…Сначала обнаруживаешь, что недостаток у него только один, и её зовут то ли Ира, то ли Маша. Сердце совершает пируэт, хотя, может быть, это вовсе не сердце, а пресловутая крыша (вот заодно и узнала, где она находится). Потом приходишь в себя. Отгоняешь витающее в воздухе «А я люблю жена-атого» — дурацкая песня, в самом деле, и решаешь, что это, с какой стороны ни взгляни, неудачная идея. Убеждаешь себя, что не хочешь одиноких выходных и иметь рядом мужчину, который всё время смотрит на часы, виноград до неприличия зелен, а ты не такая, и твой трамвай уже позвякивает по рельсам за ближайшим поворотом. Потом становишься сама себе строгой дуэньей, блюдёшь себя, чтоб случайно не дать ему повода, упиваешься собственной правильностью и ещё больше концентрируешься на недоступном объекте. А он всё это время осаждает по всем правилам военного искусства. Вдруг то ли пресловутая искра проскакивает, то ли свет как-то особенно удачно падает на его греческий профиль, и мгновенно прозреваешь. Если уж он пошёл налево — значит, тот самый единственный недостаток довольно серьёзен, и ты, в общем-то, и не при чём. И снова отгоняешь ассоциации, теперь со стишком про «стул к розетке подключён».  

Про чувства всю дорогу молчишь. Сама не понимаешь, то ли считаешь, что его ладонь, в темноте сжимающая твою, красноречивее слов, то ли просто боишься, что прекрасный принц в какой-то момент, взгромоздившись на тыкву (бывшую карету), скажет знакомые по чужим историям слова: жена стерва, не любит, не понимает, давно чужая, но уйти от неё никак нельзя.  

Потом, конечно, неизвестно чья однокомнатная квартира (под окнами символически позвякивает трамвай, то ли у кого-то там наверху есть чувство юмора, то ли просто так совпало), вино (красное полусухое) и далее как всегда. И вот лежишь ты на его широкой груди, вдыхаешь головокружительный запах парфюма (интересно, спросить, как называется этот чудесный одеколон в такой ситуации будет очень пошло?) и нет тебе никакого дела до того, что будет потом, потому что хорошо здесь и сейчас. Потом он поднимается с постели, надевает штаны и очки и отправляется на кухню готовить кофе. Поскольку зернового нет, растворимый.  

Интересно, почему многие так не любят растворимый кофе?..  

Иду я как-то вечером по улице, никого не трогаю, вдруг на меня наскакивает тётушка «потустороннего» вида (волосы нечесаные и торчат во все стороны, глаза бешеные, браслеты на руках звяк-звяк) и говорит: «Ой, девушка, какая у вас карма светлая! Вы не колдуете случайно?» Нет, —говорю, — не колдую я, просто к подружке в гости иду. Ну, тётушка мне ещё раз сказала про светлую карму, вручила листовку про снятие порчи и исчезла. Самого процесса исчезновения я не заметила, поэтому не могу сказать, куда же делась тётушка. Не удивлюсь, если окажется, что улетела на метле. Примерное содержание листовочки приведено внизу, чтоб, если кто найдёт у себя признаки порчи, не терялся и знал, что делать.  

Допустим, чувствуете вы себя плохо. Как будто все соки из вас выпили. Окружающие, конечно, будут говорить, что это у вас авитаминоз, усталость и общее переутомление, но вы их не слушайте. На самом-то деле это сглаз (он же порча, он же негативное энергетическое воздействие). От него надо очищаться как можно скорее. Как?  

Для начала пройти тест, чтобы выяснить масштабы заразы. Если вы положительно ответили на вопросы «не замечаете ли вы в вашей квартире появление ниоткуда луж крови на полу?», «Не вянут ли у вас на подоконниках цветы?» и «не испытывает ли кошка в вашей квартире необъяснимого волнения?», то всё очень запущено. Либо это порча, либо у вас дома мыши устраивают корриду, цветы хронически не поливаются и валерьянка хранится в дырявых пузырьках. Предположим, это всё же порча. Что же делать?  

Во-первых, надо зажечь свечу и смотреть на огонь, пока она не догорит (лучше пользоваться церковной свечой — она быстро догорает, и вам не придётся несколько часов таращиться на огонь, что очень вредно для глаз), представляя, что в центре пламени тлеет вся ваша негативная энергия.  

Следующий этап очищения – нужно положить под дверной коврик ножницы. Это напугает злых духов, а также тех, кто, собственно, сделал вам порчу (А если вы положите топор, да не под коврик, а на него, то напугаете вообще всех, включая соседей — прим. авт.).  

После принятых мер по изгнанию отрицательной энергии следует зарядиться положительной. Для этого автор советует прислониться к «своему» дереву (оно определяется по приведённой там же табличке в соответствии с датой рождения) и так стоять десять-пятнадцать минут (Только не пытайтесь проделать это в трескучий мороз, а то прислонитесь к берёзке, да и врежете дуба. И уже не важно будет, ваша это берёзка или соседская — прим. авт.).  

Ещё один способ подзарядки — ночью (!) влезть на дерево и громко (!) крикнуть первому человеку, увиденному внизу: «Изыйди, злыдень!», после чего плюнуть через левое плечо трижды (видимо, как раз на «злыдня»). Что должен делать «злыдень» не уточняется, поэтому непонятно, как узнать, зарядились вы, или нет (Если же вы вскоре увидите на земле целую машину «злыдней» в милицейской форме или белых халатах, значит, порча исходит от соседей, которые их вызвали). Порча, не прошедшая даже после таких мер — вещь серьёзная, требующая лечения по всем правилам, которое непрофессиональный оккультист обеспечить не в состоянии, как бы ни старался. Вас с распростёртыми объятиями ждёт магический центр (название не пишу, чтоб не делать ему рекламы), который это самое лечение и проведёт за умеренную плату. А если у вас после этого останутся деньги, то продаст оберег, чтоб впредь вас никто не сглазил.  

Случилось это страшно подумать как давно.  

Два друга – «Тарапунька и Штепсель», «Большой Брат и Маленький», в общем, друзья не разлей вода Володька и Сашка влюбились в меня оба разом. Или по очереди – теперь уже не помню. Да это и не важно.  

Я – вся такая правильная, истинное дитя Домостроя, только что выпорхнула из родительского гнезда, закончив школу. В институт не прошла по конкурсу, возвращаться домой – стыдно, вот и устроилась работать – мойщицей посуды в санаторий в небольшом зеленом городке на берегу Финского залива. Питание – сами понимаете, отменное, воздух – сосново-бодрящий, соседки – веселые.  

И началась у меня вольная «взрослая» жизнь. С работой в будни, танцами по выходным, днями рождения подружек и праздниками в общежитии, со вниманием мужеского пола.  

Хотя про пол этот я очень сильно сказала – «мужеский». Так, пацанский еще, когда пушок под носом чуть огрубел, но на усы еще не тянет. Когда до урчания в животе скучается по матушкиным щам и пирогам. А с девчонками, которых у них якобы было – аж со счету сбились, на самом деле только пару раз и целовались. И то не взасос. «Орлы»!  

«Орлята» эти были тоже приезжими, жадными до жизни большого города, развлечений, соблазнов. Зарабатывать кой-какую денежку на прокорм научились, а вот тратить ее, растягивая до заветных дней аванса и получки, – нет. Что делать? Как что – подружиться с девчонками! Девчонки – народ припасливый, кой-чему мамами наученные, голодом сидеть не будут. А тем паче если на кухне да в столовой работают.  

Парней мы из запасов наших подкармливали, не жалко! Котлетки, гарнир, салатики, супчик какой-нибудь – такой набор готовой еды у нас всегда имелся. Сами мы, уже порядком избалованные санаторской едой, готовили изредка что-нибудь особенное. Мы ж не ребята, чтобы вымоченные в подсоленном кипятке макароны уже считать съедобными...  

Где я познакомилась с героями моего «романа», или "дилогии"? Скорее всего, встреча произошла на дискотеке. Эти два товарища одеты были так, будто донашивали школьные костюмчики, из которых давно выросли. Джинсов там или других фирменных, от фарцовщиков, шмоток у них не было и в помине – не тот полет у ребяток. В зале они поначалу стеснительно жались по углам, почти как девчонки. И лишь когда начинал действовать стакан портвейна, выпитый наспех перед танцами, они смелели настолько, что решались приглашать дам.  

Выбирали из тех, кто во время медленных мелодий оставался поддерживать колонны, чтобы те не упали. Когда этих дам все же осчастливливали, они мигом забывали о своей роли кариатид и с плохо скрываемой радостью шли в общий круг. И уже оттуда с гордостью – «смотрите, я не хуже других!» – взирали на так и не приглашенных девчонок.  

К которым относилась я? Не стану сочинять, что меня кавалеры наперебой ангажировали на все танцы подряд. Нет, я, имея хорошую фигурку и стройные ножки (особенно в мини-юбочке), была девочкой довольно скромной, в очочках., этакая «вечная гимназисточка», которой запретного вроде и хочется, и страшно. А потому я – с переменным успехом – то стены подпирала, то танцевала в паре с молодым человеком.  

Теперь представьте эту парочку друзей. Володька – небольшого ростика, с впалой грудью, чернявый, темноглазый, каких-то смешанных кровей. Ручки и ножки у него были очень маленькими, хотя и пропорциональными всему прочему сложению. Впрочем, это было не сложение, а скорее «вычитание». Если попробовать найти его экстерьеру аналог в животном мире, то я бы назвала его давно не кормленным грустным пони.  

Володя сочинял рассказики, записывая их в общую тетрадку сбивчивым малопонятным почерком, перечеркивая местами целые абзацы. Тетрадку эту, со смятыми уголками, всю замусоленную, он носил всегда с собой, в кармане штанов, отчего тот смешно оттопыривался. О чем писал? Это была смесь фантастики, мистики и бреда сумасшедшего, как мне казалось. Теперь такое назвали бы, пожалуй, фэнтези. Но в то время сам этот факт, что юноша что-то там такое творит, добавляло его личности некоторой загадочности, выделяло его среди прочих.  

Сашка на фоне товарища – «орангутанг», с шапкой пышных, спирально вьющихся темно-русых волос. Этакий «Квазимодо», чуть сутулый, с длинными, по колено, руками и мрачноватым взглядом сквозь толстенные линзы очков, сваливающихся на нос картошкой. Но, как я узнала позже, он только снаружи был так устрашающе безобразен. В душе Сашка оказался мягким, белым и пушистым... зайчиком.  

Работал он, как оказалось, в пансионате напротив дворником. Флегматик по темпераменту, невозмутимый увалень, Сашка не слишком стеснялся своей непрестижной должности «начальника метлы» и махал ею с отсутствующим видом, витая где-то в космических далях. Кстати, Саша очень любил фантастику, зачитывался ею, бредил межгалактическими путешествиями. Еще он говорил, что в детстве мечтал стать космонавтом, но, увы, с таким зрением он не был годен даже для менее экзотических профессий.  

Ребята, оставшиеся за бортом не принявшего их вуза, как и я, готовились идти на его «абордаж» на будущий год. Мы вместе ездили в Питер на подготовительные курсы и возвращались оттуда поздним вечером, электричкой. Володя, Саша и я – посередине. Мы говорили о занятиях, книгах, любимых авторах, фильмах.  

Помню, ходили мы на только что вышедшую в прокат картину «Москва слезам не верит». Втроем, как всегда. Рассказ о девчонке-"лимите", нашедшей свое счастье в большом, чужом поначалу ей городе, меня прямо-таки окрылил. Я ведь тоже приехала из провинциального далёка покорять Северную столицу. Мне хотелось добиться многого: получить образование, хорошую интересную работу, встретить любимого человека. Из кинозала я вышла с горящими глазами, полная надежд и не исполненных пока мечтаний. На ребят же фильм не произвел такого сильного впечатления. Я даже обиделась на них: фу, какие толстокожие! Ничего не понимают ни в жизни, ни в любви.  

А вот тут я ошибалась.  

Первым «раскололся» в своих пылких чувствах Сашка. Пришел однажды сам на себя непохожий – глаза сумасшедшие, чуть пахнет спиртным и взволнованный, как первоклассник 1 сентября. Сашка сразу же стал оправдываться:  

– Ты не думай, я не пью, я вообще водку не люблю. Это я так, для храбрости выпил...  

А храбрость ему понадобилась, как оказалось, чтобы позвать меня ... Нет, не в кино. Замуж. Вот так сразу.  

Представьте мое удивление – «замуж»! Ни тебе предложения «дружить-встречаться», ни романтических гуляний под луной, ни неловких первых поцелуев...  

А Сашка между тем продолжал:  

– Я всё для тебя сделаю! Всё! Будем сначала учиться, потом работать... Книги вместе читать, в кино ходить. Я уже и маме в Череповец написал о тебе. Она ждет нас...  

Ну и ну! Я, значит, ни сном ни духом, а тут «без меня меня женили»... И мама в далеком Череповце в курсе, одна я в непонятках... Н-да, неожиданный поворот! Но каков Сашка! И жизнь нашу будущую совместную распланировал: учеба, работа, покупка холодильника, импортной «стенки», телевизора, машины... Я даже представила на миг, что и умрем мы в один день, окруженные кучей детей, внуков, а если повезет, то и правнуков...  

Сашка, взволнованный моментом до невозможности, взял мою руку и прижался к ней сначала губами, потом всем лицом. До тех пор мне никогда еще не целовали рук – и я не знала, как реагировать: то ли вырвать ее, то ли погодить. Щека его оказалась мокрой – от переизбытка чувств. Волна жалости, материнской любви захлестнула меня: какой же Сашка еще мальчишка! Неуклюжий, большой медвежонок! Погладила свободной рукой его склоненную голову: какие пушистые и мягкие волосы... Но... Но не любила я его! Да, он был славным, добрым, немного наивным. И я была готова дружить с ним. Как с подружкой, а не парнем. Но как сказать ему об этом, не обидев? Ведь отказ, даже тактичный, остается отказом и ранит в любом случае.  

Говорить не пришлось. Сашка поднял голову, посмотрел на меня долгим влажным взглядом из-за толстых запотевших стекол и всё понял по моему растерянному молчанию. Пошатываясь, словно в приличном подпитии, развернулся и вышел за дверь, по-стариковски ссутулившись...  

Больше я его не видела. Володька сказал потом, что Сашка неожиданно, вдруг, собрался и, не объясняя причин, рванул домой, в Череповец.  

Я чувствовала себя виноватой, что невольно, абсолютно ненамеренно, разрушила мечты хорошего человека. Глупый, ну зачем он так?! Ну встретил не свою «половинку», но ведь на мне свет клином не сошелся! А как же его планы: поступать в университет, узнать, что такое студенческая жизнь...  

Володя тоже был огорчен Сашкиным отъездом. Он всё не мог понять, что же такое с другом случилось, что тот принял решение уехать. Сердечная Сашкина рана осталась тайной для всех, кроме меня. Но и я не стала ее раскрывать.  

Теперь на занятия в город мы ездили вдвоем с Володей. Сашки нам не хватало, будто мы пытались исполнить дуэтом то, что написано для трио. Мы часто вспоминали нашего общего друга, нам хотелось знать, как он живет, чем. Но Сашка не отвечал на Вовкины письма, а я и адреса его не знала.  

Вовка меж тем стал отчего-то больше внимания обращать на свою внешность, прикупать что-то из одежды. Даже брызгался каким-то дешевым одеколоном, благоухая как парфюмерный магазин. Вот только с обувью у него были проблемы. Ему, как малорослому человеку, хотелось быть чуть выше, ну, или казаться таким. А найти что-то подходящее в те времена полупустых магазинов и дефицита было сложно. Вот он и ходил в своих «просящих каши» туфлях.  

У меня были полуботинки, мамины, которые она дала мне, пока я не куплю других. Но, поскольку обувки были мне маловаты и очень жали, я их перестала носить. Они так и стояли в коридоре – темно-бордовые, полуспортивного фасона, на платформе по моде тех лет. Вовка, приходя к нам, всегда на них поглядывал с вожделением. И как-то раз, сильно смущаясь, попросил их... померить. Я удивилась просьбе, но, не подав вида, разрешила. Вовка влез в ботиночки, став сразу выше на пяток сантиметров, и расплылся в радостной улыбке: впору, мол. Он выглядел таким счастливым, что я, не удержавшись, отдала ему мамины туфли. Володька ушел прямо в них, ужасно довольный, неся свои прохудившиеся «чоботы» под мышкой.  

Ждать Вовкиного признания пришлось недолго. Сценарий был прежним, и мне казалось, что я смотрю фильм с одним и тем же сюжетом, где роль романтического «героя-любовника» исполнял уже другой «актер». Почти те же слова, с небольшими вариациями, те же обещания, планы... Только ехать знакомиться к маме Вовка не звал, поскольку жила она где-то очень далеко – то ли в Якутии, то ли в Бурятии.  

Ну вот, и этот туда же, подумала я. Да что же им не дружится просто так, без приглашения замуж?! Я понимала, несмотря на свой «зеленый» еще возраст, что обзаводиться семьей, когда тебе всего 17-18, рановато. Ведь впереди вся жизнь, так много надо успеть, столькому научиться! И к тому же как он мог быть уверен, что встретил именно ту девушку, с которой хочет прожить всю жизнь?  

Я, конечно, не стала задавать Володе этих вопросов, ответ на который был очевиден – он просто был влюблен в меня. Но, к его сожалению, безответно.  

Что мне было делать?! Ну не могла я заставить себя полюбить Вовку в благодарность за его чувство ко мне! Возможно, он был бы согласен, чтобы я просто позволила себя любить. И этого хватило бы ему. На некоторое время. Но безответная любовь когда-нибудь да умирает, не получая отдачи встречным движением души. А я про себя точно знала, что не смогу ему ответить ничем, кроме прежних дружеских отношений...  

Володя умолял меня подумать, может, я смогу его полюбить – пусть даже потом, когда-нибудь. Но врать и обещать несбыточного я не стала. Как ни грустно было мне об этом говорить, «разбивая» влюбленное сердце.  

...Когда мама спустя время спросила, куда я дела ее ботиночки, я ответила, что подарила их Вовке.  

Вспоминаю с улыбкой ту давнюю историю. Теперь я думаю, что мой смешной подарок молодому человеку – туфли – такая малость по сравнению с тем, что готовы были преподнести мне те юноши – весь мир... Сможет ли кто-то теперь так же великодушно положить к моим ногам Вселенную?..  

Мне тепло от этих воспоминаний и чуточку грустно, что такое уже вряд ли повторится...  

То, что он идиот, Семён Кошкин понял случайно. Выходил из автобуса, а кто-то, задев его плечом, спросил с надрывом:  

- Ты что, идиот? Куда прёшься-то? Не видишь разве – люди идут?  

Кошкин задумался и, отсеяв шелуху ничтожных по сути оправданий, понял, что он, собственно, никуда не «прётся». И поэтому, вероятно, не имеет морального права преграждать путь людям. Вот и выходит, что он и есть идиот. Это открытие потрясло Семёна простотой и очевидностью, И как он раньше не догадался?  

Придя домой, Кошкин начал вспоминать: а всегда ли он был таким? «Пёрся» ли куда раньше? Память по-идиотски услужливо предоставляла эпизоды, когда Семён стремился к чему-то, пытался что-то изменить. Но с высоты прожитых лет он тогдашний виделся себе еще большим кретином. Ретроспективно прослеживая биографию, Кошкин задерживался на судьбоносных развилках жизненного пути и размышлял, не здесь ли определилось его нынешнее состояние. Но, по всей видимости, идиотизм преследовал Семёна с момента рождения. Уже постольку, поскольку его угораздило появиться на свет. Вероятно, произошла ошибка и на его месте должен быть другой, с четкими установками и целями. А Кошкин подвернулся под горячую руку и не успел получить инструкций. А то и по пьянке – обычное ведь дело. Правда, некоторые религии проповедуют, что человек приходит в наш мир по собственной воле, выбирая и время, и место, и родителей. Но, если исходить из подобных утверждений, то неоспоримо получается, что Кошкин был идиотом еще до рождения. Это тоже мало настраивало на оптимистический лад. Значит, он шляется по вселенной Бог знает сколько и всё не может набраться хотя бы толики мудрости.  

- А вдруг – страшно представить! – это не первая моя вселенная? – холодел Семён.  

- Вот в чем вопрос!  

Преклоняясь перед гением Шекспира, Кошкин порой всерьез пытался «быть» и успел наломать порядочно дров. Но чаще он затаивался в «небытие» и от тоски и скуки пил до первых глюков. И так, кругами, его жизнь продвигалась незнамо куда.  

Роль идиота, вселенского выродка, пусть и обидная, по привычным меркам, внушала определенностью. А мерки можно и перемерить. Кроят же люди историю кто во что горазд и как кому выгодно. Вчерашние герои оказываются подлецами и душегубами, гении – самовлюбленными эгоистами и, опять же, душегубами, но еще более плодовитыми и изощренными. Амплуа идиота ничуть не зазорнее прочих. Всё зависит от таланта и трудолюбия.  

Жаль только, что осознание собственной роли часто приходит настолько поздно, что достойно играть ее не остается ни сил, ни желания и ни времени. Это называется «просрать жизнь».  

Утвердившись в идиотизме, Семён вздохнул с облегчением. Отпала надобность постоянной самоидентификации, унялась бесконечная рефлексия. Большинство прежних проблем предстало в смехотворной никчемности и мизерности. Зато многие мелочи высветились бриллиантами чистой воды.  

Открывались манящие горизонты, и оставалось найти сцену с идиотской вакансией. Хотя безработный идиот – более естественно, чем идиот, облеченный полномочиями и – Боже упаси! – властью. Но жить-то надо.  

Зато теперь на вопрос «Ты что, идиот?» можно было вовсе не обращать внимания и с приветливой улыбкой «переть» по своим нуждам без сомнений и угрызений совести. Ничего личного – роль такая. Хорошо смеётся тот, кто смеётся…  

Кстати, откуда известно, что последний смеётся хорошо? Если он именно последний, то кто очевидцы? Может, он воет от ужаса одиночества и своего непроходимого идиотизма.  

Каждый ребенок названный  

Валентином, обязательно  

становится одиозным поэтом.  

(Саддам Хусейн)  

Думаете это глупость? Ничего подобного. Мой сосед Валентин, например, обнаружил в себе похожий дар уже тогда, когда, вздыхая и путаясь в пуговицах, первый раз самостоятельно сменил себе подгузник. В тот же день, придя из школы, он написал первую партию чувственных откровений и, переосмыслив жизненное кредо, уже к вечеру посвятил себя в стихотворцы. С трудом достигнув зрелого возраста, Валентин женился, совершил несколько поэтических подвигов и, наконец, доведя старуху-соседку до инсульта декламацией стихов из сборника «Вящий», окончательно утвердился в поэзии.  

Однажды, в субботу вечером, ровно в 19-00, когда Валентин, как обычно, призывая на помощь святых угодников, пытался срифмовать слово «Пыль» со словами «Центральный рынок», в его дверь постучали. Оттолкнув супругу в сторону, поэт сам бросился открывать дверь.  

Вошедший более напоминал прощелыгу, нежели творца, но дикий взгляд и заляпанные краской ботинки давали право надеяться, что это, как минимум, типичный самобытный художник – универсал, награжденный олимпийскими богами даром живописца за самоуверенность в искусстве.  

Это был некий Н.Ю. Заклепкин. Сей мастер кисти и цветных мелков, целых три года рисовал самую вдохновенную свою работу, и вот сегодня, когда последний мазок ознаменовал окончание упорного труда, он решил немедленно показать ее лучшему другу.  

Раскрыв объятья, поэт приветствовал старинного приятеля. Смутившийся Заклепкин еще сильнее прижал к груди свое творение, затянутое в коричневую оберточную бумагу. После торопливого рукопожатия и скомканных любезностей, они прошли в единственную комнату поэта и остановились перед столом. Картину было решено поставить на самое прозаичное место в комнате – на подоконник, между кактусом и пластилиновым Иисусом на подставке: так, было удобней пить и одновременно осмысливать увиденное, не вращая при этом глазами.  

Пока Валентин с Заклепкиным пытались найти оптимальный ракурс и угол наклона картины, жена поэта – Екатерина, работающая поварихой в яслях и одновременно подрабатывающая музой творческой экзальтации, пыталась расставить на столе закуску, два литра водки, килограмм надкусанных котлет и прочую снедь.  

И вот, все готово для встречи с прекрасным!.. Хотя, еще нет. По черепу взволнованного Заклепкина вдруг поползли сомнения. Он мялся, не решаясь оголить перед зрителями свое искусство, и Валентин понимающе предложил перед просмотром очистить мозг от всего суетного, а проще говоря, выпить по сто грамм за художественный вкус и предвкушение. Заклепкин выразил безоговорочное согласие громким мычанием.  

Лишь только сели за стол, как Валентин вдруг вскочил и бросился к подоконнику, чем напугал художника до паралича сердца.  

- Я чувствую это! – воскликнул поэт. Едва сдерживая накал неуемных страстей, он прикоснулся к оберточной бумаге щекой и закрыл глаза.  

- Боже, какой запах – ты чувствуешь?  

Заклепкин понюхал стол, тарелки, сковороду с котлетами.  

- Нет…  

- Это запах магического искусства. Запах…  

- Краской воняет, – определила повариха и ловко разлила водку по баночкам из под детского питания.  

Первую баночку выпили стоя и очень торжественно. Сразу же после этого, Заклепкин словно пьяный фокусник, дрожащими руками, снял с картины обертку. Зрители вытянули шеи и напряглись.  

Да, посмотреть было на что. На листе ватмана в позолоченной раме, детской акварелью, был изображен, нарисованный по квадратикам, голубь. Самый обычный голубь, каких на каждой помойке сидит десяток – и все чего-то жуют.  

Нарисованный голубь, с раздувшимися как у хомяка щеками, тоже что-то держал во рту, но композиция картины не давала понять что именно. Выпученные глаза голубя смотрели в разные стороны: было видно, что портретируемый голубь прошел сквозь все невзгоды судьбы и так и остался калекой на всю жизнь.  

Наступила волнующая пауза. Заклепкин замер в ожидании. Валентин, не отрывая пронизывающего взгляда от картины, закурил. Пыхнув дымком папиросы в голубя, он медленно изрек:  

- Ты гений! Нет, правда, такая глубина и…. Я чувствую прилив вдохновения!  

- Это символ, – скромно отметил художник. – Точка пересечения духовного мира эээ…птицы и моего понимания эстетики.  

Такой ответ мог означать только одно: художник и сам не уверен – кого или чего именно он нарисовал. Но, слава богу, никто ничего не понял.  

- Я, видишь ли, изобразил динамику условно-конкретного образа, – пустился в объяснения Заклепкин. – Его неповторимые индивидуальные черты. И что удивительно, такая убедительная поза и резкость движения характерны для раннего Мане!..  

Заклепкин слегка покраснел, но, решив, что вряд ли кто из присутствующих видел работы раннего Мане, быстро успокоился.  

- А квадратики – это?.. – полюбопытствовал поэт. Заклепкин уже собрался, было, брякнуть что-то про Пикассо, но к счастью, Валентин его опередил.  

- Я думаю, что квадратами ты подчеркнул сущность кубизма, – «догадался» поэт и тут же процитировал сам себя: «Еще пылали надо мною тучи, когда моя душа воспела хаос и смятенье. Страдая от…»  

Резко прервавшись, он закрыл левой рукой мокрые от слез глаза, а правой, исступленно, словно отгоняя от себя мух, замахал на голубя.  

Заклепкин смутился. Он не ожидал, что его смелый эксперимент над животными произведет такой фурор.  

- Рисовать он не умеет, – хмуро констатировала повариха, но ее никто не слушал – оба деятеля искусства сверлили взглядом ватман в надежде придумать что-нибудь умное и красноречивое.  

- Я считаю, что мне удалось в его взгляде выразить психологический мир птицы, погруженной в глубокие размышления о будущем, о будущем своей страны… – тут Заклепкин понял, что говорит полную чепуху, и постарался сменить тему: – Давайте выпьем за поэзию!  

Хозяева моментально оживились и, чтобы не терять времени даром, разлили водку в граненые стаканы. После того как напряжение трезвости исчезло, обсуждать искусство стало легче, а нужные слова подбирались сами, в порядке пригодном для понимания. Когда же все популярные цитаты были пересказаны, а водка почти закончилась, разговор плавно перешел в иное русло.  

- Я тебе так скажу, – вальяжно сказал поэт, – умеешь ты изображать! Мне фактура нравится, особенно на клюве. Такая, такая.… А чего у него там во рту? Похоже на мышиный хвост…  

- У кого? – тупо спросил Заклепкин.  

- У голубя твоего! У кого ж еще? Вон, сам посмотри.  

Поэт был абсолютно прав! Первоначально, источником вдохновения для Заклепкина послужило чучело совы – экспонат краеведческого музея, где художник делал наброски. Чучело, являло собой ядро композиции под названием «На охоте», состоявшей из трех предметов: совы поедающей мышь, стоящей одной лапой на трупе голубя, и, собственно, самих трупов мыши и голубя. Естественно, художник постарался точно отобразить характерные черты всех троих особей, хотя и намеревался нарисовать что-то одно.  

- Ягель… – ляпнул Заклепкин первое, что пришло ему на ум.  

- Ягель… – в раздумье повторил Валентин, подозревая, что от него что-то скрывают.  

-Как олень! – прокомментировала повариха радостно.  

- И глаза такие…. Такое ощущение, что его сейчас стошнит, – продолжал поэт, изучая голубя на предмет окончательного диагноза.  

- Может он в этот момент о поэзии думает, – обиделся Заклепкин.  

- Вот этот вот, думает только о том – где бы еще пожрать, и кому бы нагадить на голову, – тыча пальцем в картину, объявил поэт, начисто перечеркнув идею Заклепкина о его внутреннем понимании эстетики. После этого, он отмел смысл голубиного существования, как таковой, приводя в доказательство примеры из личной жизни.  

- Да, голуби – это самые тупые птицы на планете, – согласился художник с неохотой. – Но мой голубь – особый.  

- Почтовый, что ли?  

- Нет, умный! – возразил Заклепкин сварливо.  

- Как собака? – восхищенно спросил поэт и попробовал воссоздать в своем мозгу по квадратикам какую-нибудь птицу, живо интересующуюся современной поэзией, но его измученная стихами фантазия предложила сделать выбор лишь между страусом и носорогом. Валентин загрустил.  

- Намного умней собаки! – убежденно доказывал Заклепкин. – Разве это не видно по его лицу? Я назову эту картину: «Голубь»…  

- Умный голубь! – подчеркнул поэт.  

- А еще, подпиши: «умеет читать по слогам и писать лапой», – ядовито предложила повариха. – А то ведь по его роже не поймешь – умный он или нет.  

- Не умеет он читать и писать – он о судьбе страны думает! – защищался Заклепкин; он перестал понимать шутки еще две рюмки тому назад, и поэтому со всей серьезностью продолжал:  

- Он думает о мире, о людях…  

- Ну и дурак! – сделала вывод повариха.  

Тут Заклепкин не выдержал, и, взмыв со стула как неуправляемый реактивный снаряд, взорвался сразу же после набора высоты.  

- Да, мой голубь может и дурак! – вскричал он. – Да только я, завтра же, продам его за две сотни. А почему бы нет? Какой-то Малевич, который вообще рисовать не умел, стоит миллионы, а ведь все его персонажи – это кучки дерьма, разбросанные по холсту, а мой голубь хотя бы на голубя похож. Так почему я живую птицу не смогу продать за две сотни?  

- Голубей сейчас везде полно, – справедливо заметила повариха.  

- Только, конечно, не таких умных, как этот, – заступился за друга поэт. Заклепкин шатаясь, подошел к подоконнику, обнял свое творение и, едва не срываясь на фальцет, прошептал: – Прощай!  

- Это так трогательно, – расчувствовался поэт и, встав по стойке «а-ля Маяковский», стал зачитывать небольшой отрывок из только что созданного: «Стая птиц несла меня в свои владенья. Стая голубей и уток. А вожак в ней самый сильный голубь – человеческих рук творенье…»  

На слове «творенье», Валентин патетически взмахнул рукой, чтобы в изящном жесте указать на героя поэмы и, случайно задел ладонью нанизанную на вилку котлету, которую повариха уже приготовилась отправить себе в рот.  

Повинуясь направлению удара, котлета, словно теннисный мяч понеслась точно в лицо художника, неся на своих подгорелых боках смерть и разрушения.  

Спасаясь от надругательства, Заклепкин извернулся как змея и выставил перед лицом свое изобразительное искусство. Раздался смачный шлепок, и голова самого умного голубя превратилась в излюбленный персонаж Малевича. Повисев немного, котлета отклеилась и медленно сползла к основанию рамы, оставив после себя грязный маслянистый след.  

Вообще-то, голуби любят побаловать себя говяжьими котлетами, но целую порцию еще никому не удавалось проглотить за раз, даже самому продвинутому из них. И видимо, только поэтому у акварельного голубя взгляд сначала обалдел, потом окосел, проследил за упавшей на пол котлетой и медленно потух. Его голова, еще недавно бесстрашно глядевшая в будущее и будущее своей страны, расплылась и стала опускаться к лапам.  

Вот теперь, творчество Заклепкина можно было с уверенностью назвать смелым экспериментом. Но сам автор так не думал. Перевернув к себе изображение, он задрожал всем телом, и заклекотал на голубином языке. От этой сцены у Валентина чуть не произошло раздвоение личности. Держась руками за сердце, он, не сходя с места, прогарцевал перед художником танец Буденного, всеми мышцами лица выражая раскаяние и, неуместное в данный момент, искреннее соболезнование. Но было тщетно – Заклепкина контузило. И сколько бы не плясал перед ним поэт – деформированный мозг художника упорно ни на что не реагировал.  

Устав скакать, Валентин закончил свое выступление бодрой фразой:  

- Но ведь жизнь продолжается?! Ведь, правда?  

Нет, не правда. Заклепкин уже мысленно рыл себе аккуратную могилку на городском кладбище и готовился к таинству погребения.  

Первой, пришла в себя повариха и, оценив место предполагаемой схватки, постаралась в кратчайшие сроки развести противников по углам, или по домам, – как получится.  

- Пойдем, я тебя провожу, – сказала она и положила руку Заклепкину на плечо. Раздавленный любитель голубей молча подчинился.  

Лишь в подъезде, Заклепкин опомнился и, сделав зверскую физиономию, процедил стоящей в дверях поварихе:  

- Передай этому стихоплету, этому ничтожеству…  

Вдруг, за спиной у поварихи раздался надрывный вопль опороченного поэта:  

- Он меня никогда не простит!  

После чего показался сам Валентин и, оттолкнув супругу в сторону, он жалостливо всхлипнул в лицо Заклепкина и, как взбесившийся павиан, бросился на шею другу. Заклепкин в ужасе отшатнулся и, не удержавшись на ступеньке, кубарем покатился по лестнице. Уже перед финишем, он почувствовал резкую боль в правой руке и отвратительный хруст, после чего потерял сознание.  

Очнулся художник уже на носилках, когда врачи скорой помощи, почему-то ногами вперед, выносили его из подъезда. На его сломанную правую руку была наложена импровизированная шина, наспех сооруженная (по совету Валентина) из нижней части рамы и клочка ватмана с изображением растопыренных голубиных лап. Левой рукой художник крепко сжимал оставшуюся часть произведения.  

Осмотрев свое исковерканное тело и обе части волшебного портрета, Заклепкин впал в депрессию. Он решил немедленно бросить такое опасное занятие как рисование и стать паломником – педагогом, или жениться, все-таки, как обещал, и во что бы то ни стало отравить Валентина стиральным порошком. Улыбнувшись последней мысли, Заклепкин стал медленно успокаиваться, как вдруг, сзади, он услышал:  

– Прощай мой друг. Сражен котлетой наповал, ты умер не напрасно…  

- Быстрее! – прохрипел Заклепкин, но было уже поздно...  

Сраженный наповал взмахом поэтической руки, один из врачей потерял равновесие, и вот уже клубок из тел и носилок, подпрыгивая на ступенях, промчался по лестничному пролету и, вылетев за дверь подъезда, раскололся на четыре неровные части.  

«Прощай мой друг! Сломал себе ты кости не напрасно. Ведь больше ты не сможешь рисовать. И это хорошо, я даже бы сказал – прекрасно!»  

2005г.  

Там будет город.  

Там, за поворотом.  

Поворотом дороги, судьбы, неба.  

Не сегодня, не завтра, и даже не на следующей неделе, но – обязательно будет.  

А в городе том сад. И в том саду, конечно же, конечно – животные невиданной красы.  

С четырьмя лапами, с хвостом трубой, в нежных меховых шубках.  

Белоснежные фарфоровые статуэтки с изумрудными глазами.  

Плюшевые рыжики с квадратными мордами, похожие на маленьких медвежат и насупленно глядящие из-под бровей.  

Глянцево-черные пантерки – изящные, маленькие, но от этого не менее опасные.  

Кошки, кошечки, котики, кисоньки, котейки, котярочки.  

Это они – украшенные шрамами, полученными в боях за прекрасных дам, седоватые коты-разбойники с нахальными желтыми глазами, обходящие территорию сада с грозным видом вольнонаемных секьюрити.  

Это они – наряженные в белые носочки и в белоснежные нагруднички дамы кошачьего роду-племени, прищуривающие в томном кокетстве голубые, зелёные, золотистые глазки.  

Это они – стайки, группки, парочки забавных непоседливых котят, которые отваживаются задирать нос и нападать в игривой агрессии и на надменных секьюрити, и на напыщенных дам. Этот детский сад резвится в святой уверенности, что им можно всё, и мир, естественно!, устроен только ради них – отважных и радостных покорителей кошачьей вселенной.  

И разговоры-разговорчики, беседы-беседушки: ругательные с пронзительно-утробными воплями выяснения отношений; интимные мурлыкания на карнизах дворцовых переходов (да-да, в саду есть светлый и просторный кошачий дворец, похожий на большой пряничный домик); требовательные мявканья по поводу наступления времени завтраков, обедов, ужинов и приятных в своей неожиданности перекусов с выдачей колбасных мышек и взбитых сливок, уложенных в формочки в виде птичек и собачек.  

Царство кошек. Кошачий город. Кэтбург. Киттэнвиллидж.  

Затейливые решётчатые ворота, чьи вензеля изображают хвостатых-полосатых во всех видах и ракурсах. Хочется подойти поближе и пробежать пальцами по замысловатым узорам. Вдруг это принесёт удачу?...  

Солнце клонится к западу, розовое сияние прикасается тёплой ладошкой к лицам. Разве не так, разве эти мордочки – не лица простоты и бесхитросности? Детская распахнутость глаз и умиленность во взорах больших двуногих существ со стороны выглядят довольно забавно. Но это со стороны! А по сторонам никого нет, кроме нас.  

Ты и я – мы. Мы и кошки. Кошки и мы.  

Зайдём туда? Будем как они? Будем как дети?  

А помнишь ту картинку, где два хвостатых пушистых существа спят, обнявшись лапками?  

Наивность сюжета похожа на этот волшебный вечер, который зовёт войти в ожидающую ночь, чтобы… Чтобы что? Чтобы всё-таки увидеть небо в алмазах и заслушаться соловьиными трелями? Чтобы обрести истинных себя? Чтобы, крепко держась за руки, уйти по дорожкам сказочного сада от тех, чьи души высушены и приколоты булавками к деловым костюмам? Как же жаль их, ежедневно бредущих по дорогам других, пыльных, каменных, жарких и смрадных городов! Городов страны с жестяным скрипучим названием «Наша Жизнь»…  

А он есть, конечно есть – этот город. И этот сад. Именно этот, именно такой, каким я вижу его сейчас. Правда, в другой стране. Под другим солнцем, под другим небом.  

Я иду к нему – давно и долго.  

Я верю, что и ты идёшь туда.  

Наверное, другой дорогой, но и она из тех, что приводят в тот самый вечный Рим. В вечный Рим праздника, сказки, радости и верной, чистой, нежной и бескорыстной любви.  

Я верю.  

Я жду.  

Я знаю.  

Я – иду.  

Первое четкое осознание себя в мире у меня связано, конечно, с родителями. А еще с Ташкентом. И детской железной дорогой.  

Мне, наверное, года два или три. Я у мамы на руках. Они очень мягкие, уютные, мне удобно на них сидеть. Всё и всех видно. Я, шустрая, озорная, с глазками-смородинками и почему-то светловолосая, верчу головой и сама кручусь точно юла – вокруг всё так красиво, интересно, ново.  

А картинки меняются как в калейдоскопе.  

Вот мы ждем своей очереди – среди прочих желающих пообедать в открытой чайхане, уличной кафешке, как бы теперь это назвали.  

Кто бывал в Средней Азии, вряд ли сможет забыть эти чайханы. Дразнящие, волнующие обоняние и вызывающие обильное слюноотделение запахи разносятся далеко окрест! Еще бы! У блюд, приготовленных на улице, на открытом огне, особенные ароматы. Они перемешиваются с запахами лета, зноя, цветов, брызжущей в нос пузырьками газировки с сиропом...  

Что ни блюдо, то сказка! Золотистый плов с солнцем, нашинкованным в виде кусочков желтой и оранжевой моркови. Прозрачная наваристая шурпа. Лагман из тянутого теста, горкой наложенный в кесу. Румяная самса, испеченная в тандыре. Сочнейшие манты, в которых лука столько же, сколько и мяса. Шашлык...  

О, шашлык – это просто песня! Ароматы дымка, маринада, лука, взбрызнутого капелькой уксуса, я до сих пор люблю даже больше, чем сами пряные кусочки мяса. И пусть они порой бывали чуть жестковаты или жилисты. Ерунда! Все равно – вкуснотища невообразимая!  

Что именно отведали мы в тот запомнившийся мне день – теперь уже стерлось из памяти. Наверняка это было вкусно! Как и фруктовая мороженка в картонном стаканчике, которую мы с мамой съели деревянной палочкой. Эта розовато-лиловая, прохладная, с легкой кислинкой масса мне очень понравилась. А вот попросить добавки я еще не умела.  

Следующая картинка калейдоскопа – катание в поезде детской железной дороги. Она, кстати, и по сей день расположена в парке на Комсомольском озере. Я и позже не раз «путешествовала» в этом «экспрессе», и меня всегда поражала серьезность юных «железнодорожников». Проводник, кондуктор, контролер, помощник машиниста – они не играли, нет! На их лицах читалась такая ответственность, озабоченность, чтобы детки не высовывали руки и головы в окна. Они по нескольку раз проверяли билеты, хотя входящих или выходящих не было – все ехали от начальной до конечной по кольцевой дороге.  

Ребятня, принявшая условия игры, была тоже серьезна, старательно не баловалась, изжульканные уже порядком билеты показывались исправно.  

Помните, когда раскачаешь качели-лодки очень сильно и – как с горки, – задержав дыхание, вниз, помните, как замирает сердце?! Вот и катание на катере по озеру – тот же восторг, та же острота ощущений! Я, на коленях папы, визжу от радости и оттого, что брызги прогретой жарким солнцем воды летят в мордашку. Страха нет, ведь я еще не знаю, чего следует бояться. Да и какой страх, когда рядом мой большой и сильный папа!  

Еще было колесо обозрения, которое, мне, крохе, показалось, вознесло нас прямо к небу. С высоты было видно и озеро с лодками, и железную дорогу, и разноцветные карусели, и деревья, подстриженные в виде животных. Эти зеленые фигурки как живые двигались вслед за нами.  

Что было дальше? Наверное, я, переполненная впечатлениями, уставшая, увидевшая и узнавшая за этот день так много нового и чудесного, просто уснула на папином плече.  

Конечно, были, и не раз еще, поездки в этот замечательный парк! Но эта, самая первая, сохранилась в памяти навсегда. С тех пор я помню себя. Своих родителей. Я впервые тогда узнала, как прекрасен этот мир. И пусть давно уже нет в нем моих дорогих родителей, память о них жива всегда, как и воспоминания о том чудесном дне из детства...  

Ташкент, родители, железная дорога...  

Комната. Обычная комната: потолок, четыре стены и пол. В ней нет ничего особенного, но она является частью дома, расположенного в странном месте. В месте, до которого мгновенно может дотронуться мое воспоминание и в два счета дотянуться телефонный провод, хотя поезду до него 38 часов езды.  

Комната была просторной, светлой и служила нам с женой спальней. Кроме этого, она выполняла функцию убежища, скрывающего нас от постоянного контроля родителей; так как жили мы все под одной крышей. Из широкого массивного окна открывался вид на криволапый яблоневый сад, редеющий с каждым годом все больше и больше от наступающих на пятки стройных и твердолобых многоэтажек. Как хорошо было сидеть в этой комнате, во время снежной зимы, когда за прозрачной границей стекол, медленно вырастали пустынно-белые холмы, когда ветер терял свою призрачность, и можно было разглядеть все его беспрерывно меняющиеся изгибы. А летом, спрятавшись от зноя в наглухо закрытой комнате, под прохладной тенью кондиционера, смотреть всё в то же окно, где ветер снова материален, но уже не от слепяще-белого снега, а от сухой, режущей глаза, пыли. Или приятно было, лежа в теплой, мягкой кровати, слушать звонкое дребезжание жестяной крыши, на фоне тысячеголосого бормотания ливня, просыпаясь и снова проваливаясь в бесконечно длинный сон.  

Теперь в этой комнате укрываются от южного зноя родители. А мы далеко и одни. Незнакомый город, незнакомые люди. Чужая комната...  

Я как-то ехал с мамой в трамвае, и было мне лет пять. Сидя на ее коленях, я играл с солдатиком. То в руке его вертел, то ставил на прохладный стальной подоконник. Это была плосковатая оловянная фигура пехотинца, застывшего по стойке «смирно». Я развернул его к окну  

и мы вместе стали смотреть на утекающие за трамвай дома, деревья, люди, машины, снова дома и снова деревья, люди... Куда это все девается, стекает?  

Водитель объявил нашу остановку. Я поднялся. Мама взяла меня за руку и повела к выходу. Я пробирался сквозь заросли перешептывающихся ног. Их было много. Они пестрели брюками, юбками, джинсами.  

Выходили на остановке «Кооперативный рынок». Трамвай поворачивал налево, нам надо было – направо. Только ступив на оживленный тротуар, я вдруг неожиданно почувствовал, что чего-то не хватает. Где же он? Я же держал его в кулаке. Или нет? Осознание потери приходило медленно и робко. Я оставил его. На подоконнике. Он уехал без меня. Вернее, я вышел без него.  

Глупо, но мне порой кажется, что он и сейчас катается по кольцевой трамвайной ветке, и смотрит, с грустью в глазах, на мелькающий, чуждый ему, мир.  

Чтобы научиться правильно понимать структуру такого рода поэзии, необходимо кое-что прояснить сразу в самом человеческом существе и его восприятии относительно всей поэзии в целом, его субъективное и объективное понимание, осознание творческого потенциала человека и его скрытые тайники.  

Первое, на что стоит обратить внимание читателя, это на самого себя и его субъективное ассоциативное понимание сущности явлений, и применение таковых к самому себе. Необходимо раскрыть некоторую систематику его организма и сознания.  

Чтобы быть предельно кратким (для общего познавательного ранга это нам подойдет) определимся с началом возникновения существования смысловой нагрузки читателя. Рассмотрим краткую схему организации процесса самосознания.  

Три точки восприятия явлений :  

1. умственный центр (ментальный) как орган;  

2. чувствительный (астральный);  

3. физический (материальный);  

Мировая поэзия изначально была предопределена как чувственная сфера восприятия окружающего мира и выражение неким родом ассоциаций на кажущуюся действительность. Так оно сложилось тысячелетиями. И так мы привыкли ее понимать. Казалось бы.  

С другой стороны, существует жанр символической поэзии со своими представителями, также расставившим некоторые приоритеты во времени человека в истории. Но об этом чуть позже.  

Сейчас мы представляем себе органически чувственную сторону вопроса. И здесь все как бы уже стоит на своих местах. Людям, свойственным тяготить к поэзии, определенно понятны основные законы такого жанра. Он тонок, ассоциативен,  

и доступен большинству существам с некоторой степенью напряженности нервных волокон и наклонности к стройности и красоте рифм, симметрии звука и информации, возбуждающей уже когда-то раннее колебание энергии человека в сторону охватывающей любви ко всему окружающему или степенью сомнений и отрицательных эмоций. Возможен и смешанный вариант этих колебаний.  

Такова чувствительная сторона поэзии в целом.  

Великих людей не так много, как может показаться, в этом деле. Кумирами служили даже те, кто простой откровенностью, как-будто бы скрытую в людях, направлял рифму точно в цель, в точку восприятия второго органа. И результат не заставлял долго ждать. Порой было и так, что поэт шел на поводу общих внешних явлений человечества и умело играл на струнках масс энергией накалившейся атмосферы. Так создавались мировые анналы поэтического творчества. Такого рода поэзию мы рассматривать дальше не будем.  

Здесь, в первую очередь, нам необходимо разобраться с самим собой, с нашими впечатлениями, реакциями и взглядами. Как мы познаем тонкость информационного потока и как получаем заряд энергии от данного явления.  

Человек получает, например, удовольствие от словосочетания “любви исполнена”  

и получает определенный толчок внутри себя. Вот его механизм:  

1-2-3 (согласно принятому перечню).  

Рассмотрим подробнее. Человек читает, и мозг улавливает сигнал, посылает его в чувственный центр (здесь он особенно концентрируется) и, после, происходит едва уловимое (хотя, и не всегда) физическое облегчение.  

Акцент сводится на чувство, и оно проявляет себя возбудительным процессом.  

Поэтому, в данном случае, можно раскрыть схему более детально:  

1е.у.- 2акц.-3е.у.  

где е.у. – едва уловимый, мимолетный контакт для самосознания;  

акц. – основной акцент и главный процесс;  

Так вершилась поэзия широкого масштаба и так оно остается и теперь. Идеальная формула для лирики и массовых противостояний. Здесь главенствующую роль играет детское познание “нравится – не нравится”.  

Более глубокая и сущностная лирика произрастает, если индивидуальность автора достигает сверхтонкости “нежности рифмы и смысла” и дает новую формулу:  

1е.у.- 2акц.-3е.у.-0  

где ноль вызывает некую духовную основу и кладет начало тонкой вибрации человеческого сознания, настраивая его как бы на свежую частоту восприятия.  

Это называется одухотворенностью поступающих ассоциаций в организме.  

Какая связь с ассоциациями тут имеется в виду.  

Человеческое сознание настроено таким образом, что воспринимает новые впечатления, образы и мысли, координируясь со старым, уже накопленным багажом и вступает во взаимосвязь, выдавая некоторого рода гибриды (в положительном смысле этого слова). В этом сложность почти всего его существа.  

Эти комбинации не всегда адекватно располагаются в его понимании вещей и он либо ясно понимает прочитанное, либо не понимает вообще ничего, или улавливает какую-то часть, соотносясь на, возможно, раннее пережившее, нечто похожее или подобное в своей жизни событие или явление.  

В случае полного непонимания, информация не классифицируется и отбрасывается в глубокие банки памяти, наскоро стирающиеся временем. И винить его здесь невозможно. У него нет такого опыта распознавания вещей. Он как бы в несколько сонном состоянии для этой формы ассоциаций и их процессов.  

Если дикарю из джунглей поставить органную музыку Баха, она будет для него какофонией звуков или даже вызовет отрицательные эмоции. И тупик.  

В случае частичного понимания (“некоторого улавливания”) смысловой нагрузки и глубоких ассоциаций, человек интересуется, но это не попадает в его осознание и он забывает эти ассоциации и одухотворенность очень скоро.  

Единственный способ закрепить эффект заключается в слепой чеканке рифм и сочетаний строк, заучивании наизусть, что почти всегда является механической  

бессмыслицей.  

Идеальное сочетание лингвистики и смысла – редкое умение. Таких поэтов единицы. Ищите их. Их творения хотя и чисты по форме и ясны почти всем, неся раскрытие второго центра, как правило, не излечивают пробелы восприятия, а закрашивают их цветной палитрой внешней красоты и дают духовность на краткий срок, после чего, закрыв текст, человек переключается через некоторое время на что-то другое, забывая свет стиха, и, возвращается к нему, только перечитывая гармонию звуков вновь. Но, тем не менее.  

Теперь другой пример:  

Сочетание “маятник кипел томленьем”. Формула познавания несколько иная:  

1акц.-2е.у.-3е.у.  

Образ маятника не вызывает в человеке яркого чувства, оно оседает в первом центре, “кипел” – порождает двоякое ощущение – механического процесса и легкого чувства страсти, но восприятие маятника четко и меняет ассоциации.  

“Томленьем” – заканчивая строку, выводит сознание на новый уровень осознания указанного явления. Концентрация происходит в ментальном центре и вызывает совершенно другие размышления и сравнения. Но строка также полупонятна без дополнительного стимула или образа-подсказки.  

Такова состоятельность символической поэзии.  

В целом, в мировой поэзии от древнейших остатков цивилизаций до современного модерна, формула может изгибаться и противопоставляться сообразно авторскому индивидуализму и его истинной натуры. Но теперь, мы имеем некий ключ к ларчику творческого излияния, если таковое вообще присутствует. Возможность лжепоэзии чрезвычайно велика и распространена по страницам книг. Само по себе подлинное творчество не должно быть актом порыва “дикой музы” (подобно пьяному оракулу) как некий жанр верлибр, но что касается лирики, то не допустить такого мы не имеем права, и оно почетно займет свое место в практической литературе человека. Но для вникающего читателя внешняя дверь уже слегка приоткрыта.  

Чтобы раскрыть формулу подлинного эзотерического творчества, требуется дополнительный материал для объяснений.  

Новый виток эволюции мышления принадлежит следующей формуле в ее идеальном варианте (в данном случае, поэтического содержания информации):  

1акц.(синий)-2полуакц.(красный)-3полуакц.(зеленый)(или е.у.) = 0(черный)  

Смысл цветной гаммы будет объяснена ниже.  

Здесь и начинает происходить акт внеассоциативного глубинного понимания текста. Для любого человека остается неясным само понятие внеассоциативного.  

Как можно выкорчевать из сознания и памяти многолетние ощущения и каналы, по которым происходит течение мысли, и, самое главное, зачем заниматься таковым изуверством над собственным разумом?  

Вопрос вполне оправдан и справедлив. Поэтому ответ приходит также очевидный и несколько успокаивающий второй центр, посылая ток в первый. Сразу поясним, что заниматься врачеванием, подобно хирургу, вычищая каналы наверняка, совершенно нет необходимости. К тому же, это сразу же повредит человеческому сознанию без понимания происходящего и должного знания процесса. Поэтому этим мы позволим заниматься самой поэзии как управляющему рычагу нашей натуры, так крепко запертой от нас самих, и кою мы должны будем раскрывать по мере нашей настойчивости и желанию понимать. Течение русла, при должном внимании, выведет нас в полноводную реку мышления и адекватного чувствования нашего существования.  

Вышеприведенные формулы, конечно, используются в качестве основы понимания, а не слепого метода подставления под стихотворение и дальнейшей интерпретации. Это было бы наивно и легкомысленно. Акценты надо расставлять по мере восприятия, как можно более чистого и четкого, и только потом рассматривать произведение как поэтическое или ложное явление.  

Для достижения внеассоциативного состояния сознания рекомендуется несколько упражнений, соединяющих в себе все три центра восприятия. Рассмотрим их по порядку.  

Перед прочтением любого вида поэзии, можно прибегнуть к следующему способу:  

1. Сядьте прямо и выпрямите спину, слегка потянувшись назад. Это позволит освободить спинные мышцы и направит поток энергии более свободно течь по вашему пространству. Можно потянуть руки и кисти в любом направлении. Теперь опустите и полностью расслабьте плечи и шею. Это важно для адекватной реакции любого рода. Потом наклонитесь телом вперед, прижав голову к ногам, насколько это позволяет вам ваша физическая подготовка. Усердствовать не стоит, насколько можете, настолько и сделайте. Выпрямитесь и откиньтесь на спинку стула, кресла, стенку или чего-либо еще. Заметьте, что во время этих действий, вы полностью отключились от окружающего мира и направили все внимание на себя самого и выполнение этих упражнений. Но суть не только в этом, хотя всю свою энергию вы уже переключили от внешних условий. Внимание теперь готово к принятию любого рода информации и вы, к тому же, еще и расслаблены. Это физическое упражнение выводит ассоциации на задний план, на переднем остается только производимые действия и их исполнение.  

2. Ваше сознание еще не готово полностью, готово ваше тело, что уже немаловажно. Оно настроено на прием энергетического потока. Если вы занимаетесь йогой или схожими упражнениями, первый пункт можно пропустить, так как вы должны, в таком случае, уже уметь готовить ваше тело к такому рода состоянию сознания. Если нет, лучше все делать правильно. Это как предмедитационная подготовка, но направлена несколько иначе.  

Сидите в полной тишине. Единственные возможные допущение звуковых вибраций – пение птиц (но не карканье ворон), шум ветра и слабый рокот воды. Никакой музыки сейчас вам не нужно. Она пока будет только сбивать ваше внимание на тонкое ощущение удовольствия и эстетства.  

Вам необходимо ощутить полный контроль собственного пространства, оно только вокруг вас и ничего больше вокруг нет и не может быть. Вы – единственное сияние голубого огонька в полнейшей черноте. Удерживайте это состояние как можно дольше. Сначала оно не дастся вам легко. В ваше поле будут лезть назойливые мысли и привычные каждодневные образы. Практикуйте эту методику, после чего, начните уничтожение “паразитов” самой этой чернотой. Как будто бы они мотыльки, глупо летящие на свет свечи. Поддерживайте голубое пламя вашего чистого сознания. На это вам потребуется время, не спешите, иначе ничего не достигните. Если состояние удерживается в течение приблизительно 1 минуты (вы даже можете считать про себя, если это вас не отвлечет), значит уже кое-что получилось. Будьте честны к самому себе.  

3. Теперь постепенно, в течение следующей минуты, ощущайте ваш пульс и  

дыхание. Сосредоточьтесь на нем. Постарайтесь отключить все внешние проявления и реакции на летящие мысли, словно они принадлежат не вам, а посылаются откуда-то извне, чтобы атаковать ваше состояние. Отпустите себя, на свободный полет, на недоступность мотыльков как ваших раздражителей. Они безобидны и мелочны, как и само их посылающее болезненное творение. Теперь они разбиваются о невидимый купол стекла над свечой, вашим чистым кристаллом самого себя. Теперь уже настоящего состояния вашего сознания. Пульс тихий, дыхание свободно и самостоятельно. Держите этот момент в течение минуты.  

Теперь резко откройте глаза! Перед вами должен быть тот самый текст, которому вы посвятили свое внимание. Читайте его так, словно это первое, что вы читаете в своей жизни, с искренним удивлением и интересом!  

Вся эта композиция не будет работать полностью, если внутри вас не будет дополнительной системы эзотерического воспитания мышления.  

Погрузимся непосредственно в примеры без академической теории для практического понимания вопроса.  

“ ЛАСКОВЫЙ ОКЕАН “  

Богатство крошится убранством, ковер и пыль, хрусталь и дуб,  

Покои каются картинами без рам, огнем без свечей, окнами без стен.  

Жертва писания стерта, воды поют о волне, скучающий обманщик пьян.  

Листья укутают разум, дождь смоет угольные пятна, туман накормит глаза.  

Полный кувшин в руках из рубашки, боги сомкнулись, никто не пройдет,  

Усыпальница пуста, качается штора из серебра, все ждут звукового сигнала,  

дно океана зовет послушать ...  

Вот одно из стихотворений подобного толка. Посмотрим, что мы можем здесь прояснить. Пойдем по словосочетаниям и раскроем их насколько, насколько может наше настоящее понимание явлений. Но каждую фразу я не буду раскрывать достаточно широко, укажу только начальные умозаключения. Остальное останется вам на философско-эстетский и практико-познавательный десерт.  

“Богатство крошится убранством” – интерпретировать довольно легко. Крошиться богатство убранством может в случае его ненастоящей ценности и легкой доступности. Оно раскалывается на те части, из которых состоит, то есть тем самым убранством, сыпется крошками и превращается в щебень.  

“ковер и пыль, хрусталь и дуб” – добавочные образы картины, противоположности материалов с точки зрения вложенного смысла. Ковер превращается в пыль, тонкое стекло оборачивается прочной субстанцией, из которого, также, возможно, построен и дом со всем его содержимым.  

“Покои каются картинами без рам” – изображает некую жалость такого вида оголенных картин, хозяин не особенно, видимо, заботился об их сохранности. Изображение на самих полотнах не сильно интересовали его глубиной, а скорее, просто нравились внешне и подходили под интерьер.  

“огнем без свечей, окнами без стен” – благодаря фразе до этой (эта как добавочный образ) теряются сами очертания дома, он становится похож на одинокий призрак, бесцельный и брошенный.  

“Жертва писания стерта” – забыт герой мифологический, и жизнь преподносит нам свою пресную сторону. Нет памяти – нет течения реки.  

“воды поют о волне” – материнская тоска, органическое страдание, воспевание потерянного потомства.  

“скучающий обманщик пьян” – обман самого себя своими же заблуждениями. Пьянство подобно истерической лжи, якобы, для самоуспокоения.  

“Листья укутают разум, дождь смоет угольные пятна, туман накормит глаза” – свежесть восприятия, смывка черного величия, созерцание тонкого мира.  

“Полный кувшин в руках из рубашки” – новая попытка постигать, широта возможностей безгранична, судьба в твоих руках.  

“боги сомкнулись, никто не пройдет” – доступное знание природы, ранее свободно предоставляемое, больше не делится между всеми смертными существами.  

“Усыпальница пуста” – сознание готово к восприятию, чистая совесть, желание не омрачить стремление грязью.  

“качается штора из серебра” – серебро как символ огня, первой искры в душе, пока затаившейся. Штора прикрывает духовную наготу.  

“все ждут звукового сигнала, дно океана зовет послушать ...” – вечное ожидание, но не пассивное, а активность воли как акта творческой энергии, звук божества внутри себя. Дно как скрытое основание мирового достижения, воды знаний, тихие и безмолвные.  

Теперь попытайтесь скрепить полученное вместе и интерпретировать с названием стихотворения. Данное явление, подобно ручью, журча, вливающемуся в ваше видение вещей.  

Новые образы, или, даже, раннее встречавшиеся образы, начнут двигать ассоциативный механизм мышления и, со временем и тренировкой, произведут интересные результаты. Не для всех они будут одинаковы и в этом их прелесть. Хотя, их подводный, эзотерический ил будет вести разных людей к одному источнику.  

Вернемся к формуле и разберем ее цветовую гамму. Какие упоры должны делаться на материале. Цвет ментального распознавания явлений синий. Он одновременно глубок и мягок, прост и созерцателен. В эзотерической поэзии он является основным, главным. Красный цвет для чувственного восприятия. Он составляет кровь мистического ощущения, естественно, с пропорциями остальных цветов, и никак сам по себе. Иначе он оказывает губительное, саморазрушающее свойство всей органики. Зеленый – это функции физических, тактильных прикосновений, нежных и свободно движущихся материй природы.  

Черный ноль суммирует совокупность общего состояния, переводя его в ранг непознанного, но уже осознаваемого нового возрождения, эволюции духа и инволюции материального бытия человека и окружающей роковой реальности.  

Акценты расставляются в зависимости от достигнутых результатов. На первых порах они не в состоянии подниматься выше условных и ощущение полной ясности скажет только о неспособности человека перейти на новый виток сознания. Пытайтесь совмещать ваше подсознание и сознание бодрствования в одно целое, ежедневно и повсеместно. Заставьте ассоциации работать на вас. Обычно происходит наоборот, подумайте об этом. Познавайте собственное мышление, следите за каждым его поворотом в разных жизненных ситуациях. Однажды вы заметите коренной сдвиг. Он проявит себя как некий глубокий страх восприятия и повышенной нервозности. Ваша прямая обязанность – сломать его, но рвать не с корнем, а пропалывать, подобно любимому растению, вводя подсознательность в сферу созерцания и нежному уходу за собственным мышлением. Раскрытие любимых комплексов и их выявление станет для вас не ужасающей терапией психики, а углубленным познанием причин, их породивших и стимулом к разумному восприятию бытия, которое сейчас кажется антинормальным и суеверным, болезненным и возвеличивающим человека.  

Эзотерическая поэзия подобна терапии, терапии чувств и лечения мышления. Очистить кристалл сознания до его самораскрытия – цель этой поэзии как стиля воспитания мысли с чистого листа. Но, до самого процесса, необходимо провести длительную профилактику и выяснить, насколько ваша воля готова к такой работе. Готовы ли вы не укрыться?!  

До новых встреч!