Это было круглым и гладким. Втулкин готов был биться об заклад, что вчера «этого» не было. Не было и позавчера, и неделю, и месяц назад. А сегодня было! Круглое и гладкое! Втулкин даже ногой притопнул от удивления, такого круглого и гладкого ему в жизни еще не попадалось. Может быть, Оно чьё-то? Ну, к примеру, кто-то шел и радовался, что вот, мол, у меня что есть, а тут – раз тебе – и потерял.  

Потерял. Потерял! На радость ему, Втулкину, потерял! А вдруг спохватится?! Да как пойдет искать. Надо бы прибрать, пока хозяин не объявился. Втулкин поёрзал коленками и оглянулся по сторонам. Боязно как-то. Сейчас он только примерится взять, а тут цоп его за локоток и – пройдемте, гражданин! Или того хуже, по шее сразу, мол, не протягивай ручонки к чужому добру. А очень хочется. Втулкин ещё раз вгляделся. Да, очень круглое и очень гладкое! Хорошая вещь. 

В кустах неподалёку кто-то кашлянул. Тихо так кашлянул, подзывающе. Втулкин с готовностью, но слегка нервничая, подошел к кустам, скучившимся по периметру дворового пространства. В кустах со вчера лежал местный пролетариат в лице водопроводчика Гоги. Непонятно, как досталось водопроводчику такое интеллигентное имя. Ведь с самого начала, с рождения уже было видно в нем водопроводчика, а не инженера, например, или врача. Но, шут его знает, о чём думали ошалевшие от прибавления в семействе родители и почему они дали своему водопроводному чаду такое имя.  

Гога посмотрел на подошедшего Втулкина припухшим глазом и снова выжидающе кашлянул. 

- Хорошая вещь, – сипло начал он, так как Втулкин молчал. 

- Ничего себе вещичка, – осторожно согласился Втулкин, прикидывая, во сколько ему теперь обойдется забрать Это. 

Гога поднатужился и сфокусировал голубоватый взгляд на переносице Втулкина. 

- Вот. Стерегу. – Тон Гоги был деланно-безразличным. 

- А…что это? – Втулкин тоже постарался придать голосу равнодушие. 

Взгляд Гогиных мутных глаз прибрел пронзительность. Он облокотился на локоть и попытался небрежно закинуть ногу на ногу. Это удалось ему не сразу, но, достигнув, наконец, желаемой позы, Гога укрепился в ней и поманил Втулкина грязным пальцем поближе. Втулкин вступил в кусты и наклонился. Гога источал душную смесь из ароматов водки, чеснока и бочковых огурцов по пятаку за штуку. Ухватив Втулкина за верхнюю пуговицу, Гога притянул его к себе и что-то горячо зашептал ему в ухо. Выслушав, Втулкин побагровел и отпрянул. 

- Не может быть!.. – Цена сделки, похоже, возросла. 

- Может. – Гога в возросшей цене, похоже, не сомневался. – Как хочешь, могу и передумать. Мне-то что? Лежу себе, отдыхаю… А то ведь приходят, спрашивают… 

А «это» лежало и неудержимо манило Втулкина своей гладкостью и круглостью. Отказаться от него было невозможно. Втулкин чувствовал, что теперь он не сможет уже жить как прежде, зная, что такая круглая вещь досталась не ему. Он тоскливо подвыл и, договорившись с Гогой, что больше никому и ни за что, побежал домой. 

- Не боись! Не в сберкассе, не обманут, – крикнул ему вслед повеселевший Гога и задремал, восстанавливая организм. 

Дома, кряхтя и путаясь от волнения ногами, Втулкин отодвинул диван, вынул кусок половицы и вытащил из тайника толстенькую пачку десятирублевок, завернутую в плакат. Плакат был исполнен на бумаге дрянного качества и такого же содержания. Изображал он крепко обнявшихся колхозников – советского и китайского. Надпись сверху интригующе сообщала: «Хинди – руси! Бхай-бхай!», из-за чего весь тираж был забракован и вывезен на свалку. Автором плаката был сам Втулкин, работающий в типографии, название которой мелким шрифтом было набрано в нижнем углу. Втулкин отделался выговором и в целом был очень доволен, так как даровой бумагой был обеспечен теперь до конца жизни, и детям останется. 

Отсчитав тридцать ассигнаций, Втулкин завернул оставшиеся обратно в плакат и, задвинув на место диван, поспешил к Гоге, волнуясь, как бы тот не передумал или ещё чего-нибудь. 

Встрепенувшийся от толчка Гога осмыслился взглядом, расплел ноги, и долго, сбиваясь и возвращаясь к началу, пересчитывал десятирублевки. 

- Двадцать девять! – скорбно произнес он и отвел глаза в сторону. 

- Тридцать! Я считал! – У Втулкина дрогнул голос, и он тяжело задышал. – Пересчитайте!  

- Считал уже. Это у тебя тридцать, а у меня – двадцать девять! – Гога сделал скучающее лицо и всем телом показывал, что готов расторгнуть сделку. 

Втулкин бросил тоскливый взгляд на уже почти принадлежавшую ему вещь и задышал еще сильнее. Нет, он не может уйти без нее. Такое круглое… Такое гладкое! 

- Вот… Возьмите еще вот это… – Пошарив по карманам, он выудил носовой платок, немного медяков, баночку кильки в томатном соусе и надкусанный мятный пряник. 

- Эх, народ… Так и норовят честного человека обжулить! – Гога обиженно сгреб всё предложенное и кивнул Втулкину – Забирай, ладно. 

Глядя вслед счастливому Втулкину, Гога покачал головой и затолкал добытые десятирублевки в карман штанов. «Эх, продешевил… Ну, да ладно…», – Гога вытащил из куста недопитую «четвертинку», с чувством поглядел на просвет – маловато! – допил и закусил мятным пряником. «Эх, народ…» – повторил он. Прежде чем опрокинуться, пошарил в том же кусте, и во дворе появилась новая вещь. Теперь «это» было длинное и красиво блестело. 

Пройти мимо было невозможно. 

«И опять, и опять, и опять во дворе та пластинка поёт 

и проститься с тобой всё никак не даёт...» 

Ох, эти так называемые критики! Мнящие себя пупом литературной вселенной. Изрекающие истину в последней инстанции. Изрекающие безапелляционно и холодным менторским тоном свои корявые сентенции. Как пятое колесо в телеге, как ржавые санки, тащимые в гору, как дырявое решето, из которого льётся ледяная вода затёртых и обесцвеченных фраз. Тяжело с ними. Ой, как тяжело. И ведь не зовут их, и не обращают на них внимания, так нет – в двери, в окна, в трепетную душу поэтскую так и норовят залезть, и потоптаться там своими грубыми немытыми башмаками! 

Ах, эти так называемые восходящие звездочки! Звёздочки на литературном небосклоне, который, вот ведь незадача, уже заполнен планетами разной величины и звёздами разной степени яркости. Но небосклон бесконечен, и почему бы не мерцать всем восходящим светилам мирно и согласно друг с другом? На кой ляд этим жителям Аида выползать из своих пещер огненных и пытаться стащить с пегасовых высот блестящих новорожденных? Планида у них такая, что ли? Или собственная несостоятельность (так и живущая в веках дилемма – Гений и Злодейство, Моцарт и Сальери) не даёт мирно обходить стороной яркие горизонты? 

Риторика – согласно словарю, это понятие обозначает два, практически исключающие друг друга, а именно – 1) теория и искусство красноречия (со знаком «плюс»); 2) напыщенная, красивая, но малосодержательная речь (со знаком «минус»). 

И где же грань? Как расчленить живой симбиоз понятий, которые гуляют один в другом, как донорская кровь по венам реципиента? Как? – спросим мы в риторическом запале. Видимо только исписывая километры и тонны бумаги, и гигабайты виртуального пространства? Что и делаем. Оба стана. Оба лагеря. Оба берега. И критики. И критикуемые. Только симбиоз и здесь празднует праздник непослушания. Любой, написавший хоть пару предложений в своей жизни и прочитавший тройку-другую чужих, имеет право быть и критиком, и критикуемым. Кто яйцо, кто курица? Да кто ж возьмет на себя эту шапку Мономаха и выдаст единственно верный ответ?  

Поэтому оставим красноречие в сторонке и просто посидим рядком да ладком на завалинке в вечерний золотистый час, когда дымка ложится на скошенные поля, тянет вечерней прохладой и сыростью приближающейся осени, начинают цвиркать сверчки, и совершенно обалденно пахнет полынью, дымком от топящихся банек и запахом теплой коровы, который (этот запах) имеет несколько другое название, но от этого не перестает быть неотъемлемой и романтичной частью деревенского пейзажа. 

Так что же такое она, а главное – зачем, эта самая критика? На фоне розовеющего заката и с полной ладошкой жареных семечек спросим сами у себя, умных да разумных. А вот опять в словари зорким глазом глянем да и увидим. 

Критика – 1) разбор, обсуждение чего-либо с целью дать оценку, выявить недостатки; 2)отрицательное суждение о чём-либо, указание недостатков. 

Чем же отличается первое от второго? Всего лишь знаком, краской, градусом. Второе понятие всегда означает одно – делают обидно и больно, и несправедливо, и жестоко, и грубо, и именно поэтому всегда автоматом рождается непреодолимое желание отомкнуть штык от винтовки и пойти с ним вперёд на врага, не разбирая берегов, левых и правых, своих и чужих. 

А первое пушистое и душистое – заботливый врач, учитель, друг, родитель, в конце концов, ведь так?  

Так. Тогда вспомним себя в те моменты, когда родители наставляли и наставляют нас на путь истинный. Не знаю людей (может быть потому, что и сама не из их числа), которые благодарно и со вниманием слушают и записывают все те предлагаемые нашими умудренными жизнью, но такими скучными и нелепыми предками рецепты (подчас вполне ценные и нужные) нашего собственного счастья. Нет, нет и нет! Только сами, только напролом, только туда, куда смотрят наши глаза и идут наши ноги, не иначе. Это уж потом – эх, и почему же я... 

А вот опять же риторический вопрос – бывает ли взаимодействие живых систем без изменения друг друга? Без стремления произвести критические инспекции того, кто или что напротив? Взаимодействуя, словами ли, прикосновениями ли, делами, мечтами, не изменяем ли мы друг друга в соответствии с собственными представлениями о лучшем? Вот только собственными ли? И мы росли не в безвоздушном пространстве, и мы имеем уши и глаза, которые слышат и видят, и часто обманываем себя, что являемся цельной и самобытной личностью. Все мы меняемся, плывя в потоке разнообразностей и непредсказуемостей нашей и чужой жизни, и превращаемся не в тех, кем были ещё вчера, или 5, или 10, или 15 лет назад. 

Так может быть стоит научиваться находить в этих взаимодействиях не только «минусы» (безусловно, всякое навязанное со стороны изменение – это всегда ломка, это всегда чуждо, это всегда вторжение в святая святых – в нашу душу и в нашу самооценку), но и «плюсы»? 

Неравнодушие, заинтересованность, любопытство детское, наивное, игра в неизведанное и с неизведанным – всё это, как в нераскрытом бутоне чудного цветка, прячется в том самом, что отличает, отделяет, выделяет человека из остального мира, прекрасного, гармоничного, вечного, но столь безразличного к нам, ищущим понимания, внимания, нежности, тепла и любви. И что же это за отличие? А вот то самое – когда смотришь в глаза автора (будучи читателем) или читателя (будучи автором) (разница абсолютно эфемерна), слушаешь его слова, и пытаешься УВИДЕТЬ И УСЛЫШАТЬ то, чем он хотел так страстно поделиться с тобой. И слышишь музыку понимания и сочувствия, сопереживания и вживания. И вдруг какие-то фальшивые нотки (на твой слух, на твой индивидуальный слух, который не может быть непогрешимым) и вдруг какая-то заноза на гладкой поверхности волшебного блюдечка, по которому катится наливное яблочко. А если к тому же тот, кто напротив, сам всматривается в тебя, сам ловит отблески понимания в твоих глазах, сам робко вопрошает – ну как, ну что? Не всегда, правда, робко, бывает и эдак, подбоченившись: «Ну, и как вам оно, моё новое, моё прекрасное?». Как в том анекдоте про писателя: «И что это мы всё про меня да про меня? Давайте про вас. Как вам понравилась моя новая книга?» 

И снова возвращаясь к риторике в её первом смысле. Говорят, Наполеон сказал такую фразу: «Оскорбить может только правда!» Красиво сказано, нечего возразить. Трудно согласиться применять к себе. 

Могу сказать про себя. Меня всегда наиболее болезненно задевали и задевают те замечания о недостатках в моих «творениях», которые я и сама чувствую, но надеюсь, что авось да пронесёт, авось, да и не заметят, увлёкшись тем, что удалось. Замечания на те вещи, которые действительно не заметил, не увидел, не знал, в конце концов, воспринимаешь как дружескую помощь и сам себя по лбу с размаху: «Вот ведь и правда, как же это я прохлопал и проглядел?!» Первая же реакция на то, что справедливо: «Да я и сам это знаю без вашего тыкания пальцем, а вот вы и сами не умеете так писать, как учите!» Ну и дальше снежный ком не слишком красящих творческих личностей банальностей и пошлостей. 

Набираюсь смелости и прошу (и себе всегда напоминаю): «Если ощутили в себе такую реакцию, то сосчитайте до десяти, а потом подумайте, а почему, собственно, вы так раскипятились?» Если замечания на ваш взгляд неверные, то попытайтесь просто объяснить свою точку зрения тому, кто набрался наглости и выпалил их вам в глаза. Кстати, критики, вернее те, кого так называют, те же люди, что и авторы, и читатели, с теми же головами, руками и глазами, и так же умеют ошибаться или добросовестно заблуждаться. Тем более, не смотря на расхожее мнение о критиках, как о недоделанных авторах, их профессия требует гораздо большей образованности и гибкости мышления, чем подчас имеется у самых продвинутых авторов. Если же вы уверены в абсолютной своей правоте и главным аргументом в полемике с критиком для вас является: «А сам кто такой?!», то посмотрите в зеркало в этот момент и задайте этот вопрос себе. Любящий и умеющий творить слово всегда в силах найти более изысканные аргументы для поддержания того «спора», в котором иногда (именно так – иногда) всё ж таки рождается истина. 

«Слова улетают, написанное остается», как изрек когда-то очень давно какой-то мудрый римлянин, а может и не римлянин, не в том суть...  

Суть в сути, а не в том, кто её произнёс. 

Так будем же дружить домами, страничками, сайтами, душами и иронизировать с дружелюбной улыбкой. Умение посмеяться над собой – это умение быть вместе с другими, а не выше или ниже их. А умение с той же улыбкой чуть-чуть взволновать зеркальную гладь молодого озера, в которое смотрится молодой Нарцисс, крайне редко, и поэтому рассчитывать на него не приходится, а приходится принимать и воспринимать то, что есть.  

«Оскорбляет лишь правда!»  

Всем спокойной тишины, дабы услышать, и улыбчивой мудрости, дабы не заснуть в этой тишине!...;-) 

04 ноября 2006г. 

Счастье приходит неожиданно. Но с неприятностями по своей неожиданности оно сравниться не может. И даже такое вполне прогнозируемое явление как струя воды, бьющая в раковину при повороте ручки крана, оборачивается фуком.  

Еще дремлющий мозг, получив с утра такой пинок, мгновенно просыпается и, сориентировавшись в эмоциональных посылах организма, быстренько выдает «на-гора» нужное слово. Поморщившись, она вздыхает.  

- Ста-ас! – раздался вопль под окном. – Ста-а-а-ас!!!  

Она живет на втором этаже старой пятиэтажки, и пронзительный вопль проникает через полуоткрытую дверь в ванную. Ее раздражение усиливается, но, помня, что сегодня ее день рождения и нервы ей еще понадобятся, она, найдя мобильник, набирает номер.  

- Ста-ас! У меня телефон не работает! – словно подсмотрев, продолжает надрываться голос под окном.  

Она выходит на балкон. Внизу с огромным веником из ромашек и прочей «флористики» стоит Настя.  

- Стасик, с юбилеем тебя!!! – радостно вопит он.  

«Вот идиот!» – она жестом показывает ему на подъезд и идет открывать дверь.  

Вообще-то, Настя – это Станислав, а она – Анастасия. Ровно пятьдесят лет назад они познакомились на пеленальном столе в роддоме Октябрьского района, где две совсем молодые мамаши растерянно глядели на своих шевелящихся и орущих чад, пока не вмешалась опытная акушерка. Сдвинув мамаш в сторонку акушерским плечом, она быстро и ловко свернула два тугих одинаковых кулька и раздала их мамашам. При следующем пеленании обнаружилось, что каждая накормила не своего ребенка. На этой почве, как ни странно, мамаши подружились, к тому же выяснилось, что младенцы с большим аппетитом сосут чужую грудь, а не родную родительскую. И, утверждая равенство полов, мама Станислава, глядя на причмокивающую Анастасию, баюкала ласково: Стасик… И вторая мамаша, кормя крепенького Станислава, приговаривала: Ах ты, Настёныш!... Так и пошло с тех пор – Стасик и Настя.  

- Настька, ты идиот! – хмуро сообщила Стас, открыв ему дверь. – Ты чего орешь с утра пораньше?  

- Что же мне, с утра попозже орать? – удивился Настя и, шурша луговым веником, сдавил ее в объятиях, намереваясь, кажется, целовать все пятьдесят раз. – Стаськин, с юбилеем нас!  

- Ага, с юбилеем, – вяло отозвалась Стас и отпихнула композицию с натюрмортом. – Не целуй, я еще не умывалась и зубы не чистила.  

- Какие проблемы, мать? Иди умывайся, я пока фикаёчку сварганю… А, может, чего покрепче? Ведь сто лет на двоих!  

Настя улыбался всем своим круглым лицом, круглым животом – да, «полтинник» не шутка! – и, казалось, ничто не свете не могло омрачить ему хорошее настроение.  

Сколько Стас помнила, чем сквернее было ее собственное настроение, тем активнее суетился рядом Настя, словно пытаясь пригасить своей жизнерадостной энергией ее раздражение; он как будто окружал ее – голосом, смехом, словами и движениями, одновременно огораживая, защищая и подбадривая.  

- Можешь ржать сколько угодно, но умыться нечем. Давай свои хаммомильки – сказала она, взяла ромашки и, оглядевшись, положила на пол.  

- В смысле? Воды, что ли, нет? В комнате темно, в комнате беда, кончилось вино, кончилась вода, – пропел он, засмеявшись, но увидел дрогнувший Стаськин подбородок. – Ух ты, и в чайнике нет?  

- В унитазе есть, – съязвила Стас, – можешь взять на кофе, потом поделишься ощущениями.  

- Понял, не дурак. Минералка пойдет? Ты дверь не закрывай, я щас! – он чмокнул ее в щеку и выскочил из квартиры.  

Стас опять вздохнула и пошла в ванную, надеясь на чудо. Чуда не было. Внутри крана, в его глубинных корнях, хрипло что-то всхлипнуло и, поднатужившись, он выплюнул несколько микроскопических брызг.  

- «Слеза сантехника». Если я когда-нибудь все-таки умоюсь, я нарисую картину под таким названием, – злобно подумала Стас, глядя на одинокую мутную каплю, сползающую по склону раковины.  

Из зеркала на нее смотрело неприветливое отражение. «Н-да, мать, неумытая ты еще хуже, чем голодная…». Она приблизила лицо к зеркалу и попыталась найти что-нибудь, что отличало бы ее сегодняшнюю от той, что была вчера, до пятидесяти.  

От этого занятия ее оторвал телефонный звонок.  

- Стасечка, дорогая моя, поздравляю! – услышала она мамин голос.  

- Спасибо, ма.  

- Стася, ты уже приготовила все? Кого ты пригласила? Я вчера встретила Татьяну Петровну, ну ты помнишь, Леночкину маму, так она сказала, что Леночка с Витей обязательно заедут… А Настя у тебя? Я не могу ему дозвониться! Слушай, тебе обязательно надо будет надеть то платье, которое тетя Лида привезла из Японии. Анастасия, ты меня слышишь, не вздумай встречать гостей в своих ужасных джинсах, я тебя умоляю, тебе так хорошо в платье!.. Алло, Стасенька, если хочешь, я приеду помогу тебе…  

- Спасибо, ма, все в порядке. Не нужно ничего, я…я только встала, еще не очень проснулась… Ма, я перезвоню тебе, хорошо? Всё, целую. Ага..да…Целую, всё, пока.  

Она закурила сигарету и, чувствуя, что еще немного и она разревётся без чашки кофе, вышла на балкон.  

Стас не любила отмечать свои дни рождения и самым удачным считала год, когда ей удавалось этого избежать. Она не могла объяснить самой себе, отчего у нее еще накануне начинает портиться настроение, она становится раздражительной, обидчивой, все валится из рук и ни-че-го не хочется. Хочется только одного – забиться под крыльцо и не мяукать. А вот Настя – у того всё наоборот. Не говоря о том, что он и так всегда дружелюбен и энергичен, в день рождения Настя просто искрится и излучает. Стас усмехнулась. Настя…  

Чуть ли не с детского сада все вокруг были уверены, что они поженятся и что иного просто быть не может. Но Настя женился первый, совершенно неожиданно для всех и, кажется, для самого себя. Его жена была медсестрой в больнице, куда он попал за два дня до Нового Года с почечной коликой и новогоднюю ночь Стас, естественно, встречала вместе с ним, притащив в палату шампанского и два пакета с бутербродами и мандаринами. У Насти откуда-то оказалась бутылка портвейна, потом она пили спирт из капельницы, потом были индийские танцы в простынях и угомонились они только часа в четыре. Стас заснула на соседней пустующей койке, а, проснувшись, увидела рядом с Настей совершенно голенькую медсестру.  

- Это Аня, – грустно сообщил Настя, вытянув подбородок из-под пухлого медсестричкиного локотка. Через месяц они поженились, а через год Аня поехала «на клубнику» в дружественную Финляндию и не вернулась. Самое смешное, что Настя после этого повеселел, выслал ей согласие на развод и потом иначе как «чухонской изаурой» не называл.  

Стас тоже выходила замуж, но первый брак и в самом деле был браком, молодожен оказался наркоманом, и она развелась с ним через месяц. Второй был патологическим вруном, чего она на дух не переносила и они разошлись через год. Потом нарисовался из ниоткуда бывший однокурсник, прожил четыре месяца, одолжил денег и исчез. После каждого неудачного романа она рыдала на теплом Настином плече, обвиняя то себя, то весь мир, а он целовал ее в макушку, гладил по коротко стриженым волосам и во всем соглашался, потому что знал ее как облупленную и зря не перечил – бесполезняк, только хуже будет.  

Закурив вторую сигарету, Стас вспомнила, как однажды, в очередной раз вытирая ей сопли и слезы, он вдруг, взяв ее за уши, отодвинул немного от себя и, глядя поочередно то в один глаз, то в другой, попросил выйти за него замуж.  

- Зачем? – глупо спросила она. И тут же быстро добавила:  

- Отпусти мои уши, балда, что ты меня держишь как кастрюлю?  

Взлелеянный годами инстинкт самосохранения сработал на обращение ситуации в юмор, но Настя, весельчак и насмешник Настя, всегда с готовностью подхватывающий любую шутку, в этот раз не отреагировал. И это напугало её ещё больше, чем его вопрос.  

Он, однако, отпустил её голову и, отодвинувшись, тихо спросил:  

- Нет?..  

Она промолчала.  

- Хорошо. Я всегда здесь. С тобой. Когда захочешь – скажешь «да».  

Вспомнив об этом случае, Стас с удивлением поняла, что даже по прошествии многих лет, она в мельчайших деталях помнит этот день. Хм… А что, собственно?.. Почему – нет?... Будет с кем на пенсии долгими зимними вечерами в «Counter-Strike» сразиться. После поликлиники. Стас хихикнула, представив эту картину, настроение у нее улучшилось.  

Она посмотрела на свое отражение в балконной двери. Ничего для «полтинника». Она была невысокого роста, худощава и подвижна, обожала старые и разношенные свитера, терпеть не могла каблуки и помады, и имя Стас ей подходило как нельзя лучше. Стас преподавала информатику в лицее, входила в лицейскую команду по пинболу и вообще, по отчеству ее называли только ученики. Когда они с Настей-Станиславом были где-нибудь вместе, то ее принимали за младшего брата уже полысевшего и раздобревшего Насти, а тот, посмеиваясь, называл ее своим сынком. Откровенно говоря, по всей их жизни верховодила и командовала Стас, но, может быть, ей это только казалось?..  

Ну, где он со своей минералкой? Решено, сейчас он придет и я ему скажу…А что я ему скажу? Я ему скажу: «Настик! Я согласна!»… Ага, а он скажет: «Ты про что? Про – умыться?» Глупо. Нет, я ему скажу: «А помнишь, Настька…» Черт, как же сказать-то?  

Безумно хотелось выпить горячего кофе. Почистить, наконец, зубы и выпить кофе. Вот тормоз, можно ведь наковырять льда в морозильнике! Обрадованная, Стас повернулась, чтобы загасить сигарету и увидела, как через перекресток бежит Настя, обхватив обеими руками большой пакет. Вот он заметил ее и, улыбаясь на всю улицу, что крикнул ей, не отрывая взгляда от балкона. А еще она увидела – и дальше все было как в замедленной съемке – мчащуюся на Настю «маршрутку». Перехватило в горле, закричала без голоса и, как была в одной футболке, запрыгнула на перила балкона и сиганула вниз, словно надеясь опередить машину и оттолкнуть Настьку… Еще не коснувшись травы, увидела разлетающиеся в разные стороны голубые пластиковые бутылки и побледневшее Настино лицо…  

На церемонии бракосочетания, которую немыслимым образом, ввиду исключительных обстоятельств, проводили прямо в больнице, жених и невеста были, что называется, все в белом. Жених, у которого в гипсе были обе руки, зажал обручальное кольцо губами по ободку, и невеста, развернув свою каталку с вытянутой ногой, под общий хохот и аплодисменты просунула безымянный палец ему в рот, надев таким образом кольцо на палец, а жениху кольцо по его горячей просьбе повесили на шею.  

- А ты чего тогда так испугался? Я когда увидела твои глаза, думала, что сейчас взлечу обратно.  

- Дурочка…- Он оторвался от созерцания кольца, подвешенного на шее, и посмотрел на нее свободным незабинтованным глазом. – Кстати, ты заметила закономерность? Опять больница, и опять я женюсь. Это уже почти традиция. Но если ты меня бросишь…  

- Если ты меня бросишь, следующую невесту тебе придется искать в «анатомичке», – засмеялась Стас и подумала, что некоторые дни рождения бывают очень даже ничего. 

... По всему телу горят ожоги от поцелуев.  

Ты встаёшь, одеваешься, улыбаешься мне и выходишь в коридор.  

Закрываю за тобой дверь, иду к холодильнику, встряхиваю пакет и наливаю пенящийся сок в кружку с ярко-рыжими подсолнухами.  

Подхожу к окну.  

Серебристая машина радостно вопит при твоём приближении,  

с услужливой готовностью распахивается навстречу и уносит тебя в край вечного холода, блистающих айсбергов и бесполезно-синего неба, тебя, так и живущего с льдинкой в сердце. Наверное, это очень больно...  

«Там нет мази от ожогов» – каждый раз шутишь ты и закрываешь  

мои губы ладонью, когда я тянусь, чтобы поцеловать тебя на прощанье...  

В моём холодильнике есть баночка с такой мазью.  

Но она до сих пор не открыта.  

Как ты думаешь, почему? 

Экспериментирую с прелюдией к рассказу. Когда пауза длиной в полтора года – это едва ли не героизм. Начинаешь, убираешь, переписываешь, вырываешь, материшься. Ничего не получается. Есть эмоции, бездумная тоскливость. Ну не за что ухватиться, как скалолазу, повисшему над бездной! Есть какие-то завербованные мысли, завербованные утешать, но не создавать.  

Однако я иду дальше и живопишу новые мысли, сравнения, описания, эпитеты моей реальности. Никто не смог бы сравниться со мной по этой части, даже сам Псалмопевец. Часто в бесконечной шальности мышления приходиться быть настолько нереальным и драматизированным, что моя профессия видится мне одним сплошным преувеличением и гротеском. Каждое описание я проживаю в своих пальцах на ощупь, бороздочками кожи, как слепой. Словно скульптор прикасаюсь к тому, что я написал. Вчера на клочке бумаги нашел цитату: «...Она была почти бабочка, с тем же выражением, с теми же хоботками, очаровательной расцветкой, но безжизненная, словно на игле коллекционера, без вихрей энергии, которая распространяется даже от неподвижно отдыхающей на цветке красавицы...» 

Любое событие можно передать выражением глаз и, очевидно, когда-нибудь люди умудрятся сделать и это. Можно проникнуть в самые сокровенные тайны мироздания. Но сейчас пока в нашем распоряжении всего лишь компьютер и его бормочащий кулер, заметьте, мы уже даже не говорим про перо и бумагу, это бы выглядело очень банально и вычурно... 

Я так люблю тишину. Свою собственную тишину, уткнувшись взором сплина в Кавказские вершины, надевшие белые шапки. Будучи простым консультантом мне приходиться выслушивать многих, готовых расплакаться у меня на глазах. И каждое утро, вставая перед зеркалом, замечая морщины своего беззаботного лица, я думаю об уроках, которые сам не сумел постичь и обречен проходить снова и снова. Чувства, которые задавил и свежесть, которую взмутил в своем сердце. Так трудно учиться и применять знания, так легко узнавать и отмахиваться от них. А может есть вокруг и в этом какой-то знак, который мне надо заметить? Я стою у зеркала и спрашиваю себя чуть хриплым голосом. Так ли это? Когда говоришь, что здесь скучно, бесцветно, говоришь, что это не жизнь и так далее. Вдруг хочется броситься в революции, но потом вспоминаешь, а может эта чья-то комедия и зачем все-таки мчаться в уныние, может это все не имеет ни капли смысла? 

Крайне редко стараюсь предугадать наступающий день, так как необычность столь редкая гостья в моей жизни. Счастье? Как давно я не говорил себе, что я так счастлив! Особенно за последние годы. Сердце? Нет. Никому не достанется больше сердце мое, лишившееся хрустальности кристалла...А вера? Вера, поднятая на смех, вера, которую попрали с моей же помощью, но потом подняли вверх над собой, над головой, как щит спартанский. Не те же ли мы, люди, не то то же ли время занова проживаем сейчас? Те же самые люди, которые не смогли и не сможем избежать измен, ни своих ни от своих близких. И уже с некоторого времени не приходится бороться за желание быть хорошим. Подсознание по привычке стремится к этому, даже зная насколько это губительно для меня.  

Сложноватое начало. Неудачное? Не так ли подумалось? Тогда загляни в себя поглубже – о чем ты размышляешь, молча уставившись на туалетную бумагу, висящую в сортире?  

Каким образом все началось? Даже вспомнить невмоготу. Какие-то непроясненные символы – гудки поездов, знаки дорожного движения, путеводители. 14 часов 30 минут, 21 сентября 200Х года. Экземпляр из сотен тысяч «Мерседесов», в котором я разместился на переднем сиденье. А вот рядом со мной, за рулем «Мерседеса», жена шефа.  

Говорят, что томность женщины должна выражаться в её телосложении, в мягкости её выпуклого живота. Это должно быть настолько ярко, чтобы затмевать любую реальность. Чувственность, находящаяся в дрейфе, самое действенное оружие женщины. Пусть Лела и проживает на противоположном полюсе всех этих метафор, злые языки говорят, что она способна на измену, своему мужу, моему драгоценному шефу. Мать троих детей, моложе мужа на девять лет. Дама высокая, крупная, телосложения женщины-вамп, но голос ангельский. Удивляет, что такой крупный бюст генерирует столь нежно-звонкий амурный голосочек. Пальцы длинные, в последней фаланге небольшая крутизна совпадает с подушечками невероятных размеров. Что ещё в ней можно описать? Приятная на лицо, хотя, те же недоброжелатели отмечают операцию носа, поведывая это без вопросов. Лела часто ходит буквально неудовлетворенная, вечно что-то её беспокоит и чего-то ей не хватает. Личный престижный автомобиль, большой частный дом, дети, отдых за рубежом, муж дал ей туристическую компанию, но Лела недовольна. Она борется с жизнью, как Геракл, сотворяющий свои двенадцать подвигов. Она запретила себе адюльтер и видно по действиям шефа оба тайком друг от друга хотят заглушить гудящий сексуальный инстинкт и неудовлетворенность Лелы дорогостоящими предметами, тряпьем, поездками, бизнесом. Злые языки такое видят раньше всех. Под зрелость шеф заставил родить последнего ребенка – превенция – её мысли всегда должны быть чем-то занятым. Как помните, я решил не быть хорошим и в этой связи навернулось воспоминание о знаменательной фразе небезызвестного следователя, по случаю, когда муж зарубил топором жену и её любовника. На одном из допросов, когда убийца выкладывал какие отношения имелись между супругами, лихой следователь взял его за воротник да тряхнул разок-другой подсудимого и прокричал: «Эй ты, быдло, жену надо трахать, трахать и трахать!». Не знаю, как у Лелы с шефом, но в этой женщине кокетство выпирает наружу. Сначала она хочет казаться всем двадцатилетней студенткой. И мужьев это впору раздражает. Во-вторых, наверное, кто-то это уже распробовал с ней. Раз есть товар – найдется покупатель. Кокетство означает не столько дефицит секса в жизни женщины, но нехватку качественной ласки и открытости сердца, искренности к брачному партнеру. 

Позади нас сидят два других пассажира – Брайан и Анна. Анну мы взяли просто так, ради компании, а я тут – из-за Брайна, в качестве переводчика. Премудрый старик, шотландец, с тринадцати лет решивший стать шеф-поваром. Сейчас преподает где-то в Британской Колумбии, в Канаде. Говорит, что помнит, как «Люфтваффе» бомбило Северный Лондон, хотя Брайану тогда было всего лишь четыре года. Любит рассказывать о своей стране, о преимуществах канадского общества перед американским. Слушаешь, удивляешься и внутренне возмущаешься; это как при зверски голодном человеке спорить о преимуществах хинкали перед шашлыком или перед узником дискутировать о большем отрыве Канарских островов от других курортов по части удобств и роскоши. 

Лела приехала днем к нам в офис. Я её неплохо изучил и легко замечаю, когда она поглощена какой-то идеей. Лицо её становится пепельно-серым. В этот день это особенно явно.  

- Нико...Я искала его. Не знаешь где он? – спросила Лела 

- Нет. – ответил я непринужденно. Но через минуту, заметив её напряженное лицо, решил уточнить.  

- Лела, тебе что-нибудь было нужно? 

- Да ...Знаешь, канадца хочу отвести в ресторан, сегодня у нас встреча с персоналом. Я думала, Нико мог бы помочь с переводом. 

Вобщем, это было по моей части. Нико не знал английский на переводчика, поэтому на Нико она рассчитывать не могла. И почему она не обратилась прямо ко мне? У нее со мной проблем никогда не было.  

- Ок, Лела. Я поеду с тобой.- сказал я твердо.  

- Ты не занят? 

- Нет, изволь.  

- Хорошо, тогда заберем по дороге Анну.  

- Как скажешь.  

В дороге мы говорим о правилах движения, о манере вождения. О спокойной, релаксирующей музыке, помогающей продолевать стрессы. Это был ни к чему не ведущий, необязывающий диалог, когда люди осознают, что не могут преодолеть какие-то извне навязанные ограничения и запреты в социальных ролях и в общении и вынуждены осознанно нести чушь. 

Брайан весело помахал рукой. При рабочих визитах в местные рестораны он всегда надевал национальный канадский костюм шеф-повара – красные широкие штаны и белый сюртук с подкладными плечами, с несколькими карманами вдоль рукавов, где он хранил градусник и ещё какие-то важные устройства процесса гастрономии. Будучи похожим на киноактера, Брайан говорил медленно, процеживая каждое слово, чтобы я понял его до конца и чтобы придать вкус своим речам и шуткам, которые были не менее занимательны, чем приготовленные им кушанья.  

Мы посадили в машину и Анну и поехали в ресторан. Лела покатила по мостовой и по идее должна была продолжать путь вниз по улице Костава. Но свернула вправо, чтобы избежать перерытой дороги. Мой внутренний голос хотел было возразить Леле, что выбранная ею дорога не менее разбита. Но я предпочел воздержаться, так как мы минули перекресткок и замечание не имело бы никакого смысла. Мы направились к ресторану, проезжая по дороге вдоль военного городка. Наш «Мерседес», объезжал длинную стену городка и при виде его мы с Брайаном затеяли наш давешний разговор о второй мировой войне и вкладе Британии в дело победы. Ещё с отеля я отметил, что лицо Лелы посерело от каких-то внутренних переживаний. Что-то видно сильно беспокоило её. Не знаю, может быть то, что она не понимала содержание нашего разговора. 

- Таков был Черчилль, человек сделавший карьеру только благодаря войне. Без неё он был и остался бы всего лишь бездарным министром из бесславного кабинета.  

- Для страны это было сложное время. Время развала всего, что она успела накопить...А точнее, награбить! – ответил я.  

- Да, а какой у него был соперник в лице Гитлера?!  

- Это была удивительная эпоха! Удивительные люди! Удивительные события! – сказал я, повернувшись назад, чтобы посмотреть для вежливости на Брайана.  

Неожиданно панические крики Лелы заставили меня резко обернуться. Сидя в полметрах от меня, она звала, скорее вопила о помощи.  

- Сосо, помоги мне. Сосо, помоги, боже...Помогите...Сосо. 

Вначале я не мог разобраться, что происходит и что заставило её кричать с такой силой и эмоциональностью. Но мое замешательство было делом десятой доли секунд. Мы ехали медленно, хотя это было первое и внешне обманчивое впечатление. Будучи около здания средней школы и все ещё находясь у стен военного городка, я отметил про себя большое количество детей. Дорога суживалась в этом месте в десять метров, может меньше. От стены наперерез нам от гурьбы детишек к школьным воротам мчался какой-то мальчик. Потом все стало происходить настолько быстро, что следовать или не следовать за событиями, было выше моих сил. Лела давила на тормоз, не переставая истошно вопить. Она немного даже успела взять руль влево. Мне неизвестно, догадывался ли в тот момент сам мальчик о том, что бежит от машины или нет, но эти картины, мне кажется, никогда не изгладятся из моей памяти. Лела истерически кричала и тормозила, а тяжелый автомобиль скользил по инерции. Мальчик бежал впереди. Поразительное жестокое ощущение, ты не знаешь успеет ли автомобиль остановится или нет. Ты предчувствуешь, что вот за мановение секунды можешь потерять все в своей жизни, свободное дыхание невиновного человека и не знаешь, где остановится этот проклятый автомобиль. Происходит нечто безвозвратное. Жуткое ощущение этого. (описание больше) 

Автомобиль не остановился. Настоящий кошмар наяву. Я не забуду этого... Это был леденяще-ужасный звук. Момент столкновения с телом и то, как огромная масса переломила ход жизни под себя, в свою пользу. Смерть! Мы задавили его, срубили, подмяли и, проехав полтора метра, остановились. Лела ревела, как обезумевшая. Я выскочил, да что там, почти пулей вылетел из салона автомобиля. Помню, как представлял себе увидеть искалеченное тело мальчишки, мессиво, или что-то ещё более ужасающее, что приходилось видеть однажды, проезжая мимо дорожно-транспортного происшествия. Я бросился вперед и стал осматривать, что там под машиной...Было страшно! 

И было удивительно! Крови не было, точнее ничего не было видно из-за низкой посадки машины. Только слышны были настойчивые, прерывающе-пронзительные крики жертвы, словно она задыхалась:  

- Выпустите меня отсюда! Выпустите меня отсюда!  

Представьте, что может сделать с простым смертным крик другого смертного о помощи. Я превратился в неистовый сгусток энергии безумства и схватился за обод крыла и стал тянуть машину вверх. Несколько прохожих бросились поднимать машину с другой стороны. Я готов был перевернуть машину. И тянул из всей мочи, я кричал и орал во всю глотку на бредущих в нашу сторону водителей бежать быстрее, чтобы нам помочь. Но разве мы, обычные люди смогли бы поднять эту тяжеленную машину, хотя бы на десять сантиметров в воздух? Наших сил не хватало.  

Я заметил, что это мало помогает и снова бросился смотреть под бампер машины. Я лег на землю. Но под ней ничего и никого не было. Под машиной было чисто. И тут, может быть, от подсознательно вспыхнувшей надежды я стал спрашивать собравшихся людей:  

- Где ребенок?  

- Где ребенок?  

- Где мальчик?! 

Место наводнили какие-то люди. И я увидел, что кто-то держит на руках этого мальчика. Чуть позже услышав голоса и мальчишеский плач, до меня донеслись голоса: 

- С мальчиком все хорошо. 

- Ничего особенного. 

- Только царапины.  

На лице восьмилетнего ребенка были ссадины и синяки, большие нарывы кожи на руках и особенно на виске. Вся одежда была превращена в лохмотья. Он судорожно бился, как птенец в руках шофера такси. Я проверил, у него не было ни переломов, ничего. Он был, как уникум, спасшийся один из тысяча подобных случаев. Ссадины, ушибы? Да что это такое? Он вылез живым из подземелья и мрака. 

Лела взяла его на руки, обнимала, целовала и плакала. Мальчик сопротивлялся и все норовил ускользнуть и убежать домой.  

- Я хочу домой. Оставьте меня... – плакал до смерти перепуганный ребенок.  

Он теперь боялся всего и вся – этой толпы, учителей, машин, судьбы. В машину, эту проклятую машину садиться ему ни за что не хотелось. Лела оставила машину прямо на дороге и вместе с Аной пешком пошла за мальчиком, которого провожали его одноклассники.  

И только тут я вспомнил о Брайне. Он стоял, весь побелевший. 

- Это Иисус! – сказал он в своей полуироничной форме. – Никто, кроме Христа не смог бы вылезти таким невредимым из под проехавшей над ним машины. Он воскрес! 

Мы отогнали машину и пешком направились к ресторану, обсуждая по дороге детали этого происшествия.  

Остальные события этой истории уже малозначительны. Шеф сумел откупиться от семьи мальчика пятью десятком долларов в своей циничной манере сжимать несуществующе-тонкие губы. Лела два дня исправно молилась, ставила свечки и продолжала плакать. Вечером близкие шутили о происшествии, мне говорили, что я не зря ходил на пауэрлифтинг. Красочно описывая, что как в руках держал полминуты машину. Так или иначе, я думаю, что мое усилие подняло машину настолько, что мальчишка сумел высвободить свое щупленькое тело из смертельной ловушки махины. 

Через неделю все забыли об этой истории. Ещё через десять дней шеф вынужден был привести к мальчику доктора, потому что ребенок схватил простуду. Лела с мужем негодовали, «...нас начинают шантажировать! Разве не совестно им! Узнали, что мы немного зарабатываем».  

Я тоже почти позабыл об этом событии, на пальцах осталась небольшая рана от порезов, причиненных крылом машины, когда я старался оторвать её от поверхности.  

Miserere…Я знаю одно, Бог спас нас всех... Всех до единого: Лелу, меня, Анну, наши души, этого Брайна....Не люблю возвращаться к этому рассказу. Очень много отчаяния. Хотя есть хэппи-енд. Мне кажется, что все мои рассказы можно было втиснуть в один большой роман об исканиях человека. И не писать отдельно, раз за разом новые вещи. И мутить читателя и себе не давать покоя. 

Вода, как время приходит и наполняет сосуды жизни, а потом также бесследно испаряется, как время. Сколько грузин погибло при Керченской десантной операции во время Великой Отечественной, только потому что они не умели плавать?! И кто о них помнит сейчас? Они живут на выцветших фотографиях, запихнутых в отсыревшие альбомы. Почему Бог спас этого мальчика сейчас и отправил на дно тех юношей, что шли на дно под огнем немецких батарей? Может и для них тогда это было лучшим решением и милостью. И так же, как мы, и они повторяли «Помилуй мя, Господи». Miserere… 

Смотри, как съезжаю с тормозов! Если буду перечитывать, то не отправлю... 

Эта ночь когда-то будет нашей! Если... Если... Если... То она будет! 

Небо будет с нами заодно. Звёзды – это будут наши дети, отпущенные на волю и смеющиеся звонко, как колокольчики… Не будет нас – мужчины и женщины,которые что-то узнали в этой жизни,возможно и не самое лучшее.. Не будет этой вечной непробиваемой брони, стены, защиты, которая всегда стоит между людьми…Не будет этих взглядов искоса… Как бы не открыться больше, чем позволяет самолюбие!…Как бы поймать смятение другого… 

Закрой глаза и почувствуй…Я стою за плечом и смотрю на экран…На эти слова…Которые просто слова…Но их можно перечитывать множество раз…И всегда будет так, как здесь и сейчас…Не будет того невозможного чувства отчаяния, когда всё заканчивается, не успев начаться…Когда – как бы ни было хорошо – неумолимый, неостановимый песок времени 

сыпется сквозь пальцы, сушит кожу, губы, глаза…И всё превращается в тлен… Всё… 

Какими бы совершенными нас не создала природа, она же нас и тычет потом носом… Я – Ваша мать и Ваша хозяйка!… И моих законов ещё никому не удалось опровергнуть! 

Эти законы и нам вынесли свой приговор! Почему только обвинительный?... 

И это вечное непонимание тончайших движений души человека – другого, который только сейчас казался всех ближе… Но вот он повернулся, отвернулся, отмахнулся, да просто чихнул – и рвется связь времён…. 

А здесь…На этом мерцающем экране…В это сумеречное время…Только мы…Нет – скорее только они…Не мы…Неуклюжие, со своими занозами, со своими амбициями, со своими невысказанными желаниями…Мы – как дети, которые пока ещё не умеют говорить, а могут только плакать, когда им больно или хочется кушать… 

Да, пусть будут Они…Они…Они шли друг к другу…Они знали, что это будет, эта встреча… Подробности… Какие подробности можно рассмотреть в луче солнца?…А ведь он и дает радугу цветов!…Подробности…Меня хватает только до поднятых рук над плечами… И до спрятанного лица на груди… Дальше – слёзы…Чёрт его знает – зачем, отчего… 

Такие уж мы женщины – невразумительные… 

Нет, конечно я знаю, что будет дальше…Я даже отчетливо знаю, чего бы я хотела больше всего…Того головокружения, когда действительно душа с душою говорит…Через всю поверхность тела…Я хочу почувствовать твою грудь, твой живот, твои ноги своей кожей… Кожей своей груди, своего живота, своих ног…Когда вокруг тебя начинается огненная метель…В тоже самое время мороз бежит по коже острыми иголками, заставляя жмуриться и вздрагивать…Сердце рвется к другому сердцу…Так безумно сладко слышать этот стук, когда уже не понимаешь, чьё сердце стучит так громко… 

И руки, руки, руки….Оплетают, гладят, скользят, дурманят, уводят, уносят через время, через миры, через судьбу…Навсегда…В этот миг это действительно так…Только бы успеть напиться этого хмельного напитка…Только бы не сломать цветок, распускающийся прямо на глазах…Только бы верить – что впереди вечность… 

Тогда опускаясь на колени перед своим любимым, ты знаешь, что опускаешься перед чудом жизни…И касаясь щекой его плоти, ощущаешь биение этой жизни…В этот миг приходит время истины…Самоё яркое, праздничное ещё впереди, но…Этот миг – это чистое, совершенное счастье! 

Это счастье во всей его полноте, ещё не замутненное ничем…Ещё только манящее обещанием…Как ожидание Нового Года…Как ёлка, которую внесли с мороза, но ещё не нарядили, а только развязали, чтобы она распрямилась и заблагоухала… 

Ах….Только вздох тихого восхищения… 

А поцелуи…Они как яркие елочные шары… Переливаются всеми цветами радуги…и каждый хочется долго-долго рассматривать, держать в руках и даже облизнуть, пока никто не видит.… Сердце заходится от восторга…И не страшно, что тебя могут не понять, посмеяться, просто обойти стороной… 

Съехали с тормозов… Как здорово, что Они ещё умеют это!…Они…Может и мы… Может мы и лучше умеем…Кто знает…Кто может знать себя завтрашнего?…Завтрашние мы всегда лучше себя сегодняшних…Потому что там мы такие, какими хотели бы быть…И значит там мы – счастливы! 

................................................. 

А я всё стою за спиной…Нет, уже лежу на плече – притомился, однако, автор (авторша, как называешь ты меня, и я улыбаюсь)… Если даже сейчас позовёшь быть рядом с тобой, то просто уснёт этот автор, как пионер после трудового дня … Чего и тебе, милый мой друг, желает ото всей своей девической души… И когда хотя бы повзрослеет?… Когда укатают крутые горки?… 

Всё! Не буду больше маячить перед глазами, а то за последствия будет трудно поручиться...  

И всё-таки счастье есть! Его не может не быть! 

И всё-таки и у меня! 

Вещий сон 

Иногда мы видим вещие сны, видим в них близких нам людей, давно покинувших нас. И они нам помогают. 

Хорошо, что это был сон. Запомнить или нет? Запомню… С чего всё начиналось? Что-то неуловимо хорошее, хорошее. Ах, да, наличники. Красивые такие наличники, резные, в детстве всегда хотелось, чтобы отец вырезал нарядные наличники. Сколько раз дети просили отца – сделай, сделай, как у соседей! Ну почему у всех на улице окна в крашеных наличниках, узоров невиданной красоты, а у них нет. Невдомек им было, что отец работал с утра до ночи, некогда красоту мастерить. Зато мебель в доме вся из-под отцовских рук вышла – диван пружинный, диван деревянный, табуреточки всякие, полочки, этажерки. Всё нужное, необходимое, для жизни, не для внешней оконной красивости. Все – таки под конец жизни своей выпилил и повесил наличники отец, дети уже разъехались давно по разным городам, а тут приехали, глянь – окна в одёжке новой – обрамлены рамами с геометрическим узором, покрашены в зелено – голубой, да так причудливо, что на всей улице им равных нет. И тут отец переплюнул всех соседей – ни у кого на наличниках узоров из треугольников и квадратов не было, все виньеточки да цветочки. 

Лучше бы не делал он эту красоту, потому что следом шарахнул отца инсульт, и остались нарядные окна последним воспоминанием о здоровом отце. 

Да, да, наличники. Отец давно на кладбище покоится, а во сне снятся нарядные окна на старом доме. К чему бы это? Сонник взять, да в нём все так неопределенно, надо самим разбираться. Дом старый, значит все устоявшееся, без измен. Новые красивые окна, это, наверно, новый взгляд на старые вещи. Или предупреждение? От отца? Но тогда он сам бы приснился, а во сне только следующее поколение – дети и внуки. 

Что еще во сне привиделось? Гости были. Много гостей. Давно такие массовки, наподобие киношных, не снились. Настоящий кавардак. Если вы не знаете, что такое кавардак, то я под этим подразумеваю дикую мешанину всего несмешивающегося. Это, как в овощной суп налить молока. Отменный суп получается. Не всем нравится, но главное, что не смертельно, если, конечно, на жаре не подержать денька два до запаха элегантной протухлости. Про протухлость, это я так, к слову, текст оживить. А про кавардак по делу. Как назвать то, что люди, в разные года появляющиеся в твоей жизни, одновременно появляются в одном сне? Точно элегантное невообразимое сочетание получается. Не приставайте, правильное определение, неправильное. Нравится мне слово, я его в этой строчке хочу видеть! 

К чему это я? Понимаю, мелю вздор, но чем больше вздора, тем дальше до смысла сна. Боюсь я докопаться до сути, вот и кружу вокруг да около. 

Итак, дом наличниками в огород. Даже не огород, а маленький участочек земли при доме и три картофельные борозды. Я, как должное, окучиваю с кем-то неизвестным картошку, сразу же подкапываю кусты и собираю клубни и во сне же осознаю абсурдность своих действий: по уму окучивают в июле, собирают в сентябре. 

Время разбрасывать камни, время собирать камни? 

Это я сейчас так умно соображаю. А во сне тщательно окучиваю картофель, подкапываю и собираю клубни. С соседнего участка призывно машет рукой словоохотливая соседка, приглашает к разговору. Отвернуться спиной, ведь я во сне, необязательно быть взаимно вежливыми, если она из этого сна, то еще проявится. Не проявилась. Стою спиной к соседке, лицом к дому. Дом. Напоминание об Отце. 

- Отец, что ты хочешь мне сказать? Предупреждаешь, навещаешь? Соскучился? 

Всё забываю, что сон, как немое кино: все двигаются, улыбаются, совершают действия, но не говорят. Один раз в моем сне все персонажи заговорили. Но не хочу такого повторения. Словно тебя волокут в омут, а ты с глупенькой улыбкой еще и ногами отталкиваешься, помогаешь тем, кто усердно тащит тебя в темный водоём, а потом с неимоверным трудом выходишь из сна. Говорят, так выходит астральное тело. Не знаю, никаких астральных тел, выдумки всё. По мне, то, что объяснить не могут, называют всяко – разно. 

Стою лицом к дому. Опять наличники. Манят, манят, Домой зайти надо, а страшно. Зажмурюсь-ка, как во сне. Так, я во сне или уже не сплю? Попробую рассуждать логически. Раз я пытаюсь объяснить свой сон, значит я уже не сплю. А раз я пытаюсь закрыть глаза, как будто во сне, значит, я тоже не сплю. Чепуха какая – то получается. Ведь знаю, что сплю. 

Начинаю снова по порядку. Картошка собрана, поворачиваюсь к наличникам, все это во сне. Мне становится страшно, потому что вижу наличники и знаю, что отец сделал их перед смертью? Нет. Не это Мне становится страшно, потому что кто-то невидимый толкает меня зайти в дом. Это во сне. И я зажмуриваю глаза и оказываюсь внутри дома. Да, это сон. Наяву мне пришлось бы разогнуться, пошевелиться, одним зажмуриванием глаз не переместишься. 

Дом полон гостей. Дом был с дверями или без дверей? Это я сейчас рассуждаю, не во сне. Во сне меня не волновали такие мелочи, чтобы попасть куда-то, представляешь и оказываешься в нужном месте. А в этом сне дом был полон гостей. Итак, открываю дверь, попадаю в сени. Тем, кто не знает, объясняю, сени – холодная, не отапливаемая прихожая перед входом непосредственно в избу. В прихожей стоит сундучок, его тоже отец смастерил. 

Опять отец! 

На сундучке сидит парень молодой, курит. Прохожу мимо, не обращая на него внимания, мне надо угостить гостей, это приказ в моей голове. Гостей много, но странные какие-то гости, неизвестные. Почти все с маленькими детьми, хотя я точно знаю, что эти дети давно выросли. Из соседней комнаты выглядывает мама, говорит, чтобы скорей накрывала на стол, гости заждались. Я соглашаюсь, да накормить гостей первое дело, негоже так с ними. И выхожу в кухню. Но оказываюсь в сенях и снова прохожу мимо молодого парня, сундучок, на котором он сидит, привлекает мое внимание. Вспоминаю, что отец мастерил его с особенной любовью, не торопливо и не медленно, а вкладывая всю душу. Парень поднимает голову, равнодушно скользит взглядом по двери, в проем которой видно веселую толпу гостей. 

Стоп! Это же мой сын. Но он давно бросил курить. 

Совсем некстати (или кстати?) вспоминаю, как отца парализовало, а я приехала с грудным ребенком в гости к родителям. Родительский дом был без всяких удобства, и пеленки стирать приходилось на улице. Ставила коляску с ребенком у дивана, где лежал неходячий отец, и уходила в дальний конец огорода, через хозяйственные постройки, к водопроводной колонке: постирать, прополоскать и развесить распашонки, пеленки на ветру. Замученная бессонными ночами, (у сына резались зубки, и он постоянно плакал), после стирки нежилась у колонки на дневном теплом солнышке, не торопясь вернуться домой. Вдруг услышала непонятный хрип и плач сына, рысью рванула в дом, боясь увидеть страшную картину – сын упал или с отцом что случилось. 

На крыльце неуклюже сползал по перилам парализованный отец. Он крепко прижимал действующей рукой шестимесячного внука, и, волоча правую ногу, осторожно нащупывал левой ногой ступеньки. Парализованный встал! 

В ворота дома оглушительно стучали, вбежала соседка с криком,  

-Что у вас творится, малыш криком заходится, не слышите что ли?- И остановилась, как вкопанная, увидев деда с внуком. 

Получается, что внук своим плачем сделал то, что не могли сделать лекарства. Дед, решив отнести его матери, встал. 

- Отец, ты опять пришел ко мне во сне. Зачем? Надо спасать сына? Это ты хочешь сказать? Он сидит во сне на твоем сундучке, как под твоим покровительством … 

Утреннее пробуждение не принесло ясности. Смутная тревога после насыщенного яркого и сумбурно – тревожного сна не покидала весь день. Сын учился в другом городе, связаться с ним сложно. Это сейчас нажал кнопочки на сотовом телефоне, и на тебе – говори, сколько хочешь, а тогда их и не продавали. 

Телеграмму на срочные переговоры все-таки отправила, осталось ждать до вечера. 

Снова и снова прокручивала в голове сон и пыталась найти ассоциации: 

наличник – опасность 

неизвестные гости – незваные гости. 

умершие мать и отец- предупреждение об опасности 

сын на сундучке деда – дед берет его под защиту? 

Вечером позвонила подруга, пригласила в гости. Отказалась, сославшись на занятость, чем несказанно ее обидела. Не станешь же ей объяснять, что, повинуясь сну, заказала междугородный разговор. В назначенное время звонка не последовало, но чуть позже бесстрастный голос оператора сообщил, что абонент не явился. Что делать?  

Полночи убеждаю себя, что ничего страшного в этом нет, что завтра закажу повторные переговоры и постараюсь разыскать знакомых, кто бы смог заглянуть к сыну. 

Утро не принесло успокоения. Еще весь день полной неизвестности, пока что-то прояснится. А пока известно одно – абонент на переговоры не явился… 

- Ах, отец, отец, что же ты хотел мне сказать?  

Абонент появился. Ближе к ночи раздался стук в дверь. На пороге стоял сын. Тощий до изможденности с лихорадочным и безумным блеском в глазах. 

- Мама, я подсел на наркотики, качали меня героином, еле вырвался из компании. Три дня автостопом добирался. Умираю от ломки. Спаси меня.  

Всем, кому посчастливилось 

не разминуться с любовью,  

посвящается. 

За окном валил снег. «Зимы ему мало! – непонятно на кого сердилась женщина. – Ведь март уже, а весной и не пахнет…»  

Женщина родилась в марте. В эту пору в ее родных краях бывало солнечно и тепло, цвели абрикосы и миндаль. Она всегда любила это время.  

Но на Урале в марте миндаль не цвел. Он в этих краях вообще не водился.  

Женщина гладила. Водила утюгом по льняным, в полоску, салфеткам и вспоминала, что у ее матери их всегда была наготовлена целая куча – наглаженных, подрубленных аккуратно, вручную или на машинке. Странно, думала женщина, ведь гости у них бывали не так уж и часто, а домочадцы прекрасно обходились и без таких «излишеств», как салфетки. Но мама была хорошей хозяйкой, и неожиданный приход гостей не мог застать ее врасплох. 

«Я совсем не похожа на маму, – женщина подумала об этом с некоторым огорчением. – И хозяйка из меня так себе. И терпения у меня нет. Мама с отцом всю жизнь прожила, хотя всякое было. А я…»  

Она задумалась и не замечала, что полотно утюга в который раз разглаживает уже несуществующие складки. 

Женщина, будто очнувшись от воспоминаний, вернулась к реальности. «Боже мой, салфетки… Я ведь сто лет их не гладила. С чего бы это? Неужели мне снова хочется семьи? Размеренности дней. Тихих уютных вечеров. У телевизора. А потом… 

Не знаю, не знаю... Начиналось всё так невинно. Его ник показался таким странным, даже абсурдным. На фото строгое и очень умное лицо.  

Да, с чего всё началось тогда? С его «Камня преткновения», которое перевернуло всё во мне. Сначала мне показалось, что он поставил с ног на голову все мои представления об отношениях мужчины и женщины, кто из них «правее» и «главнее». Читала, перечитывала и понимала, насколько он прав, этот Пеший Всадник. Какой умный дядька, – подумала я, – как тонко и глубоко он видит. И сказать не боится, а ведь наверняка для многих это чуть ли не ересь.  

Уважаю!» 

Женщина с улыбкой вспомнила, как написала этому Пешему Всаднику комментарий. Такой глупый, наивный, бестолковый. Просто ей очень хотелось выразить свой восторг и пиетет. Причем вполне искренне.  

Нет, она совершенно не старалась произвести на него впечатления, разве что делала это подсознательно. 

Самое удивительное, что ее комментарий привел его в замешательство. Оказывается, он не ожидал этого от нее, автора глупостей под названием… Ну да не важно, каким… 

Ей захотелось почитать его еще. Каждая вещь открывала что-то новое в нем. Тут он – задорный бесшабашный парнишка, выросший у кладбища. Здесь – нарисовал картину праздника, того, советского, изнутри. А рассказ о сыне ее просто потряс. А «Запоздалая любовь»… Сколько чувств, эмоций, молодой энергии! И боль, которую она почувствовала как свою. 

Потом – письма, первое из которых было неожиданным. Но привыкла к ним быстро. Стала ждать их. Спешила по утрам к компу, и всегда ее ждало письмо, одно не похожее на другое. 

Звонки. Первый, когда она шла через парк, зимой. Рука затекла, пальцы замерзли, но говорить было интересно. Это была уже почти осязаемая частица его, незримого собеседника. 

Порыв – «приезжай ты или приеду я…» Она чувствовала, что еще не готова к этому, что всё развивается слишком стремительно, как лавина, тайфун, не давая осмыслить, понять.  

Успокоились оба, не желая гнать лошадей. В надежде сберечь свой покой. Или комфорт… 

Потом – сообщения на сотовый, предложенные ею как вариант общения, когда нет другой связи. Увлеклись. Игра (игра?) захватила обоих. Она смотрела на себя со стороны: ну точно девчонка, с азартом нажимает на кнопочки, набирая текст очередной смс-ки... 

Его письмо, все в сомнениях, не напрасно ли они затеяли всё это, ее не то чтобы обидело. Задело. И это когда она поняла, что, кроме первоначального дружелюбного любопытства, у нее появилось что-то еще к нему. Увлеклась ли и она им? Теперь женщина уже не могла ответить «нет». А он – «не увлекайся мной…» Оказывается, ее собеседник был просто мужчиной, который – по привычке – вовлекал в свои «сети» симпатичную ему женщину… Неужели так? Но почему, почему ей так не понравилось это письмо? Разве и она «флиртовала» с ним, решая убедиться в своих женских чарах?..  

Ах если бы всё было так просто!  

Она даже пожурила его как мальчишку. Он вел себя и впрямь как мальчишка. Влюбленный. С обидами. Театральными репликами.  

Одумался. Стал сдержаннее. Но именно его непредсказуемой романтичности, порывистости в поведении стало не хватать. Хотя «прелести» было много. Как мило он ее называет – «прелесть»… 

…Женщина гладила салфетки и мечтала. То ли о прошлом, то ли о будущем. Так хотелось стать наконец счастливой – рядом с любимым человеком… 

«…Твое письмо подействовало на меня неожиданным образом, словно накрыло теплой, нежной волной и понесло в страну детских, юношеских, теперь уже несбыточных, мечтаний.  

Прочитал днем, а ощущение все еще гнездится в сознание, окончательно не улетает. Сплошная добрая эмоция. 

Я начинаю тебя «бояться», неровен час, влюблюсь, а это уже страдания… 

Чуть-чуть я уже влюбился.  

Буду считать это поверхностной эйфорией, зыбью, легким бризом на поверхности моей глубинной, неповоротливой психики… 

Так что меня так растормошило? 

Твоя тонкая лесть, умеешь, возможно, непреднамеренно.  

Твоя мужская способность рассуждать.  

Своевременно соглашаться, это – от восточной женщины! 

Желание быть счастливой, с этаким легким налетом нежности и ностальжи. 

И стиль, умение излагать... 

И все это, в совокупности, и называется женским умом».  

«…Сегодня я стряпала пироги. Давно не делала этого. Хотя раньше, когда всё было относительно ладно, ни одного выходного не проходило без выпечки. Мне нравилось это делать. Запах печеного – это запах семьи. Запах уюта. Очага. 

Неужели для меня так важна семья? Формальные атрибуты счастья…» 

«…Я исподволь пытаюсь увлечь тебя, но от этого трудно отказаться, общаясь с женщиной. Тем более которая мне по нраву, как говорится, в пазл. Это получается на автомате, само собой. 

Не надо мной увлекаться, постарайся, это только будет отвлекать тебя от выбора реальных претендентов. Всегда будешь сравнивать. Зря мы всё это затеяли…» 

«…Мне больно. Я устала быть одна. Мои плечи хрупки. Я не могу быть все время «железной леди», я самая обыкновенная женщина. И мне хотелось плакать – после твоих слов: «Не надо мной увлекаться…» 

…У меня уже был опыт поездки к человеку, которым я увлеклась. Было пять дней счастья. Так мне казалось. Потом – опустошение и боль. И это не забылось. А потому я вряд ли решусь снова на такой «эксперимент». То, что последует после встречи, не стоит этих дней взаимного упоения, мгновений счастья.  

Мне нужно больше. Мне нужно всё.  

Спасибо тебе – за то, что встретился. За твое чувство ко мне. За то, что сумел разглядеть и понять такую же одинокую душу.  

Ты глубоко симпатичен мне, может, даже больше.  

Прости, если чем-то обидела. Я точно не хотела этого.  

Я не прощаюсь с тобой. И не ставлю точку. Лишь многоточие…» 

«Мне тоже, в принципе, нужно всё.  

Устал я, очень устал. Эмоциональность нужно свою обуздывать. 

Всё кажется – там, за поворотом, оно, счастье... 

Но… Тормоза сносились, разгоняться нельзя, впереди стена… 

Давай не будем ставить точку…» 

«…Нас разделяют расстояния и прошлое, и, возможно, настоящее, есть такой момент, как «понравишься – не понравишься». Одно дело общение на расстоянии, другое – глаза в глаза»… 

«Настоящее нас не разделяет. По крайней мере, меня. Я больше чем уверен, что мне ты понравишься – глаза в глаза. 

Укоренились мы, укоренённость наша, вот что нас разъединяет…» 

«…Мы с тобой избегаем разговоров о любви. Наверное, это правильно. Так ли уж важно, как называется связавшее нас чувство?! Главное, что оно есть, что мы прикипели друг к другу, нашли свои «половинки», что само по себе невероятная удача. Я и так чувствую, что, как ты ласково называешь меня, сколько говоришь и пишешь милых словечек, – это для тебя не очень привычно, и ты в какой-то мере «ломаешь» себя…» 

«…Стал перебирать в памяти всех женщин, встречавшихся на моем пути.  

Долго перебирал, рассматривал уже со своих теперешних высот и пришел  

к не очень оригинальному для тебя выводу – ты ЛУЧШАЯ из них. 

Мне очень хочется сказать, что я от тебя в восхищении. Ты стала любимой для меня женщиной. Не встречались мне такие. Не чувствовал ни в ком всей гармонии, которую в тебе я вижу. 

Скажи, а о чем ты мечтаешь? Как видишь наше будущее?» 

«…Ты задал в последнем письме такие серьезные вопросы, что я чуточку растерялась. Как рассказать вот так сразу, о чем думаешь, какие сомнения гложут, чего ждешь, о чем мечтаешь…  

Я мечтаю о своем доме. Нашем доме, понимаешь. Чтобы я могла сама расставить там всё так, как мне хочется. Не обещаю, что в нем будет всегда идеальный порядок, – разве уют и тепло дома важнее отсутствия пыли и стопок отглаженного белья?! 

Я мечтаю о вкусных запахах на кухне. Например, пирогов, или когда жарится мясо с большим количеством лука. М-м, как я люблю этот запах! Отчего-то он ассоциируется у меня с настоящим домом, семьей, благополучием.  

Еще о том, чтобы ты сидел на кухне с трубкой, а я рядышком или у тебя на коленях, и мы слушали наш любимый блюз…  

У нас мало пока еще общих воспоминаний, но они так симпатичны мне… 

А еще хочу пойти с тобой на рыбалку. И поймать там какого-нибудь чебачка или сорожку… Или за грибами. Обожаю бродить по лесу, когда под ногами мягко пружинит трава, птицы поют и воздух можно пить – такой он чистый и особенно вкусный. 

Я мечтаю увидеть с тобой твой родной город. Места, где ты родился, рос, которые помнят тебя, твоего отца. 

Еще я мечтаю показать тебе свои родные места. И ты поймешь, откуда родом этот милый разрез глаз. И почему я так люблю тепло.  

Я хочу увидеть с тобой другие города или даже страны. Почему бы и нет?! Мы бы открывали друг друга для себя и – вместе – мир вокруг нас.  

Хочу засыпать в твоих объятиях и просыпаться у тебя на плече, ощущать твое дыхание.  

Я хочу быть рядом с тобой. И физически. И в мыслях. И в сердце. Хочу красиво стариться рядом с тобой, становясь какими-то черточками похожей на тебя. 

Наверное, я всё пишу не так, не о том. Какие-то глупости, наивные мечты… 

Но одно я знаю точно – я хочу этого!» 

…Женщина гладила салфетки, а в душе ее цвели абрикосы и миндаль, решительно игнорируя снежный март за окном… 

Чудо 

Ну, конечно, опять сзади загадочный красный автомобиль и, похоже, что преследует ее целенаправленно и настойчиво. Женщина неуютно поежилась. Мало того, что дорога пустынная, так еще и пальто у нее ярко – красное, специально в дорогу одела, немнущееся и легкое. Зато мишень отличная, одна посреди весенней слякотно – серой равнины. И автомобиль под цвет пальто, усмехнулась она про себя. Гармонирует. 

Как хорошо она спланировала сегодняшний день с прошлого вечера – первым делом испечь с утра два пирога, яблочный и картофельный: дети придут из школы, обрадуются, давно просили. Потом навестить подругу, собирались вместе сходить на рынок, затем посидеть с книгой. А к приходу мужа с работы и полному семейному сбору – приготовить праздничный ужин, просто так, для души. Яркие весенние дни, с утра залитые солнечным светом, поднимали ей настроение и вдохновляли на кулинарные чудеса. А что вышло? Идет одна по пустынной дороге, за двести километров от своего дома, в сопровождении ярко – красного автомобиля, который уже полчаса ее преследует. Можно, конечно, думать, что не преследует, но где видано, чтобы автомобиль передвигался со скоростью пешехода? 

Приметы запомнить? Споткнуться и нечаянно взглянуть на номер? Нет, будет выглядеть явным намеком на то, что она безумно боится, а это как раз и не хотелось показывать. А если запомнить марку? Женщина в голос расхохоталась. Вот так-то, тебя преследуют, а ты даже марку машины не можешь определить. Сын, фантазер, любил играть с ней во время дороги из детского сада. Игра заключалась в угадывании встречных автомобилей, в том, кто быстрее их назовет. После того, как она в очередной раз приняла «Москвич» за «Жигули», сын отчаялся и предложил новую игру – сколько раз мама правильно угадает марку машины. Вот и сейчас, мобилизовав память, она попыталась взглянуть на машину глазами сына. Не импортная, даже ей понятно. Какой дурак будет гробить свою холеную красавицу на весеннем бездорожье? Выбираем из трех – «Москвич», «Жигули» или «Волга». Последняя марка сразу отпадает, машина мала, невооруженным глазом видно. И, вообще, какая-то помесь невообразимая. 

- Не буду заморачиваться, не определю все равно, – решила женщина и достала из сумки ручку и записную книжку. 

- Запишу для истории. Автомобиль красного цвета, выехал за мной в час тридцать и преследует, вот смех-то, в детектива играю, – посмеялась сама надо собой. Машина остановилась рядом. Водитель, молодой, коротко стриженый парень с обветренным лицом, приветливо спросил: 

- Не подвезти? 

- Не надо, уже подхожу, – махнула рукой в сторону двухэтажного зеленого здания за забором, примерно в трехстах метрах от места разговора. И поинтересовалась, скорее из вежливости, чем из желания продолжить разговор: 

- А вы куда едете? 

- Туда же, куда и вы, – уклончиво ответил водитель. 

К забору, окружающему здание детского санатория, подошла, раздумывая о неожиданных поворотах в размеренной жизни. Всё началось вчерашней ночью с тревожным междугородным звонком. Назовите кто-нибудь ночной звонок не тревожным, не поверю. Только экстренные и неожиданные вести могут заставить человека среди ночи звонить в другой город. Почему-то днем все звонки воспринимаются обыденно, звонит себе телефон, ну и ничего особенного. А ночью первая мысль – что случилось? Так она и спросила, вырванная из глубокого сна звонком, не ответив на приветствие сестры. 

- Да ничего. 

- Ничего себе, второй час ночи. 

- С работы звоню, из дома некогда было. Ты не сможешь мою дочь забрать из санатория, это рядом с областным центром? 

И дальше последовал сбивчивый рассказ про дочь. Спросонья ничего не сообразила, поняла лишь, что надо срочно забрать племянницу и привезти в областной центр на конкурс, потому что отсюда намного ближе. 

Санаторный комплекс «Нижнее Ивкино» находился в двух часах езды от областного центра, и она согласилась, но никак не могла уловить, почему сначала требуется отправить племяшку домой, за пятьсот километров. 

- Слушай, давай я ее сразу в областной центр отвезу, тут рядом. 

- Не получается, – заныла сестра, ей еще здесь с ансамблем в воскресенье выступать, потом они все вместе сразу садятся в поезд и на конкурс к понедельнику. 

-Чем же ты раньше думала?  

- Неудобно тревожить вас, надеялась, что её одну отпустят, я вчера звонила в санаторий, просила ее на поезд посадить, отказались без взрослых отправить. Совсем не успеваю, а муж в командировке. Но тоже не успел бы. 

Наивная женщина! Она забыла, насколько неорганизованна и нерасторопна ее младшая сестренка, и все делает в последнюю минуту. Рассчитывать, что работники санатория отпустят тринадцатилетнюю девочку одну, возьмут на себя ответственность за чужого ребенка! Пришлось пообещать, что «кровь из носу», а утром через сутки племянница приедет в родной город. 

В санаторный край надо было добираться с пересадками. Сонная, вполглаза разглядывая перелески, проплывающие вдоль вагона, и проталины на мелькающих за окном полях, сидела она в вагоне и просчитывала варианты. Как ни крути, получалось одно: два часа на первом автобусе до санатория, два часа обратно и полчаса на сборы. Только так, тютелька в тютельку успеваешь на обратный поезд. И на крайний случай – такси, но об этом не хотелось и думать, денег с собой в обрез, разве что в один конец. 

До областного центра добралась на первой электричке по расписанию, и настроение ее немного улучшилось. Теперь первым делом на автостанцию, успеть на десятичасовой рейс. До автостанции рукой подать, вот и билетные кассы. 

- Мне билет на десятичасовой, до детского санатория. 

- На десять нет, ближайший на одиннадцать, расписание поменялось. 

Разочарованная и расстроенная, не зная, каким словом назвать непутевую сестренку, женщина вышла на улицу в поисках такси. Следующие полчаса прошли в бесцельных метаниях от автостанции до ближайшего перекрестка. Таксисты охотно тормозили, но заинтересованные лица водителей сразу вытягивались в ответ на просьбу быстро подвезти. Никого не устраивала разбитая весенней непогодой дорога. Пришлось вернуться к кассе. 

Автобус неспешно полз по ровной унылой дороге, почти без остановок, деревни по пути встречались редко: окружающий пустынный пейзаж явно не привлекал к жилью в этих краях. Примерно через час езды показались сосновые леса, и пассажиры стали выходить то у одного, то у другого санатория. 

Этот край славился своими лечебными грязями, сосновыми лесами, и местность почти за каждой сосной была напичкана санаториями, как грибами после дождя.  

- А как бы мне успеть забрать племянницу из детского санатория с конечной остановки и успеть на трехчасовой поезд?- сказала женщина в пространство автобуса, ни к кому конкретно не обращаясь 

- Да что вы! Разве можно обернуться за полчаса! Вам, как минимум два часа до областного центра ехать, а в запасе у вас полчаса, и до детского санатория два километра пешком по бездорожью, – ответила впереди сидящая женщина. А ее соседка добавила: 

- Вам только чудо поможет! Такси здесь никогда не ездит, машину боятся разбить, одна надежда на автобус. 

Чуда нет! Бредет одна, неизвестно куда с непонятным сопровождением, а водителю по его словам туда же, куда и ей. До поезда полтора часа, неплохо бы вместе с ним уехать. Одно смущает – почему машина плетется неотвязно со скоростью пешехода?  

- Если он тоже в санаторий, то попрошусь, чтобы подвёз обратно, хотя бы эти два километра до остановки, – размышляла женщина, подходя к воротам. Племянница уже стояла в вестибюле с сумкой и ждала. Она обрадованно защебетала про концерт, и как давно, третий день ждет родителей. Чертыхнувшись про себя, женщина не стала уточнять, кто виноват в этой ситуации.  

Красная машина стояла за забором. Водителя в ней не было. 

- У вас сегодня еще кто-то уезжает?  

- Нет, – ответила племянница, – я одна. 

- А дальше еще есть другие санатории? 

- Нет, наш последний от остановки. 

– Наверно, приехал к кому-нибудь из сотрудников, – успокоилась женщина и посмеялась мысленно над собой, 

- А я – то испугалась, маньяк, преследует… 

Обратный путь рядом с насупившейся племянницей оказался намного тяжелее: дорогу неимоверно развезло от яркого солнца, растаявший снег проваливался под ногами. Хоть бы преследователь появился, подвез, так нет же, пропал, как в воду канул. 

Молча шагавшей рядом девочке женщина вновь и вновь объясняла, что заночуют они в областном центре. Что она сама лично позвонит директору музыкальной школы и попросит включить ее в состав конкурсантов. Племянница обиженно сопела. Оказывается, она еще неделю назад сказала матери о концерте и просила ее забрать. 

На полпути их на большой скорости обогнала красная машина, даже не притормозив. В машине никого, кроме водителя, не оказалось. Интересно, что он делал у санатория? Мысли о преследовании, нелепые и смешные на фоне апрельской погоды отодвинулись на дальний план. У обочины ярко блестели последние спрессовавшиеся от таяния пласты снега, небо расцвечено одной большой голубой кистью, всё это великолепие блистало, искрилось, играло, какое тут может быть преследование? 

На автобусной остановке одиноко стояла машина с шашечками. Вот и чудо! 

- Такси! Ура, успеем!- племянница вприпрыжку бросилась к машине и обернулась на тетю: 

-А денег хватит? 

- Хватит, хватит, лишь бы вовремя уложиться, у нас сорок минут до поезда. 

Таксист покачал головой: 

- За двойную плату? Доехать за сорок минут? Смотрите, как дорогу развезло! Нет, я не возьмусь. 

Чуда вновь не случилось. Зато рядом, прямо на солнышке стояла скамеечка, на ней под ласковым теплом апрельского солнца приятно дремалось, и тетя пыталась внушить девочке, что ловить момент и греться на солнце самое лучшее, что можно сделать сейчас. А концерт мы не пропустим, придем к началу конкурса и уговорим включить тебя в участники. Главное – успеть домой позвонить, чтобы скрипку с поездом привезли. 

Ближе ко времени отправки автобуса на остановку начал стекаться народ. Мимо пробежала озабоченная женщина, обернулась, подошла к скамейке: 

- Вам срочно в город не надо? 

- Надо было, но мы опоздали. 

- Не хотите такси? 

- Нет, мы не торопимся, автобус подождем. 

Женщина ушла, но минуты через две вернулась, 

- Поедемте вместе, до автобуса еще полчаса. 

Заговорила молчавшая до этого племянница: 

- Мы не поедем. Мы уже не торопимся. 

Женщина явно огорчилась и ушла. Но снова вернулась, запыхавшаяся и обиженная: 

- Ну, поехали… 

- Нет! Мы не торопимся. Да и зачем платить двойную цену, если мы все равно опоздали, – и обратилась к племяннице, дождавшись, пока озабоченная пассажирка отойдет от них,  

- Вот достала! 

Племянница засмеялась, 

- Тетя, она снова к нам бежит! 

Замученная неоднократными пробежками, молодая пассажирка быстро и взволнованно затараторила, 

- И не отказывайтесь! Там как раз для вас места есть! Таксист сказал, что на остановке сидят женщина с девочкой, и он только их возьмет. 

Племянница вскочила и побежала первая, а, завернув за остановку, восторженно закричала, 

- Тетя, это та же самая машина, что у санатория стояла! 

Водитель красного автомобиля, приоткрыв дверцу, дружелюбно улыбался: 

- Поехали, места свободные есть. Заплатите, как за автобус. 

Остальные пассажиры с надеждой смотрели на них, видно, уже отчаялись тронуться с места. Мужчина с переднего сиденья хмуро проворчал: 

- Ну вот, нашлась женщина с девочкой. Трогай, шеф. 

- Тронемся, только вы на заднее сиденье пересядете. 

- А поче…, – начал мужчина, осекся и быстро, без слов пересел на заднее сиденье. 

Внутри машина казалась намного просторнее, чем снаружи, и на заднем сидении свободно разместились сердитый мужчина, озабоченная женщина и взволнованная племянница. Женщина с опаской плюхнулась на переднее сиденье. «Маньяк» сидел рядом. Мужчина как мужчина, средних лет с приветливым выражением лица. И чего испугалась, непонятно? Слово за слово, завязался разговор. О чем могут говорить незнакомые люди? Первым делом о погоде, а вторым – о дороге. Начали с дороги.  

- Почему-то дорога не похожа на ту, по которой мы приехали. Та была поровнее и шла вдоль соснового леса. А эта холмистая, местность сильно пересеченная, такое ощущение, что мы перекатываемся с волны на волну. На автостанции говорили, что до санаторного комплекса дорога одна – единственная. 

Шофер глянул на пассажирку. Она ждала ответа. 

- Вы не знаете, наверно, что здесь плоскогорье, а леса, они по краям этого плоскогорья растут. Поэтому и не видно. 

- А туман? Откуда туман в середине солнечного дня? Ваше плоскогорье больше напоминает болото! 

- Какое болото? Это пар поднимается от нагретой земли. Вам кажется, что это болото. 

- Земли? Еще полчаса назад везде лежал снег, где вы видите нагретую землю? 

- Говорю вам – это плоскогорье, а дорога старая, мы тут на раскопках были, с того времени и знаю. 

- Так вы историк или археолог? Подрабатываете таксистом? У меня подруга историк, все уши мне прожужжала про раскопы. 

- Можно сказать, да. Кем только я не был в своей жизни. 

- Вы институт закончили или самоучка? 

- И институт тоже… 

- Так что там насчет раскопок? Или раскопов? Что-то я не слышала, что в этих краях были старые городища. Что вы искали? 

- Полезные ископаемые. 

- В раскопах??? 

- Любознательная вы женщина. 

- Так я вас еще у санатория приметила. Все пыталась определить марку вашей машины. 

Водитель заливисто рассмеялся,  

- За кого вы меня приняли? За маньяка? Да, я там был по делу, хотел и вас подвезти, но вы испугались, поэтому не стал вас подбирать на обратном пути. Пришлось срочно организовать пассажиров, чтобы вы сели. А машина сборная, сам смастерил из старья. 

Пока женщина обдумывала, как понять – пришлось организовать пассажиров, водитель воскликнул громко, явно обращаясь ко всем пассажирам. 

- А вот и город. Куда вам надо? 

- Не знаю, на поезд уже опоздали, – первой же и откликнулась. Тут очнулись пассажиры на заднем сиденье. 

- Шеф, высади нас в центре 

- Сначала женщину с девочкой высажу. Они торопятся. 

Женщина, уставшая от непрерывного разговора, нескончаемой дороги, вяло сказала: 

- Да что уж там. Везите остальных, куда надо. Мы уже опоздали безнадежно. 

По городу ехали молча. В зеркало заднего обзора видно было, как непрестанно зевают пассажиры, борясь с дремотой. Женщина вышла молча, а мужчина сказал: 

- Ну, ты и вез нас, шеф. Целую вечность. Укачало с первых минут, как на корабле. И понять не могу, сколько времени ехали. 

Подъехали к вокзалу, Сонная племянница, медленно выходя из такси, обратилась: 

- А мы куда теперь, тетя? Ночевать будем? 

-На ночном поезде поедем. Приедешь домой, выступишь, если успеешь, и обратно. 

- На часы посмотрите, – вступил в разговор шофер. 

- Но это же! Это же… Чудо! – задохнулась в смятении женщина. 

- Не может такого быть, мы доехали за полчаса! 

- Торопитесь, у вас всего пять минут. 

- Сколько с нас за поездку? – спросила она, протягивая деньги. 

- Не надо, мне не нужны деньги, – отклонил руку шофер. 

- Вы, как ангел – хранитель, попались нам на пути. 

- Возможно, я именно вас и должен был подвезти, – ответил он, садясь в машину, и заметил, 

- Все-таки мы ехали по плоскогорью. Там раньше было плоскогорье, давно. Не все это знают. А туман, туман не от этого. 

Вы нас очень выручили, возьмите все же деньги, – наклонилась к кабине и оцепенела. 

Машина неожиданно развернулась и, замерцав, мгновенно исчезла.. В одно мгновение она из красного превратилась в оранжевую, потом в ослепительно – белую, а водитель сидел и, улыбаясь, смотрел на них, пока не исчез вместе с контуром растаявшей в воздухе машины. 

- Тетя, тетя, опоздаем! – теребила племянница за рукав. Женщина, очнувшись, глянула на часы. Оставалось пять минут до поезда, как и было... 

-Ты видела, куда уехал таксист? Я не успела деньги отдать – спросила взволнованно. 

- Таксист? Я не помню, как мы приехали. 

Что это было? Сжатие времени, телепортация, материализация мыслей? 

Необъяснимо, но можно назвать одним словом – Чудо!  

Солдатики оловянные, пластмассовые, пешие и конные, наши и не наши выстраиваются в ряды. Вылезают из всех щелей-засад, либо рискуют остаться там навсегда. Будут забыты. 

Строятся по шесть человек. 

Никаких женщин тут нет и в помине. Есть только одна королева-мать. 

Кони ревут, кони беснуются и бесчинствуют и бесятся. Им всем нужно ожить и ускакать прочь, но я им этого не позволю. 

Я ещё пока жадный и эгоистичный. 

Но если бы я был волшебником. Это первое, что я бы сделал. Моё первое творение-желание было бы оживление мальчиков-коней. 

Я бы распустил эту четвероногую гнедую и в яблоках армию, как мама распускает свитер. 

По ниточке, по струйке несущейся неведомо куда. Пока что под диваны, в ковры. Под кровать. Застыть и беситься каждый раз как только моя голова скроется за перевёрнутым горизонтом кровати. У меня затекает голова, наливается кровью мозг. В нос как будто ударяют. 

Замкнутый в серых стенах я люблю проводить время дома. Оставаться один, чтобы не разговаривать, чтобы никто на меня не топал ногой и не кричал. Чтобы я мог наблюдать за ними. За тем, какими они становятся, когда видят врага перед собой. Такого же солдата только, которого надо убить. Когда надо забыть, что он тоже молодой и тоже не видел жизни, как и ты. Что он тоже вовсе не понимает и вовсе не уверен, что тебя надо убивать. Но ты должен его убить. Чтобы все тебя считали смелым и правильным. Оправдать ожидания. 

Защищать родину. Я всегда когда меня хвалили в ответ говорил слова из присяги. Меня хвалят, а я «служу…» 

Я тренируюсь. Практика наиболее важная. Я марширую в одиночестве на площадке за домом. Среди сохнущего белья. Пластиковых волокнистых верёвок, бечевок. На ветру колышутся огромные словно ковры самолёты простыни и пододеяльники. 

Белые белые. Облака. И я марширую среди них. 

А под ногами на конях проходят рыцари и цари. 

Теряются в пыльных одуванчиках.  

Я марширую. 

Под вымышленные барабаны из гусарской баллады или даже скорее О бедном гусаре замолвите слово. Леонов говорит актёр трудится. Я не актёр я тоже тружусь. Он говорил своему сыну, что репертуар для актёра важней всего. 

Для меня только один образ мой репертуар – тот по кому топнут ногой, так, что земля подо мной расколется. 

И я удивлюсь, когда останусь жив. 

Огромная женщина. Самая большая из всех топает ногами и земля раскалывается, как я уже говорил. 

Я от ужаса онемел. Ровно год я был немым. 

Маршировал и никто меня не трогал. Крест поставили. Кстати крестов я не видел никогда. Церковей не было в моём горизонте зрения. 

И солдаты мои все гибли нехристями. Тысячи уходили в ад на деревянных конях. 

Я выстраивал вереницы эшафотов после каждой войны. Никакой пощады. Большинство умирало именно во время казни. Все проигравшие умирали. Флаги опускались, а на их месте реяли уже новые. Бумажные. Кроваво-спорые. 

Опустевшие опустошенные города наполнялись новыми жителями, мирными и нее очень. 

Правда торжествовала. Правитель был мудр и силён, а беды далеки. 

Я не пошёл в школу вовремя. Хотя я умел читать и писать. И все знали меня. И я приходил к школе. Смотрел на ребят гордо уходящих от всех наших игр туда. Я оставался в строю, когда все они дезертировали. Всё кто должен был возглавлять чужие армии, союзнические и вражеские. 

Я перемешивал солдат. Чтобы они не могла запомнить кто из них плохой, а кто хороший. Потому что они все хорошие. Пластмассовые и деревянные и металлические. В образованных отрядах они дружили. Тот кто, если начинал ругаться, то приходил командир и по отечески ставил его на место. 

Я любуюсь зелёной травой и почёсываю щекотящуюся от каждодневных уколов задницу. 

Были свадьбы. Они тоже постоянно перерастали в сражения. Я молчал. Записывал сюжеты. 

Чёрные автомобили, привезённые с перебитыми номерами из других мест. Чёрная блестящая волга. Совершенно чужая и роскошная везёт моих бравых стальных солдат, покорителей горных вершин. 

Совершенно точно это отряд горных пехотинцев. Они сопровождают своего командира-жениха на свадьбу. Нападение. Стрельба. Музыка. Невидимая кровь и отчётливые страдания. Я мычу и мама расплакавшись уходит в другую комнату. Я не могу ей сказать, что это не навсегда. 

И я снова во главе. Командую лидерами. Руковожу чужими руками. Дирижирую самим собой. Вслушиваюсь в свою немоту. 

Учительница. Моя школьная учительница встречает меня, когда я приходу встречать своих ребят из школы. Она улыбается и разговаривает со мной, зная, что я ничего не отвечу и мне кажется, что я люблю её больше матери-плаксы. 

И всё же это словно заигрывание с продавщицей цветов у стен замка по дороге в башню, Где в тронном зале предстанешь перед королевой. И тут она топнет ногой и ты заглохнешь наконец!!! 

Стройные подтянутые гордые смелые. 

Им было бы стыдно показаться трусами друг перед другом. Вот они и стоят в одном строю Равные среди равных. 

Обречённые кататься на деревянных конях рано или поздно. Болтаться подвешенными рядом ли с остальными, или по отдельности в кругу чужих отрядов блуждающих с пулемётами по дворцам и конюшням. Пока вы старательно вешаете еретиков в город проникают, город окружают небольшие отряды крепких ребят готовых на всё только ради того, чтобы не показаться трусами. Молодые. Они всегда приходят на смену. 

Берутся словно бы из неоткуда. Повергают в смятение короля свиту. Правда, они узнают последними. Когда ворвутся, уже подобравшие всё под себя. Уже не сомневающиеся ни в чём. Уже ставшие царями. Выросшие сами в себе. Новые элиты. 

И вот без боя. Буквально только парой громких слов сменяется эпоха. 

Парой громких слов. 

Не стоит расстраиваться если ты стал немым. 

Гораздо дороже начинают ценить твоё мнение. Прислушиваются, хотя ты ничего и не говоришь. Печали научат мало говорить и по делу, того, кто умеет с ними справляться. А кто не справится печали научат помалкивать. Молчать отмалчиваться. 

Я стал фотографировать баталии. 

На снимках не видно меня. 

Застывшее насколько это возможно для них уже отлитых однажды. Все мои воины-солдатики умирающие и воскресающие. Памятники самим себе. Когда у меня два одинаковых, то я ставлю одного в саду на вилле другого. Это персональный памятник. Миниатюрный как его стёртый временем подвиг. Пускай миниатюрный. Но вся его жизнь – подвиг. Каждый день умирать и воскресать и снова в бой. Защищаться или нападать. Он всегда знает заранее предстоит ли ему умереть или праздновать победу. Или остаться одному из отряда, чтобы принять смерть на виселице. Ах, как страшно умирать до рассвета. Не зная точно, что солнце взошло и наступил новый день. 

Но я устраиваю казни всегда вечером. Сгружаю трупы под кровать и укладываюсь сверху. 

А про себя называю имена каждого. Списки. Вожу пальцем но деревяшке у себя над головой. Она в естественных узорах и я вижу там волков. Они воинственны и дики. Они воют. 

Я не могу говорить. Я вою, когда мне хочется петь. Утром. Папа расспрашивает меня про вчерашнюю битву за замок. Собирается и уходит. Когда-то он тоже полководцем. Это без сомнения. 

Это вероятно было до того, как он сам разжаловал себя в офицеры. Стал молча в строй и принял равнение. Раз-два, раз-два, раз-два. Скучно как в больнице, когда каждую секунду ждешь, что кто-нибудь к тебе придёт. Что уж сейчас то когда все понимают, как тебе нелегко люди начнут приходить к тебе. И те, кто раньше не приходили и те, кого ты ждёшь и те кого совсем не ждёшь. А не приходит никто. 

Потому что не о чем с тобой говорить. Потому что мир твой отгородили забором от всех остальных. Потому что сочли тебя прокажённым. 

Отгорожен высокими каменными стенами сделанными из пластика. Любуешься бумажным флагом. Сегодня один завтра другой. И никого вокруг. Тюрьма-лабиринт в котором ты – и стены и заключённый и судья и минотавр и тишина встречи. 

Лабиринт своего замка. 

Узник своей кровати. 

Каждый день я просыпаюсь в звуках горна отражающихся тысячами отзвуков, сотнями голосов в моей голове. Я прекрасно всё понимаю и не разделяю переживаний своей матери. Я знаю голос ко мне вернётся. 

НЕ вылезая из-под одеяла я уже запускаю руки под кровать, туда, где бесятся и бесчинствуют молодые кони. И вот я застаю их врасплох и им приходится застыть в рваном прыжке ли или в иноходи. 

Я знаю как мои солдаты любят лошадей. 

Я видел их однажды. Близко близко подошёл. Услышав крик, лошадь заржала. Повернулась ко мне. Моя мать. 

Снова сражение. Немое, позиционное. Полки друг напротив друга, копившие силы весь день – целую эру. Собрались предварительно определившись кто на чьей стороне. И никому не хотелось ввязываться в драку. Идти первым. Все пытались выдумать хитрость. Чтобы этого избежать. 

Нервы не выдержат. Я в этом уверен. Это вам не засада. Чистое поле ковра. Сухая трава. Низкое низкое солнце за облаками. Сереющее небо. Прямо как в тот день, о котором мама плачет. 

И вот ветром порывает стяги и тех и других. Ах, ну разве они не видят, что ветру всё равно? Все готовы битве к схватке. Когда же я сам пойму её бессмысленность? Когда начну строить города чаще, чем разрушать их? 

Никто не смотрит. Грома не будет – осень. 

На поле стали оседать пылинки снега. Тишина пронзила полки. Вспомнились все те, кто не вернулись из похода на балкон. 

Я не буду плакать, солдаты не станут плакать. Только быть может кони… У них большие глаза и они не могут говорить, чтобы сказать как глубоко и близко им всё происходящее. Они будут молча и покорно рыдать сотрясая ряды тайной. 

Мне уже никого из них не вернуть. Топая ногами и крича я не возвращу ни одного из тех, кто сорвался вниз как снежинка. Умчался в ад на деревянном коне смертельной эстрады. Всё это больше похоже на неё, нежели на меня. 

Я вернусь домой с пустыми руками. Мародеры оставили только цепи. Сковывавшие по рукам и ногам уродливых гигантов. Цепи остались, но гигантов мы не вернём. Словно взрослые – они всегда были даже больше, чем просто чужими. Ненужными и смешными. Смешными кривой улыбкой, такой улыбкой отвращения и гадости. Такая улыбка могла убить кого угодно, когда я не мог говорить. 

Я ходил один. Без тех, с которыми надо было что-то объяснять. За холмом, на дальнем его склоне перекопанном экскаваторами я сделал склепик. И приходил к нему каждый день. А в склепе король в золотых доспехах. 

За особые заслуги любой мог бы оказаться рядом со мной в момент, когда я снимал маскировочный куст травы со входа в грот и увидеть рыцаря почивающего в тени. 

Я брал их с собой. Я показывал новым королям умершего. 

Если бы он смог, что-нибудь сказать, он обязательно сказал бы про озеро, которое хорошо было видно с этой стороны холма. 

Я ложился порой рядом и видел то, что видит он: облака, озеро. Клал на глаза траву и видел то, что видно из его усыпальни. 

И жевал жевачку – разрабатывал язык. 

Но дело то вовсе не в этом. 

Зима была долгой. Несколько моих ребят застыли во льдах навсегда. Только я выносил солдатиков на улицу и со мной хотели играть все. Строить крепости, дороги дворцы, мосты и казармы. 

Мама могла бы поиграть со мной – если она умеет шить, значит она смогла бы и построить нам церковь. А я церковь не видел и построить не мог. Лошади же не любили бродить в снегу, потому что они любили гулять там, где можно съесть всё то, что под ногами.  

Я замерзал и низы штанин всегда облепливались льдом. Меня это жутко веселило – как будто я начал вмерзать в зиму. Но мама всё больше плакала. Потому что папа умер. 

Я сделал всеобщий парад всех родов войск. Все все кони даже те, кому не хватило наездников – все они вышли на парад из-под кровати. Парадом обошли всю квартиру. По паркету я медленно переставлял каждого из них. Они торопились, пели, и очень гордились тем, что идут все вместе водной гигантской шеренге. Уцелевших гигантов я тоже пригласил на парад и они шли замыкающими. А в первом ряду шли те, кто видел золотого рыцаря. И то и другое большая честь. 

Во втором ряду шли те, у кого были жёны, а потом просто герои. 

Я пел марши. Прощание славянки я любил больше всего и потому под конец парада я запел во весь голос прощание славянки. Мама пришла с работы и очень обрадовалась, что я снова мог говорить. 

Зимой никого на площади у нас нет, но она всё же очень начисто выметена и затоптана плотным снегом. Я маршировал по площади. И говорил всем, что мой папа умер на войне.