Прогуливаясь тихим осенним вечером, Ян поначалу не заметил странного, грязного человека с мешком. Мужчина неясных лет топал с противоположного конца улицы. Был он неприятен, этот человек: Лицо его наполовину скрывал рыжий ершик щетины, остальная половина была замазана копотью и только глаза чуть-чуть проступали белесыми пятнами. Человек был одет в затертую пузогрейку нараспашку, из-под которой виднелась полинявшая кофта. Грязные сапоги месили рыжую листву.  

Человек шел, видно из последних сил, его качало из стороны в сторону, на каждом шагу чертыхался, его пальцы с обломками когтей судорожно царапали грубую ткань мешка, казалось вот-вот, и он выронит свою ношу из рук. 

Он шел навстречу Яну, как будто не замечая его, но в то же время неумолимо приближаясь. На середине улицы они встретились. Ян попытался отойти в сторону, но мужчину как раз занесло – или он сделал это нарочно? – и они столкнулись. На секунду рядом с лицом Яна оказались эти глаза – бессмысленные, отчаянные, уже невидящие перед собой ничего.  

- На… держи… на склад… – прохрипел мужчина, и прежде чем Ян успел среагировать, удивительно ловко перевалил мешок на его плечи. 

Ян стоял раскрыв рот, оглядываясь по сторонам. Возле старой облупившейся арки, ведущий в один из тенистый дворов, на секунду мелькнула фигура грязного незнакомца, но Ян тут же потерял ее из виду, и спустя несколько секунд, не был уверен, что видел ее именно там. 

Некоторое время он просто стоял, придавленный тяжестью нежданной ноши. Он не представлял себе, что с ней делать.  

Первым и самым разумным решением было просто бросить этот мешок посреди улицы, и пойти своей дорогой. В конце концов Ян не вызывался помогать этому грязному невеже, да и не знал он, где этот «склад». Но просто так оставить мешок, Яну мешала природная трусость. Он был всегда очень осторожен, до смешного осторожен. Ему казалось, что если он сделает что-то не так, его непременно накажут. Глупый страх этот Ян сохранил с детства, и сейчас, стоя с дурацким мешком посреди улицы, он боялся кары свыше. А вдруг там действительно что-то ценное? Он и представить себе не мог, что в этом мешке. Горловина была туго завязана веревкой, и развязать ее голыми руками было бы непросто. Ян встряхнул мешок, внутри что-то пошевелилось, но по звуку невозможно было определить, что это. 

Можно было отнести мешок на склад. Но где он? 

Ян прошел под аркой, и оказался в одном из дворов, темных, запыленных. Из земли торчал железный скелет детской площадки – какие-то брусья, кольца, обломки горки, качели, без сиденья. В глубине двора, среди жилых домов возвышалось одноэтажное строение, с массивными дверьми. Сюда, должно быть направился грязный человек – чтобы похвастаться перед товарищами, тем, как ловко он взвалил свою ношу на чужие плечи. 

Ян направился к строению. Каждый шаг давался ему с трудом. Мешок тянул его к земле, прижимал, грозил смешивать с землей. Впереди маячили ворота, в них – дверь, в двери – маленькое окошко с защелкой. Ян постучал. Окошко открылось. В нем зияла пыльная темнота. 

- Я мешок принес – задыхаясь, проговорил Ян. 

В ответ тишина. 

- Я принес мешок. Откройте. 

- Нет – хрипло ответили из темноты – сюда нельзя. Не через эту дверь. Ты что, забыл? 

- Я и… – Ян не успел ничего сказать – окошко резко хлопнуло, и он вскрикнул, как если бы ему прищемили лицо. 

Он огляделся – к складу с обеих сторон плотно примыкали дома. 

«Ничего… – подумал Ян – обойду вот этот дом, там посмотрим…». 

Он обогнул дом, и обнаружил за ним еще один двор, и три жилых здания, плотно прижатых друг к другу. И никакого склада. 

Ян миновал еще один двор, второй третий. Он вышел на знакомый проспект, и увидел, как ему показалось того чумазого человека. Человек этот стоял на перекрестке, рассеянно оглядываясь по сторонам, но как только Ян приблизился к нему, не оглядываясь, перешел на другую сторону проспекта, и тут же дорога, которая только что была совершенно пуста, наполнилась машинами. Ступать на дорогу, с мешком на плечах было равносильно гибели. Ян был отрезан от незнакомца, и мог лишь бессильно наблюдать, как тот идет по тротуару, и исчезает во дворах. Когда поток машин стих, Ян сунулся было вслед за незнакомцем, но вновь оказался в каком-то лабиринте. Поплутав еще немного, он, в конце концов, обнаружил, что стоит возле своего дома. 

В голове у него зародилась дикая мысль: «Отнесу мешок домой, узнаю телефон этого склада, и попрошу, чтобы его забрали».  

Дверь в подъезд была закрыта. К неудовольствию своему Ян обнаружил, что ключ протер в кармане куртки дыру и провалился в подкладку. Ян сел на крыльцо, поставил мешок рядом, и стал ждать, когда кто-нибудь пройдет и откроет подъезд.  

Мимо пробренчал мальчишка не велосипеде. Он так резво мчался по асфальту, что Ян почувствовал себя стариком. Когда-то и он был неумытым мальчишкой, с тонкими ножками, всклокоченными волосами… и двор тогда казался больше. Как приятно было играть с этой огненно-рыжей листвой… ходить по бордюру… теперь бордюр разбила трава, да и с листвой не поиграешь… а что остается? Мешки таскать. 

- Ты чего сидишь? Простынешь… – услышал он возглас жены – люди здесь ходят, а ты… как свинья, ей богу. 

- Я… – Ян не успел сказать. Жена возникла на крыльце, легко сбежала по ступенькам, запахивая пальто, поправляя кокетливую шляпку, смерила супруга презрительно-жалостливым взглядом, увидела мешок и ахнула: 

- Ты что приволок? Что это такое? 

- Да вот… – пролепетал, смущенно, Ян. 

- Отнеси… выброси… немедленно… 

- Мне… велели… 

- Ну кто тебе велел? Что тебе велели? Ты в грузчики устроился, да? 

Вконец, растерявшись, Ян поднял мешок и зашагал в сторону мусорных ящиков. Щеки его горели от смущения. Ну вот, как всегда, он не нашел что ответить жене. 

Удивительное дело – мешок теперь казался легче. Или Ян к нему привык? Собственно выбрасывать его Ян не хотел – он казался ему теперь… родным, что ли? Уж точно роднее жены… 

Ветер торжественно вздыхал, горел над его головой красной, желтой, бордовой, золотистой листвой. Ян шел, не разбирая дороги, он давно миновал мусорные ящики, и шагал по безлюдному сумраку, по уснувшим улицам, все дальше и дальше от дома. Он вышел на виадук, и стоял посредине, слушая как шумят, проходя под виадуком поезда, смотрел на то как курятся вдали тонкие сигары заводских кварталов. Ветер шевелил его волосами, ноша совсем уже не давила на его плечи, она стала продолжением его плеч, и действительно в лучах заходящего солнца, Ян был похож на горбуна. 

Он продолжал идти по дороге. Ему встречались люди, и он кожей чувствовал их недоуменные взгляды. Машины давили листву, сквозь лобовые стекла просвечивали бледные, вытянутые лица водителей. Ян улыбался им, но они, казалось, его не замечали. 

Сумрак уже сочился из дворов и темных улочек, когда он вышел из города, и двинулся вдоль крутого берега. Там, внизу темнела река, на другом берегу, вдали проступали туманные очертания других городов и сел. Вечер зажигал в них яркие огни, они подмигивали Яну, и Ян подмигивал им. 

Усталость, наконец победила его, он лег на землю и задремал. 

И ему снилось, что он идет по снегу, и тащит на себе огромный мешок, больше себя самого, а в том мешке лежал раздутый труп – его труп. Вокруг бегает детвора, кто-то едет на велосипеде, и все, в один голос кричат: «а что это у тебя в мешке? Что в мешке?». 

Ян содрогнулся, вскочил. Снег и вправду шел – мелкий, колючий. Берег уже припорошило, словно рваным саваном. 

Ян встал и пошел. Он был одет не по погоде, зяб, и потому не сразу заметил, как изменился мешок. 

Мешок больше не грозил смешать его с землей. Он просто болтался на плече, словно старая кожа. Ян остановился. Мешок был пуст. В его уголке обнаружилась крошечная дырочка, через которую, высыпалось все содержимое. 

Снег засыпал следы, на земле нельзя было ничего разглядеть. Ян присел на корточки, и совершенно не сознавая, что делает, стал царапать стылую землю. Поначалу он проделал лишь несколько неглубоких борозд, но постепенно, основательно измазавшись, он сумел разрыхлить верхний слой земли, и теперь выворачивал целые комья, с азартом, так, словно в его действиях был смысл. Пальцы плохо слушались, не гнулись, работа двигалась медленно, и на глазах у Яна выступили слезы: 

- Да что… почему у меня... ничего… не получается? 

Было холодно. Снег лез в глаза, в рот, в нос. Руки коченели, Ян согревал их дыханием, и снова копал, копал…  

Наконец, сочтя свой труд завершенным, он положил мешок в ямку, сгреб и притоптал землю, все время настороженно оглядываясь по сторонам – не видит ли кто? Когда дело было кончено, он сгреб на это место побольше снега, какое-то время постоял рядышком, удивляясь самому себе, с недоверием прислушиваясь, потом вышел на дорогу, и пошел по ней, оглядываясь на курившийся рабочими кварталами город, и все более удаляясь от него. 

Какое-то время, сутулую Яна еще можно было видеть в морозном тумане, но потом и она исчезла, не оставив после себя следа.  

Живем мы, отражаясь в амальгаме, 

В себе самих, во взглядах, словесах, 

В глазах любимых – синих небесах.  

И так мы в этом бесконечно моногамны… 

*** 

Мужчина в ярости наносит удары. Снова и снова. 

– Дашка, курва, с кем изменяла? С Вовкой-слесарем по подвалам таскалась? На тебе, на, получай, сука! 

Лежащая на полу женщина уже не сопротивляется. Несколько минут назад она еще была на ногах, пыталась защитить руками лицо – всё в ссадинах и крови: 

– Не надо, Феденька, не бей, прошу тебя! Не было у меня никого, кроме тебя… 

Он пинает ее в последний раз.  

Подходит к зеркалу. Большое, без рамы, оно стоит прислоненным к стене в прихожей.  

Мужчина вглядывается в свое отражение. Давно не стриженные, всклокоченные грязные волосы. Мутные, с набрякшими мешками, слезящиеся глаза. Седеющая растительность на впалых щеках и груди… Майка, вытянутые на коленях штаны. Босой. 

Долго вглядывается. Так долго, что начинает видеть там кого-то еще… Их много, лики их то приближаются, то растворяются призраками…  

*** 

…Когда-то давно оно красовалось в середине добротного трехстворчатого шкафа. Не нынешних купе, а шифоньера, как тогда говорили. Николаевы выбрали его среди небогатого ассортимента в магазине «Мебель» и привезли в новую квартиру, в одну из пятиэтажек красного кирпича. Позже эти дома с долей иронии назовут «хрущевками», потом – «хрущобами». И это будет уже не ирония, а диагноз.  

Но первые хозяева шкафа искренне рады были новому жилью. Им, после их многоячеистой коммуналки с дюжиной жильцов кроме них, собственная двухкомнатная квартира казалась раем на земле. Ну, не на земле, конечно, а тремя этажами выше. 

Николаев-старший, коренастый сероглазый весельчак с большими мозолистыми руками, у зеркала обычно не задерживался. Пригладит ежик коротких светлых волос, подмигнет отражению, мол, «орел!» – и вперед. Но несколько раз в год, по красным дням календаря, чертыхался и пыхтел, завязывая непослушный галстук, и сквозь зубы поминал придумавших эту «удавку».  

– Нин, опять не получается, – сдавался он. 

Нина, в нарядном платье по случаю праздника, терпеливо распутывала навязанное им, потом – несколько неуловимых движений – и галстук с красивым узлом уже на шее. Она чмокала мужа в щеку и выпроваживала в коридор.  

Всё получалось у нее ловко и быстро. Она вообще умела как-то незаметно привести все в порядок: разбросанные мужем вещи, дочкины игрушки, свои роскошные золотистые волосы. И ничего вроде не было в женщине такого, красоты какой-то невиданной, но из-за этой пышной копны она точно светилась. И даже растущий животик не портил ее. Наоборот, он мило округлял ладную фигуру, а небольшие светлые пигментные пятнышки на щеках придавали лицу особое, присущее беременным особое очарование. 

Зеркалу она нравилась. 

Дочка их, девочка лет трех-четырех, вертеться перед зеркалом обожала, особенно когда родителей не было дома. И в маминых туфлях на каблуках мимо туда-сюда вышагивала, и с тюлевой, для подушек, накидкой на голове – ну прямо «невеста», и шляпу папину нахлобучивала чуть не на глаза – вот умора! А уж помадой какую красоту на себя наводила – ладно, мама не видела!  

Юная кокетка ходила в любимицах у зеркала, а потому оно никогда не выдавало ее шалостей. Даже когда в семье появился пищащий сверток, называемый «твой маленький братишка», – и девочка чуть не убила его, засунув в рот плаксе шоколадную конфету…  

В этом доме зеркало прожило долго. Так долго, что маленькая фантазерка успела превратиться в прелестную сероглазую русоволосую девушку. Теперь она уже не крутилась перед зеркалом, как прежде, – стала совсем барышней, посерьезнела. А ее здорово подросший братишка, жизнерадостный крепыш, очень напоминал своего отца. Парнишка подолгу разглядывал свои «усы», – невинный пушок под вздернутым носом. До бритья щек было еще далеко. 

Их родителей время тоже изменило. Так и не научившийся справляться с галстучными узлами отец семейства погрузнел, облысел малость и у зеркала теперь проводил времени больше – плешь никак не желала зачесываться. Хорошо хоть Нина не наблюдала его манипуляций. Не до того ей было, прибаливала последние годы. Лицо ее стало одутловатым, пропал румянец. Роскошные когда-то, цвета спелой пшеницы, волосы потеряли блеск, поредели. Двигалась она теперь не так, как, бывало, в молодости – легко, будто не касаясь пола. Нина останавливалась иногда перед зеркалом, всматривалась в рисунок болезни на своем лице и, вздохнув, молча шла прочь. 

Однажды зеркало завесили черным. Накидка не пропускала света, а оттого под ней было жуть как неуютно. Сначала – непривычная тишина, потом звуки, которых зеркало давно не слышало, с той поры, как в доме были маленькие дети. Только теперь плакали взрослые. Среди знакомых голосов отчего-то не слышалось хозяйкиного. А когда зеркало наконец снова увидело свет, в нем отразился висящий напротив на стене портрет Нины – с черной лентой на раме. 

Теперь зеркало совсем заскучало. Редко кто подходил к нему. Так, проходя мимо, взглянут, не останавливаясь. Ни улыбок, ни смеха, и глаза у всех печальные. 

Это продолжалось с год, наверное. Потом куда-то пропал парнишка. Спустя время, правда, появился – в солдатской форме, такой бравый. Рядом отец и сестра – в белом пышном платье, с фатой на голове. 

– Видела бы, сынок, тебя таким твоя мама… И тебя, доченька… Какая же ты красивая невеста! 

В доме стало совсем тихо. Дети разъехались, отец остался один. Но однажды, через несколько лет, перед зеркалом появилась дама – расфуфыренная, с высокой прической, с большими арбузными грудями. Она сначала поправила свой кокон на голове, двумя руками – бюст, и сказала, обращаясь непонятно к кому: 

– Этот хлам давно пора на свалку. Такое только на дачу годится! 

Николаев попробовал возражать, мол, шкаф еще хороший и зачем им другая мебель. Мадам же ответила вроде ласково, но не терпящим возражения тоном:  

– Пупсик, не спорь со своей кисой, я знаю, что делаю… 

На свалку эта «киса» «хлам», конечно, не снесла, а продала его, изрядно поторговавшись, одинокой соседке. 

*** 

Соседка та – то ли старая дева, то ли просто старая (ей легко можно было дать и 30 и 50) – действительно жила одна. Серая мышка днем, то ли посудомойка, то ли уборщица – всегда в темном и бесформенном, она преображалась вечером, дома, перед зеркалом.  

Из нутра шифоньера извлекались немногочисленные наряды: платье, несколько старомодных блузок с рюшами и жабо, юбка с оборками, два прозрачных шарфика и пара туфель – черных, на высокой шпильке, со сношенными набойками и потрескавшимся лаком.  

Открывалась коробочка с театральным гримом, тщательно наводился макияж, приклеивались накладные ресницы.  

Потом женщина долго перебирала вещи, словно раздумывая, что надеть. Рассматривала их, мерила, капризно морщила остренький носик: «не то!», бросала в беспорядке на кровать. В итоге всегда выбирала платье – вечернее, черное с серебристой отделкой, с открытой спиной, и начиналось дефиле. Модель, она же актриса, возбужденная, с нервным румянцем на щеках из-под пудры, прохаживалась перед зеркалом. Она старательно делала лицо космически отстраненным, задумчивым – как у подиумных див в журналах. Худые руки с красноватыми, в цыпках, кистями, тонкая шея с шарфиком, бледная спина в длинном вырезе и переливающееся блеском платье смотрелись сошедшимися случайно, из разных опер.  

Будто устыдившись своих неухоженных рук, женщина, порывшись в вещах на полках, доставала ажурные по локоть черные перчатки. Теперь наряд был полным. Не хватало лишь одной детали – кружевной шляпы с широкими полями и пучком вылезших перьев. Собственное отражение нравилось ей: настоящая звезда!  

Она вставляла сигарету в мундштук, прикуривала, поблагодарив кивком кого-то невидимого, добавляя: «Называйте меня Виолетта!», и садилась в кресло перед зеркалом, закинув ногу на ногу. Выпускать красивые колечки дыма не получалось. Она закашливалась и дальше уже просто держала сигарету в руке, картинно стряхивая пепел в кружку с отломанной ручкой. 

Иногда, по настроению, с кухни приносилась бутылка вина и бокал на длинной ножке. Женщина наливала себе портвейн, не забыв слегка надменно произнести «мерси». Фужер с рубиновой жидкостью подносился к голой, без абажура, лампочке – полюбоваться игрой света, потом к носу – вдохнуть аромат, и к губам в алой помаде: «Божественный напиток!» Один глоток, другой.  

После включала старенький проигрыватель, ставила любимую пластинку. Знакомые мелодии, слышанные раз сто, начинали свое плавное круженье. Наконец – любимое тангО, и дама, отставив бокал, подавала руку: 

– Ах, Вольдемар, вы совсем закружили меня…  

Она двигалась томно, даже грациозно, жеманно изображая страсть. Несколько шагов в одну сторону, поворот, потом в другую. Глаза с искусственными ресницами полуприкрыты, волнение вздымает тщедушную грудь до видимых размеров, острые коленки тычутся в ткань платья. Правая ножка в чулочках с затяжками, с нарисованным черным карандашом швом сзади, взмывала вверх, затем левая. Пробовала откинуться в танце назад. Но без поддержки это бывало неудобно, и она падала на кровать…  

Пластинку в этом месте привычно заедало, женщина машинально дотягивалась, передвигала головку, и музыка звучала дальше. Но теперь она ее словно не слышала. Она лежала на скомканной постели, отхлебывая прямо из горлышка, и жалела себя, свою разнесчастную жизнь, грозя кому-то пальцем в прохудившейся перчатке.  

Больше всего доставалось осветителю Гришке из театра, где она трудится техничкой. Он, подлец, много лет назад надругался над ее романтичной ранимой душой и бросил беременную. Слава Богу, случился выкидыш и она не осталась с ребенком на руках одна.  

Еще глоток…  

Одна... Родных нет, соседей не знает, на работе только костюмерша Эльза Оттовна понимает ее, жалеет. Иногда отдает списанные вещи. А все остальные считают немного чокнутой.  

Ах если б тогда родила, сейчас дочери или сыну было бы почти десять… 

Бутылка почти пуста, а женщина, всхлипывая и сморкаясь в подол, всё лежит среди разбросанной одежды, в этом нелепом платье и туфлях, в свалившейся набок шляпе, с размазанными по лицу краской и слезами… 

Рыдания понемногу стихают, женщина засыпает…  

Проснувшись среди ночи, никогда не может вспомнить, кто выключил проигрыватель и свет, погасил сигарету и укрыл ее стареньким одеялом… 

*** 

Когда жиличка из 20-й квартиры однажды в пьяном виде и, видимо, не в себе, вышагнула в окно навстречу асфальту, соседи вспомнили, что работала та вроде в каком-то театре поломойкой. И про навещавшую ее несколько раз во время болезни женщину вспомнили. Разыскали.  

Эльза Оттовна собрала среди коллег денег на похороны сколько получилось, добавила своих. На скромные поминки пришли двое, остальные сказались занятыми. Билетерша и любитель выпить электрик сидели недолго. Осмотрели убогую обстановку, выпили, закусили. Вспоминать особо покойную, бродившую по театру тенью – с ведром и шваброй, было нечем. То ли была, то ли не было ее…  

Когда стали думать, куда девать вещи из комнаты бывшей сотрудницы, Эльза Оттовна, поначалу отказавшаяся от всего, решила все-таки взять себе шкаф с зеркалом. Он был в точности как в родительском доме. Таких теперь уже не делали.  

Эльза Оттовна жила тихой размеренной жизнью. Почти 40 лет в театре. Муж, актер этого же театра, умер несколько лет назад, быстро, за полгода, сгорел от рака. Единственный сын, Марк, женатый, с двумя детьми, давно уехал в Германию и всё звал мать перебраться к ним насовсем. Но женщина не соглашалась, не хотела быть им обузой. Пока была в силах – работала. 

Вечерами она, надев очки, часто сидела в кресле у торшера, отражаясь сбоку в зеркале. Перебирала старые альбомы с фотографиями. Разглядывала снимки сына. Улыбалась. Здесь Марик еще совсем малыш, в матроске и бескозырке с надписью «Аврора». Тут – постарше, школьник с непослушным чубом. А этот улыбчивый молодой человек в очках – уже студент. На отца, правда, не похож. Тот вон какой красавец был в молодости. Да и зрелый нравился многим молоденьким актрисулькам.  

– Ох уж эти актрисульки! – не заметив, что говорит вслух, глядит на фото мужа. – Флиртовал ты с ними, я догадывалась. А что сделаешь? Артист! Личность творческая, эмоциональная. И в жизни играть не переставал. С парочкой из них, я это знала точно, твои отношения зашли дальше интрижки. Но ты не ушел из семьи. Может, оттого что привык, что истерик и сцен я тебе не устраивала, старалась быть по-прежнему ласковой да ровной – словно ни о чем не подозревала.  

Перебесился ты, Андрюша. Успокоился.  

Потом, позже, когда уже диагноз смертельный поставили, признался ты, что изменял мне, прощения просил. Говорил, что женщины лучше, чище, мудрее меня не встречал. 

Дорогой ты мой… Ты-то повинился, а я… Храбрости не хватило. Ты так любил его, нашего Марка. А ведь он… не твой сын. Ты не зря удивлялся, каким крупным для «семимесячного» родился Марик.  

Ну не могла я тебе открыться! Сначала думала, что несерьезно у нас. Потом поздно было, хотелось, чтобы отец был у ребенка. 

Был у меня грех, с актером одним женатым. Он, пока меня добивался, всё жаловался: «ах я несчастный, одинокий, никто меня не понимает, ролей хороших не дают... с женой на грани развода…» А как узнал о беременности – сбежал трусливо в другой театр.  

Аборта делать не стала. Думала, годы уже не молодые, хоть ребеночек будет. 

Вон, техничка наша, Раиса, от одиночества пить стала, умом тронулась, с собой покончила. А была бы родная душа рядом, маленький кусочек ее, и смысл бы не пропал в жизни. А так… 

…Андрей, Андрей, прости ты меня… – и плакала, плакала.  

Зеркало запотевало, и влага капельками струилась вниз, размывая отражение женщины…  

*** 

Эльза Оттовна, уезжая к сыну в Германию насовсем, часть мебели отдала своим соседям. Дворничиха Даша, едва сводившая концы с концами, подарку обрадовалась. А ее редко трезвый сожитель Федор даже поимел с того подарка выгоду – в булькающей валюте. Он, недолго думая, продал еще крепкий шкаф за пару поллитровок, отодрав от него зеркало – чтобы «бабе было куда на свою рожу пялиться».  

– А вещи? А вещи, Дашка, можно и на стульях держать, не барыня! 

Дарья сильно не сопротивлялась: что легко пришло, то легко и ушло, вещичек у нее все равно было мало. Но шкафа все же было жаль – такого в ее доме никогда не было. Только говорить об этом сожителю она побоялась. Тот был крут: чуть что против, не по нему – сразу в глаз! Любил ее, значит, раз бил.  

Зеркало поставили в коридоре. Федька в нем себя часто разглядывал: то боком повернется, то атлета изобразит своими хилыми телесами, то просто рожи строит. И спрашивает еще: «Ну чё, мужик, выпить хошь?» Потом хитро так осклабится: «Вижу, что хошь. Тока самому мало…» И загогочет хрипло. 

Даша всегда старалась проскочить мимо зеркала. А то остановилась как-то, вгляделась и… испугалась. А ведь как любила когда-то свое отражение. Круглолицая, с румянцем, веселыми зелеными глазами и с россыпью веснушек на носу и щеках: ох и хороша была!  

Но жизнь сложилась как-то не так. Все пошло наперекосяк после отсидки за недостачу в магазине, где она бухгалтером работала. Списали на нее, неопытную, тогда, после ревизии, всю недостачу, что директор сотоварищи успели стащить. Много получилось, на несколько лет потянуло. И дочку малолетнюю не пожалели. 

Ребенка от непутевой матери забрали старики-родители в деревню. Сама, после колонии, в городе устроилась – кое-как дворником взяли. Тут и Федька присосался пиявкой. Плотником он у них работал, пока за пьянку не прогнали. А прогнали – и вовсе сел на шею. Пить стал по-черному, буйствовал во хмелю. Доставалось, конечно, Даше. Но терпела – все ж какой-никакой, а мужик рядом. 

*** 

Федор подходит к зеркалу. Вглядывается в свое отражение. Давно не стриженные всклокоченные грязные волосы. Мутные, с набрякшими мешками, слезящиеся глаза. Седеющая растительность на впалых щеках… Майка, вытянутые на коленях штаны. Босой.  

Долго вглядывается. Так долго, что начинает видеть там кого-то еще… Подходит ближе, ещё ближе, пытается войти, шагнуть в него. Зеркало вздрагивает и расступается чернотой в тысячу кусочков, чернотой, в которой уже ничего не видно и никого нет… 

…У подъезда – «газель» с надписью «Доставка мебели». Мужики в спецовках разгружают длинные, связанные стопами и завернутые в бумагу части гарнитура. Рядом суетится клиент:  

– С зеркалом осторожнее, ребята, не разбейте! 

В тот же миг в зеркало что-то врезается. Оно дзынькает, но остается целым. Хозяин ругается: 

– Опять, сволочи, кидают что-то из окон. Лень до мусорки дойти… 

_________  

* Effigia (лат.) – отражение, образ, призрак 

>>Моль 

Что-то у нас моли развелось, смотри ее сколько, – жена дважды продырявила пальцем воздух указывая на мелких тварей расположившихся на стенах: одна сидела невысоко, другая же наоборот забралась повыше и мирно паслась над дверью туалета. 

Я подошел, окинул взором своих жертв, затем сгруппировался и нанес ладонью сокрушительный удар по первой твари. Раздавленное существо беззвучно упало на пол. Я посмотрел вверх. Вторую моль без прыжка было не достать. Немного согнув ноги в коленях, я резко выпрямился и взлетел. Хлоп! Руку пронзила острая боль. Приземлившись и взглянув на ладонь я обнаружил кровоточащую ранку. Как оказалось, вместо моли, из стены выглядывало острие гвоздя. 

>>Парикмахерская 

Я зарос. Не подстригался больше трех месяцев. На работе многие уже стали посматривать с усмешкой. «Тебе бы реснички еще наклеить и вышла бы из тебя просто куколка, – смеялись администраторы». Я и сам понимал, что у меня слишком пышная шевелюра и в моем образе все меньше и меньше мужественности. И вот, дождавшись выходного дня, я направился в близлежащую парикмахерскую. Она располагалась в том же доме, в котором я жил.  

Поднявшись по крутой лестнице на второй этаж, я оказался в малогабаритном помещении. Два кресла. Один парикмахер занятый работой. 

— Здравствуйте, у вас можно подстричься? 

Женщина обернулась и покачала головой:  

— Нет, все занято.  

— :-(, А завтра?  

— Завтра будет другой мастер, с ним надо договариваться.  

С трудом пряча под шапку неснятую пену волос, расстроенный, я поплелся домой. Вернувшись, включил компьютер, зашел на сайт «желтые страницы» и в поисковике набрал: «парикмахерские». Затем уточнил возле какого метро искать. Нашел. Позвонил. Записался на завтра, на час дня.  

И вот я спешу, опаздываю. Огромный, растянувшийся на сотни метров жилой дом. Вот и парикмахерская. Захожу. Крохотное помещение, большая очередь. Я нерешительно: 

— Э, здравствуйте, я к вам записывался вчера на час...  

— На час никто у нас не записывался.  

— Ну как? Я же звонил вчера.  

— У нас и телефона нет.  

— :-О. А в этом доме есть еще парикмахерские?  

— Да, дальше. 

Выбегаю, спешу. Вот еще одна. 

— Здравствуйте, я к вам на час записывался.  

— Нет. Никакой записи нет.  

— А есть здесь еще парикмахерские?  

— Да, дальше. 

— Здравствуйте, я записывался на час.  

— Правда? У меня тут только запись на двенадцать.  

— А на час?  

— На час никого.  

— А в доме есть еще парикмахерские?  

— Есть. 

Собираюсь уходить. Окликает: 

— Подождите. У меня сейчас никого. Какая разница, давайте я вас подстригу?  

— Ну-у, хорошо.  

— Вот присаживайтесь. Десять минут. 

Подстригла хорошо. И недорого. Поблагодарил ее и, когда вышел на улицу, то чуть поодаль, в соседнем подъезде, я заметил еще одну парикмахерскую. Не дошел каких-то двадцать метров. А в сущности, какая разница? 

Сидим на завалинке. Пьем самогон, песни орем. Лето, благодать, соленые огурцы… Баба Тоня: 

- Ешьте, касатики, у нас ех до жопы… 

Пьяные все уже. 

Колька Лосев, худой, как тростинка. С трех стопок с копыт валится. Качается, глаза закисли, рассуждает: 

- Слыхали? В Карамышеве самолет упал? Вот падлы! 

Дядя Вася сбоку сидит, смотрит брезгливо: 

- И что? Тебе-то что? 

- Кого? А чего у нас самолеты не падают? 

- Ты чего говоришь-то? 

- Кого? Я говорю, почему над нами самолеты не падают? 

Колька смотрит куда-то в небо и хрипит. 

- Я говорю, чего они, падлы, только в Карамышеве падают? 

Дядю Васю зацепило: 

- И что? Тебе-то, сукин кот, что с этого? Ну и пусть в Карамышеве падают, тебе-то что, а? 

- Как что? Ты, Василя, представь, что они у нас падать будут. 

- Кого? У нас? 

- Ага, прямо вот сюда, на восьмигектарник! 

- Зачем это? 

- Зачем, зачем… Представь, ходим мы с тобой по лесу, кошальки собираем, портманеты… 

Дядя Вася встает и сплеча хлещет Кольку по уху. Колька с высоким криком летит с завалинки в бурьян. 

Сидим, пьем самогон. Дядя Вася злой, долбит отверткой фундамент… 

Баба Тоня поднимает голову, заводит неземным голосом: 

Да в чистом полюшке на нивушке, 

Да на широкой на долинушке 

Да широкие посати гонит, 

Да что часто снопы становит, 

Да велики она скирды кладит… 

рисунок: AlexDalinsky 

На клеенчатой скатерти стояли три маленькие голубые чашки и «ведро в синих горошках» (так называла Маляка мою кружку), в них остывал чай с лимоном. Каляка бегал по столу с ложкой сахарной пудры в руках, ожидая, когда испекутся булки – их аромат наполнил всю квартиру. 

– Секретный рецепт! Волшебный рецепт Казандзакиса! – кричал Каляка. – Плюс щепотка корицы и пучок апальтуки!!! 

Тетушка, сидя на банке из-под кофе, смотрела в окно и дула на чай, оттопырив пальчик – ей нужно было отдохнуть, прежде чем размышлять об ЭТОМ. Маляка в нетерпении дергала ее за полу бордового халата и просила рассказать о перелете. 

– Ах, милая, в этом нет ничего удивительного, – отмахивалась тетушка. – Раньше летали во сне, теперь летают на самолетах. 

Я вынула булки из духовки и разложила на столе, Каляка подбегал к каждой и посыпал сахарной пудрой из ложки. 

– Осторожней, обожжешься! – вскричала я, но Маляка уже вцепилась в булку и, чихая и фыркая от пудры, принялась быстро-быстро поедать. – Надо же, все слопала... Булка размером почти с тебя! 

– Сама всегда удивляюсь, – выдохнула Маляка и развалилась на салфетке пузиком кверху, раскинув ручки-ножки. – Ужасно вкусно! 

– Сразу видна рука мастера, – кивнула тетушка, неторопливо отламывая по кусочку и запивая чаем. 

Каляка, уплетавший булку за обе щеки, скромно опустил глаза и кивнул в мою сторону: 

– Ну, она тоже старалась... Тесто месила... Руки у тебя, конечно, неуклюжие, но что спрашивать с такой громилы? Хорошего повара из тебя никогда не получится. Тесто – оно деликатность любит. 

Едва сдерживая смех, я обратилась к тетушке: 

– Госпожа Иеремия, расскажите про полет. 

– Ах, золотые мои, эта история едва не обернулась ужасной трагедией... Курите? – обратилась она ко мне и вытащила из кармана халата малюсенький портсигар. – Подарок от Ариадны Помпадур. Чистое золото. 

– Нет, спасибо. А кто это? – спросила я, дожевывая булку. 

Каляка негодующе затопал ногами, Маляка рассмеялась. 

– Это величайшая певица всех времен и народов, – снисходительно ответила тетушка и закурила, чиркнув крошечной зажигалкой. – Понимаете, деточка, если вы однажды услышите Помпадур, вы больше не сможете жить, как раньше. Голос ее чист и прозрачен, он разливается вокруг, делая все волшебным и призрачным, и вам хочется плакать, смеяться, кричать и молчать одновременно. Хочется даже залезть на потолок.  

– Извините, госпожа Иеремия, но вы меня удивляете, – меня рассердило, что тетушка вдохновенно говорит непонятные вещи, а Каляка с Малякой вздыхают и ахают, прикрыв глаза. – Взрослый человек, а восхищаетесь какой-то ерундой. 

Каляка побагровел и со всего размаха грохнул о стол крохотную голубую чашку – она покатилась с отломанной ручкой. 

– Тише, тише, – пропела тетушка. – Дорогая, напрасно вы считаете музыку ерундой. Она обладает удивительной силой... Каляка, принеси-ка пластинку. Запись, конечно, не в состоянии передать все, о чем я говорю... 

Каляка вкатил в кухню диск, ворча, что после таких слов на месте тетушки он в этом доме ни на секунду бы не остался, бормотал что-то о серебряных колокольчиках. 

Я осторожно взяла диск, покрутила в руках – обычная пластинка, никаких надписей – и вставила в проигрыватель. Послышался едва уловимый звон серебряных колокольчиков. 

Душную комнату внезапно наполнила прохлада, все вокруг стало призрачно светиться. Стекло посудного шкафа мерцало сиреневым, розовым и бледно-синим, окно стало зеркально-фиолетовым. Все предметы тихонечко запели: фужеры – тонко, хрустально, фарфоровые чашки – сочно, мелодично, табуретки гудели с разной интонацией, а стол издавал отрывистые звуки вроде: «Бом-бом!» 

Я словно шла сквозь чудесный зимний лес, не касаясь земли, снег летел сквозь меня. Трогала заиндевевшие деревья, и ветки проходили сквозь пальцы. Я видела туманный диск солнца, там, высоко-высоко, и шла прямо к нему, поднимаясь по воздуху, делая шаг, один за другим. 

И вот, когда уже казалось, рука коснулась солнца, наступила тишина, невыносимо захотелось плакать, потому что я вдруг поняла, что сижу на полу своей кухни, и все как всегда. Обычные стаканы, ложки, глупые табуретки, немой стол. Тетушка Иеремия с погасшей сигаретой, застывший на месте Каляка... Маляка на потолке. 

– Поняла, – говорю. – Эти серебряные колокольчики и есть голос Ариадны Помпадур, – и полезла на стол, чтобы снять Маляку с потолка. Она съежилась в моих ладонях, хлюпая и шмыгая носом, несчастный мокрый комочек. 

– Господи, все течет...Ты уже три ведра наплакала. Вот она, сила музыки. 

Маляка улыбнулась, размазала слезы по лицу, спрыгнула на стол и принялась сновать туда-сюда. Чудики ожили, засуетились, и тетушка Иеремия продолжила рассказ: 

– Мы с профессором Знайманом поднялись в самолет и заняли места, беседуя о проблеме мутации люпитупиков – вы наверняка слышали о величайшем открытии Знаймана... 

– Вы ехали в чемодане? – перебила я и хихикнула. – А то бы весь самолет на уши встал... Представляю, как стюардесса роняет поднос и кружки с чаем, увидев такое существо рядом с нормальным человеком. 

– Душечка, надеюсь, вы не считаете себя нормальным человеком? – тетушка явно оскорбилась. – Ведь это легко проверить. Сколько пар глаз у среднего люпитупика? 

– Что-то не припомню... – покраснела я. – Кажется, три. 

Маляка прыснула, Каляка отвернулся, и через секунду они катались по столу, схватившись за животики от смеха. 

– Ну вот, видите, – пожала плечами тетушка. – Так вот, я сидела на соседнем с профессором кресле. Мы беседовали... 

Маляка тем временем забралась мне на плечо и шепнула в ухо: «У люпитупиков нет глаз! Это кактусы, такие же, как комбульпики, только цветут раз в двести лет». 

– ...как вдруг влетела толпа журналистов. Сразу поднялся шум, сутолока, вспышки фотокамер – в общем, ужас! И она, такая скромная, изящная, одета с великолепным вкусом, все время молчит – бережет голос. Ариадна Помпадур... – значительно произнесла тетушка. – Она благосклонно кивнула мне и прошла к своему месту. Самолет поднялся в воздух, и через полтора часа, когда все пассажиры мирно спали, мне захотелось прогуляться до дамской комнаты. Тогда я и обратила внимание на двух странных людей в черном, стоявших в коридоре. Они говорили о деньгах, о великой певице, и один из них вдруг вынул из-за пазухи... – тетушка Иеремия сделала затяжку, окинула взглядом меня и оторопевших чудиков и выдохнула с клубком дыма: – Пистолет!!! 

– Ах! – вскрикнула Маляка. – Как же ты осталась цела, дорогая тетушка? 

– К счастью, природа не наградила меня высоким ростом, поэтому я имела возможность спрятаться за огнетушитель. 

– Тетушка, вы такая находчивая! – Каляка смахнул слезу восхищения. 

– Один из преступников встал в дверях салона и объявил, что самолет захвачен, в заложниках – Ариадна Помпадур. По салону пронесся гул ропота – неужели сама Ариадна?! Я увидела, как профессор Знайман встал и потребовал отпустить певицу, а вместо нее предложил себя. Преступник не захотел и слушать, а только вскричал: «Сидеть, мерзкий старикашка, а то укокошу!» Так и сказал: укокошу! 

– Негодяй!!! – в один голос сказали мы с Калякой. 

– Я бы откусила ему ухо! – Маляка грозно клацнула зубами. 

– Надо было спасти Ариадну и обезвредить преступников. Проявив чудеса ловкости, смекалки и физической силы, я направила струю огнетушителя в бандита, тем самым сбив его с ног, и прыгнула в лицо второму, вцепившись ему прямо в нос. В салоне началась суматоха, пассажиры схватили и связали бандитов. Ариадна Помпадур появилась из дамской комнаты с легкой бледностью на лице и благодарила меня, не щадя своего великолепного голоса. Позже она и подарила мне этот шикарный портсигар, – завершила тетушка Иеремия, закуривая новую сигарету. 

– Вы такая смелая! – Каляка даже поклонился из уважения. 

Маляка обняла госпожу фон Цвельф, пища, что на ее месте поступила бы так же. Я сомневалась в достоверности истории, но признаться в этом не решилась. Чудики бы возмутились, и Каляка, наверное, неделю бы со мной не разговаривал. 

Маляка с тетушкой удалились в комнату для сверхсекретного разговора об ЭТОМ и строго-настрого запретили их беспокоить, когда раздался звонок телефона. Голос из трубки спросил Иеремию фон Цвельф. Я ответила, что она очень занята и не может подойти. Тогда меня просили поздравить ее с вручением медали «За храбрость в самолетах» и сказали, что вечером ей позвонит сама Ариадна Помпадур. 

Я обещала передать поздравления и положила трубку, озадачившись. 

Иногда мне кажется, что я всё дальше и дальше скатываюсь в пропасть, имя которой …. Жизнь! 

С каждым годом, мгновением бытия она засасывает мою сущность в своё болото. 

Со всех сторон стекаются вопросы, на которые ты не можешь дать ответ, не имеешь субъективной оценки, рационального познания.  

Боже, почему именно Я? Почему это происходит со мной, здесь и сейчас?! 

… Иногда мне кажется, что жизнь – это большая игра, в которой мы. … Нет! Не актёры! Мы выполняем роля одежды, сценического образа героев, реквизита всего спектакля. Что–то доселе неведомое руководит нашими действиями и поступками, решениями и судьбами. Мы, по большому счёту, ведомые. Куклы – марионетки, давно позабытые в тёмном углу, среди кучи тряпья и павлиных перьев…  

… Иногда мне кажется, что я не ощущаю запаха и вкуса жизни. Она абсолютно пресна и безвкусна. Её можно сравнить с видом из окна будочки станционного смотрителя. А мимо идут и идут, бесконечной чередой поезда, вагоны которых наполнены жизнью.  

… Иногда мне кажется, что я устаю жить. Я слышу глухие размеренные удары своего сердца. Оно работает как часы: Тук – Тук – Тук. Тебе всё же придётся его когда-нибудь подводить, иначе подведёт оно.  

За окном я слышу тихие шаги осени. Идёт время. Ценные капли его существа стекают в золотой сосуд, под названием Я.  

… Иногда мне кажется, что я в этом мире один. Вокруг никого нет: родителей, друзей, соседей, врагов. Я замаринован в банке в собственном соку своих мыслей и душевных порывов. Я – анатомический экспонат, который заспиртован и выставлен на всеобщее обозрение. Меня изучает большой и неведомый МИР. Он пытается познать меня, но чтобы это сделать необходимо, разбить сосуд и вынуть из меня это знание под названием – Жизнь. А это делать строжайше запрещено, иначе … конец. И МИР это знает! Он каждый раз, крадучись, вновь и вновь пробирается к заветному стеллажу и берёт в руки банку.  

… Иногда мне кажется, что всё это сон! Это не на самом деле. Это уже было, но не со мной. Мне говорят: “ты будешь Великим!!”, а я в это не верю. Меня убеждают в том, что “… ты создан для того, чтобы Создавать!”, а я говорю, что не знаю даже элементарных вещей.  

… Иногда мне приходиться задавать самому себе вопросы: “Почему именно Я? Почему я должен жить по совести?” Ведь большинство живёт по таким законам, где понятие о совести не присутствовало никогда. Почему так не могу жить я? Почему, всякий раз, когда мне необходимо совершить подлость, передо мной возникает этот барьер, имя которому – совесть?! Почему я должен помогать другим людям? Что хорошего в этом добром слове: отзывчивость? Я всегда стремлюсь помогать людям, но они не всегда спешат совершать обратное. У них что, не существует этих понятий? Или, может, они иногда забывают об этом.  

Ладно! Бог им судья! Я не должен винить никого, кроме самого себя.  

… Иногда мне кажется, что я ошибся дверью. Мне долго не открывали, но я был настойчив и использовал звонок. Когда он сломался, я стучал костяшками пальцев в дубовую дверь. И вот мне, наконец, открыли. Я перешагнул высокий порог и оказался в полутёмной комнате. Дверь за мной закрылась. На какое-то время! 

А теперь комната оказывается ещё и полупустой!!! 

– Я никуда не звонила и платить не собираюсь! – кричала я в трубку. – Мои папа с мамой в Японии, а не в Австралии, и вообще, они мне сами звонят. И Каляка с Малякой не могли – нет у Иннокентия Петровича телефона! 

– Девушка, не морочьте мне голову! Вот, в компьютере написано: разговор с Австралией – семнадцатого, двадцатого и двадцать четвертого числа на сумму тысяча восемьсот тридцать рублей. Если не оплатите в течение недели, отключим телефон, – в трубке послышались короткие гудки. 

– Все понятно, – я нахмурила брови. – Я впала в кому и во сне обзвонила всех знакомых кенгуру. А, ребята? 

Маляка хлопнула глазами и отвернулась. Каляка поджал губы, прищурился и смотрит в окно, волосы всклокочены. 

– А кто говорил, что у Иннокентия Петровича нет телефона? Секреты, значит, да? Друзья, называется. Еще и телефон из-за вас отключат. 

Маляка вдруг сорвалась с места и убежала под кровать. 

– Ну, извини, пожалуйста, – мрачно сказал Каляка. – У мамы Иннокентия Петровича действительно нет телефона. Телефон есть у Малякиной тетушки. Она сегодня, кстати, приезжает из Сиднея.  

– Прекрасно, сегодня приезжает Малякина тетушка из Сиднея! А кто оплатит переговоры? 

Из-под кровати показалось виноватая мордашка Маляки – я намеренно отвернулась. Она подбежала ко мне, шурша тапочками. 

– Тетушка привезет чемодан денег, и ты заплатишь за телефон! – Маляка попыталась обнять мою ногу вокруг щиколотки. – Она очень, очень богатая! 

– Надо же! Откуда? В лотерею выиграла? 

Маляка запричитала: «Ты нас не любишь, не любишь! Какая ты злая и жестокая!..» Обхватила голову ручонками, расхныкалась. 

– Довела до слез… Извинись перед Малякой немедленно, – Каляка не на шутку рассердился на меня. – Ты забыла про ЭТО?! Малякина тетушка хотя бы постарается нам помочь. От тебя же никакого толку, даже телефоном не воспользоваться. 

– Ладно, Маляка, извини… Я действительно забыла про ЭТО. Давайте лучше подумаем, как вашу тетушку встретить. 

– Испечем пряники и будем играть в гигантские шаги! – Маляка повеселела и пустилась в пляс. – Пять верблюжьих и три лягушачьих!!! 

– Ух ты, здорово! – я тоже подпрыгнула пару раз на месте. – Веселая у вас тетушка, если умеет по-лягушачьи. 

– Ты что говоришь?! – Каляка захлебнулся от возмущения. – Какие лягушачьи? Почтенных дам встречают вежливо и с достоинством. И в красивом платье, а не в пижаме! Никакого воспитания в вашем полушарии. 

– Это Маляка предложила… – попыталась я оправдаться, но Каляка уже не слушал – юркнул под кровать переодеваться. 

В дверь позвонили, я побежала открывать. Передо мной стоял почтальон, форма с блестящими пуговицами, фуражка на голове. 

– Багаж из аэропорта прибыл, – и протянул бумажку для подписи. 

Я расписалась, сказала спасибо, забрала большой кожаный чемодан. Из-за косяка торчали головы Каляки и Маляки, которые, лишь только дверь закрылась, стали вопить, чтобы я не трясла чемоданом. 

– Тетушку могло укачать! Открывай скорее, – Маляка в нетерпении ерзала на стуле, Каляка пригладил волосы, достал из кармана бабочку и нацепил на шею. 

– Отойдите от чемодана! – раздался резкий голос изнутри. – Повторяю, отойдите от чемодана!!! – голос превратился в визг, и я в испуге отпрыгнула. 

Что-то щелкнуло в замке, чемодан распахнулся. На зеленом бархате обивки лежало множество коробочек, перевязанных крест-накрест шнурками. На одной из них, как на троне, восседала почтенная дама в широкополой бордовой шляпе величиной с ладонь. Она дотронулась пальцами в крошечных перстеньках до края шляпы и кивнула: 

– Приветствую вас! – распростерла ручки и со слезами в голосе воскликнула: – Здравствуй, дорогая племянница! Сколько лет, сколько зим… 

– Тетя!!! Всего месяц, а как будто триста лет! – Маляка бросилась к ней по коробкам, Каляка раскланялся перед чемоданом, отошел в сторонку. 

– Здравствуйте, – пробормотала я и села на ковер – мне показалось неудобным смотреть на даму сверху вниз. – Я – Оля. 

– Иеремия фон Цвёльф, – она улыбнулась накрашенными губами, поглаживая Маляку по голове. – Только что из Сиднея, прилетела спасать мою дорогую племянницу. Привезла вам комбульпиков. 

– Спасибо. Обязательно попробую. 

Маляка хихикнула, тетушка пожала плечами. 

– Ты что?! – зашипел Каляка. – Это же австралийские кактусы, цветут раз в сто лет! 

– …Я хотела сказать: попробую посадить! – спешно поправилась я и стала вспоминать все книги о кактусах, которые читала. Ни в одной из них не было сказано, что в Австралии водятся кактусы. 

– Тетя, как там Иннокентий Петрович и его мама Агриппина? – пискнула Маляка. – Ты заходила к нам в гости, пока мы здесь? 

– Заходила на прошлой неделе. Агриппина вяжет носки, на радикулит не жалуется, передает вам привет. Иннокентия не было дома, отдохнул денек и заскучал – уехал с экспедицией в пустыню. 

– Жаль, его помощь нам бы так пригодилась. На него ЭТО не действует. Ох, и соскучился я по дому… – Каляка утер скупую слезу рукавом и разок шмыгнул носом. – ЭТОГО там, по крайней мере, нет. 

– Тетя, а здесь все – комбульпики? – Маляка показала на коробки. 

– Ну что ты, дорогая, они поместились в двух ящиках. А это так, вещички. Не могла же я поехать сюда без своего демисезонного гардероба! 

– У тебя очаровательные сапожки, – заметила Маляка. – Ящерица? 

– Малазийская. Ах, я не отказалась бы сменить их на тапочки и выпить чашечку кофе, – тетушка вздохнула. – Можно и чаю. 

– Уморите голодом человека! – встрепенулся Каляка и побежал на кухню. – Все нужно делать самому! 

Я извинилась и пошла помогать Каляке. 

– Как будет готово, свистни! – пропищала Маляка вслед. 

Так у меня под кроватью поселились Каляка и Маляка. Они прилетели на самолете из Австралии присмотреть за квартирой их друга, профессора Иннокентия Петровича. Я пробовала объяснить Каляке, что живу в этой квартире с рождения и профессор тут ни причем, но он не верил моим словам. Сначала сердился, потом снисходительно улыбался – в конце концов я перестала настаивать. Я привязалась к Каляке и Маляке, ведь ничего более удивительного в моей жизни до сих пор не было. Осенние вечера в ожидании родителей пролетали незаметно. 

По утрам я шла на уроки и с нетерпением ждала последнего звонка, чтобы вернуться к чудикам. Каляка ворчал, что я задерживаюсь, и суп давно остыл. Маляка встречала меня смехом и визгом и просила посмотреть новую картинку, которую нарисовала в мое отсутствие. 

Каляка был помешан на чистоте, каждое утро будил меня ревом пылесоса. Маляка показывала ему, в какую сторону тащить пылесосную трубу, и визжала от восторга, когда пылесос случайно проглатывал фантик или носок. Каляка был жутким ворчуном, но умел готовить вкуснейшие сахарные булочки, за которые я прощала ему любые нравоучения. 

Маляка часами рылась в кошельке с моей косметикой, рассыпала и снова собирала бусы, пробовала мамины помады и румяна. Раз в неделю мы вместе проводили ревизию Малякиного гардероба. Она примеряла свои бесконечные юбочки, шарфики и беретки, шитые из лоскутов, а я должна была говорить комплименты ее безупречному вкусу. Если я молчала, Маляка обижалась и уходила плакать под кровать, откуда ее было невозможно вытащить. Каляка сердился на меня и обещал пожаловаться Иннокентию Петровичу, когда тот вернется из Австралии. Я долго извинялась и выманивала Маляку из-под кровати банановой карамелью. 

Вместе мы ходили в соседний парк за опавшими кленовыми листьями для осенних букетов и аппликаций. Каляка с Малякой забирались в мой рюкзак, я несла их на улицу, а они, глядя в прорезанные ножницами дырки, говорили, какие листья лучше подойдут для букета. Маляку укачивало, и она кричала, чтобы я прекратила трясти рюкзак, иначе она его испортит. 

С Калякой мы играли в гонки на компьютере – он нажимал ногами кнопки скорости на клавиатуре, а я управляла мышкой. Каляка обожал домино и шахматы, но плохо понимал правила, проигрывал и всегда сердился. Маляка разбиралась в правилах, но играла редко, в исключительных случаях. 

Однажды в нашей школе объявили шахматный турнир. Я играла плохо, но очень хотела выступить, чтобы порадовать папу к приезду – он всегда любил шахматы. Поэтому в выходной, спрыгнув с кровати, напялила рубашку и джинсы, открыла дверь чулана и взялась перекапывать старые номера журнала «Шахматист», которые папа собирал больше двадцати лет. 

Из-под кровати выскочил заспанный Каляка: 

– Ну и чего мы устроили с утра пораньше? Этот шум, когда нормальные люди спят… Возмутительно! – даже ножкой притопнул. 

– Чего ты кипятишься? Лучше скажи, ты умеешь в шахматы играть? – спросила я, пытаясь разобраться в задаче. – Ничего не понимаю. Е два, цэ три… Что за китайская азбука? 

– Е – это енот. Или еловый кот, это точно, – сказал Каляка и потер подбородок рукой. 

– Ты уверен? Не припомню фигур с такими названиями. 

– Абсолютно точно. А цэ… 

– Цыпленок! – пискнула Маляка из-под кровати. 

– Ты что?! Цикада, и только, – Каляка подбежал и подергал меня за штанину. – Покажи! Ну да, все очень просто, сейчас... Вытащи доску, – и помчался под кровать. 

Я положила черно-белые клетки на ковер и уселась по-турецки. Каляка вернулся с меховым лоскутом от моей старой шубы и встал на Е2. 

– Учись: из енота я превращаюсь… – он перешел на другую клетку, и затрещал, застрекотал, как самая настоящая цикада, а лоскуток швырнул под кровать. 

– Нет, нет, – с писком выскочила Маляка в желтом платьице и желтой панаме. – Я превращаюсь, я – в цып-цып-цыпленка!!! – прыгнула с разбега на доску, спихивая Каляку с С2. 

Они устроили возню, а у меня заболел живот от смеха. 

– Вот глупыши! Тоже мне, шахматисты. Ничего вы не умеете. 

– Мне вообще-то нравятся шахматы, – обиделась Маляка, но тут же повеселела. – Я буду Королевой, ура! 

– А я – Слоном, – засмеялась я. – Потому что самая большая. 

– А я кем? – задумался Каляка. – Ладьей? Но это даже не живое существо. Буду Конем! – и тут же заржал баском. – И-и-и-го-го! Вперед, кавалерия! 

Полдня мы дурачились и смеялись, а на следующий день я выиграла турнир по шахматам среди учеников пятых классов. 

Рассказать о них ребятам из школы я не могла – Каляка был категорически против. 

– Раз уж тебе по странному недоразумению повезло познакомиться с нами – так тому и быть. Но из-за твоей болтовни я не собираюсь переезжать в зоопарк или цирк! Я живу на свете двести девяносто девять лет и, между прочим, все из них на свободе, – он возмущался так, будто я уже кому-то проболталась. 

– Ладно, ладно, Каляка. Я все поняла. Буду молчаливей рыбы. 

Каляка покрутил пальцем у виска. Маляка выплюнула конфету, которую никак не могла прожевать, перегнулась пополам и давай хохотать. 

– Рыбы!.. Вот умора! Не знаю более болтливых существ, чем рыбы! 

– Рыбы не говорят. Мы по природоведению проходили. 

– Не говорят??? – выдавила Маляка и снова разразилась безудержным смехом. – Эти заядлые сплетницы?! Не знаю, что вы там проходили. У нас в Австралии все рыбы разговаривают! Хочешь знать свежайшие новости, спроси у любого малька – все выболтает. 

Я пожала плечами и пробормотала, что в Австралии я не была и, может, я и ошибаюсь, но буду молчать про Каляку и Маляку даже под пытками. 

Однажды я вернулась из школы, но не услышала ни воплей Маляки, ни ворчания Каляки. Вместо этого громко орал телевизор из комнаты. Не разувшись, я бросилась убавлять звук и обнаружила в комнате странную картину. Маляка лежала на полу, уткнувшись носом в ковер; Каляка ходил по кругу, опустив голову, и дергал себя за рыжие волосы. В телевизоре пел Лев Лещенко. 

Я выключила телевизор, в ушах зазвенело. Странно, Каляка даже не отругал меня за то, что встала на ковер в ботинках. 

– Что это с вами? 

Маляка жалобно запищала, заплакала: 

– Все ужасно! Не может, не может быть хуже! 

Каляка посмотрел в мою сторону невидящим взглядом, подошел к Маляке и погладил ее по голове. 

– Кто-нибудь мне объяснит, что случилось? 

Каляка вздохнул и сел на пол. Я присела рядом с ним. 

– Мы хотели посмотреть концерт Льва Лещенко по телевидению. Включили на пять минут раньше, а там – она, – Каляка еще раз вздохнул, закрыл лицо ладонями. 

– Кто она? 

Маляка стукнулась головой о пол и снова расплакалась. 

– Она сказала, что скоро начнется ЭТО! – пищала Маляка. – ЭТО уже в Красноярске и Тюмени, и через три недели будет здесь! А Иннокентий Петрович вернется только через месяц! И мы не можем бросить его квартиру, пока он не вернется! Как его предупредить, что скоро начнется ЭТО? 

– Что – ЭТО? 

– ЭТО ужасно, – прошептал Каляка и опустил голову на колени. 

– Хм, – я пожала плечами. – Не понимаю, о чем речь, но что бы это ни было, наверняка из этого должен быть выход. Давайте пока приготовим обед, а после подумаем, что можно сделать. 

Каляка встрепенулся, почесал затылок: 

– Неплохая идея! На голодный желудок думается хуже, ты права. 

Маляка вмиг заулыбалась, облизнулась и убежала на кухню. 

В ходе обеда мне удалось выяснить, что чудики видели в телевизоре некую женщину с палочкой в руке, возможно, колдунью. Я внимательно просмотрела в газете программу телепередач, но кроме безобидного прогноза погоды перед концертом Льва Лещенко ничего не нашла. Каляка и Маляка уверяли, что женщина появилась внезапно, и что она способна на ужасное колдовство. Ее обязательно нужно остановить, иначе случится страшное. Что именно, ни тот, ни другая объяснить не могли – Каляка замер, не произнеся ни слова; Маляка заплакала, заколотила ручонками по столу. Я кое-как их успокоила и старалась некоторое время не касаться ЭТОЙ темы. 

На улице стемнело, поздний осенний дождь стучал в окно. Мы пили чай на кухне, где занавески с ромашками и слышно, как шумит вода в батареях. На столе лежала скатерть с яблоками, такими настоящими, что Каляка несколько раз пытался их попробовать, но получалось только жевать ткань. 

Обычные чашки были для чудиков велики («Тазики, тазики!» – кричала Маляка), пришлось снять с антресолей кофейные, голубого фарфора, крохотные – на ладони помещались три штуки. Маляке ужасно понравилась ее чашка, поэтому она мигом утащила ее под кровать и вернулась за следующей. 

–А все-таки, кто этот Иннокентий Петрович? – спросила я, дожевав бутерброд. 

Каляка недоверчиво посмотрел на меня и хмыкнул. Думает, прикидываюсь. 

–У него такая борода! – воскликнула Маляка. – И круглые очки. И нос крючком. 

–Симпатяга, – улыбнулась я. – И чем же он занимается? 

–Знаешь, – Маляка забралась мне на плечо, обхватила ручонками мое ухо и затараторила, – кажется, он с утра до вечера полирует голову, потому что она сияет, как начищенный ботинок! 

–Да ладно! С утра до вечера? 

–Что ты говоришь? – рассердился Каляка и стал грозить мне пальцем, будто это не Маляка, а я сказала про полированную голову. – По-твоему, делать ему больше нечего? Он же доктор. 

–Ах, доктор. Понятно, в больнице работает. 

–Ничего не понятно. Доктор наук! Трудится день и ночь, изучает мхи и лишайники. Хочет изобрести мох, который рос бы на голове. Чтобы не было на свете лысых и несчастных. 

– Он умеет делать сальто и ест петрушку по утрам, – пискнула Маляка. – А мы живем в доме его мамы Агриппины в Австралии! Ура! 

Она не могла долго сидеть на месте – схватила маникюрные ножницы, цветную бумагу и побежала что-то вырезать. 

– Может, вы просто не успеваете встретиться? – Каляка все отказывался верить, что я не знакома с Иннокентием Петровичем. – К примеру, он уходит, ты еще спишь. Приходит, а ты уже спишь. 

– А как же родители? – покачала я головой. – Они наверняка заподозрили бы что-нибудь неладное… И где он спит, на балконе, что ли? 

– Может, в холодильнике, – предположил Каляка. – Еда под рукой. Прохладно, правда. Хотя, говорят, белые медведи спят на снегу, и ничего.  

– Но он же не белый медведь? – спросила я с недоверием. 

– Нет, хе-хе-хе, – рассмеялся Каляка. – У него только борода белая! 

Я насторожилась. Мне послышалось, будто в комнате пиликнул телефон, но звонок оборвался. 

– Кстати, может, позвоним вашему профессору в Австралию, чтобы выяснить недоразумение? 

– Боюсь, не получится, – Каляка замялся. – Никак не уговорим маму Иннокентия Петровича обзавестись телефоном. Ей не нравится, когда голос есть, а человека нет. 

На кухню с восторженным воплем вбежала Маляка: 

– А твои мама с папой еще на месяц застрянут на тренировках в Японии! 

– Как?! На целый месяц! – я бросила чайную ложку на скатерть, еле сдержав слезы. – Они же обещали! А как же подарки? Еще месяц готовить самой завтраки… Фу ты, ну ты! 

Я надулась и принялась ковырять цветочки на обоях. 

– Ну ты чего, сюся? – Маляка обняла меня за шею, нежно-нежно залепетала: – Сю-сю-сю… мусю-сю… Хочешь подарок? – и притащила гору бумажных обрезков. 

– Это что? – без интереса спросила я. 

– Разноцветные лягушки! 

– А. Понятно, – лягушки меня не радовали. 

Мои родители – спортсмены-дзюдоисты – полжизни проводят на тренировках и соревнованиях. Раньше меня оставляли с бабушкой, а теперь мне одиннадцать и я самостоятельная. 

– Расстроилась? – Калякин треск заметно смягчился. – Я вот уже лет двести без мамы живу и ничего. Давай, я буду тебе вместо мамы! Ну-ка быстренько прибери в письменном столе! А уши у тебя чистые? Почему носок не заштопан? – он нахмурил брови и забегал по столу, размахивая руками, как маленькая мельница. 

Сначала я улыбнулась. Потом до меня дошло, что с мамой по телефону разговаривала… 

–Маляка!!! Ты что, говорила по телефону с моей мамой?! 

–Да, – она как ни в чем ни бывало вертела в разные стороны своей круглой головой. 

– Хочешь сказать, она ничего не заметила?! 

–Не-а. 

–Ничего себе, мамуля! Вот что значит месяцами отсутствовать – голос родного ребенка не узнает. Подождите еще, вернется, увидит Маляку и подумает, что это я. И ни капельки не удивится! 

Тут Маляка выкинула финт. Собственно, ничего смертельного – просто замерла на несколько секунд и повторила фразу: «И ни капельки не удивится!». Моим голосом. 

От неожиданности я вскрикнула и покачнулась на стуле. Каляка расхохотался: 

–Она же меняет голос! Все в порядке с твоей мамой, хе-хе!.. 

–Ой-ой-ой! – сказала я. – А как ты еще умеешь? 

–Почему такой беспорядок? Все валяется! И в этом бардаке мы должны жить?! – заговорила Маляка трескучим голосом, точь-в-точь как Каляка. 

–Ну ничего себе! А рычать, как лев, можешь? 

Она зарычала, не так громко, как настоящий лев, но все равно похоже. Я разволновалась. 

–Маляка, спой, как группа «Мумий Тролль»! 

–Кто-кто? 

–«Мумий Тролль»! 

– Не знаю никакого тролля, лучше спою тебе, как Лев Лещенко. «…И ничего не говори, и чтоб понять мою печаль, в ночное небо па-а-асматри-и-и!» 

–Ой, хватит, хватит! – оборвала я Маляку, потому что пела она, конечно, голосом Льва Лещенко, но при этом не попадала ни в одну ноту. – Давай лучше вот что сделаем: утром в понедельник я позвоню в школу, а ты скажешь в трубку, что ты Самый Главный Министр и отменишь уроки на полгода. 

Маляка посмотрела на Каляку. Тот помрачнел, как грозовое облако, и топнул ножкой. 

–Если некоторые ленивые девочки не хотят учиться, то пусть не впутывают в свои грязные дела порядочных людей! Не будем мы в этом участвовать! 

Маляка пожала плечиками, извинилась своим обычным, карамельным голоском. 

– Надо с умом распоряжаться способностями, – возмущался Каляка. – Ведь так можно позвонить в банк, притвориться Главным Банкиром и забрать все деньги. Или позвонить на космодром и запустить ракету в космос. Или позвонить на телевидение и всех удивить в передаче «Очевидное невероятное». Да все, что угодно! 

–Конечно, конечно… я поняла, – вздохнула я и с грустью подумала о том, как было бы здорово получить кучу денег и потратить их на мороженое. Или отправиться на Луну в космическом корабле… Или, на худой конец, по телевидению выступить. 

Чудики помогли мне вымыть посуду. Маляка примеряла шапочки из мыльной пены, Каляка надувал пузыри через соломинку. 

Оставшееся до сна время мы стали вместе разгадывать кроссворды. Маляка уснула в середине второго слова, Каляка тихонечко захрапел на третьем. 

–Ах вы, глупыши, совсем устали! – я взяла чудиков на руки и положила под кровать. 

В ту ночь я заснула, прислушиваясь к их сопению и удивляясь, что еще вчера не могла предположить такого замечательного знакомства. 

Сеня Рублёв, по прозвищу Рубль, спал детским сном мирового праведника. Ему снились утопающие в зелени склоны Швейцарских Альп, улыбки швейцарцев и, не менее привлекательные лица молодых швейцарок. Швейцары приветливо распахивали пред ним двери самых лучших Hotel. Дорогие, пахнущие блеском и роскошью, лимузины увозили его в электронные казино, откуда он возвращался с мешками полными Денег. Ему дико везло. В его жизни тянулась сплошная белая полоса. Деньги так и пёрли, как сумасшедшие, в его руки. Пластиковыми карточками Сеня не пользовался, поскольку предпочитал купаться исключительно в Деньгах. Пластиковые кусочки не давали уже того эффекта, как это было с бумажными купюрами.  

У Сени был личный счёт в банке в центре столицы Швейцарии – Женевы. Самый лучший банк в Цюрихе предложил свои услуги господину Рублёву. Сложно было отказаться от такого заманчивого предложения. И вот теперь Сене принадлежал собственный сейф площадью в двести квадратов неплодородной земли, окружённой пуленепробиваемыми броневыми стенами из титанового сплава. Огромную массивную дверь украшало ювелирное изделие со скромным названием: цифровой кодовый замок. Он был специально привезён из Японии, для чего в специальном порядке пришлось заказывать самолёт. Чего не сделаешь ради собственной безопасности, особенно если дело касается Денег.  

Господина Рублёва часто приглашали местные Рокфеллеры и прочий бомонд помельче на презентации, сейшены, фуршеты. Душа у Сени болела по таким привычным русскому человеку стрелкам, слётам, собраниям, митингам и прочим традиционным сборищам. Душа Сени просила праздника. Хотелось домой, на Родину, отчего частенько свербело в носу и хотелось закрыться в дальней комнате огромного четырёхэтажного особняка, и плакать. Россия была не готова принять своего заблудшего гражданина, а ныне господина Рублёва, в свои пылкие объятия, скреплённые богатейшими недрами планеты. 

Частная собственность в новой жизни Сени Рублёва насчитывала три квартиры, по сто квадратов каждая, которые находились в Женеве, пять мелких загородных домиков, несколько дорогих машин, два самолёта и старую швейную машинку “Zinger”, перешедшею ему по наследству от прабабушки, которая в своё время бежала в Страну Советов из оккупированной фашистами Италии. Да, Сеня не исключал такой возможности, что его не очень далёкие предки могли проживать где-нибудь на территории современной Италии. Данный факт пресекал все мысли Сени о том, что его предки были выходцами из старого доброго Израиля.  

В свободное от добывания денежных ассигнаций время, Сеня Рублёв занимался гуманитарной помощью несчастным и обездоленным из стран Северной Африки. Почему именно Африки, да ещё и Северной, господин Рублёв не мог объяснить даже на саммите ООН, куда был приглашён с докладом, как частное заинтересованное лицо. Его привлекал колорит здешних мест, а местные аборигены были без ума от своего благодетеля. Оружие, наркотики, работорговля – ничем подобным Сеня не занимался, хотя несколько крупнейших преступных синдикатов предлагали ему развернуть свою чёрную деятельность под прикрытием гуманитарных фондов.  

Больше всего Сеню, на “чёрном” оторванном континенте привлекали огромные, со страусиное яйцо, бриллианты природной огранки. Однажды, гуляя по саванне, он запнулся о такой бриллиант, и в его голове, на месте только что образовавшейся шишки, возникла идея о контрабанде таких ценностей. На таможне десять бриллиантов в сто карат каждый оформили как подарок от обездоленного народа, и сияющий от радости Сеня, почувствовал себя если не королём небольшой страны, то, по крайней мере, падишахом среднего звена. Оказавшись в Швейцарии, Сеня тут же нашёл людей, способных купить бриллианты. Теперь господин Рублёв имел такое количество Денег, что уже подумывал о покупке небольшого государства с выходом в море и открытый космос.  

Всё хорошее когда-нибудь заканчивается, и наступает пора тяжёлых будней – Сеня знал об этой закономерности, и мысленно к этому готовился! 

И вот однажды сытая и размеренная жизнь Сени закончилась. Вообще жизнь закончилась. Сеня разбился на самолёте по пути на свою историческую родину – в Израиль.  

В понедельник, двадцать пятого числа Сеня покинул наш бренный мир, дабы очутиться в … 

Трагедия произошла на подлёте к границе старого доброго Израиля, в который Сеня стремился на протяжении последних десяти лет. Шёл уже седьмой час полёта, когда в VIP – каюту постучал бортинженер и попросил у Сени аудиенции. Присев на мягкое кожаное кресло он поведал ему, что на радарах замечена чёрная точка, которая движется на встречу их самолёту. По всей вероятности – сообщил бортинженер – эта точка может оказаться не чем иным, как ракетой дальнего радиуса действия.  

- Господин Рублев, какие меры мы можем предпринять, чтобы максимально обезопасить Ваш самолёт и Вашу персону?  

- Дайте воды – тихим голосом недельного похмелья попросил Сеня – и распорядитесь там, он махнул рукой в сторону кают кампании – пусть следуют инструкциям. Держать курс на Израиль.  

… А-А-А!!! – закричал Сеня, увидев в иллюминатор, как стремительно приближается земля. Рёв объятого пламенем двигателя возрастал. В разорванный ракетой бок самолёта яростно хлестал, обнажая белые клыки облаков, ветер. В открытое пространство, сквозь дыру уносились все незакреплённые вещи. Уже давно улетели пакеты со сменным бельём, а также бортпроводник, не пожелавший расставаться с закреплённым за ним имуществом.  

Сеня вжался в кресло и приготовился к самому худшему, что бывает в красивой, но непродолжительной жизни. Семён Рублёв приготовился умирать. В одно мгновение в его непомерно лысеющей голове пронеслись яркие моменты угасающей жизни. Родители, двухэтажная школа с семилетним уклоном, посиделки с друзьями на заднем дворе, кожаный мяч, пролетающий над чужими головами, колесо обозрения в городском парке. Университет, девушки с перламутровыми глазами, выпускной вечер, первая поездка за границу, просьба о политическом убежище, роскошные гостиницы, электронные казино и … Деньги, Деньги, Деньги, Д-е-н-ь-г-и-и-и  

Покрывшийся мгновенной испариной Сеня очнулся от нахлынувших воспоминаний при звуке грохочущей тележке со спиртным, которая катилась по проходу к лётной кабине, уже второй раз за эти семь часов. …  

Самолёт падал, теряя высоту. В голове Сени зародился какой-то неприятный, дребезжащий звук, который сводил с ума, не давая сосредоточиться. Он был похож на рёв разъярённого быка, на крик нетерпеливого дворника, попавшего в капкан собственных предрассудков и страха перед метлой на электрическом приводе. Перед глазами Сени поплыло, в голове застучали миллионы молоточков. Затем взрыв. Пустота во всём! Сеня умер! Мир умер вместе с ним!