Она часто жалуется, что Бог забыл о ней, никак не приберет, не избавит от ставшего бессмысленным существования.  

Годы – а было их за ее плечами ох как много – высушили и сгорбили когда-то красивое и сильное тело. Вылущили зубы, проредили и выбелили волосы.  

*** 

– …Спрашиваешь, где я первого своего мужа встретила? Да на фабрике ткацкой – где ж еще. В финчасти он там работал, в бухгалтерии по-нынешнему. Знаешь, смурной такой ходил, серьезный, всегда в себе, не улыбнется никому. Бабы говорили – от контузии всё. Да еще потому, что семья его вся в Ленинграде в бомбежку погибла. Шептались к тому ж, что и не мужик он вроде даже после нее, контузии этой. Оказалось, врали. Он ведь на хитрости их женские не шел, сразу, говорит, меня приметил.  

Я девка справная была, даром что после голодных военных лет. Природа свое взяла. Лет мне тогда было уже двадцать четыре. Нет, погоди, двадцать три. Да всё одно – переспелка уже. Замуж давно хотелось, да за кого? И помоложе сидели в девках, а о бабах и говорить нечего.  

В общем, стали ткачихи наши примечать, что Иван Михалыч, ну, бухгалтер наш, часто что-то стал в цех заглядывать. В руках, значит, бумажка – для блезиру, по делам якобы своим, денежным. А сам, проходя мимо, зырк так исподлобья, глазами по всем моим округлостям пробежится, и дальше – торопится вроде.  

Ну, бабьи языки знаешь. Подшучивать стали, интересуется, мол, бухгалтер Михалыч размером твоего, Катька… бюстгальтера. Ой стыдоба-то какая! У меня ведь груди были – халат расстегивался…  

Это теперь – мешочки пустые, хоть в панталоны заправляй.  

Дальше – больше. Он же у нас и кассиром был. Так вот, когда зарплату или аванс получала, Иван Михалыч руки моей старался коснуться – будто невзначай. А сам все на грудь пялился. 

Потом как-то после смены вечерней я чего-то припозднилась, а девчата вперед ушли. Смотрю, на остановке трамвайной Иван Михалыч. Случайно вроде там. И говорит: что ж вы, Екатерина Петровна… – надо же, меня так и не величал никто – всё Катька да Катюха. А тут – Екатерина Петровна… – Что ж вы, мол, так поздно одна едете, не страшно? Давайте провожу, неровен час, кто обидит.  

Ага, обидишь меня. У меня ж не только грудь была большая, но и кулаки тоже.  

Ладно, согласилась. Мне хоть и неловко, что он старше меня намного – ему тогда уже под сорок было, – а все ж лестно: сам бухгалтер внимание оказал.  

Попровожал так, когда никто не видит – за руку подержит, а на большее-то долго не решался, хотя видно было, что невтерпеж мужику. 

С полгода, наверное, так повстречались, тайком больше. А я все ждала, когда решится. 

В общем, когда Иван предложение мне сделал, я согласилась. Мужиков тогда было наперечет, хватали всех – и безруких, и безногих. Подумала, ну и что, что старше, что не люблю я его, зато мужчина видный, на хорошей должности, пылинки готов с меня сдувать.  

Поженились мы, в 48-м это было.  

Через год Анька родилась. Хилой росла, болезненной – не в нашу, не в деревенскую, породу удалась. Бледная, ледащая, глазищи одни в пол-лица. Да еще и аллергией мучалась – чуть что не то съест, вся обсыплется.  

Характером тихая такая, играет в уголке – не слышно ее, не видно. Меня почему-то дичилась будто, а отца обожала. Иван с работы придет – Анька ему на шею. Смеется, радуется, на щеках румянец заиграет – откуда что берется. Да и отец ее баловал, нечего сказать. И гостинцы покупал, и в зоосад водил, и в цирк, и в парк – на качелях-каруселях кататься.  

Иван за дочку благодарен был, угодить старался во всем. Не пил, курить, правда, курил. Но молчуном был – за весь день, бывалоча, и двух десятков слов не скажет. Зато с дочкой все что-то говорят, говорят, со смеха прыскают. А уложит ее спать и за книжку какую – вроде и рядом, а сам по себе, наособицу.  

Скучно мне с ним было. Ни песен попеть, ни выпить в компании не любил. А я – заводная, певунья, частушек знала много. А ему бы все романсы слушать. Или музыку классическую. Заведет патефон, сядет в кресло и слушает, слушает… 

Так и не смогла я его полюбить. Да и не старалась. Как стараться-то? Если сразу не ёкнуло сердце, потом уж старайся не старайся… Но не ругались, всем со стороны казалось, что меж нами любовь и лад. На работу вместе, с работы – тоже. Но вот в отпуск вместе никогда не ездили. Только раз в деревню выбрались всей семьей, когда Аньке года три было, – так она там чуть не задохнулась от цветущих лугов с ее аллергией. Так я всё одна туда моталась. А Анютку с Иваном дома оставляла. Он сам предлагал: езжай, мол, отдохни, что ты с ребенком будешь возиться там. А я в садик буду Анечку водить. Ей здесь лучше. 

Как-то дали мне путевку на курорт на юге. Дочке 10 было тогда. Я ж там и встретила Мишу своего. С северов, шахтер, веселый, шутник, общительный, песни как пел – женщинам в санатории прямо всем-всем нравился. Влюбилась – как кошка. Ведь и лет было уже за тридцать, и замужем, и ребенок… Про всё забыла. Как затмение. В общем, закрутилось у нас.  

Миша к тому времени вдовый был несколько лет как. Жена померла родами. И ребеночка не спасли. 

Вернулась я с курорта сама не своя. Ивану в глаза смотреть стыдно. Да дочка словно чует что-то – как взглянет своими глазищами – как рентгеном просветит.  

А Миша письма до востребования на почту пишет да пишет – зовет к себе, на Север, душу рвет. 

Измаялась я вся, врать было невмоготу. Иван – хороший, но не люб мне. Смотрела на него, а сама всё Мишу вспоминала, его ласки, как звездочкой своей называл.  

Письма Мишины прятала да перепрятывала – рука не поднималась выбросить. Никто столько ласковых слов мне за всю жизнь не сказал.  

Однажды Иван нашел-таки эти письма. Или Анька их нашла да отцу отдала – не знаю. В общем, всё открылось.  

Страшно вспоминать об этом. Иван и так не больно разговорчивым был, а тут и вовсе замкнулся в себе, лицом почернел. Спать стал на кухне.  

Лучше бы поскандалил, посуду побил. Или меня. Нет, воспитание ему, вишь, не позволяло. Спросил только: любишь его? И сам же и ответил: вижу, любишь. Потом сказал: уезжай, только Аню я с тобой не отпущу. У нее здоровье слабое, да и школу менять не стоит.  

Я, хоть тяжко мне было, согласилась. Уехала к Мише. Иван на развод сам подал, без меня нас развели. Тогда и с Михаилом расписались. 

Скучала я по Ане, конечно, родное дите все-таки. Как в отпуск выбирались на юг, старалась через свой город проехать, дочку повидать. А Аня… Не простила она меня – за отца. С каждым разом замечала я, что совсем чужой мне становится.  

Лет через пять, наверное, когда я позвонила Ивану – хотела увидеться с дочерью, она ответила по телефону, что не хочет встречаться, что я им не нужна. 

Вот так я ее потеряла. Делала попытки, конечно, увидеться, дозвониться, но Аня отказывалась от встреч. Иван сказал, что ничего не может сделать, что это – ее выбор. 

Через несколько лет я узнала, что Иван умер от второго инфаркта – ему и шестидесяти не было. Оказывается, он на сердце стал жаловаться после… ну, после того, как я за Мишу вышла. Ане тогда восемнадцать исполнилось. Я звонила дочери, звала ее приехать к нам. Но дочка ответила, что у нее своя жизнь, и в ней нет места мне… 

С Мишей мы хорошо ладили, любили друг друга. Семнадцать лет прожили вместе, пока в шахте не завалило его. Ну похоронила я мужа, погоревала, да и вернулась сюда, к дочке, думаю, поближе. К Северу ведь так и не привыкла, всё сюда тянуло. 

А дочка замужем уже к тому времени была. Вот только деток бог ей не дал – здоровьишко-то еще с детства слабенькое. Я к Ане: давай, доченька, забудем старое, будем видеться чаще, не чужие, чай, друг дружке. Но Анна, до чего ж упрямая, ни в какую!  

От знакомых, стороной, узнала, что решили они с мужем взять ребеночка из детдома. Вот ведь удумали чего! Там всякие пьяницы да наркоманы детей оставляют. Что ж путного вырастет из такого дитяти?! Когда я попыталась отговорить Анну, не делайте, мол, глупостей, будете потом маяться с больным дитем, дочь отрезала: «Тебе ли судить, мама? Ты когда-то бросила родного ребенка ради мужика…» 

Не простила. Муж простил, а дочь – нет. Уж как я умоляла простить меня… 

*** 

«…Простить тебя, мама? Когда ты бросила нас, отца, меня, – тогда ты тоже прощения просила.  

Как ты могла, мама? Ведь отец с тех пор так и не оправился. Он уже терял однажды свою семью. Ладно, тогда война была виновата. А теперь? Женщина, которую он боготворил, любил…  

Мама, ты не знаешь, как он страдал. Мне было десять, когда я узнала, что мужчины могут плакать…  

Он альбом с твоими фотографиями спрятал на антресоли и никогда не доставал его оттуда. Хорошо, что я больше похожа на отца, иначе он сошел бы с ума – видя во мне тебя – каждый день… 

Я помню, как ты наряжалась в выходные. Платье красивое, каблучки, помада, духи… Ведь знала, что я задыхаюсь от твоих духов, и будто нарочно брызгалась ими… Скучно тебе было с нами, уходила в гости к подружкам. Возвращалась поздно, кроме духов еще и вином от тебя пахло. И кем-то чужим.  

А папа молчал. Мучился и молчал. И все равно любил тебя… 

Я ненавидела тебя. Ты испортила жизнь отцу, из-за тебя он умер раньше срока. Ты ведь никогда его не любила. Я это видела. Чувствовала. Я хоть и маленькая была, а понимала, что ты папу не любишь, а на людях только вид делаешь.  

Ты и меня никогда не любила по-настоящему. Я же слышала, как ты говорила своим подружкам: «Поганочка, хвороба… И в кого она у нас такая – ни рожи ни кожи, да еще и больная, жалко мне ее…» Да не меня тебе было жалко, а себя. Как же, у такой бой-бабы, здоровой, с ведерными грудями – и такое «недоразумение».  

Ты и мне жизнь испортила – я чувствовала себя заморышем, неудачницей, потому что ты так считала. А мне хотелось, чтобы гордилась ты мной, приласкала, назвала красавицей, умницей – как папа это делал.  

Я так старалась, чтобы ты меня полюбила. Помнишь, я на отлично училась, лучше всех в классе. С хорошей оценкой в дневнике бежала к тебе – чтобы ты похвалила. А ты: «Что ж, дочка, раз не удалась лицом, учись хотя бы»…  

Я ненавидела тебя всю жизнь – так мне казалось.  

И всю жизнь мне больше всего на свете хотелось, чтобы ты меня полюбила...»  

*** 

Память… память… Никуда от нее не деться. Особенно когда по ночам не спится. 

Днем-то склероз тут как тут. То про кашу на плите забудет. То кран в ванной оставит открытым. То очки, которые «ну вот только что в руках держала», потеряет и находит потом пропажу в самых немыслимых местах – например, в кухонном столе или… в холодильнике.  

А то, бывает, кошку начинает кормить через каждый час, удивляясь отсутствию аппетита у своей любимицы: «Что ж ты не ешь ничего, Сонечка, никак приболела?»  

Недавно умерла ее приятельница, Никитична, тоже старушка за восемьдесят. Петровна лишь накануне разговаривала с ней, сетовала на недуги, потом громко, несколько раз, диктовала по слогам сложное название нужного в их возрасте лекарства.  

«Вот глухая тетеря, снова слуховой аппарат не прицепила…»  

И ведь забыла старушка, что и сама слаба стала на уши. Даже в аптеку звонила, интересовалась, нет ли чего для улучшения слуха. Там ответили, что старость не лечится… 

Поболтали еще, перекрикивая друг дружку, – о детях и внуках Никитичны, об Анне, дочери Петровны, приближающемся празднике. Подруга сказала еще, что вряд ли дотянет до нового года. Подумалось тогда: глупости болтает Никитична. Хотя и понять ее можно: устала, болезни нескончаемые замучили, а ведь моложе на два года…  

Петровна побранила подругу – надо же, чего удумала, умрет, мол, скоро. Господь, что ли, шепнул ей на ухо?..  

Сама старушка давно примеривает смерть на себя, но страх перед «костлявой» оттого не становится меньше. Особенно когда узнаёт Петровна, что умерла еще одна знакомая или соседка. С грустью смотрит на ритуальные еловые ветки, разбросанные от порога дома до машины. Словно видит, как тончает календарь ее собственной жизни, а прожитые листочки обратно ни пришить, ни приклеить… 

Маленькой, она иногда, укрывшись с головой, пыталась представить, как это – умереть. Но под одеялом бывало темно и душно, а храп деда на печке никак не давал сосредоточиться на пугавшей ее мысли. Да и как думать о смерти, когда жизненные соки бурлят и всё еще впереди. До школы вот дорасти надо – а то Нюрка, подружка лучшая, нос задрала, как первоклассницей стала... И город повидать страсть как охота – там, бабушка рассказывала, люде-ей – что комаров летом в лесу, и дома большущие... 

Она и теперь, разменяв девятый десяток, жить хочет – как никогда. Цепляется за жизнь, бегущую быстрым весенним ручьем сквозь пальцы, – таблетками, травами, скипидарными ваннами… То по радио услышит о чудодейственном препарате, то по телевизору, то в газетке вычитает. «Врать на всю страну не станут, ведь вона как хвалят – и суставы станут здоровыми, и сосуды без бляшек, и холестерину как не бывало…» И семенит старушка в аптеку, покачиваясь от головокружения и слабости, выкраивая из пенсии на очередную исцеляющую от всех хворей панацею. А вдруг да поможет?  

С наступлением зимы Петровна реже стала выходить на улицу. Скользко, подошва старых сапог сносилась, и штырек на палочке, с которой не расстается последние годы – после травмы, совсем стерся. Того и гляди растянешься на обледенелом тротуаре, костей не соберешь.  

Продукты, чаще всего молоко и хлеб, а точнее булочку с отрубями, и рыбу для кошки ей приносит соседка, когда ходит в магазин. Овощи старушка прикупила с осени и хранит в квартире. Часть у балконной двери, часть под раковиной в кухне, а ягоды в морозильной камере. Мясом себя балует редко. Так, иногда магазинных котлеток поджарит или из куриной ножки, содрав с нее вредную для здоровья кожу, супчика сварит.  

Дышать воздухом Петровна теперь идет на балкон. Он застекленный, но из щелей дует – занавески колышутся. Постоит так, людскую суету под окнами понаблюдает, вроде и сама прогулялась… А то для моциона по лестнице в подъезде вверх-вниз несколько раз ступеньки считает, чтобы мышцы, значит, не одряхлели совсем.  

Потренируется так, покорит свой «Эверест» пару-тройку раз и вернется в квартиру. А там за дверью уже кошчонка встречает, Сонька, о ноги трется. Пока есть хочет – ластится, хитрованка. И руки лижет, и мурлычет, и на колени заберется, тычется мордочкой в руку – погладь, мол. А сытая спрячется в укромный уголок и дрыхнет себе – не дозовешься. А однажды и вовсе учудила – устроилась вздремнуть в старом полупустом чемодане в кладовке, а крышка его возьми и закройся. Кошка давай верещать что есть мочи. А хозяйка-то и не слышит – как раз любимый сериал по телевизору, вот и включила его погромче... Еще чуть – и задохнулась бы Сонька. На ее усато-полосатое счастье фильм прервался рекламой, которую старушка ужас как не любила. Убавила она звук и тут, наконец, услышала из утробы кладовки дикий кошачий SOS. По нему и нашла свою любимицу – с выпученными от страха глазами и шерстью дыбом.  

Испугались тогда обе. Сонька – что не видать ей больше вкусной рыбы и валерианки, которую проливала на пол хозяйка, капая себе в стаканчик. А старушка… что останется совсем одна. Разве что Бог о ней не забудет. 

Отношения с Богом у Петровны особенные, не как у всех. Ведь не верила никогда раньше, за долгую свою жизнь, в Спасителя. Атеисткой росла, пионеркой-комсомолкой. Сейчас вспоминает, какой у бабки ее иконостас был в углу со свечками, как все посты та соблюдала, молилась – без оглядки на коммунистов. А внучке говорила: «Глупа ты еще, девка. Богу разницы нет, кака власть: царска, советска. Он кажного человека любит как дитя свое, от бед его бережет, от лиха, злого навета. А ты талдычишь свое: «тэистка я, тэистка». Дура ты, тьфу ты, прости, Господи! Жизнь-то поприжмет, вспомянешь еще мои слова». 

Пришло время – «вспомянула». И молитвы выучила кой-какие. И иконок прикупила в церковной лавке. И дело любое, даже самое маленькое, начинала с Его именем.  

Но верила ли? Скорее, поговорить стало не с кем, страхами поделиться, пожаловаться на жизнь, вот и убедила себя, что верит…  

*** 

Старушка лежит без движения, вытянувшись, будто спит. Прозрачная желтоватая кожа, коричневые старческие пятна на скулах, узловатых сухих руках, выпростанных из-под одеяла и сложенных на груди. Лицо обрамлено седым пушком волос – словно отцветшим одуванчиком, готовым улететь, стоит только дунуть. Глаза прикрыты. 

Рядом с кроватью, на полу, упавшая раскрытая коробка из-под обуви. В ней пожелтевший от времени школьный дневник дочки – за третий класс. Черно-белая фотография: Иван Михалыч – улыбается! – такой редкий случай… Совсем маленькая Анечка испытующе уставилась в объектив фотоаппарата и надула губки, готовясь, в случае чего, зареветь… И она сама – молодая… Красивая... Игольница, которую на уроке труда сшила когда-то Анюта на 8 Марта для нее. Единственное письмо от дочери. И свое собственное, неотправленное, начинающееся со слов: «Доченька, родная моя, любимая, простишь ли ты меня когда-нибудь…» 

Папа приходит с работы. Включает телевизор, гремит тарелками, греет суп. 

Снимает форму цвета хаки, натягивает брезентовые штаны – больше на два размера, с пятнами от мазута. Из кресла смотрит в телевизор, шумно ест, прихлебывает крепкий чай. 

Вспоминает, что полночи думал о том, как сделает полку для обуви. Берет гвозди, стучит два раза, роняет молоток, рассыпает гвозди. 

Выпинывает кота из кухни, идет, шаркая подошвами, во двор кормить собаку. Треплет по шее, возвращается домой, сосет трубку. 

Хочет починить кран в ванной, ковыряет гаечным ключом, срывает резьбу, сухо ругается. 

Идет в комнату, достает из-под кровати хоккейную клюшку, подаренную дочери на день рождения десять лет назад. Трогает шершавое дерево, гладит стертую краску, прижимает к щеке. Дочь уехала в Москву. 

Папа пьет водку, морщится, бранит почтовый ящик, думает, что никому не нужен. 

Под мерный стук колес 

(путевые заметки) 

– Заправляйте, мать вашу!.. Не поедем, пока не заправите! Нам воды уже до Москвы не дадут!.. 

Голос проводницы прозвучал особенно громко и резко в ночи. Господи, на часах всего половина третьего. И задремала ведь совсем недавно – а всё из-за вахтовиков в соседнем купе. Они долго выпивали и чем дальше, тем азартнее резались в карты. Матерки, пьяный хохот, наплевать, что другие уже спят, – обычное дело в пути.  

Слава Богу, отключение общего света заставило-таки и их угомониться.  

Под перестук колес и убаюкивающее покачивание вагона после полуночи все же удалось заснуть. И станционные шумы, и движение пассажиров – входящих и сходящих, и духота уже не мешали, ощущаясь лишь краем сознания. 

Теперь же, после смачного «мать вашу…», ударов под брюхом вагона, объявления станционной бодрствующей дикторши про наш поезд – сон окончательно пропал. 

Что делать – повернулась на другой бок и крепко сомкнула глаза – в призрачной надежде, что сон смилостивится и вернется.  

Увы, уловка моя не удалась.  

Позавидовала спящим, особенно этому солдатику на нижней полке напротив, затылок которого был виден мне из-под скатерки. Какой славный мальчик! И спит так по-детски, свернувшись калачиком. Мальчишка мальчишкой! Хотя… 

Вечером мы долго разговаривали с ним. Открытое приятное лицо, серо-зеленые глаза, хорошей формы подбородок – такой, знаете, правильный, мужественный – без кокетливой ямочки, размытой бесхарактерности или массивной бульдожести. Людям с ТАКИМ подбородком отчего-то хочется верить. 

Мои ближайшие попутчики – коротко стриженная седая женщина мужиковатого вида, странноватый субтильный интеллигентик с верхней полки и этот молодой человек – от конечной сибирской станции ехали вместе вторые сутки. Они уже успели познакомиться накоротке. Женщина по-матерински угощала служивого бутербродами. Мужчина, часто поправляя редеющую, чуть волнистую шевелюру руками с тонкими запястьями и длинными пальцами, что-то тихо и вкрадчиво говорил. Он обращался то к женщине, похожей на мужчину куда более чем он сам, то к солдатику с висящей у его изголовья формы с буквами «ПП» на нашивках.  

Пограничник, решила я. И ошиблась. Оказывается, Александр, так звали молодого человека, служит в президентском полку и возвращается в Первопрестольную из отпуска.  

Я не могла не задать более смешного в своей нелепости вопроса: «А президента видеть доводилось?» Будто человека с ружьем об Ильиче спросила. Саша, хоть и молод, иронию понял, улыбнулся, но ответил просто: «Видел, конечно».  

Оказывается, родом солдат из Сибири, из самого что ни на есть таежного уголка. Не тупика, конечно, лыковского, описанного когда-то Василием Песковым в «Комсомолке», но из мест, в общем, тоже неблизких. Жили большой семьей: дед с бабкой, родители, сестра Настя и младший брат Колька. Хозяйство держали – и не сосчитать всей живности. Лошадь, корова с бычком, свиньи, овцы, куры. Все требуют заботы – накормить-напоить, обиходить, а потому крестьянский труд Саше привычен и знаком. И о том, как называются части косы, уверена, он знает точно. 

С ранней весны и до поздней осени такая хозяйственная круговерть – не заскучаешь! Сначала посадить огород, одной картошки – соток двадцать. Только пропололи да окучили, сенокос подоспел. А травы сколько запасти надо для всей скотинки! Да сорняк еще на грядах прет, проклятый, – снова поклоны бить огородному «богу» – чучелу в дедовой соломенной шляпе. А грибы с ягодами пошли – в тайгу скорее, тоже припасать надо. А там снова картошку огребать…  

А ведь еще и покупаться летом охота, и порыбачить. 

Лет так с одиннадцати стал Саньку отец его к охоте приучать. Когда он убил первого своего зайца и увидел того бездыханным, всего в крови, бросил ружье и убежал, говорит. А отец подобрал длинноухого и отдал сыну со словами: «Твоя добыча, тебе и разделывать, а сопли нечего распускать!» 

– И сейчас, кажется, вижу его, – вспоминает Александр. – Лежит этот заяц – такой беззащитный, жалкий, а у меня руки трясутся и слезы из глаз…  

Будто услышав мой немой вопрос – а не жалко было, добавил: 

– Мы ведь их только в сезон добывали. А азарта убивать у меня никогда не было. Я вырос там, где на охоту не ходят ради развлечения, крутость свою показать. Бывало и так, что по нескольку суток выслеживаешь зверя, сапоги истопчешь, а возвращаешься ни с чем. Лось, например, очень осторожное животное. Всегда упрямо идет вдоль леса, по руслу реки, никогда не углубляясь в тайгу. Идет и идет себе, может так отмахать десятки километров. 

Я слушала Сашу завороженно, будто фильм смотрела про таежные истории. Как однажды они, Шурка и два пацана соседских, пошли за грибами и заблудились. К вечеру набрели на заимку, там и заночевали. Дрова, спички, соль, кой-какая крупа в избушке имелись – тем и перебились. А уходя, и сами наносили сучьев, бересты. Вдруг еще кому приют понадобится. В тайге так положено!  

Страшно стало, когда вышли к болоту, да не к своему, ближнему, а дальнему, километрах в десяти от деревни. Как получилось так далеко уйти – и сейчас не понимает, видно, леший их кружил. 

– В детстве взрослые пугали нас – смешно вспомнить, – улыбается Саша, – …немцами. Ага, немцами в тайге, представляете? Был, мол, когда-то, в войну еще, сброшен десант, и бродит он по лесам до сих пор. «Не ходите к Синячинской трясине – там они хоронятся». 

Мы старшим верили, конечно, слушались их. Спорить или противоречить – нет, такое и в голову не приходило. Но побывать в тех запретных местах хотелось несмотря ни на что. 

Есть, оказывается, в его краях Галкин ручей – это особая история, легенда даже. Жили, значит, парень и девушка. Звали ее Галиной. Полюбили они друг друга, но что-то там не срослось, как теперь говорят, – то ли родители не отдали девушку за парня-босяка, то ли еще что приключилось, но разлучили их. А Галка была девчонкой упрямой – не согласилась идти под венец с другим и… убежала. Да не к парню своему любимому, того уже в солдаты забрили, а прямо в тайгу. Там ее будто трясина засосала… Вот с тех пор и бродит ее неприкаянная душа там, за ручьем, который в память о ней назвали Галкиным. 

– По поверью напиться из ручья могут и мужчины, а вот пересечь его и пойти вглубь разрешено только женщинам. Иначе ослушавшихся будет преследовать «девушка в белом»… Потому мы, пацанва, всегда пили из ручья с оглядкой – не идет ли привидение… – рассказчик улыбается весело, чуть озорно. 

– Вот вы спрашиваете, не опасно ли там жить. Нет, что вы! Животные, они ведь очень умные и никогда так просто не нападут на людей, – рассказывает Саша, и я забываю, что передо мной совсем еще молодой человек, чуть за двадцать. Слушаешь его как бывало охотника, опытного и взрослого. – Однажды появился среди зимы медведь-шатун. Вышел к деревне, забрался в омшаник и давай разорять ульи – меду ему захотелось. Делать нечего – он, бедолага, сам свою участь выбрал. Проснувшийся раньше времени медведь опасен, да и не выживет он без еды.  

Жалко, конечно, его было. Худющий, костлявый …  

А вот медведица с медвежонком никогда не приблизится к человеческому жилью, обходить будет за километры.  

Помолчал немного. 

– В тайге всё знакомо, понятно, привычно, закономерно, я бы сказал. Знаешь повадки животных, птиц. Куда можно идти без опаски, а где трясина. Как выжить, не растеряться, если заблудился. А вот в городе… 

Тут пиликнул его мобильный – смс-ка пришла. Саша понажимал на кнопочки – ответил. И продолжил: 

– Рассказать, как я попал в первый раз в Новосибирск?  

Мы дружно кивнули. 

– Это уже после школы было, я в техникум поступать там решил. Тетя хотела встретить меня на вокзале, но мне стало стыдно – что я, маленький? В общем, приехал, добрался до ее работы. Тетя рассказала, как дом ее разыскать. Видишь, мол, за гаражами высотка стоит, вот к ней и иди, не ошибёшься. 

А многоэтажка эта и правда издалека видна, как сосна высокая среди мелкорослых березок торчит.  

Пошел я. А гаражей, гаражей – лабиринт целый. Иду, иду между ними, на высотку ориентируюсь. Что за черт, вроде справа была, а тут вдруг слева оказалась. Ладно, поворачиваю налево. Снова между гаражных коробок плутаю. Глазам не верю – теперь этот заколдованный дом снова справа… 

Короче, темнеть уже начало. Часа два, наверное, я блуждал в дебрях гаражных, пока по голове кто-то не стукнул. Очнулся, денег нет, хорошо хоть документы рядом на земле валяются. 

Добрался-таки до дома того злополучного. Сижу у подъезда – номера квартиры не запомнил, а адрес в кошельке был. Думаю, ладно, кто-то из родных выйдет – увижу. Так меня сестра двоюродная сидящим на скамейке и нашла… – Александр смеется над своими приключениями в городских джунглях так обезоруживающе, что и мы не удерживаемся. 

Смеемся, а попади мы в знакомую ему как пять пальцев тайгу, а для нас она – терра инкогнита – и ведь пропадем, сгинем… 

А Саша продолжает: 

– Первое время всё на трамвае любил ездить. Вроде всего-то пару остановок надо было, и пешком можно пройти, а все равно едешь. Раньше-то на трамваях я не ездил никогда. Потом привык и к ним.  

Техникум закончил, на завод устроился работать. А там и в армию призвали. 

– Тяжело было? 

– Первое время – да. По дому скучал – страшно. И есть все время хотелось. А вот засыпал моментально – только голова подушки касалась. Потом втянулся. Письма нас заставляли писать родным каждый день. Поначалу было вроде о чем, а потом, случалось, и чистый листок в подписанный конверт клали. 

Товарищ со второй полки, слушая нашего солдатика, томно поправив кудри, начал было что-то насчет вычеркнутых из жизни двух лет в армии, что за это время можно было выучиться и т.д. А он в ответ: 

– Ну что вы! Армию, мне кажется, нужно каждому парню пройти. Она многим мозги прочищает, выбивает всякую дурь и муть из головы, особенно у городских. Тут каждый на виду, словами, понтами модными не прикроешься. Я, например, нисколько не жалею, что пошел в армию. Вот, съездил в отпуск. Дома побыл, родных повидал. Хорошо так – даже уезжать не хотелось. Пусть и одна программа всего по телевизору – первая, – улыбается. – Но поехал. Я ведь решил контракт подписать и после срочной дальше служить. 

Глядя на Сашу, я вспомнила другого солдата, тоже попутчика в одной из моих командировок. Только тот ехал в отпуск, а не возвращался из него. И те воспоминания, должна признаться, были мне неприятны. 

Лёха-снайпер, небольшого росточка, коренастый, со сломанным носом, мутными пьяными глазами и убивающим наповал, снайперски, запахом от носок, не стиранных, кажется, ни разу, ехал из Чечни. Немного проспавшись, он слез с полки и присоединился к двум ребятам, мирно пьющим пиво. Ему хватило бутылки, «на старые дрожжи», и он снова захмелел, забарагозил, ударяя себя в грудь:  

– Да я десять лет уже там… Да на мне места живого нет… Да у меня два ордена… – и совал всем свой военный билет.  

Посмотрела из интереса. И точно, Алексеем зовут, снайпер, о ранениях записи нет, а награжден – медалью… 

Плел Лёха, как они там на бэтээрах, нацепив самодельный флаг с черепом, страх нагоняют на местных – «чехов», как он выразился. Что пьют там многие по-черному, чтобы забыть о крови и о том, как собирали по кускам подорвавшихся на минах, что «чехов» надо всех мочить… 

Один из ребят в купе, парень с оружейного завода, возразил, нельзя, дескать, так о целом народе, что уродов хватает везде, но снайпер грубо и зло отрезал:  

– Бл…, хороший «чех» – только мертвый «чех»… 

Я решила разрядить обстановку, спросила, откуда Алексей родом.  

Оказалось, что он детдомовский.  

– А родителей пытался разыскивать?  

– Пытался… Хотел бы я увидеть эту женщину, в глаза посмотреть этой суке, – с ненавистью произнес он. – Ой, вырвалось...- извинился он неожиданно.  

Потом, помолчав немного, добавил: 

– Разве это мать, если ребенка своего в роддоме бросила… 

На мои слова, что, мол, неизвестно ведь, почему мать отказалась от него, может, сама еще была девчонкой глупой, ошиблась, с кем не бывает, Лёша все твердил пьяно: 

– В глаза хочу посмотреть… в глаза… Мне от нее ничего не нужно, ничего. Только посмотреть на нее и спросить: почему? За что она так? 

И столько боли, смешанной с горечью, было в его словах…  

Да, парень, досталось тебе. Оттого и остался после срочной в армии, где все – братья. Остался там, несмотря на то, что собственные дети – девочка и мальчик – растут без отца. Как и он сам.  

– Да я им деньги посылаю каждый месяц, они не бедствуют. И в отпуск раз в полтора года езжу. Ну не могу я там быть, на гражданке, не могу. Не нужен я там никому… 

– Ну как же не нужен, Лёша? А семье? А детям твоим? Ведь они растут без тебя, твоего воспитания… Деньги не заменят тебя. Им нужен отец, особенно сыну. 

– Жена, Светка, воспитает. Эх, гуляет, наверное, от меня Светка, – вдруг сменил он тему. – Точно гуляет. Узнаю, с кем, убью – обоих. А малОй не будет слушаться – я его по почкам… – «пошутил» папаша. 

Как-то удручающе на меня подействовали рассказы Алексея. Здесь тебе и ухарское бахвальство, и злоба, и сломанная психика. Да еще и синдром брошенного ребенка, неприкаянность. И ведь уверен, бедолага, что не нужен он в другой, не той жизни, которой живет.  

Н-да, страшный «коктейль», убийственный… 

…Лёха-снайпер не протрезвел-таки толком до своей станции, так и сошел пьяным и сонным…  

…Поезд давно уже отъехал от станции, где вагон почему-то не заправили водой. Ночь за окном теперь не казалась такой черной и непроглядной. Глаза, привыкшие к темноте, различали очертания придорожных столбов, частокола деревьев, редких домишек...  

А сна… сна всё не было. Не давали мне покоя эти всплывшие вдруг воспоминания о Лёхе. Насколько разное, просто кардинально разное впечатление произвели на меня два этих попутчика. Поневоле начала сравнивать их. Одному – всего 23. Но общаешься с ним и видишь: это вполне зрелый человек, основательный, уверенный, что делает то, что дОлжно, что важно для него, его близких. И чистота в нем какая-то врожденная. Другому – 28, тоже молод еще, а в душе… пустота, разброд, мрак, нежелание выйти за пределы мирка, в котором он живет.  

Понимаю, что параллель эта между двумя солдатами притянута мною за уши. Их, может, и сравнивать нельзя. У них ведь были разные условия уже при рождении. Саша – из нормальной, благополучной семьи, рос в любви и заботе. Лёшу, не знавшего такой любви, ласки родительской, судьба, словно кутенка слепого, в воду бросила – выплывешь, будешь жить. И был ли у него шанс вырасти другим?  

Всё так. Но почему именно ТАК? Может, портрет Леши я, по своему дурацкому обыкновению, дорисовала сама, а то, что он о себе понарассказывал – лишь пьяный треп и фанфаронство? Ну невозможно хорошо узнать человека да понять, что творится в его душе, за сутки в пути! 

…Наконец я задремала, и приснилось мне чуднОе. Будто Лёха-снайпер провалился в тайге в трясину, его засасывает, он открывает рот, а что кричит – не слышно. Только понятно, что зовет он: помогите! спасите!  

Мне очень страшно, но я – как всегда во сне бывает – не могу ни кричать, ни бежать. Тут появляется Саша и протягивает Леше слегу: цепляйся, мол, брат, вытяну. Леха хватается за конец жерди, и Шурка потихоньку вытягивает его на сухое место.  

А вот уже сидят рядышком, курят…  

– Лёх, простил бы ты ее. 

– Кого, Санёк? 

– Да мать свою.  

– Простил…, да простил я ее, братишка, давно простил… Но обида во мне осталась. Она же мать, женщина… 

– …Женщина, а женщина! Просыпайтесь, через полчаса ваша станция… 

Автор: Samham Источник: http://vetton.ru/flowers/9378.html 

Поздравляю всех женщинов Arifis'а с днем 8 Марта! Желаю счастья, здоровья, любви и радости! Какие же вы все талантливые! Ура! 

В городе не было неба – только потолок из серых комковатых облаков. Не было и горизонта – только плотные ряды кирпичных и блочных великанов. У великаньих стоп на бетонных лишаях резвилась ребятня, их смех и крики отражались от мертвых стен и затухали где-то высоко, в серой ватной гуще.  

Мы сидели в беседке заброшенного кафе, и смотрели на то, как мимо, будоража отсыревшую пыль, проезжает жизнь, упакованная в железные коробки автомобилей. Цеженный облаками солнечный свет очерчивал наши лица. 

Курили. Максим мусолил губную гармошку. Вокруг было холодно и гулко. С трех сторон кафе влажной, душной стеной обступило безразличие. 

Мимо, на роликовых коньках проскользнула девчонка поколения двенадцатилетних. Мы проводили ее пустыми взглядами, и я только отметил что ее тонкие ноги в мятых джинсах, очень похожих на две тонкие затушенные сигареты. 

Раздался удар, девчоночий крик, противный скрежет. Мы оглянулись. Маленькая фигурка распласталась на асфальте, над ней грузным индрикотерием возвышалась машина. На левом крыле осталась вмятина от удара, зеркало заднего вида болталось на каких-то некротически вывороченных проводах 

- С нами ведь правда что-то происходит... – подал голос Егор – вы же заметили? 

- Странно, да? – вдруг сказал Егор.  

- Что? – встрепенулся Максим. 

- Как будто… а! – Егор махнул рукой и закурил – не умеешь ты играть, Макс. Всю гармошку измусолил, ну дай, покажу как надо… 

- Это кафе ведь собирались продать? – Максим протянул Егору гармошку, и не заметил, как от его указательного пальца плавно отделились две фаланги. Он даже не взглянул на черный шарик сустава, из которого сочилась кровь, вперемежку с желтой лимфой. 

- Продали уже… – сказал вдруг Егор – продали кафе-то. Сносить будут… 

14 Ноя 2007 14:04:54 

…Моя мама и тетка – две родные сестры. Обе родились в Москве. Тетя Валя, ты ее не знаешь, – 1922 года, мама – 1930 г. Прадед (дед мамы) был инженером на заводе Гужон (Серп и молот). На Проломной улице (раньше было продолжение Танкового проезда) у них был свой дом. Родили они с прабабкой 22 ребенка. Выжили пятеро: моя бабушка (мамина мама), еще 3 сестры и брат. Брат пропал безвести в войну. До сих пор о нем ничего не известно. Бабуля моя была странная… В 1917 году прадед поехал на поезде менять одежду на продукты и пропал (потом узнали, что его под поезд сбросили). Бабуля всю ночь стояла на коленях, молилась Богу, чтобы он (отец) вернулся. Было ей 13 лет. Он не вернулся, и она с тех пор в Бога верить перестала и немного странноватая стала на голову. 

Возвращаясь к современному времени, то тетка с семьей – это единственные родственники, с которыми мы общались, но... Семья тетки – это все работники МИДа, мы для них – «бедные родственники»! Пока я была маленькая – я об этом не думала, росла с сестрами и бабулей летом на даче, считала дачу ее своей. А потом выяснилось, что дача теткина, а мы – просто так и т.д. и т.п. В моей жизни было несколько случаев, когда я к ним обратилась за помощью, но... мне не помогли... Я тебе не рассказывала о них, просто не к чему было… 

И когда я выросла, то просто перестала с ними общаться. Никакой демонстрации не было, но я не считала нужным соблюдать «протокол» и поздравлять их со всякими датами, приезжать к ним. Мама и папа (пока был жив) с ними общались, но больше мама. А я нет. Но в последние годы все немного изменилось. Из-за собственности тетя Валя поругалась с семьями своих дочерей. Старшая почти все время проводит заграницей: Штаты, Голландия, Женева (МИД, короче). Младшая как уехала в Венгрию в 80-х годах (по линии ТАСС), так там до сих пор и работает. И Валя осталась одна. И стала звонить не только маме, но и мне. Два лета подряд я как раз и отдыхала на той самой Валиной даче. Она ее завещала старшей и дача пока свободна. Помнишь, ты приезжала?.. 

…Начало девяностых, лето, жара несусветная, горят леса, в Москве просто невозможно находиться. Мы – на даче, здесь можно дышать…Обессилено валяемся в лопухах, весь смысл жизни в том, как дойти до колонки… Вечером должна приехать Натали с кем-то еще, привезут еду и все остальное…Весь мир там, за забором дачи, огромный, надоедливый, шумный и такое счастье, что можно на какое-то время спрятаться от него… 

14 Ноя 2007 16:53:47 

А раньше… 

…Там еще интересней было: На Проломной улице был прадедов частный дом: двухэтажный и т.д. И когда случилась революция, прадед сам, добровольно, отдал весь дом под жилье рабочим, себе оставил 2 комнаты.  

Прабабка умерла после революции, она была беременна 22-м ребенком, заболела, ее положили в больницу. Там за ней должна была ночью следить сиделка: молодая девка. Времени года не знаю, но было холодно. Она убежала на улицу, на крыльцо на свиданку. Когда вошла в палату, ей показалось, что прабабка умерла, и она дотронулась до нее рукой. У прабабки был жар, она была в бессознательном состоянии, а та вдруг касается ее ледяной рукой. У бабки инсульт и паралич. Ребенок не выжил, а подробности никто не знает. 

А бабка еще сколько-то лет протянула... 

Помнишь Танковый проезд, Волочаевская улица? Военный Институт? На Волочаевской улице (пару остановок на трамвае от Института в сторону Пролетарки), был Дом-ударник. В нем давали комнаты ударникам коммунистического труда. Это был уже мой дед, бабулин муж и мамин отец. Он тоже на «Серпе» работал. Только уже простым сталеваром. Вернее, не совсем простым, а мастером, тогда это называлось «выдвиженец»: из народа и без образования!!! В этом доме-ударнике я и родилась.  

…Рассматриваем старые фотографии. Москва 70-х, 60-х, 50-х…Фотографий все меньше, они все желтее, все труднее различимы лица, мелкие детали…Смешные детские фотографии, молодые родители…Дальняя родня, бабки-дедки – не интересно, перелистываем… 

14 Ноя 2007 17:52:09 

…А дальше уже детектив... Дед (мамин отец) – будучи сталеваром, перед войной был послан в командировку в Германию, по обмену опытом. Было это в 1933 г. Но главная задача у них (делегации) была: узнать секрет немецкой стали (нержавейки). А им на заводе в Германии ничего не показывают. И вдруг немецкие рабочие предлагают ему придти на завод в ночную смену. И показали. И что-то было даже записано на бумаге. И эту бумагу, чтобы провезти ее через границу, дед зашил в драповое пальто, которое потом всем детям показывали как историческую реликвию. А про сталь тогда (в детстве) нам было не интересно.  

Ну, а закончилось все печально. Мой дед образования инженерного не имел. Но обладал хорошей головой. И понапридумывал какие-то улучшения (рацпредложения). А так как без научных знаний, то ни оформить, ни просчитать не мог. Обратился к инженеру, тот предложил соавторство. Закончилось все банально: авторство было оформлено инженером на себя. Дед запил, «белочка»... И повесился... 

От меня это долго скрывали. Правду про его смерть я узнала только лет 10 назад. Берегли психику ребенка. 

…отшучивался мой дед, когда я задавала ему «политические» вопросы, а бабушка «не помнила» своих родных… А сейчас, когда нам «разрешили» помнить, спросить уже не у кого… 

15 Ноя 2007 16:57:15 

…На начало войны моей маме было 11 лет, тетке – её сестре – 19. Она окончила курсы медсестер и ушла на фронт. Мама ходила в школу. Войну они переживали в Москве. Как раз за несколько месяцев до войны родился братик, но зиму не пережил...  

Мама ходит в школу, бабушка работает шеф-поваром, НО... ничего не есть дома и ничего не приносить из столовой, – был у бабули такой принцип в войну. Видимо, чтобы детям больше доставалось. А мама так училась в школе, что у нее до сих пор проблема с математикой. Причина банальна: после 2-ого урока давали булочку. А математика была 3-м или 4-м уроком. Мама сидела два урока, забирала булочку и бежала домой – сидеть с братом. Вот такая учеба была тогда. И я все думала: «А если бы булочку давали до русского языка, она была бы неграмотной?».  

У тетки на войне случилась Любовь. Пишу с большой буквы, т.к. на войне много всякого случалось. Любовь, беременность, тыл, роды... но ребенок не выжил. И тетка осталась работать в тылу, на заводе (опять "Серп"). Ей давали усиленную пайку и суп. Этот суп она передавала в проходной моей маме, которая его прятала на груди под пальто. Вот такой была война для моей мамы. А ещё она вязала варежки для бойцов (это они делали в школе), и копала что-то на полях (это что осталось после уборки, в основном картофель). Вот такая родословная, вкратце. 

Я вот тут тебе пишу обо всем этом, а самой странно… Живешь-живешь какими-то своими проблемами, ничего не интересно тебе про прошлое, а потом вдруг (или не вдруг?) идет информация и тебе безумно интересно, и хочется многое спросить… а уже не у кого … 

До сих пор жалею, что не расспросила бабулю подробности моего крещения! Да, и такая тайна у меня оказалась в судьбе. Было мне где-то лет 20, навещала я бабулю, не помню, о чем шла речь, но я ей сказала, что мне нельзя, я не крещеная. А бабуля мне вдруг выдает, что можно. Что они меня ТАЙНО крестили со второй моей бабкой, папиной мамой. А вторая бабка была староверкой, ходила в старообрядческую церковь на Рогожке. И теперь я в загадке: где меня крестили? Рогожская застава совсем рядом от дома-ударника, где мы тогда жили… 

Корни, корни нужны человеку для осознания себя в этой жизни не песчинкой бесполезной, а частью чего-то большого. Называть не буду, слишком пафосно будет звучать. Но от этого не перестает БЫТЬ… А многоточие потому, что жизнь продолжается! 

* 

Так бывает, знаешь-знаешь человека много лет и вдруг понимаешь, как мало ты о нем знаешь. И, когда слово за слово начинает разматываться ниточка воспоминаний, картинки давней и чужой жизни становятся близкими и своими, и параллельно разматывается ниточка собственных воспоминаний-мыслей: «А вот моя бабушка…А у моего деда…». И от такого переплетения появляется ощущение, что нет чужих людей, что те, кто были, и те, что живут сейчас, – это все мы… 

Письма опубликованы с разрешения автора. 

Как видно по конверту, пишу в Болгарии. 

Обрати внимание: не из Болгарии, а в Болгарии. Ты для меня самый близкий человек на свете. Но вот парадокс – я это знаю, а ты и не догадываешься. 

Глупо и нелепо как-то все получается. Всеми помыслами души моей стремлюсь к тебе, а ты все дальше и дальше.Вот и сейчас сломалась авторучка, пришлось просить у подруги: мелочь, а преграда. Извини, хотела описать Болгарию, первые впечатления, а ударилась в сантименты. 

Ехали отлично, До Москвы на « Татарстане», оттуда на экспрессе «Москва-София». В дороге были трое суток. Вагоны купейные, нас всего 35 человек, с нашего факультета человек семеро. Все было хорошо и приятно, в общем, ехали весело. За окном края незнакомые, интересные. Проезжали через Киев, Молдавию, Румынию. В Бухаресте была часовая стоянка, погуляли вблизи вокзала по городу, ничего особенного, конечно, не увидели. Дважды проезжали границу, Сначала СССР – Румыния, потом Румыния – Болгария. Самая жесткая проверка была у нас, на нашей границе – лазили в чемоданы, все купе обшарили, осмотрели всю обшивку вагона. У румынов и болгар проще. Их границы – мост Дружбы через Дунай. Румынию проехали галопом, нашему поезду усиленно махали все встречные румыны, и очень доброжелательно. 

В Болгарию приехали в город Плевен. Он славится своими виноградниками и еще известен как город воинской славы русской армии, освободившей Болгарию от турецкого ига в 1877году. Ну и памятники здесь сосответствующие – мавзолеи, парк Скобелева, Долина мертвых. Город небольшой, но много высоких зданий. Улицы узкие, идут не геометрически правильно, а шиворот – навыворот, никакой системы. Здесь очень красивые люди – мужчины и женщины, парни и девушки. Тепло, ходят одетые (и мы тоже) в осенних пальто, без шапок. 

Сейчас многие из нашей группы ушли в знаменитвый ресторанчик в пещере, Мы с девчонками из комнаты опоздали: пока уговорили одну нашу нерешительную подружку, все уже ушли.  

Завтра едем в Софию. Там нас ждет встреча с местными студентами. Да. Еще. Кормят нас здесь крайне оригинально – соки, компоты, немыслимые супы, острейшая пища. 

Опять возвращаюсь к началу письма. 

Почему-то лишь с тобой могу говорить о чем угодно, понимаю тебя с полуслова. И одновременно боюсь, что не поймешь меня. 

До свидания, Лешка. 

3.02.1973. 

Здравствуй, Лешка, Лешенька! 

Пишу из Пловдива. Это уже третий город на нашем пути.Были после Плевена мы еще вСофии.Один день унас была экскурися по городу. Второй день- о, это было что-то огромное, огромное. Нас свозили на Витошу, это гора около Софии, высотой 2300м. Название переводится как двуглавая. Представляешь, выехали впасмурный день, а какпоехали выше и выше, то стало ярче, ярче и светлее, засияло солнце. В первый раз была в горах, пришла в неописуемый восторг, хотя обычно сдерживаю свои чувства.Синь, синь, глубокая голубая синь, горячеее солнце, белый снег, склоны с деревьями, огромные валуны, образующие каменную реку, а под ней течет настоящая подземная река.  

Мы бежали, бежали вверх. Не знаю, кто с каким чувством, а я, переполненная счастьем. Из группы нас на вершине было только семеро. Из – за нас сорвалась экскурсия на канатную дорогу, так как мы больше положенного пробыли в горах. Но мы, опоздавшие, не жалели об этом, жаль было тех, кто остался внизу и не видел этой красоты. Из нашего отеля видно Витошу целый день. Любоваться можно, не переставая. 

Вечером того же дня нас водили в оперу. Была «Тоска» Джаккомо Пуччини на итальянском языке. Общими усилиями разобрались, что к чему. А больше всего мне понравилась в опере газированная вода в буфете с лимонным соком. После оперы зашли в ночной бар « Хемус». Низкий потолок черного цвета с желтыми светильниками, низкие столики, покрытые желтыми « тряпками»- шучу! 

В баре очень уютно, И обслуживание на высшем уровне. Между прочим, здесь, в Болгарии, очень хорошо обслуживают в кафе и барах. Много ресторанов, кафе, баров. Кафе, так через каждые два шага, они здесь называются «Сладкарница»  

Люди в баре были разные – старые, молодые, завсегдатаи. Мы, конечно, образовали свой уголок. Потом полночи плясали шейк до упаду. Играют нормально, не то, что у нас «хрипло, сипло». Ко мне привязался один пьяненький типчик, на меня уж секретарь наш косился, косился, что я танцую и танцую без передыха на площадке. Оттопывала черт знает что, как мне потом сказали. Домой пришли в четвертом часу утра. 

На следующий день были в музее, картинной галерее, мавзолее Георгия Димитрова, а вечером встречались со студентами Софийского университета. Но я была только в начале встречи, ушла раньше, сильно разболелась голова от громкой музыки. 

И вот в Плодиве. Здесь чудно! Тепло, тепло, плюс 14 в тени. Если помнишь, мы уезжали при минус 35, а сейчас греемся. Завтра нас обещают сводить на какую – то шикарную встречу с рабочими.  

Вокруг Пловдива везде горы и холмы, а город сам в низине. На одной из вершин памятник Алеше, про которого поется в песне, я обязательно схожу туда. Вот и все. Напишу еще из Великого Тырнова. 

Алешка, Алешка, худо мне без тебя. Если б знать о тебе немного больше, не терзаться догадками… 

И хочу и не могу отвязаться от мыслей о тебе, утром встаю с твоим именем, целый день думаю о тебе, вижу сны про тебя. Хороший ты человек, Лешка. 

До свидания. 

8.02 1973г 

Леша, здравствуй! 

Много, целую кучу писем написала я тебе. Все в них было: и слезы, и радость, и солнце, и дождь. 

Так вот станет грустно-грустно на душе, сажусь и пишу письмо в никуда неуловимому адресату Алексею. 

А потом коплю их, как старая перечница; эти письма у меня везде – в лекциях, в книгах, на столе. Натыкаюсь, перечитываю. 

Где – нибудь под старость лет, когда нечем будет заняться, соберу все послания и выпущу тоненькую книжку с интригующим названием «Письма в никуда». А на титульном листе будет посвящение тебе. Может быть, ты тогда натолкнешься на них? Вот теперь ты смеёшься, я чувствую это. 

Когда держишь в руке Жар-птицу, ты никогда не уловишь счастливый взмах ее крыла. Отпустишь, и вдруг-слеза… 

До свидания. 

12.06.1973г. 

Дорогая Света, 

Да, я не Бенджамин. И это не единственный мой грех. Я понимаю что люди, не менее чем кошки, ненавидят когда их обманывают или ими манипулируют. Я попытаюсь детально всё объяснить и вновь вернуть ваше доверие. 

Для начала я должен признаться, что моё настоящее имя Васька и я кот. Я никогда не хотел скрывать кто я такой и каково моё происхождение. Но когда в своей Интернет анкете я написал что я кот, моя страничка была отвергнута – они не поверили что коты умеют писать. Хорошо, я написал что я мужчина, но использовал моё настоящее имя. Меня опять отвергли – «не человеческое имя, звучит как кошачья кличка». Тогда я придумал это имя, Бенджамин: мужчина белой расы восемнадцати лет. Но в 18 лет, если они доживают до этого возраста, коты уже слишком стары чтобы писать. В этом возрасте они уже не заинтересованы в свиданиях с кошками. А я заинтересован – я кот в самом расцвете сил. Мне 6 лет, но они не допускают на сайт никого моложе восемнадцати. Так что я ввёл 18, что ровно в три раза меньше моего настоящего возраста (шесть лет). И в конце концов, когда я загрузил мою фотографию, я получил следующий ответ (скопировано и приклеено): 

“Отклонена модератором 

Причина: Не ваша фотография” 

В случае если вы не понимаете по русски, то что написано выше означает, что фото было отклонено модератором, поскольку оно не моё. В этот момент я понял всю тщетность попыток раскрыть мою реальную сущность и принял все их извращённые правила. Но поверьте мне, я честный кот и никогда не обману другого кота, или даже человека, что довольно трудно, принимая во внимание как эти существа, которые думают что в них природа достигла своего совершенства, порой третируют тебя.  

Сейчас, когда вы знаете всю правду, я надеюсь вы простите меня и с вниманием отнесётесь к моей истории. 

Могут ли коты говорить? Вообще говоря, нет. Но я могу. Я не вписываюсь в обобщённое понятие. Люди думают, что коты не понимают их язык, или если они могут заподозрить, что мы действительно понимаем о чём они говорят друг другу и себе самим, им это безразлично. Действительно, что бы я мог сделать, если бы леди, которая думает, что является моим хозяином сказала – «Васька, ты плохой кот», или ещё хуже – "пришло время тебя кастрировать"? Я бы убежал. Как бы я мог помочь, если бы услышал, что кто-то собирается причинить ей боль? Я мог бы атаковать её врага, она могла бы видеть меня перевозбуждённым. Всё это могло бы помочь, но никто бы не узнал, что вызвало мою реакцию. Никто бы не подумал, что я действительно понимаю разговорную речь. Вы могли бы сказать, что мои способности к языкам являются, согласно Дарвину, результатом естественной эволюции – приспособления. Не так всё просто. Всё-таки 99.9999% котов не пишут. 

Представьте что бы случилось, если бы коты могли писать письма, общаться посредством E-mail. Анкетные данные на love.mail.ru:  

Приятный образованный (МГУ, Sorbonne) кот, 6 лет, ищет интеллигентную, маленькую, скромную кошечку, 2-5 лет, для совместного времяпровождения; прогулки под забором; пригород, сельскую местность, а также отдалённые районы не предлагать; пожалуйста не смазывайте сосиски горчицей, предпочитаю рыбу. Литературные предпочтения: классическая литература; E. Lear (“The Owl and the Pussy-cat”), R. Kipling (“The Cat That Walked by Himself”). Музыка: пожалуйста без ударных инструментов; струнные, струнные, и ещё раз струнные; высокие тона. Шнитке подходит, «Grateful Dead» – приемлемо, без «hip-hop» пожалуйста – всё-таки кот я серьёзный. 

Позвольте мне чуть задержаться на кошачьей музыке, поскольку она всегда являлась моей слабостью. Я люблю музыку. Но что определяет хорошую кошачью музыку? Струны, высокие тона – да. Даже одна нота, но высокая, и на струне. Лучше начать с низких тонов и затем идти выше, и выше, и выше, и когда кажется, что выше уже некуда – стоп. Полная тишина. Через мою изогнутую спину звуки достигают кончика моего задранного вверх хвоста и затем умирают. И вы можете видеть электрические разряды исходящие из верхней части моего хвоста. И ждать. И затем, когда наступит подходящий момент, начать по новой – очень медленно, очень медленно, очень медленно. Циклами, как в настоящей кошачьей жизни, когда для того чтобы получить удовольствие от медленного движения, сначала необходим взрыв эмоций, крик струн, разрыв сердца. И для того чтобы через некоторое время вновь получать наслаждение от медленного движения, нужен ещё один взрыв, и ещё один успех, и ещё одна смерть. Является ли моё мурлыканье хорошей музыкой? Оно приходит и уходит. Я буду мурлыкать, если я счастлив и удовлетворён. Это может вас согреть и помочь расслабиться. Это тот сорт музыки, который почти каждый понимает. Но с некоторых пор я разучился мурлыкать, и причина этого лежит в основании моей истории. 

Возвращаясь по времени назад, могу сказать, что я был счастливым существом. У меня была великолепная семья: мой владелец – красивая леди тридцати с чем-то лет, две кошки, и собака (одни существа женского рода). Моя леди была очень хорошим, нежным, и чувствительным профессором английского языка, преподававшим язык и литературу в колледже, где основной контингент составляли чернокожие. Она всегда резко реагировала на любую несправедливость и помогала всем кто в этом нуждался. Нашу семью она создала следующим образом: собака была спасённым (после двух лет участия в бегах) грейхаундом, а все три кота были подобраны в разное время брошенными, больными, и абсолютно несчастными в очень юном возрасте. И все мы рассматривали её не только как нашу хозяйку, но также как нашу мать, поскольку никто из нас не знал ни одного другого живого существа, которое могло бы претендовать на это звание, и поскольку она обходилась с нами так хорошо.  

Мы жили в доме расположенном в очень просторной и зеленой части Города, где многоэтажные здания свободно располагались среди парков и небольших частных владений вдоль берега реки. И все мы любили проводить время вне дома на природе.  

Одна из кошек (любимица леди) была очень робкой (я буду звать её Шайи). Она всегда пряталась, когда кто-то новый появлялся в доме; и она выходила из дома с таким выражением на мордочке и во всём теле, которое предполагало что на самом деле она и не собирается выходить, а наоборот, только что вошла, и всё же исчезала за дверью, оставив ощущение будто она ещё прячется где-то под диваном внутри помещения. Основное время Шайи проводила внутри и всегда возвращалась к ночи чтобы спать с леди. У неё были длинные ресницы и большие глаза, которые казались сужающимися, когда смотрели на вас. В её взгляде всегда стоял знак вопроса, а мордочку не покидало выражение удивления. Она приближалась к вам всем своим видом показывая, что не заинтересована в общении, и тем не менее подходя всё ближе и ближе; и она казалась напуганной и возбуждённой в самых обычных ситуациях и даже когда соглашалась чтобы её ласкали. Был период когда она вдруг стала очень самоуверенной, агрессивной, и требовательной, но это продолжалось так недолго и было так на неё не похоже. Сначала все были поражены и отступились, но затем она была покусана другой кошкой, атакована собакой, пристыжена леди, и стала ещё более робкой чем до того. Шайи была достаточно упитанной, но не такой толстой как те городские коты, которые живут в многоэтажках и никогда не выходят гулять. Она не была толстой – она была привлекательной. Леди любила спать с Шайи. Ночью та прыгала на кровать и начинала медленно продвигаться вдоль засыпающей хозяйки к подушке, и затем укладывалась так что их головы касались, а большое теплое тело Шайи плотно прилегало к плечам и груди леди. Она была прекрасна, но видя ее день за днём, зная все её трюки, начиная от их истоков, и регулярно воюя с ней за лучшее место, расположение леди, и лучшую еду, я не мог представить возможности интимных отношений между нами. Мы слишком хорошо знали друг друга, и тайна, которая непременно сопутствует действительно глубокому чувству, напрочь отсутствовала. 

Dear Sveta, 

Yes, you are right, I am not Benjamin. And this is not the only sin of mine. I understand that humans, not less than cats, hate to be misled and manipulated. I will try to explain everything in details and once again to gain your trust.  

To start with, I have to confess that my real name is Vas’ka and I am a cat. I never wanted to hide who I am and where I am coming from. But when describing myself I wrote that I am a male cat, my page was rejected – they didn’t believe that cats can write.  

Ok, I wrote that I am a male, but put my real name. They rejected me once again – “not a human nick, sounds like a cat name”. Then I invented this name, Benjamin: male, Caucasian, 18 years old. But at age 18, if they can outlive this age, cats already are too old and unable to write. At this age they are already not interested in dating. And I am. I am a cat in the prime of my life. I am 6 years old, but they don’t allow entering any age less than 18. So, I entered 18, which is exactly three times less, than my real age, which is six. And finally, when I submitted my photograph, this is what I received in response (cut and pasted):  

“Отклонена модератором 

Причина: Не ваша фотография” 

Just in case you don’t understand Russian, above written means that my photo was rejected by a moderator and it’s because the picture is not mine.  

At this point I gave up all attempts to reveal my real identity and accepted all their corrupt rules. But believe me, I am an honest cat and will never lie to another cat, or even to a human, which is quite difficult, taking into account how those creatures, which think that they are the peak of perfection attained by nature, sometimes treat you. 

Now, when you know all the truth, I hope you will forgive me and attend to my story. 

Can cats talk? Not in general. But I can. I am not a general cat. People think that cats don’t understand their language, or if they may suspect that we do understand what they are talking to each other and to themselves, they just don’t care. Really, what could I do if a lady, who thinks that she owns me, would say – “Vas’ka, you are a bad cat”, or worse – “it’s time to fix you”? I would run. How can I help if I hear that somebody intends to hurt her? Actually, in the later case I can help. I may attack her enemy; she could see me extremely agitated. All this may help, but nobody would know what caused my reaction. Nobody would think that I really understand the language. You may say that my language ability is, according to Darwin, the result of natural evolution – adaptation. Not this simple. Still, 99.99% of cats don’t write.  

Imagine what would happen if cats were able to write letters, to communicate by E-mail, to understand shows. A profile on love.mail.ru:  

A nice educated (Moscow University, Sorbonne) cat, 6 y. o., is looking for an intelligent, petit, shy kitty, 2-5 y. o., to spend time with; going out to the fence; please no country or suburb, no distant counties or states; please, no mustard on sausages, prefer fish. Literary preferences: prefer classical literature; E. Lear (“The Owl and the Pussy-cat”), R. Kipling (“The Cat That Walked by Himself”). Music: no percussions please; strings, strings, and strings; high pitch. Shnitke is OK, Grateful Dead – acceptable, no hip-hop as I'm a serious cat. 

Let me say a bit more about cat’s music, as it has always been my weakness. I like music. But what constitutes good cat music? Strings, high pitch – yes. Even one note, but high, on a string. Better to start with a bit low and then going higher, and higher, and higher, and when it seems already impossible – stop. Complete silence. Through my arched back it goes to the tip of my tail, which is up, and then dies. And you could see lightning coming out of the tip of my tail. And wait. And then, when it is the right moment, to start again – very slow, very slow, very slow; in cycles, like in real cat’s life, when to enjoy a slow movement you need an outburst of emotions, scream of strings, breaking of a heart first. And, after a while, to continue enjoying the slow movement, you need yet another outburst, another success, another death.  

Is my purring a nice music? It comes and goes. I will purr if I am happy and satisfied. It may make you warm and relaxed. This is a kind of music that almost everybody understands. But I can’t purr anymore, and the reason why lies in the core of my story. 

Going back in time, I may state that I used to be a happy creature. I had an excellent family: my owner – a beautiful lady in her thirties, two other cats (females), and a female dog. My lady was a very nice, gentle, and sensitive English major, who used to teach language and literature at a black college. She would always respond to any injustice and help anybody in need. This is how she created this family: the dog was a rescued greyhound and all three cats where found abandoned, ill, and despaired at very young ages. And all of us treated her not simply as an owner, but also as our mother because we didn’t know any other animal, which could have a right to claim this title, and because she was so good to us.  

We lived in a house in a very spacious and green part of the City with large buildings loosely embedded into the area of parks and small private properties near the river.  

And all of us liked to spend time out of the house.  

One of the female cats (lady’s favorite) was very shy (I will call her Shyee). She would hide, when somebody new would come to the house, and she would go out with such an expression in her face and the whole body that would suggest that she is not really going out but getting in and, yet, exiting the door leaving an impression that she is still hiding somewhere under a coach. She would spend most of the time in the house and always come back tonight to sleep with our lady. She had long eyelashes and large eyes, which seemed narrowing when looking at you. There was a question mark and a sign of a surprise in her gaze. She would approach you showing that she is not interested in any communication and still coming closer and closer. And she would normally seem frightened and anxious in an ordinary situation and even being petted. There was a period when she suddenly became very selfish, aggressive, and demanding, but it was so short and so unusual of her. At first, everybody was surprised and retreated, but then she has been bitten by another cat, attacked by the dog, blamed by the lady, and became even shyer than before. She had enough of body fat, but was not as fat as those city cats, which live in apartment buildings and don’t go out. She was not too fat – she was attractive. The lady liked sleeping with Shyee. During nights she would jump on the bed and slowly walk along the body to the pillow, where she would lay down with her head touching the ladies head and her big warm body closely attached to the lady’s shoulder and breast. She was beautiful, but seeing her day after day, knowing all her tricks and their origin, and having regular fights for the best place, lady’s affection, and the best pieces of food made it impossible for us to fall in love. We knew each other too well, and the enigma, which must be present in any true deep feeling, was not there. 

Здравствуйте, дорогой наш любимый президент! 

Насмотревшись и наслушавшись пороков и достижений нашей сегодняшней действительности, я решился написать вам это письмо, потому что не могу сидеть сложа руки, когда мировая общественность восстает против вашей линии, и внутренние дела ни в какие ворота не лезут. 

Позвольте во первых строках этого письма вам представиться. Меня зовут Петухов Константин Петрович, я работаю токарем на заводе «Звезда», на Пролетарской, а проживаю на 12-й линии Васильевского Острова. Мне 43 года, не женат. Вернее, разведен. Что еще сказать. Отец мой тоже работал на заводе «Звезда», в литейном, там и погиб путем падения в расплавленное железо. Этот героический случай был даже в газете описан. Мама живет вместе со мной, пенсионерка. Вот и все о нас. 

К написанию этого письма меня подтолкнуло возмутительное поведение нашей василеостровской газовой службы. Вы, наверное, в курсе событий, так как и сами приходитесь уроженцем василеостровского района, что с некоторых пор на некоторых наших линиях творится форменное безобразие. Кто-то придумал протянуть газовые трубы прямо рядом с домами, а не под землей, как это делается во всех цивилизованных странах. Являясь владельцем отечественного автомобиля марки «Жигули ВАЗ 2106», я в один прекрасный момент с удивлением обнаружил, что к моему дому невозможно проехать ни с какой стороны. Оставлена одна только маленькая дырка со стороны Большого проспекта, но и то, только потому, что на нашей линии находится станция скорой помощи, а так там висит «кирпич». В ночь на субботу, когда я работал в ночную смену, мне на мобильный телефон позвонила мама и сказала, что плохо себя чувствует и «помирает». Я сказал ей позвонить в «скорую», мгновенно отпросился у мастера и поехал домой, к маме. Проезжая вышеуказанный знак, меня остановил патруль районного ГАИ. В результате я был оштрафован на круглую сумму в карман этих вымогателей с полосатыми палками. Но мне не жалко денег, меня поразило форменное бездушие этих людей. У них ведь тоже есть матери, и такая ситуация вполне может случиться и с ними тоже. Приехав домой, я обнаружил, что мама моя чувствует себя плохо, а скорой помощи, которая находится через дом от нас, нет и в помине, а прошло уже больше часа. Конечно, в конце концов, они приехали, вкололи маме магнезию, а на законный мой вопрос я был матерно послан куда подальше. 

Второй же случай, связанный с безалаберными действиями нашей районной газовой службы, произошел позавчера. В связи с проведением вышеозначенных странных работ, у нас с утра внезапно отключили газоснабжение. Выйдя утром на кухню, я обнаружил, что в газовой плите нет газа. Это, может быть, с высоты вашего полета может показаться незначительной проблемой. Для меня же этот факт стал камнем преткновения. Газ у нас никогда на моей памяти не отключали ни в советские времена, ни во времена перестройки и ускорения, ни даже в дикие девяностые. Если перевести мои слова на бытовой язык, то, получается, что я даже чайника не мог вскипятить, не то, что подогреть суп или что-нибудь другое. Проще говоря, я стоял на кухне, как пораженный громом. Хорошо еще, что, находясь в приятельских отношениях со своим соседом, известным поэтом, не буду называть фамилию, я вспомнил, что у него, как у представителя творческой интеллигенции, имеется электрический чайник, каковым мы и пользовались весь этот день. Но это все мелочи по сравнению с тем, что произошло далее. Где-то в обеденное время на моей кухне остро запахло газом. Внимательно осмотрев свою плиту, я не обнаружил никаких изъянов и утечек. Одновременно в моей голове сложилась простая формула: газ выключили с утра, а включили в обед. Никого не предупредили. А что если кто-то в нашем доме что-нибудь варил в это время? Получается, что есть возможность того, что произойдет утечка газа. Я сразу вспомнил, что в последнее время по России прогремел ряд взрывов бытового газа, сопровождающихся человеческими жертвами. Вспомнив эти страшные факты, я позвонил в Горгаз. Там предупреждают, что все звонки записываются на пленку, так что, если вы мне не верите, можете позвонить туда и прослушать запись, надеюсь, что вам не откажут. Суть нашего разговора с Горгазом свелась к тому, что меня сразу начали отфутболивать в нижестоящую инстанцию, ссылаясь на то, что они не обязаны следить за действиями районных газовых служб. Спрашивается, зачем тогда нужен этот телефон «04», и за что они там отвечают? В конце разговора они еще и обозвали меня скандалистом и паникером. Дорогой президент, мне кажется, что, если бы в тех домах был такой «паникер», возможно, взрывов бы удалось избежать. Точно с таким же наплевательским отношением я столкнулся, позвонив и в районную газовую службу. Там сослались на жилконтору. В жилконтору я звонить уже не стал, понимая, что правды в нашем государстве добиться можно только от вас. Не представляя, что же делать дальше, я пошел в гости к своему соседу, упомянутому поэту, где мы и просидели за его гостеприимным столом до вечера, обреченно ожидая взрыва. Там я и решил написать вам это гневное письмо. 

В заключение, хочу спросить вас, как президента, сколько же будет продолжаться это издевательство русских людей над русскими людьми? Почему власть издает какие-то непонятные простому человеку законы, а закона о вежливости, ответственности и душевной доброте нет и в помине? 

Остаюсь искренне ваш и желаю вам дальнейших успехов в вашем нелегком труде и крепкого здоровья, Константин Петухов, гражданин Российской Федерации. 

Муха 

Собаки взлаивали коротко и лениво – больше для порядка. 

Их в округе было несчитано. Кроме вполне домашних псин – при службе, будке и миске – шныряла еще стая бесхозных. Те были вольны в передвижениях, вечно голодны и готовы дать отпор чужакам. Хозяева территории обегали помойки – с гостинцами у бачков от сердобольных старушек. Рыскали по заброшенным садам. Иногда, по весне, грелись на нежарком еще солнышке, улегшись разношерстной группой на земле, подогреваемой снизу теплотрассой. Но разморенными и сонными они были лишь с виду – уличный пес всегда начеку и спит вполглаза.  

Вожаком стаи был крепкий поджарый метис. С чистотой породы у него было как и у всех прочих стайных полукровок – кровей намешано всяких. Даже что-то схожее с далеким диким предком проглядывало в его серо-палевом окрасе. Хотя, скорее всего, дикий предок был не таким уж и далеким – в окрестных лесах еще недавно водились волки, которые в голодную пору, забыв об осторожности, совершали набеги на окраинные городские свалки. 

Метис не сразу стал вожаком уличной стаи. Жизнь его когда-то была вполне сытной и обычной для домашней собаки. Хозяева, старик со старухой, кормили его исправно, хоть и не баловали, но и не обижали. А внуки, два рыжих пацаненка, приезжавшие гостить летом, пса любили, носили ему украдкой бабушкины пирожки, брали с собой на речку и в лес. И звали ласково и смешно – Муха. Мухтар позволял им эту вольность, потому что тоже любил мальчишек, катал их на своей сильной спине, не противился, если младший из братьев, играя, прятался в его любимой, уютной, годами обжитой конуре… 

Когда умерли один за другим старики, дом под дачу купил какой-то толстопузый дядька из города, куда и приехал с семьей – чадами, домочадцами и препротивным котом Маркизом.  

Мухтар прожил еще одно, последнее в этом доме лето. Он очень скучал по своим прежним хозяевам, особенно по их внукам, хотя жизнь его, казалось, и не изменилась сильно. Та же будка, та же миска… Одно плохо – на цепь посадили – «для злости» да чтобы Маркизку их не загрыз случайно. Похлебка теперь стала жиже и сахарная кость только снилась. А хозяйские дети любили развлекаться по-своему: то банку с гвоздями к хвосту привяжут, то в еду перца подсыплют, то вместо настоящей – пластиковую кость подбросят. 

Мухтар терпел и всё ждал, что откроется дверь, выйдет на крыльцо старая хозяйка и скажет ласково: «Мухтарушка, сейчас я тебя покормлю...»  

А она все не шла и не шла… 

С началом осени, спустив собаку с цепи, новые хозяева уехали, и пес остался один.  

Так он оказался на улице.  

Потом было и добывание еды, и жестокие драки за нее, когда в клочья шерсть, и долгие холодные зимы с поисками хоть какого-то приюта в особенно лютые морозы... Мухтар давно уже сбросил жирок – память о спокойной дворовой жизни. Заматерел, покрылся рубцами – отметинами вольницы. Он стал привычен к холоду и жаре, осторожен с людьми, всегда готовый к их подлости, нахрапист и дерзок с себе подобными.  

Когда прибился к этой стае, поначалу старался не выделяться среди прочих барбосов, присматривался, разбираясь – кто тут под кем ходит. И ждал. Ждал момента, когда наступит его час. И он наступил. 

Собачья свора из Заречья, где верховодил стареющий, но все еще в силе кавказец с оторванным наполовину ухом, охранявший раньше одну из разорившихся позже фабрик, не раз уже пыталась прорваться на землю Мухтаровой стаи. Здесь было чем поживиться на задах кафешек да и помоек с остатками еды хватало. А за рекой, где одни заводы да фабрики и отходами из рабочих столовых кормили свиней, харчем особенно не разживешься… Вот и тянуло их сюда, в хлебные места.  

Несколько стычек между неприятелями уже было, и всегда верх одерживали местные, и пришлым псам приходилось, зализывая раны, убираться восвояси. Но однажды… 

Однажды у зареченских появился «козырь» – мощный и сильный бойцовый пес, непонятно откуда к ним приблудившийся. У него была серьезная травма, видимо, потому его хозяева, достаточно на нем нажившись, и списали бедолагу. Вот с ним свора и пришла выяснять отношения в очередной раз, решив, что теперь-то перевес на их стороне. В завязавшейся грызне поначалу, благодаря ярости и силе их привычного к драке бойца, побеждали незваные гости. Вожак стаи Мухтара, обыкновенный дворняга, сцепился с главным драчуном. Они катались по грязи, оскаливая клыки, рыча, стараясь добраться до глотки, и, наконец, это удалось более сильному и молодому противнику.  

Казалось, победа уже за пришлыми. Но тут на обидчика набросился 

Мухтар. Он сражался отчаянно до безрассудности, вкладывал всю свою ненависть – к собачьей жизни, нередким голоду и холоду, вспоминая, как бросили его новые хозяева, как издевались над ним их дети... И – победил. Они победили. А зареченские бежали – не признавая позора, огрызаясь и оскаливая пасти. 

Старый вожак умер – слишком глубоки были раны, нанесенные ему в сражении. А Мухтар… Мухтар занял его место, и стая подчинилась ему. Теперь он решал, как ей жить дальше.  

А вскоре случилось вот что… 

Мирно труся вместе со своими собратьями по улице в дачном районе, Мухтар вдруг услышал из-за забора одного из них забытое уже свое имя – Муха. «Муха, Муха, – звал женский голос, – куда ты запропастилась?» 

Мухтара как током дернуло. Он заволновался, остановился, нерешительно двинулся к забору. А голос всё звал и звал: «Муха, Муха, иди же сюда. Ну что за негодница! Опять спряталась…» 

А Муха эта – прелестная юная пуделиха, серебристая, подстриженная стильно, на городской манер, во все глаза таращилась на кобеля, который почему-то остановился около их двора. Теперь и Мухтар ее увидел. «Вот пигалица, – подумал он, – ну что за несуразность! Еще бы бантик на шею…»  

А бантик, розовый, пышный, у девочки Мухи, точнее, Мухлинды-Мариэтты Спенсер, и правда имелся. Но его ей повязали лишь раз, на смотрины, когда к ней приводили пуделя Мишеля. Этот тонконогий надушенный зазнайка совсем ей не понравился, и она решительно отказалась от дальнейших свиданий с ним. Мухлиндина «мамочка» попереживала за свою воспитанницу, но настаивать не стала и увезла ее на природу – для перемены обстановки и восстановления тонкой и ранимой нервной системы. 

Тут, на даче, поначалу всё ей было в диковинку, интересно. Но когда все закоулки дома и двора были обследованы и изучены ею в подробностях, а на улицу ее, естественно, не выпускали, здесь ей вскоре наскучило. Ей хотелось уже вернуться скорее в городскую квартиру, выходить на ежедневный променад в ближний скверик, где выгуливали таких же породистых, как она, и, быть может, позволить Мишелю поухаживать за собой… 

Так было до сегодняшнего дня, точнее, полудня. Мухлинда-Мариэтта пряталась от зноя в тени кустарника у забора и лениво наблюдала за улицей – за прохожими, противными глупыми кошками, детьми, игравшими неподалеку в футбол. А это кто? Фи, какие страшные и грязные – эти уличные псы.  

Тут ее позвала хозяйка, и в тот же момент бежавший чуть впереди других кобель вдруг остановился. Стал прислушиваться и даже пошел в ее сторону. «А этот ничего, – решила она, еще минуту назад презрительно морщившая свой симпатичный носик. – Очень даже ничего…» При более близком рассмотрении он показался ей… н-да, пожалуй, даже красивым и… по-своему мужественным, а его шрамы были так пикантны…  

На прочие достоинства она, будучи девушкой неиспорченной, смотреть постеснялась, но их наличие краем глаза все же отметила…  

Мухлинда слегка смутилась. От пса не только не пахло дорогим шампунем, как и вообще шампунем, но и разило смесью непонятных малоприятных запахов. Он был неухожен, с явными признаками беспородности. И – несмотря на всё это – он ей определенно начинал нравиться.  

Сердечко ее затрепетало. 

Мухтар тоже в свою очередь разглядывал эту «пигалицу», это «тонконогое чудо», как он ее окрестил. Разглядывал всё с большим интересом, сам от себя не ожидая такой реакции. Эта городская штучка, эта диванная собачка, так непохожая на тех, с кем он имел дело, чем-то влекла к себе, к ней тянуло неудержимо, так, что стало стыдно своих соплеменников «из простого народа». Они и так уже нетерпеливо поскуливали: пойдем, мол, дальше, чего ты там на эту фифу-шмакодявку зенки пялишь, всё вкусное сожрут… 

Мухтару стало неловко. И правда, что это он? Сучек, что ли, не видел? Ну другая, ну пахнет от нее вкусно, необычно, ну и что?! И он скорчил равнодушную морду: видали, мол, мы и не таких… 

Муха от возмущения чуть не шлепнулась в обморок. Конституция-то слабенькая, изнеженная. Как? Этот беспородный, ни кожи ни рожи, весь в шрамах, да что он о себе возомнил?! Плебс, натуральный плебс! Да он мизинца не стоит ее, Мухлинды-Мариэтты Спенсер! Да ее расположения добивались графы и князья по собачьей табели о рангах!  

«Ах вот ты где, Муха! – хозяйкин голос привел ее в чувство. – А я тебя обыскалась, девочка моя. Идем, милая, домой. Тебе, наверное, головку напекло. Идем, я покормлю тебя печеночным паштетиком… Включу вентилятор…» 

Тут она заметила пса за оградой. «А это что за Терминатор местного разлива? Фу, какой грязный и вонючий. Наверное, у него блохи! Пошел отсюда, пошел! Мухлинда-Мариэтта Спенсер, сколько раз я тебе говорила, что с незнакомыми кобелями, тьфу, мужчинами, разговаривать нельзя… От этого могут появиться дети или, по крайней мере, блохи...» – и, схватив на руки свою любимицу, ушла в дом.  

*** 

…Мухтар, постаревший, совсем седой, так и не завел семьи и доживал один. Из вожаков его давно уже подвинули молодые да нахальные. Да Мухтар и не держался особо за это место. Задумчивым стал не к месту, не по статусу сентиментальным, часто уходил в себя.  

Подружки, которые у него изредка случались, забывались быстро, быстрее, чем длилась их любовь.  

И только та пигалица, встреченная однажды летом, давно, так и не стерлась из памяти. Он закрывал глаза и снова видел ее – со стройными ножками, кучерявой аккуратной головкой, большими карими глазами.... И ощущал ее запах – чуть сладковатый, свежий, влекущий…  

После этих видений Мухтар обычно шел к подружкам, имен которых не спрашивал. Их имена были ему ни к чему. Главное, они всегда были готовы обслужить. И он любил их – яростно, с исступлением, называя – вот странный какой – всегда Мухлиндой… 

Мухлинда-Мариэтта Спенсер стала-таки женой Мишеля. Родила ему двух деток, которые появились на свет с готовой уже родословной и обеспеченным будущим. Мишель, как и положено породистому кобельку, сильно себя заботами о потомстве не занимал. Да и было кому за детками присматривать. К Мухлинде-Мариэтте он постепенно охладел, хотя жена стала равнодушна к нему еще раньше.  

Она частенько, глядя на своего законного, вспоминала ТОТ знойный день на даче, случившийся, кажется, в другой жизни… И тогда ее раздражало в муже всё – и что после шампуня еще и бальзамом пользуется, и маникюр-педикюр делает регулярно, и что чистый всегда, аж противно. И не пахнет от него настоящим самцом, как от ТОГО… 

Ой, да что это я, ведь о братьях наших меньших хотелось…  

*** 

Собаки взлаивали коротко и лениво – больше для порядка…