Ты прямо так и сказала мне: «Пока. Я не вернусь». И без того тусклое освещение прихожей стало еще тусклее. Ты подошла к зеркалу и, не меняя строгого выражения лица, стала прихорашиваться. Я опустил голову – взгляд как-то само собой сфокусировался на отвисших коленках трико, а затем – на дырявых тапочках. Какой жалкий! Я отвел глаза в сторону. И только тогда понял суть происходящего – около стены стояла твоя дорожная сумка. Вместительная, черная с желтыми надписями. Я поднял на тебя вмиг остекленевшие глаза. Ты не раздумывала, ты уже все решила, поэтому просто взяла сумку обеими руками, раза два цокнула каблуками и захлопнула за собой массивную дверь. Несколько секунд я стоял в оцепенении. А потом быстро сбросил тапочки, надел, не зашнуровывая, ботинки, накинул куртку. И побежал за тобой. В тех самых жалких трико с отвисшими коленками! Догнав, я попытался выхватить твою сумку, чтобы помочь донести до автобуса (ничего глупее не придумаешь), но ты грубо оттолкнула меня. Я должен был понять, что ничего уже не изменишь, что нужно отпустить тебя к другому. И забыть. Навсегда. Но как-то не получалось. Я все равно нелепо бежал за тобой, пытался выхватить сумку, поскальзывался и падал в темную осеннюю холодную грязь.  

Нормальный мужик в моем случае взял бы водки. Но ты называла меня тряпкой. Ты как всегда права, любимая. Потому что если бы я выпил в тот день водки, сошел бы с ума сразу. А так…  

Я закрыл входную дверь, прислонился к ней спиной и медленно сполз вниз. Со вздохом закрыл глаза. Вокруг чернеющая пустота. И больше ничего. Все произошло так быстро, как быстро тогда стучало мое сердце.  

Она ушла.  

Ушла.  

Ушла.  

Я открыл глаза и долго смотрел бессмысленным взглядом на стену, около которой еще совсем недавно стояла твоя сумка. Я почему-то начал вспоминать, что на ней было написано, но так и не вспомнил.  

Потом я незаметно для себя очутился в комнате. Лег на диван. Лежа на спине думал о тебе. Вспоминал самые счастливые моменты нашей жизни, и мечтал о том, чтобы жизнь с Ним у тебя была лучше.  

В последующие вечера, также лежа на спине, я просил у шершавого потолка ответа на вопрос: чем же Он лучше меня? Ответ возник в голове тут же. А ничем Он не лучше. Просто тебе стала больше не нужна моя нежность.  

В один из таких вечеров я превратился в маленького человечка. И полетел к тебе.  

Сначала я жил на твоей голове. В коротких волосах. Дышал ими. Чуть было не впал в зависимость. Потом шептал тебе о своей любви на ухо. Но ты ничего не слышала. У тебя была семья. Появились дети, которых Он называл спиногрызами. А ты нянчила их, может быть, даже жила ими. Я тоже качал кроватку (сначала мальчика, потом девочки), когда ты усталая засыпала. Я рассказывал им сказки. И обещал прилетать каждую ночь на маленькой звездочке. Еще мальчику я обещал подарить собаку как у Электроника, девочке – радугу. А когда засыпали и дети, я залезал тебе в ухо чтобы попасть в твои сны. Но ты меня, конечно же, не видела. В твоих снах часто, когда ты бежала по подсолнечному полю, подсолнухи тянулись не к солнцу, а к тебе. А я такой же маленький, каким улетел к тебе в тот вечер, прятался всегда именно в тот подсолнух, который ты срывала. Я не хотел досаждать тебе. Потому что любил тебя всю свою жизнь.  

Ты отколупывала одну семечку, быстро-быстро жевала ее, бережно раскрыв пальцами молодую кожуру, и прижимала нагретый цветок к груди. Мне только этого и надо было. Я незаметно перебирался на твою одежду, взбирался на короткоостриженную голову. Ты бросала подсолнух и бежала дальше. Я сидел на твоих волосах и глотал огромными порциями теплый ветер счастья.  

А Он приходил с работы, говорил банальные вещи, ужинал, ложился спать, а утром опять уходил на работу. Такой смешной Он и нелепый. Но самое ужасное – это то, что у вас все было хорошо. Вы были довольны друг другом.  

Последнее время я жил у тебя на ресницах. Качался. Раздвигал, словно перья. Дул в твои глаза. Ты щурилась, как щурилась, когда заигрывала со мной. Я заливисто смеялся. В один момент, я даже подумал, что ты услышала мой смех. Но нет. Это ты прислушивалась, что же там натворил твой проказник сын…  

Однажды ты часто заморгала. Наверно, в глаз попала соринка. Или ты все-таки почувствовала меня и решила сбросить. Ну я, конечно же, и сорвался. И полетел вниз, раскинув руки…  

Врачи говорят, что я здесь надолго. А Маленький принц (сосед по палате) вчера сказал, что мне еще повезло, я же жив. Ведь люди, падая с ресниц, часто разбиваются насмерть.  

Вот интересно: можно ли мерить жизнь кошками? Ведь вроде бы нет.  

Одна кошка живёт у тебя два года, и в один прекрасный весенний вечер сигает в открытое окно, – ты живёшь на первом этаже, – чтобы никогда больше не вернуться. Ты почти сразу же заводишь себе другую, надеясь, что она будет точь-в-точь как первая: чёрная, с неодинаковыми белыми носочками на лапах и задумчивым выражением искристых кошачьих глаз. Но вторая кошка ведёт себя настолько невыносимо: повсюду безостановочно гадит и нещадно дерёт обои, что как ты не настраивался всё терпеть, в конце концов наступает день, когда ты уносишь её к себе на работу, утешаясь мыслью, что ведь там она всё равно будет у тебя на виду. Однако, из твоего, психотерапевтического отделения сёстры постепенно выживают её к физиотерапевтам, где нет палат с больными и вроде бы побольше «ничейного» пространства, но скоро она оказывается уже в административном корпусе, и уже оттуда её с позором изгоняют, – за те же гадости, – уже окончательно на улицу. Где ты и встречаешь её однажды, чтобы увидеть в последний раз – грязную, с разодранным ухом, однако, непохоже, чтобы несчастливую.  

Потом довольно долго кошки у тебя нет вовсе. Ты переезжаешь, да и предыдущие опыты забыть не так-то просто. Но однажды жена с дочерью приносят домой крохотную рыжую плюгавинку. Спасает то, что она ни в чём не похожа на первую: та была привязчива, капризна и демонстративна; эта – боязлива, диковата, зато на диво умна и благовоспитанна. С ней ты живёшь долгие (для кошки) тринадцать лет, до самой её смерти, которая приводит тебя в неуютное состояние первой семейной утраты. Новое для тебя состояние, и от новизны неожиданно острое.  

Потом наверное, – да что там наверное, – обязательно, – у тебя будут и ещё кошки; просто мне не хочется сейчас со всей надоедливой скрупулёзностью предвосхищать своими описаниями всю твою дальнейшую жизнь. Но в силу того, что описано уже, ответь-ка мне, дружочек: можно ли мерить жизнь человека его кошками?...  

Ты молчишь?... Ты качаешь в сомнении головой?... Ты говоришь наконец, что... нельзя?... Больно много ты понимаешь. В кошках...  

Аристотель, профессор Плейшнер, мать Тереза, Элвис, – знали ли они, что в следующей жизни станут самыми обычными разнорабочими, домохозяйкой и токарем 5-го разряда? Знал ли Билл Гейтс, что еще на прошлой неделе, привокзальный бомж «Вася – Косорез» уверовал в родство душ, после того, как увидел во сне блок-схему украденного им накануне карманного компьютера? Конечно, все знали! Потому, что если вы умны, богаты и знамениты, то любой желающий с отсутствующими характеристиками сможет назначить себя вашим духовным наследником. Но, такие случаи перевоплощений редки. На практике, самый популярный предок – это типовой дворянин с гербом, титулом, и регалиями. Возможно помещик. Европеец. Но не румын! Вредные привычки – обязательно. Высшее образование? Аж, два! Здоровье, как у быка, деньги, машина.… Какая машина? Нет, машин еще тогда не было. Девки его любили – это главное.  

- Фигня! А я был в прошлой жизни…, – Славик скорчил важную гримасу, – императором Китая, Чу…, нет, Шу! Ли Шу. А знаете – почему?  

Нет, не знаем, и знать не хотим. Уши слушателей немедленно сложились конвертом, перекрыв на время доклада все доступные информационные каналы.  

-…Эта династия двести лет страной правила! – в заключение, добавил Славик.  

- Так тебе в Китае пенсия полагается, – поддел Славика коллега по работе, – за заслуги перед родиной.  

Грузчики, включая потомка славного рода императоров, как по команде разразились громким гарканьем. Складская подсобка содрогнулась.  

- Да идите вы!.. – беззлобно бросил Славик. – Давай, наливай из новой партии. Помянем родственника, что ли.  

Разлили. Ну и запах! Технический, что ли? Ты что – разбавить?.. Продукт испортишь! В желудке само разбавится.  

- Давай, Слав, за твоего дедушку, – прозвучал чей-то тост.  

- Да идите вы! – откликнулся Славик любимой фразой, и, громко выдохнув весь воздух из легких, быстро проглотил неизвестную жидкость. Нужно было выдохнуть еще раз, но горло вдруг отказалось подчиняться. Он выпучил глаза, но это не помогло. Славик схватил себя за адамово яблоко, пытаясь руками помочь горлу протолкнуть воздух в любом направлении, и через мгновенье, с креном в 90 градусов, свалился под стол.  

- Китайцем быть не круто, – подал голос один из грузчиков. Однако его шутку никто не оценил.  

Оцепеневшие собутыльники удерживали стаканы в дрожащих руках и, оценивая подвиг Славика, живо представили себя очередными экспонатами в музее медицинских ошибок, где в витрине за стеклами, их чучела держали бы собственные печени, демонстрируя немыслимый цвет и размеры иностранным делегациям и представителям конкурирующих музеев. Выпить захотелось еще больше…  

И, тут, как всегда это бывает в мелодрамах, зазвучала трогательная музыка. Слабый луч света пробился сквозь набитый коробками стеллаж и, поиграв отблесками на сальных волосах Славика, поднялся по стене и остановился в центре грязного потолка.  

«……все..………!» – очнувшись, подумал Славик и попытался осмотреться. На его удивление привычная картина жизни была перевернутой вверх ногами и очень расплывчатой, а еще, перед самыми глазами маячило что-то похожее на хвост или хобот. Почесывая задними лапками свое туловище, Славик стал размышлять о произошедших с ним переменах.  

«Значит так: я сижу на потолке, у меня на носу хвост, у меня куча лап и крыльев, и я…. Я не человек. И еще голодный, как собака! Выходит кто я? Маленький комарик и во лбу моем горит маленький…. Фонарик? Бред! Хватит демагогии – пора подумать о хлебе насущном!»  

Славик сложил шасси, спикировал, и на бреющем полете облетел свое тело. Нет, похоже, тут полакомиться нечем. Хотя поза покойника смешная…. А, вот! Это что за десерт на глиняных ногах, со второй группой крови, резус отрицательный?! Николай Петрович! Бригадир и полевая кухня в одном флаконе, из славной династии потомственных грузчиков, – причем, каждый предыдущий грузчик зачинал последующего, с мыслью о сыне – грузчике! Такая вот глубокая жизненная колея.  

Славик облетел бригадира дважды и, зайдя с тыла, осторожно приземлился на толстую ляжку Петровича, облаченную в легкую спецовку.  

- Спасибо, Господи, за этот обед и все такое…, неважно! – торжественно пропищал Славик и быстро вонзил нос – хоботок в толстую ногу бригадира, который в этот момент предавался любимому занятию – пьяной философии.  

- Вот чем, по-вашему, человек отличается от животного? – вопрошал бригадир у коллег, показывая пальцем на труп Славика. Благородное собрание молчало, предполагая, что ответ, в любом случае, будет неправильным.  

- Неотложку вызвать? – раздалось несмелое предположение. Увы, ответ был неверным.  

- Сам очухается, – таков был правильный ответ.  

В это время Славик наслаждался вкусом бригадирских внутренностей. В отличие от грузчиков, смысл человеческой сущности Славику был ясен и понятен:  

«Очень вкусная кровь! Немного терпкая. Ага, есть четкое послевкусие, отдает чем-то.… Да, это настойка боярышника за 7 руб. 20 коп., урожай весны этого года. Прекрасный выбор!»  

- Человека и животного отличает отношение к пище, – пустился Петрович в философско-бакалейные дали. – К культуре пищеварения. Животные, вообще, бессмысленно поедают свою еду. Просто жрут ее – и все! А мы…  

- Сейчас бы чего пожрать! – прозвучал чей-то комментарий из дальнего угла подсобки.  

«Нет, я совсем не считаю это бессмысленным времяпрепровождением, – размышлял Славик, продолжая посасывать свой коктейль. Это не просто мой гражданский долг, это очень важное и достойное занятие для каждого нормального…»  

-А-а, падла!!! – вдруг взвизгнул бригадир и с размаха ударил ладонью в область укуса.  

Растолстевший и опьяневший от крови, Славик смог только приподнять голову и громко икнуть: распростертая ладонь бетонной плитой неслась на него, опережая скорость звука.  

«Чего это он? Обиделся?» – успел подумать Славик и тут же лопнул, как воздушный шарик, оставив на спецовке Петровича лишь грязное кровавое пятнышко.  

«….. вы все…….!» – первое, что пришло в голову Славика, как только он открыл глаза. Славик посмотрел вокруг: все как обычно: кругом одни курчавые овечьи задницы с короткими хвостами. Нет, что-то в этом было не совсем обычное… Но, что? Славик попытался сосредоточиться, и ровно через пять минут до него дошло, что он что-то жует, причем уже довольно продолжительное время. Трава?.. Или силос?! Или.… Тьфу, ты, гадость! Воняет-то как!  

Славик с отвращением выплюнул зеленую массу на землю и попытался вытереть морду передней ногой. Все равно, что локтем ухо чесать. «Когда я был комаром у меня это намного проще получалось», – сокрушался Славик, пытаясь достать копытом себе до подбородка. И тут его озарило.  

«Копыта! У меня есть копыта на волосатых лапах! И значит, кто я? – попытался определить Славик. – Вон, те мужики – это узбеки. Плов собираются варить. Вон те, это овцы. Это собака: от нее псиной несет за три километра. А я?.. Наверное, я баран, или…»  

Славик заглянул себе под брюхо.  

«Не, ну я знал! Конечно я баран!.. Хоть и генетически измененный, но вполне здоровый, с хорошей потенцией, и желанием плодить таких же баранов, как и я. Спасибо тебе, Господи!» – обрадовался Славик и громко заблеял. Несколько косматых голов нехотя повернулись к нему, и среди прочих любопытных, парочка голов оказалась в узбекских тюбетейках.  

«О-па! Узбеки! Ко мне идут, – Славик сопоставил рецепт плова, узбеков, свои физические и вкусовые данные, и похолодел от догадки.  

– Ну, какие же мы бараны все-таки тупые! Чего я голос подал? Сожрут ведь узбеки и не спросят, как звали. Эх, куда бы спрятаться? Хоть на дерево лезь! А как назло: кругом одни задницы – и не одного дерева!»  

«Бери этого!» – услышал Славик, встрепенулся, но через секунду, стреноженный, уже лежал на боку и орал благим матом: «…Я же невкусный, парни! Одни мослы! Да что вы, гады, делаете! Не могли консервы себе купить? Сволочи!..»  

«.…э…ээ…..» – решил Славик, тупо созерцая грязную булькающую лужу, в которой он стоял. Вообще-то, это был небольшой пруд, вырытый на краю села, но для Славика это место было всего лишь коротким водопоем во время длительного перелета в жаркие страны.  

– Кря! Кря! – с удовольствием закрякал Славик, отведав местной жижи. Он мысленно поблагодарил местных жителей за создание удачного ландшафтного проекта, обернулся на село…  

- Кря…, крестьяне, чтоб вас!.. – только и успел крякнуть Славик, как сразу же, почти одновременно прогремел залп из несколько десятков ружейных стволов, детского арбалета, и в довершение артобстрела, кто-то, не очень умный, метнул в него камень. Когда дым рассеялся, участники расстрела сгрудились на поле битвы.  

- С первого раза! – самодовольно сказал кто-то из охотников, рассматривая остатки добычи, и все остальные герои немедленно закрякали: – А я дуплетом стрелял! – Видели, как у него башка отлетела? – Да там все отлетело! – Да, одни перья – а где мясо-то? Где утка-то?.. Вот, черт, пятый раз!..  

«……., псиной воняет!» – поморщился Славик, вильнул хвостом пару раз, и зачем-то залаял на пустую белую стену.  

«Вот черт! Это же от меня воняет! – наконец догадался он, продолжая бессмысленно гавкать. – Я же псина! И я лаю! А зачем я лаю?..»  

-Э-э, заткнись, а! – громогласно раздалось над ухом. – Мы на прием к врачу пришли, да! А ты здесь балаган устраиваешь, перед уважаемым человеком.  

- На что жалуетесь? – уныло осведомился врач, с нескрываемым раздражением рассматривая Славика.  

- Слушай, друг, ты сам не видишь, да? На него мы жалуемся! На кого ж еще? – грубо ответил небритый мужчина с красными, от хронического недосыпания, глазами.  

- Значит, громко лает, – быстро догадался врач. – Долго? И днем и ночью? Две недели? И во сне? И когда питается? А когда не лает? Не было такого? А может его «усыпить», к чертовой матери?  

- Только чтобы навсегда! – немедленно согласился мужчина. – Выручай, друг!  

Славик поднял вверх морду, грустно оценил хозяина и его друга, но лаять не перестал.  

«Ты же, сволочь, Гиппократу клялся, что зверушек будешь лечить: черепашек, там, попугайчиков всяких!» – облаял он доброго доктора.  

- Попугаев мы не лечим! – неожиданно вырвалось у врача.  

- И не надо! – с готовностью поддержал его небритый мужчина.  

- Ну что, друг человека, будешь молчать или нет? Последний раз спрашиваю, – предупредил доктор Славика, наполняя шприц «снотворным».  

«А как я тебе лаять-то перестану? Думаешь, это так просто – взял и замолчал? – недоумевал Славик. – Я и сам не знаю, как остановиться».  

- Я так и знал! Не понимаешь русских слов? А это понимаешь? – с этими словами хозяин вырвал у врача шприц и недвусмысленно нацелил его на Славика.  

«Ладно, ладно! Уже молчу!», – прогавкал Славик.  

- Ну, как хочешь!..  

«………..И почему меня это не удивляет?» – почти не расстроился Славик. Он проплыл еще два метра и спрятался под полусгнившей корягой, чтобы спокойно осмыслить свое положение.  

«Ну, теперь-то я кто? Может лось или кабан? А-а, без разницы! В этом мире спокойно никем не дадут пожить. Тем более в этой реке…. А! Так значит я рыба! А какая рыба? Просто тупая, глупая рыба, без имени и фамилии. Кстати, я самец, или кто? Неважно! Главное, чтобы не промысловый. Хотя, все равно сожрут! Найдется гурман и на рыбу-карандаш».  

Неожиданно, рядом со Славиком проплыла большая рыба с длинными усами и остановилась неподалеку. Она медленно развернулась, и уставилась на Славика большими мутными глазами.  

«Чего засмотрелся, усатый! Первый раз рыбу увидел? Хм, а интересно: рыбы умеют мысли читать, а то разговаривать в воде совсем невозможно. Вот как в таких условиях размножаться? Например; приспичило мне стать отцом, или матерью – неважно – и вижу я подходящую рыбу…. А вдруг она дура дурой? Хотелось бы пообщаться перед тем, как…. Чего, ты, сказал, олень подводный?!! Какая я тебе Леночка?!».  

Мерзкая усатая рыба, как показалось Славику, прищурилась и даже скривилась в ироничной ухмылке, после чего, выпустив из пасти несколько воздушных пузырей, поплыла дальше.  

«Сам с собой размножайся, жаба усатая!» – бросил вдогонку Славик, и совсем осмелев, выглянул из-под коряги и внимательно осмотрелся вокруг. Прямо над ним, раскачиваясь, висел крючок с нанизанным дождевым червяком. Приманка как бы приглашала: «слопай меня, Славик, и наконец-то кончатся мои мучения», но, Славик был опытной рыбой и поэтому, подавив желание, поплыл в сторону, – подальше от соблазна.  

«В принципе, рыбой быть неплохо, – размышлял Славик, дрейфуя по течению, – Вот только заглотнуть бы чего, холодно, и не видно ни черта. Что там впереди делается? О! Хлебные корки. Это подкормка, и если осторожно подойти к этому вопросу… М-м, вкусно! Никогда не думал, что хлеб…. Стой! Куда?! Попался! Развели, как щуку на ржавый гвоздь…»  

- Смотрите, какой окунь! – изумился рыбак, показывая Славика друзьям. – Такое ощущение, что он меня матом кроет.  

«Ты чего, дядя! Я говорю: я желания могу исполнять! Вот у тебя жена-старуха есть? А корыто? Слышишь? Нет? А ты мысли читать умеешь? Нет? Ну, тогда…  

«……..Ну и кто я на этот раз? Опять баран?» Едва Славик взглянул на свой мех, как от страха отскочил назад и врезался спиной в стальные прутья клетки.  

«Господи, спаси! – прошептал Славик. – Я тигр. То ли малазийский, то ли…»  

Славик просунул лапу сквозь прутья и повернул к себе табличку. «Бенгальский», – прочитал он. «Так, значит, мне 5 лет, зовут Илья… Бред! Какой идиот мог так тигра обозвать? Неважно. Главное, я в зоопарке – а это значит, что на обед у меня будет телятина!»  

Славик облизнулся.  

- Это ничего не значит! – крикнул проходящий мимо служащий зоопарка кому-то вдалеке.  

«Мясистый парень», – отметил про себя Славик и, хмыкнув, визуально проверил заточку когтей на правой лапе. С виду когти выглядели идеально острыми, как бритвенный набор 5 в 1.  

- Не буду я его кормить! – упирался служащий. – Вы же сказали, что меня к кроликам поставят.  

«Эх, сожрать бы тебя за такие слова!» – подумал Славик, равнодушно наблюдая за служащим.  

- Он не кусается, – донеслось издали. – Он ручной тигр. С ним даже дети играть не боятся.  

«Ну, я вам сейчас покажу ручную черепашку!» – Славик прищурился и, тихонько откашлявшись в сторону, тонко мяукнул: «Мяу – мяу».  

- Ага! Вот видишь! – послышалось уже где-то совсем рядом. – Не бойся, открывай клетку.  

Славик еще раз мяукнул, и замок несколько раз щелкнул, открывая узкий проход в соседнее помещение, где его ждала большая миска и вежливый официант.  

- Кис, кис, – позвал служащий и подтолкнул вперед оцинкованное корыто, в котором, вместо телятины, перекатывался, словно яблочко по блюдечку, один большой кочан капусты.  

«Ну, я считаю, приговор обжалованию не подлежит, – подытожил Славик. – Суд удаляется на обеденный перерыв»…  

Следующая сцена напомнила обезумевшему директору зоопарка сказку «Красная шапочка».  

- Охрана! – вопил директор снаружи, пытаясь, сквозь прутья решетки, до смерти затыкать Славика шваброй. Чуть позже, на помощь прибежали еще двое: первый с вилами, а второй.… Вот у второго был АКМ. Щелкнул затвор.  

«Зато поел по-человечески!» – ухмыльнулся Славик, и сплюнул на пол пуговицу от джинсов.  

- Что ждете! – забился в истерике директор – Стреляйте!  

- В кого? – невозмутимо спросило подкрепление.  

- В него! – взревел директор, указывая на Славика пальцем.  

Мяукать в такой момент было уже бессмысленно.  

«……Вот это……!» Славик совсем скис, увидев свои ноги: «Куриные лапы с огромными когтями! А руки-то, тогда, какие? Нет, это чьи-то крылья. А где мои руки-то, я вас спрашиваю? Или это и есть, как бы… и руки – крылья и ноги – тормоза. Ладно! И кто я с таким дефектом?»  

Славик осмотрелся: «Так! Я в гнезде. Гнездо на скале. Скала в горах. Кто я? А кроме барана, варианты есть?.. Да, есть. Определенно, я хищная птица: орел, или корбут, то есть коршун, или этот…, ну, всех не перечислишь. Дальше – лучше. Я в красной книге, на этой высоте меня ни один гад не достанет, и я… полетел!»  

Славик с большим трудом; запинаясь об ветки и чертыхаясь, вылез из гнезда и расправил крылья: «Ну, друзья – перелетные птицы, кого не съем, того закусаю, заклюю, то есть! Э-эх!.. Вот черт, кажется, я высоты боюсь!»  

Постояв с минуту на краю скалы, Славик вдруг осознал, что его сейчас стошнит. Он покачнулся и, потеряв равновесие, камнем рухнул вниз. То ли от страха, то ли инстинктивно, Славик расправил крылья, вышел из крутого пике и налетевший воздушный поток подхватил его, словно неуклюжее летающее бревно.  

Налетав по круговой траектории два часа и не упав на землю, Славик полностью успокоился. Наступило время взглянуть на мир и на себя с птичьего полета.  

«Если люди, считают нас, орлов, умными, значит сами они глупее нас?.. Мудро! Не зря в сказках, мы орлы, как один, мудрые, и еще злые, как собаки: чуть что – сразу кусаемся. А как же – надо защищать свое мировоззрение, образ жизни, да территорию, наконец. Ведь если, какой другой сукин сын из красной книги решит, что мы – орлы… или коршуны недостаточно агрессивны и хитры – все рухнет. Сразу рухнут устои общества. Тут же, я вам обещаю, слопают всех перелетных уток, потом, вон ту отару овец вместе с пастухом, разорят все помойки в округе. Наступит апокалипсис! А потом.… Эй! Смотри-ка! Это что за «орел» залетел на мою территорию? Ведь всех же предупреждал, что вон от того хребта до той полосы – все мое. Все! Поэтому никаких компромиссов – лечу на перехват. Первый – второму: курс – полста восемь, высота – пять тысяч, расстояние – семьсот метров, объект увеличивается в размерах. И это.… И это… Боинг!..  

«…..Господи, сделай меня человеком! Пожалуйста….» Славик вздрогнул, открыл глаза и снова зажмурился от яркого света. Его куда-то несли на руках. Кругом стояли странные люди, все кланялись и странно улыбались.  

«Ваше высочество! У Вас родился сын! Примите наши поздравления!» – послышалось сзади.  

«Опять узбеки! – решил Славик и горестно вздохнул. – Господи, что ж так не везет?! С другой стороны, если я не баран…»  

- Ваше высочество! Готовы ли вы объявить правительству имя наследника?  

- Да, министр Линь! Я назову его, Чу…, нет, Шу! Ли Шу.  

высОкий дом  

Высокий желтый дом, с резко бесконечно-уходящей перспективой. Левый нижний угол занят задранной головой, старательно высматривающей: балкон растянутый на фасаде, содержащий завтракающих персонажей. Кофейный разговор. На крыше силуэт человека в трех секундах от победного полета с неоспоримым финалом. (Muse -Hoodoo). Силуэт теряет стандартные очертания на асфальте, когда на крыше стоит новый герой. Небольшое предприятие по производству черных пятен и нестандартных силуэтов.  

У сломанных стульев сломаны ножки. Затрудненное дыхание стульев объясняется постоянно-присутствующим давлением, сопровождающимся силовым воздействием на спинку и область сидения. Стулья будут смиренно молчать покрытые лаком, гладкие и покорные. В стулья будут вбивать гвозди способствующие улучшению комфорта. Для избранных вкусов будут изобретать новые формы, удобные и не занимающие много места. В некоторых экспериментах полностью разрушая тектонику стула. Нет больше золотого стула и сидеть на нем не кому.  

Человек – это звучит Гордон!  

Все выше реять знамени инакосимыслия и свободовыкуси!  

Реформаторы обгайдарились, политики – один Жирик чего, бизнесмены – кто успел, население – как банный лист. Зароков не давали, а глазком дожидаются.  

Крутят и крутят, что и похоронить, по-хорошему, не наплачешься. Надо бы отдать должное, а просят взаймы, Сбербанк или другого жулья, каждый норовит. Как телек объявит, что не ожидается, беги снимай, переводи и засовывай в твердых знаках.  

Зелень малиной колосится.  

Кто за что боролся, горячится, привыкая, а, привыкнув, остывает.  

Губу каждому по плечу раскатать!  

А сколько наших «бабок» в Швейцарии?! Если кто не бывал, в «Непутевых» обзаметят – мало не будешь!  

Мы еще поедем в Антланию, в Чунгу-Чангу полетим.  

Тур халтур франс муру не пори…  

И всем по там-таму. Там зашибись, там закодируйся.  

Расколодишься – на руке малок, как на заборе галок.  

Вистовать – не целовать.  

Женись – не женись, а где девать? Дом построил – взорвали, дерево посадил – оно засохло, ребенка от армии откосил – а он в бандюги слинял.  

А здорово было в пионерах Павлику Морозову честь отдавать!  

Отряды продвигаются, но по кругу. Военные действия необходимы… прекратить… кому это надо. У них крыши под цинком, а матерей отматерять – не наподмажешься.  

Друзья пьяные, жены вялые, подруги денег думают.  

А книга лучее. Сортир-читальня – примета времени и народа. Кому со Стругацкими приспичит, того никакие расфуфыры не облажают.  

Держат то за горло, то за лохов.  

Депутаты поди пропадом не дадут. Койкоместо в Думе кусается.  

Сезон не за горой, а киллера, кому больше, не наглядятся.  

Чернал – он и в Африке отмоют за процент и комар с носом.  

Сидят в тени – тяни, не тяни. Но веселые. А куда без водки?  

Комики аншлаги достали, тралят страну, как Хрущев целину. Смех смехом, но от греха, где ни попадя…  

Поэтому впредь, а то они и впрямь. Хуже лучше вряд ли, тем более что и не спросят.  

Старая лапша скисла, а на свежую глаза бы не глядели…  

А так жить можно, хотя… но… 

СОН. …Представь себе, что ты стоишь посреди огромного зала окутанного туманом, состоящего сплошь из древних, тусклых зеркал в тяжёлых рамах. Очень тихо, влажно, ощущение, что абсолютно нет звука. В зеркалах, вершины которых исчезают во мраке, отражается лишь твой силуэт, напоминая блуждающие среди тумана тени. Вдруг, сквозь туман ты начинаешь видеть, что комната не пуста – с потолка, на замысловатой основе свисают крючья – ржавые, какой-то невообразимой формы. Они как будто медленно и беззвучно тащат вверх за собой три кокона, в одном из которых ты с удивлением обнаруживаешь и себя, висящим вниз головой. И тут же начинаешь всё видеть вниз головой, пол меняется местами с потолком, а вместо свисающих коконов предстают твоим глазам три фантастических, уродливых цветка с синеющими отростками. Охватывает приступ ледяного, сосущего страха, и ты начинаешь дёргаться, вырываться из душащих объятий этой паутины, в которую ты завёрнут с ног до головы. Но она сама начинает рассыпаться, сползать гниющими ошмётками. Освободившись из плена паутины, между зеркалами различаешь скрытую дверь которая, как будто под твоим взором, начинает медленно раскрываться. Клубами выкатывается из неё тухло-жёлтый туман. Шагаешь туда, и в безмолвие врывается звук: крики, вопли, стоны… смутно догадываешься, что ты стоишь в коридоре какой-то лаборатории, кругом происходит жестокая резня, какие-то люди, пробегая, появляются и исчезают с гулким топотом… А ты стоишь в тумане и слышишь чьё-то тихое непрерывное бормотание – это ты разговариваешь с другим, находящимся в этом тумане существом. Вдруг резко этот туман заволакивает всё вокруг так, что не видно собственного носа. Ты смотришь вперёд, напрягая изо всех сил глаза, силясь увидеть хоть какое-нибудь движение в плотном тумане и постепенно начинаешь различать какое-то странное переплетение то ли нитей, то ли волос во круг себя… Снова ты внутри кокона висишь вниз головой в том же зале среди зеркал... Снова ухо не различает ни единого звука… автор: Палитррра (olga golubeva) 

Она  

Наш поезд, повизгивая тормозными буксами, медленно приближается к перрону. За окном слякотно от падающего сырого снега. Наконец состав останавливается, дергается и замирает. Как бы нехотя, лениво, открываются двери, выпуская проводников. За их спинами, моментально озябнув от прохладного морозного уличного воздуха, толпимся мы, редкие сходящие на этой станции.  

Прислушиваюсь к себе.  

Сердце колотится как после стометровки, которую хотелось пробежать лучше девчонок-одноклассниц. Волнуюсь жутко. Руки, несмотря на теплое нутро вагона, лягушачье-холодные. Коленки противно дрожат. Перекладываю дорожную сумку из одной руки в другую. А может, не выходить?.. Дурочка, о чем ты? Ты ведь хочешь увидеть его, узнать, прикоснуться. Ведь за это время вы стали близки настолько, что физическая близость уже не сможет изменить кардинально близости душевной, духовной. Ну, давай, выходи и улыбнись ему. Он ведь тоже наверняка волнуется не меньше твоего.  

На платформе, возвышаясь над редкими утренними пассажирами и встречающими и юркими в любое время суток, вездесущими носильщиками стоит он. Я сразу его узнаю. Интеллигентное лицо, умные глаза с темными полукружьями и нетерпеливый взгляд. В руках, судя по очертаниям, завернутый в бумагу букет. Кого он ожидает увидеть? Судьбу? Женщину своей мечты? А вдруг я для него лишь очередное увлечение?  

Как пристально и явно волнуясь он провожает взглядом двери каждого вагона. Вот это очень странно. И почему он смотрит не в ту сторону и направляется к другому вагону? Перепутал… Забыл… Неужели?.. Глупости, не может быть… И все же нужно проверить, посмотреть на его реакцию. А что если спрятаться вон за тот плакат. Выйти из вагона и встать за ним.  

Наконец, набравшись храбрости, выхожу, рекламный щит как раз напротив.  

Не заметил, удалось.  

Поезд тронулся, постепенно набирая ход. Платформа опустела.  

Зря я это затеяла, тут холодно выжидать. Вечно эти мои подозрительность и авантюрность.  

Он совсем сник, понуро направился ко входу на вокзал. На ходу вертит головой по сторонам в поисках урны – цветы в руках теперь ни к чему…  

Ничего, ничего, в следующий раз ответственней будет.  

Жалко его…  

О, как резво зашагал, будто решение принял. Пора догонять, а то перспектива остаться одной в чужом городе не из приятных.  

Он  

Бодрый, несмотря на ранний час, голос вокзального диктора объявил о прибытии поезда. Я вышел на почти безлюдный перрон, если не считать нескольких встречающих да носильщиков, появившихся под грохот своих тележек. От падающего сырого снега слякотно и зябко.  

Состав медленно продвигается вдоль платформы, тормозит и, наконец, останавливается. Двери в вагонах открываются, выпуская проводников. За ними, ежась от холода, суетливо толкаясь, появляются редкие пассажиры.  

Так, вон, по-моему, тот вагон мой. Хотя… Тот номер или нет? Чертова забывчивость! Записал на бумажке и благополучно потерял ее. Ладно, выйдет на перрон, увижу, узнаю.  

Прислушиваюсь к себе.  

Со вчерашнего вечера не отпускало неприятное липкое чувства, от одного только воспоминания становилось тревожно, пакостно на душе, как будто что-то украл и вот-вот все узнают. Зачем я пошел с ней?  

Как бы всё вернуть?.. Уже не вернешь.  

Черт, выпивка всегда играет со мной злую шутку, словно черт начинает мной руководить. По-трезвому даже мысли об этом не было.  

Была, была…. Не обманывай себя…  

Но я же понимал, что послезавтра приезжает она…  

Потому и обхаживал эту молодку? Игра, говоришь? А когда это начинается не с игры? Знал, что ретивое в тебе играет, говорил ведь себе, не распаляйся…  

Но я никак не думал, что вот так, вдруг, она согласится, в шутку же начиналось… А потом уже нужно было соответствовать… Все думал – пока пофлиртую, а там – она приедет… И все само собой пройдет.  

Ага, после такого напора, такого самца… Барашек невинный… Даже полнокровного удовлетворения не получил, все скомкал. Разрядился, называется… Пить меньше нужно… Сколько раз говорил, пей, но контролируй себя…  

Да ладно тебе, все умны задним числом. А как мне сейчас быть? Она… вот-вот появится… Смущенная, будет улыбаться, радостной, искренней встречи ожидать…  

Нет. Ну надо же так влипнуть, как ей в глаза смотреть?.. Прочтет же, поймет, что что-то во мне не так… Провалиться бы сквозь землю, в угол забиться… Столько времени потратить… Сколько было надежд, радости от встречи ждал… И всё псу под хвост. Ну…, зашевелись… Нет, молчит…  

Так не пойдет. Всё в свое время встанет на свое место. Ее нельзя тебе разочаровывать – нож в спину. Соберись, где твоя ирония, придурок?  

Отрывочных мыслей в голове – как звуков во время настройки симфонического оркестра. Мелодии возникают, пропадают, начинаются с середины музыкальных фраз. Все инструменты – вразнобой и одновременно, разом. Полная какофония.  

Но вот одна фраза звучит громче всех – это труба. К ней постепенно присоединяются другие инструменты. Звучание все стройней, слаженней. Мелодия становится узнаваемой, грозной. Проводники вскакивают на подножки вагонов, двери закрываются, поезд отъезжает, и перрон остается безлюден... Падающий снег, влажный холодный ветер и темнота еще не проснувшегося утра.  

«Не приехала...» – звучит визгливо кларнет.  

Нервно озираюсь по сторонам.... Нет, показалось, бомж…  

«Не приехала... не приехала... не при е х…»  

Направляюсь медленно ко входу в здание вокзала.  

Не приехала. Что-то не то, но почему?.. А может, так и лучше? Отрезать?..  

И этот чертов букет в руках… Куда бы выбросить?  

Пытаюсь открыть большую тяжелую дверь...  

«Молодой человек! Вы кого-то потеряли?»  

Что еще там?..  

Резко оборачиваюсь....  

«Дзынь» – в голове что-то резко переключилось...  

Она?..  

Она!  

Она  

...Догоняю. Тихонько трогаю за плечо: «Молодой человек! Вы кого-то потеряли?»  

Он резко оборачивается. На лице смешалось всё – смятение, удивление, радость…  

Привстав на носочки, касаюсь его мокрой щеки неловким поцелуем. Он, огорошенный, все еще не веря в реальность происходящего, смотрит на меня. Я – на него. Какое благородное лицо. Губы красивой формы. Большие сильные руки. И глаза, глаза… Как пристально, пытливо и долго, пробивая брешь в слабеющей от взгляда обороне, смотрит…  

Хорош, не ожидала.  

…Отчего-то не могу избавиться от ощущения, что всё это уже происходило со мной. Вокзал, темный перрон, мужчина, встречающий меня… И волнение то же, и дрожь в коленях. А надежд сколько было тогда… Казалось, что он – уж точно моя судьба. Еще бы, наша переписка, разговоры по телефону, когда он возбуждался от одного моего голоса, распалили нас – дальше некуда. Надо было увидеться – чтобы соединиться навсегда или расстаться.  

Какая я была дура! Я видела лишь то, что мне хотелось видеть. «Ах какой умный, интеллигентный, биофизик к тому же»… Ну, последнее для меня вообще было равнозначно владению в совершенстве китайской грамотой.  

Да, не дурак, конечно. Умел себя подать, увлечь умными рассуждениями. Я же слушала его с раскрытым ртом, любознательная из журнала «Хочу всё знать!»...  

Теперь, задним умом, понимаю, что было в нем больше холодной  

расчетливости, точного психологического расчета. Уж что-что, а слабости женской натуры были ему хорошо известны. Да и не сложно это было со мной просчитать – никакой хитрости, вся как на ладони, раскрывай и читай… Даже скрыть не могла, как хотелось мне замуж. Семьи, покоя, тихих уютных вечеров… Наивная, мечтала, что ему так же одиноко и так же хочется семьи…  

И ведь как играл! Заботливый, нежный, любую прихоть, любое желание мое предугадывал, баловал. Сексом занимались до изнеможения. Ужины вместе готовили. Идиллия…  

Дни до отъезда пролетели как один…  

А потом… Словно душ ледяной – холодный, жесткий ответ на мое восторженное письмо после возвращения. И куда что девалось – мягкость, ласковость, велеречивость… Всё вмиг испарилось…  

Даже теперь, через столько лет, – холодные мурашки, как вспомню тот «калькулятор с писькой», как его назвала потом моя подруга…  

Вот и сюда ехать решилась после долгих сомнений… Повторения той давней истории не хотелось даже в приближенном виде.  

Он  

Мысли, как вспышки молний.  

Ну, улыбайся, поздно самобичеванием заниматься, легче, радостней, она тебе рада, и ты ей рад. Вот так…  

Ты действительно рад. Забудь. Всё после. Посмотри прямо в глаза.  

Так… хорошо.  

Всё твоё… как твое замешательство, смущение воспримется, кретин. Возьми покрепче в руки ее голову, целуй, не стесняйся, как следует, ты же искренен, отстранись, долго в глаза…, а теперь дальше без меня… Да, цветы, цветы подари – они у тебя все еще в руке…  

Милая, знала бы сколько я передумал, ожидая тебя. Неужели ты все-таки приехала?  

Вот и свершилось…  

Ты лучше, чем я мог нафантазировать.  

– Давай сумку, а этот букет тебе. Как и заказывала, хризантемы.  

Ты просто прелесть, дай еще раз посмотрю на тебя. Нет, с тобой сравнивать нельзя никого.  

– Как ты молодо выглядишь!  

– …Ты преувеличиваешь, далеко я не молод. Буду на людях разыгрывать роль твоего папы, ага?  

Она  

– Ну, здравствуй, милый! Вот я и приехала…  

Вручил, наконец, цветы. Улыбаюсь: еще чуть-чуть, и они бы достались урне.  

– Неужели ты все-таки приехала?..  

Покатал по предутреннему городу, показал церкви, еще какие-то достопримечательности... Потом привез домой. Выпили чаю. И тот же взгляд – пытливый, смущающий...  

Поехали на рынок, накупили всего – мяса, фруктов, орехов…  

Он помнил все, что мне нравится. Было приятно.  

Потом еще заглянули в магазин – люблю мартини. И – вперед, в деревню.  

Дорога с милыми названиями деревень, просторы...  

Маленький домик у дороги встретил нас дымящейся трубой. Соседка, которую он попросил протопить печь к нашему приезду, сдала пост. На столе яблоки из его сада. В комнате коряги, висящие на стенах и потолке. Оригинально. Стол, креслице, диванчик. И – кровать, на которую взгляд бросила незаметный, слегка смутившись ее размерами...  

Посидели за столом, попробовав все его настойки и ликер. Всё необыкновенно вкусное.  

Разговор. Взгляды глаза в глаза все смелее...  

Он  

«- Неужели ты все-таки приехала…»  

Да уж, ничего глупее не нашел сказать. А ведь сколько раз прокручивал в голове, представлял, как увижу ее, как обниму, поцелую, чтобы почувствовать, что она – не мираж. И так опростоволоситься…  

Но какая высокая, стройная и совсем молодая! Не ожидал! И как смущается, краснеет как девчонка. Взяла в руки цветы, развернула, спрятала в них свои глаза – с милым разрезом, немного лукавые, озорные, со смешинкой.  

Покатал по городу, пытаясь успокоиться. Показывал ей местные достопримечательности, такие провинциальные и обшарпанные… Но ей, как ни странно, город понравился. Она сидела мышкой на переднем сиденье, а я привыкал к тому, что она – рядом. К ее голосу с грудными нотками привыкал, к аромату ее духов, сиянью ее темных глаз…  

Перекусили дома и – в путь. Для меня – сто раз езженая дорога, а ей всё в новинку. Названия деревень она нашла звучными и красивыми. Надо же, а я никогда этого не замечал. Названия как названия. Просторы показались ей широкими: «Как много воздуха! Мне нравится!» А мне леса, деревьев всегда недоставало…  

В доме, как вошли, всё осмотрел – так ли, всё ли в порядке. Попытался увидеть обстановку ее глазами. Комфорта, конечно, нет, но уютно вроде и даже оригинально – особенно коряги тут и там.  

Она оценила и коряги, и собственной конструкции светильник на кухне, и другие мелочи.  

Тут я в первый раз поцеловал ее по-настоящему. Тот мокрый от снега поцелуй на вокзале – не в счет. Какие мягкие губы, нежные. И медом пахнут… А вся она такая теплая, родная, желанная…  

Они  

Он проснулся. Потихоньку выполз из-под одеяла, поглядел внимательно на нее, заботливо подоткнул одеяло и пошел было на кухню. Но, обернувшись, еще раз окинул ее взглядом, заметил выпроставшиеся из-под одеяла ноги и вернулся.  

Осторожно присел на край широкой кровати.  

Ему нравилось смотреть на нее всегда, особенно на спящую.  

Она, всю ночь лежавшая у него то на руке, то на груди, то прижимавшаяся своим теплым телом сзади, а то и вовсе где-то под мышкой, к утру заснула в одной позе – калачиком и отвернувшись к стене.  

Почему-то эта поза, обычная для маленьких детей, вызвала в нем такую волну острой жалости, что он с трудом сдержался, чтобы не сграбастать ее в свои сильные объятья и никогда уже не отпускать.  

Ему показалось, что в этот момент она отдалилась от него, ушла в какую-то свою, бывшую жизнь, где его еще не было. И он заревновал ее к этому прошлому, не хотел туда отпускать даже во сне.  

Поколдовав над одеялом, склонился над ней очень осторожно. Хотел провести рукой по ее нежному, чуть бледному во сне лицу, но побоялся разбудить. Он только пригладил волосы, вдохнув их аромат, и нерешительно отошел.  

В борьбе между желанием вернуться к спящей женщине, тепло которой только что ощущал, и желанием быть заботливым нежным любовником – победило последнее.  

Решительно направился на кухню.  

Стараясь не шуметь, поставил греться чайник. Порывшись в холодильнике, выбрал в нем необходимое и стал приготавливать бутерброды, аккуратно расставляя их на подносе. На нем же появились яблоки, конфеты и еще всякая вкуснятина.  

Отошел, посмотрел со стороны на свое творчество.  

Кажется, всё выглядело пристойно. Немного еще раз что-то подправив и переставив, внимательно прислушиваясь к звукам в комнате, на цыпочках, вошел туда.  

Поставив поднос на стоящий рядом с кроватью стол, взглянул на ее лицо.  

Ему показалось, что веки у спящей подозрительно дрожат и сомкнуты неплотно.  

Нагнулся еще ближе...  

Ее руки неожиданно обвили его шею, и она ловко привлекла его к себе: «Ага, попался!»  

«Нет, это ты попалась», – сжав в своих больших ладонях ее голову, заглушил нежным поцелуем ее игривое возмущение ...  

Шутливое сопротивление, удары кулачков по спине… Поцелуи с глаз, губ перешли на шею, за ухо. Опустились на грудь, покрыли темно-розовые соски... Он всё нежнее и ниже покрывал ее поцелуями, продолжая поглаживать волосы, ласкать плечи, грудь... Слышалось ее прерывистое, с легкими стонами, дыхание. Изредка по ее телу пробегала дрожь, как будто холодные брызги закипали, касаясь ее разгоряченного тела…  

Они любили друг друга так страстно, словно это было в последний раз. Острое желание раствориться в другом, вобрав в себя до последней клеточки любимое существо, делало эту страсть ненасытной. Она изматывала их, лишала сил. Но она же дарила их снова. Им казалось, что мир вокруг неожиданным образом перестал существовать, исчез, испарился. Они ощущали себя спасшимися после кораблекрушения в жизненном океане, обретя свой остров. Остров надежды…  

«Я люблю тебя!..» – выдохнули они одновременно и рассмеялись…  

…Он, Она, Они… Местоимения… Могут быть как главными, так и второстепенными членами предложения, в зависимости от роли, которую они играют сами или отводимой им другими… (Словарь С.И. Ожегова, стр. 237)  

«...Певица продолжала петь, несмотря на возмущенные протесты зрителей. После того как публикой овладело отчаяние, исполнительница народного фольклора взяла самую высокую ноту, способную убить все живое в радиусе ста метров. Немного опоздав, в бой вступили двадцать балалаек, при поддержке двух баянов и литавров. Грязным желтым снегом посыпалась с потолка штукатурка, кружась, словно осенняя листва. Комары и мухи падали строго вертикально, добавляя общей картине дыхание смерти…».  

(А. Пушкинкс. «Вечерние зори».)  

… «Как могут от звука гармони упасть все люстры?.. – размышлял студент, вспоминая статью во вчерашней газете. – И причём здесь комары?»  

Он поднял глаза и сделал шаг вперёд. Равнодушная старушка преградила ему путь и протянула руку навстречу. Взяв у студента входной билет, она разорвала его пополам и, буркнув что-то про второй ряд, отдала обрывки назад. Он сделал ещё один шаг и оказался в фойе небольшого драматического театра, бывшего театра оперетты и комедии.  

Театр был старый и убогий. Его дряхлые стены уже давно не слышали ни шума оваций, ни восторженных выкриков «бра-во, бра-во» и, наверняка, могли обрушиться от громкого пения случайно залетевших ворон. Актеры, преданно служившие театру, разочаровались в искусстве и, кляня Мельпомену с ее маленькой зарплатой, подобно цирковым клоунам, разбежались по миру. Наивные восторженные музы, обычно витающие над головами местных драматургов, в ужасе покидали это помещение, едва заглянув внутрь. Следом за ними, бросив бесценные рукописи на произвол судьбы, вылетали и сами драматурги.  

А ведь когда-то на его сцене каждый вечер убивали по одному Ленскому, и благородные идальго за честь молоденькой статистки ломали макеты мельниц, каждый вечер старые дворецкие неустанно повторяли, что кушать, непременно, подано, а в это время хор взволнованных девиц в кожаных тужурках терзал сердца зрителей песней о платонической любви к кому-нибудь… неважно к кому. «Лизонька, расскажи еще раз тот анекдот.… Ха-ха-х… Боже, сердце!..» – картинно взмахнув руками, «умирал» от склероза заслуженный артист, падая прямо в Лизины руки. И ведь верили! А некоторые даже плакали!  

Но, сегодня!… Сегодня вечером в нём выступает какая-то заезжая оперная дива со своим ансамблем, а это для города целое событие. Может даже будет аншлаг.… Ну, хотя бы полпартера – человек, эдак, сорок.  

- Программку будете брать? – сухо осведомилась гардеробщица, принимая куртку студента. – Десять рублей. Я говорю, пять… Ты, что – глухой, что ли?! И взяв деньги, уже кричала следующему:  

– Биноклей нет. Не задерживаем!… У меня не восемь рук.  

А вот и третий звонок. Зрителей толпящихся в буфете просят пройти на свои места. Нехотя, они расходятся. Показав, как пройти на балкон двум молодоженам, билетёрша закрывает вишнёвую портьеру. Концерт начинается!  

Шум, суета, и приглушенный шепот. Публика нетерпеливо ёрзает на креслах. Из оркестровой ямы – топот ног и скрежет стульев об пол. Звякнула струна. Кто-то крепко выругался. Смущённое хихиканье. Звук открываемой банки пива. Еще одна. «Алеша! Не трогай тётину юбку!» Вот кто-то хлопнул в ладоши. Ага! Еще несколько. Шевельнулся старинный занавес (хорошо – не упал). Аплодируют все! Все сорок человек. Занавес открывается, освобождая маленькую сцену. В центре стоит блестящая, как новогодняя ёлка, певица – уже немолодая круглолицая женщина, и на её маске из грима нарисована отвратительная улыбка.  

«Кажется, пломба отваливается…» – не переставая улыбаться, думает она. Из оркестровой ямы раздаётся страшное балалаечное бренчание. Певица с силой набирает воздух в лёгкие, и…  

«Он меня укусил!» – «Алеша! Я тебя убью!..»  

Не знаю, есть ли смысл пересказывать статью, прочитанную ранее студентом, но концерт проходил не менее успешно. С небольшой разницей – комаров не было. Было всё; и штукатурка, и возгласы «Прекратите это хулиганство!», и жалкие попытки побега.… Но, была поздняя осень, и комаров всё-таки не было. Зато, где-то на пятой песне, под гармонистом сломался табурет, и он уронил ещё двоих. Никто не засмеялся. Было уже не до смеха – все нервозно поглядывали друг на друга, пытаясь поймать на себе чей-нибудь сочувствующий взгляд…  

И лишь один студент, стараясь выглядеть как можно интеллигентней, внимательно следил за движениями губ певицы, пытаясь отгадать хотя бы название произведения по некоторым фразам. Но вот беда! Её чувственные губы, прокуренным и сильнейшим грудным голосом, извергали нечто наподобие: «We will, we will rock you!» и т. д., и т.п.  

Студент снова перечитал коротенькую программку, где указывалось, что народная артистка (название республики было кем-то зачеркнуто), лауреат премии имени (зачеркнуто), г-жа З. Г. Голубева должна была исполнять (контральто) отрывки из известных произведений Россини и др. (зачеркнуто). На другом листе была представлена полная биография артистки с фотографией двадцатилетней давности и пожеланиями некоей Агрипины Дуб: петь дальше, громче, сильнее, здоровья, дальше... зачеркнуто.  

…Ну, и напоследок, соло первой балалайки В. Иванова. Он виртуозно играет, привстав левой ногой на стул, и его лицо, высунувшееся из оркестровой ямы, внимательно рассматривает зрительные ряды. Дирижер едва успевает за ним.  

И вот, леденящий душу вскрик и долгий выдох. Это наконец-то закончилось последнее известное произведение, согласно программке таящейся в нагрудном кармане одного студента. Музыка стихла чуть раньше, но этого никто не заметил – публика жаждала мести, и…  

А почему, вы думаете, они просто не ушли после первого куплета? Да кто их знает, этих любителей искусства! То им билеты еле всучишь, то уходить не хотят. Хорошо хоть, что за провальные концерты деньги не возвращают, а то разъяренные интеллигенты снесли бы кассу к чёртовой бабушке вместе с кассиршей тётей Машей, которая, и без того, всех раздражает.  

А ещё, пальто! Верхняя одежда, которую они по неосмотрительности сдали в гардероб. И хоть гардеробщица и обещала, что уйдёт ненадолго, но это вряд ли. Хорошо, если появится вообще. Вот и сиди в неудобном кресле битый час и плачь. Проклинай судьбу несчастный зритель. И никто тебе не поможет. Концерт будет продолжаться, даже если обрушится потолок и накроет половину оркестра или всех сразу. И тогда встанет из-под обломков единственный выживший оркестрант и, подняв с пола сломанную балалайку….  

Кажется, я увлёкся.  

…И отмщения! Но, видимо, З. Г. Голубева родилась под той же звездой, что и пророк И., которому везло всю жизнь, и после жизни, говорят, тоже очень.  

Публика, бывает, милосердна к народным артисткам, особенно, когда те перестают петь. В наступившей тишине зрители почувствовали истинную эйфорию счастья, которое бывает лишь, когда кем-то сброшенный с крыши кирпич убивает наповал соседа зануду и его злобную болонку, а рикошетом, его двоюродную сестру из Крематорска-на-Погосте.  

Аплодировали стоя, но без желания, не сводя глаз с выхода. Ровно через десять секунд «овации» резко прекратились. Еще Голубева не успела сделать первый поклон, еще не выскочил пулей на сцену дирижер оркестра (он никогда не успевал на аплодисменты), за ним прима-балалайка с инструментом, жена первой балалайки Вера Аскольдовна, как, сминая всё на своём пути, несчастные любители искусства исчезли за тяжелыми портьерами фойе. Когда вся славная четвёрка выстроилась на сцене и приготовилась фальшиво улыбаться, перед ними стоял лишь один молодой человек с тремя красными гладиолусами в левой руке, правой же он показывал какие-то знаки очень похожие на язык глухонемых. Не понимая, что происходит, в состоянии полной прострации, артисты поклонились студенту. Как очень культурный юноша, студент знаками показал, что он благодарен, бис, браво и, можно взять автограф у певицы?  

Коротко, о прекрасном. Если у вас дома есть самобытные костюмы, набор новых балалаек и лицензия Музкомхоза, вы можете сколотить сводный ансамбль народных инструментов и стать артистом – пилигримом с темным прошлым и неясным будущим. После этого, вы сможете бороздить непроходимые дороги нашей родины и открыть для себя такие города и веси, такую глушь, такое болото…, где обязательно найдется подходящее строение, в котором можно самовыражаться в самых разнообразных ипостасях.  

И даже если сам Аполлон – покровитель народных песен и танцев вприсядку, одурманенный техно музыкой, не приведёт на ваш концерт хотя бы десяток преданных искусству слушателей.… То есть, никто не придет! А это нереально! То!.. Пусть громче грянет музыка! И пусть все инструменты оркестра взорвут провинциальную тишину допотопных городов, обрушив на их жителей яростный шквал народных мелодий! И неистовый (когда трезвый) дирижер Эдуард Тигель, совершенно неуправляемыми руками заставит оркестрантов играть слаженно, добиваясь максимальной громкости звучания. А потом, как всегда, опоздав на три такта, вступит певица Голубева и, разрывая воздух в клочки, запоёт самым неестественным образом.  

Да, это все, конечно, могло быть прекрасно, если бы не одно «но».  

Изначально предполагалось, что репертуар, который Тигель подписал, а кто-то утвердил, будет только развлекательным и, соответственно, финансово-выгодным.  

Увы. Весёлящие звуки, которые оркестранты мучительно рожали, ещё в утробе балалаек и двух баянов подвергались резкой мутации и, вылетев наружу, медленно оседали в ушах слушателей похоронным маршем.  

Кто знает, может баянисты не любили музыку, а балалаечники в детстве хотели стать известными гитаристами и тоска по несбывшемуся съедала их изнутри? Или гонорары мизерные? Учились на тройки?.. Ещё хуже?!  

Ну, хватит. Мы совсем забыли про студента! А он, между прочим, пытается что-то сказать.  

…Не прекращая «болтать» пальцами, студент быстро объяснил, что он учится в музыкальном училище по классу фортепиано, и мечтает повторить подвиг Бетховена – стать великим композитором и написать нечто великое и трогательное. А еще…  

– Ты что… глухой?!! – взвизгнул в ужасе Тигель. Вздрогнув, уронил свой инструмент первая балалайка. Закрыв лицо руками, жена балалайки бросилась за кулисы. Из оркестровой ямы показались удивлённые головы, суетливо смотрящие в разные стороны. Артистка Голубева тяжело выдохнула из легких скопившийся воздух, мельком посмотрела на гладиолусы, и собралась уходить.  

«… А еще, я написал музыкальную пьесу », – показал руками студент, и вынул из глубин пиджака измятые перепачканные ноты.  

- Ты посмотри, на что этот сопляк намекает!! – вдруг вскипел Тигель. – «Мы, говорит, даже не все ноты знаем! Мы…»  

-Ты сам попробуй! – перебил балалайка и, схватив с пола инструмент, показал его будущему композитору.  

«Нет, – мотнул головой студент. – Я не хочу учиться играть на балалайке. Я…»  

- А вот что я сейчас сыграл? – выкрикнул балалайка и ударил рукой по всем трём струнам. – Ну что? Что? А!!! Не знаешь!  

- Он песню написал, – первой догадалась Голубева. Осмотрев студента с ног до головы, она поморщилась. Студент ей не понравился. Тощий. Глаза какие-то бесцветные. На голове что-то непонятное. Нет, где-то в глубине подкорки она еще надеялась, что однажды явится молодой, талантливый.… Пусть некрасивый, пусть с кривыми ногами, но со слухом и с материалом, а не со справкой из поликлиники, и уж конечно не глухой, как тетерев.  

– Цветочки пусть Ивановой подарит, – обратилась она к Тигелю, – а ты пока позвони Вениаминычу, попроси заплатить. Я в гримерку. Надоели вы мне все.  

- Моей жене, – прошипел балалайка, – обглоданный букетик?!! Так? Мы вам не арлекины какие-нибудь!  

- Да к черту твой букет, Иванов! Вон, смотри, как тебе все завидуют.  

Тигель с силой ткнул костлявым пальцем в направлении оркестровой ямы. Испуганные головы музыкантов мгновенно скрылись из вида, создав при этом страшный треск, как будто кто-то раздавил несколько стульев наложенных друг на друга. Расстроенный студент прокричал что-то пальцами вслед уходящей Голубевой. Но, увы, безрезультатно. Она ушла. За ней гуськом потянулись несколько человек с балалайками в руках. Замыкали цепочку баяны. Все с интересом рассматривали студента и гадко хихикали. Студент сник и опустил руки.  

Теперь вряд ли получится поговорить об искусстве и о творческом пути, и о карьере, неблагодарной публике, завистниках, глупых детях завистников, и о многом, многом другом. Что ж, надо уходить, так и не познав в себе гения. А если случится чудо? Ну, нет! На чудеса денег не хватает. Тогда может, эти двое помогут? Вроде не злые…  

- Ну что? Что? Что ты всё руками машешь? Слышал, что она сказала? Не будет она твою оперу слушать, – нудно сообщил дирижер. «Иди, говорит, домой».  

«Но, это не опера. Это, скорее, лирическая драма».  

- Опера? Как «Жизнь за царя» Глинки? А там есть партия балалаек? – блеснул эрудицией обладатель аналогичного инструмента.  

Тигель медленно повернулся и окатил балалайку ледяным взглядом, заставив того содрогнуться. После чего, он мягко спросил студента – есть ли там партия для двадцати бестолковых, как их владельцы, балалаек? Иванова перекосило как заразного, но он сдержался.  

«Я не знал что у вас русские – народные инструменты… – попытался объяснить студент, задействуя мимику лица. – В программке написано…»  

- Значит, всё-таки есть? – выкрикнул балалайка.  

«Нет! Нет!» – Пальцы студента забились, изображая какие-то музыкальные инструменты.  

- Пианино? – первым догадался балалайка.  

«Нет, пианино – это как-то примитивно».  

- Баян? – хором переспросили оба.  

Студент обвёл безнадежным взглядом зал и с замиранием сердца протянул ноты вперёд.  

Первое, что увидели дирижер с балалайкой, взяв бесценный документ в руки, это жирная надпись: «Страстный мотылек». Чуть ниже, неуверенным и нервным карандашом был заявлен автор: Атлантов. С. Г., МузПТУИк, второй курс, фортепьяно.  

«Это необычное произведение…» – предупредил студент и вытянул вверх указательный палец.  

– Хорошо, хорошо. Мы сами разберёмся, – быстро пробормотали на сцене, и углубились в чтение. Студент перестал дышать и на какое-то время обратился в восковую фигурку мадам Тюссо. Но, не успело авторское сердце остановиться от нервного напряжения: экспертиза приостановилась и последовала первая непредвзятая рецензия.  

- Что это?!! – строго спросил Тигель студента. – Это панк-рок? А это чего? Гобой?! У нас нет гобоев! И контрабасов! У нас ничего нет!  

- Это бред какой-то! – испуганно зашептал балалайка. – Даже если тут листы не перепутаны. Такое даже панки играть не будут!  

«Панки?» – удивился студент.  

– Никто не будет!! – заверил его балалайка. – Как тебя вообще в музыкальное приняли? Ну ладно – глухой. Но ты ещё и…  

- А мне нравится, – вдруг тихо проговорил Тигель, не отрываясь от партитуры. – Вот с этого момента. Ну, да! Прямо просится под Некрасова «Кому на Руси…». И вообще…  

- Вы шутите, Эдуард Абрамович?! – подавился балалайка, переходя на официальный тон. Его глаза сузились до щёлок. Встав в боевую стойку, он вдруг стал похож на обрусевшего Брюса Ли в русском национальном костюме.  

– Что значит – кому на Руси?… А кто за рояль, по-вашему, сядет? – кривляясь, спросил он. – Может несравненный Андрюша Тишкин? Он в детстве себе все пальцы об мамино пианино сломал. «Вот поэтому, говорит, он так хреново теперь играет».  

«Что он сказал? Что?» – умоляюще глядя на балалайку, морзировал студент.  

- Он сказал, что тебе на Руси жить хорошо! Потому что ты своей… не услышишь!  

- Да, рояль не помешает… – в задумчивости бормотал Тигель, не обращая внимания на неистовство взбешенного балалаечника. – Хотя!.. Надо попробовать своими силами, нашими непобедимыми и смертоносными… ба-ла-лайками.  

Услышав последнюю фразу, балалайка окаменел.  

«Сволочь! Завтра же, как деньги получу…»  

«Зачем переделывать? – занервничали пальцы студента, – ну не подходит, так я в другое место отнесу.… Да и наверно не получится с вашими…»  

- Да не переживай ты так. Мы тебя прославим! Правда, Иванов? – повеселел вдруг Тигель, и глубоко, всей грудью, вдохнул терпкий воздух сцены. Ему вдруг пригрезился запах лаврушки – запах славы, запах который вкушают истинные гении, полулюди – полубоги, облачённые в белые туники с золотой пряжкой на груди. Между ними носится, как заяц, Пегас, не зная кому отдать предпочтение, и больно бьёт всех крыльями по головам. Вдохновение никем не овладевает. Все нервничают и пишут друг на друга фельетоны в еженедельники…  

«А как же рояль?! – вопрошали пальцы, подражая движениям пианиста, – там же специально написано…»  

- Сам играть хочешь?!! – изумился Тигель, и на всякий случай спросил: – А ты умеешь играть-то?..  

Для большей весомости своих слов он тоже изобразил пианиста, но более опытного и одержимого.  

- Пусть на моём инструменте играет, – равнодушно изрёк балалайка. – Я возвращаюсь на большую эстраду.  

Горько сожалея о порванном контракте с рестораном «Валенки-валенки» ради мнимого искусства, сейчас, он был готов стоять хоть на коленях перед бывшим боссом, лишь бы снова очутиться в задымлённом сигаретами зале и, задыхаясь от собственного смертоносного перегара, исполнять очередную заказанную ахинею.  

Почти торжественно он протянул студенту свой инструмент, на котором зелёной краской было написано «ИНВ.113». Тот замахал руками, но подарок принял и в ответ показал гладиолусы. Балалайка по-звериному оскалился, и букет исчез за спиной студента.  

После официального прощания, балалайка удалился, пообещав за деньгами придти завтра. Тигель и студент остались одни.  

- Сейчас мы пойдём в буфет, знакомиться с коллективом, – заторопился Тигель, – расскажешь, то есть я расскажу о своем творчестве.  

«Я наверно домой пойду, – отрёкся от славы студент и показал, что партитуру забирает с собой, – мне просто хотелось ваше мнение услышать»  

- Я говорю, в буфет!!! – прокричал ему на ухо Тигель и замахал рукой куда-то в сторону. – Там! Там все!  

Сопротивление было бессмысленным, и студент молча покорился судьбе в лице дирижера Тигеля с его неуёмной страстью ко всему грандиозному.  

Буфет как буфет – ничего особенного. Восемь изрезанных вилками столиков, четыре зеленые колонны по периметру, ободранный местами линолеум, бурый от пятен потолок с лепниной, люстра «прости господи». Сердце сжимается, когда входишь сюда, и на глаза наворачиваются слёзы от резкого запаха прогорклого масла и чего-то пережаренного. Рыже-блондинко-брюнетковая буфетчица Нина тоже плачет вместе с вами, и каждый раз недоливает вам пива в нестандартный стаканчик. Несчастные тараканы, собрав последние остатки неотравленной еды, ещё лет десять назад эмигрировали в другие столовые, и до сих пор не решаются возвратиться на родину. Тощих мышей разобрали по своим домам юные защитники животных. Их родители с удивлением отмечали, что при такой вымирающей фауне буфетчица Нина, питаясь той же пищей, становится шире дверного проёма и, не дай бог, заденет колонну.  

Мрачная картина, скажете вы. Не совсем! Насчет тараканов я соврал – их отравил завхоз.  

Итак, делайте заказы дамы и господа! Как это – ничего не нравится?! Ладно, тогда давайте посмотрим, как другие отдыхают после концерта.  

…После концерта пойти в буфет согласились лишь самые смелые: Короедов, Кормежкин и Пыжов – балалаечники, Тишкин, и Ежов – баянисты. Остальная часть прославившегося ансамбля решила не рисковать и поужинать в гостиничном ресторане. Когда Тигель протолкнул в дверь буфета упирающегося студента, отважный квинтет приступил к третьему графину и сейчас дружно закусывал сельдем в горчичной заливке. Все горячо обсуждали сегодняшнее выступление и отвратительную игру отсутствующих коллег. Буфетчица Нина, лицо которой напоминало некую жидкую субстанцию, не отрываясь, следила за музыкантами из-за прилавка и как будто чего-то ждала. По ее подсчетам, клиенты уже десять минут назад должны были столпиться у запертого туалета, но почему-то этого пока не происходило.  

Вошедший Тигель определил состояние музыкантов как «еще теплые», и поэтому, не теряя времени, громко объявил:  

- Значит так!.. С завтрашнего дня мы бросаем заниматься самодеятельностью, и приступаем к серьёзной работе!  

Наступила тишина, и все, включая буфетчицу, с ужасом уставились на Тигеля.  

- Я хочу представить… – продолжал тот, – нашего нового композитора… Атлантова Сэ Гэ…  

Тигель повернулся к студенту и, показав пальцем себе на рот, громко и членораздельно спросил:  

- Как тебя зовут-то, а?..  

Студент выразительно прошевелил губами свое имя. Тигель заметно погрустнел.  

– Самуил?.. – с надеждой спросил он. Студент закачал головой.  

– Саша? Нет?.. Са… Са… Святослав?.. А!!! Сергей!  

Студент радостно затряс подбородком, и Тигель облегченно и тяжело вздохнул.  

- Его зовут Сергей! – воодушевленно продолжил дирижер, не замечая, что не все преисполнены его энтузиазмом. Музыканты молча смотрели на студента и пытались здраво соображать. Студент покраснел и спрятал за спину подарочную балалайку.  

- Вот его первая большая работа. Называется… Страшный, то есть страстный…  

И снова тишина, потом протяжное зевание Нины, и тихо: «Абрамыч-то совсем уж того…»  

- Будет называться…э-э… м-м-м-м-м…, ну, что-то в этом роде.  

- В этом роде – что-то? – запинаясь об собственный язык, переспросил виртуоз маминого пианино Тишкин.  

- Да!.. Так и будет называться, – уточнил Тигель и, максимально сдвинув брови, громко объявил:  

- Завтра первая репетиция! Довести до сведенья каждого. В любом случае, нам на этой сцене еще два дня «гастролировать», так что здание – наше, со всеми вытекающими…. Кто понял?.. То есть, кто против?! Я так и знал.  

На следующее утро, к удивлению Тигеля, на прославленной сцене собрался весь без исключения коллектив. Безумно счастливый дирижер был готов на радостях обнять каждого, и каждому сказать что-нибудь лестное, и приятн…  

- Где наши деньги?! – угрожающе оборвали его эйфорию балалаечники.  

- Да – вступили в бой баяны. – Где?  

- А вы читали местную прессу? – потрясая мятой газетой, перекричала всех Вера Аскольдовна. – Там такое про нас…. Я даже вслух не могу процитировать! Безобразие!  

- Деньги будут! – успокоил всех Тигель. – Я вчера позвонил кое-кому, и мне обещали!..  

«Урааааааааааа!» – закричали лица собравшихся музыкантов.  

- Но, при одном условии…  

Условие было простое, но трудновыполнимое: деньги нужно заработать!!! Здесь могла бы помочь смена репертуара на более понятный и близкий народным массам, например: блатная и общетюремная тематика, хулиганско – замогильно – любовная лирика и т.д. Или грандиозная постановка классического произведения, адаптированного под местные условия проживания. Или… и то и другое, в равных частях.  

- Как нельзя кстати, – продолжал Тигель, – я встретил на своем творческом пути знаменитого автора… э-э… Сергея Атлантова. Кстати, где он? Ну, неважно.  

Далее, после нудного рассказа о том, как произошла встреча, о бессонной ночи, проведенной в работе над произведением, Тигель, уже на правах соавтора, предложил присутствующим ознакомиться с партитурой, особо подчеркнув, что любая критика будет вычтена из предполагаемых гонораров.  

- А вот и наша знаменитость, – приветствовал Тигель опоздавшего композитора.  

«Я здесь. Здравствуйте», – показал пальцами студент.  

Передать выражение лиц еще неосведомленных музыкантов можно было одним словом – паралич. Уже знакомые с композитором члены коллектива лишь горько переглядывались и тяжело вздыхали.  

- Итак! – взревел Тигель, перебивая возможные неприятные вопросы. – Помимо всего прочего мы имеем, как минимум, трех главных действующих лиц: купчиху Зуеву, купца Буева, и молодую гувернантку Зуевой, Гуеву. Понятно, что роль молодой гувернантки может взять на себя наша несравненная Зинаида Геннадьевна. Но вот кто возьмет на себя смелость сыграть оставшиеся роли? Добровольцы есть? Нет! Значит так!.. По тембру голосов, и по фактуре на роли мошенников купцов здесь подходят супруги Ивановы. Возражения?!  

- А почему мы? – раздался истошный вопль.  

- Нет возражений! – резюмировал Тигель. – Итак, все по местам! Коротко поясняю фабулу произведения. Действие происходит в доме купчихи Зуевой. Купчиха приходит к себе домой и видит, как ее муж, купец Буев, прелюбодействует с гувернанткой Гуевой. Это, так сказать, завязка интриги…  

- Здесь написано: «…и читают газету»! – возмутилась купчиха Зуева – Иванова.  

- Они ее уже прочитали! – парировал Тигель. – И теперь смело прелюбодействуют прямо на сцене... то есть в гостиной.  

Над оркестровой ямой стали приподниматься любопытные головы, ища глазами предполагаемое ложе любви. Главная героиня и непосредственная участница будущих событий лишь хмыкнула и окатила композитора пронзительным взглядом.  

Прельщенный таким вниманием, Атлантов смутился. Он еще не знал, что на его партитуре, чуть выше перечеркнутого страстного мотылька, рука Тигеля вывела следующее: ««Страстный купец». Автор оригинального либретто: Тигель. Э. А.»  

«Речь идет о чистой и неразделенной любви юноши – пастушка к трем нимфам…» – попробовал объяснить студент на пальцах свое виденье пьесы.  

- Вот! – сказал Тигель, по-дружески положив руку на плечо студенту. – Композитор подчеркивает, что без этого, дальнейшее действие не имеет смысла.  

- А мне что делать в это время? – вдруг подал голос непонятливый Иванов.  

- Ничего! Я сама все сделаю, – томно прохрипела Голубева и подмигнула оркестровой яме. Раздавшийся после этого гогот и треск стульев чуть не обрушил потолок театра.  

- Речь идет о больших деньгах! Серьезнее, пожалуйста! – оборвал смех Тигель. – Значит, далее…  

Далее, для услаждения народных пристрастий, по ходу пьесы предполагалось: признания в любви, воровство, неверность, финка за спиной, купца Буева сажают в тюрягу за «ни за что», долгая разлука.  

- А почему меня? – запротестовал Иванов.  

- А кого же еще? – удивился Тигель. – Ты же воровал! Ладно, на суде будешь оправдываться! Далее… Голубева, тьфу ты, гувернантка будет тебя ждать… якобы. А ты в это время исполняешь вот эту арию… Сережа, передай ноты Буеву, то есть Иванову.  

От вида обложки, на которой красовался новый автор оригинального либретто, Атлантов на миг прозрел. В его простодушную светлую душу закралось справедливое подозрение.  

«Вы что – как-то мой текст исказили?» – решился спросить студент. В ответ прозвучала отговорка, смысл которой дирижер мягко завуалировал ласковым выражением лица.  

- Послушай, мальчик, опытного дядю. Твой вариант ну никуда не годится. Идея – чушь! Диалоги – бред! Зрители уснут уже на первой минуте, и будут громко храпеть, даже если твой дебил – пастушок вдруг превратится в обкурившуюся макаку и вместо того чтобы гнусавым голосом петь о любви к природе, начнет вышибать из своих подружек мозги. А если те будут звать на помощь, их забросают далеко не цветами. Ты меня понял? Ну что ты делаешь?! Отдай ноты!  

Но упрямый композитор продолжал трясти над головой партитуру, делая вид, что рвет ее на части.  

- Ладно! – наконец не выдержал Тигель. – Хочешь роль? Маленькую, но очень ответственную?  

«Аполлона?» – оскорбленный композитор изобразил античную скульптурку.  

- Голого мужика? – попытался определить Тигель. – Нет? Сталина? У нас нет Сталина. Будешь играть городового со свистком. Зачем тебе текст? Нет, там говорить не надо – главное, свистеть громче!..  

- А мы? – осведомились в оркестровой яме.  

- Ах, да! – вдруг вспомнил Тигель. – Внимание! Злыми сокамерниками Буева, по ходу действия будут Тишкин и Ежов. Остальные музыканты общей массовкой играют других заключенных; участвуют в потасовках с «политическими», дерутся на балалайках. В других сценах, они же играют за жандармов и, одновременно, за купеческий люд с Марьиной Рощи. Всем понятно?  

Понятно было всем, кроме автора замысловатой музыки. Но, как говорили древние композиторы: «Незнание нот лишь прибавляет уверенности».  

- А долго он сидеть будет? – заливаясь слезами, обреченно спросила купчиха Иванова.  

- Кто будет сидеть?! Иванов? – изумился Тигель, едва сдерживая предынфарктное состояние. – Вера Аскольдовна! Текст читайте внимательно! Десять лет строгача ему дали! Все, хватит! Начинаем репетицию! Приготовились? С первой цифры, пожалуйста!  

Ииииииии, раз!..  

День прошел. И вот, долгожданный вечер премьеры. Легкий мандраж. Анонсы, изобилующие привлекательными фразами, как: «Скандально известная постановка!» и «Успех в Париже!», расклеивали на столбах всем коллективом, так что в зале ожидалось нечто напоминающее Вавилонское столпотворение.  

- Кого увижу в буфете – убью! – не переставал шипеть Тигель на музыкантов. Композитор лишь делал «страшное лицо» и грозил кулаком.  

- Само собой! – отмахивались оркестранты, пытаясь на слух настроить свои инструменты. После того, как Пыжов сломал гриф своей балалайки, а у Кормежкина лопнула пятая струна, они угомонились.  

«А где рояль?» – дергал Тигеля за рукав студент всякий раз, когда они оказывались на пустой сцене.  

- Ах ты, черт! – всякий раз сокрушался дирижер. – Забыл!  

Где-то за час до начала спектакля его вдруг озарило.  

- Забыл тебе сказать, что рояль мы заменили… Тишкин на своей гармони... Вот увидишь – любого пианиста за пояс заткнет!  

А вот и первые зрители, проникли в фойе. Они чинно прохаживаются перед огромным зеркалом и рассматривают стены украшенные фотографиями малоизвестных артистов. В буфете, как всегда, свободных уже мест нет. Публика громко аплодирует буфетчице Нине, которая, не смотря на тяжелейшую степень опьянения, еще стоит на ногах, и как-то умудряется работать. Водка льется рекой, но, как в сказке, в стакан почти не попадает.  

За кулисами – последние приготовления. Старые декорации найденные во дворе театра в спешном порядке расставляются по периметру сцены. Суть и форма здесь не важна, главное – заполнить свободное пространство.  

Звучит третий звонок, и Тигель осторожно заглядывает в зрительный зал.  

- Матерь божья!!! – с надрывом выдыхает он.  

- Что там? Что? – шумят сзади столпившиеся оркестранты.  

- Ничего! Полный зал! – шепотом орет на них Тигель. – Все по местам! Где Голубева? Почему никто не переоделся в костюмы?  

- Какие костюмы?!! Вот же на нас!  

Музыканты действительно неотразимы. Из всего хлама найденного ими в костюмерной, артисты выбрали самые оригинальные наряды. «Плюшевые» туалеты из разных эпох частично украшенные рыцарской амуницией, должны были вызвать у зрителей уж если не уважение, то уж во всяком случае, живой интерес. Успех и признание публики гарантировала лично тетя Вера – старейшая уборщица театра.  

- Зверинец! Где вы их нашли? Это же из «Гамлета»! Вы кого играть собрались?! Гамлеты с балалайками! Всех убью, всех! Потом – себя! Аааа, к черту вас! По местам!  

Музыканты, как безумные, бегут к своим стульям, рассаживаясь в три ряда. «Прямо как стая ворон на поле», – скорбно отмечает Тигель и делает отмашку. Старый занавес со скрипом расходится в стороны, и зрительный зал просто взрывается от смеха.  

«Господи, спаси!» – мысленно вопит Тигель, и негнущимися ногами выдвигается в центр сцены. Слышны аплодисменты. Дирижер степенно кланяется публике и проходит к своему оркестру.  

- Клоуны доморощенные! Видеть вас не смогу!! – шипит он им, и поднимает руки. – Приготовились?!  

Звучит увертюра. На сцену «выплывает» гувернантка и, прижимая руки к огромной груди, набирает в легкие воздух, оглядывается на оркестр и…  

- Твою мать!! – не сдерживается она.  

За эту фразу благодарная публика дарит ей дикий гогот и бурные овации. Но не прошло и трех секунд как, стискивая зубы, Тигель делает угрожающий рывок вперед, и сцену заполняет страшное балалаечное безумие. Стараясь перекричать эту какофонию, Голубева напрягает все силы. Стены театра начинают мелко вибрировать, и тяжелая волна ревом взлетающего бомбардировщика накрывает с головой всех зрителей.  

- Сволочи, я же на девятом месяце! – доносится из зрительного зала.  

Неожиданно музыка стихает и, практически в полной тишине, Голубева ревет:  

– Где милый мой? Где ты? Устаааааааааааала ждать я!  

- Я здееесь! – слышится из-за кулис и на сцене, эдаким бодрячком, появляется рыжеволосый купец Буев. Он подходит к возлюбленной и, взяв ее за руку, поворачивается к публике. Потом, словно вспомнив что-то важное, он резко крутит головой в направлении оркестра и в растерянности опускает руки.  

- А чего случилось-то? – ошарашено спрашивает он у Голубевой.  

- Ничего! Пой, давай! – кричит на него какая-то старушка с первого ряда, и Иванов, опомнившись, снова входит в купеческий образ.  

- Я здееесь, – повторяется он, после чего сильным тенором сообщает любовнице, что жаждал встречи, ночь темна, и у него масса нерастраченной энергии.  

- Прелюбодейство – совсем не греееех! – вторит ему пылкая гувернантка, и оркестр за ее спиной всей своей инструментальной мощью соглашается с ней.  

- А вдруууг твоя хозяйка вернется раааано? – пугается Буев и нервно оглядывается на своих коллег – музыкантов.  

- Нееет! – успокаивает его гувернантка. – Она на плооощади торгует пирожками! Скореее! Возьми меееня!!! – и шепотом добавляет: – Испортишь мне прическу – тебе не жить!  

- Выпить бы, – облизывается Иванов и громко поет: – Навеееки нас соединит вон та постееель!  

Любовники следуют к французскому диванчику эпохи Людовика – XV, и осторожно присаживаются. Музыка сама собой стихает, и влекомые любопытством музыканты осторожно привстают со своих мест, чтобы ни пропустить ни одной подробности.  

- На место! – шипит на них Тигель, и музыкальное сопровождение быстро возобновляется. Любвеобильный купец в это время растерянно смотрит по сторонам, ища укрытия.  

- Я все равно люблю-ууу ее – мою женууу! – заранее предупреждает Буев зрительный зал, лихорадочно расчесывая себе грудь.  

- Ты чего, Иванов! Забыл, как это делается? – цедит сквозь зубы гувернантка и с надрывом стонет: – О, мииилый Буев!  

- Меня Верка убьет! – шепчет милый Буев.  

- Давай, обнимай меня, а то я тебя убью! – шепчет гувернантка.  

- Давай! Чего ты ждешь? – раздаются крики из зала. – Мы за это деньги платили!  

- Да пропадииии все пропадом! – в сердцах объявляет Буев на весь зал, и с какой-то необычайной злостью начинает снимать с гувернантки белый школьный фартучек.  

- Иванов, ты с ума сошел? – кричит гувернантка. – Потише! Ты мне платье порвешь!  

И тут, откуда-то из глубин сцены, раздается визгливое: «Я не позволю!»  

Зал гудит как улей, но Тигель взмахивает руками, и оркестр всей силой звучания подавляет зрительский восторг.  

- Вера, это ты? – с облегчением поет Буев, пытаясь вырваться из цепких гувернантских объятий. – Вера, здрааааавствуй!  

- Как не вовремя! – с досадой замечает гувернантка, глядя на хозяйку с нескрываемым раздражением.  

Тему «накала страстей», оркестр обыгрывает литаврами и скрежетом пары балалаек.  

- Я не паааазволю! – ворвавшись в «гостиную» поёт, внезапно пришедшая с работы, купчиха Зуева. Ее глаза горят, а кулаки чешутся.  

- Вася! – кричит она купцу Буеву. Ее состояние близко к истерике.  

- Он – Коля! – развернувшись к купчихе, громко шепчет Тигель. Музыка немедленно прекращается и дирижер, быстро повернувшись к своим подопечным, грозным взглядом заставляет музыкантов продолжить игру.  

- Коооля! – еще громче кричит купчиха, заламывая руки. – В моей гостиииной! Как вы посмееели?  

Здесь, между главными героями происходит диалог, подтверждающий пословицу о том, что кормить волков, в общем-то, бессмысленно. Аморальный муж купчихи, Буев, забыв о супружеском обете, совершенно не поддается ни уговорам, ни здравому смыслу. Ко всему прочему, оказывается, что купец нечист на руку: играет на бирже, ворует пирожки с капустой, и живет не по средствам. Все это он нагло выкладывает обеим женщинам, стоя на краю сцены и глядя почему-то не на них, а в зрительный зал. Купчиха зовет на помощь, призывая в свидетели святых угодников.  

- Паааалиция! Пааалиция! Хватайте жууулика! – в унисон поют купчиха и гувернантка.  

В ответ – тишина. Женщины повторяют свой призыв, взглядом разрезая спину дирижера на мелкие части.  

- Вон он стоит! За вами! – подсказывает им шепотом Буев. Купчиха с гувернанткой оборачиваются.  

И действительно, позади себя они обнаруживают юное дарование, Атлантова Сэ Гэ, голое тело которого украшают короткая накидка и лавровый венец. Оказалось, что античный герой уже давно томится в засаде и пытается знаками привлечь внимание потерпевших. Наконец, он догадывается, – зачем ему дали свисток, дует в него и с достоинством выходит на передний план.  

- Он обокрааал меня! – звонко стучит купчиха на мужа, но городовой смотрит совсем в другую сторону, и поэтому на ее слова никак не реагирует.  

- Назад посмотри! – подсказывают ему зрители, но, похоже, служитель закона их тоже не видит и не слышит.  

Тогда Буеву приходится насильно разворачивать лицо героя в нужном направлении, и купчиха быстро повторяет свою жалобу. Городовой Атлантов кивает головой и дает знаками понять, что понимает суть просьбы, и если никто не возражает, он заберет Буева в тюрьму на допрос.  

- Почему так тихо? Чего он сказал? Пусть повторит! – слышатся выкрики из зала.  

- Ну-ка, дунь в свой свисток еще раз! – приказывает опытная гувернантка Атлантову. Раздавшаяся трель свистка перекрывает баянный стон и немного успокаивает зрителей.  

- Любооовь моя! – тут же взвывает Буев, требует от гувернантки слова «что будет ждать», носить высококалорийные передачи и писать письма.  

Гувернантка соглашается. Звучат слова о вечной любви до гроба, поездках в Сибирь, на каторгу вслед за любимым. Оркестр плавно переходит к теме «прощания».  

- Прооощай навеки! – берет самую высокую ноту купец Буев. Его голос дрожит, резонируя с декорациями. Девица Гуева и купчиха подпевают ему и, держась за руки, терзаются мыслями.  

- Возьмииии его себе! – предлагает Зуева гувернантке. – Его я ненавииижу!  

- А как же вы?.. А дети – десять штук?.. – недоумевает прислуга.  

- Черт с ними! – в сердцах бросает отчаявшаяся купчиха.  

Столь драматический эпизод мог бы даже вызвать ручейки слез на лицах зрителей, если бы не античный композитор, который время от времени дул в свой свисток и что-то показывал пальцами.  

- Чего ему надо? – отчаянно шепчет гувернантка Тигелю.  

- Чего ты хочешь-то, сынок? Скажи уж! – не выдерживают сердобольные пенсионерки во втором ряду. – Да что ж ты так убиваешься-то!  

«Сынок», тем временем, увлеченно объясняет непонятливым зрителям, что именно он написал столь гениальную музыку, а к этому отвратительному либретто не имеет никакого отношения.  

- Забирай его, и уматывайте со сцены! – в бешенстве шепчет Тигель Буеву. Коррумпированному купцу приходится брать ситуацию в свои руки.  

- Сейчааааас, меня упрячут за решетку! – поясняет он публике и пытается затащить представителя правопорядка за декорации. Атлантов сопротивляется как бык, и тогда находчивый Тигель подключает к «зачистке» спецгруппу жандармов.  

Жандармы, вооруженные балалайками, встают со своих мест и, бренча доспехами 16 века, плотно окружают «коллегу». Предчувствуя недоброе, Атлантов сам хватает купца за руку и ведет его за кулисы. Статус-кво восстанавливается.  

- Мать старуууушка будет его ждать, – обнявшись, поют жандармы.  

- Да, будет ждаааать! – доносится голос Буева из-за кулис.  

Свет гаснет.  

Воспользовавшись темнотой, жандармы с жутким грохотом пробираются на свои места. Звучит странная нечеловеческая интерлюдия, отдаленно напоминающая творчество Кати Огонек. Самая догадливая публика узнает мелодию и благодарит музыкантов редкими аплодисментами.  

Смена декораций ограничивается заталкиванием на сцену письменного стола, вокруг которого рассаживаются: подсудимый Буев, следователь (балалаечник Пыжов, преобразившийся из отца Гамлета в брандмейстера) и мальчик на побегушках (балалаечник Короедов, одетый скромнее: гусарские лосины и белая атласная рубашка). Свет включается.  

- Ты у меня сортиры будешь чииистить! – обещает следователь Буеву.  

- Не буууду! – противится купец.  

- …Бу-ду! – по слогам повторяет мальчик на побегушках, делая вид, что записывает показания.  

- Да, буду чистить!.. – уже соглашается Буев, воспринимая слова мальчика как подсказку. И тут же, он тихо обещает мальчику, что почистит и его рожу, но позже.  

Вообще, этот диалог, по замыслу Тигеля, дает понять зрителю, что допрос в самом разгаре. И зритель это понимает. Но не более того!  

- Отвечаааай шельмец! Где кольцо? – продолжает настаивать следователь. – Где акции купчихины?  

Где пирожки, где акции, и где обручальное кольцо гражданки Зуевой, следователь и мальчик так и не узнают. Купец, заливаясь соловьем, божится, что не виновен, целует распятие, – в общем, не колется.  

- Вот, мерзааавец! – делает вывод следователь. – В кандалы его! В острог!  

Все трое встают и, отвернувшись друг от друга, поют:  

- Какооое разочарованье! Кругом обмааан! Кругом обман!..  

Не прекращая петь о превратностях судьбы, Буев, сложив руки за спиной, направляется к правой части сцены, где на уже знакомом диванчике, как на нарах, расположились злые сокамерники. Купец располагается в центре мизансцены, гордо отвернув подбородок от криминальной шелупони, разодетой к тому же, как на бал-маскарад.  

- К нам пополненье прибыло! Ужо повеселимся мы! – в голос радуются сокамерники, под собственный аккомпанемент.  

- Вы бы еще в костюмы зайчиков нарядились! – ехидно шепчет им новичок.  

- Это все уборщица… стерва! – глухо отвечает Тишкин и до предела растягивает меха своей гармони.  

- Даавно мы дома небыли… – взвывают старожилы темниц и острогов.  

- Как будто в скааазке побыли, – подтягивает Буев.  

И все вместе: – За тридевять земель!  

Вдоволь напечалившись, сокамерники приглашают Буева вступить в их шайку. Буев вежливо отказывается. Тогда, рецидивисты предлагают ему совершить групповой побег, и купец, как дурак, соглашается. Начинаются суетливые приготовления.  

В то время как на противоположной стороне сцены следователь и мальчик изводятся нехорошими мыслями, зеки полны решимости и громко заявляют о своих намерениях.  

- Я приишью охраааанника! И гдееееееее моя заточка? – с ошеломляющей наглостью обращается к зрителям Тишкин. Его голос звучит на редкость зловеще.  

На столь щекотливый вопрос незамедлительно реагирует простодушная интеллигенция.  

- Вон, за спиной прячет! – кричат с балкона, и треть партера уверенно показывает на растерявшегося Ежова.  

- На! Обыщи! – грубо заявляет Ежов в зрительный зал, выставляя напоказ свой королевский наряд.  

- Да что ж это!.. – в сердцах бросает Тигель. – Кто-нибудь в этом зале будет придерживаться текста?!!  

Зрители и артисты успокаиваются, и действие идет ровнее. Нечаянно сломав две декорации, заключенные все же совершают побег, на глазах у следователя и мальчика на побегушках; причем мальчик еще и пособлял преступникам, помогая вытаскивать со сцены письменный стол.  

Одновременно, действие переносится в жуткие переулки Марьиной Рощи, в одном из которых купчиха Зуева с гувернанткой промышляют пирожками методом «торговли с лотка». Пока зрители недоумевают, почему богатая купчиха и, фактически, воспитательница детей, занимаются столь необычным для них бизнесом, оркестр пытается изобразить метель и жуткий холод. Получается даже лучше – смерч и ураганы. Купчиха и гувернантка, облаченные в кошачьи горжетки, жмутся друг к дружке, согревая себя громким пением.  

- Тосклииииво на душе без милого! – перекрикивает «метель» гувернантка, протягивая пирожок вымышленному покупателю.  

- Забууудь его! Он не достоин! Твоееей… – убеждает ее купчиха, пересчитывая вымышленную выручку. – …Любви!!!  

А вот и настоящие покупатели! На сцене появляются три незаурядно одетых личности. Оркестр исполняет подъездно-хулиганскую мелодию, намекая публике, что скоро будет поножовщина, кто-нибудь сильно пострадает и, вполне возможно, главную героиню все-таки зарежут. А пока…  

- Где ты, мииилый? – взывает гувернантка к потолку с прожекторами.  

- Я здеееесь! – блеет сзади купец.  

Влюбленный и туго соображающий после долгой разлуки, Буев бросается навстречу своей судьбе.  

- Стой, Буев! Век воли не видаааать! Это засада! – взволнованно поют Тишкин и Ежов. – Забууудь ее!! Забууудь!  

Угрожая купцу баянами, сокамерники требуют к себе уважения. В процессе деликатного разговора, Буев, без объяснения причин, переходит к оскорблениям. Завязывается схватка. Купец, влекомый амурной страстью, убивает своей балалайкой обоих дружков. Публика вздрагивает. Подняв над головой орудие убийства, вмиг одичавший Буев, подражая бурому медведю, ревет на зрителей.  

- Вызовите «скорую»! Моей маме плохо! – звучит детский голос из зала.  

Буев перестает реветь и сконфуженно перебегает поближе к даме своего сердца.  

- Я так ждала тебя! – упиваясь силой своего голоса, гаркает на Буева гувернантка.  

- Вооооот как? – мямлит купец. Свои сомнения он изливает в заунывно-лирической форме. Гувернантка плачет навзрыд и… признается!  

Да – гуляла на сторону! Да – усатые гвардейцы! Трое…. Ну, может, четверо. Какая разница?! Но, любила-то одного тебя, милый Буев! И ведь ждала! Как могла, так и ждала! И письмо пробовала написать, и вообще…  

- Ой, ты деееевичья доля моя! – поддерживая руками грудь, голосит гувернантка.  

- Нееесчастная! – рыдают навзрыд Буев с купчихой.  

Ситуация патовая. Буев в растерянности: вроде бы и надо кого-то зарезать, но… жалко обоих. А себя-то как жалко – не передать словами! Хор балалаечников с надрывом изображает волчий вой, вызывая у зрителей ощущение наступившего конца света.  

- Ты выыйдешь за меня? – потерянно делает предложение Буев, защищаясь от хора ладонью.  

- Я рада бы! Но!..  

Но, оказывается, купца ждет еще одна новость: благочестивая гувернантка уже успела выйти замуж за помещика Дуева – барыгу и супостата.  

- Он моего ребеночка пообещал усыновииить! – объясняет гувернантка свой поступок и, как бы вскользь, намекает на непорочное зачатие от молодого человека по имени Альфред.  

Буев, проглотив комок в горле, застывает с вытянутой рукой. Слышны возгласы: «Перезвони позже…»  

- Неверная! – восклицает купец и ощупывает свои карманы в поисках ножа. – Нож! – громко шепчет он убитым сокамерникам.  

- У тебя! Ищи! – отмахиваются трупы дружков.  

Окинув взглядом зрительный зал, купец нерешительно поднимает над головой балалайку. Увы, насладиться своей чрезмерной брутальностью он не успевает.  

- Жандаааармы! – вопит купчиха и, сорвавшись с места, начинает метаться по сцене, словно застигнутый врасплох на кухне таракан. Своей репликой купчиха опережает действие на целых 10 минут. Оркестр начинает играть с удвоенной скоростью, пытаясь угнаться за текстом.  

- Рано же! – отчаянно шепчет Буев купчихе. – Я не успею арию допеть!  

- Я роль забыла! Прости, Вася! – страстно рыдает Иванова и пытается схватить Буева за руки.  

- Теоретически, я – Коля! – напоминает ей купец.  

- Жандармы, на выход! – задыхаясь, сипит Тигель и в бессилии опускает руки. Балалаечники срываются с места, круша казенную мебель как стадо коров, и рассредоточиваются по всей сцене. Музыкальная пауза длится недолго – на смену балалаечникам, толкая перед собой свои инструменты, быстро ползут «ожившие» сокамерники Буева. Вскоре, тишину разрезают душераздирающие звуки сразу двух баянов.  

- Бей быстрей! – цедит неверная гувернантка купцу и быстро подставляет голову под удар.  

- Как хотите! – пожав плечами, равнодушно изрекает Буев и, забывшись, со всей силы опускает балалайку на голову бывшей возлюбленной. На, тебе!..  

Как и ожидалось, инструмент сломался сразу в двух местах. Гувернантка не успела даже пискнуть. Мгновенно потеряв сознание, она рухнула на подмостки. Характерные звуки сломанной об голову балалайки и упавшего на пол тела заставляют замереть всю труппу. Такого молниеносного «апофеозо» никто не ожидал. Зрительный зал в недоумении и ждет объяснений.  

Увы, главный злодей в ступоре и молчит как партизан. Ко всему прочему, его начинает тошнить.  

- Пой! Заметят ведь! – наперебой шепчут жандармы и обступают место преступления плотным кружком. Наивно полагая, что вот сейчас кто-нибудь объяснит к чему такая жестокость, зрители начинают несмело аплодировать. Изнутри порочного круга доносится звук громкой пощечины, потом второй, и сразу – негромкое пение:  

– Я потерял любимую навееееки…  

В этот момент, совсем некстати, на сцене снова появляется любимчик Аполлона и юное дарование Атлантов Сэ Гэ. Не переставая дудеть в свой свисток, радостный юноша вприпрыжку приближается к группе жандармов и, что-то разглядев промеж доспехов, от ужаса падает на пол. Резко вскочив, Атлантов бросается к краю сцены и пытается красноречивыми жестами «рассказать» об увиденном, и чем больше смеется над ним публика, тем яростнее его движения.  

- Идиот, она живая! – пытаются остановить его жандармы, но композитор безутешен и, к тому же, неуловим.  

И вновь быстрый на расправу купец Буев спасает представление. Не переставая исполнять свою финальную арию, он незаметно толкает в спину дикого композитора, и тот исчезает в глубине оркестровой ямы. Атлантов затихает сразу после приземления на спинку стула животом.  

Публика восторженно рукоплещет смелым артистам решившим оживить, таким образом, ход спектакля. Купец вынужден повысить тембр до недосягаемых высот. Он пробует объяснить зрителям, что расстроен произошедшим, раскаивается, и больше так не будет. Через пять минут от Буевского бельканто в зале становится совсем уж тошно. Наконец, когда озон в воздухе почти закончился, а Буев полностью выдохся, зрители поняли, что, возможно, скоро их опустят по домам.  

И вот он – финал! Но… сначала, общий сбор всех персонажей на сцене, перекличка, хор. Артисты выстраиваются в ряд у рампы и почти сразу начинают нестройное пение, помпезно завершая третий акт. Пара жандармов, удерживая тело Голубевой подмышки, подтаскивают солистку поближе к зрителям. Поверженный гений МузПТУ, влача непослушные ноги, забирается на сцену и осторожно пристраивается к хору сбоку. Публика не торопится убегать и вальяжно аплодирует. Недопев свои партии, возбужденные жандармы и купцы – мошенники уже радостно поздравляют сами себя с успехом и торопливо невпопад кланяются. Верными присяге и искусству остаются лишь брошенные Тигелем на произвол судьбы сокамерники Буева, упрямо продолжая музицировать вплоть до последней ноты. Публика медленно встает со своих мест.  

«Боже, какой успех! Первый раз!» – всхлипывают артисты и жмут друг другу горячие ладони. Такой миг! Редкие секунды счастья – кто еще их оценит? Еще мгновенье, и несчастные любители искусства.… Нет, просто уходят! И даже не бегут! Останьтесь, черт бы вас побрал! Да повернитесь же! Ну, ничем вас не проймешь!  

Два шага вперед – поклон – шаг назад. Лишь Тигель стоит, как вкопанный, не в силах пошевелиться. «Наяда!» – шепчет он, любуясь безвольно повисшей на крепких жандармских руках своей лучшей солисткой, лауреатом премии имени (зачеркнуто) З. Г. Голубевой.  

И… никого! SIC TRANSIT GLORIA MUNDI. «Наконец-то!» – вздыхают стены и облезлые колонны. «Пора и спать ложиться», – ворчит паркет – зануда. Свет гаснет, и в абсолютной темноте только маленькая сцена, еще не остывшая от пылких артистических эмоций, бурлит и содрогается подобно кастрюльке с кипятком, мешая уснуть уставшему за день старому театру.  

Женщина рыдала, сидя в ванне, наполовину наполненной исходящей паром водой. Плечи ее вздрагивали. Сквозь судорожные всхлипывания вырывалось невнятное, точно горячечное: «За что? Ну за что мне такое? Ненавижу... Не хочу... Ничего не хочу...»  

Машинально, не глядя, налив геля на мочалку, начала тереть себя, с яростью, до красных полос на совсем светлом, с нежной кожей, теле, с городским загаром, коснувшимся лишь шеи и рук. Она не замечала боли – так старалась смыть, содрать с себя вместе с кожей видимую только ей грязь, скверну...  

«Я грязная, падшая женщина. Как мне жить теперь?» – спрашивала она непонятно кого и остервенело терла пенящейся губкой свои небольшие грудки, потом чуть выделяющийся животик и ниже, ниже – везде, где прикасались его руки, куда проникал он похотливо, по извечному праву силы.  

И была она в своей девственной почти наготе, исполосованной нещадно грубой мочалкой, в этих безудержных рыданиях, туши, размазанной по лицу с покрасневшими, в слезах, глазами жалкой и беззащитной. Как падший ангел...  

Ополоснувшись и едва обтерев распаренное тело полотенцем, закуталась в махровый халат и, забыв надеть тапочки со смешными собачьими ушами, двинулась в спальню. Не включая света, не раздеваясь, легла, подтянула к подбородку покрывало. Она все еще всхлипывала, вытирая ладонями слезы с горячих щек. Потом, будто вспомнив что-то, решительно взяла с тумбочки рядом мобильник и стала нажимать на кнопки. «Все вы одинаковы! Всем вам надо только одного – тела, тела, тела...» – и она удалила очередное мужское имя в телефонном списке. «Вы все просто пользователи. Ну конечно, вы – пользователи. Вам нет дела до души. До наших переживаний. Как же я вас ненавижу! Всех! Всех!» – и Алексей последовал вслед за Сашиком в небытие.  

Некоторые имена женщине, похоже, не были так ненавистны, и она плакала, удаляя их, сильнее обычного. Но остановиться и как-то дифференцировать свой выбор была уже не в состоянии – и список в итоге уменьшился человек на пять.  

Когда с чисткой рядов мужского пола было покончено, она успокоилась. Слезы высохли, хотя щеки все еще пылали, и вместо рыданий раздавались только громкие прерывистые вздохи. Она попробовала закрыть глаза, но снова и снова видела его, мужчину, который привез ее домой несколько часов назад.  

Она встретила этого мужчину в кафе, куда пошла с подругой в воскресный вечер. У подруги был день рождения. Дата не круглая, да еще и проблемы семейные, с мужем поссорились, и она решила отметить ее скромно. Посидеть тихонько, за бокалом-другим вина, поговорить о своем, о бабьем. Они и правда заказали себе вина, салатов, любимых ими маслин – обе старательно худели. Вспоминали молодость, как познакомились лет двадцать назад, как бегали когда-то вместе на танцы. Здесь, в кафе, тоже звучала музыка, и несколько пар топтались в переливчатом мелькании светомузыки.  

Женщина давно заметила на себе пристальный взгляд мужчины в белом пуловере, который красиво оттенял его загорелую шею и лицо. Его можно было бы назвать даже интересным, если бы не боксерский, сломанный когда-то нос. Впрочем, недостаток этот не слишком портил общей картины.  

Когда зазвучала очередная медленная композиция, обладатель белого пуловера и крутых мускулистых плеч под ним пригласил женщину на танец. Она подспудно ждала этого. Среди всех мужчин в зале она сразу выделила именно этого, он показался ей симпатичным. Он взял ее за талию сильной рукой, привыкшей подчинять. Расстояние, их разделявшее, было неприлично мало, и она чувствовала всем телом его накачанную, спортивную стать и очень приятный, волнующий аромат. «Это ведь только танец», – успокаивала она себя. Ей было приятно в его почти объятьях. Выпитое вино, близость мужчины, сильного, обаятельного, кружили ей голову, будоражили. Она пожалела, что мелодия так быстро закончилась.  

Мужчина поблагодарил ее вежливо, отвел обратно к столику. Щеки женщины пылали от возбуждения, она даже смутилась своей столь бурной реакции на просто танец. Подруга, кажется, ничего не заметила. Они выпили еще по бокалу. Незнакомец вновь пригласил женщину. Она согласилась, волнуясь. Теперь он уже держал ее напряженную спину привычно, совсем по-хозяйски, чувствуя силу своего мужского магнетизма, осознавая, что нравится партнерше. Он представился. Она – тоже. Они говорили – так, в общем, ни о чем. Она сбивалась, говорила невпопад, когда ощущала его желание, которого партнер по танцу и не пытался скрыть. Ее бросило в жар. Она хотела отодвинуться от него, но отталкивать прилюдно стало неловко. Он понял ее, ухмыльнулся и ослабил дозволенное танцем объятие.  

Сразу после этого танца женщина засобиралась домой, оставаться здесь ей уже не хотелось. Уговаривать подругу не пришлось. Той только что позвонил на мобильный ее опомнившийся муж, который молил о прощении и звал скорее возвращаться домой, где ее ждал, по словам благоверного, романтический ужин. Сердце женское не камень, растаяло быстро, и подруги решили отправиться домой.  

Новый знакомый женщины, попрощавшийся со своими спутниками за столиком, неожиданно предложил дамам подвезти их, неважно, по пути ли ему с ними. Счастливая подруга так торопилась к своему вновь обретенному супругу, что быстро согласилась за обеих. По дороге они болтали о том о сем, но паузы, неловкие, натянутые, повисали все чаще. Наконец доехали до дома подруги, и она бодро выскочила из машины, весело попрощавшись. Женщина жила несколькими остановками дальше. Теперь повисшее молчание становилось просто угнетающим, и женщина, пересилив себя, попыталась как-то поддержать беседу. Получалось не очень.  

К счастью, до ее дома доехали быстро и мучения ее с моно-диалогами закончились. Мужчина попросил у нее телефон. Она зачем-то дала его, выскочила из машины и поднялась к себе. Быстро разделась, смыла макияж и нырнула в постель. Ей было жарко. Лишь холод атласной простыни немного остудил ее пыл, и женщина уснула. Ей снился танец, тот мужчина, объятия которого становились все настойчивее, он уже раздевал ее, и у нее не было сил сопротивляться...  

На следующий день он позвонил. Спросил, когда сможет снова увидеть ее, настаивал на встрече. Вчерашнее смятение улеглось. Женщина подумала, что не следует впредь пить больше двух бокалов вина на голодный желудок. Иначе начинает мерещиться всякая ерунда – «типа сексуальных маньяков симпатичной наружности» – смогла она пошутить про себя. И она согласилась на свидание легко, в общем, без опасений.  

Он встретил ее на машине после работы, был вежлив и более разговорчив. Предложил заехать к нему, якобы переодеться, а потом – куда пожелает женщина. Ладно, подумала она, – в конце концов, что он ей сделает. Она ему явно симпатична, да и он ей понравился.  

Квартира, в которую они вошли, была красивой, с интересным интерьером и дизайном, но со следами долгой неухоженности. Женской руки там не ощущалось, она сразу это отметила. Он стал на ходу прибирать разбросанные кругом вещи, полотенца. Спросил, что она выпьет. Она очень поспешно сказала, что чай. «А как насчет капельки коньяка, совсем по чуточке», – и заглянул ей в глаза. «Ну разве самую малость», – согласилась она. Мужчина быстро достал бокалы, бутылку, помыл фруктов, не забыл поставить на плиту чайник. Он включил музыку, угадав каким-то чутьем, что она любит. Звучала та самая мелодия, которая так нравилась ей когда-то, в пору ее влюбленности.  

Коньяк красиво отсвечивал на дне бокала. Она грела его донышко рукой, уплывая в своих воспоминаниях.  

«За встречу?» – полуутвердительно спросил он.  

«За встречу», – не стала спорить она.  

Они поговорили немного. Оказалось, что у них ровесники их сыновья. Он, как и она, формально еще не разведен, но уже давно живет один. «Не сложилось», – коротко пояснил он.  

Она еще чуточку пригубила из бокала. Стало тепло и слегка закружилась голова. Он заварил чай, пододвинул ей сладости. Сел напротив, глядя пристально, и она тонула в этом взгляде. Взял ее за руку, потянул – «потанцуем?». Обнял ее в танце, губы сразу нашли ее, теплые, мягкие, пахнущие коньяком и лимоном. Ей не были неприятны его поцелуи, хотя она и понимала, что так – нельзя. Мелодия закончилась, и она под этим предлогом поспешила вернуться к столу. Еще посидели.  

Но мужчине явно не сиделось. Он снова увлек ее на середину гостиной, танцуя, прижимая к себе все сильнее. Губы уже не искали ее губ, они властно завладели ими. А руки... Руки обнимали ее, лаская, не давая опомниться, умело и напористо. Хотя и не грубо. Она пыталась сопротивляться. Этот мужчина нравился ей, и она не хотела вот так, сразу, – не оставляя ей выбора, почти обманом, силой...  

Но у мужчины были другие планы, и они требовали немедленного воплощения. Ее сопротивление лишь возбуждало его еще больше, а мягкое тело, губы, ее аромат сводили с ума...  

..........................................................................................................  

Когда они – потом – слушали музыку, сидя рядом на маленьком диванчике, он – обнаженный, весело, как ни в чем ни бывало, подпевающий, а она – в смущении сразу одевшаяся, женщина не знала, как вести себя дальше. Ей было бесконечно стыдно случившегося. Ее щеки пылали, она готова была провалиться сквозь все пять этажей дома и землю под ним, разрыдаться, наконец. Но это было так похоже на виденные не раз подобные сцены в фильмах, когда девушка плачет, жалея себя.  

Боже, но ведь она не была глупой, наивной девочкой. Ей было давно уже не двадцать, и замужем она была много лет, и мужчин повидала всяких. Как же она могло не видеть явного, лезшего в глаза, кричащего – этот мужчина хотел от нее лишь одного – секса. Причем сразу, без долгих ухаживаний, вождений в рестораны, кино, дарения цветов... Неужели и ей надо было только это?!  

Нет, конечно, нет! Ей, взрослой годами, но все еще наивной в суждениях и знании, точнее, полном незнании мужчин, хотелось верить, что она встретит еще настоящего, который сумеет разглядеть в ней не только привлекательные формы, особое обаяние зрелой женщины, но и заглянет в ее душу, истомившуюся по теплу, плечу, опоре. Она, познакомившись с этим представителем племени сильных, дорисовала его портрет, приукрасив его – по своему обыкновению. Придумала ему черты, которых у него и не было вовсе.  

...Он отвез ее домой, молчаливую, едва сказавшую несколько слов. Напоследок посоветовал не грузиться. Она вышла молча, выпрямившись, как струна. Когда машина отъехала, она, будто вмиг состарившись, ссутулилась и побрела к подъезду по лужам, не глядя по ноги и уже не сдерживая слез...  

...Ангел, падший, опустил свои усталые крылья, не в силах больше их нести...