– Я никуда не звонила и платить не собираюсь! – кричала я в трубку. – Мои папа с мамой в Японии, а не в Австралии, и вообще, они мне сами звонят. И Каляка с Малякой не могли – нет у Иннокентия Петровича телефона! 

– Девушка, не морочьте мне голову! Вот, в компьютере написано: разговор с Австралией – семнадцатого, двадцатого и двадцать четвертого числа на сумму тысяча восемьсот тридцать рублей. Если не оплатите в течение недели, отключим телефон, – в трубке послышались короткие гудки. 

– Все понятно, – я нахмурила брови. – Я впала в кому и во сне обзвонила всех знакомых кенгуру. А, ребята? 

Маляка хлопнула глазами и отвернулась. Каляка поджал губы, прищурился и смотрит в окно, волосы всклокочены. 

– А кто говорил, что у Иннокентия Петровича нет телефона? Секреты, значит, да? Друзья, называется. Еще и телефон из-за вас отключат. 

Маляка вдруг сорвалась с места и убежала под кровать. 

– Ну, извини, пожалуйста, – мрачно сказал Каляка. – У мамы Иннокентия Петровича действительно нет телефона. Телефон есть у Малякиной тетушки. Она сегодня, кстати, приезжает из Сиднея.  

– Прекрасно, сегодня приезжает Малякина тетушка из Сиднея! А кто оплатит переговоры? 

Из-под кровати показалось виноватая мордашка Маляки – я намеренно отвернулась. Она подбежала ко мне, шурша тапочками. 

– Тетушка привезет чемодан денег, и ты заплатишь за телефон! – Маляка попыталась обнять мою ногу вокруг щиколотки. – Она очень, очень богатая! 

– Надо же! Откуда? В лотерею выиграла? 

Маляка запричитала: «Ты нас не любишь, не любишь! Какая ты злая и жестокая!..» Обхватила голову ручонками, расхныкалась. 

– Довела до слез… Извинись перед Малякой немедленно, – Каляка не на шутку рассердился на меня. – Ты забыла про ЭТО?! Малякина тетушка хотя бы постарается нам помочь. От тебя же никакого толку, даже телефоном не воспользоваться. 

– Ладно, Маляка, извини… Я действительно забыла про ЭТО. Давайте лучше подумаем, как вашу тетушку встретить. 

– Испечем пряники и будем играть в гигантские шаги! – Маляка повеселела и пустилась в пляс. – Пять верблюжьих и три лягушачьих!!! 

– Ух ты, здорово! – я тоже подпрыгнула пару раз на месте. – Веселая у вас тетушка, если умеет по-лягушачьи. 

– Ты что говоришь?! – Каляка захлебнулся от возмущения. – Какие лягушачьи? Почтенных дам встречают вежливо и с достоинством. И в красивом платье, а не в пижаме! Никакого воспитания в вашем полушарии. 

– Это Маляка предложила… – попыталась я оправдаться, но Каляка уже не слушал – юркнул под кровать переодеваться. 

В дверь позвонили, я побежала открывать. Передо мной стоял почтальон, форма с блестящими пуговицами, фуражка на голове. 

– Багаж из аэропорта прибыл, – и протянул бумажку для подписи. 

Я расписалась, сказала спасибо, забрала большой кожаный чемодан. Из-за косяка торчали головы Каляки и Маляки, которые, лишь только дверь закрылась, стали вопить, чтобы я не трясла чемоданом. 

– Тетушку могло укачать! Открывай скорее, – Маляка в нетерпении ерзала на стуле, Каляка пригладил волосы, достал из кармана бабочку и нацепил на шею. 

– Отойдите от чемодана! – раздался резкий голос изнутри. – Повторяю, отойдите от чемодана!!! – голос превратился в визг, и я в испуге отпрыгнула. 

Что-то щелкнуло в замке, чемодан распахнулся. На зеленом бархате обивки лежало множество коробочек, перевязанных крест-накрест шнурками. На одной из них, как на троне, восседала почтенная дама в широкополой бордовой шляпе величиной с ладонь. Она дотронулась пальцами в крошечных перстеньках до края шляпы и кивнула: 

– Приветствую вас! – распростерла ручки и со слезами в голосе воскликнула: – Здравствуй, дорогая племянница! Сколько лет, сколько зим… 

– Тетя!!! Всего месяц, а как будто триста лет! – Маляка бросилась к ней по коробкам, Каляка раскланялся перед чемоданом, отошел в сторонку. 

– Здравствуйте, – пробормотала я и села на ковер – мне показалось неудобным смотреть на даму сверху вниз. – Я – Оля. 

– Иеремия фон Цвёльф, – она улыбнулась накрашенными губами, поглаживая Маляку по голове. – Только что из Сиднея, прилетела спасать мою дорогую племянницу. Привезла вам комбульпиков. 

– Спасибо. Обязательно попробую. 

Маляка хихикнула, тетушка пожала плечами. 

– Ты что?! – зашипел Каляка. – Это же австралийские кактусы, цветут раз в сто лет! 

– …Я хотела сказать: попробую посадить! – спешно поправилась я и стала вспоминать все книги о кактусах, которые читала. Ни в одной из них не было сказано, что в Австралии водятся кактусы. 

– Тетя, как там Иннокентий Петрович и его мама Агриппина? – пискнула Маляка. – Ты заходила к нам в гости, пока мы здесь? 

– Заходила на прошлой неделе. Агриппина вяжет носки, на радикулит не жалуется, передает вам привет. Иннокентия не было дома, отдохнул денек и заскучал – уехал с экспедицией в пустыню. 

– Жаль, его помощь нам бы так пригодилась. На него ЭТО не действует. Ох, и соскучился я по дому… – Каляка утер скупую слезу рукавом и разок шмыгнул носом. – ЭТОГО там, по крайней мере, нет. 

– Тетя, а здесь все – комбульпики? – Маляка показала на коробки. 

– Ну что ты, дорогая, они поместились в двух ящиках. А это так, вещички. Не могла же я поехать сюда без своего демисезонного гардероба! 

– У тебя очаровательные сапожки, – заметила Маляка. – Ящерица? 

– Малазийская. Ах, я не отказалась бы сменить их на тапочки и выпить чашечку кофе, – тетушка вздохнула. – Можно и чаю. 

– Уморите голодом человека! – встрепенулся Каляка и побежал на кухню. – Все нужно делать самому! 

Я извинилась и пошла помогать Каляке. 

– Как будет готово, свистни! – пропищала Маляка вслед. 

Так у меня под кроватью поселились Каляка и Маляка. Они прилетели на самолете из Австралии присмотреть за квартирой их друга, профессора Иннокентия Петровича. Я пробовала объяснить Каляке, что живу в этой квартире с рождения и профессор тут ни причем, но он не верил моим словам. Сначала сердился, потом снисходительно улыбался – в конце концов я перестала настаивать. Я привязалась к Каляке и Маляке, ведь ничего более удивительного в моей жизни до сих пор не было. Осенние вечера в ожидании родителей пролетали незаметно. 

По утрам я шла на уроки и с нетерпением ждала последнего звонка, чтобы вернуться к чудикам. Каляка ворчал, что я задерживаюсь, и суп давно остыл. Маляка встречала меня смехом и визгом и просила посмотреть новую картинку, которую нарисовала в мое отсутствие. 

Каляка был помешан на чистоте, каждое утро будил меня ревом пылесоса. Маляка показывала ему, в какую сторону тащить пылесосную трубу, и визжала от восторга, когда пылесос случайно проглатывал фантик или носок. Каляка был жутким ворчуном, но умел готовить вкуснейшие сахарные булочки, за которые я прощала ему любые нравоучения. 

Маляка часами рылась в кошельке с моей косметикой, рассыпала и снова собирала бусы, пробовала мамины помады и румяна. Раз в неделю мы вместе проводили ревизию Малякиного гардероба. Она примеряла свои бесконечные юбочки, шарфики и беретки, шитые из лоскутов, а я должна была говорить комплименты ее безупречному вкусу. Если я молчала, Маляка обижалась и уходила плакать под кровать, откуда ее было невозможно вытащить. Каляка сердился на меня и обещал пожаловаться Иннокентию Петровичу, когда тот вернется из Австралии. Я долго извинялась и выманивала Маляку из-под кровати банановой карамелью. 

Вместе мы ходили в соседний парк за опавшими кленовыми листьями для осенних букетов и аппликаций. Каляка с Малякой забирались в мой рюкзак, я несла их на улицу, а они, глядя в прорезанные ножницами дырки, говорили, какие листья лучше подойдут для букета. Маляку укачивало, и она кричала, чтобы я прекратила трясти рюкзак, иначе она его испортит. 

С Калякой мы играли в гонки на компьютере – он нажимал ногами кнопки скорости на клавиатуре, а я управляла мышкой. Каляка обожал домино и шахматы, но плохо понимал правила, проигрывал и всегда сердился. Маляка разбиралась в правилах, но играла редко, в исключительных случаях. 

Однажды в нашей школе объявили шахматный турнир. Я играла плохо, но очень хотела выступить, чтобы порадовать папу к приезду – он всегда любил шахматы. Поэтому в выходной, спрыгнув с кровати, напялила рубашку и джинсы, открыла дверь чулана и взялась перекапывать старые номера журнала «Шахматист», которые папа собирал больше двадцати лет. 

Из-под кровати выскочил заспанный Каляка: 

– Ну и чего мы устроили с утра пораньше? Этот шум, когда нормальные люди спят… Возмутительно! – даже ножкой притопнул. 

– Чего ты кипятишься? Лучше скажи, ты умеешь в шахматы играть? – спросила я, пытаясь разобраться в задаче. – Ничего не понимаю. Е два, цэ три… Что за китайская азбука? 

– Е – это енот. Или еловый кот, это точно, – сказал Каляка и потер подбородок рукой. 

– Ты уверен? Не припомню фигур с такими названиями. 

– Абсолютно точно. А цэ… 

– Цыпленок! – пискнула Маляка из-под кровати. 

– Ты что?! Цикада, и только, – Каляка подбежал и подергал меня за штанину. – Покажи! Ну да, все очень просто, сейчас... Вытащи доску, – и помчался под кровать. 

Я положила черно-белые клетки на ковер и уселась по-турецки. Каляка вернулся с меховым лоскутом от моей старой шубы и встал на Е2. 

– Учись: из енота я превращаюсь… – он перешел на другую клетку, и затрещал, застрекотал, как самая настоящая цикада, а лоскуток швырнул под кровать. 

– Нет, нет, – с писком выскочила Маляка в желтом платьице и желтой панаме. – Я превращаюсь, я – в цып-цып-цыпленка!!! – прыгнула с разбега на доску, спихивая Каляку с С2. 

Они устроили возню, а у меня заболел живот от смеха. 

– Вот глупыши! Тоже мне, шахматисты. Ничего вы не умеете. 

– Мне вообще-то нравятся шахматы, – обиделась Маляка, но тут же повеселела. – Я буду Королевой, ура! 

– А я – Слоном, – засмеялась я. – Потому что самая большая. 

– А я кем? – задумался Каляка. – Ладьей? Но это даже не живое существо. Буду Конем! – и тут же заржал баском. – И-и-и-го-го! Вперед, кавалерия! 

Полдня мы дурачились и смеялись, а на следующий день я выиграла турнир по шахматам среди учеников пятых классов. 

Рассказать о них ребятам из школы я не могла – Каляка был категорически против. 

– Раз уж тебе по странному недоразумению повезло познакомиться с нами – так тому и быть. Но из-за твоей болтовни я не собираюсь переезжать в зоопарк или цирк! Я живу на свете двести девяносто девять лет и, между прочим, все из них на свободе, – он возмущался так, будто я уже кому-то проболталась. 

– Ладно, ладно, Каляка. Я все поняла. Буду молчаливей рыбы. 

Каляка покрутил пальцем у виска. Маляка выплюнула конфету, которую никак не могла прожевать, перегнулась пополам и давай хохотать. 

– Рыбы!.. Вот умора! Не знаю более болтливых существ, чем рыбы! 

– Рыбы не говорят. Мы по природоведению проходили. 

– Не говорят??? – выдавила Маляка и снова разразилась безудержным смехом. – Эти заядлые сплетницы?! Не знаю, что вы там проходили. У нас в Австралии все рыбы разговаривают! Хочешь знать свежайшие новости, спроси у любого малька – все выболтает. 

Я пожала плечами и пробормотала, что в Австралии я не была и, может, я и ошибаюсь, но буду молчать про Каляку и Маляку даже под пытками. 

Однажды я вернулась из школы, но не услышала ни воплей Маляки, ни ворчания Каляки. Вместо этого громко орал телевизор из комнаты. Не разувшись, я бросилась убавлять звук и обнаружила в комнате странную картину. Маляка лежала на полу, уткнувшись носом в ковер; Каляка ходил по кругу, опустив голову, и дергал себя за рыжие волосы. В телевизоре пел Лев Лещенко. 

Я выключила телевизор, в ушах зазвенело. Странно, Каляка даже не отругал меня за то, что встала на ковер в ботинках. 

– Что это с вами? 

Маляка жалобно запищала, заплакала: 

– Все ужасно! Не может, не может быть хуже! 

Каляка посмотрел в мою сторону невидящим взглядом, подошел к Маляке и погладил ее по голове. 

– Кто-нибудь мне объяснит, что случилось? 

Каляка вздохнул и сел на пол. Я присела рядом с ним. 

– Мы хотели посмотреть концерт Льва Лещенко по телевидению. Включили на пять минут раньше, а там – она, – Каляка еще раз вздохнул, закрыл лицо ладонями. 

– Кто она? 

Маляка стукнулась головой о пол и снова расплакалась. 

– Она сказала, что скоро начнется ЭТО! – пищала Маляка. – ЭТО уже в Красноярске и Тюмени, и через три недели будет здесь! А Иннокентий Петрович вернется только через месяц! И мы не можем бросить его квартиру, пока он не вернется! Как его предупредить, что скоро начнется ЭТО? 

– Что – ЭТО? 

– ЭТО ужасно, – прошептал Каляка и опустил голову на колени. 

– Хм, – я пожала плечами. – Не понимаю, о чем речь, но что бы это ни было, наверняка из этого должен быть выход. Давайте пока приготовим обед, а после подумаем, что можно сделать. 

Каляка встрепенулся, почесал затылок: 

– Неплохая идея! На голодный желудок думается хуже, ты права. 

Маляка вмиг заулыбалась, облизнулась и убежала на кухню. 

В ходе обеда мне удалось выяснить, что чудики видели в телевизоре некую женщину с палочкой в руке, возможно, колдунью. Я внимательно просмотрела в газете программу телепередач, но кроме безобидного прогноза погоды перед концертом Льва Лещенко ничего не нашла. Каляка и Маляка уверяли, что женщина появилась внезапно, и что она способна на ужасное колдовство. Ее обязательно нужно остановить, иначе случится страшное. Что именно, ни тот, ни другая объяснить не могли – Каляка замер, не произнеся ни слова; Маляка заплакала, заколотила ручонками по столу. Я кое-как их успокоила и старалась некоторое время не касаться ЭТОЙ темы. 

На улице стемнело, поздний осенний дождь стучал в окно. Мы пили чай на кухне, где занавески с ромашками и слышно, как шумит вода в батареях. На столе лежала скатерть с яблоками, такими настоящими, что Каляка несколько раз пытался их попробовать, но получалось только жевать ткань. 

Обычные чашки были для чудиков велики («Тазики, тазики!» – кричала Маляка), пришлось снять с антресолей кофейные, голубого фарфора, крохотные – на ладони помещались три штуки. Маляке ужасно понравилась ее чашка, поэтому она мигом утащила ее под кровать и вернулась за следующей. 

–А все-таки, кто этот Иннокентий Петрович? – спросила я, дожевав бутерброд. 

Каляка недоверчиво посмотрел на меня и хмыкнул. Думает, прикидываюсь. 

–У него такая борода! – воскликнула Маляка. – И круглые очки. И нос крючком. 

–Симпатяга, – улыбнулась я. – И чем же он занимается? 

–Знаешь, – Маляка забралась мне на плечо, обхватила ручонками мое ухо и затараторила, – кажется, он с утра до вечера полирует голову, потому что она сияет, как начищенный ботинок! 

–Да ладно! С утра до вечера? 

–Что ты говоришь? – рассердился Каляка и стал грозить мне пальцем, будто это не Маляка, а я сказала про полированную голову. – По-твоему, делать ему больше нечего? Он же доктор. 

–Ах, доктор. Понятно, в больнице работает. 

–Ничего не понятно. Доктор наук! Трудится день и ночь, изучает мхи и лишайники. Хочет изобрести мох, который рос бы на голове. Чтобы не было на свете лысых и несчастных. 

– Он умеет делать сальто и ест петрушку по утрам, – пискнула Маляка. – А мы живем в доме его мамы Агриппины в Австралии! Ура! 

Она не могла долго сидеть на месте – схватила маникюрные ножницы, цветную бумагу и побежала что-то вырезать. 

– Может, вы просто не успеваете встретиться? – Каляка все отказывался верить, что я не знакома с Иннокентием Петровичем. – К примеру, он уходит, ты еще спишь. Приходит, а ты уже спишь. 

– А как же родители? – покачала я головой. – Они наверняка заподозрили бы что-нибудь неладное… И где он спит, на балконе, что ли? 

– Может, в холодильнике, – предположил Каляка. – Еда под рукой. Прохладно, правда. Хотя, говорят, белые медведи спят на снегу, и ничего.  

– Но он же не белый медведь? – спросила я с недоверием. 

– Нет, хе-хе-хе, – рассмеялся Каляка. – У него только борода белая! 

Я насторожилась. Мне послышалось, будто в комнате пиликнул телефон, но звонок оборвался. 

– Кстати, может, позвоним вашему профессору в Австралию, чтобы выяснить недоразумение? 

– Боюсь, не получится, – Каляка замялся. – Никак не уговорим маму Иннокентия Петровича обзавестись телефоном. Ей не нравится, когда голос есть, а человека нет. 

На кухню с восторженным воплем вбежала Маляка: 

– А твои мама с папой еще на месяц застрянут на тренировках в Японии! 

– Как?! На целый месяц! – я бросила чайную ложку на скатерть, еле сдержав слезы. – Они же обещали! А как же подарки? Еще месяц готовить самой завтраки… Фу ты, ну ты! 

Я надулась и принялась ковырять цветочки на обоях. 

– Ну ты чего, сюся? – Маляка обняла меня за шею, нежно-нежно залепетала: – Сю-сю-сю… мусю-сю… Хочешь подарок? – и притащила гору бумажных обрезков. 

– Это что? – без интереса спросила я. 

– Разноцветные лягушки! 

– А. Понятно, – лягушки меня не радовали. 

Мои родители – спортсмены-дзюдоисты – полжизни проводят на тренировках и соревнованиях. Раньше меня оставляли с бабушкой, а теперь мне одиннадцать и я самостоятельная. 

– Расстроилась? – Калякин треск заметно смягчился. – Я вот уже лет двести без мамы живу и ничего. Давай, я буду тебе вместо мамы! Ну-ка быстренько прибери в письменном столе! А уши у тебя чистые? Почему носок не заштопан? – он нахмурил брови и забегал по столу, размахивая руками, как маленькая мельница. 

Сначала я улыбнулась. Потом до меня дошло, что с мамой по телефону разговаривала… 

–Маляка!!! Ты что, говорила по телефону с моей мамой?! 

–Да, – она как ни в чем ни бывало вертела в разные стороны своей круглой головой. 

– Хочешь сказать, она ничего не заметила?! 

–Не-а. 

–Ничего себе, мамуля! Вот что значит месяцами отсутствовать – голос родного ребенка не узнает. Подождите еще, вернется, увидит Маляку и подумает, что это я. И ни капельки не удивится! 

Тут Маляка выкинула финт. Собственно, ничего смертельного – просто замерла на несколько секунд и повторила фразу: «И ни капельки не удивится!». Моим голосом. 

От неожиданности я вскрикнула и покачнулась на стуле. Каляка расхохотался: 

–Она же меняет голос! Все в порядке с твоей мамой, хе-хе!.. 

–Ой-ой-ой! – сказала я. – А как ты еще умеешь? 

–Почему такой беспорядок? Все валяется! И в этом бардаке мы должны жить?! – заговорила Маляка трескучим голосом, точь-в-точь как Каляка. 

–Ну ничего себе! А рычать, как лев, можешь? 

Она зарычала, не так громко, как настоящий лев, но все равно похоже. Я разволновалась. 

–Маляка, спой, как группа «Мумий Тролль»! 

–Кто-кто? 

–«Мумий Тролль»! 

– Не знаю никакого тролля, лучше спою тебе, как Лев Лещенко. «…И ничего не говори, и чтоб понять мою печаль, в ночное небо па-а-асматри-и-и!» 

–Ой, хватит, хватит! – оборвала я Маляку, потому что пела она, конечно, голосом Льва Лещенко, но при этом не попадала ни в одну ноту. – Давай лучше вот что сделаем: утром в понедельник я позвоню в школу, а ты скажешь в трубку, что ты Самый Главный Министр и отменишь уроки на полгода. 

Маляка посмотрела на Каляку. Тот помрачнел, как грозовое облако, и топнул ножкой. 

–Если некоторые ленивые девочки не хотят учиться, то пусть не впутывают в свои грязные дела порядочных людей! Не будем мы в этом участвовать! 

Маляка пожала плечиками, извинилась своим обычным, карамельным голоском. 

– Надо с умом распоряжаться способностями, – возмущался Каляка. – Ведь так можно позвонить в банк, притвориться Главным Банкиром и забрать все деньги. Или позвонить на космодром и запустить ракету в космос. Или позвонить на телевидение и всех удивить в передаче «Очевидное невероятное». Да все, что угодно! 

–Конечно, конечно… я поняла, – вздохнула я и с грустью подумала о том, как было бы здорово получить кучу денег и потратить их на мороженое. Или отправиться на Луну в космическом корабле… Или, на худой конец, по телевидению выступить. 

Чудики помогли мне вымыть посуду. Маляка примеряла шапочки из мыльной пены, Каляка надувал пузыри через соломинку. 

Оставшееся до сна время мы стали вместе разгадывать кроссворды. Маляка уснула в середине второго слова, Каляка тихонечко захрапел на третьем. 

–Ах вы, глупыши, совсем устали! – я взяла чудиков на руки и положила под кровать. 

В ту ночь я заснула, прислушиваясь к их сопению и удивляясь, что еще вчера не могла предположить такого замечательного знакомства. 

Сеня Рублёв, по прозвищу Рубль, спал детским сном мирового праведника. Ему снились утопающие в зелени склоны Швейцарских Альп, улыбки швейцарцев и, не менее привлекательные лица молодых швейцарок. Швейцары приветливо распахивали пред ним двери самых лучших Hotel. Дорогие, пахнущие блеском и роскошью, лимузины увозили его в электронные казино, откуда он возвращался с мешками полными Денег. Ему дико везло. В его жизни тянулась сплошная белая полоса. Деньги так и пёрли, как сумасшедшие, в его руки. Пластиковыми карточками Сеня не пользовался, поскольку предпочитал купаться исключительно в Деньгах. Пластиковые кусочки не давали уже того эффекта, как это было с бумажными купюрами.  

У Сени был личный счёт в банке в центре столицы Швейцарии – Женевы. Самый лучший банк в Цюрихе предложил свои услуги господину Рублёву. Сложно было отказаться от такого заманчивого предложения. И вот теперь Сене принадлежал собственный сейф площадью в двести квадратов неплодородной земли, окружённой пуленепробиваемыми броневыми стенами из титанового сплава. Огромную массивную дверь украшало ювелирное изделие со скромным названием: цифровой кодовый замок. Он был специально привезён из Японии, для чего в специальном порядке пришлось заказывать самолёт. Чего не сделаешь ради собственной безопасности, особенно если дело касается Денег.  

Господина Рублёва часто приглашали местные Рокфеллеры и прочий бомонд помельче на презентации, сейшены, фуршеты. Душа у Сени болела по таким привычным русскому человеку стрелкам, слётам, собраниям, митингам и прочим традиционным сборищам. Душа Сени просила праздника. Хотелось домой, на Родину, отчего частенько свербело в носу и хотелось закрыться в дальней комнате огромного четырёхэтажного особняка, и плакать. Россия была не готова принять своего заблудшего гражданина, а ныне господина Рублёва, в свои пылкие объятия, скреплённые богатейшими недрами планеты. 

Частная собственность в новой жизни Сени Рублёва насчитывала три квартиры, по сто квадратов каждая, которые находились в Женеве, пять мелких загородных домиков, несколько дорогих машин, два самолёта и старую швейную машинку “Zinger”, перешедшею ему по наследству от прабабушки, которая в своё время бежала в Страну Советов из оккупированной фашистами Италии. Да, Сеня не исключал такой возможности, что его не очень далёкие предки могли проживать где-нибудь на территории современной Италии. Данный факт пресекал все мысли Сени о том, что его предки были выходцами из старого доброго Израиля.  

В свободное от добывания денежных ассигнаций время, Сеня Рублёв занимался гуманитарной помощью несчастным и обездоленным из стран Северной Африки. Почему именно Африки, да ещё и Северной, господин Рублёв не мог объяснить даже на саммите ООН, куда был приглашён с докладом, как частное заинтересованное лицо. Его привлекал колорит здешних мест, а местные аборигены были без ума от своего благодетеля. Оружие, наркотики, работорговля – ничем подобным Сеня не занимался, хотя несколько крупнейших преступных синдикатов предлагали ему развернуть свою чёрную деятельность под прикрытием гуманитарных фондов.  

Больше всего Сеню, на “чёрном” оторванном континенте привлекали огромные, со страусиное яйцо, бриллианты природной огранки. Однажды, гуляя по саванне, он запнулся о такой бриллиант, и в его голове, на месте только что образовавшейся шишки, возникла идея о контрабанде таких ценностей. На таможне десять бриллиантов в сто карат каждый оформили как подарок от обездоленного народа, и сияющий от радости Сеня, почувствовал себя если не королём небольшой страны, то, по крайней мере, падишахом среднего звена. Оказавшись в Швейцарии, Сеня тут же нашёл людей, способных купить бриллианты. Теперь господин Рублёв имел такое количество Денег, что уже подумывал о покупке небольшого государства с выходом в море и открытый космос.  

Всё хорошее когда-нибудь заканчивается, и наступает пора тяжёлых будней – Сеня знал об этой закономерности, и мысленно к этому готовился! 

И вот однажды сытая и размеренная жизнь Сени закончилась. Вообще жизнь закончилась. Сеня разбился на самолёте по пути на свою историческую родину – в Израиль.  

В понедельник, двадцать пятого числа Сеня покинул наш бренный мир, дабы очутиться в … 

Трагедия произошла на подлёте к границе старого доброго Израиля, в который Сеня стремился на протяжении последних десяти лет. Шёл уже седьмой час полёта, когда в VIP – каюту постучал бортинженер и попросил у Сени аудиенции. Присев на мягкое кожаное кресло он поведал ему, что на радарах замечена чёрная точка, которая движется на встречу их самолёту. По всей вероятности – сообщил бортинженер – эта точка может оказаться не чем иным, как ракетой дальнего радиуса действия.  

- Господин Рублев, какие меры мы можем предпринять, чтобы максимально обезопасить Ваш самолёт и Вашу персону?  

- Дайте воды – тихим голосом недельного похмелья попросил Сеня – и распорядитесь там, он махнул рукой в сторону кают кампании – пусть следуют инструкциям. Держать курс на Израиль.  

… А-А-А!!! – закричал Сеня, увидев в иллюминатор, как стремительно приближается земля. Рёв объятого пламенем двигателя возрастал. В разорванный ракетой бок самолёта яростно хлестал, обнажая белые клыки облаков, ветер. В открытое пространство, сквозь дыру уносились все незакреплённые вещи. Уже давно улетели пакеты со сменным бельём, а также бортпроводник, не пожелавший расставаться с закреплённым за ним имуществом.  

Сеня вжался в кресло и приготовился к самому худшему, что бывает в красивой, но непродолжительной жизни. Семён Рублёв приготовился умирать. В одно мгновение в его непомерно лысеющей голове пронеслись яркие моменты угасающей жизни. Родители, двухэтажная школа с семилетним уклоном, посиделки с друзьями на заднем дворе, кожаный мяч, пролетающий над чужими головами, колесо обозрения в городском парке. Университет, девушки с перламутровыми глазами, выпускной вечер, первая поездка за границу, просьба о политическом убежище, роскошные гостиницы, электронные казино и … Деньги, Деньги, Деньги, Д-е-н-ь-г-и-и-и  

Покрывшийся мгновенной испариной Сеня очнулся от нахлынувших воспоминаний при звуке грохочущей тележке со спиртным, которая катилась по проходу к лётной кабине, уже второй раз за эти семь часов. …  

Самолёт падал, теряя высоту. В голове Сени зародился какой-то неприятный, дребезжащий звук, который сводил с ума, не давая сосредоточиться. Он был похож на рёв разъярённого быка, на крик нетерпеливого дворника, попавшего в капкан собственных предрассудков и страха перед метлой на электрическом приводе. Перед глазами Сени поплыло, в голове застучали миллионы молоточков. Затем взрыв. Пустота во всём! Сеня умер! Мир умер вместе с ним!  

Глава 1. Мы не птицы, чтобы летать 

Василий сидел на пригорке, густо устланным зелёной травой с проблесками клевера. Перед ним открывался вид на широкое поле, в котором уже начиналась колоситься пшеница, на виднеющийся вдали лесок, в котором, как говорят некоторые, водится леший. Василий не ходил туда. Он больше любил сидеть на этом самом месте и смотреть вдаль, а лучше на небо.  

- Интересная всё же штука – это небо! – всё чаще думал Вася. Иногда оно бывает таким тихим и спокойным, медленным и очень голубым. Ночью видно звёзды. А днем, когда вдруг налетят тучи, перебаламутят всё на нём, оно почернеет так, что даже солнца не видно. Впрочем, что такое солнце Василий тоже не знал, да и не догадывался. Солнца в его мире не было. Был свет, который исходил, откуда–то из–за неба. Он был каким-то слишком ярким, и в то же время ненавязчивым. Он будто бы преломлялся в вышине. Но от чего? Этот вопрос и мучил всё время молодого Василия.  

Странного было много. Отсутствие солнца уже могло насторожить кого угодно. И вода в озере была не менее интересной. Иногда, бывало, сядешь на берегу, и подолгу смотришь, любуешься на тихую гладь воды. А стоит только тронуть, и она заколышется, будто желе и зазвенит на всю округу. А если захочешь искупаться, то она с радостью втянет тебя в свои объятия и не отпустит до тех пор, пока тобой не наиграется. Случалось, что озеро и не отпускало. Но Василий плавал лучше всех в поселении и не боялся быть захваченным. 

А что за воздух окутывал эти дивные места. Его, в буквальном смысле слова, можно было пить, втягивать ноздрями и наслаждаться вкусом далёкого, едва заметного ветерка. Воздух всё время был густым. А по утрам, с первыми проблесками ядовито-красного солнца на землю опускался густой туман. Он застилал все окрестности, и, тогда, всё тонуло в нём: Время и окружающие предметы. 

- Ах, мысли, мысли! Чем дальше, тем сложнее! – подумал Василий и стал спускаться с пригорка вниз, к поселению.  

Он был болен самим собой. В его облике читалась приближающаяся старость. Глаза его выцвели, и уже практически ничего не отражали. Волосы чуть подёрнулись набегающей сединой, да на выпуклый лоб упала сетка едва заметных морщин.  

Он шёл по улице, увешенной многочисленными фонарями. Разноцветные огоньки указывали ему дорогу домой. Это происходило всякий раз, когда он возвращался с работы.  

Изо дня в день, из года в год, он проходил этот путь от начала и до конца. В первые годы своей нехитрой работы, возвращаясь, домой он ещё пытался свернуть с указанного пути. Он шёл окольными путями, запинаясь о коряги и выступающие камни. Его брюки всегда были испачканы свежей землёй и изранены и мокрой зеленью. Но как бы долго он не бродил по неизведанным ранее местам, он всё время находил дорогу к своему Основному пути. 

Когда он стал старше, он уже не пытался куда-либо свернуть. Свежие мысли перестали кружиться в его голове. Они, подобно пожелтевшим листьям, изжеванным беспощадной осенью, упали на землю, но не произросли вновь. Расти было уже нечему: потеряны сокровенные мысли, не стало новых оригинальных Идей. В памяти держалось лишь одно железное слово: ”Никогда!” 

Друзей он растерял ещё в самом начале пути. Кто-то исчез навсегда, кто-то ушёл в завтра, кому-то не хватило сил, чтобы поднять голову и попрощаться. 

Мысль о близких людях была оставлена им как бесполезный груз в тайных мечтах и фантазиях. В тесных уголках его прошлого почти не осталось свободного места, но и это заполненное материей пространство, сплошь зияло чёрными пробоинами, сквозь которые неоновым светом горели надписи: “Нельзя!” 

Он шёл по улице, увешенной круглыми фонарями. Многие из них уже не горели. Вряд ли кто-то разбил эти шарики – они были вечными, и горели до того момента, когда Он ступил на этот путь. Когда-то ему говорили, что они будут гореть и после него, но он не поверил! 

Он уходил всё дальше и дальше. Фонари, по одному, медленно гасли. Пупырчатая луна, склонив ядовито-жёлтую голову набок, укатывалась за горизонт, обнажая белые клыки далёких гор.  

Начинался новый день, а ОН уходил в вечность! 

20.02.2005 г. 

Стёпа шёл впереди демонстрантов. В его руках развевался красный флаг. Казалось, будто тысячи красных кровяных телец в один миг крепко взялись за руки и образовали это кумачовое знамя.  

Демонстрантов было несколько тысяч. Шли молча. Мягкой поступью вышагивали интернациональный гимн. Трата – та – трата – та – пела толпа, скрипя слегка пожелтевшими от времени сапогами. Иногда, кто – то из юнцов пробовал запеть, но его песню быстро обрывали, цыкая и шипя при этом, как стая разъяренных гусей.  

Сразу позади Стёпы шли самые старые демонстранты. Их бороды развевались под лёгким дуновением ветерка. Палки многочисленных тростей и стеков долбили по мостовой с отчаянным усердием. Их одежды уже настолько износились, что едва держались на своих обладателях. Многие из демонстрантов были уже так стары, что их вели под руки. Все вместе они держали огромный плакат, на котором во всю ширину строя, красными буквами, было наспех намалевано: “Мы против!” 

Старики уже не могли кричать. Они лишь шевелили своими выцветшими губами и были похожи на рыб, выброшенных из воды на берег. Все их силы, накопленные в первые десятилетия жизни, были брошены на прошедшие годы демонстраций. В митингах и шествиях прошла вся их жизнь, и им теперь было что вспомнить.  

Позади древних демонстрантов шли самые выносливые. Они уже были в годах. В их головах и бородах пробивалась седина. Над собой они держали транспаранты и лозунги: “Дайте свободу!”, “Хотим волю!”. И всё тот же плакат “Мы против!!!” Они шли, молча, печатая шаг. Их лица были серьёзны и молчаливы. Лишь изредка кто-то из них начинал переговариваться с другом, но потом все замолкали.  

Позади выносливых людей шли совсем молодые, но вмиг повзрослевшие юноши. Они ещё слабо понимали, что они делают на этой демонстрации, в этой толпе. Они шли вперёд, по инерции, влекомые всеобщим потоком.  

В толпе, среди юношей, шли посторонние люди, одетые в униформу мышиного цвета, с надписью на спине «Россия». Они не были демонстрантами. Люди выдавали молодым золотые червонцы. Это происходило на ходу, мельком, почти незаметно для окружающих. Получив деньги, юноши тут же прятали их запазуху, торопливо озираясь по сторонам. Глаза от чего-то разгорались синим огнём с новой, неимоверной силой, а ноздри раздувались. С бодростью в голосе они кричали: «Нет режиму!». 

После юношей в толпе шли не старые ещё женщины-матери. Они вели, держа за руки, своих детей. Мальчики и девочки едва поспевали за своими родителями. Они вряд ли понимали суть происходящих событий, однако покорно шли рядом, не делая никаких попыток освободить потные ладони и выбраться из пёстрой толпы.  

Я стоял на углу дома забытый всеми. Передо мной была одна единственная цель: пробраться на противоположную сторону улицы. Демонстранты шли мимо, не обращая на меня никакого внимания. 

- Главное внутренне уцелеть! – подумал я и, перекрестившись, вошёл в толпу, которая в одно мгновение подхватила меня под руки и понесла. 

Последним, кого я увидел, будучи ещё свободным, был Стёпа, который свернул свой красный флаг и быстрым шагом, поминутно оглядываясь, скрылся в ближайшей подворотне.  

13.11.2005 г.  

Осенним вечером, в пятницу, я собралась в магазин за молоком. Накинула плащ, завязала шнурки на ботинках, открыла дверь из квартиры. 

– Стой! – раздался голос прямо из-под ног. 

Я остановилась и едва не перелетела через голову. На полосатом коврике стояли два существа, каждый размером с котенка. 

– Это что еще за… чудики?! – оторопела я. 

Чудики, казалось, были удивлены не меньше. 

Один сердито смотрел исподлобья. Рыжие волосы всклокочены, клетчатая куртка расстегнута, брючки помяты. 

Другой – точнее, другая – недоуменно улыбалась. На ней было красное пальто, в черных волосах заколки, а на ногах туфельки. Оба курносы, глазасты, и головы у них большие и круглые, как два теннисных мяча. 

Позади стояло несколько маленьких сумок и коричневый чемоданчик. 

– Я – Каляка, она – Маляка, – заговорил рыжий трескучим голосом. – А ты, вообще, кто? И что тут делаешь? 

– Я – Оля. Я тут живу. 

Его напор неприятно поразил меня. 

– Вот и мы тут поживем, – сказал Каляка и по-хозяйски потащил сумки через порог. 

– В смысле?! 

– Иннокентий Петрович просил присмотреть за квартирой, пока он гостит у мамы в Австралии. А мы как раз оттуда, приехали посмотреть, как вы тут вверх ногами живете, – Каляка дотащил сумки почти до середины коридора, остановился и многозначительно добавил: – Иннокентий Петрович, кстати, говорил, что квартира будет пустая. 

– Может, это прислуга? – пожала плечиками Маляка. Голосок у нее был тонкий, сладкий, как молочная карамель. Она обратилась ко мне: – Ты симпатичная. У тебя красивые колготки. Думаю, мы уживемся. 

– Не уживемся!!! – я начала злиться от их нахальства и оттого, что меня назвали прислугой. – Не знаю я никакого Иннокентия Петровича! У меня родители через три дня с соревнований приедут, не хватало им еще вас тут застать. 

Я швырнула сумки и коричневый чемоданчик за порог, схватила чудиков и решительно понесла к двери. 

– А-а-а! – вскрикнула вдруг я от боли и выронила Маляку. – Ты укусила меня! 

– Да, я цапнула тебя за палец, – с достоинством произнесла она, поправляя одежду. 

– Вот что, мы отсюда никуда не уйдем вплоть до выяснения обстоятельств, – затрещал Каляка, выбираясь из моих рук. – Помоги-ка лучше с вещами, и приготовь чего-нибудь съестного, мы проголодались с долгой дороги. И без фокусов, не то искусаем. Как там тебя зовут, Воля? Тебе не подходит это имя. 

– Оля, – обиделась я. – Ладно, уж, давайте свои вещи. 

Мне вовсе не хотелось быть покусанной, поэтому я взяла их одежду, сумки, чемоданчик и понесла в свою комнату.  

Несколько секунд чудики молча разглядывали книжные полки, кораблики на обоях, игрушки, разбросанные по полу. 

Маляка воскликнула: 

– Какая прелесть! – и полезла на тумбочку, к настольному зеркальцу в оправе из розовой пластмассы.  

Повертелась перед ним, причесалась моей зубной щеткой и принялась рыться в кошельке, где лежали заколки, губная помада и стеклянные бусы. Каждую бусину Маляка пробовала на зуб и с негодованием вздыхала: 

– Такая красота просто не может быть безвкусной! 

Мне стало смешно, и я протянула ей леденец «Барбарис», который до худших времен прятала за цветочным горшком на подоконнике. Маляка принялась облизывать конфету, чавкая и причмокивая. 

Каляка первым делом побежал под кровать, и с воплем: «Какой бардак! И тут мы должны жить?!» – выбросил оттуда носок с дырявой пяткой, облезлую новогоднюю игрушку и клубок красных ниток. 

Вылез весь в пыли, чихая и фыркая. 

Маляка, увидев его, схватилась за животик, упала и задрыгала ножками в беззвучном смехе. Каляка насупился, подошел к зеркалу и несколько секунд молча смотрел на свое отражение. Потом фыркнул и захохотал с треском, будто короткое замыкание. 

– Мы, между прочим, проголодались с дороги, – промурлыкала Маляка. – У тебя есть что-нибудь вкусненькое? 

Я в жизни не встречала подобных существ. Неужели это происходит со мной? Меня охватило удивление и внезапная радость, словно тысяча маленьких пальчиков щекотали мне пятки. Я побежала готовить для чудиков бутерброды с сыром и колбасой, не переставая удивляться неожиданному знакомству. 

Ничего не бывает по-настоящему. Осенью хотелось уехать куда-нибудь за город по грибы там, по ягоды. Чтобы листья на лобовое стекло скрученные такие падали, холодно немножко было. Осенью хотелось тишины, верить, слушать, ждать. Шиповник собирать, потом заваривать, остужать и пить сладковатый прохладный напиток. Быть одному против себя в одноматчевом поединке с дополнительным временем, если ничья. Расхлестать себя березовым веником, растворить пыль, поставить кеды в дальний угол. Дышать, как ежик, часто. Вглядываться, как мысли обретают мозаичную реальность. Повесить все галстуки на осиновые ветки. Картошки печеной поесть. Переступить черту, захлебываясь соленой морской водой. Идти по папоротникам, присаживаться на теплые камни. Искусать губы в ожидании встречного шага, но, не дождавшись, сделать его самому. И упасть в пропасть, пуская сопливые пузыри. И, раз так, спрятаться напрочь и переждать, отстригая мысли на корню. Стать спокойным и обтекаемым. 

Осенью не хотелось верить в рекламу и предсказуемость. Казалось, настоящее рядом. А теперь вот сиди и крути педали тренажера, как будто это по-настоящему. Хе-хе. Как будто что-то изменится. И на небе потянутся облака. Станешь стройным, головокружительным отвяжешь все галстуки, расцветешь в состоянии удовлетворенности. Сиять будешь, мужественным мужем обернешься, купишь зефир в шоколаде, станешь громогласным и высмеивающим все, что на обложке. Руки в карманы и пошел, как будто ты – это ты. Поверишь каждому написанному слову. Раз такое дело, застучишь молотком, забьешь все гвозди в доме, ножичком научишься вырезать всякие дудочки. Будешь ждать весны и не вспоминать ночные душещипательные кошмары. Обретешь кредитную будущность. Отправишься в поход за вторым высшим. Бросишь курить ради здоровья, а не ради кукиша табачным царям, суетливым остановкам и разговорам о смысле смысла. Осенью хотелось заскочить на подножку вагона и махать платочком в пустоту, а не стоять на перроне в сумерках с калькулятором и синицей в клетке. 

Марина отвернулась от окна, за которым по-осеннему было темно, дождливо и тоскливо, и сказала пятилетней дочке: 

- Дашенька, дочка, собирай игрушки, пора спать. 

- Мама, я не хочу, можно я еще поиграю? 

- Дашенька, мама очень устала, будь хорошей девочкой – собери игрушки. 

- А ты мне сказку про папу расскажешь? 

- Только если ты будешь хорошей девочкой. 

- Я буду. 

- Тогда собирай игрушки. 

Даша аккуратно стала укладывать кукол, платья, миниатюрную посуду в картонный ящик, а Марина достала из шкафа постельное белье. Ее взгляд упал на рубашку бывшего мужа, которую никак не решалась выкинуть. Руки непроизвольно потянулись к ней. Марина потрогала рубашку. Странно – никаких ощущений. Марина пристально посмотрела на свои руки. За последние годы, как ей показалось, они изменились. Стали немного грубее и равнодушнее при прикосновении к мужниным старым вещам… 

- Мама, я собрала игрушки, – Даша теребила мать за халат. 

- Тогда почисти зубы и в кровать. 

- Ну мам… 

- Ты же мне обещала быть хорошей девочкой! 

Даша резко развернулась и, сердито шлепая босыми ногами, зашагала в ванную. 

Странно, руки стали грубее, а душа просит нежности. Хотя нежность в условиях жизни одинокой матери является непозволительной роскошью. Постель расправлена. 

Из ванной с визгом выскочила Даша, прыгнула в постель и закрылась одеялом. 

- Ты чего так визжишь? Соседи уже спать легли. 

- Вода ведь холодная! 

- А ты пробовала горячей добавить? 

- Мам, мне лень. Расскажи лучше сказку, ты обещала? 

- Чудо ты мое, чудо. Ладно, раз обещала, расскажу, – Марина посмотрела на дочь. Боже, как же она все-таки похожа на Пашу. – Твой папа сейчас работает в Нигерии. Он, как ты знаешь, летчик. Самый настоящий летчик. Он перевозит людей из одного города в другой. Папа наш хороший. Хочешь, он привезет тебе крокодильчика? 

- Не-а. Крокодилы страшные. Пусть он лучше привезет обезьянку. 

- Хорошо, я ему напишу, чтобы он привез тебе обезьянку. И еще наш папа очень смелый. Я вот сейчас тебе расскажу одну историю. Как-то раз наш папа перевозил через пустыню больных маленьких детей. Взлетели. Высоко-высоко. Дети в иллюминаторы смотрят, они никогда раньше на самолетах не летали. Земля под крылом такая маленькая-маленькая. Промелькнет, например, внизу стадо зебр, а кажется, что это никакие не зебры, а насекомые. Дети смеются. А потом с самолетом что-то случилось. Забарахлило внутри. Захрипело. Делать нечего – нужно идти на посадку. Наш папа смелый. Он ничуть не испугался. Спокойно посадил самолет прямо в пустыне. Но посадить самолет одно дело. Нужно ведь до людей добраться. А тут еще как назло рация не работает. Шипит только. Папа попробовал исправить самолет – не получается. Оставаться долго нельзя – время уйдет, а вода закончится. А без воды в пустыне, знаешь как? Никак. Нельзя без воды в пустыне. Там такая жара. Ого-го! Все плавится. И вот наш папа собрал всех детишек вокруг себя и сказал, что им придется немного прогуляться по пустыне. Кто-то заплакал, но большинство, как посмотрели на нашего папу, так сразу ему поверили. Такой не может обмануть. Немного – значит немного. Идут они по пустыне. Пить хочется до ужаса. Мы с тобой так никогда в жизни еще не хотели пить. Ну выпили все запасы за час. А дальше что? Ты, наверное, думаешь, что по пустыне полно верблюдов ходит. Садись да езжай? Нет, Даша, это все на картинках. Ну вот, идут они час, идут два. Дети начали уставать. Они же еще и больные. Особо уставших наш папа нес на себе. Кого-то одной рукой, кого-то – другой, кого-то на плечах. А потом он еще привязал к себе парашют, стропы на поясе закрепил, а сам парашют по земле волочился. В нем наш папа тащил совсем обессилевших. Сам уже идти не может. Думает, что все, упадет сейчас и умрет на месте, но потом как прикажет себе идти дальше. Потому что нельзя вот так запросто помереть, когда больные дети тебе доверились. Вперед. И только вперед. 

Слава богу, к вечеру их нашли. Забрали всех на вертолете. Все нормально. Вот какой наш папа. Герой. Даш, ты спишь уже что ли? 

Марина посмотрела на дочь. Та тихо и равномерно дышала. 

- Спит. Нет, Даш, если честно, наш папа – козел. И не в Нигерии он сейчас, а в Москве. С дурой какой-то живет. Приехал он к нам из Нигерии только затем, чтобы попросить меня дать развод. Приехал, пришел на работу. Вызвал меня и сказал, что нашел другую и что уезжает в Москву сразу же, как только я дам согласие на развод. Я сразу и согласилась. Он развернулся и ушел. Даже с тобой не повидался. А теперь вот алименты не платит. Козел он, и все тут. Никакой он не герой. И доверять ему нельзя. А я ему доверилась, как больной африканский ребенок. 

Даша резко открыла глаза и испуганно посмотрела на мать…