- Сынок, одного хочу. Хоть и грешно, умереть побыстрее бы, – сказал пациент-старичок и посмотрел на Дмитрия Николаевича черными глубокими глазами. 

- Ничего не понимаю, анализы вроде у вас хорошие. Расскажите еще раз, что у вас болит? – врач пожал плечами. 

- Да вот в груди что-то сжимает, да когда поднимаюсь, ног под собой не чувствую, – старичок погладил окладистую серебряную бороду. 

- Давайте, я вас еще на рентген отправлю. 

- Вы бы лучше с Богом меня отпустили, далеко возвращаться мне. 

- А зачем вы пришли тогда? 

- Так старость быстрее коротается. 

- Странный вы, лучше сходите, я вас подожду, чтобы в другой раз вам к нам не идти. 

Старичок закашлялся, взял направление и медленно вышел из кабинета. 

Дмитрий Николаевич вздохнул, снял очки и потер усталые глаза. Затем он обвел глазами помещение. Привычная картина: крашеные стены, старенький темный стол, напротив вплотную придвинутый такой же стол медсестры и сама медсестра, трухлявый линолеум, кушетка с чистым бельем, зеркало, умывальник. Все обычно, но вместе с тем что-то не так. 

В кабинет никто не заходил. Дмитрий Николаевич встал, потянулся. Подошел к окну и погрузился в себя. 

Профессия врача всегда смущала Дмитрия Николаевича. Он не знал, почему выбрал ее, какое место он занимает в ней, и наоборот – она в нем. Хотелось всегда большего, запредельного. Удивлять и восхищать других. Стать дизайнером, художников, актером – все равно, лишь бы не мокнуть в этом городе и не плесневеть. 

Нескончаемый поток пациентов вытеснял такие мысли днем, но вечером они накатывали с новой силой. Дмитрий Николаевич понимал, что ему не стать ни дизайнером, ни художником. Ну, а все-таки... Все-таки хотелось. И уйти от этого было невозможно. Он тысячу раз устанавливал на компьютер необходимые программы, покупал краски и кисти, но затем удалял и выкидывал все. Он ходил кругами вокруг себя, наматывал сотни километров. И все тщетно. Время от времени его атаковала хандра. В такие дни он мало ел, сидел вечерами в своей крохотной однокомнатной квартирке и много курил. На работе был роботом, прикладывал стетоскоп к чьим-то телам, спрашивал, выписывал рецепты и тупо смотрел за окно. 

В свои 32 Дмитрий Николаевич оставался холостяком. Впрочем, он не сильно переживал по этому поводу. Последние вулканические чувства любви посетили его лет пять назад и чуть не разорвали пополам. Он любил замужнюю женщину, которая не любила его. Она жила между. Ни Дмитрий Николаевич, ни муж не интересовали ее больше, чем она сама себя. Через год Дмитрий Николаевич истратил все свои чувства. Не было сцен и каких-либо объяснений. Он просто стер ее номер телефона из записной книжки своего мобильника и не отвечал на незнакомые звонки. Со временем он стал все меньше думать о бывшей возлюбленной и в последние годы улыбался, когда вспоминал, какие глупости ей говорил. 

Взлетная полоса закончилась. Дмитрий Николаевич все реже пытался изменить себя. Его дни копировали друг друга и откладывались в архивах памяти как один. Пациент приходил через неделю, а ему казалось – на следующий день, по телевизору показывали футбол, и он заранее знал, что наши проиграют. Деревянные рамы на балконе темнели, темнели и тяжелели и его мысли. Они не кидались в голове, а медленно катались где-то внизу. 

За тем, что находилось за взлетной полосой, знать не хотелось. Лень, да и зачем? 

В дверь постучали. Вошел старичок после рентгена. Дмитрий Николаевич взял снимок и посмотрел на свет. Затем он сел и стал что-то писать и объяснять старичку, какие нужно купить лекарства. Старичок кивал и постоянно благодарил. 

- Спасибо за внимание к чужой старости, – сказал старичок, медленно поднимаясь со стула. – Я бы не знал, что дома делать. А тут поговорил, как-то веселее стало. И умирать не хочется, когда знаешь, что рядом живут такие люди. 

Дмитрий Николаевич покраснел. Он впервые в жизни почувствовал свою нужность по-настоящему. Когда старичок ушел, он снова подошел к окну. Густые сумерки почти превратились в темень. Зато зажглись фонари и осенний дождь был какой-то не такой, как с утра, не беспросветный. И работа участкового врача в провинциальном городе перестала казаться нескончаемым наказанием за непонятную провинность. Хандра отступила, свернула пожитки и покинула захваченную территорию. Дмитрию Николаевичу даже подумалось, что молодая медсестра всегда смотрела на него с нежностью. Кто знает, может быть и так. 

Ворота были закрыты на засов – я дернула железное кольцо, дверь не поддавалась, пришлось лезть через высокий забор. Забыла, как это делается, хоть бы не рухнул…  

Во дворе запустение, столбы покосились, доски прогнили, позеленели. Тмин, который мы с папой сеяли в углу, чтобы добавлять в маринады, разросся по всей ограде. У забора чернела собачья будка, рядом валялась погнутая кастрюлька. Папа однажды разозлился – ругал меня, когда я ушла за молоком к тете Вале и пропала на целые сутки, помнишь? – и швырнул кастрюлю в березу, пришлось отдать ее Жульке.  

На двери замок, все стекла целые. Странно, никто не пробовал забраться внутрь, там же столько полезных вещей – телевизор «Рекорд», к примеру. Или старый проигрыватель с кучей пластинок. Впрочем, деревенские жители всегда обходили наш дом стороной.  

Папочка, я тебя очень люблю.  

Я потянулась к карнизу, нащупала узкую щель и достала ключ, холодный и гладкий, ни пятнышка ржавчины. Несколько секунд вертела в руках, задумалась, и наконец, сунув в скважину, распахнула дверь, быстро прошла через сени в дом.  

Комнаты закрыты, в коридоре темно и непривычно тихо. Вдруг стало трудно дышать, ноги ослабли, и я резко выбросила руку в сторону, уперлась ладонью в холодную гладкую поверхность. 

– Ты очень красивая, – говорил папа у этого зеркала, колдуя расческой. – У тебя красивые волосы.  

Я таращила глаза из-под огромных очков, пожимала острым плечом в рваной майке.  

– У меня ноги худые. Красивая – это Танька Иванова. Ой, больно, не дери ты так!  

– Тише, тише, крошка, – папа поцеловал меня в волосы. – Наклони-ка голову… Вот так. Зато когда твоя Танька вырастет, перестанет проходить в двери, а ты у меня будешь стройная.  

– Папа, – проныла я. – У меня нос большой…  

– У меня тоже. Ты же моя дочь!  

– Нет, у тебя не такой большой…  

– Просто у тебя личико маленькое. Как у куколки, – папа ущипнул меня за нос и перекинул косу через плечо. – Ну все, беги одеваться!  

Я сидела на корточках в темном коридоре, опустив голову на руки. Я не думала, что возвращаться бывает так трудно. 

* * * 

Папа всегда боялся этого. Ухмылялся, когда я, собираясь в магазин, меняла тельняшку с заплатами на модный оранжевый свитер, грустно смотрел, как вместо рваных кед надевала туфли с узкими носами. Я становилась взрослой.  

Каждый вечер я ждала темноты, сжавшись в комок под одеялом, в джинсах и куртке, кеды ждали под тумбочкой. Папа кряхтел и покашливал в кухне, сморкался и чихал в ванной, ворочался и сопел в спальне, потом становилось тихо. Я на цыпочках шла к тумбе, завязывала шнурки на кедах. Щелкала выключателем, подавая условные сигналы, звенела стеклом, выползая в форточку.  

Темнота была ужасающе притягательной. Я лезла, дрожа от страха, нетерпения и свежего ночного воздуха. Тогда мы купались в теплой после жаркого дня реке, фотографировали Луну над черным лесом, жгли костер и кидались печеной картошкой.  

Он сидел на краю кровати, сгорбившись. Потом шлепал в нелепых трусах с корабликами на кухню выпить стакан воды. Открывал по дороге дверь в мою комнату, смотрел на пустую кровать, трогал скомканные простыни, и снова уходил, опустив голову.  

Папа доставал из холодильника водку, резал малосольные огурцы на тарелку. Садился за стол с газетой в руках, нацеплял очки с одной дужкой на нос и моргал увеличенными глазами. Вписывал буквы в кроссворд, капал огуречным рассолом на газету. Буквы ползли в разные стороны, превращаясь в чернильных каракатиц.  

Он шел спать, когда первый луч золотил крыши сараев, незадолго до этого мы покрыли их новой жестью. Тогда я прыгала по деревянной лестнице с молотком и банкой гвоздей, оступилась, разодрала коленку. Папа нес меня в дом на руках, а я орала так, что сбежались соседи. Он посадил меня на табурет, обработал рану зеленкой, перевязал на зависть любой медсестре. Я тихонько скулила, а он теребил узелок бинта и приговаривал: «Как с гуся вода, так и с Катеньки вся худоба».  

Папа вздрагивал и просыпался, когда я с чувством победы лезла обратно в форточку, уставшая, счастливая. Только во второй половине дня начинала потягиваться в постели, лениво отгоняя солнечного зайца, а потом, виновато озираясь, кралась в ванную. Он ни разу не упрекнул меня.  

Маму я помню плохо. Наверное, не помню совсем, путаю папины рассказы с тем, что знаю сама. Раз в год мы отмечали день ее рождения с тортом и шампанским, папа никогда не говорил о смерти. В родительскую субботу приходила тетя Валя и брала меня с собой на кладбище. Мы красили ограду в голубой цвет, сажали ирисы, папа не ходил с нами. Однажды я застала его там в одиночестве на скамейке, он спешно собрался и ушел, пряча взгляд.  

Я никогда не жалела, что у меня нет мамы, сестры или брата – папа был всем. Помогал готовить уроки, покупал платья, играл со мной в куклы. А еще брал на охоту, учил приемам каратэ и показывал, как попасть ножом в дерево с пяти метров.  

До сих пор не могу забыть, как папа укрывает меня одеялом после сказки о загадочных мобриках. Я трусь щекой о его щетину, и мурашки бегут от затылка по позвоночнику куда-то вниз.  

А однажды у нас в школе был новогодняя вечеринка с дискотекой, я не хотела идти, потому что не умела танцевать. Папа увидел, что я сижу дома грустная, включил кассету с Жанной Агузаровой и стал учить меня рок-н-роллу. Потом все смеялись, потому что я прыгала, как коза, а надо было переминаться с ноги на ногу. Но мне казалось, я танцую лучше всех, ведь этому меня научил папа.  

Мне было лет шесть, когда он взял меня в командировку в город, до этого я никогда не была в городе. Так хотелось увидеть многоэтажки, я думала, это живые существа – вот-вот взлетят вверх! – и светофоры-инопланетяне – красный глаз, желтый нос, зеленый рот, большая голова на тонком тельце… Мы ночевали в гостинице, а утром опоздали на самолет. Тогда папа повел меня в кафе «Сказка», где я объелась фруктовым мороженым, потом в стереокино на фильм про пингвинов, где уснула с непривычки, потом в цирк, там были гимнасты и дрессированные тигры. Я разревелась, когда рыжий клоун вытащил меня на арену для фокуса, а папа увел меня и долго успокаивал. До сих пор боюсь клоунов.  

Второй раз я оказалась в городе, когда лежала в больнице. В бинтах, в зеленке, в огромных очках. Тайком читала книжки про могикан, писала письма папе, пыталась сбежать. В третий раз приехала на курсы по биологии, хотела стать врачом. Папа отпустил меня одну, учиться самостоятельности. Сначала было страшно. Я думала, автобусы ездят беспорядочно, туда-сюда, и когда открыла, что есть определенные маршруты и можно просто смотреть на таблички, счастью моему не было предела. В общежитии ни с кем не знакомилась, все сидела в углу на кровати, над книжками, скучала по папе. Девчонки сами заговорили со мной, сказали, что ужасно выгляжу, потащили в магазин. В новой одежде было так неуютно, а после парикмахерской я не узнала себя в зеркале – испуганный темноглазый зверек, волосы торчат в разные стороны.  

Папа встречал меня на вокзале – счастливый, когда заметил приближение автобуса, встревоженный, когда искал меня глазами среди пассажиров, удивленный, когда с трудом узнал в девушке в бордовом пальто свою маленькую дочь.  

В тот день мы до поздней ночи сидели в кухне с цветочными занавесками.  

– Апрель, дочь, – папа дымил «Примой» у открытой печи, обстругивал бересту с поленьев. – Что думаешь в мае делать?  

Я пялилась в потолок, качаясь на стуле.  

– Ну, пап… как обычно – грядки складывать, сажать все надо. Потом последний звонок, экзамены…  

– Хе-хе-хе, дочь… Экзамены ты сдашь хорошо, ты же умница, – папа подмигнул мне, сверкнул золотыми зубами. Я смутилась, тряхнула волосами, стала подворачивать край новых джинсов. – Поедешь учиться, забудешь меня…  

– Пап, нет, как же я забуду, – обиделась, обхватила колени, спрятала лицо. – Ты же знаешь, у меня нет никого, кроме тебя.  

– Забудешь… Ты и сейчас уже изменилась – подружки, новые впечатления, другая жизнь. Я буду совсем-совсем не нужен. Старая новогодняя елка.  

– Ты всегда нужен, пап. Я хочу, чтоб ты был рядом. А ты можешь жить со мной в городе?  

– Нет, дочь. Куда я без леса? Без бани, без Жульки? Да и менять что-то так трудно, тяжел я стал на подъем в последнее время. С каждым годом весна все короче и короче… – он складывал дрова в печку, чиркал спичкой по коробке. – Такие долгие осени, все холоднее и пасмурнее.  

– И ты вот так легко отпускаешь меня? Пап, я умирала без тебя эти две недели. Подружки все глупые, говорят только о тряпках и мальчиках. Бруснику от клюквы не отличают! Заячьи следы только на картинках видели! – я готова была расплакаться. Подпрыгнула со стула, села возле папы на пол, обняла за ноги. – Пап, давай я останусь с тобой, нам же так хорошо вдвоем, будем выращивать кур, картошку копать – все как обычно…  

– Хе-хе-хе, глупыш… – потрепал по голове, вздохнул. – А кто говорил, что хочет быть врачом? Этому ведь учиться надо. Ты такая юная. Надо открывать мир, смотреть, как другие живут.  

– Папуля, пап… – я уже рыдала во весь голос. – Не хочу никуда ехать, мне с тобой хорошо… ну пап…  

Папа унес меня в постель, неумело спел колыбельную, тихо-тихо...  

Мы посадили картошку, прошел выпускной, я складывала вещи, чтобы ехать на экзамены. Книжки, тетради в сумку, папину фотографию в кошелек. Вытащила из шкафа трубку на память – все равно он их теряет каждый месяц – набила табаком, попробовала затянуться. Жулька громко залаяла во дворе, и пока я думала, куда спрятать, вбежала тетя Валя, в домашнем халате и в тапочках:  

– Ой, скорее в больницу… Отца лесиной ударило!  

Трубка выпала и покатилась по полу, внутри все обмерло. Тетя Валя схватила меня за руку, куда-то потащила.  

– Подождите, – кричала и отбивалась я, – надо хоть гостинцев положить, в больнице ведь кормят плохо, он же голодный!  

– Какое там! – волокла меня за собой через двор тетя Валя. – Хоть бы выжил, а уж неделю-то точно есть не сможет.  

– А-а-а – закричала я и села на землю.  

– Да скорее ты, хоть на живого посмотришь, а то ведь Богу душу отдаст – не успеешь! – подливала масла в огонь тетя Валя, и мы уже наперегонки бежали в больницу.  

Папу поместили в реанимацию, нас долго не хотели пускать, но тетя Валя подключила связи, и я в белом халате поднялась наверх.  

Папа лежал на столе под белой простыней, на лице кислородная маска, волосы слиплись на лбу. Потрогала пятки – горячие. Мне показалось, он улыбнулся. Папа всегда боялся щекотки.  

Я несколько раз обошла стол. В соседней палате шумно, целая бригада врачей, прилетевших на вертолете из города, спасала какого-то старичка, сбитого машиной, а мой папа лежит тут совсем один, забытый и никому не нужный. Я посмотрела в окно на маленьких человечков с тяпками, на крыши деревянных избушек, на машину с красным крестом в больничном дворе, и подумала, так ли это нужно – быть врачом. Может, есть куда более полезные занятия.  

На третий день папа пришел в сознание, но не мог говорить. Через неделю перевели в обычную палату, и вскоре я забрала его домой. Пришлось кормить из ложечки, как маленького ребенка, супами и кашками. Он все порывался встать, бродил в мое отсутствие по комнатам на слабых ногах, но я ругала его и укладывала в постель.  

– Баю, баюшки, баю, не ложися на краю… А-а-а, а-а-а… – пела я в темной комнате, сжав ладонями его морщинистую руку.  

Мы поменялись местами. Теперь, как он когда-то, я читала ему книжки вслух, не зная, понимает ли, меняла рубашки и трусы, целовала на ночь. Он смотрел на меня жалобно, как виноватый котенок, а когда я разрешила вставать с постели, стал ходить за мной по пятам, все пытаясь что-то сказать. Я не жалела, что не поехала учиться, мне казалось, спасти одного человека важнее, чем тысячу, как если бы я стала врачом. Тем более это мой папа.  

Картошку мы копали с тетей Валей, а к середине осени папа стал чувствовать себя настолько хорошо, что сам зарезал свиней, мы тогда долго искали паяльную лампу и возились с разделкой мяса. Говорить он по-прежнему не мог. До сих пор храню записки с его каракулями: «Катя, купи спички», «Достань мои валенки с чердака».  

Когда первый снег припорошил дома и деревья, мы надели резиновые сапоги и пошли в лес на прогулку. Бродили по заснеженным лужайкам, приминая старую траву, и длинные цепочки следов петлями тянулись от нас к самому дому. Папа вел меня за руку по каким-то ему одному известным тропам, показывая то гнездо на дереве, то белку, то огромный червивый гриб. Он смеялся и обнимал меня, я радовалась вместе с ним, как будто видела все впервые.  

В декабре мы мастерили игрушки на елку. Я купила цветной бумаги и книжку «Оригами», мы складывали самые сложные фигуры. Папа сделал желто-синюю цаплю с длинной шеей и тонким клювом; у меня после долгих усилий получился, наконец, фиолетовый шар в серебристой кубической рамке. На Новый Год папа принес из леса мягкую пахучую пихту, я готовила «ежиков» в белом соусе, протирала хрустальные бокалы, расставляла салатницы, резала сладкие апельсины. Тетя Валя забежала поздравить нас с праздником, а в двенадцать часов мы с папой открыли шампанское.  

Долгими январскими вечерами я стучала спицами, сидя на ковре среди разноцветных клубков – связала несколько пар носков, варежек и теплый свитер для папы. Папа читал книжки об оружии, смотрел новости по телевизору и разгадывал кроссворды.  

В феврале мы катались на лыжах. Папа натирал их мазью, гладил утюгом, и мы шли к лыжне, прокалывая подстывший снег палками. Помню воздух, колючий и чистый, яркое-яркое солнце, шуршанье болоньевых курток. Возвращались с прогулки замерзшие, усталые. Вытирали сопли, дышали в большие кружки с горячим чаем.  

Весной начались обычные хлопоты – огород, хозяйство. Я совсем забыла, что собиралась когда-то стать врачом. Мы с папой настолько срослись, что иную жизнь представить было невозможно. Мне не хотелось бросать его, в наших отношениях действительно была гармония… пока не появился Кролик. Мой Кролик, который умеет ходить на руках, надувает шары из жвачки размером с голову и знает миллион смешных историй.  

В тот день я красила ворота, солнце уже клонилось к горизонту. Я отошла к дороге с кистью и ведерком краски в руках полюбоваться на свое творение. Пятилась, пятилась и столкнулась с ним. Он схватил меня за шиворот: «Куда прешь, парень?!» Я рассердилась, но увидев его передние зубы, чуть не подавилась от смеха: «Не твое дело, Кролик». Он отвесил мне подзатыльник, а я в долгу не осталась, измазала зеленой краской его штаны, рубашку и лицо. Он потащил меня в дом, я упиралась и так и норовила пнуть его. В дверях нас встретил папа, который сразу все понял и сделал мне знак рукой. Я молча удалилась, а папа мычал, пытаясь что-то объяснить ему, потом они вместе ушли. Наутро все сладкое в доме было спрятано, и сколько я ни кричала, сколько ни топала ногами, папа даже не думал класть шоколадные конфеты обратно в вазочки.  

Три дня я строила план мести. Выследила, как он с Викой с соседней улицы шел к беседке в школьный сад, подслушивала через стенку их глупые разговоры, а когда повисла многозначительная пауза, бросила дохлую крысу сквозь решетчатое окно. Вика заверещала, а я легко перемахнула через забор и дала деру по проселочной дороге в сторону старой фермы. Кролик не отставал, и когда я поняла, что он гонит меня к реке, соображать было уже поздно. Я остановилась на берегу – ни моста, ни брода поблизости не было – скинула кеды и короткие штаны, прыгнула в воду, на махах поплыла на другой берег.  

Кролик схватил меня за волосы где-то на середине реки, я барахталась и умоляла отпустить, но он одной рукой греб сильнее, чем я руками и ногами одновременно. Я боялась выходить на берег, он тащил меня из воды и пыхтел, что оторвет паразиту яйца. Я тряслась от холода, мокрая ткань прилипла к телу, с носа и подбородка капала вода. Он недоверчиво посмотрел на мою рубашку и тонкие ноги, я расплакалась. Подал мне штаны, еле сдерживая смех, и вот мы уже идем в деревню, знакомимся, болтаем.  

На следующий день Кролик пришел сам. Папа носил воду из колодца, я чистила картошку в кухне и горланила песни. Я жутко сконфузилась, когда он вошел, постучавшись.  

– Привет, Катюша, – и зубы, такие смешные, показывает.  

– Привет, – я все пыталась спрятать грязные ноги под табуретку. – Отстирал штаны?  

– Да нет, это новые, – пошевелил руками в карманах, стал рассматривать беленую печь.  

– Футболка клевая, – кожура получалась длинная, закручивалась в спирали.  

– Спасибо. Не хочешь прогуляться?  

– Тебе не стремно со мной?  

– Нет. Я в лесу никогда толком не был. Покажешь?  

– Ага.  

– Пойдем.  

– Ты что, в этом собрался идти?  

– А что?!  

Я стала хохотать, а Кролик обиделся. Как ему, городскому мальчику, объяснить, что в лесу высокая трава, мокро, и туда не ходят в белых брюках? Я достала старые папины штаны и брезентовую куртку, нашла на чердаке галоши и мы пошли в лес. Папа провожал нас глазами, стоя у колодца с ведрами, прищурившись. Я помахала ему рукой.  

Кролик заглядывался на корявые ели, росшие вдоль озерца, на гнезда в березовых ветках, на полевые цветы на лужайке. Подарил мне букетик, рассказал кучу историй о дальних странах, где уже побывал, о море. Я ведь никогда не была на море, только в книжках читала. Слушала, зачарованная.  

Потом были велосипедные прогулки. Пару раз я находила свой велик с проколотым колесом – заклеивала, накачивала насосом. Позже я догадалась, что это был папа. Однажды он преградил мне путь в воротах, когда я собиралась гулять с Кроликом. Я хотела обойти, но он сложил руки крестом и сердито посмотрел на меня – так закончились наши встречи.  

Тогда я под любым предлогом пыталась сбежать из дома, но папа строго следил за мной. Я плакала, старалась убедить его в том, что не прав, но он не слушал. И лишь на третий день пришла тетя Валя и забрала меня, чтобы отдать молоко. По дороге домой я свернула на другую улицу и побежала прямо к дому бабушки Кролика, он помогал тогда ей перекладывать поленницу во дворе. Увидев меня, обнял, испуганно стал расспрашивать. В тот день я домой не вернулась, а когда пришла, папа сидел на кухне пьяный с красными глазами и громко матерился, еле ворочая языком.  

– Папа, ты говоришь?!  

– Твою мать, ты где шляешься? – стукнул кулаком по столу.  

– Папа… – еле успела увернуться от табуретки.  

На следующий день он робко просил прощения, но сказал, что не хочет, чтобы я гуляла с Кроликом, что он не тот человек, и вообще городской, поиграет и бросит.  

Мы стали встречаться по ночам в той самой беседке в школьном саду, где я бросила в Кролика дохлую крысу. Каждый вечер я выползала в форточку, папа делал вид, что ничего не замечает. Кролик уговаривал меня уехать с ним в город, учиться, а я объясняла, что не могу оставить папу.  

Однажды ночью я не смогла открыть форточку – она была заколочена. Папы в доме не было, я хотела выйти во двор, но дверь оказалась заперта. Ходила из угла в угол, включила телевизор, пробовала почитать – минуты тянулись так медленно. Папа появился в пять утра, молча прошел в кухню и выпил сразу стакан водки. Так же молча ушел спать.  

Я побежала в беседку, но Кролика там, конечно, не было. Не было ни на следующий день, ни на третий. Его бабушка сказала, что он внезапно собрался в город, какие-то срочные дела. Адрес не дала, потеряла бумажку.  

Мой домашний арест был снят, а я не знала куда деться. Бесцельно слонялась по местам, где мы раньше гуляли, сутками сидела в углу комнаты, уставившись в потолок, по ночам ходила к реке.  

Папа расстраивался, ходил угрюмый. Уговаривал поесть, рассказывал анекдоты. Но я уже знала их все наизусть, и есть мне совсем не хотелось.  

После недели мучений я совсем ослабла и с трудом поднималась с кровати. Папа сказал, что ему надо ехать на дальний участок в тайгу и попросил тетю Валю поухаживать за мной. Больше я его никогда не видела.  

Тетя Валя вбежала в комнату с воплями. В ушах зазвенело, глазам стало больно от света, я натянула одеяло на лицо.  

– Забрали! – причитала она. – В тюрьму забрали! Отца твоего увезли, вот и повестка в суд пришла…  

– Тетя, – прошептала я. – Что с Кроликом?  

– В больнице, деточка, – громко сморкалась она. – С ножевым… Помрет!  

Я, шатаясь, пошла в кухню, выпила стакан молока, съела булку. Весь вечер меня тошнило, тетя Валя отпаивала водой с марганцовкой. На следующий день стало лучше, я смогла есть. На третий день я почувствовала, что смогу перенести долгую дорогу, вызнала у бабушки Кролика адрес больницы и поехала к тебе. Тетя Валя вытирала глаза платочком, всхлипывая: «Не вернешься же, не вернешься!»  

Кролик был в бинтах и слабо улыбнулся, когда увидел меня с апельсинами. Я просила за папу прощения, а он спрашивал, стану ли я когда-нибудь толстушкой и пройдут ли мои круги под глазами. Он не пустил меня назад, и мы уехали на море.  

И столько было разных городов, другая жизнь, и Кролик так меня любит…  

А вчера я спешила домой, и навстречу по пешеходной дорожке, держась за руки, шли мужчина и девочка. Она облизывала фруктовое мороженое, он показывал рукой на светофор. Остановился, стал поправлять бант – она вертела головой, крича: «Ну пап, осторожнее!» Он погрозил ей пальцем, подхватил, как пушинку, и дальше нес на руках, крепко обнимая.  

Я развернулась, побежала на красный свет, под сигналы машин, по тротуару к остановке, повернулась еще раз, поймала такси – вокзал, поезд, автобус… 

* * * 

Я прошлась по комнатам, раздвинула пыльные шторы, открыла окна. Села на табурет в кухне, стала слушать шум ветра в листьях, щебетание птиц… скрип ворот… звуки шаркающих шагов во дворе… Я тихонько встала со стула, осторожно прошла в коридор, вглядываясь в темноту.  

– Папа? – робко позвала я. – Папа!!!  

Распахнула дверь, прыгнула ему на шею, обхватила ногами.  

– Папочка, папочка!!!  

– Хе-хе-хе, дочь!  

Он смеялся – беззубый, седой, в глубоких морщинах – я плакала. 

ВЫХОД НАЙДЕН 

Мы с Калякой играли в домино на кухне. Каляка проигрывал и сердился, топал ногой, кричал, что я мошенничаю. В дверях показались госпожа фон Цвельф в бордовом халате и Маляка в новом клетчатом сарафане с карманами. 

– Тетя подарила! – она повертелась и забралась мне на колени. – Правда, здорово? 

– Тебе идет. 

– Милочка, нам понадобится твоя помощь, – тетушка окинула меня пытливым взглядом и прыгнула на стол. 

– Ну… у меня завтра осенние каникулы начинаются, так что в ближайшие две недели можете на меня рассчитывать. 

Каляка придвинул к тетушке коробку из-под домино и предложил в качестве сидения. Та благосклонно кивнула, села и продолжила: 

– Насколько я поняла из рассказа Маляки, в телевизоре неожиданно появилась дама с палочкой в руке. Она собирается сделать ЭТО до возвращения Иннокентия Петровича из Австралии, а нам нужно ЭТО предотвратить. Само собой, мадемуазель не с неба свалилась в ваш телевизор. Я живу на свете много лет, и прекрасно понимаю – необъяснимых вещей не бывает, – госпожа фон Цвельф вынула из рукава халата веер и обмахнулась. – Та дама, видимо, работает на телевидении. Возможно, диктором. 

– Я посмотрела программу, перед концертом Льва Лещенко прогноз погоды был, – между делом я расставляла подаренные комбульпики по подоконнику и поливала их по совету Маляки апельсиновым соком. 

–Значит, она – диктор прогноза погоды, а по совместительству – колдунья! – убежденно сказала тетушка. 

–Потрясен вашей проницательностью, – Каляка с восхищением поклонился. 

– Откуда вы знаете, что она колдунья? – усомнилась я. – И что такое ЭТО, я так и не поняла? 

–Дорогая, от всей души надеюсь, что ты ЭТО никогда не увидишь. А что касается колдуний, то их я видела на своем веку немало. Колдунью ни с кем не спутаешь, особенно если у нее волшебная палочка в руке. 

– Тетя, ты такая умница! Я знала, ты нас спасешь! – Маляка запрыгала между горшков с комбульпиками по подоконнику. 

– Не стоит благодарностей, милая, – госпожа фон Цвельф вынула из ридикюля знакомый портсигар и закурила. – И еще одну вещь я знаю точно – без палочки ни одна колдунья уже не колдунья, как я не Иеремия фон Цвельф без своего портсигара! – она трясла портсигаром, будто владела им всю жизнь, а не получила совсем недавно в подарок. 

– Нужно выкрасть палочку у колдуньи, и она не сможет сделать это, ура! – Маляка спрыгнула с моих коленей и пустилась в пляс. 

– Я готов забрать палочку, но должен знать, где она спрятана, – Каляка заважничал, надул щеки и выпятил живот. 

– Наверное, надо искать на телевидении, раз ведущая там работает, – робко предложила я. 

– Для этого я и просила твоей помощи, дорогая. Тебе всего лишь нужно привезти нас туда, а Каляка проникнет внутрь и заберет палочку, – тетушка прицелилась и попала окурком точно в открытую форточку. 

Операция была назначена на следующий день. В оставшийся вечер, пока тетушка принимала расслабляющие ванны, а Каляка репетировал перед зеркалом завтрашнее выступление, мы с Малякой проводили подготовительную работу. Маляка позвонила на телевидение, представилась Львом Лещенко и узнала, что ведущую прогноза погоды зовут Анжела и ее студия находится на третьем этаже. Я сшила для Каляки маскировочный костюм из старой меховой шапки, чтобы в случае опасности он мог прикинуться добрым пушистым зверьком. 

– Пусть только попробуют ко мне подойти! – размахивал Каляка кулачками. – Я в Австралии времени зря не терял, все боевики пересмотрел. Дерусь не хуже Джеки Чана! 

Я смеялась и показывала ему дополнительные приемы, которым меня научили мои родители. 

На следующий день тетушка, Маляка и Каляка в меховом костюме забрались в мой рюкзак. Вместе мы отправились к телецентру, чтобы предотвратить загадочное ЭТО. 

У дверей здания стояли очень строгие охранники. Для входа внутрь они потребовали специальный пропуск, которого у меня не было. Я отошла в сторонку на совещание. Тетушка Иеремия на секунду выглянула из рюкзака, чтобы оценить ситуацию. 

– Понимаете, госпожа Иеремия, эти охранники ни на минуту не отвлекаются. Каляке не удастся проскочить через вход незаметно. 

– Ты права, дорогая. И окна все плотно закрыты. А что за ворота там, вдалеке? 

– Куда грузовая машина подъезжает? 

– Да-да. 

Я побежала к воротам. Маляка сразу запищала, что ей прищемило руку, но я не слушала. Из грузовой машины в ворота вносили ящики, всякие цветные штуки и еще много непонятного. Грузчик, подхватив очередную коробку, подмигнул мне: 

– Любопытно, да? Реквизит для нового телешоу привезли, видишь – деревья искусственные, шторы, украшения разные. Посмотришь потом по телевизору! – хохотнул басом и ушел. 

– Каляка, прячься в ящик, пока никого нет! – я открыла рюкзак, Каляка в меховом костюме юркнул в коробку. 

Я чувствовала, как Маляка мечется от волнения по рюкзаку, и слышала, как тетушка шепотом пытается ее успокоить. Грузчик вернулся, снова подмигнул мне, забрал коробку с Калякой и ушел.  

Мы с тетушкой и Малякой ждали в условленном месте, у дерева с двумя стволами, неподалеку от входа в телецентр. Прошел час, но Каляки все не было. Маляка и тетушка так переживали, что уснули, и теперь из–за моей спины доносился легкий свист и сопение. Я несколько раз обошла здание, присматривалась к дверям и воротам. Села на лавочку, осторожно поставила рядом рюкзак и задремала… 

*** 

– Пш-ш-ш… Я рискую своей шкурой, а они спят! – Каляка в меховом костюме шипел и дергал меня за рукав. – Скорее домой, а то догонят и отберут. 

Он сунул в рюкзак деревянные обломки и стал забираться в рюкзак. 

– Котик, котик, стой! – мальчик в красной шапке через лужи подбежал к моей скамейке и схватил Каляку прежде, чем я успела опомниться. 

– Что ты стоишь, как вкопанная, помоги мне! – взвыл Каляка. 

Я стала вырывать его из рук ребенка, но тот еще крепче вцепился в Каляку. На шум из рюкзака выползла сонная Маляка и, не разбираясь, в чем дело, цапнула малыша за руку. Ребенок расплакался, Каляка с Малякой тут же исчезли в рюкзаке. Я попыталась задобрить ребенка конфетой, но прибежала крупная женщина с большим носом, недовольно посмотрела на меня, сказала с одышкой: «Пойдем, Петюня!» и увела мальчика. 

Я взяла рюкзак и отправилась домой, с нетерпением ожидая рассказа Каляки. 

Г е р о й д н я 

– Там все такое… другое! Совсем не так, как в телевизоре, – Каляка, наконец избавился от мехового облачения, развалился на стопке салфеток на кухонном столе, гордый и довольный собой. – Принесли меня, значит, завалили коробками. Еле выбрался, где нахожусь, не знаю. То в новости забреду, то в «Поле чудес» какое-нибудь. Народу везде тьма, как в муравейнике, никто на меня внимания не обращает. А я помню – надо на третий этаж, где прогноз погоды. Вышел к лестнице, спустился туда-сюда, нашел, наконец. И тут ОНА по коридору идет. Высокая, волосы длинные. И палка в руке. Я так и обмер. Идет, а кто-то ей вслед: «Анжела, через десять минут эфир». Я за ней, в большой кабинет. Она палку на стол положила, а сама за бумаги. Я не растерялся, схватил в зубы и бежать. И тут этот, в красной шапке. «Котик, – кричит, – иди сюда!» Я ему говорю: «Отстань, тороплюсь, не видишь?», а он еще сильнее орет, за палку схватился. Я зубами сжал изо всех сил, палка – хрусть! – и переломилась. Подобрал обломки и дал деру. И он за мной. А за ним еще та, огромная, с носом, ты ее видела. Так и бежали втроем, еле ноги унес. Но самое главное – палку забрал! 

Тетушка Иеремия, допив чашку крепкого кофе, улыбнулась: 

– Позвольте мне торжественно объявить Каляку Героем Дня! 

Мы с Малякой захлопали в ладоши и трижды крикнули: «Ура!» 

– Ну, а поскольку моя миссия выполнена, я могу вернуться в родную Австралию со спокойной совестью. Завтра утром, кстати, у меня самолет. 

– Как, тетя, ты уже улетаешь? – захныкала Маляка. – Разве ты не останешься с нами до возвращения Иннокентия Петровича? 

– Дорогая, для того, чтобы помочь вам, я оставила миллион дел. Это вам больше не грозит, почему бы мне не вернуться? Тем более профессор приедет через неделю… 

– И мы тоже сможем вернуться домой, ура! – Маляка повеселела и перевернулась через голову. 

Мне стало капельку грустно от ее безудержной радости. Неужели Каляка с Малякой уедут и не будут скучать по мне? И как я буду жить без их ворчания и визга? 

Весь вечер тетушка собирала чемодан. Сложила бархатный халат, пушистые тапочки, медаль «За храбрость в самолетах» и кусок яблочного пирога, испеченного по Калякиному рецепту. Маляка бегала вокруг, помогая укладывать вещи, но только создавала сумятицу: увидит симпатичное украшеньице и тут же несется к зеркалу, примерять и любоваться собой, так что Каляка не выдержал и отправил ее наводить порядок под кроватью. 

Утром следующего дня мы провожали тетушку в аэропорт. Маляка взяла дюжину носовых платков, но и этого оказалось мало, так она плакала, прощаясь с тетушкой. Каляка нацепил бабочку, был серьезен и сдержан. Тетушка оставила мне деньги для оплаты телефонных счетов и даже пригласила к себе в Австралию. Я растрогалась и долго махала ей вслед рукой. Чудики смотрели вверх, задрав головенки; самолет растворился в сером осеннем небе. 

Возвращались домой через парк. Листья с деревьев уже опали, погода стояла облачная, влажная. Вокруг никого не было, и чудики выбрались из рюкзака прогуляться. 

– Почему же листья опадают? – недоуменно огляделся Каляка. 

Меня рассмешил его вопрос: 

– Потому что осень, так всегда. А в Австралии по-другому? 

Маляка тревожно забегала, сгребла кучу листьев в охапку: 

– А мы их обратно приклеим! 

Она вмиг забралась на дерево и стала привязывать листья к ветке. 

– Брось, Маляка. Всех листьев не приклеишь. Скоро зима начнется, все будет белым и красивым, санки начнутся, лыжи всякие. 

– Нет, нет, нет, – запищала Маляка. – Не будет, скажи ей, Каляка. ЭТОГО не будет! 

– Не будет, не будет, обещаю, – забеспокоился Каляка. – Спускайся скорее, пока нас никто не заметил. 

Они спрятались в рюкзак, и я понесла их домой. 

Первым делом Каляка включил телевизор. Около двух часов он сидел, не отрываясь от экрана. За это время мы с Малякой успели сделать три браслета и новое ожерелье из бисера. Вдруг из комнаты послышался крик. Мы с Малякой наперегонки бросились туда. Каляка дрожащей рукой показывал на телевизор. 

– Ох! – только и сказала Маляка и села на пол. 

– У нее новая палочка! – прошептал Каляка. – И она снова говорит об ЭТОМ! 

–… завтра снег ожидается в Западной Сибири. В Центральном районе снег выпадет через два-три дня. С вами был «Прогноз погоды» и его ведущая Анжела. До встречи, – Анжела мило улыбнулась и исчезла. 

– Вы боитесь снега?! Так вот что ЭТО такое! – мне вмиг стало понятно, что Анжела вовсе не колдунья, и ее палочка – обычная указка для географической карты. – Но почему? Снег – это совсем не страшно. Он холодный, но очень красивый. 

– Спасибо, мы об ЭТОМ сами все знаем, – Каляка принял трагический вид. 

– Правда, ничего страшного? – доверчиво спросила Маляка. 

– Снег – это здорово! Из него можно лепить, по нему кататься можно. Можно в снежки играть! – разошлась я. – Весело! Обожаю зиму. 

Чудики постепенно успокоились. Весь день я рассказывала о зиме, Каляка с Малякой понемногу привыкли к разговорам о снеге, снежинках и снеговиках, и уже сами охотно задавали вопросы. В Австралии зимы другие, жаркие, а лета – дождливые. Снега они никогда не видели, но слышали, что это очень плохо. 

Через два дня я проснулась, а за окном белым-бело. Снег на деревьях, машинах, по двору прыгают голуби в снежных шапочках. 

– Каляка, Маляка, смотрите – снег! – крикнула я под кровать, но никто не откликнулся. 

В коридоре послышалась возня. Я выбежала, включила свет. Чудики ходили по коридору с закрытыми глазами, вытянув ручонки, и натыкались на все углы. 

– Что с вами? 

Я схватила их, усадила на кровать, они смирно сидели, но по-прежнему не открывали глаз. Я задавала вопросы, переносила их из одной комнаты в другую, ничего не помогало – они будто не слышали и не видели меня. Я отчаянно пыталась их растормошить, когда раздался телефонный звонок. 

– Алло, это Оля? – в трубке послышался взрослый голос с хрипотцой. 

– Да, а кто это? 

–Это Иннокентий Петрович, здравствуйте. 

– Правда? Это честное слово вы? 

– Честное слово. 

– Как я рада, что вы нашлись! Значит, с Калякой и Малякой все будет в порядке? 

– Обязательно. Извините за недоразумение, это моя вина. Так вышло, что я по рассеянности не дописал букву в адресе, который дал Каляке и Маляке. У вас дом номер одиннадцать, а у меня одиннадцать «А». Вы можете подойти с ними в лабораторию? 

– Конечно, хоть сейчас. 

–Отлично. Надеюсь, на этот раз ничего не напутаю с адресом… Записываете? Тимирязева, тридцать два, второй этаж. Жду. 

– Уже выхожу. 

–До встречи. 

Я обняла и расцеловала чудиков. 

– Потерпите еще немножко, малыши. Скоро все наладится. 

Шел мягкий крупный снег. Ноги проваливались уже по щиколотку, и я с восторгом представляла, как через пару дней буду прыгать по сугробам и кататься с горки. А еще послезавтра приедут мама и папа, и будет совсем хорошо. Поедем за город кататься на лыжах по лесу, накатаемся до посинения, замерзнем, и дома будем отогреваться малиновым чаем. 

Я шла по улице Тимирязева, пряча под пальто Каляку и Маляку, на спине рюкзак с их вещами. Вот и дом тридцать два, кирпичный, весь в снегу. На пороге меня встретил седой дядя с мохнатыми бровями. Это и был загадочный Иннокентий Петрович собственной персоной. Голова у него действительно была лысая и сияющая. Мы вошли в лабораторию с множеством растений. 

– О, старые знакомые! – я помахала грядке комбульпиков. – Тоже апельсиновым соком поливаете? 

– Само собой, – засмеялся профессор. – Проходите. У меня здесь специальная зеркальная лампа, под нее мы посадим Каляку и Маляку, и через десять минут они будут, как новенькие. 

– А что с ними произошло? 

– Свойство организма, пока не изученное мною до конца. Они теряют зрение и слух, когда видят снег. Проще говоря, слепнут и глохнут. Я знал об этом, но не ожидал, что снег в этом году выпадет так рано. Еще раз примите извинения – только я виноват в этом недоразумении. 

– Что вы, я так рада знакомству с Калякой и Малякой. 

– А я вернулся домой и не могу ничего понять. Где Каляка, где Маляка? Кое-как связался с Иеремией фон Цвельф, и совместными усилиями мы обнаружили ошибку. 

– Что с ними будет дальше? 

– Думаю, Каляка с Малякой захотят вернуться домой. Зима, как вы понимаете, им противопоказана. Как раз сегодня мой друг, профессор Знайман, возвращается в Австралию. Я мог бы отправить Каляку и Маляку с ним. 

Каляка застонал и приоткрыл глаза: 

– Иннокентий Петрович… вы приехали… 

Тут же очнулась и Маляка: 

– Иннокентий Петрович, я видела снег. Настоящий… 

Через пять минут они вовсю делились с профессором впечатлениями о своем пребывании в северном полушарии Земли и смеялись над недоразумением. Каляка утверждал, что сразу заподозрил неладное. 

– И почему ты молчала? Почему не сказала, что мы перепутали дома? – обратился он ко мне. – Подумать только, целых два месяца квартира Иннокентия Петровича была без присмотра! 

– Каляка, я пыталась. 

Он кивнул головой, словно говоря: «Знаем мы вас. Пыталась она». Я улыбнулась. 

Маляка вдруг обхватила мою руку: 

– Дорогая, я так тебя полюбила, поедем с нами! Кто будет помогать мне проводить ревизию гардероба? Кто будет мастерить мне чудесные браслетики? 

– Я тоже буду скучать, Маляка. 

–Хозяйка из тебя, конечно, бестолковая. Готовить не умеешь, прибрать в квартире тоже не можешь. Но как мы славно в домино и шахматы играли! – Каляка крякнул от удовольствия. – Дома мне нет равных в игре, даже сыграть не с кем. Приезжай, организуем шахматный турнир. 

– Друзья, если вы собираетесь сегодня лететь домой, то пора собираться. Вот-вот сюда прибудет Знайман и заберет вас на самолет, – Иннокентий Петрович показал на часы. 

Чудики бросились ворошить и укладывать свои вещи, Иннокентий Петрович подготовил специальную коробку с вентиляцией и освещением и строго-настрого запретил им смотреть на снег. 

Я помогла Маляке с платьями и подарила свою серебряную цепочку. Каляке обещала к следующему его приезду научиться печь воздушную шарлотку и поддерживать чистоту под кроватью. 

В лабораторию вошел заснеженный человек в запотевших очках. 

– Хо-хо, будем знакомы, Знайман, – он протянул мне руку. – Хо-хо! 

Знайман небрежно подхватил коробку с Калякой и Малякой, попрощался и исчез. Я шла домой и думала – Маляку, наверное, в самолете укачивает, а Каляка суетится и бормочет что-то под нос. 

*** 

На днях мама позвал меня к телефону. 

– Привет, – знакомый скрипучий голос. – Мы уговорили Агриппину, маму Иннокентия Петровича, обзавестись телефоном! 

–Каляка! 

– И я! Я тоже тут! – запищала Маляка. – Ура! 

Они частенько звонят мне. Каляка жалуется на жару и кенгуру, Маляка хвалится модными приобретениями. А на зимних каникулах родители отпускают меня в гости в Австралию. 

Трамвай заскулил оледеневшими тормозами. Больно заскрежетали дверцы, в вагон потянуло сырым снегом и бензином. Я шагнул в липкие волны метели. 

Лед сошел, зазеленели почки, но метель, собрав всю ярость своих крыл, вновь и вновь обрушивалась на город. Она ревела, набегала волнами на кирпичные стены домов, накипала на карнизах и подоконниках. По улице разносился жалобный стеклянный гул. 

Окна квартир вырубали в темноте крупные квадраты абрикосового цвета. В мутной круговерти изменялись очертания пятиэтажек: из темноты выступали пирамиды и зиккураты, храмы и мавзолеи. 

«Нет, не здесь – подумал я – только не в Старом Городе». 

Анубис сидел в лужице неонового света. Заметив меня, он чуть склонил голову набок, правое ухо его повисло, и стало похоже на черный шелковый платок. Глаза его, тлея отраженным электрическим светом, разглядывали меня пристально, оценивающе, как на суде Маат. Абрикосовый свет прижимал мою нелепую сутулую тень к дороге, и машины перемалывали ее в серую кашицу, она пропитывалась бензином и расплывалась. «Лучше бы люди в Старом городе вовсе не волочили за собой теней, – думалось мне – с ними здесь обращаются как с мусором». 

Подошел к двери подъезда. От волнения чуть не выронил ключ. Щелкнул замком. Подъезд. Пыльная темнота. Из разбитых окон метет. 

На первом пролете, из квартиры выглядывала смуглая физиономия Хаттуши. Хаттуши был хетт. Хаттуши курил. 

Особую наглость его лицу придавали черные брови – густые и прямые, как у всех хеттов и рот из темного, печеного мяса, с крупными белыми зубами, чем-то похожий на пасть ротвейлера. Еще – вонючая сигарета между зубов, выбритые виски и вульгарная черная косица-оселедец, всегда смазанная жиром, свисающая на плечо, словно дохлая змея.  

Из его квартиры тянуло сытым, но невкусным духом кислой капусты, и чеснока.  

- Привет – сказал Хаттуши, но руки не протянул.  

- Здравствуй – пробормотал я, быстро проходя мимо его двери. Я очень боялся, что хетт протянет ко мне цепкую сильную лапищу, и тогда уже никуда нельзя будет деться. 

- А ты все… строишь? – оскаблился Хаттуши. 

Я вздрогнул, отводя взгляд от соседа: наглый, сытый, женатый, чернобровый. 

- Да… да… строю… да… – я уже поднимался дальше, и почти услышал, как губы хетта прочертили мне вдогонку: «Баран…». 

Второй пролет. Вот и моя квартира – пахнет из нее не кислыми щами, а пылью и старыми обоями. Сквозь потрескавшийся папирус виновато проглядывает серый кирпич, оконные рамы гноятся поролоном. На столе, задрав глянцевые надкрылья, лежит недочитанный выпуск журнала «Анкх». 

Утром я как раз остановил чтение на статье одиозного психолога Кузнецова. Со страниц на меня смотрела усталым черно-белым взглядом фотография врача. Он был чем-то похож на хетта, черные прямые брови, и лысоватый череп, говорили о прагматичном складе ума, да впалые щеки прибавляли при этом о язве. 

Заканчивалась статья следующим: «Что до так называемого феномена Нового города то к уже сказанному, могу добавить, что в последнее время мне довелось понаблюдать за так называемыми «египтянами». Не могу назвать их существование ничем иным, кроме как бегством от реальности. В моей практике участились случаи обращения людей, воспринимающих окружающую действительность в фантастическом, мифическом свете. Были люди, считавшие себя ацтеками, ассирийцами, греками – притом представителями именно той части Древней Эллады, где люди по культурным и религиозным соображениям не носили одежду. Самым сложным был случай с пациентом, которому представлялось будто он – житель ведической Индии, да-да Индии времен Махабхараты, и Рамаяны. Пациент запрещал мне приближаться к нему ближе чем на три шага, из-за того, что я, по его убеждениям являюсь «чандалом», то есть принадлежу к касте неприкасаемых. Таким образом и «египтяне», и так называемый Новый город…-статья заканчивалась чередой научных терминов, а следом прилагалось разоблачение оной статьи профессором Ра-анх-Нутом: Слова доктора Хеттаки Кузнецова – не более чем гнусная хеттская провокация, более того, можно сказать…». 

Снег прекратился, вдали, над убогими пятиэтажками, проступили сизые зубцы пирамид и стрелы обелисков – величественные очертания Нового города, Города-за-рекой. Над ним густым темным киселем ворочалось небо, еще тяжелое от снега, но кое-где уже разбитое струйками лунного света. Свет стекал по плоским бокам пирамид, и разбегался по капиллярам улиц. Новый Город играл серебром. 

Я родился, но жизнь моя не началась. С самого начала меня окружали в основном хетты. Они тоже не начали жить, но это их и не беспокоило. 

Старый Город принадлежал хеттам. Хетты изобрели железо. Хетты уничтожили мифы. Им было не до сказок – они зарабатывали деньги, и жили. Работали и жили. И все. 

Откуда взялся Новый Город, кто и когда начал его строить, я не знал. По-моему город появился, только потому что был нужен таким как я. Просто, однажды переправившись через реку, побродив по кровотокам песчаных улиц, где шептались пыльные сквозняки, я навсегда влюбился в Новый Город, и решил поселиться в нем навсегда. 

Тогда-то я и привез туда первые кирпичи, для фундамента своего жилища. 

В Новом Городе хеттов не было никогда. Едва речь заходила про это место, они брезгливо сжимали ноздри, и цедили сквозь зубы: «Мертвечиной пахнет». Мертвечины они боялись. 

На меня из чайника глядел другой, никелированный я, с огромным лбом, и маленькой челюстью, на которую плавно стекал нос. Он смеялся, строил рожи, и, в конце концов, так хулигански, по-дворовому засвистел, что у меня-настоящего сердце екнуло от зависти – я-то свистеть не умел.  

Я снял чайник с плиты, облокотился спиной на стену, прикрыл глаза, и провалился в дрему. На кухне раздавалось сухое, ровное сердцебиение часов. Я завидовал часам – сердце у меня всегда было слабое, билось как-то невпопад, часто мне приходилось бывать в больнице, где хетт-врач, бледнолицый, остроносый, с черной гривной-статоскопом на шее, властный, среди гвардии мясистых медсестер, на своем убогом облупленном троне, вещал мне о полезном питании и прогулках на свежем воздухе. 

Прогулки были…три раза за лето, в самые теплые дни, с рюкзаком за плечом, по шумным березовым рощам. Солнечные лучи из ледяного космоса разбивались березовой листвой на теплые брызги. Из травы выступали, руины, затертые, засушенные солнцем, как короста. Это отступал Старый Город. По разбитому травой бетону прыгали зеленые ящерицы, над ржавыми остовами поднимались мягкие темно-синие звезды чертополоха. А дальше степи, а дальше – Новый Город, и мое новое жилище. В рюкзаке была известь, и два-три кирпича. Несколько кирпичей надо будет сюда… и сюда… Дома в Новом городе не имели окон. Иногда я прогуливался по горячему асфальту, поглядывая по сторонам. Только двери, запечатанные воском, испещренные иероглифами, исповедью отрицания: «Я не творил людям дурного, я не вредил скоту, я не брал чужого…». 

Кажется, я прикрыл глаза. Глаза заполнились поролоном… нет… липкими гнойничками… И сердце привычно ныло, как давно зашибленный палец. 

Звонок. В груди словно бы ухнул раскаленный маятник. Вскочил, бросился к двери. Сквозь засаленный глазок я увидел темное жерло лестничной площадки, и Анубиса, в замшевом пальто. От ступней до воротника это был крепкий на вид мужчина чуть-чуть за тридцать, с хорошим пищеварением, должно быть увлекающийся спортом. Но вот, выше ворота, начиналась широкая шея, густо поросшая жесткой шерстью, дальше выступала вперед вострая морда, еще выше был плоский лоб и круглые, желтые глаза, а над всем этим, как черная митра возвышались остроконечные уши. 

Я отворил дверью. Анубис переступая через порог, чихнул, весь как-то взъерошился, стряхивая с головы стаявший снег. Он стащил с себя пальто, обнажив поджарый торс из жженого сахара, с подпалинами темной шерсти на спине, и боках. Теперь он был в одном переднике-схенти, со ступней свисали мокрые лоскуты, которые прежде были сандалиями. 

- Холод… собачий – проговорил Анубис, показывая острые зубы. Я за тобой от самого продуктового шел. 

- Так это и, правда, был ты... Может чаю? – засуетился я. 

- Не откажусь! – простужено просипел Анубис – я к тебе, собственно по делу. 

- Чашечка чаю никакому делу не помешает! – я смахнул с клеенки крошки и расставил чашки. 

Анубис сидел, вперив в меня неподвижный желтый взгляд. Когда он закрывал пасть, и не дышал шумно по-собачьи, наступала невыносимая тишина. В его тонких пальцах, с длинными когтями дико блестела белая ложка. Зрелище это мне казалось очень неприятным. 

- Началось время Шему – медленно, выгибая в пасти нежно-розовый лепесток языка, проговорил Анубис – лед из реки ушел. Пора. 

Сказав это, он снова разверз розово-желтую жаркую пасть, и мне стало легче. 

- Что – пора? – я отвернулся к окну, чтобы не смотреть на Анубиса – белая ложка все еще беспокоила меня. 

- Пора жить. 

- Подожди… подожди! Рано. Не успел я еще достроить… 

- Сколько можно строить… приезжаешь, смотришь, головой качаешь… все тебе мало, все тебе невысоко. Пирамиду что ли задумал? 

- Нет… я… – ложка притягивала мой взгляд. Анубис как ни в чем не бывало, размешивал чай. 

– Задумал! – лязгнул зубами гость – иначе, почему тогда ты всю жизнь откладываешь на потом? Все ждешь чего-то… а все готово уже. Я пришел, – большего не жди.  

Я вжался спиной в теплую, влажную стену кухни, машинально провел ладонями по обоям, и те отошли, словно старая кожа, обнажив шершавую известку, пальцы лихорадочно, словно лапки насекомого пробежали по ней, а я даже не заметил. 

- Пора приступать. Пойдем – ложка брызнула о край стакана.  

Анубис, замолк, и это его молчание длилось невыносимо долго. 

- Чай… давай хоть чай допьем – попытался возразить я. 

- А-а-а пес с ним! – тявкнул Анубис. 

- Все так… 

- Неожиданно? – спросил Анубис, уже выходя в коридор – так жизнь-то настоящая она внезапно начинается. Тебя когда на белый свет рождали, спрашивали? Нет? Ну вот, сейчас так же… Ты не шатайся… ты вещи собирай. 

Я вдоль стены пробрался в спальню. Анубис безразлично стоял у дверей, как старый, скучный шифоньер. Иногда его суставы щелкая, перекатывались под темно-желтой кожей, но в остальном, он был бессилен. Он не сделает ко мне ни шага, ни поторопит меня, ни попрекнет. Но и не уйдет. Он уже не выпустит меня из дома просто так, он не даст солнцу взойти, и будет вечно громоздиться перед дверью, бессмысленно вперившись электрическим взглядом в дверь. То, что так я торопил и ждал, наконец, случилось: некуда было больше спешить, время закончилось, осталось только одно незавершенное дело. 

Вещей в комнате не было – взгляд голодно скоблил стол, что-то бессмысленное растрепанное на столе, кровать, книжный шкаф, сизый треугольник окна, перепонки тюли. Раньше я задумывался – а не перетащить ли в мое новое жилище стол? Или пару книг? Теперь все это было глупо – вещи словно выцвели, их покрыл тонкий слой пыли, и совершенно невозможно было их использовать. Я выглянул из спальни: 

- Мне нечего взять. 

- Долго же ты думал – Анубис накинул на плечи пальто – Пойдем. 

На лестнице случилась неприятность – нам встретился Хаттуши с пустым пластмассовым ведром. Я не без удовольствия заметил, что лицо хетта мигом потеряло всю кровь, выцвело и вытянулось. Он подождал, когда мимо проплывет Анубис, и вцепился в мое плечо ручищей, похожей на корягу, с толстыми корнями-пальцами. 

Какое-то мгновение он смотрел на меня, потом встретился взглядом с Анубисом… Хаттуши Анубиса боялся, и в этом было мое над ним превосходство. Корни обмякли, Хаттуши отвалился, как старый трухлявый пень, он был не страшен, так же набит трухой, и я порадовался своей победе, и удивился прежнему своему страху перед ним. 

Сели в автобус, и помчались сквозь предрассветный сумрак. Больше в салоне не было никого, только мы сидели на проплешенных неизвестной лепрой сиденьях. Да старая кондукторша-ракшаска с толстой сумкой, непонятным сплетением рук и ног вползала из глубины салона. Она подобралась было ко мне, щеря клыки, но Анубис строго рявкнул на нее, и она забилась в дальний угол, и сидела там, выпучив огромные кошачьи глаза. 

Возле городской лодочной станции, мы вышли. Здесь было совсем немного хеттов, они были неподвижны – застыв, лежали на кусках картона, и только один из них поднял косматую грязную голову, слепо замотал ею, и снова лег спать. 

Мы шли очень осторожно. Мне казалось, малейший шум мог разбудить войско: в один момент взметнулись бы железные жала копий, медные колпаки с плюмажами из конских хвостов, асфальт задрожал бы от грохота колесниц, и тогда даже Анубис не смог бы ничего исправить... 

За разбитой металлической изгородью, на воде темным полумесяцем покачивалась папирусная лодка. Мы взошли на нее, Анубис опустил в воду весло, и холодная северная река исполнилась первобытной африканской тьмы. Я сидел, положив подбородок на колени, глядя, как челн скользит по стылой реке сквозь тонкое белесое крошево, как под беспокойной пленкой воды перекатываются выпуклые ртутные зеркала льдин. Я закрыл глаза, и, кажется, услышал как они словно колокольчики звенят там, в глубине. 

Вот и берег, – дальше вверх по крутому склону, холодный ветер путается в ветвях, шелушится белым холодом, оседает на плечах, волосах, щеках и не тает. Я больше не источаю тепла. 

Новый Город, передо мной черной призмой высечено мое новое, вечное жилище.  

Перестали падать мелкие хлопья. Ониксовая фигура Анубиса выросла над новым домом. «Пахонс, первый месяц Шему начался – подумалось мне – Пришло время засухи». 

Я шагнул под темный полог. Дверь за мной затворилась навсегда. Я лег в саркофаг, скрестил руки на груди и закрыл глаза. 

По улице шла маленькая девочка и плакала. Разносил ветер её слёзы во все стороны. 

Одна слезинка полетела на север. Там была снежная буря, которая всё вокруг запорошила. Затосковала слезинка, покрылась холодной корочкой, которую люди называют лёд, и застыла навеки. 

Вторая слезинка полетела на запад и увидела много стран. В них некоторые люди смеялись, а некоторые плакали. И летели их слёзы вдогонку слезинке девочки. Долетели до океана, собрались в солёную тучу и упали дождём в океан. Поэтому океан и поныне – солёный. 

Третья слезинка полетела на восток. Увидел её колдун придворный и заколдовал. Превратилась слеза в птичку. Колдун посадил её в золочёную клетку и подарил императору ко дню рождения. Клетка с птичкой стояла в тронном зале императора, и тот любил слушать пение своей питомицы. 

Четвёртая слезинка полетела на юг и повстречала солнечный лучик. Улыбнулся он и обнял слезинку так крепко, что даже огоньки в ней заплясали, и она высохла. А лучик, радуясь и ликуя, прилетел к девочке. Засветился волшебным светом и сказал: 

- Не плачь, милое дитя, давай вместе поиграем. Стали они играть. Девочка пыталась поймать друга и больше не плакала. Она широко улыбалась. Ведь лучик согрел её сердечко. 

2008 г. 

Людочка 

Отдел главного конструктора вытянулся по всему третьему этажу длинного серого здания. Двенадцать бригад разного профиля работали в комнатах, выходящих в узкие коридоры. Коридоров было два, и оба начинались в центре обширного холла. Здесь стоял титан, здесь находилась курилка, здесь мужчины обсуждали все новости, начиная от спорта до женщин, проще говоря, сплетничали культурно и с достоинством, маскируясь под заядлых курильщиков. 

Ни один новый человек не проходил мимо их пристального внимания. Технологи и мастера из цехов, командированные из других городов, вновь поступившие на работу молодые специалисты и специалисточки в особенности – всех встречал мужской входной контроль. 

Шесть пролетов крутой лестницы пройдены, выход на третий этаж, и оказываешься под оценивающими взглядами минимум двадцати мужчин, если попадешь в перерыв. Только закалка чисто мужского института помогла мне в первый раз не упасть с ног при первом выходе в холл.Двадцать пар мужских глаз заинтересованно расматривали мен я всерху донизу, причем ни слова не было сказано, только оценивающие взгляды. Надо сказать, что справилась я с этим успешно, умудрилась даже не споткнуться, а пройти внешне спокойно и надменно, как донесла потом женская разведка. Спокойствие моё объяснялась сильной близорукостью – кого там разглядишь в табачном дыму при своем ШБ. А надменность была умело замаскированной застенчивостью, от которой каменеет спина и не гнется поясница. Но разговор не обо мне. Как говорится, это была присказка, сказка будет впереди. 

Итак, мы остановились на холле. В те времена советской власти предприятия работали ударно, и любители покурить собирались большой толпой только в разрешенный перерыв. С некоторых пор в нашей бригаде не стал курить разве что самый ленивый. Неожиданно резко возросло число мужчин, желающих принести кипяток для чая. Сначала старшая женская половина (дамы за 30 и выше) только радовалась такому мелкому производственному рыцарству – пустячок, а приятно получить чашку чая прямо к кульману. Те, кому моложе 30, радовались, что можно не бегать несколько раз за кипятком по просьбе старших, а поиграть в крестики-нолики, почитать новую фантастику, выданную без права выноса с территории, или просто подремать, пристроившись на краешке кульмана.  

А при чем тут холл? Да вот с некоторого времени ВСЕ мужчины в перерыв исчезали в холле, и это сильно волновало женщин, остающихся в перерыв в одиночестве. Перед кем и блистать умом и нарядами? После бурных женских дебатов о причине отсутствия ВСЕХ мужчин в комнате меня, как самую молодую, командировали комнатным женсоветом за кипятком и заодно для прояснения обстановки. Дословно разведзадание выглядело так: 

- Посмотри, каким таким медом намазали курилку, что все туда прут? 

«Меда» в курилке не было, но курящих и бурно обсуждающих что–то мужчин хватало. Дорогу к титану пришлось прокладывать локтями, до него я так и не добралась, мужчины сами выдали мне чайник с кипятком и поинтересовались, почему это женщины так быстро выпили предыдущие три. Оставив вопрос без ответа, я «надменно» удалилась. Разведдонесение было кратким. Ничего не понятно, курят даже астматики, все мужские головы повернуты к лестнице. 

Кипяток срочно разлили по всем чашкам, даже наша узбечка Джамиля согласилась выпить Nю по счету (с утра она всегда пила вне графика много и безостановочно), хотя уже мучалась от избытка выпитого. Следующий чайник принесла Лариса. Срочно и внеурочно полили все цветы. Лишний кипяток разливали по банкам для цветов. Хорошо, цветов и банок было много. Но секрет повальной мужской любви к курению не прояснился. Перерыв закончился, возбужденные и оживленные конструктора мужского пола встали за свои кульманы, женщины так и мучались от неведения, и вряд ли ясная конструкторская мысль в этот день пришла кому-нибудь в голову. 

На следующее утро всех удивила Катерина, ведущий конструктор. Вместо того, чтобы послать с документами на подпись и согласование молодняк, как она говорила, исключительно для их пользы, она сама собралась идти все подписывать. 

В одном только документе надо было согласовать до десяти подписей, а, если документов много, то приходилось топать по коридорам службы через вышеупомянутый холл из конца в конец по нескольку раз. Каждый поход затевался Катериной только для одной подписи и для одного документа. К вечеру, изрядно вымотаннная, но довольная и одухотворенная, Катерина пригласила всех в клуб, попросту говоря, в женский туалет, огромный, просторный и недоступный для мужчин. 

- Значит, так! Говорят, к нам взяли какую-то очень, очень известную по городу…  

- девочки не слушать, 

( это в сторону молодых), а потом шепотом на ухо женщинам постарше….  

- Как это, на режимное предприятие, да надо в профком, нам не нужны такие…. 

- Говорят, начальник пожалел, молоденькая совсем, без родителей, он хочет к нам на перевоспитание… 

Старшие женщины зашептались еще оживленнее, и, в конце концов, громко было сказано: 

-Вот мужчины наши и выглядывают ее! 

Утром следующего дня мы обнаружили в комнате тихую, по виду маленькую девочку. Кожа ее казалась прозрачной то ли от худобы, то ли от неушедшей детскости. Волосы черным шелковым полотном спускались на плечи, обрамляя лицо, на котором выделялись крупные черные глаза с испуганным выражением. 

Они сидела на месте копировщицы, на вопросы отвечала, еле подняв голову, тихим полушепотом.  

-Почему так рано пришла? Перепутала время начала работы и вместо девяти утра пришла к восьми, не успела позавтракать, теперь умираю от голода. 

Её быстренько напоили чаем, успели как раз до прихода начальника группы, который, оглядев всех, веско заявил, что, наконец, у нас в бригаде три копировщицы и, чтобы он больше не видел перепачканные тушью самодельные кальки чертежей. 

Вчерашние нешуточные страсти как-то сами собой растворились в несмолкаемой череде звонков от технологов и мастеров, требующих уточнения по технологическим и производственным вопросам. Как обычно, на заключительном этапе сдачи изделия появились срочные изменения, и вся бригада погрузилась в работу, каждый на своем участке. 

О новенькой копировщице вспомнили в обед. Оказалось, что она совсем без денег, поэтому бригадой быстренько скинулись ей на недельные обеды, а профорг пообещал похлопотать о внеочередном авансе. Людочка, так звали девочку, выглядела стеснительной, с трудом взяла деньги, пообещала отдать с аванса и как-то сразу прилепилась к старшей копировщице Лиде. Они очень эффектно смотрелись вместе – миниатюрная брюнеточка с наивным детским лицом, лет пятнадцати на вид, и дородная, крупная тридцатилетняя блондинка с гордой поступью. Людочкино общежитие находилось в том же районе, что и Лидин дом, и они ушли с работы вместе. 

Мужской ажиотаж с появлением новой сотрудницы заглох на корню, новая копировщица никак не тянула на роль роковой женщины, сводящей сума. 

Она вовремя приходила на работу, старательно училась пользоваться рейсфедером и тушью, постоянно уточняла, как надо копировать ту или иную деталь, и стала сущим спасением для тех, кто привык чертить небрежно и наскоро. Скоро её стол был завален работой выше головы, а, так как копировщицам платили сдельно, то Людочка стала получала хорошую по тем временам зарплату. 

В бригаде полюбили её за безотказность, непосредственную доверчивость и дружелюбное внимание. Она пыталась всем угодить, с мягкой улыбкой слушала ворчливые нотации пенсионерки, сидевшей в углу, бегала с чайником к титану, и, что всем нравилось, внесла своим присутствием в будни бригады общую цель – помочь Людочке приспособиться к жизни. По ее словам, выросла она в маленькой украинской деревне, хотела поступить в институт, но не прошла по конкурсу и решила поработать на преприятии, приглядеть для себя будущую профессию. Дома остались братик и мама с отчимом. Вот из-за приставаний отчима пришлось покинуть дом, да и мать была не против, чтобы дочь уехала от греха подальше. Эту историю она по секрету рассказала Лиде, а Лида, чуть не обливаясь слезами, поведала всем женщинам в их неизменном клубе – женском туалете. 

-Представляете, – говорила Лида, 

-Я даже боялась что-то еще расспрашивать, у Людочки слезы катились из глаз, когда она рассказывала про свою жизнь. 

Поахав над трудной судьбой бедной девочки, женщины решили помочь ей одеждой, обувью, деньгами, кто сколько может. Сказано, сделано. Все через ту же Лиду выяснили, о чем мечтает ее подопечная, и всем миром собрали деньги на недосягаемую по деньгам копировщицы мечту – сабо на высокой платформе. В бригаде работал предцехкома, и женщинам не стоило труда уговорить его вручить Людочке собранные деньги под видом помощи от профсоюза. День, когда молодая девушка пришла на работу в сабо, стал счастливым днем для всех. Счастливая Людочка всем показывала свою новую обувь и радостно хвасталась желанной покупкой. 

Желанной и очень своевременной: как раз наступили летние дни с давящей и изматывающей жарой. В бетонном здании без кондиционеров уличный зной оседал на кульманах каплями пота с лица, мокрыми рубашками прилипал к мужским спинам, вынуждал женщин носить платья с огромными вырезами без оглядки на частые мимолетные взгляды мужчин в область декольте.  

В гардеробе молоденькой копировщицы появился облегающий скромненький ситцевый сарафанчик бордового цвета, который сразу же стал напрягать всех мужчин своими лямками. Лямочки были как лямочки, в меру широкие, но уж очень низко начинались, почти что в области пупка, так что хрупкие, остренькие девичьи грудки каждый раз ваыпрыгивали из-под выреза, когда Людочка с усердием наклонялась над калькой. Первым не выдержал Илья. Его кульман находился напротив Людочкиного стола, и каждый раз, поднимая натруженный взгляд от очередного чертежа, он натыкался взглядом на изумительное невинное зрелище: Людочка, чуть высунув язычок, сосредоточенно корпела над калькой, не замечая, что ее грудки, игнорируя вырез сарафана, живут отдельной жизнью – мягко и ненавязчиво потворяют любое движение хозяйки над столом, наслаждаясь обретенной свободой. 

Илья поплыл в неге и истоме. Он уже не мог связно отвечать на вопросы по телефону, он не ходил обедать, он откладывал встречи с технологами на объекте, он только делал вид, что занят срочной работой, а сам стал похож на детскую игрушку, Ваньку – встаньку. Правда, было существенное отличие от Ваньки – встаньки, тот падал и вставал целиком, а у Ильи таким макаром дергалась только голова – опускалась над столом и через миг поднималась. 

Странное поведение Ильи первой обнаружила Елизавета Петровна, преклонных лет женщина, чей стол находился в углу комнаты за пышно цветущим розовым кустом и позволял ей наблюдать за всеми, практически не привлекая внимания. У нее как-то неожиданно возникли вопросы рабочего хараткера к Илье, что ввергло его в неописуемый шок. 

-Елизавета Петровна! Это не мой отсек! Я не могу дать Вам ответы на Ваши вопросы, идите к начальнику, – нервно отбрыкивался он при каждом ее подходе. 

Но Елизавета Петровна не зря проработала столько лет в оборонке, не такие крепости брала. И Илья, сломленный ее настойчивостью, наконец, со вздохом сорвался и побежал в соседнем бюро искать ответы на ее вопросы, высосанные из пальца. Она незамедлительно села на его место и стала зорко оглядвать комнату. И, конечно же, увидела Людочкино усердие. Эх, видел бы Илья, как застыла Едлизавета Петровна! Соляной столп, не иначе! Недолго она просидела в немом оцепенении, вскоре прибежал запыхавшийся и взмокший от усердия Илья и кинул ей на стол кипу документов.  

Женсовет по этому случаю не стали собирать, наша блюстительница нравов тихо и неслышно для окружающих поговорила с Людочкой. Результат разговора оказался неожиданным. Людочка встала с места, подошла к Илье и, застенчиво краснея, спросила, нет ли у него работы для нее, и что она рада была бы для такого умного и красивого мужчины начертить хоть одну кальку, даже срочную. После чего вернулась на место и развернула кульман под другим углом.  

Илья незамедлительно приступил к разбору бумаг, заваливших его стол, и выдал к вечеру свои срочные чертежи. Так, с легкой руки и своевременного вмешательства мудрой женщины была восстановлена производственная дисциплина. С этого момента проявилось ещё одно редкое качество Людочки: мало того, что она была скромна и незменима, она была вдвойне незаменима при выполнении срочной работы. 

И одновременно с этим она потеряла свою вторую подругу после Лиды, третью копировщицу, узбечку Азизу.  

Азизочке, смуглой волоокой красавице, исполнилось девятнадцать лет, она была замужем почти год, замуж ее выдали по узбекским канонам. Технолог из соседнего цеха увидел ее в коридорах конструкторского отдела и заслал сватов. Он только что пришел на работу после окончания института, она только что закончила школу, по узбекским традициям подходящее сочетание возрастов для супружеской пары. До самой свадьбы Азиза не видела будущего мужа и под большим секретом поделилась своими страхами с Джамилей, узбечкой постарше. Та по-женски сочувственно прониклась неуверенностью и любопытством будущей невесты, по родственным каналам вызнала, кто будет мужем Азизы, и тайно показала ей жениха. Азиза сразу же и бесповоротно влюбилась в нареченного (Красавец! Умница!)и спокойно, без особых волнений перенесла приготовления к свадьбе и саму свадьбу. Детей у неё после года семейной жизни еще не было, и вся мужняя родня терроризировала невестку подозрениями в бесплодности, угрожая развести с мужем, если дети в течение следующего года не появятся. Азиза до безумия любила своего образованного, симпатичного мужа и постоянно ходила заплаканная, боясь грядущего неминуемого развода. С приходом Людочки она ожила, все-таки девушки были ровесницами, есть о чем пошептаться. И перспектива развода теперь уже не пугала Азизу, Людочка подкинула ей спасительную мысль, что можно поступить в институт, и тогда рождение детей отложится по уважительным причинам, а за это время и лечение от бесплодия найдется. И Азиза старалась работать как можно лучше, усвоить науку черчения, собираясь осенью поступить в машиностроительный техникум. Пока Людочка работала наравне с ней, Азиза очень доброжелательно относилась к ней, но когда все поголовно стали обходить ее с заказами, она снова впала в глубокую депрессию. То и дело наша милая узбечка подходила к Людочке и о чем-то бурно с ней шепталась, затем убегала в туалет и долго там плакала, запершись в кабинке. 

Равзе могли всевидящие сердобольные женщины пропустить такое неправильное развитие событий? Они принялись срочно мирить молоденьких и глупеньких, по их опытному мнению, девочек. После очередного плача Азизы в сантехническом уединении, Лида и Катерина подступили к столу Людочки и попросили, нет, потребовали срочно извиниться перед подружкой, перестать портить настроение друг другу и нервировать окружающих. Под женским конвоем её доставили в туалет, там вытащили плачущую Азизу из кабинки и прилюдно примирили девочек ради всеобщего спокойствия. 

В комнате снова воцарилась рабочая атмосфера: мужчины работали быстро и споро, сражаясь за очередь на срочное копирование документов, Азиза перестала плакать и получала новую работу через Лиду, и Лида ее не обижала. Людочка каждый вечер сопровождалась той же самой сердобольной Лидой до самого общежития, безропотно выслушивая воспитательные речи. Елизавета Дмитриевна молча дремала за розой, успевая в перерывах между бдением и дремотой выпускать срочные извещения. Казалось, наступила производственная идиллия, и никто не смог бы ее нарушить. 

Из очередного отпуска вернулся начальник отдела, тот самый, что пожалел Людочку и взял ее на работу. В первый же рабочий день он подошел к ней, интересовался ее успехами в работе, самочувствием, подробно расспрашивал об условиях жизни, хватает ли зарплаты. Людочка после разговора с начальником просто расцвела и стала открыто боготворить его. Все решили, что немым обожанием начальника Людочка ищет себе замену несуществующему отцу. Но с каждым днем ее обожание становилось все навязчивее, она всех и вся пытала, собирая биографические сведения о начальнике, и женщины снова встрепенулись, углядев в этом нездоровый скрытый интерес. Решено было в ближайший обед объяснить восторженной девочке, что излишняя пытливость восемнадцатилетней к интимным подробностям жизни мужчины под шестдесят лет аморальна. Но не успели. 

Начальник сам вызвал к себе для разговора Лидию и Елизавету Петровну. Полдня до назначенного часа они тряслись в ожидании неизвестного разговора, давно замечено, что начальство вызывает к себе в кабинет только для того, чтобы поругать. Похвала обычно раздавалась прилюдно при полном собрании работников отдела. 

Женщины вернулись нескоро, на их лицах блуждали загадочно–таинственные улыбки, и на все вопросы они отвечали коротко и емко: 

-Завтра все узнаете. 

Завтра наступило. Лида с утра долго секретничала с Елизаветой Петровной, после чего пожилая женщина прошлась в другой конец комнаты до Катерины, постояла около нее, сказала что-то быстро и снова спряталась за розой до самого обеда. Все усиленно делали вид, что заняты работой, но по-разному: мужчины кучковались для обсуждения производственных вопросов, но обсуждали их очень тихо, не как обычно во всю глотку на грани мата. Женщины пытались помочь друг другу поскоблить кальки, написать технические требования в чертежах, совместно чинили карандаши, точили рейсфедеры. 

Женсовет собрался в обед на своем излюбленном месте – подоконниках женского туалета. 

- Лида, не томи, рассказывай, – нарушила молчаливое ожидание Катерина. 

- Ой, даже не знаю, как начать… 

- Начни, не тяни. 

- На Людочку жалоба из общежития пришла…. 

- Как??? – дружно выдохнули собравшиеся хором, – Она же сущий ангел! 

- Вот и мы так сказали Семену Марковичу. Он просил проверить, поэтому мы молчали вчера. 

- На что жалуются? 

- Да вроде бы целую неделю мучает соседок, грубит, огрызается, раздражает сильно… 

-Людочка? Огрызается…, – снова дружное недомение. 

-Да, представьте, как жара началась, вторую неделю голышом по общежитию ходит. 

Наступила молчаливая сцена, достойная «Ревизора». Первой очнулась Катерина: 

-Как, по всей общаге? 

-Да нет, только в комнате. 

Зашевелились и остальные участницы женсовета, но, опережая их вопросы, Лидия продолжила свой рассказ: 

- А девочек это раздражает, просят хотя бы трусики одеть, а Людочка огрызается, говорит, что ей жарко. Вот я и пришла в общежитие без предупреждения, чтобы самой убедиться, поговорить с девочками из комнаты. 

-И что? 

- 0й…Пришла, комната открыта, девочки в комнате сказали, что она на кухне и слезно просили усовестить. Прихожу в кухню, с желанием прочесть нотацию, Люда стоит спиной ко мне, что–то жарит на плите… 

-Голая? 

-Голая… Я кашлянула, Людочка оборачивается, с визгом бросается мне на шею, кричит, как она рада. И что мне оставалось делать? Сказала, что зашла по пути, фрукты принесла ей из сада. Мы с ней чай попили, и я ушла. 

-Ничего не сказала? 

-Нет! Не смогла я, понимаете, она такая красивая, такая непорочная показалась, язык не повернулся сказать, что эту красоту надо прятать. Я, хоть и женщина, залюбовалась ее телом, как художник. Девочки просто завидуют ей, были б так красивы, не было бы жалобы. 

После этой информации каждая женщина исподтишка пыталась подглядеть за Людочкой. И их глазам открылась гордая походка девочки, абсолютно прямая спинка, танцующие бедра. Всякий раз, когда она шла, она несла свое тело, как драгоценный хрустальный сосуд, и каждый проходящий мимо мог любоваться этим. Только Елизавета Петровна недовольно ворчала вдогонку: 

-Не кончится это добром, не кончится, смотрите, она даже белье под платьем не носит, нельзя в таком возрасте так соблазнять, да и место неподходящее 

Наша неизменно добрая Лида пыталась защищать свою воспитанницу, но пожилая женщина все равно ворчала и ворчала. 

И наворчала. Наступили жаркие дни сдачи объекта. Семен Маркович зачастил к конструкторам с контрольными проверками, поскольку от результатов работы бригады зависел срок сдачи. В этой авральной кутерьме никто не заметил странного поведения Людочки. При виде начальника она прекращала свою работу и неотрывно следила за ним. Так продолжалось дня три. В очередной приход начальника Людочка снова молча следила за ним. Когда увидела, что он уходит, быстро вышла из-за кульмана, пытаясь догнать. 

- Людочка, ты куда?- это неусыпная Елизавета Петровна выскочила из своего угла. 

- Не мешайте, мне надо к Семену Марковичу. 

- Людочка, это крупный начальник, тебе не стоит его отвлекать. 

- Не лезьте в мою жизнь, откуда вы знаете, что мне стоит, а что не стоит делать! И так еле терпела ваши уси – пуси, плевать я на вас хотела 

Дружное«Ах!»пронеслось по комнате, все рванулись защищать Елизавету Петровну от неожиданно взбесившегося ангелочка. А Люда рвалась из комнаты, стараясь оттолкнуть стоящую в дверях женщину. 

-Пустите меня! Я хочу его! Это мой мужчина, вы не знаете, вам ли понять, что такое мужчина… 

Катерина подбежала к другой двери, крикнув мужчинам, застывшим в нерешительности: 

-Подержите ее минут пять, я начальника уведу, потом отпускайте. 

Людочка прлдолжала в остервенении биться в руках женщин, мужчины так и стояли поодаль, не вмешиваясь. Через пять минут зашла Катерина. 

-Да иди, кто тебя держит, может, и вправду он тебе нужен. Но, если выгонит, уходи сразу, не позорься. 

Людочка ушла через два дня. Эти два дня Семен Маркович не появлялся на работе. Не потому, что знал о ее выходке, а потому что был на сдаче объекта в сборочнм цехе, куда копировщицам не было доступа. К увольнению Людочки он не имел никакого отношения. Все думали, что это дело рук Елизветы Петровны, но как доказать, не докажешь. 

Подробности мы узнали после ее увольнения. Никогда она не сбегала из дома, а была выгнана с треском собственным отцом, когда она в четырнадцать лет открыто совратила пожилого соседа, женатого мужчину. Азиза плакала не потому, что не поделила с ней работу, а потому, что Людочка предлагала ей уединиться в туалете и показать, как надо соблазнять мужчин, что для целомудренной, хоть и замужней женщины, было непристойно. А мужчины стояли нерешительно потому, что Людочка изредка одаривала их своей благосклонностью, втайне хихикая над глупыми курицами, как она звала добрых женщин. Первым список покорённых мужчин открывал Илья. 

Вот и вся история. 

Нет, не совсем вся. Лет через десять я встретила ее в центре города. Она была весела и добра, как обычно, спешила, как она сказала, на свидание, похвасталась, что теперь у нее есть квартира. Перед прощанием я задала мучавший нас долгие годы вопрос: 

-А ты вправду влюбилась тогда в начальника? 

-Конечно, нет, я хотела позлить глупых куриц, а то, что уйду, я уже знала. У меня тогда парень был, а его не пускали в общежитие. 

- У него живешь? 

- Что ты, не будь глупой курицей. У другого. Но честно скажу, нравился мне Семен Маркович, очень нравился.  

Утро. Едва поднявшееся над горизонтом солнце – огромное, тёмно-красное и без малейших признаков ослепительности, словно потухающее... Пугает. Но, поднимаясь, набирает и силу, и свет, и огонь. 

Чрезвычайно талантливый кто-то создал эту картину – практически компьютерный пейзаж: слева, вдоль прихотливо изогнутых запруд, нарядные пешеходные дорожки, от берега к берегу – длинные узкие мосты, и крошечные авто пролетают по ним в обе стороны. Но самое изумительное – «парово-зи-ки»... произношу с восторженным придыханием, как когда-то давно ещё не вполне подросший мой мальчишка, играющий в такую вот онлайн-игру и не желающий оторваться от неё в пользу начертательной геометрии... Паровозики бегут прямо под моими ногами и уносят свои вагоны куда-то неведомо далеко и навсегда – синенькие направо, зелёненькие налево: махонькие, игрушечные, а вот звук у них настоящий, перестукивает сердце в такт, тревожится и тоскует.  

А если направо побредут глаза – непременно остановятся в изумлённом недоверии: ну не бывает красоты такой на белом свете: и перед рекой, и за нею – зелёные кущи, среди которых – дворцы и храмы, башни и фонтаны. Там, в парке, по нарядным дорожкам неторопливо плывут велосипедисты, группки по трое-четверо, но чаще – парочками, рядом, время от времени так же неспешно обгоняя друг друга, явно не прерывая беседы. Слышны мне даже слова: любимый... любимая... Вернее, угадываю я сказанное ими, потому что нет тут никакой тайны. Это ничего, что не могу услышать. И так понятно. Они такие восхитительно маленькие! Нет, не просто молоденькие... величиной с ноготок моего мизинца пианистического – пострижен ноготок под самое «здрасьте». Не только услышать, даже и рассмотреть велосипедистов не получается. Жаль. Тоска светлеет, но усиливается, и текут слёзы, размывают контуры реки молочной, берегов кисельных.  

Хозяйка квартиры – постоянно пьющая женщина, сорок лет проработавшая в литейке. Она постоянно курит вонючую «Яву» и от неё сильно несёт сивухой (или что она там пьёт такое ужасное). Комнату мне сдала её дочь, живущая в соседнем доме, денег она матери категорически не даёт, на что хозяйка громко и выразительно сетует, входя ко мне без стука и предупреждения. И вот что интересно: я почему-то совсем не напрягаюсь от этого. Не напрягает хозяйка. Она старше меня всего на три года, и я понимаю её. Вчера, 7 августа, у неё был день рождения – одинокий и грустный. Я подарила ей маленькую отшлифованную яшму – для здоровья. У моего отца тоже 7 августа день рождения был. Когда был жив. Валентин и Валентина... 

Чу! Я глючу. Вот что значит – 1 сентября встретить без учеников. У меня всё ещё лето... Да и погодой навеяло. И ведь отметила я этот день месяц назад – тоже одиноко и грустно.  

Эх. Папа. Тяжело тебе прожилось с твоим характером... И мне с моим не легче, слишком уж я на тебя похожа: неудовлетворённость постоянная и собой, и миром вокруг, и принципиальноть до склочности, и упрямство моё козерожье, а ты ещё и лев – проигрывать не умел, царь ты наш огненный...  

Царь – да. И пейзажа того, что сейчас расстилается под моими ногами, более меня был достоин.  

Нереальная всё-таки картина перед глазами. А реальность вся – за спиной у меня, курит вон опять.  

Но я-то, я-то ведь – и тут, и там – до абсолюта нежить. Русалка взлетевшая. Полностью не здесь. Хотя почему-то рассматриваю вот это всё третьи сутки почти непрерывно... 

Царицыно. Одиннадцатый этаж. 

Все события ежечасно 

Происходят совсем не напрасно 

Все случайности пересекаются 

Даже звезды друг с другом встречаются. 

Все происходит в свое точно определенное время. Как бы ты ни пыжился, какие бы ни строил планы и в каких бы иллюзиях ни витал, судьба сама устраивает твой очередной поворот жизни. 

Как назвать судьбу – злодейкой или благодетельницей? Иногда она кидает тебе роскошные подарки, иногда бьет, чем ни попадя по голове, да так, что можно упасть и не вздохнуть. 

Главное – не пропустить свой звездный час и не упустить шанс. Этот шанс может выпасть в виде трамвайной остановки, вывески, случайно услышанного слова. Он не придет к тебе, потрясая километровыми лозунгами и громом аплодисментов, он тих и незаметен. Слушай себя. И поступай так, куда поведет первый импульс сердца. 

Было это при прохождении преддипломной практики на одном из крупных заводов в южном городе. В общежитие, где я жила, надо было добираться на трамвае номер 4. 

Ясным осенним днем я вышла с проходной завода и медленно пошла по тротуару, наслаждаясь южным теплом и роскошными клумбами ослепительных калл. В голове не было никакой мысли, только голое созерцание осеннего дня. Впереди на конечной остановке мелькнул трамвай с цифрой «4». Я заскочила в трамвай почти на ходу. Народу в трамвае было мало, можно было спокойно сидеть у окна, разглядывая проплывающие мимо дома, деревья и. Но через две или три остановки маршрут показался мне совсем незнакомым. Трамвай повернул в другую сторону и поехал совершенно по другой улице. Первой мыслью было – выскочить. А в голове такая ленивая и вялая вторая мысль, потом вторая и третья: « А зачем? Куда торопиться? Такая красивая улица…» Действительно, торопиться было некуда. В общежитии делать нечего, а посмотреть новый район Ташкента всегда интересно. 

Мелькнула вывеска: КАССЫ АЭРОФЛОТА. Вот оно! Хотела сойти, но трамвай уже тронулся. Яркие зеленые газоны, клумбы, дома оригинальной архитектуры-все это я посмотрела, пока доехала до конечной остановки. На конечной остановке разглядела номер трамвая. Оказалось –N14. Немного ошиблась всего на десять! Город я знала очень плохо, так как жила здесь всего три недели, поэтому надо было снова ехать на конечную остановку, только в обратную сторону. Теперь мое поведение уже определяла случайная ошибка в номере трамвая. Объясняя себе мое немотивированное поведение желанием посмотреть, как выглядят изнутри КАССЫ АЭРОФЛОТА, я вышла на этой остановке. Внутри было почти пусто.  

– Билеты до Казани есть? 

- Да, рейс через четыре часа. 

- Дайте мне один, пожалуйста. 

В общежитии я жила с девочками из Куйбышева. Они тоже были на преддипломной практике. Когда я сказала, что лечу в Казань через четыре часа, то все подумали, что это – розыгрыш, потому что только вчера мы вместе купили билеты на концерт югославской эстрады. Билет на самолет убедил их в серьезности моих слов. Самое странное, что никто не задал вопроса, почему я лечу. А, если бы и задали, то вряд ли я смогла объяснить. 

Самолет в Казань прилетел ночью. Третьекурсницы, жившие в моей комнате, много не расспрашивали, а просто уступили мне мою койку, сами потеснились, кто-то ушел в другую комнату. 

Ну не было у меня никакой причины лететь и прилететь в Казань! Обстоятельства сложились так, что меня повело, повело и точка. 

Наступило серое осеннее утро, с промозглым дождем. Я съездила, в аэропорт и купила билет на вечерний самолет, а остальное время болталась (как сейчас говорят – тусовалась) по всем знакомым в общежитии, узнавала факультетские новости, рассказывала свои, делилась впечатлениями о красоте Ташкента. До самолета осталось два часа. Решила еще раз проведать знакомых на другом этаже и вот оно – ТОТ момент, из-за которого вскочила в другой трамвай. По коридору навстречу мне шел однокурсник моей тайной любви. Никогда до сегодняшнего дня он не разговаривал со мной. 

-ТЫ? 

– Да! 

– А Лешка знает? 

– Нет, Он не знает. Говорят, с другой встречается, что ему я… 

– Да он только о тебе и говорит с утра до вечера! Все уши прожужжал. 

– Заходи к нам. 

– Я улетаю. Вряд ли смогу. 

– Нет, нет, идем со мной. 

Схватив за руку, он поволок меня за собой. В комнате было двое. Один сидел за столом, что-то писал. Второй спал, скрючившись в позе младенца внутри утробы. Это был Он. 

-Спит, не разбудишь. Попробуй… 

Мне было неловко от такой дружеской настойчивости, и я подошла поближе и осторожно дотронулась до Лешкиного плеча. Он вскочил, как Ванька-встанька. Была такая игрушка, как её ни роняешь, все равно принимает вертикальное положение. И затараторил быстро, быстро. 

– А я сон вижу. Будто ко мне приехали из Ташкента. И мне так тепло, тепло.  

– Я не сон. 

– Вот и говорю, что сон. Хороший сон. 

– Я улетаю скоро. 

-Все равно сон. 

И снова завалился спать, натянув одеяло на голову. Друг его, пояснив, что они только что пришли с работы (подрабатывали грузчиками) и сильно вымотались, предложил мне снова попытаться разбудить. Ничего не получалось. Так и не добудившись, я просидела полчаса, односложно отвечая на вопросы. 

Друзей попросила не провожать меня в аэропорт, и уже через час, с мокрыми глазами стояла у стойки регистрации. 

Женщина, стоявшая сзади меня в очереди, вдруг сказала. 

– По-моему, это вас ищут. 

– Никто меня не ищет, я без провожатых. 

– Нет, это вас ищут. Это только вас может искать такой парень! Вы очень похожи! 

Я повернулась. Глаза. Его глубокие серо-голубые глаза беспокойно обшаривали зал аэропорта, останавливаясь на каждом человеке. 

-Милая! Милая! Милая! 

-Счастье моё, Лешка… 

Р. С. Мы совсем не были похожи. Он блондин с серо-голубыми глазами. Я брюнетка с темно – карими глазами. 

По ту сторону  

Наш поезд движется со скоростью ленивой черепахи. Нам некуда спешить, нас никто нигде не ждет. Сижу на крыше единственного вагона, болтаю ногами, подставляя веснушки большому горячему солнцу. Мой друг машинист горланит песни и после каждого куплета выдает такой гудок, что лес чернеет от медведей, забравшихся на верхушки сосен. Придорожные столбы молча смотрят вслед нашему упрямому поезду. Колеса задумчиво стучат в такт истерзанным сердцам. Мой друг машинист пьян одиночеством, после каждого гудка я даю залп из бронзовой пушки. Так и не прирученная душа окутана покоем, словно облаком. Я вслух читаю стихи, в небо над нами бумажный дракон уносит молчаливого китайца. На задней площадке вагона индеец Чак сосредоточенно плетет новые мокасины. На западе сгущается туман, а на востоке все ярче разгорается неизвестное солнце. Мы медленно движемся к покаянию.  

По эту сторону  

Кофе – сволочь! Безумным Отелло навалилось на мое бедное сердце и давит, давит черными ручищами. А тут еще ты гремишь своими огромными чемоданами! Я лежал на диване крохотным комочком льда и плакал, пока ты искала зонт, натыкаясь на стулья. К чему тебе зонт, ведь на улице солнце, а я все равно умру на рассвете...  

По ту сторону  

Золотая диадема песка на фосфорной груди океана, и словно алмазная капля, и словно голова Нефертити, моя прозрачная башня на самом краю. Я живу в ней, открытый взгляду Бога, с неотвязным чувством, что все это уже когда-то было. На кухне в спичечном коробке поселилось сварливое время. Я полный хозяин в своей башне, сердце мое пусто, а ключ от души затерян. И я отпустил ненужную душу на волю – таинственным китайским механизмом висит она над океаном, покрывается солью, блестит на солнце. Под окном проходит похоронная процессия, как ни посмотришь, она все проходит, видно, покойник здорово досадил времени и оно не дает ему уйти окончательно. В его глазах такая тоска, что птицы падают замертво, наткнувшись на ее раскаленный столб. А я иду на кухню, трясу спичечный коробок: «Отпусти его, ради бога, отпусти!» – кричу, но в ответ – тишина, лишь часы на моей руке останавливаются и долго смотрят на меня внимательным глазом.  

Ветер, как некая постоянная в сложной и бессмысленной формуле бытия. Забравшись на стеклянную крышу, сажусь в старое кресло. Тяжелый диск океана медленно разгоняется на древнем патефоне планеты, рушатся синие скалы, падают правительства, солнце все больше похоже на таз цирюльника. Обрюзгший клоун Суицид трясет погремушкой, а я смотрю на весь этот бедлам и думаю: "И все-таки что-то ждет нас после смерти, что-то ждет нас после смерти, ведь должно же нам когда-то воздаться, ведь должно же нам когда-то воздаться, за эту безумно ненужную жизнь, за эту безумно ненужную жизнь, за то, что мало кто из нас, живущих в прозрачных башнях, умрет со спокойным сердцем...  

По эту сторону  

А без музыки просто деть себя некуда.  

По потолку моей комнаты ползает огромный таракан, иногда он подползает к окну, смотрит на звезды и думает: «упасть бы в эти звезды, падать миллион лет, вдыхая запах снега, которым, ведь правда?, пахнет космос...»  

А без музыки просто некуда себя деть.  

Я стою у окна, напеваю отрывки полузабытых песен, над моей головой задумчиво мычит таракан. Когда-нибудь мы с ним срастемся спина к спине, и ангелы улетят, содрогаясь от отвращения. Обреченные на бессмертие, мы будем останавливать и запускать время, обращаться к книгам по именам, ругаться через дверь с соседями, и просто ненавидеть друг друга.  

А без музыки себя просто некуда деть.  

Однажды безумный, просто дикий, ливень вышибет все стекла в окнах, белый рояль с размаху застрянет в окаменевшей от старости раме, будто вампир щелкая зубами клавиш. И я выскочу на балкон, таща на спине полумертвое тело таракана, разрывая белые конверты молний, буду пить взахлеб жесткую воду, ощущая всей душой дрожащую от холода энергию ливня. Так придет в мой измученный мир музыка, так вернусь я в сумасшедший мир музыки, и специально для меня под балконом вырастет гигантское музыкальное дерево. Мой друг таракан со временем станет поэтом, а я – полная бездарь, повешусь на музыкальном дереве где-то между «Лунной сонатой» и синкопированным бесом...  

По ту сторону  

В этом маленьком кафе, в этом маленьком тесном кафе, оторванном от Земли, затерянном в неисчислимости звезд, в этом маленьком синем кафе каждый человек прячется в музыкальном автомате своего одиночества, смотрит на соседа сквозь узенькую щелочку, о чем-то спрашивает свое медное сердце, о чем-то нетерпеливо спрашивает свое медное сердце, и, не получив ответа, бубнит: «Я так и знал...» И снова ставит запиленный диск ежедневных размышлений на скрипучий проигрыватель своей непонятной тоски.  

По эту сторону  

Когда хоронили пожарника, утонувшего в ванне, с оркестром, венками и цветами, из труб шпалопропиточного завода выплеснулся ядовитый газ. Люди умирали тут же, на половине рыдания, трубач умер на ноте «си», товарищ в шляпе по имени Брут, споткнувшись будучи живым, упал на землю мертвым. И только пожарник выскочил из гроба, с крысиным хвостиком в зубах, с венком на шее, захохотал и убежал... С тех пор я совсем запутался и боюсь людей: я не знаю кто из них живой, а кто просто дезертировавший труп?  

По ту сторону  

Во все окно неслучайная петля дороги.  

То ли дерево, то ли трещина в пространстве на краю моего маленького мира – осколка застывшего времени, падающего в бездну. Брожу по темным комнатам моего дома, число их, видимо, бесконечно, тенью скольжу по лабиринту коридоров, затянутых тишиной и покоем, словно старой паутиной. В комнатах только книги, книги, книги...  

От моих движений дом наполняется призраками, одиночество смерти равно одиночеству жизни, зато в смерти я хозяин своему маленькому миру. Звездные сферы вращаются то медленнее, то быстрее.  

Во все окно неслучайная петля дороги.  

Если бы не книги, я, пожалуй, рискнул бы родиться еще раз.  

По эту сторону  

А я принес тебе пальто помнишь с белым мехом и зонтик на ручке которого впервые встретились наши руки переплелись наши пальцы укрою тебя укутаю тебе наверное холодно под этой сволочной плитой а зонт защитит от вечного дождя он идет и идет с того самого дня а еще я принес книгу ту самую знаешь я ненавижу нашу комнату я больше не вернусь туда она совсем сошла с ума когда ты ушла переставила по-своему все вещи развесила какие-то идиотские занавески даже не представляешь до чего идиотские а из крана капает вода капает капает капает безостановочно она меня просто выжила эта чертова комната поэтому я теперь буду рядом с тобой ты главное не поддавайся этой проклятой земле она слепа она жадна она будет тебе нашептывать всякую чушь а ты не слушай ее и не сдавайся я здесь я рядом я теперь всегда буду рядом всегда лягу вот здесь укроюсь краешком пальто под краешком зонта и мы будем разговаривать с тобой вопреки этой сволочной земле книгу вот почитаю тебе что нам время космос бог что нам этот бог ты верь только мне есть только мы а все остальное это такая несусветная ложь ведь правда такая дикая страшная страшная ложь...  

По ту сторону  

Моя ладонь на твоей груди – как древний монастырь на круглом холме. Мысленно возвожу над твоим телом целый город, с минаретами, кофейнями, садами, с маленьким черным озером и большой лунной площадью.  

Тихонько встаю, зажигаю ночную лампу и при неверном свете переношу город на бумагу. Он тут же наводняется невесть откуда взявшимися кочевниками, купцами, ремесленниками, поэтами, колдунами, лгунами. Они живут уже сами по себе, устанавливают какие-то свои законы, а потом вдруг поднимают город на плечи и уносят куда-то за пределы листа...  

Усмехнувшись, я гашу лампу и обнимаю тебя, стучусь у ворот твоих снов, и долго еще не спят мои пальцы, дрожат от волнения, шепчутся, с гордостью вспоминая детали сотворенного города...  

По эту сторону  

Мы снова всем скопом отправляемся на войну, о которой только и знаем, что ленивые садисты, выползающие из-под тяжелых, как могильные плиты, погон, заставят нас убивать, полоща свои вонючие подштанники в крохотной лужице нашего патриотизма, а когда мы выполним свою норму по количеству пролитой крови, они уложат нас ровными грядками в ту же пропитанную кровью землю, и наша ненависть покроет всю планету коростою, а когда все наши вурдалаки передохнут от недостатка жиров, углеводов, белков, витаминов и свежей крови, планета наконец-то вздохнет свободно и будет рай, и будет рай, говорю я вам, для крыс, червей и гордых свободных собак!  

По ту сторону  

Тихо ступая на цыпочках, спускаюсь в подземелье гитары, здесь совсем не слышно, как наверху гудит, сопит и мечется глупое время. Выхожу на берег прозрачного озера, разноцветные звуки скользят неслышно по дну. Духи гитары со странными перуанскими именами: Бетцанобль, Рокопетуаль – живут в маленьких фарфоровых башенках, висящих над озером, под низким небом, а на берегу в совсем уж крохотных лунках чутко спят трудолюбивые гномы. Они просыпаются раз в тысячу лет, чтобы настроить какое-нибудь одно из миллиарда деревянных волокон или смахнуть пыль с капельки застывшего лака. Ветер, дующий с озера, так упруг и плотен, что достаточно раскинуть руки и он понесет тебя, словно в большой прохладной ладони, над озером, над лесом, над городом, где в темных загадочных барах играет полуночный джаз, где синий лед фонарей и желтые такси – лимонные корки в черном кофе асфальта...  

На Лиговке, на Лиговке 

Милёнок мой живет… 

- Здорово, Кораблёв! Ты ли это? – кто-то схватил Ваську за рукав пальто. 

Васька обернулся и увидел полного молодого человека, одетого в богатую шубу. Из-под нарядной бобровой шапки сверкали озорные глаза. Личность как будто знакомая… 

- Киреев? – настороженно спросил Васька. 

- А я думаю: ты это или не ты? Ну, здорово, друг старинный! – толстый полез целоваться. 

Васька отстранился, увертываясь от поцелуев. Человек в шубе отскочил и, издавая громкие восторженные звуки, начал крутиться и бить себя руками по коленкам. Судя по всему, радость его была чрезвычайной. 

- Киреев, ты чего? – спросил Васька, сам отчасти заражаясь веселостью толстяка. 

Тот остановился, заломил руки и заорал на всю улицу: 

- Да тебя мне сам Бог послал!!! 

Прохожие оборачивались и удивленно смотрели на них. 

- Ты по-человечески скажи, что случилось? 

- Потом, потом, некогда… У тебя минутка есть? 

- У меня? А что? 

- Так, все. Пошли. Тут за углом такой есть подвальчик. Спрыснем это дело. За встречу. Ты не волнуйся, я угощаю, я сегодня богатый. Пойдем, пойдем. – Киреев снова схватил Ваську за рукав. 

- Это в «Куваевский»? – спросил Васька. – Гм… Там грязища… 

- Какая грязища? Ты что? 

- А я гол, как сокол. 

- Да не боись, я ж говорю, угощаю! Во, смотри! – Киреев сунул руку за пазуху и достал пригоршню мятых купюр. – Щас мы их того… Употребим. 

Васька озадаченно оглянулся. 

- Киреев, ты что, с ума сошел, деньгами на Семенцах сверкать? Хочешь, чтобы до утра не дожить? Да постой! Ты пьян, что ли? 

- Ну, ладно, ладно, – Киреев убрал деньги. – Пошли! Сейчас еще выпьем. 

- Черт с тобой, идем. А то тебя тут на гоп-стоп возьмут, – Васька коротко хохотнул. – И меня заодно. Лиговка, брат… 

Они быстро пошли по улице, свернули в переулок, где в полуподвале доходного дома клубилось питейное заведение с грязной покосившейся вывеской. В неровном свете газовых фонарей у входа в кабак шла шумная пьяная жизнь. Разномастные люди, в изрядном подпитии, терлись у подвала, отбрехиваясь от назойливых приставаний двух задрипанных проституток, одетых не по-зимнему легко. Тут же у стены валялся некий субъект без шапки и сапог, может быть просто в стельку пьяный, может – мертвый. 

Вошли, сели в дальнем углу за удивительно чистый стол, на котором через мгновение появился толстый графин с водкой, квашеная капуста и какие-то пирожки. Человек в белом фартуке, с переброшенным через руку полотенцем, согнулся над Киреевым: 

- Чего изволите-с, господа… Щец с потрошками-с, расстегайчики, селедочка есть балтийская-с… 

- Слышь, – грубо перебил его Киреев. – Тащи все, что там у тебя есть, дай людям поговорить. 

- Слушаю-с, – манерно склонив голову, ответил человек и исчез. 

- Видал? Только его и звали… Как перед тобой изогнулся, – с ехидцей в голосе сказал Васька. – Ишь ты… Буквой «г». Меня-то и не приметил… 

- Да брось ты, они всегда по одежке встречают перед кем спину гнуть, не думай, давай лучше по первой, за встречу. 

Киреев наполнил стопки, и, не чокаясь, быстро выпил. 

- Ну, слушай, – Киреев, улыбаясь, налил еще. – Четвертый день пью, болтаюсь по городу как говно в проруби. А спроси почему? С какой радости? 

- Так чаще с горя пьют… 

- Это они вон с горя, – Киреев ткнул пальцем в зал. – А я – с радости. Ба-альшой радости. Почему? А потому, что теща у меня сдохла! Насмерть! В три дня померла! Понял, друг мой сердечный? 

- Ты не в себе, смерти радоваться? 

- Не в себе… Не в себе, точно! Сойдешь тут с ума, с таких дел. Это такая зараза была! Она мне пять лет кости глодала. Я через нее и с женой жить перестал, и чуть в самом деле с ума не сошел. Да черт с ней! Если бы не одно маленькое обстоятельство. Малю-юсенькое. Она мне сорок тысяч оставила. Ась? Как тебе такой фокус-мокус? Сижу это я у себя в Пехотном, настроение паршивое, дела идут вкривь да вкось, и тут – на тебе! На пороге – двое из ларца, одинаковых с лица. «Вы, говорят, будете Киреев Владимир Митрофанович, мещанин, то, да се?» «Я, говорю». «А мы вот представители адвокатской конторы «Глазер и сыновья». И суют мне в руки визитные карточки. А я, надо сказать, третьего дня долг просрочил, брал деньги под залог имущества, ну и прогорел на воловьих шкурах. Вся, падаль, партия оказалась недосушенная, в червях. Ну, думаю, все, сейчас последнюю рубаху опишут. А они мне: «Мы, говорят, уполномочены известить вас о большом несчастии, так что, ежели вы стоите, то, пожалуйста, сядьте». Сел я на диван, а сам чуть не плачу. «Ваша, говорят, дражайшая теща, Варвара Михайловна, приказала долго жить». Я на этих словах чуть и взаправду с дивана не упал. «Надо же, думаю, какая весть!». А далее – еще веселее: «Являясь душеприказчиком, ля, ля, ля, завещание, того, сего, сорок тысяч будьте любезны получить». Меня прямо ударило… Ну, думаю, это черт со мной шутит. Помутилось, в голове-то. То – в яму долговую сажусь, а то –сорок тыщ! Откачали меня эти сыновья, помахали бумажками перед носом и – вуа-ля! Как тебе? 

- Да уж… А жена? С чего это теща тебе-то, не дочке? 

- А что жена? Жена еще год назад преставилась… – Киреев на мгновение потух. – Чахоточная она была. Лиза моя… Давай, брат, за упокой души светлой и… Ну, и ее тоже добрым словом помянем, чего там… 

- Да, брат, свезло тебе… – Васька пристально смотрел на Киреева. 

- Ну, а ты-то как? По какой части? В университете, помню, всю историю превзошел… Учительствуешь, поди? 

Васька улыбнулся… 

- Ага… Учу охламонов. Много их тут… 

- Во, хорошее дело. Только, гляжу, не больно доходное. 

- Да уж, не шкурами торговать. Батя-то твой жив еще? Мощный старик. 

- И батя помер. Разорился, пить начал. Его в третьем году в желтый дом отвезли, там и скончался от безумия. 

- Так ты один теперь? Детей не нажил? 

- Какие дети… Один, как перст. Друзья-товарищи только и выручают от хандры. Вот как распознали про выигрыш мой, спасу теперь нет. Пьют, сволочи, за мой счет. Сегодня еле отбился от компании. Дай, думаю, прошвырнусь в одиночестве, о существовании своем скорбном подумаю… 

- И что? Что надумал? 

- Что надумал? К вечеру такая меня тоска обуяла… Бросился к Рудакову. Он тут живет, на Мещанской. Да ты помнишь его? 

- Какой Рудаков? Это Мишка-царь? Который генералу сын? 

- Ну точно, он! Только он теперь не Мишка, а Михал Селиверстыч, большой человек. По судебным делам чиновник. Я к нему захаживаю, пьем, брат, – дым коромыслом. «Что, говорю, Михал Селиверстыч, всех революционеров переловили?» А он мне: «Один остался, вона, под столом сидит, рогатый такой…» Во как, до чертей! Вот, приехал я к нему, а он в отъезде, по делам служебным. Ну и куда? Бреду по улице, душа горит, а тут ты. Я сам себе не поверил. Сколько… Лет пять не виделись? 

- Пять? 

- Ну, за пять? 

Киреев поднял стопку. 

Пили долго. Киреев сорил деньгами, хвастался на весь кабак, ругался. Приходили было угощаться, но почему-то недолго сидели, опускали глаза, отсаживались. 

«Пропади вы все пропадом!» – кричал Киреев. – «Вот мой друг – Василий Кораблёв, кланяйтесь ему, сукины дети!» 

Васька сидел прямой, как гвоздь, пил много, но почти не пьянел. 

Разошедшись, Киреев полез с кем-то драться, но дело быстро потухло – Васька вывел однокашника вон. На морозце Киреев немного протрезвел, стал звать Ваську ехать к одной знакомой барышне, чай пить. 

- Поедем, поедем, – говорил Васька. – Только сначала надо бы для чая место освободить, давай-ка вон в заулочек завернем. 

В тупике было тихо и темно. Киреев, положив руку на шершавую кирпичную стену, качался, справлял нужду. Рядом неслышно стоял Васька, казалось, дышал через раз. Кораблев закончил, долго застегивал штаны. Повернулся к Ваське, весело сказал: 

- Ну всё, готово. Пошли, что ль, извозчика ловить? 

Сплюнув сквозь зубы, Васька схватил Киреева за воротник и рывком бросил на стену. 

- Кораблёв, ты чего? – Взявшись за голову, Киреев округлившимися глазами смотрел на Ваську. 

Васька подобрал упавшую шапку Киреева, отряхнул с нее снег. 

- А ничего… Не Кораблев я… 

- Как это? – промямлил Киреев. – А кто же? 

- Кто? – Васька криво усмехнулся и вытащил из-за пазухи длинную заточку. – Васька Штык… Слыхал?