- Ну, давай уже… 

- Погоди, я еще не готова. 

- Что значит – не готова?! Что ты мне голову морочишь? 

- Ой, не кричи… сейчас, мне еще надо настроиться… 

- Пока ты настраиваться будешь, у меня уже всё лопнет! 

- Я не понимаю, куда так торопиться, у нас еще куча времени. Возьми, в конце концов, себя в руки. Кроме того, холодно… 

- Так вот и согреемся! Давай, я уже так хочу, что просто не помещаюсь…сейчас всё треснет…  

- Ах, я вся дрожу! Какой ты…нетерпеливый…а я боюсь… 

- Оооооооооооо! 

- Ааааааааааааааа! 

И из темной, припухшей под весенним солнцем земли, в дальнем углу огорода выскочили два первоцвета. 

Теперь всё стало совершенно по другому: мы просто берём и уезжаем на Марс. Раньше, пробовали обосноваться и на Луне, но из этого конечно ничего не получилось. Слишком близко. Очень уж хорошо сознаёшь, что с Земли тебя видно. Каждую ночь все люди, кто только удосужится поднять свою голову к небу, смогут тебя увидеть. Да что там, – обязательно увидят! На Луне ведь просто не на что больше смотреть. Какое уж тут одиночество, когда ты точно знаешь что постоянно, каждую минуту за тобой неотрывно наблюдают десятки миллионов людей. 

Кстати, ведь и саму Землю с Луны очень хорошо видно. А это не добавляет уединённости, знаете ли. Но всё-таки главным, из-за чего отшельники не смогли ужиться на Луне, было не это. Между прочим, многие так и не дожили до такого времени, когда стало наконец-то возможным уезжать на Марс. А ведь Марс – просто-таки идеальная планета: с Земли её не видно, ну, то есть, кроме астрономически подкованных индивидуумов, для которых, между прочим, что там Марс, что бета Лиры, по доступности наблюдениям – одно и тоже. Далее: на Марсе есть атмосфера, и это создаёт любителям межпланетного вауеризма массу дополнительных трудностей по сравнению с абсолютно вакуумной Луной. 

Ну и, наконец, на Марсе оказалась-таки жизнь. И эта обнаруженная жизнь настоятельно требует нашего присутствия. Я мог бы конечно отшутиться и нафантазировать, что здесь, мол, водятся ужасающие плотоядные монстры, которые миллионы лет пребывали в анабиотической спячке, а теперь очнулись и им необходимо пропитание, – вот, де, наше «присутствие» и требуется столь безотлагательно. Но в такую глупость никто бы не поверил. А я, совершив столь громогласное заявление об обнаруженной жизни, которое самой своей неожиданностью уже выполнило свою главную функцию – привлекло всеобщее внимание, мог бы без всяких монстров пуститься в совершенно обыденные объяснения, что «при глубинных (до 350 км.) бурениях, в до-до-до-исторических базальтовых пластах были обнаружены незначительные по своим размерам (метр – полтора в диаметре) водяные линзы, а так же присутствие воды в несколько непривычном – диффузном виде, когда её микроскопические (всего несколько десятков молекул) скопления, оказываются неведомым способом вкраплены в самую толщу скальных пород; причём, это существенно меняет физико-химические свойства основного вещества планеты. Так вот, – мог бы я продолжать свои нудные разъяснения, – в этой-то самой воде и были найдены весьма специфические одноклеточные водоросли… 

Однако, такая наукообразная история была бы слишком большим разочарованием после моего громкого, и, по правде говоря, довольно-таки сенсационного, утверждения. И тогда пришлось бы только ради душевного спокойствия граждан и удовлетворения их не в меру разыгравшегося воображения (чему я, каюсь, не без определённого умысла, поспособствовал), добавить, будто строение этих «как бы» одноклеточных водорослей заставляет нас предположить некий многоуровневый механизм существования. Сейчас попробую объяснить: когда мы, выделив водоросли из окружающей их водно-базальтовой среды, пробуем изучать их, то, казалось бы имеем дело только с одним, примитивно-растительным, уровнем. Этот уровень вполне обычен и упоминание о нём имело бы смысл лишь в узкоспециализированных целях. Однако, оказывается, существуют и другие. Например, когда водоросли попадают в уже упомянутые мной водяные линзы, где вода находится под большим давлением, они вдруг обретают способность к соединению в сложные организмы, которые, по сути, оказываются своеобразными «заводами», которые непостижимым для нас образом изменяют химический состав не только воды, но и окружающих пород на многие десятки километров! Да что там химический состав. Эти, с позволения сказать, водоросли, оказываются способными к изменению магнитного и электрических полей, что в совокупности образует совершенно уникальные условия уже для тех «водорослей», которые обитают в микроскопических водяных вкраплениях, и они обретают возможность к созданию коммуникаций между собой, очень напоминающих взаимодействие нейронов в головном мозгу человека! А ведь вкрапления эти пронизывают всю толщу Марса, начиная с глубины в 350 км. Представляете сколько их там? Триллионы, триллионы и триллионы! Что там наши несчастные 14 миллиардов?… 

И теперь мы просто уезжаем на Марс. На огромный, мыслящий Марс. Марс, неисчислимая древность и мудрость которого цельна. Она не запятнана ужасом раздельного существования носителей примитивного недо-разума. Именно эта удивительная жизнь настоятельно требует нашего присутствия, потому что миллионы и миллиарды лет, в течении которых она накапливала и совершенствовала своё Знание, ей не с кем было этим Знанием поделиться. Она хочет общения!… 

Вот на какие диковинные ухищрения я мог бы пуститься, пытаясь угодить то одним, то другим, а то, так и третьим людям. А ведь найдутся ещё и четвёртые, и двадцатые и, – кто знает, – пять тысяч сто сорок седьмые… 

А ещё я мог бы просто взять и сказать вам правду… 

Мужской оргазм возможен! Услыхав эту будоражащую воображение новость, я уже не мог спокойно сидеть в своём кресле, а вскочил и начал расхаживать по комнате, незаметно для себя самого ускоряя и ускоряя шаги, а потому через каких-нибудь пять минут просто-таки метался от стены к стене, охваченный странным, лихорадочным возбуждением. Поразительное открытие! Да, пусть какие-то глухие предчувствия не раз и не два смутно просыпались и в моей голове. Да, возможно, мне тоже казалось, что обязательно должны существовать на свете какие-то и другие способы мыслить. Осмыслять. Так осмыслять, как не может делать этого наш косный и ограниченный разум. Нет, в бессильный потугах своих он просто не мог представить будто такое возможно. И вот, вдруг, сказано! С просто-таки ошеломляющей прямотой и ясностью. В которой разом выкристаллизовались все те туманные и неоформленные предчувствия, тревожившие сон почти половине всего человечества. 

Чтобы сказать такое надо обладать гениальной способностью, – не к простым обобщениям, – но к выражению вслух всего того, что сами мы, – аморфные и нерешительные существа, – никогда не сумели бы, не то что сформулировать, – а даже и заподозрить. 

А теперь она существует, эта формула, описывающая, как теперь может увидеть каждый, установление природы, не менее всеобщее, чем закон сохранения энергии или всемирного тяготения. Вот ведь оказывается какой головокружительной высоты может достичь могучая, и не признающая никаких преград, человеческая мысль. 

Конечно же я не мог больше оставаться в комнате ни единой минуты. Её, такие унылые, и явно слишком уж близко сдвинутые стены, давили, сдерживали моё освобождённое естество. Как ему прорваться, выплёскивая наружу тот дикий восторг, наполняющий сейчас каждую клеточку моего тела, вдруг сделавшегося таким лёгким живым и стремительным. 

Не в силах сдерживаться, а всё больше и больше ускоряя шаги, я выскочил из комнаты, одним махом одолел крохотное, как мне теперь казалось, пространство гостиной, потом прихожую, прогрохотал незашнуренными ботинками этакой горной лавиной с пятого этажа по лестнице вниз, и, почти вышибив телом подъездную дверь, пулей,.. ликующим сперматозоидом, вылетел прямо в утренний город… 

Вылетел, и влетел… И оказался… И, радостно хохоча, закрутился словно в водоворотах, внутри огромной, несущейся толпы орущих, машущих беспорядочно руками, разевающих рты и выпучивших от счастья глаза, – мужчин… мужчин… мужчин,.. фонтанами выбрызгивающихся из любой, мало мальски пригодной для этого двери, и образующих гигантскую, бурлящую и сметающую всё на своём пути реку, которая катилась, и катилась, конец её скрывался уже за горизонтом. Должно быть, приближаясь к той, невидимой отсюда, но, – о счастье, – наконец-то существующей, цели. 

А о том, что это была за цель, можно было только догадываться. Замирая от новых, но каких же прекрасных, предчувствий. 

Хорошо обставленная квартира, в уютном кресле, поджав под себя ноги сидит ухоженная женщина лет сорока лениво перелистывает журнал. Из другой комнаты доносятся два раздражённых мужских голоса. Дверь в комнату распахивается, в неё заходит молодой человек нервно пытающийся одеть спортивную куртку. Но что-то застряло в рукаве, тогда он срывает куртку и с размахом кидает её на пол. И уже совсем раздражённо и громко: 

-Мама, мне надоели его бесконечные придирки. Какое его собачье дело до моих отношений с Асей. Не хочу я их знакомить… 

Тут в комнату врывается отец (Олег) (он хорошо сложён модная стрижка, начинающие сидеть волосы, но движения уже выдают накопившуюся жизненную усталость) и тоже почти крича. 

- Нет, ты слышала «Собачье дело». Это значит мы с тобой собаки. А он кто? Пёс шелудивый. Мнение его моё не интересует, а деньги интересуют? Интересно на чьи деньги ты со своей…. в Швейцарию ездил. 

Женщина не меняя позы спокойно смотрит, то на одного, то на другого, видно, что подобные сцены ей привычны. 

Но тут отец случайно ударяет руку о край комода, видно что ему больно и эта боль даёт новый виток его злости. 

-Пошёл вон из моей квартиры, и не возвращайся никогда.- решительно зло и как-то даже спокойно, придерживая ударенную руку, говорит он- Я ничего не хочу больше знать ни про твоих девок ни про тебя и своих выродков будешь сам кормить. 

Женщина порывисто привстаёт, делает движение рукой, как бы пытаясь остановить мужа. 

Сын несколько секунд внимательно смотрит на отца, лицо его искажается и он подхватывает куртку и молча выскакивает из комнаты, хлопает входная дверь. 

Женщина (Елена) безвольно опускается в кресло. 

- Что ты наделал – Тихо говорит она.- лицо становится старым и слёзы тихо текут по её щекам. 

Олег некоторое время стоит не меняя позы, как бы осознавая что произошло. А потом как-то наигранно браво говорит 

- А мы себе нового сына родим, правда мать?- И на ходу начиная верить в эту идею, подсаживаясь к жене и вытирая ей слёзы, говорит. -Ты же у меня ещё молодая женщина, да и говорят от родителей нашего возраста рождаются гениальные дети. Не от что этот идиот – вдруг раздражённо добавляет он. 

От этой фразы, женщина как бы просыпается. Она чуть ли не подскакивает с кресла и с яростью обрушивает уже на притихшего мужа поток слов.  

-Ты думаешь только о себе, а кто мне обещал, что я наконец то смогу заняться собой, путешествовать, писать наконец, если ты помнишь, я была не плохим журналистом. Родим ребёнка! Можно подумать ты рожать будешь, ты опять уедешь в свои бесконечные командировки… Сын ему не нравится! Если ты хочешь знать он весь в тебя. Вспомни, что мы и не собирались знакомиться с твоими родителями….- резко развернувшись она выходит из комнаты. 

Муж в растерянности остаётся один, механически берёт со столика ключи от машины и на ходу натягивая пальто выходит из квартиры. Выйдя из подъезда он упирается в свою машину, как то удивлённо смотрит на неё и направляется пешком в сторону сквера. 

Камера как бы повторяет направление его взгляда. Он смотрит в низ. Детский цветной мячик останавливается около его элегантных ботинок, простенькие женские сапожки спешат к мячу и хорошенькая нежная ручка забирает мяч у самых ног Олега. Он поднимает глаза и видит только копну рыжих волос, которые удаляются от него. Потом картинка становится шире и как бы включают звук. Шум парка, играющих детей, проезжающих мимо автомобилей. Рыжеволосая девушка наклоняется к трёхлетнему малышу, подает ему мяч и вытекает платком перепачканное личико, что-то ласково приговаривая.  

Олег, очарованные картинкой, подходит к девушке и малышу. Извиняется, что не подал мяч, говорит задумался. 

- У вас очаровательный малыш, хотя у такой красивой мамы именно такой и должен быть – говорит Олег. 

Девушка смущается и объясняет, что она работает няней, просто очень любит детей. Они знакомятся. Её зовут Ольга Он приглашает её в кафе. 

Милая непринуждённая беседа с молодой девушкой заставляет Олега почувствовать себя с ново молодым и полным сил. Он спрашивает как она отдыхает. Она рассказывает о ночном клубе, где можно встретить знаменитостей. Но только без партнёра девушек иногда не пропускают. Олег неожиданно для себя предлагает ей составить компанию. 

Говорит жене об очередной командировке. Снимает квартиру на пару дней. Отлично проводит время с Ольгой ночь в клубе. Потом приглашает её на съемную квартиру. Два дня проходят в любви. Она чувствует заботу уверенного в себе мужчины. Он чувствует себя молодым, много смеётся. Но настаёт время рустоваться. Олег предлагает Ольге пожить ещё в этой квартире. У них серьёзный разговор, он рассказывает что хочет ребёнка, достойного наследника. Говорит, что если она забеременеет, то он бросает свою жену и официально женится. Девушка (Оля) влюблена, Олег её кажется надёжным, она соглашается. 

. И начинается двойная жизнь. Но беременность не наступает. Ольга начинает устраивать истерики, говорит, что во всём виноват Олег. Олег к ней достаточно привязан, пытается утешить, но Ольга его частые командировки воспринимает как обман, и действительно Олег начинает себя лучше чувствовать в привычной обстановке дома с женой, чем с нервной любовницей, но ещё мечтает о ребёнке. После очередных нападок со стороны любовницы Олег говорит, что уезжает по делам за город, на своей машине, но Ольга не верит, она уже сама желает разрыва отношений и ставит условие: если на следующий день до 11ти вечера он не появится, значит все его обещания ложь и она уйдет от него.  

Он уезжает, по дороге ломается машина, уже вечереет, он бросает машину и садится в вечернюю электричку. Пустая электричка, рядом молодая беременная женщина, начинаются роды, на следующей станции он помогает ей выйти, принимает роды на пустом полустанке, отдает ее подоспевшему дежурному смотрителю, оставляет ей свою визитку. Она говорит, что-то вроде «хотела вернуться к мужу, но не успела». 

Олег приезжает к любовнице, мчится, понимает что опоздал, но не верит, что она сдержит слово и уйдёт, но Ольга уже ушла, оставила ключи, пустая квартира. Ему ничего не остается делать, как ехать к жене. Жена не спит, умоляет его помочь сыну, рассказывает, что у сына ушла женщина, с которой он жил последний год. Женщина ждет ребенка от его сына, но Олег непреклонен и отказывается помогать. Он говорит, что и пальцем не пошевельнёт для того чтобы найти девку с которой спал сын, а о её детёныше и слышать ничего не хочет.  

Через некоторое время приходит письмо, в нем сообщается, что в больнице, от заражения крови умерла недавно родившая на полустанке женщина, у нее не было никаких документов, только визитка этого мужчины. Ребенок жив. Он рассказывает жене о произошедшем в электричке и на перроне. Жена, которая видя, что её браку с Олегом грозит крах, уже ходила к врачам и советовалась на счёт собственного ребёнка, но врачи ей сказали что не может быть и речи о детях, её организм уже не выдержит такой нагрузки. Она рассказывает о заключении врачей Олегу и прелагает ему, усыновить ребенка, которому он помог появиться на свет.. Олег сначала возмущён таким предложением жены, но выкурив не одну пачку сигарет за ночь, утром принимает предложение жены поехать хотя бы проведать ребёнка, оставшегося сиротой. 

Они посещают дом ребенка. Ребёнок оказывается чудесным и абсолютно здоровым. 

Придя домой и ещё находясь под впечатлением от очаровательного малыша, Олег включает телевизор и попадает на передачу – журналистское расследование о домах ребёнка, детдомах. Приводятся цифра о смертности, недоедании, отставании в развитии . Жена опять заводит разговор об усыновлении. Олег соглашается. 

Начинается дело об усыновлении 

Об этом узнает сын, начинает очередной скандал, он обвиняет родителей в том, что им подкидыш дороже собственного сына и потерявшегося внука. Но они все равно усыновляют ребенка. 

Через пять лет.  

Очаровательный малыш радует Олега и Елену, но конфликт с сыном, подточил здоровье Олега, у него нашли опухоль, нужна операция. Переживают, что сердце Олега может не выдержать. Жена уговаривает его помириться с сыном, он соглашается. Приходит сын уже в больницу перед операцией, Олег просит его помочь матери с воспитанием приемного ребенка, в случае его смерти и в 16 лет рассказать ему правду о его происхождении. Передает Сыну конверт с документами и говорит, что в конверте фотография матери ребёнка. 

Сын приезжает домой и для того, чтобы положить конверт в надежное место открывает папку с личными документами, достает фотографию беременной женщины (той с которой он жил и которая от него ушла), смотрит на нее и говорит: – «а ведь где-то и у меня растет сын». (Фото видит зритель) Возвращает конверт в папку, Решает просмотреть документы, которые находятся в конверте, переданном отцом. Достает фото, зритель видит фотографию той же самой женщины. 

Завершающая сцена в больнице. Елена и сын Евгений, который с любовью держит на руках своего вновь обретенного сына в больнице, ждут результата операции. Выходит врач и говорит: «Сердце выдержало» 

Прогуливаясь тихим осенним вечером, Ян поначалу не заметил странного, грязного человека с мешком. Мужчина неясных лет топал с противоположного конца улицы. Был он неприятен, этот человек: Лицо его наполовину скрывал рыжий ершик щетины, остальная половина была замазана копотью и только глаза чуть-чуть проступали белесыми пятнами. Человек был одет в затертую пузогрейку нараспашку, из-под которой виднелась полинявшая кофта. Грязные сапоги месили рыжую листву.  

Человек шел, видно из последних сил, его качало из стороны в сторону, на каждом шагу чертыхался, его пальцы с обломками когтей судорожно царапали грубую ткань мешка, казалось вот-вот, и он выронит свою ношу из рук. 

Он шел навстречу Яну, как будто не замечая его, но в то же время неумолимо приближаясь. На середине улицы они встретились. Ян попытался отойти в сторону, но мужчину как раз занесло – или он сделал это нарочно? – и они столкнулись. На секунду рядом с лицом Яна оказались эти глаза – бессмысленные, отчаянные, уже невидящие перед собой ничего.  

- На… держи… на склад… – прохрипел мужчина, и прежде чем Ян успел среагировать, удивительно ловко перевалил мешок на его плечи. 

Ян стоял раскрыв рот, оглядываясь по сторонам. Возле старой облупившейся арки, ведущий в один из тенистый дворов, на секунду мелькнула фигура грязного незнакомца, но Ян тут же потерял ее из виду, и спустя несколько секунд, не был уверен, что видел ее именно там. 

Некоторое время он просто стоял, придавленный тяжестью нежданной ноши. Он не представлял себе, что с ней делать.  

Первым и самым разумным решением было просто бросить этот мешок посреди улицы, и пойти своей дорогой. В конце концов Ян не вызывался помогать этому грязному невеже, да и не знал он, где этот «склад». Но просто так оставить мешок, Яну мешала природная трусость. Он был всегда очень осторожен, до смешного осторожен. Ему казалось, что если он сделает что-то не так, его непременно накажут. Глупый страх этот Ян сохранил с детства, и сейчас, стоя с дурацким мешком посреди улицы, он боялся кары свыше. А вдруг там действительно что-то ценное? Он и представить себе не мог, что в этом мешке. Горловина была туго завязана веревкой, и развязать ее голыми руками было бы непросто. Ян встряхнул мешок, внутри что-то пошевелилось, но по звуку невозможно было определить, что это. 

Можно было отнести мешок на склад. Но где он? 

Ян прошел под аркой, и оказался в одном из дворов, темных, запыленных. Из земли торчал железный скелет детской площадки – какие-то брусья, кольца, обломки горки, качели, без сиденья. В глубине двора, среди жилых домов возвышалось одноэтажное строение, с массивными дверьми. Сюда, должно быть направился грязный человек – чтобы похвастаться перед товарищами, тем, как ловко он взвалил свою ношу на чужие плечи. 

Ян направился к строению. Каждый шаг давался ему с трудом. Мешок тянул его к земле, прижимал, грозил смешивать с землей. Впереди маячили ворота, в них – дверь, в двери – маленькое окошко с защелкой. Ян постучал. Окошко открылось. В нем зияла пыльная темнота. 

- Я мешок принес – задыхаясь, проговорил Ян. 

В ответ тишина. 

- Я принес мешок. Откройте. 

- Нет – хрипло ответили из темноты – сюда нельзя. Не через эту дверь. Ты что, забыл? 

- Я и… – Ян не успел ничего сказать – окошко резко хлопнуло, и он вскрикнул, как если бы ему прищемили лицо. 

Он огляделся – к складу с обеих сторон плотно примыкали дома. 

«Ничего… – подумал Ян – обойду вот этот дом, там посмотрим…». 

Он обогнул дом, и обнаружил за ним еще один двор, и три жилых здания, плотно прижатых друг к другу. И никакого склада. 

Ян миновал еще один двор, второй третий. Он вышел на знакомый проспект, и увидел, как ему показалось того чумазого человека. Человек этот стоял на перекрестке, рассеянно оглядываясь по сторонам, но как только Ян приблизился к нему, не оглядываясь, перешел на другую сторону проспекта, и тут же дорога, которая только что была совершенно пуста, наполнилась машинами. Ступать на дорогу, с мешком на плечах было равносильно гибели. Ян был отрезан от незнакомца, и мог лишь бессильно наблюдать, как тот идет по тротуару, и исчезает во дворах. Когда поток машин стих, Ян сунулся было вслед за незнакомцем, но вновь оказался в каком-то лабиринте. Поплутав еще немного, он, в конце концов, обнаружил, что стоит возле своего дома. 

В голове у него зародилась дикая мысль: «Отнесу мешок домой, узнаю телефон этого склада, и попрошу, чтобы его забрали».  

Дверь в подъезд была закрыта. К неудовольствию своему Ян обнаружил, что ключ протер в кармане куртки дыру и провалился в подкладку. Ян сел на крыльцо, поставил мешок рядом, и стал ждать, когда кто-нибудь пройдет и откроет подъезд.  

Мимо пробренчал мальчишка не велосипеде. Он так резво мчался по асфальту, что Ян почувствовал себя стариком. Когда-то и он был неумытым мальчишкой, с тонкими ножками, всклокоченными волосами… и двор тогда казался больше. Как приятно было играть с этой огненно-рыжей листвой… ходить по бордюру… теперь бордюр разбила трава, да и с листвой не поиграешь… а что остается? Мешки таскать. 

- Ты чего сидишь? Простынешь… – услышал он возглас жены – люди здесь ходят, а ты… как свинья, ей богу. 

- Я… – Ян не успел сказать. Жена возникла на крыльце, легко сбежала по ступенькам, запахивая пальто, поправляя кокетливую шляпку, смерила супруга презрительно-жалостливым взглядом, увидела мешок и ахнула: 

- Ты что приволок? Что это такое? 

- Да вот… – пролепетал, смущенно, Ян. 

- Отнеси… выброси… немедленно… 

- Мне… велели… 

- Ну кто тебе велел? Что тебе велели? Ты в грузчики устроился, да? 

Вконец, растерявшись, Ян поднял мешок и зашагал в сторону мусорных ящиков. Щеки его горели от смущения. Ну вот, как всегда, он не нашел что ответить жене. 

Удивительное дело – мешок теперь казался легче. Или Ян к нему привык? Собственно выбрасывать его Ян не хотел – он казался ему теперь… родным, что ли? Уж точно роднее жены… 

Ветер торжественно вздыхал, горел над его головой красной, желтой, бордовой, золотистой листвой. Ян шел, не разбирая дороги, он давно миновал мусорные ящики, и шагал по безлюдному сумраку, по уснувшим улицам, все дальше и дальше от дома. Он вышел на виадук, и стоял посредине, слушая как шумят, проходя под виадуком поезда, смотрел на то как курятся вдали тонкие сигары заводских кварталов. Ветер шевелил его волосами, ноша совсем уже не давила на его плечи, она стала продолжением его плеч, и действительно в лучах заходящего солнца, Ян был похож на горбуна. 

Он продолжал идти по дороге. Ему встречались люди, и он кожей чувствовал их недоуменные взгляды. Машины давили листву, сквозь лобовые стекла просвечивали бледные, вытянутые лица водителей. Ян улыбался им, но они, казалось, его не замечали. 

Сумрак уже сочился из дворов и темных улочек, когда он вышел из города, и двинулся вдоль крутого берега. Там, внизу темнела река, на другом берегу, вдали проступали туманные очертания других городов и сел. Вечер зажигал в них яркие огни, они подмигивали Яну, и Ян подмигивал им. 

Усталость, наконец победила его, он лег на землю и задремал. 

И ему снилось, что он идет по снегу, и тащит на себе огромный мешок, больше себя самого, а в том мешке лежал раздутый труп – его труп. Вокруг бегает детвора, кто-то едет на велосипеде, и все, в один голос кричат: «а что это у тебя в мешке? Что в мешке?». 

Ян содрогнулся, вскочил. Снег и вправду шел – мелкий, колючий. Берег уже припорошило, словно рваным саваном. 

Ян встал и пошел. Он был одет не по погоде, зяб, и потому не сразу заметил, как изменился мешок. 

Мешок больше не грозил смешать его с землей. Он просто болтался на плече, словно старая кожа. Ян остановился. Мешок был пуст. В его уголке обнаружилась крошечная дырочка, через которую, высыпалось все содержимое. 

Снег засыпал следы, на земле нельзя было ничего разглядеть. Ян присел на корточки, и совершенно не сознавая, что делает, стал царапать стылую землю. Поначалу он проделал лишь несколько неглубоких борозд, но постепенно, основательно измазавшись, он сумел разрыхлить верхний слой земли, и теперь выворачивал целые комья, с азартом, так, словно в его действиях был смысл. Пальцы плохо слушались, не гнулись, работа двигалась медленно, и на глазах у Яна выступили слезы: 

- Да что… почему у меня... ничего… не получается? 

Было холодно. Снег лез в глаза, в рот, в нос. Руки коченели, Ян согревал их дыханием, и снова копал, копал…  

Наконец, сочтя свой труд завершенным, он положил мешок в ямку, сгреб и притоптал землю, все время настороженно оглядываясь по сторонам – не видит ли кто? Когда дело было кончено, он сгреб на это место побольше снега, какое-то время постоял рядышком, удивляясь самому себе, с недоверием прислушиваясь, потом вышел на дорогу, и пошел по ней, оглядываясь на курившийся рабочими кварталами город, и все более удаляясь от него. 

Какое-то время, сутулую Яна еще можно было видеть в морозном тумане, но потом и она исчезла, не оставив после себя следа.  

Живем мы, отражаясь в амальгаме, 

В себе самих, во взглядах, словесах, 

В глазах любимых – синих небесах.  

И так мы в этом бесконечно моногамны… 

*** 

Мужчина в ярости наносит удары. Снова и снова. 

– Дашка, курва, с кем изменяла? С Вовкой-слесарем по подвалам таскалась? На тебе, на, получай, сука! 

Лежащая на полу женщина уже не сопротивляется. Несколько минут назад она еще была на ногах, пыталась защитить руками лицо – всё в ссадинах и крови: 

– Не надо, Феденька, не бей, прошу тебя! Не было у меня никого, кроме тебя… 

Он пинает ее в последний раз.  

Подходит к зеркалу. Большое, без рамы, оно стоит прислоненным к стене в прихожей.  

Мужчина вглядывается в свое отражение. Давно не стриженные, всклокоченные грязные волосы. Мутные, с набрякшими мешками, слезящиеся глаза. Седеющая растительность на впалых щеках и груди… Майка, вытянутые на коленях штаны. Босой. 

Долго вглядывается. Так долго, что начинает видеть там кого-то еще… Их много, лики их то приближаются, то растворяются призраками…  

*** 

…Когда-то давно оно красовалось в середине добротного трехстворчатого шкафа. Не нынешних купе, а шифоньера, как тогда говорили. Николаевы выбрали его среди небогатого ассортимента в магазине «Мебель» и привезли в новую квартиру, в одну из пятиэтажек красного кирпича. Позже эти дома с долей иронии назовут «хрущевками», потом – «хрущобами». И это будет уже не ирония, а диагноз.  

Но первые хозяева шкафа искренне рады были новому жилью. Им, после их многоячеистой коммуналки с дюжиной жильцов кроме них, собственная двухкомнатная квартира казалась раем на земле. Ну, не на земле, конечно, а тремя этажами выше. 

Николаев-старший, коренастый сероглазый весельчак с большими мозолистыми руками, у зеркала обычно не задерживался. Пригладит ежик коротких светлых волос, подмигнет отражению, мол, «орел!» – и вперед. Но несколько раз в год, по красным дням календаря, чертыхался и пыхтел, завязывая непослушный галстук, и сквозь зубы поминал придумавших эту «удавку».  

– Нин, опять не получается, – сдавался он. 

Нина, в нарядном платье по случаю праздника, терпеливо распутывала навязанное им, потом – несколько неуловимых движений – и галстук с красивым узлом уже на шее. Она чмокала мужа в щеку и выпроваживала в коридор.  

Всё получалось у нее ловко и быстро. Она вообще умела как-то незаметно привести все в порядок: разбросанные мужем вещи, дочкины игрушки, свои роскошные золотистые волосы. И ничего вроде не было в женщине такого, красоты какой-то невиданной, но из-за этой пышной копны она точно светилась. И даже растущий животик не портил ее. Наоборот, он мило округлял ладную фигуру, а небольшие светлые пигментные пятнышки на щеках придавали лицу особое, присущее беременным особое очарование. 

Зеркалу она нравилась. 

Дочка их, девочка лет трех-четырех, вертеться перед зеркалом обожала, особенно когда родителей не было дома. И в маминых туфлях на каблуках мимо туда-сюда вышагивала, и с тюлевой, для подушек, накидкой на голове – ну прямо «невеста», и шляпу папину нахлобучивала чуть не на глаза – вот умора! А уж помадой какую красоту на себя наводила – ладно, мама не видела!  

Юная кокетка ходила в любимицах у зеркала, а потому оно никогда не выдавало ее шалостей. Даже когда в семье появился пищащий сверток, называемый «твой маленький братишка», – и девочка чуть не убила его, засунув в рот плаксе шоколадную конфету…  

В этом доме зеркало прожило долго. Так долго, что маленькая фантазерка успела превратиться в прелестную сероглазую русоволосую девушку. Теперь она уже не крутилась перед зеркалом, как прежде, – стала совсем барышней, посерьезнела. А ее здорово подросший братишка, жизнерадостный крепыш, очень напоминал своего отца. Парнишка подолгу разглядывал свои «усы», – невинный пушок под вздернутым носом. До бритья щек было еще далеко. 

Их родителей время тоже изменило. Так и не научившийся справляться с галстучными узлами отец семейства погрузнел, облысел малость и у зеркала теперь проводил времени больше – плешь никак не желала зачесываться. Хорошо хоть Нина не наблюдала его манипуляций. Не до того ей было, прибаливала последние годы. Лицо ее стало одутловатым, пропал румянец. Роскошные когда-то, цвета спелой пшеницы, волосы потеряли блеск, поредели. Двигалась она теперь не так, как, бывало, в молодости – легко, будто не касаясь пола. Нина останавливалась иногда перед зеркалом, всматривалась в рисунок болезни на своем лице и, вздохнув, молча шла прочь. 

Однажды зеркало завесили черным. Накидка не пропускала света, а оттого под ней было жуть как неуютно. Сначала – непривычная тишина, потом звуки, которых зеркало давно не слышало, с той поры, как в доме были маленькие дети. Только теперь плакали взрослые. Среди знакомых голосов отчего-то не слышалось хозяйкиного. А когда зеркало наконец снова увидело свет, в нем отразился висящий напротив на стене портрет Нины – с черной лентой на раме. 

Теперь зеркало совсем заскучало. Редко кто подходил к нему. Так, проходя мимо, взглянут, не останавливаясь. Ни улыбок, ни смеха, и глаза у всех печальные. 

Это продолжалось с год, наверное. Потом куда-то пропал парнишка. Спустя время, правда, появился – в солдатской форме, такой бравый. Рядом отец и сестра – в белом пышном платье, с фатой на голове. 

– Видела бы, сынок, тебя таким твоя мама… И тебя, доченька… Какая же ты красивая невеста! 

В доме стало совсем тихо. Дети разъехались, отец остался один. Но однажды, через несколько лет, перед зеркалом появилась дама – расфуфыренная, с высокой прической, с большими арбузными грудями. Она сначала поправила свой кокон на голове, двумя руками – бюст, и сказала, обращаясь непонятно к кому: 

– Этот хлам давно пора на свалку. Такое только на дачу годится! 

Николаев попробовал возражать, мол, шкаф еще хороший и зачем им другая мебель. Мадам же ответила вроде ласково, но не терпящим возражения тоном:  

– Пупсик, не спорь со своей кисой, я знаю, что делаю… 

На свалку эта «киса» «хлам», конечно, не снесла, а продала его, изрядно поторговавшись, одинокой соседке. 

*** 

Соседка та – то ли старая дева, то ли просто старая (ей легко можно было дать и 30 и 50) – действительно жила одна. Серая мышка днем, то ли посудомойка, то ли уборщица – всегда в темном и бесформенном, она преображалась вечером, дома, перед зеркалом.  

Из нутра шифоньера извлекались немногочисленные наряды: платье, несколько старомодных блузок с рюшами и жабо, юбка с оборками, два прозрачных шарфика и пара туфель – черных, на высокой шпильке, со сношенными набойками и потрескавшимся лаком.  

Открывалась коробочка с театральным гримом, тщательно наводился макияж, приклеивались накладные ресницы.  

Потом женщина долго перебирала вещи, словно раздумывая, что надеть. Рассматривала их, мерила, капризно морщила остренький носик: «не то!», бросала в беспорядке на кровать. В итоге всегда выбирала платье – вечернее, черное с серебристой отделкой, с открытой спиной, и начиналось дефиле. Модель, она же актриса, возбужденная, с нервным румянцем на щеках из-под пудры, прохаживалась перед зеркалом. Она старательно делала лицо космически отстраненным, задумчивым – как у подиумных див в журналах. Худые руки с красноватыми, в цыпках, кистями, тонкая шея с шарфиком, бледная спина в длинном вырезе и переливающееся блеском платье смотрелись сошедшимися случайно, из разных опер.  

Будто устыдившись своих неухоженных рук, женщина, порывшись в вещах на полках, доставала ажурные по локоть черные перчатки. Теперь наряд был полным. Не хватало лишь одной детали – кружевной шляпы с широкими полями и пучком вылезших перьев. Собственное отражение нравилось ей: настоящая звезда!  

Она вставляла сигарету в мундштук, прикуривала, поблагодарив кивком кого-то невидимого, добавляя: «Называйте меня Виолетта!», и садилась в кресло перед зеркалом, закинув ногу на ногу. Выпускать красивые колечки дыма не получалось. Она закашливалась и дальше уже просто держала сигарету в руке, картинно стряхивая пепел в кружку с отломанной ручкой. 

Иногда, по настроению, с кухни приносилась бутылка вина и бокал на длинной ножке. Женщина наливала себе портвейн, не забыв слегка надменно произнести «мерси». Фужер с рубиновой жидкостью подносился к голой, без абажура, лампочке – полюбоваться игрой света, потом к носу – вдохнуть аромат, и к губам в алой помаде: «Божественный напиток!» Один глоток, другой.  

После включала старенький проигрыватель, ставила любимую пластинку. Знакомые мелодии, слышанные раз сто, начинали свое плавное круженье. Наконец – любимое тангО, и дама, отставив бокал, подавала руку: 

– Ах, Вольдемар, вы совсем закружили меня…  

Она двигалась томно, даже грациозно, жеманно изображая страсть. Несколько шагов в одну сторону, поворот, потом в другую. Глаза с искусственными ресницами полуприкрыты, волнение вздымает тщедушную грудь до видимых размеров, острые коленки тычутся в ткань платья. Правая ножка в чулочках с затяжками, с нарисованным черным карандашом швом сзади, взмывала вверх, затем левая. Пробовала откинуться в танце назад. Но без поддержки это бывало неудобно, и она падала на кровать…  

Пластинку в этом месте привычно заедало, женщина машинально дотягивалась, передвигала головку, и музыка звучала дальше. Но теперь она ее словно не слышала. Она лежала на скомканной постели, отхлебывая прямо из горлышка, и жалела себя, свою разнесчастную жизнь, грозя кому-то пальцем в прохудившейся перчатке.  

Больше всего доставалось осветителю Гришке из театра, где она трудится техничкой. Он, подлец, много лет назад надругался над ее романтичной ранимой душой и бросил беременную. Слава Богу, случился выкидыш и она не осталась с ребенком на руках одна.  

Еще глоток…  

Одна... Родных нет, соседей не знает, на работе только костюмерша Эльза Оттовна понимает ее, жалеет. Иногда отдает списанные вещи. А все остальные считают немного чокнутой.  

Ах если б тогда родила, сейчас дочери или сыну было бы почти десять… 

Бутылка почти пуста, а женщина, всхлипывая и сморкаясь в подол, всё лежит среди разбросанной одежды, в этом нелепом платье и туфлях, в свалившейся набок шляпе, с размазанными по лицу краской и слезами… 

Рыдания понемногу стихают, женщина засыпает…  

Проснувшись среди ночи, никогда не может вспомнить, кто выключил проигрыватель и свет, погасил сигарету и укрыл ее стареньким одеялом… 

*** 

Когда жиличка из 20-й квартиры однажды в пьяном виде и, видимо, не в себе, вышагнула в окно навстречу асфальту, соседи вспомнили, что работала та вроде в каком-то театре поломойкой. И про навещавшую ее несколько раз во время болезни женщину вспомнили. Разыскали.  

Эльза Оттовна собрала среди коллег денег на похороны сколько получилось, добавила своих. На скромные поминки пришли двое, остальные сказались занятыми. Билетерша и любитель выпить электрик сидели недолго. Осмотрели убогую обстановку, выпили, закусили. Вспоминать особо покойную, бродившую по театру тенью – с ведром и шваброй, было нечем. То ли была, то ли не было ее…  

Когда стали думать, куда девать вещи из комнаты бывшей сотрудницы, Эльза Оттовна, поначалу отказавшаяся от всего, решила все-таки взять себе шкаф с зеркалом. Он был в точности как в родительском доме. Таких теперь уже не делали.  

Эльза Оттовна жила тихой размеренной жизнью. Почти 40 лет в театре. Муж, актер этого же театра, умер несколько лет назад, быстро, за полгода, сгорел от рака. Единственный сын, Марк, женатый, с двумя детьми, давно уехал в Германию и всё звал мать перебраться к ним насовсем. Но женщина не соглашалась, не хотела быть им обузой. Пока была в силах – работала. 

Вечерами она, надев очки, часто сидела в кресле у торшера, отражаясь сбоку в зеркале. Перебирала старые альбомы с фотографиями. Разглядывала снимки сына. Улыбалась. Здесь Марик еще совсем малыш, в матроске и бескозырке с надписью «Аврора». Тут – постарше, школьник с непослушным чубом. А этот улыбчивый молодой человек в очках – уже студент. На отца, правда, не похож. Тот вон какой красавец был в молодости. Да и зрелый нравился многим молоденьким актрисулькам.  

– Ох уж эти актрисульки! – не заметив, что говорит вслух, глядит на фото мужа. – Флиртовал ты с ними, я догадывалась. А что сделаешь? Артист! Личность творческая, эмоциональная. И в жизни играть не переставал. С парочкой из них, я это знала точно, твои отношения зашли дальше интрижки. Но ты не ушел из семьи. Может, оттого что привык, что истерик и сцен я тебе не устраивала, старалась быть по-прежнему ласковой да ровной – словно ни о чем не подозревала.  

Перебесился ты, Андрюша. Успокоился.  

Потом, позже, когда уже диагноз смертельный поставили, признался ты, что изменял мне, прощения просил. Говорил, что женщины лучше, чище, мудрее меня не встречал. 

Дорогой ты мой… Ты-то повинился, а я… Храбрости не хватило. Ты так любил его, нашего Марка. А ведь он… не твой сын. Ты не зря удивлялся, каким крупным для «семимесячного» родился Марик.  

Ну не могла я тебе открыться! Сначала думала, что несерьезно у нас. Потом поздно было, хотелось, чтобы отец был у ребенка. 

Был у меня грех, с актером одним женатым. Он, пока меня добивался, всё жаловался: «ах я несчастный, одинокий, никто меня не понимает, ролей хороших не дают... с женой на грани развода…» А как узнал о беременности – сбежал трусливо в другой театр.  

Аборта делать не стала. Думала, годы уже не молодые, хоть ребеночек будет. 

Вон, техничка наша, Раиса, от одиночества пить стала, умом тронулась, с собой покончила. А была бы родная душа рядом, маленький кусочек ее, и смысл бы не пропал в жизни. А так… 

…Андрей, Андрей, прости ты меня… – и плакала, плакала.  

Зеркало запотевало, и влага капельками струилась вниз, размывая отражение женщины…  

*** 

Эльза Оттовна, уезжая к сыну в Германию насовсем, часть мебели отдала своим соседям. Дворничиха Даша, едва сводившая концы с концами, подарку обрадовалась. А ее редко трезвый сожитель Федор даже поимел с того подарка выгоду – в булькающей валюте. Он, недолго думая, продал еще крепкий шкаф за пару поллитровок, отодрав от него зеркало – чтобы «бабе было куда на свою рожу пялиться».  

– А вещи? А вещи, Дашка, можно и на стульях держать, не барыня! 

Дарья сильно не сопротивлялась: что легко пришло, то легко и ушло, вещичек у нее все равно было мало. Но шкафа все же было жаль – такого в ее доме никогда не было. Только говорить об этом сожителю она побоялась. Тот был крут: чуть что против, не по нему – сразу в глаз! Любил ее, значит, раз бил.  

Зеркало поставили в коридоре. Федька в нем себя часто разглядывал: то боком повернется, то атлета изобразит своими хилыми телесами, то просто рожи строит. И спрашивает еще: «Ну чё, мужик, выпить хошь?» Потом хитро так осклабится: «Вижу, что хошь. Тока самому мало…» И загогочет хрипло. 

Даша всегда старалась проскочить мимо зеркала. А то остановилась как-то, вгляделась и… испугалась. А ведь как любила когда-то свое отражение. Круглолицая, с румянцем, веселыми зелеными глазами и с россыпью веснушек на носу и щеках: ох и хороша была!  

Но жизнь сложилась как-то не так. Все пошло наперекосяк после отсидки за недостачу в магазине, где она бухгалтером работала. Списали на нее, неопытную, тогда, после ревизии, всю недостачу, что директор сотоварищи успели стащить. Много получилось, на несколько лет потянуло. И дочку малолетнюю не пожалели. 

Ребенка от непутевой матери забрали старики-родители в деревню. Сама, после колонии, в городе устроилась – кое-как дворником взяли. Тут и Федька присосался пиявкой. Плотником он у них работал, пока за пьянку не прогнали. А прогнали – и вовсе сел на шею. Пить стал по-черному, буйствовал во хмелю. Доставалось, конечно, Даше. Но терпела – все ж какой-никакой, а мужик рядом. 

*** 

Федор подходит к зеркалу. Вглядывается в свое отражение. Давно не стриженные всклокоченные грязные волосы. Мутные, с набрякшими мешками, слезящиеся глаза. Седеющая растительность на впалых щеках… Майка, вытянутые на коленях штаны. Босой.  

Долго вглядывается. Так долго, что начинает видеть там кого-то еще… Подходит ближе, ещё ближе, пытается войти, шагнуть в него. Зеркало вздрагивает и расступается чернотой в тысячу кусочков, чернотой, в которой уже ничего не видно и никого нет… 

…У подъезда – «газель» с надписью «Доставка мебели». Мужики в спецовках разгружают длинные, связанные стопами и завернутые в бумагу части гарнитура. Рядом суетится клиент:  

– С зеркалом осторожнее, ребята, не разбейте! 

В тот же миг в зеркало что-то врезается. Оно дзынькает, но остается целым. Хозяин ругается: 

– Опять, сволочи, кидают что-то из окон. Лень до мусорки дойти… 

_________  

* Effigia (лат.) – отражение, образ, призрак 

>>Моль 

Что-то у нас моли развелось, смотри ее сколько, – жена дважды продырявила пальцем воздух указывая на мелких тварей расположившихся на стенах: одна сидела невысоко, другая же наоборот забралась повыше и мирно паслась над дверью туалета. 

Я подошел, окинул взором своих жертв, затем сгруппировался и нанес ладонью сокрушительный удар по первой твари. Раздавленное существо беззвучно упало на пол. Я посмотрел вверх. Вторую моль без прыжка было не достать. Немного согнув ноги в коленях, я резко выпрямился и взлетел. Хлоп! Руку пронзила острая боль. Приземлившись и взглянув на ладонь я обнаружил кровоточащую ранку. Как оказалось, вместо моли, из стены выглядывало острие гвоздя. 

>>Парикмахерская 

Я зарос. Не подстригался больше трех месяцев. На работе многие уже стали посматривать с усмешкой. «Тебе бы реснички еще наклеить и вышла бы из тебя просто куколка, – смеялись администраторы». Я и сам понимал, что у меня слишком пышная шевелюра и в моем образе все меньше и меньше мужественности. И вот, дождавшись выходного дня, я направился в близлежащую парикмахерскую. Она располагалась в том же доме, в котором я жил.  

Поднявшись по крутой лестнице на второй этаж, я оказался в малогабаритном помещении. Два кресла. Один парикмахер занятый работой. 

— Здравствуйте, у вас можно подстричься? 

Женщина обернулась и покачала головой:  

— Нет, все занято.  

— :-(, А завтра?  

— Завтра будет другой мастер, с ним надо договариваться.  

С трудом пряча под шапку неснятую пену волос, расстроенный, я поплелся домой. Вернувшись, включил компьютер, зашел на сайт «желтые страницы» и в поисковике набрал: «парикмахерские». Затем уточнил возле какого метро искать. Нашел. Позвонил. Записался на завтра, на час дня.  

И вот я спешу, опаздываю. Огромный, растянувшийся на сотни метров жилой дом. Вот и парикмахерская. Захожу. Крохотное помещение, большая очередь. Я нерешительно: 

— Э, здравствуйте, я к вам записывался вчера на час...  

— На час никто у нас не записывался.  

— Ну как? Я же звонил вчера.  

— У нас и телефона нет.  

— :-О. А в этом доме есть еще парикмахерские?  

— Да, дальше. 

Выбегаю, спешу. Вот еще одна. 

— Здравствуйте, я к вам на час записывался.  

— Нет. Никакой записи нет.  

— А есть здесь еще парикмахерские?  

— Да, дальше. 

— Здравствуйте, я записывался на час.  

— Правда? У меня тут только запись на двенадцать.  

— А на час?  

— На час никого.  

— А в доме есть еще парикмахерские?  

— Есть. 

Собираюсь уходить. Окликает: 

— Подождите. У меня сейчас никого. Какая разница, давайте я вас подстригу?  

— Ну-у, хорошо.  

— Вот присаживайтесь. Десять минут. 

Подстригла хорошо. И недорого. Поблагодарил ее и, когда вышел на улицу, то чуть поодаль, в соседнем подъезде, я заметил еще одну парикмахерскую. Не дошел каких-то двадцать метров. А в сущности, какая разница? 

Сидим на завалинке. Пьем самогон, песни орем. Лето, благодать, соленые огурцы… Баба Тоня: 

- Ешьте, касатики, у нас ех до жопы… 

Пьяные все уже. 

Колька Лосев, худой, как тростинка. С трех стопок с копыт валится. Качается, глаза закисли, рассуждает: 

- Слыхали? В Карамышеве самолет упал? Вот падлы! 

Дядя Вася сбоку сидит, смотрит брезгливо: 

- И что? Тебе-то что? 

- Кого? А чего у нас самолеты не падают? 

- Ты чего говоришь-то? 

- Кого? Я говорю, почему над нами самолеты не падают? 

Колька смотрит куда-то в небо и хрипит. 

- Я говорю, чего они, падлы, только в Карамышеве падают? 

Дядю Васю зацепило: 

- И что? Тебе-то, сукин кот, что с этого? Ну и пусть в Карамышеве падают, тебе-то что, а? 

- Как что? Ты, Василя, представь, что они у нас падать будут. 

- Кого? У нас? 

- Ага, прямо вот сюда, на восьмигектарник! 

- Зачем это? 

- Зачем, зачем… Представь, ходим мы с тобой по лесу, кошальки собираем, портманеты… 

Дядя Вася встает и сплеча хлещет Кольку по уху. Колька с высоким криком летит с завалинки в бурьян. 

Сидим, пьем самогон. Дядя Вася злой, долбит отверткой фундамент… 

Баба Тоня поднимает голову, заводит неземным голосом: 

Да в чистом полюшке на нивушке, 

Да на широкой на долинушке 

Да широкие посати гонит, 

Да что часто снопы становит, 

Да велики она скирды кладит… 

рисунок: AlexDalinsky 

На клеенчатой скатерти стояли три маленькие голубые чашки и «ведро в синих горошках» (так называла Маляка мою кружку), в них остывал чай с лимоном. Каляка бегал по столу с ложкой сахарной пудры в руках, ожидая, когда испекутся булки – их аромат наполнил всю квартиру. 

– Секретный рецепт! Волшебный рецепт Казандзакиса! – кричал Каляка. – Плюс щепотка корицы и пучок апальтуки!!! 

Тетушка, сидя на банке из-под кофе, смотрела в окно и дула на чай, оттопырив пальчик – ей нужно было отдохнуть, прежде чем размышлять об ЭТОМ. Маляка в нетерпении дергала ее за полу бордового халата и просила рассказать о перелете. 

– Ах, милая, в этом нет ничего удивительного, – отмахивалась тетушка. – Раньше летали во сне, теперь летают на самолетах. 

Я вынула булки из духовки и разложила на столе, Каляка подбегал к каждой и посыпал сахарной пудрой из ложки. 

– Осторожней, обожжешься! – вскричала я, но Маляка уже вцепилась в булку и, чихая и фыркая от пудры, принялась быстро-быстро поедать. – Надо же, все слопала... Булка размером почти с тебя! 

– Сама всегда удивляюсь, – выдохнула Маляка и развалилась на салфетке пузиком кверху, раскинув ручки-ножки. – Ужасно вкусно! 

– Сразу видна рука мастера, – кивнула тетушка, неторопливо отламывая по кусочку и запивая чаем. 

Каляка, уплетавший булку за обе щеки, скромно опустил глаза и кивнул в мою сторону: 

– Ну, она тоже старалась... Тесто месила... Руки у тебя, конечно, неуклюжие, но что спрашивать с такой громилы? Хорошего повара из тебя никогда не получится. Тесто – оно деликатность любит. 

Едва сдерживая смех, я обратилась к тетушке: 

– Госпожа Иеремия, расскажите про полет. 

– Ах, золотые мои, эта история едва не обернулась ужасной трагедией... Курите? – обратилась она ко мне и вытащила из кармана халата малюсенький портсигар. – Подарок от Ариадны Помпадур. Чистое золото. 

– Нет, спасибо. А кто это? – спросила я, дожевывая булку. 

Каляка негодующе затопал ногами, Маляка рассмеялась. 

– Это величайшая певица всех времен и народов, – снисходительно ответила тетушка и закурила, чиркнув крошечной зажигалкой. – Понимаете, деточка, если вы однажды услышите Помпадур, вы больше не сможете жить, как раньше. Голос ее чист и прозрачен, он разливается вокруг, делая все волшебным и призрачным, и вам хочется плакать, смеяться, кричать и молчать одновременно. Хочется даже залезть на потолок.  

– Извините, госпожа Иеремия, но вы меня удивляете, – меня рассердило, что тетушка вдохновенно говорит непонятные вещи, а Каляка с Малякой вздыхают и ахают, прикрыв глаза. – Взрослый человек, а восхищаетесь какой-то ерундой. 

Каляка побагровел и со всего размаха грохнул о стол крохотную голубую чашку – она покатилась с отломанной ручкой. 

– Тише, тише, – пропела тетушка. – Дорогая, напрасно вы считаете музыку ерундой. Она обладает удивительной силой... Каляка, принеси-ка пластинку. Запись, конечно, не в состоянии передать все, о чем я говорю... 

Каляка вкатил в кухню диск, ворча, что после таких слов на месте тетушки он в этом доме ни на секунду бы не остался, бормотал что-то о серебряных колокольчиках. 

Я осторожно взяла диск, покрутила в руках – обычная пластинка, никаких надписей – и вставила в проигрыватель. Послышался едва уловимый звон серебряных колокольчиков. 

Душную комнату внезапно наполнила прохлада, все вокруг стало призрачно светиться. Стекло посудного шкафа мерцало сиреневым, розовым и бледно-синим, окно стало зеркально-фиолетовым. Все предметы тихонечко запели: фужеры – тонко, хрустально, фарфоровые чашки – сочно, мелодично, табуретки гудели с разной интонацией, а стол издавал отрывистые звуки вроде: «Бом-бом!» 

Я словно шла сквозь чудесный зимний лес, не касаясь земли, снег летел сквозь меня. Трогала заиндевевшие деревья, и ветки проходили сквозь пальцы. Я видела туманный диск солнца, там, высоко-высоко, и шла прямо к нему, поднимаясь по воздуху, делая шаг, один за другим. 

И вот, когда уже казалось, рука коснулась солнца, наступила тишина, невыносимо захотелось плакать, потому что я вдруг поняла, что сижу на полу своей кухни, и все как всегда. Обычные стаканы, ложки, глупые табуретки, немой стол. Тетушка Иеремия с погасшей сигаретой, застывший на месте Каляка... Маляка на потолке. 

– Поняла, – говорю. – Эти серебряные колокольчики и есть голос Ариадны Помпадур, – и полезла на стол, чтобы снять Маляку с потолка. Она съежилась в моих ладонях, хлюпая и шмыгая носом, несчастный мокрый комочек. 

– Господи, все течет...Ты уже три ведра наплакала. Вот она, сила музыки. 

Маляка улыбнулась, размазала слезы по лицу, спрыгнула на стол и принялась сновать туда-сюда. Чудики ожили, засуетились, и тетушка Иеремия продолжила рассказ: 

– Мы с профессором Знайманом поднялись в самолет и заняли места, беседуя о проблеме мутации люпитупиков – вы наверняка слышали о величайшем открытии Знаймана... 

– Вы ехали в чемодане? – перебила я и хихикнула. – А то бы весь самолет на уши встал... Представляю, как стюардесса роняет поднос и кружки с чаем, увидев такое существо рядом с нормальным человеком. 

– Душечка, надеюсь, вы не считаете себя нормальным человеком? – тетушка явно оскорбилась. – Ведь это легко проверить. Сколько пар глаз у среднего люпитупика? 

– Что-то не припомню... – покраснела я. – Кажется, три. 

Маляка прыснула, Каляка отвернулся, и через секунду они катались по столу, схватившись за животики от смеха. 

– Ну вот, видите, – пожала плечами тетушка. – Так вот, я сидела на соседнем с профессором кресле. Мы беседовали... 

Маляка тем временем забралась мне на плечо и шепнула в ухо: «У люпитупиков нет глаз! Это кактусы, такие же, как комбульпики, только цветут раз в двести лет». 

– ...как вдруг влетела толпа журналистов. Сразу поднялся шум, сутолока, вспышки фотокамер – в общем, ужас! И она, такая скромная, изящная, одета с великолепным вкусом, все время молчит – бережет голос. Ариадна Помпадур... – значительно произнесла тетушка. – Она благосклонно кивнула мне и прошла к своему месту. Самолет поднялся в воздух, и через полтора часа, когда все пассажиры мирно спали, мне захотелось прогуляться до дамской комнаты. Тогда я и обратила внимание на двух странных людей в черном, стоявших в коридоре. Они говорили о деньгах, о великой певице, и один из них вдруг вынул из-за пазухи... – тетушка Иеремия сделала затяжку, окинула взглядом меня и оторопевших чудиков и выдохнула с клубком дыма: – Пистолет!!! 

– Ах! – вскрикнула Маляка. – Как же ты осталась цела, дорогая тетушка? 

– К счастью, природа не наградила меня высоким ростом, поэтому я имела возможность спрятаться за огнетушитель. 

– Тетушка, вы такая находчивая! – Каляка смахнул слезу восхищения. 

– Один из преступников встал в дверях салона и объявил, что самолет захвачен, в заложниках – Ариадна Помпадур. По салону пронесся гул ропота – неужели сама Ариадна?! Я увидела, как профессор Знайман встал и потребовал отпустить певицу, а вместо нее предложил себя. Преступник не захотел и слушать, а только вскричал: «Сидеть, мерзкий старикашка, а то укокошу!» Так и сказал: укокошу! 

– Негодяй!!! – в один голос сказали мы с Калякой. 

– Я бы откусила ему ухо! – Маляка грозно клацнула зубами. 

– Надо было спасти Ариадну и обезвредить преступников. Проявив чудеса ловкости, смекалки и физической силы, я направила струю огнетушителя в бандита, тем самым сбив его с ног, и прыгнула в лицо второму, вцепившись ему прямо в нос. В салоне началась суматоха, пассажиры схватили и связали бандитов. Ариадна Помпадур появилась из дамской комнаты с легкой бледностью на лице и благодарила меня, не щадя своего великолепного голоса. Позже она и подарила мне этот шикарный портсигар, – завершила тетушка Иеремия, закуривая новую сигарету. 

– Вы такая смелая! – Каляка даже поклонился из уважения. 

Маляка обняла госпожу фон Цвельф, пища, что на ее месте поступила бы так же. Я сомневалась в достоверности истории, но признаться в этом не решилась. Чудики бы возмутились, и Каляка, наверное, неделю бы со мной не разговаривал. 

Маляка с тетушкой удалились в комнату для сверхсекретного разговора об ЭТОМ и строго-настрого запретили их беспокоить, когда раздался звонок телефона. Голос из трубки спросил Иеремию фон Цвельф. Я ответила, что она очень занята и не может подойти. Тогда меня просили поздравить ее с вручением медали «За храбрость в самолетах» и сказали, что вечером ей позвонит сама Ариадна Помпадур. 

Я обещала передать поздравления и положила трубку, озадачившись. 

Иногда мне кажется, что я всё дальше и дальше скатываюсь в пропасть, имя которой …. Жизнь! 

С каждым годом, мгновением бытия она засасывает мою сущность в своё болото. 

Со всех сторон стекаются вопросы, на которые ты не можешь дать ответ, не имеешь субъективной оценки, рационального познания.  

Боже, почему именно Я? Почему это происходит со мной, здесь и сейчас?! 

… Иногда мне кажется, что жизнь – это большая игра, в которой мы. … Нет! Не актёры! Мы выполняем роля одежды, сценического образа героев, реквизита всего спектакля. Что–то доселе неведомое руководит нашими действиями и поступками, решениями и судьбами. Мы, по большому счёту, ведомые. Куклы – марионетки, давно позабытые в тёмном углу, среди кучи тряпья и павлиных перьев…  

… Иногда мне кажется, что я не ощущаю запаха и вкуса жизни. Она абсолютно пресна и безвкусна. Её можно сравнить с видом из окна будочки станционного смотрителя. А мимо идут и идут, бесконечной чередой поезда, вагоны которых наполнены жизнью.  

… Иногда мне кажется, что я устаю жить. Я слышу глухие размеренные удары своего сердца. Оно работает как часы: Тук – Тук – Тук. Тебе всё же придётся его когда-нибудь подводить, иначе подведёт оно.  

За окном я слышу тихие шаги осени. Идёт время. Ценные капли его существа стекают в золотой сосуд, под названием Я.  

… Иногда мне кажется, что я в этом мире один. Вокруг никого нет: родителей, друзей, соседей, врагов. Я замаринован в банке в собственном соку своих мыслей и душевных порывов. Я – анатомический экспонат, который заспиртован и выставлен на всеобщее обозрение. Меня изучает большой и неведомый МИР. Он пытается познать меня, но чтобы это сделать необходимо, разбить сосуд и вынуть из меня это знание под названием – Жизнь. А это делать строжайше запрещено, иначе … конец. И МИР это знает! Он каждый раз, крадучись, вновь и вновь пробирается к заветному стеллажу и берёт в руки банку.  

… Иногда мне кажется, что всё это сон! Это не на самом деле. Это уже было, но не со мной. Мне говорят: “ты будешь Великим!!”, а я в это не верю. Меня убеждают в том, что “… ты создан для того, чтобы Создавать!”, а я говорю, что не знаю даже элементарных вещей.  

… Иногда мне приходиться задавать самому себе вопросы: “Почему именно Я? Почему я должен жить по совести?” Ведь большинство живёт по таким законам, где понятие о совести не присутствовало никогда. Почему так не могу жить я? Почему, всякий раз, когда мне необходимо совершить подлость, передо мной возникает этот барьер, имя которому – совесть?! Почему я должен помогать другим людям? Что хорошего в этом добром слове: отзывчивость? Я всегда стремлюсь помогать людям, но они не всегда спешат совершать обратное. У них что, не существует этих понятий? Или, может, они иногда забывают об этом.  

Ладно! Бог им судья! Я не должен винить никого, кроме самого себя.  

… Иногда мне кажется, что я ошибся дверью. Мне долго не открывали, но я был настойчив и использовал звонок. Когда он сломался, я стучал костяшками пальцев в дубовую дверь. И вот мне, наконец, открыли. Я перешагнул высокий порог и оказался в полутёмной комнате. Дверь за мной закрылась. На какое-то время! 

А теперь комната оказывается ещё и полупустой!!!