Перед сном Незнайка так долго смотрел на круглую белую Луну, зависшую в левом верхнем углу открытого окна, что она это почувствовала. Сначала Луна начала подрагивать в светлом облачке своего сияния, словно подчиняясь ритму неведомой музыки, а потом увлеклась и затанцевала. 

Незнайка изумился: 

- Луна, – спросил он, – у тебя сегодня праздник какой-то, что ли? Классно пляшешь. 

- Я не пляшу, а свингую... Готовлюсь к празднику, – ответила Луна, – разве ты о нём не знаешь? 

- Чтоб я о праздниках не знал! – засмеялся Незнайка,- Это ты про Пасху или День Парижской Коммуны? 

- Нет, – закружилась Луна, – это я о джазовом фестивале. Соберутся дети, будут играть на разных музыкальных инструментах... И не просто музыку – особую! Такую ритмичную, такую остроумную, независимо от того, весёлая она или грустная. 

- Как же так, – возмутился Незнайка, – почему мне Гусля ничего не сказал об этом? Я же давно у него учусь, почти что две недели, и тоже играть умею на разных музыкальных инструментах! 

- Ой, врёшь, Незнайка, – укорила его Луна, – не на разных, а на одном, и то – пока недостаточно. Даже синкопу не понимаешь. 

- Всё я понимаю! – обиделся Незнайка, – И откуда тебе знать! Я же днём учусь, а ты приходишь только вечером.  

- Меня просто не видно, Солнышко затмевает, – пояснила Луна, – но я за тобой наблюдаю внимательно. 

- И когда он будет, этот твой праздник? – поинтересовался Незнайка. 

- Двадцать четвёртого апреля, – ответила она, всё ещё покачиваясь, – в музыкальной школе №2. Праздник не только мой, он общий! Времени мало осталось, готовься и ты, Незнайка. 

- А чего, я и так готов. Ты, Луна, сегодня похожа на большую ноту. 

- На какую именно?  

- Ну, я думаю, на половинную... Нет, нет, – вспомнил он, – точно, на целую... 

Тут Луна поплыла вверх, к другому окошку, а Незнайка заснул. 

Утром Незнайка первым делом выяснил отношения с музыкантом Гуслей, своим учителем: 

- Что ж ты, Гусля, – упрекнул он, – молчишь о джазовом фестивале? Мне, небось, тоже хочется в нём поучаствовать. 

- Ты ещё ноты не все выучил. И в длительностях путаешься. А джазовые ритмы особо сложны, там считать вслух трудно, нужно музыкантский опыт иметь чуть побольше твоего, чтобы чувствовать ритмический рисунок. 

- Из-за таких пустяков ты меня на фестиваль не пускаешь? – рассердился Незнайка, – Ну и пожалуйства. Сам научусь, если ты мне помочь не хочешь. 

Обиделся Незнайка и пошёл с гордым видом куда глаза глядят. На самом деле только вид у него и оставался гордым, а в душе плакала такая тоска, что не выдержал Незнайка и поплакал с нею вместе, скрывшись от всех глаз среди резных листьев одуванчика. 

- Чирик! Чи-и-ив-чив? – участливо спросил Воробьишка, слетевший с ветки. 

- Понимаешь, – опустив голову, признался Незнайка, – я на самом деле не знаю, как играть джаз... 

- Чив-чив... Чив-чи-и-ив! – уверенно подсказал Воробей, – Чирик-чи... Рик-чив! 

- Ты так думаешь? – засомневался Незнайка, прислушиваясь к себе,- Неужели так просто? 

Незнайка тренировался изо всех сил, забыв и про обед, и про другие приятные дела. Сначала он научился джаз петь. Потом прилетел Дятел, и среди барабанных точек и тире по берёзе Незнайка услышал столько джазовых ритмов, что даже запомнить все не смог. «Да нужно ли запоминать, – спросил он себя, – не лучше ли их придумывать?» Берёзу слегка раскачивал ветер, и одуванчики ритмично кивали пушистыми головами. «Тоже свингуют...» – понял Незнайка. Он научился петь не хуже Воробьишки, стучать так же ритмично, как Дятел, и понял, что пора бы вернуться домой и посоветоваться с Гуслей, вдруг птичий джаз вовсе не тот, что нужен для фестиваля...  

Но Гусля несказанно обрадовался, похвалил Незнайку и разучил с ним настоящую джазовую пьесу. Так Незнайка стал джазменом. 

И вот – наконец, неожиданно, незаметно, не спросясь, но долгожданно – он!  

Он – новый, наступающий, внедряющийся, влетающий нахально и требовательно в кастрированное вечной гонкой «за» и «от» сознание. И тут же – одновременно – заглядывающий в загнанное, измученное, истерзанное несовпадениями и синяками обид и непонимания подсознание так нежно, так тихо, так вкрадчиво! 

Чему радоваться? Чем занавешивать мутные окна зимнего сплина и белого шума? Чем восхищаться? Отворяющимися дверями, за которыми детская радость ещё не омрачена пониманием «мне – это значит не тебе», а искренне и безапелляционно считает – «весь мир для меня и все чудеса, ложащиеся под ёлку и тихонечко выглядывающие оттуда в ожидании хозяина, тоже для меня, одной-единственной и своей собственной». 

С чем поздравлять? Чего ждать? О чём мечтать? О распахнутых снежных постелях на полях для влюбленных, для тех, которые неистовым градусом своих страстей могут растопить льды Арктики и заставить цвести сады? Сады неземной любви, пусть не здесь, на этой исхоженной вдоль и поперёк планетке, но уж на какой-нибудь Тау Кита обязательно. И пусть этого никогда не будет, и пусть там никто никогда не будет, но пусть этого надо ждать и верить? 

Ждать и верить в то самое, что заставляет поднимать голову от поверхности праздничного стола, закабаленного сосудами и мисками, от стола, уставшего от навалившихся локтей и упавших голов, и задерганного передвижением стульев? 

Ждать и верить в то самое, что нежно и настойчиво поднимает твой подбородок и шепчет – Смотри! Стрелки приближаются к … И вот-вот, сейчас, карета превратится в тыкву, а блестящее платье в замарашкины отрепья, а прекрасный принц, как всегда, проскачет мимо на своём царственно-белом коне! А истина, также как всегда насмешливо, сощурится и раздаст всем сестрам по серпу и молоту, то бишь по кастрюлькам и щёткам! А братья, как всегда, снимут свои тяжкие оковы и начнут искать нечто на дне стеклянного вместилища всей человеческой и нечеловеческой мудрости! 

И всё-таки – Смотри в оба! И заткни фонтан, ибо… слух и осязание гораздо вернее говорят о том, что жизнь не зависит от окружающих её особей! А именно особи зависят от этой самой жизни – вечной и вечно равнодушной к их, особей, нестыковкам и непоняткам, к их спотыканиям и неразумениям, к их вымученным слезам и натужному смеху. 

Так может быть хотя бы в эти пять минут между «до» и «после» удастся совместить реакцию особей с координацией живых человеческих душ и припасть к источнику другого порядка? К источнику взаимо-от-ношений, к источнику привнесения и внесения в эти самые ношения душ своих и близких нечто такого, чего не надо пытаться называть ложным именем, а просто – припасть. Припасть душой, если она всё-таки есть, телом, если оно всё-таки может собой управлять, судьбой, если будет позволено её (судьбу) услышать хотя бы сегодня...  

И так хочется, чтобы эти слова да в уши того, кто в пруду…. 

А может и правда? Протянуть друг другу ручки, ножки, сердца и души? 

И – «то вместе, то поврозь, а то попеременно» – о том, что пусть будет, пусть сверкает и серебрится, пусть плачет не от недостижения, а от невозможности объять полностью мир любви и красоты.  

О том, что лепечет первой речью младенца, о том, что смотрит в мир в удивлении и в восхищенном принятии его разнообразия, и даже о том, что если на все сто процентов ты уверен, что этого всего никогда не будет, пусть именно об этом и вместе, и поврозь, и попеременно, и пусть – вопреки, и пусть – в солнечном, вечно волнующем и вечно созидающем, свете любви! 

С Новым Годом, ребятки! И вместе хором: «Ёлочка, гори!» 

А Доктор Время вдруг сжалится, обратив внимание на наши чуть смешные и нелепые страдания, и подарит нам чудо чудное длиною в пять минут, когда мы наконец-то возвращаемся к себе, в себя, в своё и всехнее безмятежное и вечное будущее! 

Так верю! Так хочу! И так – будет! 

1.Учить язык. 

2.Рифмовать ударения. 

3.Звучать звуком. 

4.Пользовать размер, чувствовать ритм. И в литературе тоже. 

5.Всегда о себе. О других – напишут сами. 

6.Как? – тактика. Зачем? – стратегия. 

7.Ответственность слова.  

8.Вкус – это стиль и такт. 

9.Песня – не стихотворение; стихотворение – песня. 

10.Нет японским твердым формам ни на каком, кроме японского! 

- Ну что я могу предложить? Из оставшихся, наверное, эта лучшая. Вы бы в обед попросили отложить, днем были великолепные, – сказал уличный продавец елок. 

- Да не подумала я что-то. Ну давайте хоть эту. Новый год ведь без елки встречать не будешь, – ответила Наташа и полезла в сумочку за кошельком. 

- Вот, держите, – протянула она новехонькую и хрустящую, как праздничный снег, купюру продавцу. 

- Спасибо. С наступающим вас. 

- Что? 

- С наступающим, говорю, вас. 

- Ага, и вас также. 

Наташа взяла аккуратно на вытянутую руку, чтобы не сильно кололась, небольшую елку за ствол и, часто поскальзываясь, побрела домой. Она представляла, как дома будет наряжать ее вместе с мужем Димой. Как зайдет с мороза в их уютненькую однокомнатную квартирку и, улыбаясь, скажет: «Darling, принимай елку. Сейчас я только скину шубу, и мы будем наряжать красавицу». И пусть она не была таковой, все равно приятно заниматься новогодними хлопотами вместе с любимым. Наташа представила, как будет вкусно пахнуть дома свежей хвоей, как она будет бояться задеть белой офисной рубашкой смолистые шишки, как будет устанавливать (и при этом все время ворчать) елку Дима. А потом она нежно обнимет его, поцелует, и он перестанет ворчать. 

Наташа подошла к остановке. Она очень боялась долго стоять здесь в такой праздник. Потому что каждый вечер, часто перебирая тонкими шпильками, она стремилась на эту остановку. За долгое время остановка стала частью быта Наташи – ведь стоя на ней, приходилось думать о том, что готовить на ужин.  

«Пятерка» подошла мгновенно. Наташа вскарабкалась по ступенькам; поставила елку рядом с сидением, а сама села на другое. Закрыла глаза. 

И тут начался праздник. 

Тот самый, которого ждет каждый человек. Некоторые называют это ощущением праздника. Неправда. Это и есть праздник. Самый настоящий. 

Наташа закрыла глаза. Медленно посыпался крупными хлопьями снег, стало тихо-тихо. Сквозь сказочные пушистые деревья Наташа увидела свой дом. В окне их уютненькой однокомнатной квартирки приглушенно горел свет. Придуманный мир оживал. И мигал гирляндами. Заставлял чаще биться сердце при включении советской елочной звезды, сохранившейся с детства. На улице мальчишки взрывали петарды.  

Елочные игрушки светились четырехугольными звездами от периодических вспышек счастья разноцветных гирлянд. Димины руки в белой рубашке и сверкающим кольцом на безымянном пальце повесили последнюю игрушку – синий шар с белыми снежинками. И нежно обняли Наташу. Наташа положила голову на надежное Димино плечо. 

Время остановилось, а потом медленно перетекло в ужин. 

До двенадцати нужно успеть стать немного пьяной от вина. Хотя Наташа уже пьяна от Диминой нежности. Но вдруг Танька с Маринкой зайдут, а Наташа трезвая. Маринка еще ничего, но Танька не любит, когда в праздники трезвые мешают ей вести себя по-свински, и хочет, чтобы вся компания вела себя так. Она считает, что свинский поступок можно списать на пьяную голову, поэтому тщательно следит, чтобы все пили поровну. И не дай бог Наташа не допьет вино, оставит на донышке – Танька заклюет. И наделает еще больше свинских поступков. 

Дима ест салаты, хвалит кулинарные способности Наташи. Она заливисто смеется, когда муж мучается, открывая шампанское. А вдруг не успеем? Успеем!  

Бой московских курантов. Сияющие глаза Димы, за несколько минут переодевшегося в костюм Деда Мороза. Подарки. И, конечно же, долгий поцелуй, от которого пьянеешь больше, чем от вина… 

Наташа вытащила из автобуса елку. Тяжело вздохнула. Дошла до подъезда, чертыхаясь, запихала елку в лифт. На своем этаже она позвонила в дверь. Тишина. Позвонила еще раз. Тишина. «Купить, наверное, что-нибудь забыл», – тешила себя мыслью Наташа, роясь в сумке в поисках ключей. Она зашла в квартиру. Дома никого не было. Наташа включила свет в прихожей. И тут она увидела на телефонной тумбочке тетрадный лист. На нем было написано: 

Наташенька, не обижайся, просто мы с друзьями созвонились и решили встретить Новый год вместе. Будет весело. Не скучай. 

Дима. 

Наташа бросила елку в прихожей и, не снимая сапог, прошла в комнату. Не включила свет, потому что побоялась, что при электрическом освещении очевидное станет еще ужаснее. Димины вещи будут бросаться в глаза и как бы говорить: «Ты ничего не сможешь с этим поделать». На самом деле где-то внутри себя Наташа уже давно понимала, что Дима только первые полгода был с ней таким, каким она хотела. Потом все резко переменилось – Дима стал подолгу задерживаться на работе, проводить выходные с друзьями, выпивать. С каждым месяцем все чаще. Все это время Наташа мирилась с этим. Но больше не могла, она устала. 

Внутри у Наташи все опустилось. Она закрыла лицо маленькими ладонями и заплакала. Хотя до этого она плакала в последний раз в третьем классе из-за тройки по математике. Она тогда еще не понимала, что плохие оценки могут ставить не только за объективные знания, но и просто так, за то, что кто-то просто тебя не любит. 

*** 

Новый год Наташа встречала вместе с родителями. Говорила мало, зато много выпила. С утра ее тошнило. Не от вина, конечно, а от обиды. Хотя, может, и от вина. 

Домой она пришла вечером. Все вокруг казалось пустым. Было обидно и хотелось, чтобы все иголки с елки, так и стоявшей в прихожей, впились в Димино лицо. Наташа укрылась пледом и уснула. 

Утром ее разбудил звонок в дверь. Наташа открыла. На пороге стоял Михайлов. Жены всегда с какого-то момента начинают называть своих мужей по фамилии. Наташа вдруг отчетливо осознала, что на пороге стоит не Дима, а именно Михайлов. Глядя на небритого, пахнущего перегаром, мужа, Наташа поняла: теперь так будет всегда. 

Возле дверей продуктового магазина, на рыхлом, сыром снегу сидел черный, ушастый Анубис. Завидев меня, он чуть склонил голову набок, его глаза блеснули отраженным электрическим светом. Умные, большие глаза эти смотрели на меня оценивающе, беспристрастно, как на суде Маат. 

Я зябко поежился, запахнул пальто, прижал авоську к груди, повернулся к Анубису спиной, и торопливым шагом двинулся, навстречу мокрым перьям метели. Липкий снег чавкал под сапогами, я шел навстречу темной, шумной ночи, фонари отбрасывали мою нелепую сутулую тень на дорогу, и машины проезжались по ней, перемалывая вместе со снегом в мокрую серую кашицу. 

Я, наверное, египтянин. Не беда, что никогда не бывал на Севере Африки, и живу на крайней северной земле. Я определенно египтянин. Всю свою жизнь, сам того не замечая строил я себе гробницу – кирпичик к кирпичику, песчинка к песчинке. Красивую, высокую мастабу, не пирамиду какую-нибудь, приличную такую гробницу – не ниже, чем у соседа. 

Когда у меня что-нибудь не получалось, я говорил себе: ну ничего, вот поживу еще немного, и тогда она и начнется – настоящая жизнь! Говорил, и клал еще один кирпичик в мастабу. 

Не получается что-то в школе, дразнят сверстники – ничего! Стисни зубы, не смотри по сторонам, да знай, строй свою мастабу. Потерпи немного – закончишь школу, и тогда…. 

Но и в университете не стало мне легче. Не нашел я себе друзей – то ли жмурился слишком сильно, то ли строительство мастабы уже увлекло меня. Были конечно знакомства, общения… но знакомства эти были похожи на липкие снежные хлопья, что пристают к лицу и одежде, и тут же тают.  

Я просто жил, каждый день совершая одни и те же ритуалы, и не замечал, как жизнь моя превращается в невроз. 

Проснулся-помолился-Ра-поел-отправился-на-учебу-выпил-с-товарищами-пришел-назад-позубрил-поужинал-помолился-Себеку-лег-спать-проснулся-помолился-Ра-поел-отправился-на-учебу-выпил-с-товарищами-пришел-назад-позубрил-поужинал-помолился-Себеку-лег-спать-проснулся-помолился-Ра-поел-отправился-на-учебу-выпил-с-товарищами-пришел-назад-позубрил-поужинал-помолился-Себеку-лег-спать-проснулся… 

Мне было все равно, что происходит вокруг меня, я жил от пробуждения до сна, но и в это время я спал, просто немного иначе. Только когда я брал в руки очередной кирпичик, внутри у меня что-то теплело: значит, на просто так живу, значит, дело делаю. 

Окончил университет, мастаба моя выросла уже прилично. Работал. По-прежнему боялся открыть глаза – а вдруг кто-то в эти глаза рассмеется? Смеялись за спиной, но на это я внимания не обращал. Да и чего беспокоиться, из-за каких-то оболтусов, которые вот так, зазря живут, жизни свои не берегут, исстрачивают всю ее на всякие глупости. А я… а я может вот-вот жить начну, а они… тьфу! 

Я открыл дверь подъезда, поднялся на пятый этаж. От нетерпения ключи так и прыгают в руках… вот она – моя мастаба, добротная, высокая, ровная, каменная призма, не то чтобы очень, но и не ниже, чем у соседей. А в авоське у меня последний кирпич. Ну, вот сейчас, положу ее на левый верхний край, заберусь внутрь, лягу в саркофаг и жить начну….  

Подождите… какая же это жизнь? Это же… смерть? А когда же была жизнь?  

Я напряг память, но ничего на ум не приходило. Был какой-то странный день, один день, и множество его копий, будто на ксероксе размножили. Долгий, унылый день... Вечер наступил, а я ничего не мог вспомнить из этого дня… вот разве что – Игорек из четвертого «Б» крепко избил меня, а я вместо того, чтобы ему ответить, побежал жаловаться учительнице…да нет… бред… не было этого… а что было? Да ничего… и меня не было, и мастабы этой проклятой. 

Я с ненавистью швырнул кирпич на пол. Он раскололся надвое, развалился рыхлым снегом. 

Так, стало быть, я никакой не египтянин? А кто? А может… да! Все так просто! Все всегда было очень просто! Я же время терял столько лет! Подумать только! Никакой я не египтянин, я – гиперборей! А как гипербореи НАЧИНАЮТ ЖИТЬ? С утеса вниз, в ледяной океан… 

Утеса нет – сгодится и балкон, внизу темно, уже погасли все фонари, но еще не начало светать, метель такая густая, что кажется, будто это белые буруны разбиваются о прибрежные скалы. Стоит только зажмуриться, шагнуть вперед, и… НАЧАТЬ ЖИТЬ! 

В кабинете стоит большой аквариум.  

В нем живут всего четыре рыбы.  

Четыре черных треугольника с бархатно-зелеными головами, которые украшены длинными запорожскими усами.  

А вчера было пять.  

Сегодня утром зашли покормить, а одна – пятая – лежит на полу. Как маленькая черная тряпочка. Выбросилась ночью.  

От отчаянья? От одиночества?  

Видно и рыбе не всегда хорошо там, где глубже.  

А человеку всегда лучше там, где хорошо?  

* Собачья жизнь * 

Укоряющий взгляд моего пса: 

- Куда же ты?! 

- Туда, где собакам скучно. 

- И я с тобой! Вдвоём – веселее! 

- Что же мы будем делать там? 

- Играть и любить всех, кто встретится! 

Ах, если бы и там жили такие собаки! 

* Человечья жизнь * 

Пинок в бок: 

- Чего расселся? 

- Купи, мужик, собачку! 

- На бутылку не хватает, что ли? 

- А собачка ведь какая ласковая! 

- На кой мне твоя ласковая при такой жизни?! 

И ведь правда, на кой? 

...Стукнула, открываясь, дверь… Стукнуло вздрогнувшее сердце… В душное и бесцветное пространство впустили безжалостное (как рывок бинта при перевязке) солнце и свежий арбузный перехватывающий дыхание воздух… С глаз сняли повязку… Слезы тут же занавесили горячим дождём этот начинающий разворачивать цветные лепестки мир. За секунду до проступающего образа душа водопадом слез, дотерпевших ожиданий, воплотившихся снов, протянувшихся рук рванулась из тела… 

Только дышать, надышаться, наплакаться…  

- Эх, муха-горюха! Что делать-то будем? 

Отчаянно крутя головой – нет, нет, нет! Только побыть в этом безопасном равновесии! Ничего не знать о том, что – до, что – после! Руки – на плечах, лбом – в грудь! Только – он! Только – ты! Только – сейчас!... 

«Я больше не играю со своей душой! Какая есть – кому-нибудь сгодится!». 

Последние герои! Мы!  

«Когда любовь и слезы не дороже хлеба!». Когда? Когда хлеб чужой? И поэтому такой соленый… 

.................................................. 

Три недели спустя. 

Слезы счастья! Глаза, открытые для ночных призрачных рук и губ… Страшно произнести слова, но они звучат так, как будто ручей бежит в сосновом лесу – «самая счастливая на свете!». 

И пусть только 5 минут длится момент истины! Счастье – оно и есть счастье! Просто знать, просто верить, просто дышать! И уйти в царство сонных бабочек, разговоров ни о чем, мирного сосуществования! Интересно – почему мирного? А в остальное время что ли военные действия? Или глухая оборона? 

И снова глазки на мокром месте? Всякий продвинутый народ сказал бы – значит нравится себя загонять, как Буриданова ослика, между двух охапок сена! А вот нисколько и не нравится! Но что же делать?..  

................................................ 

Большой раскидистый дуб. Поживший, повидавший всякого, умудренный, если только деревья умеют смотреть и мудреть от этого… Кора – морщинистая, шершавая, теплая. Бегают бодро солдатики с красными спинками в узорах, прямо как настоящие солдаты, выполняющие приказы о занятии передовых позиций. А наши позиции? Абсолютно противоположны! Один – с одной стороны, другая – соответственно, с противопо-ложной. Прислонившись спиной к теплому боку дерева и задрав голову, пытаемся высмотреть среди еще голых веток кусочки свежепокрашенного и умытого неба. Сидим на прошлогодней высохшей листве и … Радуемся жизни? Радуемся, конечно, радуемся!  

Все в сравнении… И все будет! В смысле – будет хорошо! И все пройдет, как и учит вся история... и диалектика... с эклектикой вместе. А вот бы стать тем исключением, которое подтверждает правило! А потом это исключение и перевести в правило, по которому и будет складываться жизнь! А пока?  

А пока вулкан чувств, которому не дают выплеснуться! Надо бы запасаться жаропрочными скафандрами и резервуарами с холодной водой, а то сметет!  

Какая весна! Солнце какое! Каждый раз кажется, что вот такой весны еще не было в твоей жизни! 

Мой друг, друг мой! Что сделать, чтоб жизнь не была такой серьезной и бесповоротной? Попрыгать на одной ножке и потянуть себя за уши, как учили нас на суперпсихологических курсах? Представляешь, как я делаю это с присущей мне грацией?! И это скорее всего не смешно, а очень даже красиво! Что тоже неплохо! Правда? 

И поэтому – перечитывай мои детские письма, вспоминай мои детские песенки, улыбайся над моими детскими умностями!... 

И – увидимся, увидимся, увидимся!  

.................................................. 

С весной Вас, Ваше Величество! С Вашей весной! 

Был у на с Б-ском районе прокурор М., мужчина крупный и даже, я бы сказал, тучный, страстный рыбак и охотник. Причем рыбачить там или на охоту ходил по-простому, без чиновных наворотов, оденется как все и со всеми и идет. 

Как-то раз пошли мы на птицу и застигла нас моряна, а мы между островов, на Выге дело было, ветрюга, дождь – короче уже ни до чего, лишь бы укрыться где. И погребли мы к одному островку, где изба охотничья была. А уже темнело. Добрались мы с Петром, зуб на зуб не попадает, в избу вломились, а там – народу! Мама не горюй! По нарам по двое-трое разместились, рюкзаки тут кучей, болотники, куртки – не протолкнуться, хохот, байки травят… ну, сами понимаете. Петро мокрое с себя стянул, к печке пристроил поближе, где место нашел, и стал себе присматривать местечко. Глядит, везде по двое, а на одних нарах один мужик, толстый такой, лежит. Петро – к нему, кулаком в бок-то как пихнет и говорит ему: «Ты чё разшарашился на всю ширину, прокурор что ли?!»… 

Изба рухнула от хохота. Как раз прокурор и лежал.  

Дошкольное детство помню урывками. Близнецы Алёша и Антоша в детсадовской группе никогда не садились рядом, потому что ненавидели, когда их разглядывали и искали отличия. Когда мы с дедом ходили в гости к его другу дяде Ване, дядиванина собака, увидев нас, почему-то начинала так мотать головой, что вислые уши били её по щекам. Ещё помню несколько обид на злую соседку, да, пожалуй, и всё. 

В начальной школе оказалось совсем не так интересно, как обещала бабушка. Девочка, которая звонила в колокольчик была какая-то противная, а первая учительница перед открытым уроком подходила ко всем, кто умел хорошо читать, и требовала при родителях делать вид, что им очень сложно складывать буквы, «а то мамам, у которых детки не так хорошо учатся, будет обидно». В средней школе как-то вдруг стало полно предметов, назначение которых понять никак не получалось – ну, зачем нормальному человеку может потребоваться считать потенциальную и кинетическую энергию падающего мяча?! – и учиться стало совершенно невыносимо. А уж в старших классах и вовсе было трудно подавить желание зачёркивать в календаре дни, оставшиеся до выпускного. 

В институте было скучновато, и не хватало общения, потому что в компанию тех, кто в курилках обсуждал, как завалился в МГУ и пришлось поступать «в этот вонючий пед», не брали, а с теми, для кого пед был пределом мечтаний, через полчаса физически чувствовалось отупение. 

Первую работу без содрогания не вспомнить. Вторая получше, хотя тоже, конечно, не сахар… 

До пенсии четыре тысячи семьсот рабочих дней, если не введут каких-то новых праздников. Всё уже давно посчитано.