Дорогая Света, 

Формулируя мой медицинский диагноз: я глух и парализован; и я также уродлив. 

Четыре года назад я сломал себе шею (С6-С7) и череп. 

С тех пор я не могу улыбаться, я утратил своё чувство юмора, и у меня началась прогрессирующая умственная дегенерация. 

Это не я пишу данный текст – две моих сиделки с университетскими дипломами печатают и думают за меня (спасибо американскому пакету медицинских услуг для неимущих «медикейд"). С тех пор как мои сиделки нашли ваш "профиль» на Интернете, они решили что вы идеально мне подходите, поскольку вы медицинский работник, любите людей, и любите их различия. И вы знаете, я действительно ни на кого не похож. 

У меня нет фотографии на этом сайте, поскольку мой вид может травмировать неподготовленного человека. Всё же, мои сиделки думают, что вы выдержите. 

Так что, я прошу вашего разрешения на посылку моего изображения по вашему адресу на Интернете. 

Конечно, я не говорю вам всей правды для того чтобы выглядеть лучше чем я есть на самом деле. 

И у меня нет больше «медикейд» (я потерял моё медицинское покрытие – из только-что вышедшего документального фильма Майкла Мора вы наверняка знаете насколько жестокой может быть американская реальность по отношению к обыкновенному человеку). Так что, этот текст я печатаю сам (не пальцами рук, а иной частью моего тела, которая всё ещё сильна). 

Надеюсь вскорости услышать от вас (раньше чем придёт моё время). 

Как поживший опытный человек, хочу дать вам один совет – не верьте мужчинам. 

Обнимаю вас со всей силой тонких нитей моей разбитой души. 

Искренне, 

Гога. 

Dear Sveta, 

To formulate my medical diagnosis: I am deaf and paralyzed; and I am also ugly.  

Four years ago I broke my neck (C6-C7) and scull. Since that time I can’t smile, I lost my sense of humor, and developed a severe dementia. It is not me writing this text – two home attendants with university diplomas are typing and thinking for me (thanks for the American medicaid benefits). Since my home attendants found your profile on the Internet, they decided that you are the right match for me, as you are a medical professional, love people, and like differences. And, you see, I am different. 

I don’t have a photo on this site, since it can be harmful for unprepared people to see my image; still, my caretakers think that you will be able to stand it. 

So I am asking for your permission to send my image to the E-mail address of yours. 

Definitely, I am not telling you all the truth in order to look nicer than I am.  

And I don’t have medicaid anymore (I lost those benefits – from Michael Moore’s documentary you probably know how tough can be American reality on an ordinary man). So I am writing this on my own (not by fingers, but with some other part of my body, which is still strong).  

Hope to hear from you soon (sooner than my time will come). 

As an old and experienced man I want to give you one advice – don’t trust men. 

Hug you with all strength of the thin fibers of my broken soul, 

Sincerely, 

Go Ga. 

В степи жили два отшельника – Васумен и Спетамен. Ютились каждый в своей хижине, и разделяло их расстояние в полных три дня пешего ходу. Васумен прежде был известным магом, посвященным в великие таинства Земли, Воды и Небес, про таких говорят – «руки медом моет», – мол, негоже хранителю солнечных тайн мыть руки простой водой. Приходили к Васумену за советом владыки, и воители со всей степи, слов его слушались, а если Васумен не желал разговаривать со знатным гостем, любой его взгляд, жест, вольный или невольный считали знаком свыше, и указанием верного пути. 

Спетамен, напротив жил тихо, никого к себе не подпускал, подолгу постился, и медитировал. Никаких тайн он не ведал, и советов никому не давал. Раз в полгода, только, Васумен нарушал его одиночество. Он приходил к его хижине, и приносил с собой немного кумыса. Отшельники садились друг против друга, и придавались беседам. Беседовали, бывало, от заката до рассвета – Спетамен боялся разучиться говорить от долгого молчания. Он ворочал языком со все большим трудом, и голос у него был хриплый, и трескучий, как умирающий очаг. С каждым годом взгляд Спетамена притуплялся, бледнел, мудрец уже с трудом мог поддержать разговор, и порой пускался в совершенную болтовню. Всякий раз собираясь к нему в очередной раз, Васумен сомневался, увидит ли он своего знакомца живым. «А может… зря я к нему хожу? – думал он, надевая заплечный мешок – может мне и самому остаться здесь, в одиночестве? Нет, Спетамен умнее меня… он-то сам ко мне не ходит. Не нужно ему это». 

И когда шел по степи, и когда спал под открытым небом, он рассуждал так: 

«Неужели я привязался к нему? Я… что… без него не могу? Для того ли я ушел от магов, для того ли удалился в степь, чтобы прерывать свое одиночество бессмысленной болтовней? Нет… нужно вернуться. Есть только я и Господь. Больше никого не надо». 

И все же просыпаясь, он шел не на восток – в сторону дома, – а на закат, – к Спетамену. 

И на этот раз он не повернул назад, и прошел весь путь до конца. 

Но что-то изменилось. Он к удивлению своему, увидев возле жилища Спетамена стреноженного коня. 

Едва откинув полог хижины, Васумен зашатался, убитый дивным ароматом – жарили баранину. Много лет он уже не вдыхал подобных запахов, и был беззащитен перед ними, как беззащитен узник в каменных шахтах перед свежим воздухом. 

Все жилище Спетамена было пропитано этим чудным запахом, вокруг стало чисто и светло, а у дымохода весели освежеванные тушки сусликов. 

Обитатель жилища, сидел на земле, скрестив ноги на степняцкий манер. Весь он разрумянился, подобрел, глаза его блестели довольством и сытостью. «А ведь Спетамен совсем не старый – вдруг подумал Васумен – он просто голодом себя морил…». 

- Это все мерещится мне? – пробормотал маг растерянно. 

- Нет. Все это есть, как ты и я! – улыбнулся Спетамен – я и забыл, что ты должен прийти. 

- Забыл? А откуда все это? Ужель с небес снизошла на тебя такая благодать? 

- Может и с небес… – Спетамен кивнул на блюдо, стоявшее подле очага. На нем дымилась пряно баранина – угощайся! 

- Я не… откуда это все? – снова спросил Васумен. 

- Друг принес. 

- Друг? 

- Да друг. Знаешь, мудрый Васумен, я ведь почти достиг… Просветления… я жил так, чтобы дни не отличались друг от друга… я просыпался по утрам, молился, шел к колодцу за соленой водой. Потом я ел, посещал отхожее место, пристегивал к поясу лук, и шел на охоту – усердному святожителю ведь охота не возбраняется. 

Остаток дня я проводил в молитвах и размышлениях. И постепенно мне стало казаться, что когда я размышляю, я в то же время иду к соленому колодцу, и ем, и опорожняюсь, и охочусь, и сплю и просыпаюсь, и рождаюсь, и умираю. Утро, вечер, день и ночь перестали для меня быть, вся моя жизнь, всякое деяние и недеяние стало единым целым, все прожитые годы умещались в одно мгновение. И самые рождение и смерть тоже были чем-то одним, непрерывным, и я не мог родиться не умерев, и умереть, не родившись. Понимаешь? Не понимаешь, наверное, брат Васумен. Для этого нужно долго молчать. А я, как ты знаешь, долго молчал. Я стал ощущать себя каждой былинкой в степи, каждой каплей воды, каждой крупицей соли, что оседали на дне моего бурдюка… я был всем миром, от начала и до конца, проживал каждый день каждым существом, каждым порывом ветра, камнем, горой, ручьем… а знаешь что стало потом, брат Васумен? 

- Нет… – хрипло ответил маг. 

- Змея. Меня ужалила змея. И тотчас все рухнуло. Я был опять всего лишь я, больной, жалкий, слабый, скорченный на обрывке воловьей шкуры в своей жалкой хижине. Я был не «вчера» или «завтра», а именно «сейчас» в мгновение, когда яд выворачивает мои внутренности. Ты понимаешь меня? 

- Да. Я… я понимаю. 

- И я молил о смерти кого угодно – богов, степных зверей, или свою собственную хижину. «Обвались – просил я ее – рухни на меня, и раздави. Лишь бы этого больше не было». 

Но смерть ко мне не пришла. Человек, проезжал мимо, полюбопытствовал – заглянул в мою хижину, и увидев мои страдания, решил помочь. Он оказался умелым знахарем – поставил меня на ноги, выкормил, выходил, как больного ребенка выхаживает мать. Я спрашивал, как его зовут, а он отвечал только «друг». Вот, я его и стал звать Другом. 

- Он… все это он тебе принес? 

- Да. Он заботливый – говорит, что я очень слаб, и мне нужен отдых. 

Васумен вздрогнул при этих словах. 

- А ты… ты что больше не следуешь умеренности? 

- Умеренности? – Спетамен неопределенно хмыкнул – пожалуй, нет. 

– Что же… а молитвы? 

- Я молюсь. Не так часто как прежде… 

- А Друг? Где он сейчас? 

- Рядом – улыбнулся Спетамен – конь его здесь. Он часто гуляет. Пешком. 

Тут же полог хижины зашевелился, и через порог переступил человек, невысокого роста, пожалуй, невзрачный, с жиденькой русой бороденкой, красивом кафтане, и широких синих шароварах.  

Он встревожено взглянул на Васумена, но увидев благодушие на лице хозяина, успокоился: 

- Друг мой, позволь тебя спросить, кто этот мудрый, и величавый господин? – спросил он. 

Спетамен хотел было ответить, но Васумен его перебил: 

- Я рыба из реки. 

- Не видел я здесь рек – хмыкнул незнакомец, усаживаясь возле очага – я гулял по степи, и прочитал по травам, что у нас гости. 

- А ты кто таков? – спросил Васумен холодно. 

- Я? Друг, о мудрый Рыба-из-реки. 

- Откуда ты?  

- Мой род кочевал неподалеку, а я охотился на зайцев, и заплутал… 

- Далеко же ты ушел от своего рода, Друг. Тут на много недель пути нет пастбищ, и только пять колодцев. 

- Степь меня обманула. Я долго скакал, пока не вышел к хижине. При мне был только конь… 

- Один конь? – улыбнулся Васумен – Какой же степняк идет на зайцев в одиночку, да еще с одним конем? 

- Глупый степняк – засмеялся Друг – потому я здесь. 

- Ты вылечил этого отшельника? Зачем? 

- Я поговорил с ним. Сквозь бред, он поведал мне, что не готов еще умирать. Вот я ему и помог. А что, о Рыба-из-реки, я должен был его убить? Так быть может лучше? 

- Друг… – не удержался Спетамен– не сердись на Рыбу-из-реки. Лучше обнимитесь, и простите друг друга. 

- Быть по-твоему – кивнул Васумен – ну что, Друг, обнимемся? 

Лицо Друга слегка вздрогнуло, но он все же пододвинулся к магу и они обнялись. 

- Я… за водой схожу – сказал он торопливо, и тотчас вышел. 

Спетамен тут же набросился на мага с упреками: 

- Ты, видно обидел его! Посмотри на него! Он спас меня от мучений! 

- Он лжет – вздохнул Васумен – каждое его слово пропитано ложью. Здесь никто не кочует, здесь нет пастбищ, пригодных для овец и лошадей. 

- Степь меняется – возразил Спетамен – быть может пустоши отступают, и скоро здесь будут зеленеть луга. 

- Будь он степняком, его одежды пропитались бы запахом сыра и лошадиного пота. 

– И что? 

- Он не пахнет ни сыром ни потом. Он вообще ничем не пахнет. 

- Видно нюх твой с годами ослаб, раз ты не чуешь очевидных вещей. 

- Баранина… она откуда? 

- К седлу у него было привязано полбарана… 

- Он ее ел? 

- Откуда я могу знать? Может и ел. 

- Ты видел, как этот… Друг… ест? 

- Я? Конечно я… – Спетамен осекся – что ты хочешь этим сказать, мудрый Васумен? 

- Смотри на него. Внимательно смотри – сказал только маг. 

Больше в тот день они не разговаривали. 

Наступил вечер, отшельники помолились и улеглись спать в хижине. Друг заснул по-степному – на спине коня, обхватив руками его широкую шею. Спетамен задремал тут же, а Васумен еще долго лежал, вперив глаза в потолок, и обдумывал все услышанное и увиденное. Он ведь не сказал хозяину главного – обняв Друга, он не почувствовал в нем костей. 

Утром Друг засобирался на охоту. Васумен увязался за ним.  

- У тебя четыре ноги, а у меня две – сказал маг Другу – оставь коня здесь, уважь святожителя.  

- Я желаю тебе только добра – кивнул тот и расплылся в приторной улыбке.  

Когда они отошли порядочное на расстояние от жилища Спетамена, Васумен завел такой разговор: 

- А сколько мужей в твоем роду, добрый Друг? 

- Изрядно – не меньше сотни. 

- А отроков? 

- И того больше. 

- А женщин? 

- Да кто же их считает… 

- И все они зовут тебя Другом? – щурясь, спросил маг. 

- Кто хочет – тот и зовет. По-разному, конечно, кличут… – отмахнулся Друг. 

- Как тебя зовут? 

Степняк не ответил. 

Они шли какое-то время в полной тишине. Васумен выжидал нужный момент.  

- Как тебя зовут? 

- Друг. 

- Светом солнечным заклинаю, как тебя зовут? 

Молчание. 

Прошли еще немного, Васумен тихонько, под нос себе стал напевать гимны. Друг, казалось, не слышал. 

- Как тебя зовут? 

- Друг. 

- Землей заклинаю, как тебя зовут? 

Друг споткнулся. Васумен поймал его взгляд – испуганный, ненавидящий. Пора! 

Маг сорвал с себя все три пояса – синий, зеленый и белый, и хлестнул ими Друга по лицу. 

- Как тебя зовут? 

Друг упал на землю, заскулил. Тотчас на него посыпались удары. Васумен хлестал его с каким-то особым упорством, ожесточением, пояса со свистом врезались Другу в лицо, оставляя багряные следы. 

- Как тебя зовут? 

- Друг! 

Еще удары. 

- Как тебя зовут? 

- Друг!!!  

Три страшные плети разрезали кожу, вырывая багряные полоски. 

- Как тебя зовут? – кричал Васумен. 

И тут Друг изменился. Он по-звериному выгнулся, встал на четвереньки, и прошипел свое имя так, как ему следовало звучать:  

- Друхш-ш-ш… 

Васумен отшатнулся, пояса выпали из его руки – вместе с шипением его обдало волной злобы, осязаемой смрадной мерзости. 

Перед магом уже был не степняк в дорогом кафтане, а рыжий змей, огромный рыжий змей, впитавший в себя самую пустошь. 

- Убирайся! – закричал Васумен, но голос его сорвался на визг. 

Змей тут же скрылся в траве, однако в воздухе еще дрожало его смрадное шипение:  

- Друхш-ш-ш. 

Васумен оглянулся. Хижины видно не было. Осмотрелся по сторонам – места вдруг стали ему незнакомы. Сперва он двинулся, как ему казалось, на восход, но вскоре оказался на каком-то пригорке, и вокруг, насколько хватало глаз, простиралась равнина с жухлой, низкой травой, и редким кустарником. Уже начиная понимать, что произошло, маг двинулся на закат, и вскоре оказался на таком же пригорке, и вокруг была все та же пустошь. 

Тогда он сел и погрузился в медитацию. Друхш ползал здесь же, но приблизиться не смел – как и всякое порождение Тьмы он был слаб при свете Солнца. 

Когда же стало темнеть Васумен начертил на земле защитный круг, собрал побольше сухой травы, и мелких веток, сложил в центре круга, и с помощью кремня высек огонь. Костерок получился слабый, света его едва хватало, чтобы освящать защитные знаки в центре круга. Васумен закрыл глаза, и запел священные гимны. 

Друхш стал огромен, словно гора. Он ходил вокруг костра, трепеща жилистыми, мушиными крыльями. Теперь он не был похож на змею, все его тело покрыла густая шерсть, и глаза стали испускать тусклый, неживой свет. 

В темноте слышались его шаги – так словно в землю ухали тяжелой дубиной. Васумен запел громче, и тут же за чертой раздался жалобный женский голос: 

- К костру пусти! Хоть воды напиться дай! 

- Уходи, злой дух. Не место тебе здесь, среди святожителей – спокойно ответил Васумен. 

- Я же вам всем шеи сверну! – прорычал Друхш мужским голосом – пусти! Мне этот круг – тьфу! 

- Уходи. 

- Он сам меня позвал! Я бы не пришел, если бы он не позвал! 

- Это ты его ужалил? 

- Я! – словно несколько человек разом ответил Друхш – но я и сам так одинок! Я – само одиночество! 

- Все ты лжешь! Ты хотел смутить его волю! 

- Дай воды попить – снова из темноты донесся женский голос – я не уйду. 

- Уйдешь… еще как уйдешь… 

Лишь к рассвету Друхш сдался. Васумен теперь без труда нашел дорогу к хижине Спетамена. 

Отшельник, встретил его у порога. У него был вполне здоровый вид. Он сидел на земле, и казалось, предавался медитации, но едва Васумен приблизился, он встрепенулся, и щурясь против солнца, произнес: 

- Выхожу сегодня во двор – а коня-то и нет. И следов копыт на земле нет. Странно, да? 

Васумен сел рядом. Некоторое время отшельники молчали. 

- А ты знаешь, кто твой друг? – спросил Васумен. 

- Нет. А мне правда нужно знать, кто он? – улыбнулся Спетамен. 

- Он ушел. И больше не вернется. 

- Как же не вернется? Вон он стоит! 

Васумен оглянулся – вдали – на взгорке, виднелась тень всадника. Конь стоял неподвижно, и седок так же неподвижно вытянулся, вглядываясь в сторону отшельников. 

- Ты очень обидел его, брат Васумен. Он не приблизится, пока ты не уйдешь. 

- Так он же... – Васумен осекся. 

- Мой друг. Я ведь устал Васумен, очень устал. Я прежде думал, будто что-то понимаю, сидя здесь, посреди степи, но все на самом деле не так… 

- Почему он не ушел? 

- Ты мудрый человек. Ты сам знаешь ответ. 

- Скажи ты. Я хочу услышать это от тебя – сказал маг. 

- Я его не отпустил. 

Васумен вскочил, и размашистым, злым шагом направился на восток. Больше он никогда не приходил к отшельнику Спетамена.  

Доброго и светлого вечера!  

И всё-таки я пишу тебе! Тебе, кто не верит! Тебе, кому я снова и снова шепчу – "и всё-таки это любовь!" 

И все теории, вместе взятые, все умные слова, взятые по отдельности, вся та жизнь, которая осталась там, где осталась, и вся эта жизнь (которая и не жизнь вовсе, а только одно имя, имя на два вдоха, но не сделать их, не сделать!) не погасят яркого ровного света! Не мной зажженного, не мной он и погашен будет! 

Как будто с мороза попала в аудиторию на лекцию «Что такое Солнце?». Думала – будет про Солнце, которое греет, радует, утешает, нежит, дарит свет и надежду! А оказалось – про Солнце, которое всего-навсего сгусток чего-то непонятно почему существующего, чего-то, что время от времени выбрасывает бесцельно куски этого самого существующего. Закидывает им безмолвное равнодушие мира, где нет ни промокших ног после весеннего шатания по городу, ни счастливых глаз, ни ожидания завтра (того самого обещанного завтра!). Зато там есть какие-то научные скучности про солнечные бури, солнечные аномалии и выбросы термоядерной энергии. Ужас! 

- Девушка, что Вы тянете руку? Здесь вопросов не задают и тем более на них не отвечают. Здесь усваивают знания! Кому не нравится – могут выйти в коридор! (А там метет метель из пыли и разорванных писем, как тогда – на той станции. Над Солярисом...)  

- Нет-нет! Что вы! Я такая–такая! Тихая и послушная!Внимательная и сосредоточенная! Слушающая и записывающая! Расскажите мне про Солнце! Пожалуйста! Объясните мне про то Солнце, которое поселилось в моей груди! Этот золотистый шар приподнимает меня над землей! И мир, который вокруг, начинает выталкивать меня из себя как мячик из глубины зеленой холодной осенней воды! Жар моего Солнца настолько жгуч и непереносим, что растекается обжигающим морозом по коже, и тонкие иголочки боли быстро-быстро пробегают по всему телу! И перезвон колокольчиков в голове! И – туман! И мое сердце укладывают в картонную коробку на слой ваты, как елочную игрушку до следующего Нового года! И всё становится так безнадежно, так понятно, так просто! Никогда, никогда, никогда... 

Пожалуйста, Ты, Кто наверху! Ты, Кто знает и видит! Я не права! Но, пожалуйста, кто виноват? В чём? Зачем всё так? Чему надо научиться? Что понять? 

Говорят, Время – всесильно. Время – бесстрастно. Доктор Время. Вот оно-то – рассудит, излечит. 

Рассудит ли? Излечит ли? 

И я снова пишу тебе – "и всё-таки это любовь!" 

Январь 2002г. 

Здравствуйте, уважаемая Антонина! 

Спасибо вам за столь развёрнутое письмо. 

Располагая такими подробными исходными данными, я имею все основания надеяться на благополучное разрешение ваших проблем.  

Однако, начнём по порядку.  

Я просканировал анфас и пришёл к заключению, что у вас не «зубы мудрости», а молочные зубы, не вырванные вовремя растяпой-стоматологом. Купите дюжину грецких орехов и грызите. Уверяю – как рукой… 

Аппендикс, удалённый восемь лет назад и зачем-то хранимый вами в морозилке, необходимо предать земле. Иначе он будет продолжать оказывать негативное энергетическое воздействие на прямую кишку и мозжечок. Сделать это лучше всего на тринадцатый лунный день в полночь, соблюдая необходимый ритуал, описанный в моей девяносто седьмой книге «Хороните себя сами» (299 руб. 99 коп. наложенным платежом). 

Вросший ноготь надо обрабатывать раствором мочи беременной синицы пополам с настойкой катышков зайчихи-трёхлетки, три раза в день три месяца подряд. 

Жировые складки в районе талии отлично убираются с помощью рисовой диеты. Один килограмм риса три раза в день рассыпаете по полу и собираете по зёрнышку обратно в пакет. 

С родинками сложнее. Да будет вам известно: рисунок, образуемый родинками на теле человека, несёт в себе код его судьбы. Изменяя этот рисунок, мы можем внести в жизнь неожиданные последствия. В настоящий момент я обрабатываю карту родинок на компьютере и в ближайшее время вышлю возможные варианты вашей дальнейшей судьбы в зависимости от удаления различного количества родинок. Кстати, все родинки убрать нельзя, поскольку при таком раскладе вы можете потерять остатки интеллекта. 

Обручальные кольца неплохо снимаются поздним вечером на глухих тёмных улицах, причём совершенно бесплатно. 

В усы втирайте на ночь голубиное guano. Через пару недель вы просто про них забудете. 

Относительно пианино на четвёртом этаже – приобретите себе скрипку. Когда соседи явятся для выяснения отношений, они-то и извлекут застрявшие беруши. 

Обследовав фото соседской девочки, я пришёл к заключению, что ей надо сменить инструмент. Низкие надбровные дуги, вытянутая вперёд квадратная нижняя челюсть и руки ниже колен навели меня на мысль, что она просто создана для ударных инструментов, барабанов, там-тамов и прочее. 

На этом, сударыня, позвольте откланяться. 

Ваш покорный слуга доктор Валахов. 

30 февраля года. 

Здравствуйте, дорогой доктор Валахов! 

Меня зовут Антониной, мне 53 года. 

Я много слышала о Ваших успешных методах лечения на расстоянии. Моя подруга Сима Ходакова, которая была вся в бородавках, точнее сказать – она вся была бородавкой, – благодаря Вашему лечению по фотографии вышла в пятый раз замуж и получила повышение по работе, ее перевели из гардероба в буфет, чему очень рады все ее бывшие семьи. 

У меня есть все, что Вам нужно для работы. Это: 

- расстояние – 4521,7 км 

- горячее желание улучшить свою внешность и здоровье 

- предмет воздействия – см. перечень ниже. 

Во мне много есть чего лишнего, что можно удалить. Это: 

- оставшиеся зубы «мудрости» – 2 шт. 

- аппендикс – 1 шт. 

- вросший ноготь на левой ноге – 1 шт. в (скобках – мизинец) 

- излишества в районе талии – 2 (зачеркнуто) 8 (зачеркнуто) 11 кг 

- родинки на спине – 128 шт. 

- обручальные кольца на правой руке – 2 (зачеркнуто) 1 шт. 

- волосы на верхней губе – много. 

А также прошу удалить из кв.50 (4-й этаж) дочку моих соседей по подъезду, которую они отдали в музыкальную школу и купили ей пианино. Из-за ее постоянных упражнений на инструменте у меня начинаются головные боли, повышается нервное истощение и мне приходится использовать беруши. Кстати, беруши тоже нужно удалить, так как в последний раз я загнала их так глубоко, что вот уже второй месяц ничего не слышу. Добавьте, пожалуйста, этот пункт в вышеупомянутый перечень. 

Заранее благодарю Вас и желаю всяческих успехов в Вашем благородном труде. 

Ваша Антонина Брыськина 

P.S. Высылаю Вам свои фотографии – 7 штук: 

- вид анфас – 1 шт. 

- вид сзади – 1 шт. 

- вид с боков – 2 шт. 

- в одежде – 1 шт. 

- без одежды – 1 шт. 

- фото соседской девочки – 1 шт. 

А.Б. 

22 февраля сего года. 

Я мертв. И мертв уже достаточно давно, чтобы откинуть все сомнения. 31 декабря от меня ушла женщина. За несколько часов до Нового года. Это не имеет значения – время не властно над мертвыми. В свои 34 я выгляжу на 24, и эти последние 10 лет умещаются в 10 секунд воспоминаний. Возможно, именно тогда я и умер. Она ушла и мне не больно, немного тоскливо, в меру одиноко – чувства мертвеца. Я не зову ее, я знаю, что так было надо. Ведь я не любил ее. Мертвые не могут любить. Привычка, боязнь пустоты, тяга к живому существу – да. Любовь – нет. Она ушла, потому что, видимо, чувствовала, что я мертв. Трудно с мертвецом. Невозможно. В шумной компании, где все, кажется, веселятся, гуляют сердцем, поют душой, я ощущаю и в сердце, и в душе, и в разуме лишь тягучую липкую пустоту. Я растягиваю губы в улыбке, издаю хриплые лающие звуки, имитирующие смех, но я вне веселья, вне этих мечущихся импульсов жизни, я не улавливаю их и не испускаю. Я целую девушек, когда они на это напрашиваются, и они с недоумением отстраняются. Безвкусен поцелуй мертвеца. Я отпускаю их обратно, в водоворот жизненного порыва. И он уносит их, а я остаюсь неподвижен на холодном утесе смерти. Мне все равно. Мне нечего боятся – у мертвецов нет судьбы, нет удачи, нет невезения, рок – это только слово. Я никогда в жизни ничего себе не ломал – ни руки, ни ноги, ни даже малой косточки, зубы у меня рассыпаются без боли, сердце с недостаточностью митрального клапана не щемит и не ноет. Господи, когда же я умер? Хотя, какая мне разница. Я всегда спокоен и равнодушен. Людские заботы и волнения меня не задевают, мне не интересны их метания и надежды. Я знаю, чем все кончится. У меня есть большой дом и я достраиваю его в одиночестве и тишине. Почему я это делаю? Не все ли равно, есть в доме туалет или нет? Все равно. Но я буду его строить и я знаю почему. Потому что я не хочу больше быть мертвым. Может, если у меня будет теплый уютный дом, если найдется такая женщина, которая не испугается мертвеца, может, если у меня будет сын (взамен того, который умер, еще не родившись), если у мертвеца вообще может быть живой ребенок – может, тогда я смогу выбраться из липких сетей смерти, вдохнуть всей грудью терпкий запах жизни, вцепиться в ее густую жесткую шерсть, прижаться к ней всем телом... Я сижу перед компьютером, и пишу это письмо в Никуда, в Сеть. Я ничего не ищу и ничего не жду. Сеть мертва, как и я. Люди, которые сидят на разных концах этой сети, никогда не смогут преодолеть это рукотворное пространство смерти. Они так и останутся крохотными капельками жизненной энергии и, несмотря на все старания, никогда не сольются в одно целое. Ну, а вдруг? Вдруг произойдет сдвиг реальности, разрыв причинно-следственных связей, разлом времени и в этой пучине электронных переключений найдется человек, который поддержит меня в моей попытке (возможно, нелепой) вырваться из густого сиропа смерти, в который я попал, не знаю когда и как. А может, много людей не побоятся выделить мертвецу частичку своей жизненной силы, каплю тепла и душевной энергии и сумма всего этого вернет меня к жизни. Я зарегистрировал сайт мертвого человека, на нем ничего нет и никогда ничего не будет, пусть любой, кто попадет на мой сайт, осознает как пуста и бессмысленна смерть. Но если найдутся такие смельчаки, которые осмелятся нарушить эту неподвижную пустоту, что ж, может, мне и не суждено вернуться к жизни, но ваши капли могут послужить кому-то другому, кто близок к смерти, сам того не зная. Может, именно ваша капелька не даст ему соскользнуть в этот теплый, невидимый сироп, имя которому Смерть...  

Старые фото – это всегда что-то трогательное, даже если на них запечатлена банальнейшая студенческая пьянка, тогда, разумеется, казавшаяся не пьянкой, а апофеозом братства и единения. И чем старше, тем интереснее. Какая-то глубина появляется в плоскости куска фотобумаги от того, что знаешь, что же было потом. Впрочем, банально всё может быть у других, а мой личный флирт с картавым очкариком с первой парты достоин пера Дюма-отца или, на худой конец, Мопассана, но на меньшее я никак не согласна. 

Второй курс. Или это – начало третьего? Подруга Шура, с которой можно было просто молчать, а можно – говорить обо всём на свете, хмурится в объектив. Она считает, что у неё кривые зубы и слишком круглое лицо, поэтому старается не улыбаться. Я до сих пор не знаю, почему в один прекрасный день она перестала со мной общаться и боюсь, что сама не заметила, что где-то её обидела… 

Первый курс. Обаятельный Лёша, в которого были немножко влюблены все девушки, девочки и женщины, включая замужних и некоторых преподавательниц, подливает мне коньяк и смеётся. Он только что узнал, что скоро будет отцом, и светится от счастья. Он ещё не знает, что отцом-вдовцом-одиночкой, а я, к сожалению, уже знаю… 

После окончания школы. Моя первая работа. Та газета благополучно загнулась. Фотограф сейчас устраивает свои персональные выставки. Злобная тётка-редактор, приходившая на работу часам к двенадцати и тут же сваливавшая обедать ещё часа на два, куда-то делась, и ни слуху о ней, ни духу, хотя это странно для маленького городка. Другая редактор, отстоявшая меня, хотя принимать на работу без образования и опыта не хотели, сейчас выпускает свою собственную газету. 

Выпускной вечер. Вундеркинд, от которого ждали, как минимум, Нобелевской премии к двадцати пяти, дважды завалил вступительные на химфак и сейчас работает лаборантом на самой занюханной кафедре местного пединститута. Троечник, которому все учителя пророчили в лучшем случае техникум, пишет диссертацию. Девочка-дюймовочка первой из нашего выпуска обзавелась мужем и дочкой, хотя её при покупке спиртного до сих пор спрашивают, есть ли ей хотя бы шестнадцать. 

Одиннадцатый класс. Первые в жизни посиделки в ресторане. Чей же это был день рождения?.. Все пьют пиво, а я, правильная домашняя девочка, газировку… Симпатичного блондина через два года убили в пьяной драке. У теперь уже не его девушки (впрочем, они разругались чуть ли не на том же дне рождения) ребёнок скоро пойдёт в школу. Ещё у двух подружек, тогда изо всех сил независимых и заявлявших, что мещанское счастье – это для глупых куриц, сейчас по долгожданному и непросто доставшемуся младенцу. Нарочито некрасивая девочка в красной футболке, упивавшаяся своей некрасивостью и отшивавшая всё-таки заинтересовавшихся ею кавалеров очень жёстко, сменила очки-велосипеды на контактные линзы, научилась носить юбки и ныне в третий раз новобрачная. Молодой человек в очках сейчас работает в той газете, о нелюбви к которой тогда сообщал, брызгая слюной. 

Десятый класс. Первое сентября, традиционное фото на пороге школы. Дима, до недавнего времени выглядевший этаким плюшевым увальнем, за лето неожиданно вымахал в совершенно взрослого дядьку, которого я издалека приняла за чьего-то папу (вообще-то давно пора носить очки, я уже года два как с последней парты не вижу написанного на доске, но я в них похожа на сорокалетнюю бухгалтершу), и половина девочек смотрит не в объектив, а на него. Группа, в которой он играет на гитаре всё чаще выступает по ночным клубам, и Дима регулярно просыпает первые уроки. Через пару месяцев их песня станет популярной на радио, и в результате первого гастрольного тура Димка будет вынужден заканчивать школу экстерном. Мне вообще нравится совершенно другая музыка, но диск с первым (и, кажется, единственным – я не следила) хранится на полке где-то между книжками, там же, где и другая музыка шестнадцати лет. 

Лето после девятого класса. Лагерь. Объект моей недолгой (пол-смены и ещё пара месяцев по возвращении), но вполне роковой страсти – вожатый соседнего отряда – обзавёлся внушительными залысинами, пивным брюшком и какими-то дурацкими политическими взглядами (хотя, по-моему, это не политические взгляды, а простое брюзжание: «Все козлы»). Девочка из моей палаты, в четырнадцать лет обладавшая бюстом а-ля Памелла Андерсон и перед родительским днём спешно ныкавшая презервативы и сигареты под матрас (под мой, чтоб уж точно не нашли), к двадцати годам успела родить троих, а потом резко ударилась в религию, стала носить юбки в пол и осуждать современные распущенные нравы. Девочка, которой мы чуть не устроили «тёмную», так она нас достала слушаньем группы «Руки Вверх», сейчас поёт в набирающей обороты рок-группе. Девочка, за смену успевшая влюбиться поочерёдно в лагерного радиста Пашу, мальчика из старшего отряда, физкультурника Диму, физкультурника Славу и ещё в кого-то, сменила ориентацию и ходит на митинги за разрешение однополых браков. 

Начало девятого класса. Моя первая молодёжная редакция. Больше пьём чай (и иногда портвейн из-под стола), чем пишем, но и пишем отчаянно много. Руководительница на днях в очередной раз не прошла творческий конкурс на сценарный факультет ВГИКа, поэтому сегодня портвейн почти не прячется и только при появлении фотографа, которому зачем-то понадобилось нас сфотографировать, все прикинулись «хорошими детишками», но бутылка предательски звякнула в сумке. Фотограф, впрочем, к портвейну имеет слабость, поэтому обходится без скандала. 

Восьмой класс. Фотограф был то ли пьян, то ли глух – половина фамилий написана неправильно, к нашему классу добавлены два мальчика из параллельного (самых противных, разумеется), а лица у всех больные и усталые. Не люблю эту фотографию, куда больше мне нравится другая, сделанная парой дней позже. Я там с ребятами с курсов английского, улыбаюсь (я считаю, что прямо-таки фатально некрасивой, но когда улыбаюсь, на щеках появляются ямочки, которые, как я где-то прочитала, очень нравятся мужчинам, поэтому на всех фотографиях тех лет скалюсь) и строю глазки Паше, а Серёжа глядит на это с явной ревностью. Этот Серёжа мне никогда не нравился, но повышал самооценку, и я всё время очень переживала, что он переключится на Олю. 

Шестой класс. Классная руководительница душится очень терпкими духами и пудрится рисовой пудрой. Я стою рядом с ней, и от смеси запахов кружится голова. 

Пятый класс. Делать классную фотографию почему-то решили неожиданно и без предупреждения, у меня после урока ИЗО на свитере пятно краски, а посадили, как назло, в первый ряд, да ещё рядом с самой красивой девочкой класса Ирой, по сравнению с которой я смотрюсь просто каким-то двоечником из старого мультика. 

Третий класс. Мою роль мачехи в спектакле про Белоснежку в последний момент почему-то отдали Кате, а я теперь играю какую-то служанку. На фото стараюсь делать вид, что у меня хорошее настроение, но с Катей до конца года не общалась. 

Первый класс. Весь детский сад я мечтала пойти в школу, но почему-то праздника первого сентября не получилось. День пасмурный, и на красивый белый фартук пришлось надеть ужасный серый плащ, мой букет гладиолусов с дачи как-то потерялся на фоне принесённых стоящей рядом девочкой чайных роз, а первый звонок даю не я, а какая-то противная девочка с косичкой в мизинец толщиной, хотя несёт её на плече одноклассник моего брата Мишка, который часто приходит к нам домой и всегда с удовольствием со мной возится, потому что своей сестры у него нет. 

А до этого, кажется, ничего не было. Все дошкольные фотографии в другом альбоме.  

- Пойду я, пожалуй, а то дедушка мой один сегодня целый день, я с утра как ушла к вам, так и пропала… Причем, пропала совсем бесплатно… 

Лилия Ивановна смеется, надевая пальто. Ей уже за 70, библиотекарь с 40-летним стажем, мила и непосредственна как девчонка. Рыжеватые кудряшки, чуть навыкате живые ореховые глаза, в интеллигентнейшей речи до сих пор пробиваются одесские интонации. Я смотрю на нее с восхищением. Дедушкой она называет своего мужа. 

- Он ведь у меня уже три года из дома не выходит, – продолжая одеваться, рассказывает Лилия Ивановна, – как ногу потерял, так теперь дома и сидит. 

- Ой, Лилия Ивановна, какой ужас, а почему?.. 

- Так протеза нет. Да, девочки, протеза, – а я говорю о протезе, на котором можно ходить, а не держать под диваном, – у нас до сих пор нет. Он ведь у меня геологом был, поездил уж – слава Богу, мало не покажется… А условия жизни геолога – сами понимаете… Вот, видно, и заработал себе болячку. Сначала внимания не обращал, не придавал значения, подлечится – и вперед, а тут уж так что-то разладилось, что пришлось в больницу обращаться. Облитерирующий атеросклероз. А врачи что – резать, говорят, надо. И чем выше, тем надежнее. Иначе будем, говорят, вашему дедушке ногу потом как колбасу резать, – она наглядно показывает жестами, как резали бы, – по чуть-чуть да раз за разом. 

Я содрогаюсь. – Лилия Ивановна, ну а с протезом-то что, неужели нет протезов? 

- Протезы есть, и не один. Только, я ведь говорю, ходить на таких протезах нельзя. Не знаю уж, куда и обращаться еще. Закажем протез, заплатим, домой привезем, а он сделан не очень хорошо, то одно не так в нем, то другое, ходить – нельзя. Везу обратно в это предприятие, – ну, вы знаете, за мостом сразу, – да толку нет, не могут подогнать, сколько раз уж возила. Руки, что ли, у них не умеют? Или опыта нет? Не знаю… 

- У них не опыта, а совести нет, – говорю я. – Деньги с вас брать руки у них умеют!.. В суд надо на них подавать. 

Лилия Ивановна машет рукой. – Ах, Ирочка, ну что Вы!.. 

Детство и юность Лилия Ивановна провела в Одессе. Помнит до сих пор почти весь репертуар Оперного театра, не пропускала ни одного представления. А любовь к опере началась, когда приехала к ним Белла Руденко, еще только выпускница… 

Лилия Ивановна мечтательно закатывает глаза и счастливо вздыхает. – Какие были это времена, Ириночка, какой это был город, какие люди!.. 

- Лилия Ивановна, – я возвращаю ее на Север, мне не дает покоя мысль о ее муже, три года не покидающем квартиру, – а если импортный заказать?.. 

- Ну что Вы, – повторяет она, и улыбка ее делается немного смущенной и какой-то растерянной, – импортные ведь очень-очень дорого стоят… Мы с дедушкой столько не заработали… 

После ее ухода я еще некоторое время остервенело смотрю на заснувший монитор. Не заработали. Не заработали. Не заработали. Два честных человека. Вся жизнь. Более 40 лет стажа у каждого. 90 лет на двоих. 

Не заработали. 

13.02.2008 г. 

Стандартная комната стандартной квартиры выглядит огромной из-за своей пустоты. Из мебели в ней только стул, заваленный горой одежды, ещё несколько куч вещей на полу, и не сразу отличимый от них матрас, на котором спит Он. Он лежит на животе и до шеи укрыт одеялом. 

Мобильник, лежащий на таком расстоянии от матраса, что до него можно дотянуться, не вставая, издаёт громкий и пронзительный писк. Он прихлопывает телефон рукой (писк замолкает), перекатывается с матраса на пол, опираясь на стул, встаёт и, подволакивая ногу, неуклюже, но быстро направляется к окну. Свет, вырвавшийся из-за отдёрнутой занавески, освещает Его. Становится видно, что это подтянутый мужчина лет тридцати пяти, чью внешность, помимо хромоты, несколько портят многочисленные шрамы. 

Он, одетый в белый летний костюм, опираясь на тросточку, выходит из подъезда и садится в такси. 

Выходит из машины у подъезда старого «сталинского» дома. Входит в настежь открытую по случаю жары дверь подъезда и обращается к выходящей навстречу ему старушке: 

—Подскажите, пожалуйста, двадцатая квартира в этом подъезде? 

Получив в ответ невнятное, но явно утвердительное бормотание, учтиво раскланивается, как дореволюционный офицер из старого кино и, игнорируя последующие возгласы: «А вы кто? А к кому? Если к Ерёминым, то их дома нет!», поднимается, и удары трости о ступеньки отдаются гулким эхом. 

На обшарпанной двери нет номера, но квартира левее девятнадцатая, а правее — двадцать первая, так что ошибка исключена. 

Он нажимает звонок. Дверь открывает мальчик лет двенадцати и с недоумением на него смотрит и, наконец, говорит: 

—Если Вы к Ерёминым, то им два звонка. Только их дома нет, если хотите, оставьте записку, я передам… 

—Димка, не узнаёшь? 

Димка смотрит с возрастающим недоумением. 

Он оставляет трость у стены и делает несколько шагов назад, насколько позволяет лестничная клетка: 

—Смотри! Я хромаю, потому что неудачно прыгнул с парашютом. 

Удивлённые глаза Димки занимают уже половину лица. 

Он расстёгивает несколько пуговиц на рубашке и показывает шрам: 

—А вот здесь у меня след от пули. Я отправился в Чечню добровольцем и пропал без вести. 

—Папа?! – потрясённо шепчет Димка и делает шаг в сторону, пропуская Его в квартиру. 

—Но ведь у меня никогда не было папы! Я же тебя придумал!.. 

—Ну, вот он я. Поговорим с тобой, как мужчина с мужчиной. 

Пришедший в себя, хотя по-прежнему удивлённый, Димка ведёт себя на коммунальной кухне, как гостеприимный хозяин: 

—Тебе чай или кофе? Или, может, водки, там у матери припрятана бутылочка, чтоб с сантехником расплачиваться. На бутерброды ничего, кроме сыра нет, уж извини, зато свежий… А вообще уже обедать пора, суп будешь? 

—Да ты не хлопочи, я не голодный, – вяло протестует Он, – и вообще у меня времени мало. 

—Так что, – с недетской иронией спрашивает севший рядом с Ним Димка, – как мужчина с мужчиной — это про пчёлок и бабочек?! 

—У тебя, что ли, уже переходный возраст? – поморщился Он – про пчёлок с бабочками ты сам больше меня знаешь. Вчера вон в интернет-кафе два часа торчал. И совсем не на сайте цветоводов! 

Димка покраснел и вскинулся: 

—Откуда ты знаешь?! 

—Да ты не нервничай, я никому не расскажу. Я не для того пришёл. Скажи, ты зачем меня всего побитого придумал? 

—Ну, – замялся Димка, – хочется верить, что папа не просто обрюхатил маму и сбежал, а пропал без вести на войне … 

—Хорошо, хоть не погиб! 

—Мама говорила, что погиб, но я верил, что ты найдёшься… 

—Спасибо, сынок! Только давай ты придумаешь, что нога у меня зажила, а то знаешь, как перед дождём болит! Пёс с ними, со шрамами! Мне пора... 

Он протянул было Димке руку, но вдруг передумал и неловко чмокнул его в макушку. 

Димка неподвижно сидит, уставившись удивлённо в окно на отъезжающее такси. На столе стоят две чашки с недопитым чаем. Вдруг он вскакивает, бежит в комнату, достаёт из шкафа свидетельство о рождении и всё так же удивлённо уставляется на прочерк в графе «отец». 

Тётя Алла была с самого моего детства некой заменой Бабаю, антипримером. Доходило до абсурда: «Подтяни колготки, а то будешь, как тётя Алла!», «Ешь кашу, а то будешь, как тётя Алла» – это бабушка старалась... 

Почему плохо «быть, как тётя Алла» я поняла годам к шести, когда она стала часто нам названивать (жили мы далеко друг от друга, поэтому приезжать – не приезжала; возможно, «сблизи» её биография выглядела отнюдь не такой фантасмагоричной). Она была очень занудной, и если трубку брала я, могла полчаса расспрашивать обо всём на свете, но заинтересованности не чувствовалось, как будто для отчётности: «Общаюсь с родственниками!». Если трубку брала мама, на следующие два часа она выпадала из жизни. Ей тоже надо было отчитаться себе, что она «общается с родственниками». 

Ещё тётя Алла была неутомимой прожектёркой, при этом какой-то непутёвой. То в конце 80-х, как только перестали сажать за то, что теперь называется бизнесом, загорелась открыть на дому частную парикмахерскую и прогорела, потому что единственная в маленьком городке парикмахерская, может, и стричь могла только одном фасоном – «под каре», но была привычна многим поколениям, а частный мастер с ценами выше в два раза и без каких-либо гарантий оказался не нужен, тем более, деньги в тот период водились не у всех... Потом засобиралась замуж за иностранца (о её отечественном «муже» чуть позже). Несколько раз сходив в местный ДК, где десяток брюхатых мужчин из США ("США" произносится с придыханием), словно на невольничьем рынке, выбирали из толпы разряженных в блестящие лосины молоденьких девочек и одетых в «приличные» костюмы дам постарше, в зарубежном замужестве тётя Алла разочаровалась. С «челночеством» по каким-то причинам тоже не сложилось. Доходило до того, что тётка, которой было уже под пятьдесят, предлагала сначала своему сыну, а потом, когда он отказался, мне подать на конкурс молодых литераторов, широко рекламируемый по телевидению, её стихи(стихи. кстати, были не самые плохие) под своим именем (авторы были нужны моложе двадцати пяти)...  

На что она жила, кстати, остаётся загадкой. Ни на одной работе она долго не задерживалась. То ей становилось лень «каждый день рано вставать за копейки», то она увольнялась, чтоб начать очередную свою авантюру... В разнообразные МММы и «Властилины» тётя Алла вгрохала такую сумму, какой у нашей «приличной» семьи никогда и не было...  

Бытовая жизнь тоже была крайне неустроена. Расписываться с отцом своего ребёнка тётя Алла не стала, чтоб получать от государства пособие как мать-одиночка. Пособие оказалось совсем не таким, на какое она рассчитывала, а её «муж» периодически заявлял, что он может документально подтвердить, что ей ничего не должен, показывал паспорт, где не было отметки ни о жене, ни о детях, и либо сваливал куда-то (но всегда возвращался, как проголодается – готовила тётка неплохо, когда было, из чего), либо просто уходил к себе в комнату пьянствовать в одиночку. Тётиаллина мысль летала высоко, и до быта она снисходила редко... Когда мои родители приехали на поминки по её матери, в доме не было ни одной чашки – пили из обрезанных флаконов из-под разных средств бытовой химии. Тётке было «всё как-то некогда новые купить, а старые все побились»... 

Несколько лет назад тётка взялась за ум. Закодировала «мужа» от пьянства (что ей помешало за столько лет – её сын старше меня – его выгнать, не знаю), взялась лечить свой застарелый диабет, устроилась на работу – нашла компромисс с собой, выбрала надомную, и ей стало некогда звонить. Пару лет назад пропала совсем. Сначала мы радовались прекращению этих изматывающих звонков (тётка была энергетическим вампиром, после разговора с ней мама всегда отползала от телефона на полусогнутых). Потом, когда она не позвонила на Новый год, немного забеспокоились – «Какой бы ни был, всё родня». Мама время от времени звонила, но не настойчиво, трубку никто не брал... Сегодня наконец дозвонилась, и новый жилец квартиры сказал, что тётя Алла умерла. Мы не знаем и, возможно, никогда не узнаем, что случилось: из всех координат у нового жильца есть только номер мобильника тётиаллиного сына, и тот двухлетней давности... 

Мысли по этому поводу только две. Во-первых, всё могло сложиться иначе. Во-вторых, бабушкины слова достигли цели. Я боюсь, что буду, как тётя Алла...