Все время хотелось пить, а до фляги с тепловатой невкусной водой в центре поля, рядом с тележкой и весами, было как до самого солнца. И до обеда – из привозной надоевшей макаронно-томатной похлебки и нехитрой снеди из дома – столько же!  

Галку эти неудобства, кажется, абсолютно не трогали. Она напевала свои серенады, неспешно наполняя кунжутовый мешок грязноватым, в сухой лиственной пыли, хлопком. И даже не пыталась, подобно нам, выполнять норму. Шла себе самой последней по рядкам, чуть возвышаясь над ними, волоча мешок, и витала где-то не здесь. Может, в средневековой Англии, с благородными рыцарями и прекрасными дамами. Или в Испании, где роковые красавицы с алым цветком в смолянистых волосах восторженно хлопали бесстрашным тореадорам, усмиряющим разъяренных быков... А может, и вовсе в других, неземных, космических далях она блуждала...  

Галка по природе своей не была замкнутой, нет, скорее, молчаливо-задумчивой. Она больше слушала, нежели болтала, как обычно ее ровесницы, обсуждавшие свои девичьи секреты: первые влюбленности, признания, первые поцелуи... Не припомню, чтобы она хоть раз рассказала о чем-то таком интимном – даже мне, самой близкой ей в классе.  

Галка трепетно оберегала свой мир от вторжения любопытствующих к ее необычности, «не от мира сего», но в общем равнодушных к ней самой. Девочка из бедной даже по тем, по-советски уравнивающим меркам, семьи, не блещущая острым умом или привлекательной внешностью, не искавшая общения, всегда с потрепанной книжкой из библиотеки, не слишком интересовала своих одноклассниц. Мальчишки же, в младших классах дразнившие и обижавшие Галку, став старше, и вовсе перестали ее замечать. Она была так же привычна в классе, как парта или доска, но кто же разговаривает с неодушевленными предметами? Наглядные пособия, и те пользовались большим вниманием.  

Галку такое к ней отношение, казалось, совсем не тяготило. Она была всегда ровной, спокойной, терпеливой и – отстраненной. На переменах не щебетала беззаботно с подружками, которых у нее, кроме меня, и не было, по сути. Разве что очередной зачитанный до невозможности библиотечный томик был ей по-настоящему верен и интересен. Она сидела за первой партой, близоруко уткнувшись в книжку, ничего не видя и не слыша вокруг, взбираясь вслед за путешественниками по горным тропам за эдельвейсом или спускаясь в морские глубины в поисках затонувших кораблей, а то и переживая романтические страдания юных дев от безответной любви к кавалерам...  

Я тоже читала, конечно, и очень много. Но книжный, вымышленный, мир не затмевал мне реального. Учеба, спорт, увлечения – да мало ли из чего она состояла, ежедневная жизнь! Не думаю, что Галкина была сплошь виртуальной: до персональных компьютеров в каждом доме в те времена было еще далеко. Но ее реальная жизнь не была публичной, если можно так выразиться по-современному.  

Я-то знала, что Галка – вовсе не серый, безликий, как всем виделось, человечек. Она, много читавшая, видела окружающее – и жизнь, и людей, и события – глубже, была гораздо мудрее нас, обыкновенных подростков. Она не была говорливой, но слушать умела как никто другой. С ней чужая тайна умирала. На нее можно было положиться. В Галке – при внешней рыхлости и некоторой аморфности – чувствовалась мощная внутренняя сила, дремлющая до поры жизненная энергия. Я, со всеми своими пятерками-общественными нагрузками-занятиями спортом-активностью, ощущала себя рядом с ней первоклашкой, взиравшей на мир сквозь романтически-розовые очки.  

Нам с Галкой было по пути после школы до дома. Мы часто и шли вместе, болтая обо всем на свете. Со мной Галка менялась – была открытой, общительной, самой обычной девчонкой. Такое бывало, когда меня не сопровождал, неся мой портфель, какой-нибудь мальчишка из нашего или параллельного класса. В таких случаях она исчезала как-то незаметно и очень тактично.  

Надо сказать, что в те давние времена мне казалось, что сегодня я влюблена в этого мальчика, и он удостаивался чести быть портфеленосцем. А через несколько дней другой уже размахивал двумя портфелями. Но никто из них не мог рассчитывать на мое долгое или всегдашнее к ним расположение. Наверное, я была ветреной: «Сердце красавиц склонно к измене и к перемене...» Или принимала за влюбленность нечто другое – симпатию, ответный интерес, любопытство...  

Боже, я умудрялась созревать и взрослеть физически, оставаясь таким еще ребенком!  

Галка, конечно, была наперсницей моих тайн и переживаний. Хоть и наблюдала за ними больше со стороны или выслушивая мои излияния. Она никак не могла понять моей «легкомысленности». «Как ты можешь так?! Он ведь, наверное, страдает!» – ругала меня Галка, жалея мальчика, которому уже не приходится утруждать себя ноской сразу двух портфелей. Я смеялась в ответ весело, забыв о недавнем воздыхателе. Какие страдания! О чем это Галка? Впереди целая жизнь – и поклонников будет, и влюбленностей, и одного, но на всю жизнь, чувства...  

Понимаю теперь, спустя многие годы, что Галка, жившая в какой-то степени моей жизнью, моими увлечениями, примеряла их на себя. И, поскольку была человеком цельным, очень преданным, не могла так расточительно разбрасываться вниманием противоположного пола. Думаю, полюби она в ту пору, как в омут с головой, и вернее ее не было бы!  

«Ты не умеешь любить. И вряд ли научишься!»  

Галка, Галка, не раз я вспоминала эти твои слова! Жизнь развела нас еще в старших классах, а дальше – и вовсе потеряли друг дружку из вида. Своя, собственная реальность, расстояния, минувшие годы разнесли наши орбиты, которые вряд ли когда сойдутся вновь. Но те, давние наши отношения, детская дружба, образ Галкин живы во мне.  

Как сложилась Галкина жизнь – не знаю. Слышала только, приехав как-то в очередной отпуск, что у нее муж и двое ребятишек. По любви ли вышла замуж? От любви ли родились детки? Нашла ли она сама свою любовь – ту единственную и настоящую? Смогла ли сама любить, как мечталось, как в книжках ее писалось? Или было как у многих – возраст приспел, жених вроде не хуже других, хоть и не лучше. Надо быть не одной. Так принято.  

Я и сама не раз спрашивала себя, и продолжаю это делать и сегодня, когда новое чувство неожиданно, с головой, накрывает меня: любовь ли это? Способно ли я любить так безоглядно и самозабвенно, как сделала бы это, может, моя Галка? Когда прорастаешь любимым человеком. Знаешь, о чем он думает. Что болит в его душе. Как ему спалось без меня... Что снилось...  

Хочется верить, что умею. Научилась. Потому что сердце – через боль, страдания и от любви, и от потерь, и от тщетных нередко метаний, кучи неисправленных ошибок – ценит теперь то, что есть. Что даровано свыше. Не мечтая о сумасшедшей страсти. Радуясь порой самой малости. Щедро отдающей взамен. Потому что я научилась любить саму жизнь – и когда день залит солнцем, и когда пасмурно, и в толпе, и в одиночестве, и в день зарплаты, и в пору безденежья, и когда душа плачет, и когда – поет...  

– Услышь меня, Галка! Я научилась! Умею!  

Приближался Новый год. Витрины магазинов празднично заискрились тысячами лампочек. В торговых залах, офисах, просто на улицах повырастали елочки. Украшенные шарами, мишурой, они весело подмигивали огоньками, словно напоминая: час загадывания заветного желания уже близок!  

Наступающий год по восточному календарю ожидался «свинским». А посему фигурками этого полезного животного – в виде свинячьего красавца c сальным пузцом, его пышнотелой хавроньи и их жизнерадостного потомства – завалили прилавки.  

...Алина, глядя на счастливое свинячье семейство в витрине киоска, загадала: если Виталик предложит провести новогоднюю ночь вместе, значит, у нее есть шанс. В примету «с кем встретишь год, с тем его и проведешь» она не очень-то верила. Но поделать с собой ничего не могла: неисправимой мечтательницей Алина была с «младых ногтей».  

Тогда её мечты были вполне в духе «счастливого советского детства» – попасть в Артек и съездить в Москву, чтобы увидеть Ленина. Ни та, ни другая, правда, так и не сбылись. В главный пионерский лагерь страны посылали чад важных местных чиновников, а ее отец, школьный учитель, к таковым, понятное дело, не относился. В столице она потом, уже в юности, побывала, конечно, но к тому времени трепетного желания лицезреть историческую мумию уже не испытывала.  

Взрослой же Алине, помимо прочих, вполне материальных, желаний, как и всякой нормальной «среднестатистической» женщине, хотелось главного – стабильности. В работе, в семье, в быту, в общем, обычной, без катаклизмов, счастливой жизни хотелось. А это для нее, несмотря на имевшийся неудачный опыт, по-прежнему казалось немыслимым в одиночку, без любимого человека рядом. В идеале, конечно, мечталось, чтобы этот человек был мужем. Законным. Тогда, следовательно, будет у нее статус замужней женщины, а не разведенки, любовницы или просто подруги...  

В общем, пунктик у Алины был такой – хотелось замуж.  

Свои отношения с Виталиком, мужчиной в самом расцвете всяческих сил, обладателем небольшого роста, такой же квартирки и зарплаты, определить одним словом она затруднялась.  

Да, у них были близкие отношения. Но виделись они с Виталиком настолько редко, что от одной встречи до другой Алина забывала, как тот выглядит. А ведь она наивно полагала, что если мужчина и женщина нравятся друг другу, то им – это же так естественно! – хочется видеться чаще. В театр ходить, в кино, на природу выбираться. Благо у Виталика была машина – пусть и «выкидыш» отечественного автопрома, но все же...  

Еще романтичная Алина всегда считала, что мужчину хлебом не корми, но дай возможность дарить своей даме сердца цветы, радовать ее приятными сюрпризами и милыми презентами по поводу и без.  

Но, увы, увы... Встречались они нечасто. «Культурные мероприятия» ограничивались диванным просмотром кинофильмов. Неизменным, дорогим и щедрым подарком Виталика ей, так понимала Алина, был он сам. А любовь женщин к цветам он считал капризом – не стоящим внимания и тем более траты на него «кровно заработанных».  

Алина, поначалу старавшаяся принимать эти отношения легко, по обоюдной негласной договоренности – «никаких обязательств!», незаметно для себя привязалась к Виталику. Ничего удивительного, это случалось почти всегда, даже если Алина и давала себе слово не прикипать к мужчине. Из-за редкости встреч она скучала по нему, но ее попытки предложить увидеться «вне графика» закончились неудачей. И, несмотря ни на что, о непонятная, не поддающаяся логике, парадоксальная женская душа! – Алина однажды поняла, что ее угораздило-таки влюбиться в Виталика.  

Что делать с этой нежданно нагрянувшей любовью – Алина не ведала. Женщина симпатичная, неглупая, у которой в прошлом был длительный, но не очень удачный брак, в настоящем – интересная работа, двое совсем взрослых детей и неопределенность личной жизни в будущем, – она растерялась. Ее муж был первым и единственным мужчиной, и брак с ним не сделал ее опытной в общении с другими особями мужеского полу. Она была слишком наивной и доверчивой для своих достаточно зрелых уже лет. Да еще и эта неуверенность в себе! Ей казалось, что ее, уже не такую молодую, с грузом ее прошлого, нельзя полюбить так, как любят девушек чистых, невинных...  

Алинина подруга Ирина, бывшая в курсе ее отношений с Виталиком, учила: «Как себя поставишь сразу с мужчиной, так он и будет к тебе относиться. Хочешь стать женой – и держи себя соответственно. А согласна на роль любовницы – ею и будешь. И эту роль на роль законной супруги уже не сменишь, будет поздно»...  

К наставлениям подруги Алина относилась с долей иронии. Ведь если Ирина такой знаток теории «науки как выйти замуж и быть там счастливой», отчего же тогда так неудачны были оба ее брака? И почему она все еще одинока и несчастна по сей день? Или верна пословица: "Делай, что говорит поп, но не делай того, что он делает"?  

Алина, жаждавшая пленить сердце мужчины, совершенно не владела хитростями обольщения и не умела флиртовать. Ей казалось, что достаточно быть естественной, открытой, нежной и ласковой, и всё образуется само собой.  

Да, она ощущала себя с Виталиком желанной, знала, что очень ему нравится. Но даже влюбленная, интуитивно чувствовала, что Виталик-то в нее не влюблен, ну разве что самую малость. Не только потому, что слов признания не было произнесено – иногда достаточно взгляда, прикосновения, чтобы понять – «да» или «нет», настоящее чувство связывает двоих или так, телесное влечение.  

У Алины, баловавшейся, как многие сентиментальные девушки в юности, стихосложением, появилась потребность «пришедшее нежданно» как-то выразить. Помучившись изрядно над не желающими складываться в рифму словами, сочинила несколько душещипательных строф и отправила их любимому. На свое «Люблю. Ревную. Потерять боюсь...» получила четкий, не оставляющий сомнений, ответ. Причем тоже в стихах. Что, мол, хоть и хороша ты, дорогая, но женщина по имени Свобода все ж милей.  

Приглашения на встречу тесным дуэтом Нового года от Виталика так и не последовало.  

Это был конец, финита, как говорится, ля комедия.  

Алина попереживала, конечно, даже поревела пару раз, жалея себя, такую разнесчастную, когда смотрела какие-то слезливые фильмы про «любофф». Но постепенно успокоилась и, когда вернулась способность мыслить здраво, попыталась разобраться, почему так случилось. Может, такой исход был неизбежен, думала Алина, а она чего-то не понимала, не видела? Или не хотела видеть, как всякая влюбленная женщина?  

Теперь, когда прозрение наступило, Алина начала припоминать мелочи, на которые раньше не обратила внимания или не придала им особого смысла. Например, как Виталик иногда рассказывал ей шутя, как «старому другу», про своих бывший пассий, особенно последнюю. Она, подыгрывая ему, смеялась вместе с ним над его «лавстори», но на самом деле ей эти разговоры были не слишком приятны. Но, скажи она ему об этом, это выглядело бы как ревность. А поскольку они – люди свободные, обязательств на себя не брали, в верности не клялись, то и ревновать вроде как не должны. Тем более к прошлому.  

Но насколько это было прошлым? Это был тот еще вопрос.  

Алина чутьем, присущим женщине, ощущала почти постоянно незримое присутствие третьего человека. Виделись они редко, значит логично предположить, что другая женщина скрашивала одиночество Виталика, когда ее не было с ним рядом.  

Алине припомнились и вполне зримые следы пребывания этой другой женщины в квартире ее друга. Носки, явно не мужские, забытые в кресле. Косметика в ванной, фен. Виталик на ее полушутливый вопрос – не балуется ли он, часом, подкрашиванием ресниц и припудриванием носика – не очень убедительно ответил, что все это забыла его дочь, гостившая у него. Алина не поверила, что можно так запросто забыть женские штучки, которыми пользуешься каждый день. Но объяснением довольствовалась. Что ей оставалось? Закатить сцену ревности?  

Новый год, приближения которого Алина последние несколько лет, после развода с мужем, ждала с некоторым страхом, когда одиночество в праздник ощущалось особенно остро, несмотря на расставание с Виталиком, прошел на удивление хорошо. Компания подобралась почти случайная, но веселая и шумная. Стол ломился от угощения и напитков. Дружно проводив Старый год, со смехом и в надежде на чудо, начали писать крохотные записочки с заветными желаниями на новый год. Потом, пока будут бить куранты, эти бумажки полагалось сжечь, а пепел выпить вместе с шампанским. Рискуя обжечься, все справились и благополучно, не подавившись пеплом, выпили свои желания. Алина загадала... Впрочем, загадала и загадала.  

Зимние каникулы потянулись чередой дней с блаженным ничегонеделаньем, удовольствием от любимых фильмов и записей. Даже обычные каждодневные заботы – накормить, прибраться – делались словно сами собой и не отнимали много времени. В один из таких дней от Виталика пришла смс-ка с приглашением в гости, он, мол, дома и Алина может прийти в любое время, когда захочет. Алина не стала уточнять – что именно она должна захотеть и с этим «хотением» пойти в гости. Секса? Скромного ужина на кухне? Внимания, которое мужчина решил уделить ей?  

Она не ответила на послание. То ли пришло, наконец, озарение, что этот мужчина не может дать ей того, чего ей хочется – настоящей семьи, то ли вспомнила она, хоть и запоздало, о гордости, но оставаться и дальше для Виталика очередной женщиной для развлечений не захотела. Не захотела быть той, которой пренебрегают, вспоминая раз в месяц-полтора.  

Он сделал свой выбор – свобода и никаких обязательств и серьезных отношений. Она – свой.  

И еще – Алина поняла: ее желание выйти за Виталика замуж было таким сильным и явным, что иначе эта история и не могла закончиться. Противодействие уравновесило действие. Закон физики. Или жизни.  

Алина выздоравливала.  

Звонок подруги детства Соньки, приехавшей на пару дней к родным, был неожиданным. Софья давно жила в не только в другом городе, но и, как убедилась Алина, в другом измерении. Не виделись они с подругой лет сто и обе были безумно рады встрече. Софья, журналист по образованию, исколесила полмира, много чего повидала и рассказывать об этом могла бы часами. Но подругам куда приятней было, перебивая друг друга, с улыбкой вспоминать смешные моменты из их общего детства и юности: «А помнишь, как в садике мы с тобой игрушечную мышь воспитательнице на стул подбросили и она от страха на стол запрыгнула?.. Вот визгу-то было! А в школе?.. Что мы творили в школе, бедные наши учителя! И как нас не исключили?..»  

Погрустили о Янеке, погибшем муже подруги, тоже журналисте. Они познакомились еще в университете, дружили, но потом жизнь разбросала их. Несколько лет спустя встретились на какой-то конференции в Берлине. У них случился бурный роман, после которого, по законам жанра, они должны были бы расстаться уже навсегда. Но они, напротив, решили пожениться. И это при том, что быть вместе физически могли не больше недели в месяц – в семье журналистов-международников это дело обычное. Редкие встречи, звонки из разных концов света и необыкновенная близость связывали их. Так было до того злополучного дня, когда террористы подорвали автобус с журналистами, в котором был и Янек.  

Софья расспросила подругу, как у нее на личном фронте. Алина, вздохнув, рассказала про Виталика. Как редко встречались, как влюбилась, как надеялась выйти за него замуж. Сонька даже возмутилась:  

– Алинка, да посмотри ты на себя. Симпатичная, молодая, умная. Что тебя на этом Виталике заклинило? Тем более, похоже, ты у него не одна была. Тебе это надо?!  

Алина попыталась вяло протестовать, но Сонька продолжала:  

– Дорогая моя, далось тебе это замужество! Была ты уже замужем, и что? Штамп в паспорте, он что, гарантирует счастье? Радуйся тому, что есть. У тебя такие замечательные пацаны! Вот дети – это счастье. Я знаю это не только потому, что у меня их не может быть. Работа есть любимая – это вообще классно. Друзья не забывают. Ну а секс для здоровья нужен – так заведи себе нормального, здорового мужика и не заморачивайся ради бога с этим замужеством!  

И потом, почему ты решила, что твоему Виталику была нужна семья? Он ведь разведен, ты говоришь. И в браке был долго. Представляю, как он рад, наконец, свободе. Он надышаться ею не может. Он, можно сказать, только жить начал, на свет другими глазами смотреть. А ты, глупая, размечталась снова на его шею то же ярмо надеть, от которого он только избавился. Ну нет, если он умный мужик, то не даст этого сделать даже самой красивой и мудрой из нас.  

Семья, дорогая, нужна была тебе. Потому что это ты устала от одиночества, от проблем. Потому что замужней тебе психологически комфортнее. А ему было хорошо и так. Что может быть лучше – любовь по выходным, без будней суеты...  

И вообще, Алина, причина вся в том, что вы пошли на эти отношения с разными ожиданиями и надеждами. И вам казалось, что другой должен их понимать. Вы не сошлись в алгоритме достижения своих целей, да и цели ваши были разными.  

Хочешь добрый совет на будущее? Знаешь, Алин, чем бы ты взяла этого Виталика? Только не смейся. Скажи, а ты пыталась ему внушить, что он – гений? Зря улыбаешься, дорогая! От этих слов он бы попал в зависимость от тебя, как наркоман. Мужику внушить это – перво-наперво, если хочешь его завлечь и накрепко привязать. И не важно – в чем он гений! Всегда найдется сфера, в которой мужчине хотелось бы ощущать себя на голову выше других. Уверяю тебя, для постели он и другую нашел бы, а вот слушать о своей гениальности...  

Для них это так же важно, как нам, женщинам, признание, что любят нас не только за красоту, но и за нашу прекрасную душу. Ведь знаем, что врут, а все равно что бальзам на сердце!..  

Спрашиваешь, кто из женщин станет утверждать всерьез о гениальности своего мужчины? Отвечу: только умная и даже мудрая женщина. А ты разве у нас не такая?! – хитро улыбнулась Софья. – Вот и мотай на ус.  

Алина уже совсем оправилась от той истории с Виталиком, когда через пару месяцев, в один из пятничных вечеров, он вновь напомнил о себе. Текст его смс-ки был романтично-трогателен: «Скучаю, хочу видеть, мне нужно не столько твое тело, сколько твоя прекрасная душа...»  

Время лечит, подумала Алина. Еще совсем недавно ее сердце ёкнуло бы от такого признания. Теперь же, когда всё перегорело, прошло, ей было недостаточно только слов – и не только его, Виталика, слов. Ей нужно было всё или ничего.  

Конечно, Алина могла бы сказать Виталику, что каждый мужчина выбирает свою женщину, свою дорогу. Что кого-то, но не ее, устраивают редкие встречи, отношения, свободные от обязательств. Но Алина была уверена, что в жизни такого в чистом виде не бывает. Обязательства есть всегда, если только люди не убоги душевно и подобны роботам. И пусть эти обязательства не материального порядка. Есть ведь и моральные. Если ты близок с другим человеком, тебе не может быть все равно, что творится у него в душе. Уж она-то знала, что женщина редко отдается мужчине только телом, она отдается вся – душой, мыслями, надеждами.  

Алина вновь не ответила. Зачем? Пути их с Виталиком разошлись окончательно, и не было смысла что-то объяснять и тем более доказывать ему.  

...В новогоднюю ночь Алина загадала желание... Какое? Так ли это важно?! Главное, она теперь точно знала, что оно обязательно сбудется...  

Поутих неописуемый ажиотаж вокруг сочинского выигрыша. Говорят, борьба была трудной. Но отчего-то с самого начала казалось мне, что наши победят всех. Приятно было смотреть, как наш президент блистал и очаровывал всех и по-английски, и по-французски, а г-н Иванов в параллельном режиме тихим голосом по-русски объяснял, где и как мы расставим свои ракетные комплексы. А что делать? Всё правильно.  

Не менее радостно было узнать, сколько средств пойдет на подготовку Сочи к олимпиаде, и как-то не возникает у меня сомнений в том, откуда качаться будут денежки. В первый раз, что ли? А что делать, назвался гражданином – открывай карман шире.  

Весомо и убедительно прозвучали слова Президента о том, что мы должны сделать всё, чтобы обеспечить достойные условия для отдыха российских граждан. Ну, для тех, кто привык на горных курортах отдыхать. Мимоходом подумалось, что, видимо, достойные условия для жизни всех остальных российских граждан уже созданы. Просто не все об этом знают, я, например. Не знают об этом мои друзья, мои знакомые, чьи дети ни разу еще на море не были. Наверно, не хотят. Да и в самом деле, с какой радости покидать такие уютные бараки на наших северных болотах и тащиться на какое-то море. Как говорит кот в известном мультике: нас и здесь неплохо кормют. Конечно, неплохо: пластмассовые помидоры, ароматные мясопродукты, печенья всякого – завались, хорошо подкрашенные фрукты… И, главное, всё по доступной цене, купил ребенку персик и отдыхай неделю дома, деньги экономь.  

А какие противные дядьки ехали в поезде Мурманск-С.Петербург! Они совсем не радовались выигрышу Сочи! Они сплевывали и равнодушно матерились, а женщины, ихние и другие, даже язвили! А моя фраза о престиже государства вызвала такую неадекватную реакцию, что пришлось уйти. Почему-то вспомнили они в неприятных выражениях пенсионные реформы и ЖКХ, какие-то детские дома, дороги вместе с транспортом, брошенные или спившиеся целиком деревни, зарплаты, на которые вместе со всеми северными надбавками только до Питера доедешь или одно пальто на всю семью купишь, растущее число наших миллионеров…  

Короче, совершенно несознательные у нас люди, ничего про престиж страны не понимают! Вот дурачье, правда?  

11.07.2007  

С лесистого склона горы в долину плавно скатывается старое кладбище. Надгробия испещрены надписями, состоящими из волн и завитушек, кажется, что когда-то море подходило так близко, что прибой оставил отпечатки на сером камне, а выброшенные на берег водоросли превратились в лишайники и мох. Каменный водоём, покрытий плотным ковром опавшей листвы, каменные норы, с остатками давно погасших очагов. Тропа заросла и иногда надо идти согнувшись, чуть ли не проползая под очередной веткой преграждающей проход. Лес заставляет склонить голову перед памятью ушедших в небытиё поколений. Начинают чаще мелькать просветы среди деревьев. И вдруг, вырвавшись из тесноты лесной тропки, ты оказываешься над… Мир в дали, проросший из голубой дымки, спит в ковше из малахитовых гор. Ветер обжигает лицо решительными порывами, ковыль стелется серебристым туманом, а впереди возвышается рукотворная стена, обрывающаяся над пропастью. И тебе некуда идти кроме как к монументальным воротам, придавленным дугой полуразрушенной арки.  

Уже перед воротами ранее пыльная пересыпанная жёлтым камнем дорога обнажается. Ноги неуверенно ступают на гладкую серую поверхность, рассеченную двумя округлыми желобами. Тяжелые створки нехотя приоткрываются, ветер помогает им сопротивляться, но человек упрям. Преодолев сопротивление стихии и древности, попадаем в покинутый людьми город. Следы древних повозок как змеи скользят по улице, зажатой между глухими заборами. Редкие закрытие наглухо ворота, арка, площадь и совершенно неожиданное, стоящее особняком каменное сооружение – мавзолей дочери хана притягивает утомлённых жарой под свои своды.За мавзолеем обрыв, нет не просто обрыв а конец одного мира и начало другого. Толи каньон, толи ущелье, расчерченное языками осыпей и змейками троп вызывает ощущение полёта и тревожные мысли о границе миров. И правда, чуть правее начинается территория иного мира. Пещерный город. Ступаешь по каменистой почве, не подозревая, что идёшь по крышам заброшенных человеческих жилищ. Неожиданно появляющиеся тёсаные ступени заставляют с замиранием сердца спускаться под землю. Тонкие стены отделяют просторные залы от многометрового обрыва, небо смотрит в неровные отверстия в стенах, колонны, давно покосившиеся ещё поддерживают слоящийся каменными пластами потолок, камеры для хранения зерна так чисты, что кажется сейчас послышатся тяжёлые шаги старого караима, несущего мешок из сурового полотна, и он покосится на тебя тёмным глазом. Хочется отступить назад, пропуская тень.  

В скромном кабинетике, пахнущем хлоркой и предыдущим пациентом, обставленном покосившимися шкафами, больше походившими на кабинки деревенских клозетов, восседал молодой участковый врач-психиатр, и вел обычный прием пациентов. Напротив, скрестив на груди хрупкие ручонки, сидела старушка и взывала о помощи:  

― Сынок, а сынок, выпиши мне направление в больницу.  

― А что такое? Вас что-то беспокоит? – с неподдельным участием,  

поинтересовался участковый врач.  

― Да, ничего. Дома кушать нечего. Вся пенсия на коммунальные  

услуги уходит. Тяжко, сынок.  

― Так что же я вам в направлении напишу? – растерялся доктор.  

― Ну, напиши... – на бабушкином лбу задвигались складки, она  

помучилась с минуту и совершенно спокойны тоном произнесла:  

― Напиши, что у меня депрессия и суицидальные мысли. Ничего,  

возьмут, не впервой.  

«Сынок» долго сомневался, но присущее начинающим врачам  

сострадание взяло верх.  

Через пару часов, довольная старушка уже неслась в карете "скорой  

помощи".  

Пронзительная телефонная трель пробежала по всем нервным окончаниям электрошоком. Миха машинально взглянул на часы. Без десяти девять. Чего им не спится? Жаворонки, блин. Поубивал бы. Голос друга Володьки в трубке сообщил, что хватит спать и великие дела уже ждут. Миха пробормотал в трубку, что дела подождут ещё, выдернул телефонный шнур из розетки и поплёлся умываться. Спать дальше всё равно не получится, от резких звуков он с детства подскакивает. Чёрт, голова чугунная, стукнешь – зазвенит. Не надо было работать до рассвета; лучше бы встал пораньше и с утра всё доделал. От холодной воды свело зубы. Коммунальщиков стоило бы прилюдно расстрелять в ближайшем сквере. Ещё только середина мая, на улице собачий холод, а горячую воду уже отключили. Изверги. Перед тем, как залезть под ледяной душ, Миха для поднятия боевого духа замурлыкал услышанную вчера по радио привязчивую мелодию. Интересно, абсолютный слух, обнаруженный у него в раннем детстве, сохранился или за годы неиспользования ушёл в глубокое подполье? Помнится, советовали даже в музыкальное училище поступать, но он не захотел. Положил маме на стол диплом музыкальной школы по классу фортепьяно и попросил больше к нему с этим не приставать никогда и ни за что. Хотя не помогло, каждый раз, когда кто-то из родственников видит по телевизору молодого певца, начинается: «А вот если бы…». Тьфу! Ныне о семи годах, потраченных на музыку, напоминает только правильная постановка пальцев на клавиатуре — теперь компьютерной.  

Второй урок начинается в девять, а Ника вошла в школу без десяти. Новый охранник привязался: проспала, да? где пропуск? и вообще сейчас классному руководителю пожалуюсь.  

–Я учитель, – сообщила она, чувствуя одновременно досаду, что так несолидно выглядит и желание рассмеяться.  

Охранник неожиданно вежливо извинился и спросил, не будет ли у неё (как, кстати, вас зовут? – Вероника Александровна? Очень приятно, а меня Антон) времени как-нибудь выпить с ним чашечку кофе. Ника пообещала подумать. Ну и что, что Коля? Во-первых, когда он врёт по телефону, что задерживается на работе и поэтому встретиться никак не может (а он задерживается на работе и никак не может встретиться пять дней в неделю, если ему верить), на заднем плане слышен женский голос, так что глупо себя в чём-то ограничивать, если хочется. А во-вторых, квалифицировать чашечку кофе как измену может только человек не слишком умный, но с железобетонными принципами типа «первым делом, первым делом самолёты». Она таких людей слегка презирает и, ясное дело, к ним не прислушивается.  

Увидев в конце коридора завуча Елену Михайловну, Ника внутренне сжалась, хотя давно было пора избавиться от ученических инстинктов: эта неприступная матрона теперь превратилась из классного руководителя в коллегу. С трудом подавив желание проскользнуть мимо по стеночке, делая вид, что её здесь на самом деле нет, Ника напустила на лицо деловое выражение и быстрым шагом направилась в кабинет. Сейчас будет письменный опрос у восьмиклассников, надо придумать, кого где посадить. Технология списывания в этом классе, судя по всему, шлифовалась годами. Детям забили головы рассказами про жёсткий отбор и сложную программу, поэтому никто, кроме двух-трёх человек, не верил, что сам что-то может, все надеялись на соседа. Отличницу Таню надо посадить как можно дальше от Егорова. И от новенького, чью фамилию Ника никак не могла запомнить, тоже. Он пришёл из другой школы, на уроках первое время вообще не понимал, о чём идёт речь, к середине четверти стал постепенно вникать, но знать на четвёрку, которую получал, сидя рядом с Таней, просто не мог, потому что ни на один дополнительный вопрос не отвечал… Может, Таню посадить у окна, а Егорова поближе к двери?  

Ну вот, теперь можно жить. Миха допил чай и потянулся к зазвонившему мобильнику. Определитель номера был отключён ради экономии во времена финансового краха, а подключить обратно никак руки не доходили, но он знал почти наверняка: это Катя. Во-первых, чувствовал, а во-вторых, — кто ж ещё в такую рань, если Володьку он уже послал?  

–Мишенька, здравствуй, как ты там? – всё это с интонацией, позаимствованной у добрых деревенских тётушек из советского кино. Когда она начинала так вот щебетать, Миха внутренне содрогался: опять общалась с этой Аней. И ведь не скажешь ей начистоту: мол, Аня твоя – дура набитая, начиталась дешёвых книжечек про «Как влюбить в себя любого» и думает, что великий психолог, а ты её слушаешь. Катя сразу начнёт возмущаться, что он male chauvinist pig, а её подруга вся из себя замечательная. Многократно проверено. Миха с максимально нейтральной интонацией ответил, что он там хорошо, недавно проснулся и пьёт чай. С печеньем. Хочешь — приезжай, вместе попьём. Он знал, что Катя в ответ прощебечет о неотложных делах, предложит в субботу сходить в ночной клуб и попрощается дежурным: «Ну, пока, милый». Как будто он, двухметровый, небритый (пятый день отращивает бороду), в вытертых до белизны джинсах и рубашке в клеточку и вообще по природе клинически не гламурный, похож на «милого». Вообще иногда казалось, что студентка престижного вуза, считающая журнал «Космополитен» чем-то вроде библии, могла начать с ним встречаться исключительно из желания эпатировать своих распальцованных друзей. Но этот журнал писал, что любым мужским желаниям надо угождать, и Катя это так рьяно исполняла, что он перестал искать глубинные причины свалившегося на него физиологического благоденствия, ради которого можно было потерпеть и «милого», и знакомых с пижонскими именами вроде Мартина или Алишера, и даже Аню (бр-р-р). В конце концов, замуж Катя не рвалась: надо сначала доучиться и сделать карьеру, а на однажды всё же озвученное (в нетрезвом состоянии, для очистки совести) предложение ответила, что дурной характер у неё и свой есть, так что никакие обязательства ему не грозили, а молодой здоровый организм своего настойчиво требовал.  

Ника дала восьмиклассникам задание и открыла ежедневник. Он распух от записей, прямо не учительница, а бизнес-леди. Сегодня день рождения двоюродной сестры Оли, надо ей позвонить; по дороге домой надо зайти в ДЭЗ, поругаться с сантехником, после профилактического визита которого из исправного до недавних пор крана закапала ржавая вода; не забыть оплатить телефон, чтоб не отключили в самый неподходящий момент (хотя бывают ли подходящие моменты для отключения телефона?); купить стратегический запас риса — в субботу, возможно, нагрянет в гости мама, надо его сварить, чтоб она не возмущалась, что дочь питается чёрте как. Вечером ради приличия позвонить Коле, предложить какой-нибудь культурный досуг. Если и сегодня «Извини, никак не смогу», то она считает себя человеком, свободным от всяких обязательств. Зачем он нужен, если не помнит, что сегодня у них годовщина знакомства? Она же себя не на помойке нашла. Не то, чтобы именно эта годовщина была ей так уж важна, Ника не испытывала особенного трепета перед всякими датами и юбилеями, но это же показатель отношения. А если допустить к себе неуважительное отношение, то получится, как у большинства коллег: бесконечные жалобы, что муж козёл, сын дебил, а младшенькая — у-тю-тю, какая лапочка. От такой перспективы передёрнуло.  

Полдесятого. Телефон надо всё-таки включить. Могут позвонить заказчики. Миха, правда, обещал, что сам с ними свяжется около одиннадцати, но они беспокойные. По правде сказать, достали уже ежедневными звонками. Ну, ничего, ночью Миха закончил перевод, осталась самая приятная часть работы: получить деньги. На это можно будет без проблем жить месяца два, за это время надо найти новый заказ или заняться репетиторством, если совсем уж прижмёт. Он имел по этой части некоторый опыт. Все три раза ему попадались бестолковые одиннадцатиклассницы, которые в упор не понимали язык, но навязчиво строили глазки и демонстрировали коленки. Может, это они на нём отрабатывали приёмы охмурения приёмной комиссии? Хотя истории о том, что кто-то поступает с помощью женского обаяния, Миха относил к разряду фольклора: сколько сидел в приёмных комиссиях, председательствовали либо тётки-сухари, либо пожилые дядьки, у которых внуки чуть ли не абитуриентского возраста. Была у него, правда, однокурсница, с искренним удивлением на пятом курсе узнавшая, что Отелло был пожилой мавр, а не красавец-мужчина, но там был совсем другой случай. Папа-дипломат решил, что лингвистический факультет вполне сойдёт за современный аналог института благородных девиц, а у этих вертихвосток папы дипломатами не были.  

Третий урок у одиннадцатого класса, с которым уже всю программу прошли. Если руководительница хора не попросит их на репетицию последнего звонка, Ника побеседует с ними о планах на будущее. А если попросит, она разрешит без разговоров, только чтобы не общаться с этой женщиной дольше полутора минут. Она раздражает своей уверенностью, что все ей чем-то обязаны и какой-то бестолковой и бессмысленной, как у подгулявшего свадебного тамады, энергичностью. Типичный массовик-затейник, по недоразумению числящийся педагогом и даже зам директора по культурной работе. Из тех, кто идёт учиться в пединститут, потому что мечтает о преданно устремлённых на них десятках глаз и восторженном почитании. После этого урока можно по-тихому слинять домой. Восьмой класс пошлют копать пришкольный участок, у девятого сегодня пробный экзамен… Почему-то именно сегодня хотелось домой так, как не хотелось, наверное, с детства. Главное, зачем? Непонятно…  

Миха извлёк из шкафа вешалку с костюмом. Катя утверждала, что он в костюме очень солидно смотрится, а именно этого Миха сейчас и добивался. Заказчикам почему-то приятнее видеть Михаила Алексеевича в костюме, чем Миху в джинсах и свитере, как будто качество перевода от этого меняется. Работает-то он, как правило, вообще в спортивных штанах и футболке с рыжим котом пузом вверх и надписью «Я не делаю зарядку». Впрочем, раз в несколько месяцев ему нетрудно и даже забавно поиграть в серьёзного дядю. Вот ходить так ежедневно было бы сложнее, хотя при желании ничего невозможного. В кармане пиджака что-то зашуршало. Лист из блокнота, на нём незнакомым почерком номер телефона. Тоже, разумеется, незнакомый. Кто он такой, этот Александр Андреевич? Судя по номеру телефона, живёт где-то совсем рядом. Нынешнего заказчика зовут Илья Иванович, так что это точно не его координаты. Перед этим Миха надевал пиджак на празднование Нового года с Катиной компанией, так что надо спросить у неё. Кстати, появившееся было от праздного образа жизни брюшко втянулось, и выглядит он не хуже, чем в те времена, когда занимался баскетболом. И шрам на лице, появившийся, между прочим, благодаря этому самому баскетболу, скоро скроется под щетиной. Сколько бы ни говорили, что шрамы украшают мужчину, Михе этот росчерк к юго-западу от правого уха мешал: вид становился совершенно бандитский, и чтобы произвести на заказчика благоприятное впечатление приходилось следить за тем, каким боком к нему поворачиваешься, а это напрягает.  

Ника на прощание улыбнулась Антону — приятно ощутить себя ещё и девушкой, а не только училкой — и направилась к метро. Из-за того, что сегодня она шла рано, и никого, кроме неё на тропинке не было, путь не казался таким рутинным, как обычно. Много ли надо человеку для счастья? Всего-то симпатичный Антон улыбнулся, на клумбе распустились жёлтые цветочки, а дома ждёт интересная книга, а кажется, что свернёшь горы и мгновенно изменишь жизнь к лучшему. Вот, прямо сейчас она наберёт из ближайшего телефонного автомата Колин номер и скажет всё, что о нём думает. Сию же секунду, пока не передумала и не решила, что крылатая фраза «Мы в ответе за тех, кого приручили» относится именно к этому случаю — предыдущие попытки расставить точки над «ё» заканчивались именно этим; если это называется добротой, так в гробу она видела такую доброту. «Абонент не отвечает или временно недоступен, попробуйте перезвонить позднее ». Ника не расстроилась. Она и так была почти уверена, что ничем её затея не кончится. В конце концов, отношения испортились больше полугода назад и если перенести их выяснение на пару дней, ничего не изменится.  

Миха крутился перед зеркалом, как заправская барышня, решая сложный вопрос, какой галстук больше подойдёт — тёмно-синий или бордовый? Бордовый очень даже гармонирует с красными после двух часов сна глазами, но зачем ему такая гармония? Можно ещё позаимствовать дедов широченный галстук в горошек, но это уже выпендрёж, а сейчас надо добиться совсем другого эффекта. Чёрт, а зря он посмеивался над Катей — создание образа и в самом деле весьма увлекательное занятие… Правда, если раз в месяц, если вот так каждый день — это же свихнуться можно. Ладно, хватит уже всякой ерунды. Пора звонить Илье Ивановичу и ехать. Раз гудок, два, три… Заказчик, как заправский Юлий Цезарь, всегда делает не меньше пяти дел одновременно и не сразу может оторваться, чтоб взять трубку, поэтому надо ждать как можно дольше. После девятого гудка трубку взяла секретарша: «Илья Иванович просил передать, чтобы вы подъезжали к часу». Если не торопиться, то как раз пора выходить. Миха поправил волосы — это было скорее данью привычке, чем необходимостью, он всего три дня назад постригся — и, прежде чем захлопнуть за собой дверь сказал в пустоту: «Я ушёл!». Он каждый день так говорил, с первого класса — сначала бабушке или маме, смотря, кто был дома, а потом, когда бабушка умерла, а мама переехала к новому мужу, и  

Миха стал жить один, — не задумываясь, на автомате. Спроси кто-нибудь, зачем — не знал бы, что ответить, но никто не спрашивал. Миха был уверен, что это и есть свобода и самостоятельность. Многие знакомые страдали от невозможности жить отдельно от родителей и необходимости отчитываться в каждом шаге, так что он очень даже счастливый человек. Стоило бы повесить на себя табличку с соответствующей надписью, чтоб никто не лез с советами, как улучшить жизнь, найти «нормальную работу» и «хорошую девушку, а не эту сушёную воблу с претензиями».  

Ника спустилась в метро, удивляясь непривычной свободе на эскалаторе. Когда тебя не толкают, не вжимают в чудовищных тёток с авоськами наперевес и не шипят в спину, как-то гораздо спокойнее воспринимаешь необходимость спускаться под землю, без всяких ассоциаций с произведениями писателя Короленко и мыслей, что этот огромный город со всеми домами и жителями свалится на тебя. Как говорил однокурсник Миша, «Ну вот, теперь можно жить». От воспоминания о Мише слегка закружилась голова. Первая любовь, как-никак (Ну да, наверное, первая; ведь не считать же за таковую соседа по парте с хрестоматийно-анекдотической фамилией Сидоров, тоже, кстати, Мишу; вот, как их, оказывается, много). Нереально красивый, от улыбки которого тогда, на первом курсе, начинали дрожать коленки, а если он за чем-нибудь к ней обращался, в висках стучало так, что приходилось переспрашивать. Кажется, первые два курса Ника только тем и занималась, что обменивалась с ним заинтересованными взглядами, а в перерывах, как бы между прочим, ходила на лекции, семинары и коллоквиумы. Подойти и сказать: «Давай встретимся» ни у кого смелости не хватило, а на третьем курсе его подцепила какая-то расфуфыренная девица, а Ника то ли от обиды, то ли в отместку, согласилась пойти в кино с давно ходившим за ней хвостом Колей. Интересно, где Миша сейчас и как у него сложилось с этой фифой? Второй вопрос волновал чуть ли не больше первого. Может, у него в личной жизни такое же болото, тогда… Что «тогда» Ника не знала, поэтому мысль так и осталась незаконченной. Чёрт бы побрал все разговоры о вечной любви и, в частности, рассказы пожилых писательниц в ключе «А счастье было так возможно».  

Миха ненавидел турникеты лютой ненавистью, и они отвечали ему тем же: норовили зажевать проездной или не принять его, или принять, но потом передумать и всё же захлопнуться. Наверное, то есть, даже, скорее всего, это случалось не с ним одним, просто он обращал на это внимание, а другие не обращали. Зато если удавалось перейти пристанционный Рубикон без происшествий, Миха сразу ощущал себя очень везучим, так что были в этой маленькой мании свои плюсы. «На поезд в сторону центра посадки нет, просьба пассажирам отойти от края платформы». Миха послушно (он вообще был очень законопослушен в мелочах, даже дорогу на красный свет не переходил) сделал шаг назад и чуть не сбил с ног какую-то девушку. Повернулся к ней, чтобы извиниться, и зацепился взглядом, как рукавом за гвоздь. У неё было такое выражение лица, что на секунду захотелось отвести в уголок и спросить, что случилось и чем помочь. Это при том, что он вообще-то особенной сентиментальностью не отличался и в людях в первую очередь ценил ненапряжность. Миха извинился перед девушкой и, разумеется, ни о чём расспрашивать не стал. Что он, какой-то романтический герой — утешитель несчастных и обиженных, что ли?  

«На поезд в сторону центра посадки нет, просьба пассажирам отойти от края платформы» – сообщила металлическая женщина. Или она всё-таки не металлическая, а живая? В детстве этот вопрос очень интересовал Нику, а потом уступил место другим, более насущным. А, кстати, мальчик, который сначала толкнул, а потом вежливо извинился очень даже ничего. То есть, в самый раз, чтоб в первый раз в жизни попробовать с кем-то познакомиться самой. В крайнем случае, до следующего поезда три минуты или около того... Интересно, есть ли у него чувство юмора? Ника преодолела несколько шагов, отделявших её от молодого человека, прозванного про себя Шкафом, и спросила:  

—Как вы думаете, женщина, которая говорит, что нет посадки, живая?  

Шкаф, не задумываясь, ответил, что живая, если, конечно, ещё не умерла от тоски на такой скучной работе, а что?  

—Я в детстве мечтала работать на её месте, а мама убеждала, что она автомат.  

Ерунда. Глупость. Зачем это говорить? Большая глупость только в том, что действительно мечтала. Сразу после мечты о том, чтоб быть продавщицей мороженого.  

Шкаф в ответ признался, что мечтал в детстве водить поезда, и предложил Нике прямо завтра бросить работу и отправиться осуществлять мечту — хотите, телефонами обменяемся для координации? Ника подумала, что шутка затянулась, но с другой стороны, телефон симпатичного мальчика ещё никому не мешал. Тем более, если симпатичный мальчик умеет шутить.  

Если бы население Москвы уменьшилось вдвое или половина нынешних пассажиров пересела на машины, Миха бы первые несколько дней только и делал, что катался на метро, но когда там столько народу, это кошмар. Миха слегка подался назад, чтобы ослабить давление чьего-то затылка на свою шею, а то уже начал задыхаться, а стокилограммовый обладатель затылка на деликатные попытки его отодвинуть не реагировал. Ещё восемь остановок…  

Из метро Миха вылетел пулей: во-первых, время уже поджимало, а во-вторых, медленным шагом он ходил только когда «выгуливал» Катю, а всё остальное время носился, как подстреленный, сколько бы ему ни говорили, что с такими габаритами это несолидно. Дурацкая привычка, он и сам знал. Вход в офисный центр, где он до ухода на вольные хлеба отработал год, был давно отработан до мелочей. На первой ступеньке Миха привычно посмотрел на пятиэтажный дом слева и вспомнил, что, по слухам, именно в нём сейчас живёт соседка по парте Вероника, после школы обрубившая длинное имя до Ники, закончившая, как и он, иняз, и, говорят, работающая в их бывшей школе — зайти, что ли? — поздоровался с вахтёром и произнёс волшебное заклинание, местный аналог "Сезам, откройся":  

—К Илье Ивановичу. Сидоров Михаил.  

***  

- Хочешь я спрыгну вниз? Мне не страшно, хочешь?  

Двое сидят на крыше и курят. В их жизни все по-среднему. Они этого не понимают и противятся происходящему своим пассионарным нутром. Обе похожие, коротко-стриженные, мальчуково-озорные. Они уже поклялись друг другу в вечной любви двести четыре раза, обожают группу Placebo и ведут наплевательский образ жизни. В их системе ценностей последние пока еще не сложились и они наслаждались путешествием по беспечности, слегка трогая пальцем ноги воды внутреннего совместного сосуществования.  

- Ты бы мечтала родиться нечеловеком?  

- Не знаю, – закат облизывает город сверху, светится ярко-кровавым и теплым. Мир совершенно иной, чем внизу. Уютный и колыбельный, такой, к которому хочешь прижаться и ощутить мягкость погружения. Все близко, до неба очень близко, здесь нет двойственностей.  

- Мне вообще никогда не хотелось никем и ничем быть. Я даже не знаю, чего хочу. Просто просыпаюсь каждый день.  

Она опускается на спину, глаза отражают небо:  

- Я бы могла вот так лежать и смотреть вверх двадцать лет. Даже тридцать.  

- А что родители?  

- Им все равно. Они считают, что я должна сама решать.  

Стайки стрижей звонко проносятся, гоняя облака. Минуты скользят мимо, как серебристые рыбки. Одна лежит на спине, а вторая свесившись с крыши наблюдает, как ее слюна зависает, отрываясь вниз, а потом пропадает в колодце домов, куда не проникает свет. Они молчат. Им все равно. И всему все равно, есть они или нет. Их это и раздражает, и радует. Они почти счастливы. Прогуляли три пары в институте. Почти не сдали сессию. Лето отупляет.  

...Я медленно протекаю. Меня тянет вслед за слюной. Мне смешно и необычно. Я не хочу изменить мир. Я не политик, чтобы сделать что-то нужное. Я ограничена четырьмя стенами и компьютером. У меня есть только мозг. И все, что я могу для людей – это простить их и проснуться. Понять: это – мир, где ты свободен. В нем у тебя нет врагов, все единоверцы, все свет, ты легок как ангел, а свет – есть любовь. Летать это любовь. Нет ни-че-го разделенного. Зла нет. Есть лишь туман БЕЗ света...  

- Ты боишься смерти? – вдруг спрашиваю я. – Ты никогда не думала, что над нами все время будут ставить эксперименты, если мы спустимся?  

- Боюсь, а ты?  

- А я, кажется, нет, – больше и больше сползаю за край. Край и рай очень похожие слова. А что если рая не может быть, если ты не дойдешь до края?  

...Все часы сегодня остановились, либо показывали разное время. На одних было 9 утра, на других 11, а на моем мобильном телефоне – 8.30. Я не знала который час, и меня это изначально напугало, а потом расслабило. Жизнь тебя вырывает из заученной системы координат, где «вечное» время беспрекословно измеряется по Гринвичскому меридиану. А кто сказал, что это действительно так? Время: день-ночь. А еще сегодня-завтра. Сегодняшнее не существует, завтрашнее разлетится как стекло. Мы вступили в эпоху-без-времени, когда теория относительности, наконец, будет принята как суть всего, а все непреложные истины разрушатся. Это будет время современности, где люди отринут мир банальный и устремятся вглубь. Мне надоело читать книжки, смотреть картины и фильмы про то, что я и так знаю. Меня привлекают растения, птицы и животные, которые не потеряли свое время, а также люди, вышедшие за границы восприятия. Нигде в мире так не уютно, как в своих мечтах. Лишь спешу в них вернуться...  

Она, наконец, отвлекается от созерцания синевы и видит, что я уже наполовину тела свисаю за крышей. Ее лицо сначала перекосило гримасой удивления, а потом страха:  

- Ты что делаешь? С ума сошла? – она уцепилась за край моих джинсов. Ткань натянулась. – Бля! Лезь обратно! Слышишь? Ты меня слышишь????  

Из-за-края раздается смех.  

...Нужно преодолеть страх. Первые люди возникли везде одновременно. Около двух миллионов лет назад. Они были разные: кто-то родился на Кавказе, а затем ушел в Иран и Индию, кто-то в Арктике, которую покинули после изменения полюсов, южнее жили прародители пеласгов и шумер, в Тихом океане отцы тех, кто построил исполинов Пасхи. Первые люди жили в гармонии с ангелами, первыми адамами. Потом что-то случилось и их уничтожило. Но память мифов хранит информацию об изначальном человеке, ангелах, которые смешались с людьми, и Боге, разрушевшим их мир в ярости. Память о существах, которые не боялись летать, так как не ведали страха...  

Я отпускаю руки.  

Делаю усилие, чтобы разжать их. Я знаю, что если не буду боятся, то не умру и он меня спасет. Если мне сейчас удастся преодолеть себя, мне больше ничего не сложно, потому что я, уже будучи взрослой, прошла через точку. Пальцы скользят и задевают ногтями шершавость стены. Как будто издалека слышен крик подруги. Трещат джинсы и отрывается ломоть ткани. Я знаю, что сейчас из окон выглянули люди, реагируя на копошение и голоса. Время стало длинным, как резина, и я могу рассмотреть каждую деталь штукатурки, каждый миг своей дурацкой жизни. Кто-то зашторил окна, кто-то набирает номер скорой помощи. Мама сегодня придет раньше с работы, чтобы приготовить отчиму плов. Она перед ним прогибается и заискивает. Он ее бьет, а она винит во всем меня. Я ухожу из дома, чтобы не возвращаться обратно. Я люблю рассматривать здания и разгадывать их историю. Я могу весь день бродить по городу, слушая рассказы портиков, балконов, капителей и потрескавшихся камней. Но каждую ночь понимаю, что холодно, метро закрывается и хочу есть. Я смеюсь, так как если впущу в себя страх, он позволит мне умереть. Когда я была меньше, лет шести, я пыталась встретить своего отца. Спрашивала бабушку, родственников. Они мне ничего связного не сказали: не думаю, что он был достоин того, чтобы я его нашла. Словно волосы волнятся всед за мной. Я – рыба, а мои волосы это течение. Никогда бы не подумала, что мы помним память о волосах. Мне просто хотелось, чтобы кто-то меня ждал. Говорил: «Я скучаю» или: «Что ты хочешь на день рождения?». И чтобы эти слова не были отговоркой. Все равно кто – это может быть щенок, рыбка или человек. Главное, чтобы они были Навсегда. Вдруг ощущаю себя полной и одновременно пустой. Песочными часами. С каждой следующей секундой все меньше и меньше пыли внутри. Мои потрохи сгорают и превращаются в море, тихое и искрящееся. Меня никогда не замечали. Словно я пустое место. Словно я навсегда пустое место. Мы встретились в институте. Я туда поступила только для того, чтобы еще пять лет продолжать читать книжки. Я люблю ее – она красивая, и она сказала, что я красивая. Никто никогда мне этого не говорил. Я смеюсь и мне кажется, так кричат чайки над морем, киты и насекомые. Я вдруг вижу, что действительно красивая. Совсем не такая, как в жизни. В моих руках жжет и щекотно. Я теряю свой вес, свое тело. Свет проникает сквозь меня и я его ощущаю – как тонкие нити связывают каждую клеточку тела.  

...Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом...  

Асфальт больно ударяет в ладони.  

...В конце концов, все в моей жизни должно совпасть: Кипр, Дедал, Армения, этруски, иезиды, книга Еноха, Афганистан, черный камень Каабы и сотворение человека...  

Я медленно наблюдаю. Ко мне подбегает она и другие люди. Приезжает белая шумная машина. Надо мной нагибаются белые ангелы в шапочках, на их лицах раздражение. Меня засовывают внутрь. Теряю сознание.  

---  

- Двойной перелом бедра и сотрясение мозга, – белый халат рассматривает снимок. Надо мной кто-то сопит и глотает слезы. Мама. Лицо ее распухло и она меня, наконец, любит. Доктор наклоняется так близко, что я могу разглядеть волоски на усах и прокуренное дыхание. «Вы легко отделались, девушка». Улыбаюсь. В комнату испуганно заглядывает она, ее трясет. Клянется, что больше никогда и ни за что не потащится со мной на крышу. Говорит, что ее родители тоже здесь. Полный комплект.  

Новая жизнь. Вита нова. Что ж.  

На тумбочке напротив иконка, маленький полиграфический образ архангела Михаила. Свет тихо переливается на ее поверхности, словно говорящей. Я подмигиваю ему. А он – мне.  

Я знаю, что преступила порог дозволенного, и он это знает тоже.  

Предпоследний день творения. Книга ангелов. Потом что-то еще будет.  

Живи каждым часом.  

Прости меня. Лествица.  

- Алё, Ирк, привет! Ты спишь? Ты что, обалдела, всего четыре часа ночи... Не спишь!? Совсем обалдела, четыре утра... А-а, уже не спишь… а вообще спала… Ага, я разбудила… Так я специально, у тебя же день рождения! Да, чтобы ты обрадовалась… Ты обрадовалась? Ир, ты чего молчишь? Обрадовалась или нет? Может быть, я не вовремя? Ирка, а ты во сколько родилась? Не знаешь?! Слушай, а кто знает? О, я сейчас маме твоей позвоню, спрошу, она, наверно, спит тоже, так ей приятно будет… Ир, ты чего орешь?.. А кто там рядом с тобой…говорит что-то… Муж? В смысле – Мишка? Здорово, я говорю, здорово, что мы его разбудили, пусть тоже порадуется…Чего он говорит?! Слушай, и что это мужики такие нервные пошли, главное – спят ведь по ночам как сурки, а могли бы… Я ведь не просто говорю, я проверила, троим сейчас звонила – спят, гады! Да нет, Ирк, ты меня не так поняла, мне-то ничего не надо, я просто так звонила им… Что? Ты думаешь… Ой, ну тебя, не смеши! А потом, любой мужик после этого все равно спит, сама знаешь, вон у тебя под боком…Нет, Ир, не хочу, оно приедет, поест-попьет-все дела, и будет ведь здесь до утра потом лежать, уже без толку, на фига мне это…Мой диван – моя крепость, ты же меня знаешь. Причем, крепость такая, что иногда обидно за некоторых, крутятся-крутятся, а на штурм не идут, рыцари, блин…Знаешь, что мне мой Сеня сказал? Что у него на поэтессу шуры-муры не поднимаются, что он как стихи мои почитает, то у него эти самые шуры-муры опускаются… Ир, ты не знаешь, что он имел в виду? Алё, Ирка, алё!.. Ты слышишь меня? Ты где? А-а, Хрюндель проснулся, хвостом стучит…Это он тоже тебя с днем рожденья поздравляет! Вот видишь, Ир, только собака – человек, и любит тебя совершенно бескорыстно, и носки по углам не раскидывает. Ладно, ты спи, я ведь тебя тоже люблю, да и времени – половина пятого…И Мишка пусть тебя любит, и Хрюндель, и пусть тебя по ночам только для того будят, чтобы поздравить и поцеловать. Хотя бы раз в год, это тоже немало… Алё?.. Вы там что, целуетесь?.. Упс-с…  

05.07.2007 

малина с куста в твоём саду, и мята, и крапива, и полынь  

малиной пахнет, пахнет так, что есть жалко, смотреть бы и смотреть, дышать бы этой сладостью и улыбаться  

а ещё пахнет костром и снова полынью, растертой в ладонях  

и такой вечер, такой вечер  

падающее красное солнце сквозь пыль от бредущего стада  

сидеть на крыльце и чистить картошку, а в летней кухне закипает чайник и значит надо бежать быстрее и кидать в кипяток листья малины и смородины, и мяты  

и такая тишина, которая не тишина, потому что всякие звуки  

и можно ходить по саду в сарафане с открытыми плечами, отгоняя настырных комаров, и рвать с грядки укроп, и по пути прихватывать зеленые ягоды крыжовника, надкусывать их плотную, блестящую, прохладную кожицу и пить свежий сладко-кислый сок  

трогать кору деревьев и оборачиваться на баньку, из трубы которой тянется дымок – горький и терпкий  

и умалчивать о своих тайных мыслях, и улыбаться, проходя за спиной, и возвращаться, и снова улыбаться, то ли от смущения, то ли от застенчивости, совершенно как инфантильный подросток-переросток  

садиться рядом и смотреть на руки, наклоняться и касаться щекой этих рук  

а рядом и вокруг кузнечики, одуревшие от середины лета  

и близкое мычание коровы в соседском дворе, и звон бидонов, и банка с парным молоком, принесённая соседкой  

и собака, приоткрывающая один глаз и ворчащая на приближение к её хозяину  

и вечерняя прохлада, и наползающая темнота, и полудрема, и лень встать, и нет необходимости говорить, и нет необходимости бежать, решать, успевать, догонять, соответствовать, опережать, выбиваться из сил и из самой жизни  

и, наверное, это и называется – гармония  

и тихо самой себе – как же я люблю его  

этот сад, этот мир, этого придуманного человека  

«как много одиночества в любви»?