Утро. Едва поднявшееся над горизонтом солнце – огромное, тёмно-красное и без малейших признаков ослепительности, словно потухающее... Пугает. Но, поднимаясь, набирает и силу, и свет, и огонь. 

Чрезвычайно талантливый кто-то создал эту картину – практически компьютерный пейзаж: слева, вдоль прихотливо изогнутых запруд, нарядные пешеходные дорожки, от берега к берегу – длинные узкие мосты, и крошечные авто пролетают по ним в обе стороны. Но самое изумительное – «парово-зи-ки»... произношу с восторженным придыханием, как когда-то давно ещё не вполне подросший мой мальчишка, играющий в такую вот онлайн-игру и не желающий оторваться от неё в пользу начертательной геометрии... Паровозики бегут прямо под моими ногами и уносят свои вагоны куда-то неведомо далеко и навсегда – синенькие направо, зелёненькие налево: махонькие, игрушечные, а вот звук у них настоящий, перестукивает сердце в такт, тревожится и тоскует.  

А если направо побредут глаза – непременно остановятся в изумлённом недоверии: ну не бывает красоты такой на белом свете: и перед рекой, и за нею – зелёные кущи, среди которых – дворцы и храмы, башни и фонтаны. Там, в парке, по нарядным дорожкам неторопливо плывут велосипедисты, группки по трое-четверо, но чаще – парочками, рядом, время от времени так же неспешно обгоняя друг друга, явно не прерывая беседы. Слышны мне даже слова: любимый... любимая... Вернее, угадываю я сказанное ими, потому что нет тут никакой тайны. Это ничего, что не могу услышать. И так понятно. Они такие восхитительно маленькие! Нет, не просто молоденькие... величиной с ноготок моего мизинца пианистического – пострижен ноготок под самое «здрасьте». Не только услышать, даже и рассмотреть велосипедистов не получается. Жаль. Тоска светлеет, но усиливается, и текут слёзы, размывают контуры реки молочной, берегов кисельных.  

Хозяйка квартиры – постоянно пьющая женщина, сорок лет проработавшая в литейке. Она постоянно курит вонючую «Яву» и от неё сильно несёт сивухой (или что она там пьёт такое ужасное). Комнату мне сдала её дочь, живущая в соседнем доме, денег она матери категорически не даёт, на что хозяйка громко и выразительно сетует, входя ко мне без стука и предупреждения. И вот что интересно: я почему-то совсем не напрягаюсь от этого. Не напрягает хозяйка. Она старше меня всего на три года, и я понимаю её. Вчера, 7 августа, у неё был день рождения – одинокий и грустный. Я подарила ей маленькую отшлифованную яшму – для здоровья. У моего отца тоже 7 августа день рождения был. Когда был жив. Валентин и Валентина... 

Чу! Я глючу. Вот что значит – 1 сентября встретить без учеников. У меня всё ещё лето... Да и погодой навеяло. И ведь отметила я этот день месяц назад – тоже одиноко и грустно.  

Эх. Папа. Тяжело тебе прожилось с твоим характером... И мне с моим не легче, слишком уж я на тебя похожа: неудовлетворённость постоянная и собой, и миром вокруг, и принципиальноть до склочности, и упрямство моё козерожье, а ты ещё и лев – проигрывать не умел, царь ты наш огненный...  

Царь – да. И пейзажа того, что сейчас расстилается под моими ногами, более меня был достоин.  

Нереальная всё-таки картина перед глазами. А реальность вся – за спиной у меня, курит вон опять.  

Но я-то, я-то ведь – и тут, и там – до абсолюта нежить. Русалка взлетевшая. Полностью не здесь. Хотя почему-то рассматриваю вот это всё третьи сутки почти непрерывно... 

Царицыно. Одиннадцатый этаж. 

Все события ежечасно 

Происходят совсем не напрасно 

Все случайности пересекаются 

Даже звезды друг с другом встречаются. 

Все происходит в свое точно определенное время. Как бы ты ни пыжился, какие бы ни строил планы и в каких бы иллюзиях ни витал, судьба сама устраивает твой очередной поворот жизни. 

Как назвать судьбу – злодейкой или благодетельницей? Иногда она кидает тебе роскошные подарки, иногда бьет, чем ни попадя по голове, да так, что можно упасть и не вздохнуть. 

Главное – не пропустить свой звездный час и не упустить шанс. Этот шанс может выпасть в виде трамвайной остановки, вывески, случайно услышанного слова. Он не придет к тебе, потрясая километровыми лозунгами и громом аплодисментов, он тих и незаметен. Слушай себя. И поступай так, куда поведет первый импульс сердца. 

Было это при прохождении преддипломной практики на одном из крупных заводов в южном городе. В общежитие, где я жила, надо было добираться на трамвае номер 4. 

Ясным осенним днем я вышла с проходной завода и медленно пошла по тротуару, наслаждаясь южным теплом и роскошными клумбами ослепительных калл. В голове не было никакой мысли, только голое созерцание осеннего дня. Впереди на конечной остановке мелькнул трамвай с цифрой «4». Я заскочила в трамвай почти на ходу. Народу в трамвае было мало, можно было спокойно сидеть у окна, разглядывая проплывающие мимо дома, деревья и. Но через две или три остановки маршрут показался мне совсем незнакомым. Трамвай повернул в другую сторону и поехал совершенно по другой улице. Первой мыслью было – выскочить. А в голове такая ленивая и вялая вторая мысль, потом вторая и третья: « А зачем? Куда торопиться? Такая красивая улица…» Действительно, торопиться было некуда. В общежитии делать нечего, а посмотреть новый район Ташкента всегда интересно. 

Мелькнула вывеска: КАССЫ АЭРОФЛОТА. Вот оно! Хотела сойти, но трамвай уже тронулся. Яркие зеленые газоны, клумбы, дома оригинальной архитектуры-все это я посмотрела, пока доехала до конечной остановки. На конечной остановке разглядела номер трамвая. Оказалось –N14. Немного ошиблась всего на десять! Город я знала очень плохо, так как жила здесь всего три недели, поэтому надо было снова ехать на конечную остановку, только в обратную сторону. Теперь мое поведение уже определяла случайная ошибка в номере трамвая. Объясняя себе мое немотивированное поведение желанием посмотреть, как выглядят изнутри КАССЫ АЭРОФЛОТА, я вышла на этой остановке. Внутри было почти пусто.  

– Билеты до Казани есть? 

- Да, рейс через четыре часа. 

- Дайте мне один, пожалуйста. 

В общежитии я жила с девочками из Куйбышева. Они тоже были на преддипломной практике. Когда я сказала, что лечу в Казань через четыре часа, то все подумали, что это – розыгрыш, потому что только вчера мы вместе купили билеты на концерт югославской эстрады. Билет на самолет убедил их в серьезности моих слов. Самое странное, что никто не задал вопроса, почему я лечу. А, если бы и задали, то вряд ли я смогла объяснить. 

Самолет в Казань прилетел ночью. Третьекурсницы, жившие в моей комнате, много не расспрашивали, а просто уступили мне мою койку, сами потеснились, кто-то ушел в другую комнату. 

Ну не было у меня никакой причины лететь и прилететь в Казань! Обстоятельства сложились так, что меня повело, повело и точка. 

Наступило серое осеннее утро, с промозглым дождем. Я съездила, в аэропорт и купила билет на вечерний самолет, а остальное время болталась (как сейчас говорят – тусовалась) по всем знакомым в общежитии, узнавала факультетские новости, рассказывала свои, делилась впечатлениями о красоте Ташкента. До самолета осталось два часа. Решила еще раз проведать знакомых на другом этаже и вот оно – ТОТ момент, из-за которого вскочила в другой трамвай. По коридору навстречу мне шел однокурсник моей тайной любви. Никогда до сегодняшнего дня он не разговаривал со мной. 

-ТЫ? 

– Да! 

– А Лешка знает? 

– Нет, Он не знает. Говорят, с другой встречается, что ему я… 

– Да он только о тебе и говорит с утра до вечера! Все уши прожужжал. 

– Заходи к нам. 

– Я улетаю. Вряд ли смогу. 

– Нет, нет, идем со мной. 

Схватив за руку, он поволок меня за собой. В комнате было двое. Один сидел за столом, что-то писал. Второй спал, скрючившись в позе младенца внутри утробы. Это был Он. 

-Спит, не разбудишь. Попробуй… 

Мне было неловко от такой дружеской настойчивости, и я подошла поближе и осторожно дотронулась до Лешкиного плеча. Он вскочил, как Ванька-встанька. Была такая игрушка, как её ни роняешь, все равно принимает вертикальное положение. И затараторил быстро, быстро. 

– А я сон вижу. Будто ко мне приехали из Ташкента. И мне так тепло, тепло.  

– Я не сон. 

– Вот и говорю, что сон. Хороший сон. 

– Я улетаю скоро. 

-Все равно сон. 

И снова завалился спать, натянув одеяло на голову. Друг его, пояснив, что они только что пришли с работы (подрабатывали грузчиками) и сильно вымотались, предложил мне снова попытаться разбудить. Ничего не получалось. Так и не добудившись, я просидела полчаса, односложно отвечая на вопросы. 

Друзей попросила не провожать меня в аэропорт, и уже через час, с мокрыми глазами стояла у стойки регистрации. 

Женщина, стоявшая сзади меня в очереди, вдруг сказала. 

– По-моему, это вас ищут. 

– Никто меня не ищет, я без провожатых. 

– Нет, это вас ищут. Это только вас может искать такой парень! Вы очень похожи! 

Я повернулась. Глаза. Его глубокие серо-голубые глаза беспокойно обшаривали зал аэропорта, останавливаясь на каждом человеке. 

-Милая! Милая! Милая! 

-Счастье моё, Лешка… 

Р. С. Мы совсем не были похожи. Он блондин с серо-голубыми глазами. Я брюнетка с темно – карими глазами. 

По ту сторону  

Наш поезд движется со скоростью ленивой черепахи. Нам некуда спешить, нас никто нигде не ждет. Сижу на крыше единственного вагона, болтаю ногами, подставляя веснушки большому горячему солнцу. Мой друг машинист горланит песни и после каждого куплета выдает такой гудок, что лес чернеет от медведей, забравшихся на верхушки сосен. Придорожные столбы молча смотрят вслед нашему упрямому поезду. Колеса задумчиво стучат в такт истерзанным сердцам. Мой друг машинист пьян одиночеством, после каждого гудка я даю залп из бронзовой пушки. Так и не прирученная душа окутана покоем, словно облаком. Я вслух читаю стихи, в небо над нами бумажный дракон уносит молчаливого китайца. На задней площадке вагона индеец Чак сосредоточенно плетет новые мокасины. На западе сгущается туман, а на востоке все ярче разгорается неизвестное солнце. Мы медленно движемся к покаянию.  

По эту сторону  

Кофе – сволочь! Безумным Отелло навалилось на мое бедное сердце и давит, давит черными ручищами. А тут еще ты гремишь своими огромными чемоданами! Я лежал на диване крохотным комочком льда и плакал, пока ты искала зонт, натыкаясь на стулья. К чему тебе зонт, ведь на улице солнце, а я все равно умру на рассвете...  

По ту сторону  

Золотая диадема песка на фосфорной груди океана, и словно алмазная капля, и словно голова Нефертити, моя прозрачная башня на самом краю. Я живу в ней, открытый взгляду Бога, с неотвязным чувством, что все это уже когда-то было. На кухне в спичечном коробке поселилось сварливое время. Я полный хозяин в своей башне, сердце мое пусто, а ключ от души затерян. И я отпустил ненужную душу на волю – таинственным китайским механизмом висит она над океаном, покрывается солью, блестит на солнце. Под окном проходит похоронная процессия, как ни посмотришь, она все проходит, видно, покойник здорово досадил времени и оно не дает ему уйти окончательно. В его глазах такая тоска, что птицы падают замертво, наткнувшись на ее раскаленный столб. А я иду на кухню, трясу спичечный коробок: «Отпусти его, ради бога, отпусти!» – кричу, но в ответ – тишина, лишь часы на моей руке останавливаются и долго смотрят на меня внимательным глазом.  

Ветер, как некая постоянная в сложной и бессмысленной формуле бытия. Забравшись на стеклянную крышу, сажусь в старое кресло. Тяжелый диск океана медленно разгоняется на древнем патефоне планеты, рушатся синие скалы, падают правительства, солнце все больше похоже на таз цирюльника. Обрюзгший клоун Суицид трясет погремушкой, а я смотрю на весь этот бедлам и думаю: "И все-таки что-то ждет нас после смерти, что-то ждет нас после смерти, ведь должно же нам когда-то воздаться, ведь должно же нам когда-то воздаться, за эту безумно ненужную жизнь, за эту безумно ненужную жизнь, за то, что мало кто из нас, живущих в прозрачных башнях, умрет со спокойным сердцем...  

По эту сторону  

А без музыки просто деть себя некуда.  

По потолку моей комнаты ползает огромный таракан, иногда он подползает к окну, смотрит на звезды и думает: «упасть бы в эти звезды, падать миллион лет, вдыхая запах снега, которым, ведь правда?, пахнет космос...»  

А без музыки просто некуда себя деть.  

Я стою у окна, напеваю отрывки полузабытых песен, над моей головой задумчиво мычит таракан. Когда-нибудь мы с ним срастемся спина к спине, и ангелы улетят, содрогаясь от отвращения. Обреченные на бессмертие, мы будем останавливать и запускать время, обращаться к книгам по именам, ругаться через дверь с соседями, и просто ненавидеть друг друга.  

А без музыки себя просто некуда деть.  

Однажды безумный, просто дикий, ливень вышибет все стекла в окнах, белый рояль с размаху застрянет в окаменевшей от старости раме, будто вампир щелкая зубами клавиш. И я выскочу на балкон, таща на спине полумертвое тело таракана, разрывая белые конверты молний, буду пить взахлеб жесткую воду, ощущая всей душой дрожащую от холода энергию ливня. Так придет в мой измученный мир музыка, так вернусь я в сумасшедший мир музыки, и специально для меня под балконом вырастет гигантское музыкальное дерево. Мой друг таракан со временем станет поэтом, а я – полная бездарь, повешусь на музыкальном дереве где-то между «Лунной сонатой» и синкопированным бесом...  

По ту сторону  

В этом маленьком кафе, в этом маленьком тесном кафе, оторванном от Земли, затерянном в неисчислимости звезд, в этом маленьком синем кафе каждый человек прячется в музыкальном автомате своего одиночества, смотрит на соседа сквозь узенькую щелочку, о чем-то спрашивает свое медное сердце, о чем-то нетерпеливо спрашивает свое медное сердце, и, не получив ответа, бубнит: «Я так и знал...» И снова ставит запиленный диск ежедневных размышлений на скрипучий проигрыватель своей непонятной тоски.  

По эту сторону  

Когда хоронили пожарника, утонувшего в ванне, с оркестром, венками и цветами, из труб шпалопропиточного завода выплеснулся ядовитый газ. Люди умирали тут же, на половине рыдания, трубач умер на ноте «си», товарищ в шляпе по имени Брут, споткнувшись будучи живым, упал на землю мертвым. И только пожарник выскочил из гроба, с крысиным хвостиком в зубах, с венком на шее, захохотал и убежал... С тех пор я совсем запутался и боюсь людей: я не знаю кто из них живой, а кто просто дезертировавший труп?  

По ту сторону  

Во все окно неслучайная петля дороги.  

То ли дерево, то ли трещина в пространстве на краю моего маленького мира – осколка застывшего времени, падающего в бездну. Брожу по темным комнатам моего дома, число их, видимо, бесконечно, тенью скольжу по лабиринту коридоров, затянутых тишиной и покоем, словно старой паутиной. В комнатах только книги, книги, книги...  

От моих движений дом наполняется призраками, одиночество смерти равно одиночеству жизни, зато в смерти я хозяин своему маленькому миру. Звездные сферы вращаются то медленнее, то быстрее.  

Во все окно неслучайная петля дороги.  

Если бы не книги, я, пожалуй, рискнул бы родиться еще раз.  

По эту сторону  

А я принес тебе пальто помнишь с белым мехом и зонтик на ручке которого впервые встретились наши руки переплелись наши пальцы укрою тебя укутаю тебе наверное холодно под этой сволочной плитой а зонт защитит от вечного дождя он идет и идет с того самого дня а еще я принес книгу ту самую знаешь я ненавижу нашу комнату я больше не вернусь туда она совсем сошла с ума когда ты ушла переставила по-своему все вещи развесила какие-то идиотские занавески даже не представляешь до чего идиотские а из крана капает вода капает капает капает безостановочно она меня просто выжила эта чертова комната поэтому я теперь буду рядом с тобой ты главное не поддавайся этой проклятой земле она слепа она жадна она будет тебе нашептывать всякую чушь а ты не слушай ее и не сдавайся я здесь я рядом я теперь всегда буду рядом всегда лягу вот здесь укроюсь краешком пальто под краешком зонта и мы будем разговаривать с тобой вопреки этой сволочной земле книгу вот почитаю тебе что нам время космос бог что нам этот бог ты верь только мне есть только мы а все остальное это такая несусветная ложь ведь правда такая дикая страшная страшная ложь...  

По ту сторону  

Моя ладонь на твоей груди – как древний монастырь на круглом холме. Мысленно возвожу над твоим телом целый город, с минаретами, кофейнями, садами, с маленьким черным озером и большой лунной площадью.  

Тихонько встаю, зажигаю ночную лампу и при неверном свете переношу город на бумагу. Он тут же наводняется невесть откуда взявшимися кочевниками, купцами, ремесленниками, поэтами, колдунами, лгунами. Они живут уже сами по себе, устанавливают какие-то свои законы, а потом вдруг поднимают город на плечи и уносят куда-то за пределы листа...  

Усмехнувшись, я гашу лампу и обнимаю тебя, стучусь у ворот твоих снов, и долго еще не спят мои пальцы, дрожат от волнения, шепчутся, с гордостью вспоминая детали сотворенного города...  

По эту сторону  

Мы снова всем скопом отправляемся на войну, о которой только и знаем, что ленивые садисты, выползающие из-под тяжелых, как могильные плиты, погон, заставят нас убивать, полоща свои вонючие подштанники в крохотной лужице нашего патриотизма, а когда мы выполним свою норму по количеству пролитой крови, они уложат нас ровными грядками в ту же пропитанную кровью землю, и наша ненависть покроет всю планету коростою, а когда все наши вурдалаки передохнут от недостатка жиров, углеводов, белков, витаминов и свежей крови, планета наконец-то вздохнет свободно и будет рай, и будет рай, говорю я вам, для крыс, червей и гордых свободных собак!  

По ту сторону  

Тихо ступая на цыпочках, спускаюсь в подземелье гитары, здесь совсем не слышно, как наверху гудит, сопит и мечется глупое время. Выхожу на берег прозрачного озера, разноцветные звуки скользят неслышно по дну. Духи гитары со странными перуанскими именами: Бетцанобль, Рокопетуаль – живут в маленьких фарфоровых башенках, висящих над озером, под низким небом, а на берегу в совсем уж крохотных лунках чутко спят трудолюбивые гномы. Они просыпаются раз в тысячу лет, чтобы настроить какое-нибудь одно из миллиарда деревянных волокон или смахнуть пыль с капельки застывшего лака. Ветер, дующий с озера, так упруг и плотен, что достаточно раскинуть руки и он понесет тебя, словно в большой прохладной ладони, над озером, над лесом, над городом, где в темных загадочных барах играет полуночный джаз, где синий лед фонарей и желтые такси – лимонные корки в черном кофе асфальта...  

На Лиговке, на Лиговке 

Милёнок мой живет… 

- Здорово, Кораблёв! Ты ли это? – кто-то схватил Ваську за рукав пальто. 

Васька обернулся и увидел полного молодого человека, одетого в богатую шубу. Из-под нарядной бобровой шапки сверкали озорные глаза. Личность как будто знакомая… 

- Киреев? – настороженно спросил Васька. 

- А я думаю: ты это или не ты? Ну, здорово, друг старинный! – толстый полез целоваться. 

Васька отстранился, увертываясь от поцелуев. Человек в шубе отскочил и, издавая громкие восторженные звуки, начал крутиться и бить себя руками по коленкам. Судя по всему, радость его была чрезвычайной. 

- Киреев, ты чего? – спросил Васька, сам отчасти заражаясь веселостью толстяка. 

Тот остановился, заломил руки и заорал на всю улицу: 

- Да тебя мне сам Бог послал!!! 

Прохожие оборачивались и удивленно смотрели на них. 

- Ты по-человечески скажи, что случилось? 

- Потом, потом, некогда… У тебя минутка есть? 

- У меня? А что? 

- Так, все. Пошли. Тут за углом такой есть подвальчик. Спрыснем это дело. За встречу. Ты не волнуйся, я угощаю, я сегодня богатый. Пойдем, пойдем. – Киреев снова схватил Ваську за рукав. 

- Это в «Куваевский»? – спросил Васька. – Гм… Там грязища… 

- Какая грязища? Ты что? 

- А я гол, как сокол. 

- Да не боись, я ж говорю, угощаю! Во, смотри! – Киреев сунул руку за пазуху и достал пригоршню мятых купюр. – Щас мы их того… Употребим. 

Васька озадаченно оглянулся. 

- Киреев, ты что, с ума сошел, деньгами на Семенцах сверкать? Хочешь, чтобы до утра не дожить? Да постой! Ты пьян, что ли? 

- Ну, ладно, ладно, – Киреев убрал деньги. – Пошли! Сейчас еще выпьем. 

- Черт с тобой, идем. А то тебя тут на гоп-стоп возьмут, – Васька коротко хохотнул. – И меня заодно. Лиговка, брат… 

Они быстро пошли по улице, свернули в переулок, где в полуподвале доходного дома клубилось питейное заведение с грязной покосившейся вывеской. В неровном свете газовых фонарей у входа в кабак шла шумная пьяная жизнь. Разномастные люди, в изрядном подпитии, терлись у подвала, отбрехиваясь от назойливых приставаний двух задрипанных проституток, одетых не по-зимнему легко. Тут же у стены валялся некий субъект без шапки и сапог, может быть просто в стельку пьяный, может – мертвый. 

Вошли, сели в дальнем углу за удивительно чистый стол, на котором через мгновение появился толстый графин с водкой, квашеная капуста и какие-то пирожки. Человек в белом фартуке, с переброшенным через руку полотенцем, согнулся над Киреевым: 

- Чего изволите-с, господа… Щец с потрошками-с, расстегайчики, селедочка есть балтийская-с… 

- Слышь, – грубо перебил его Киреев. – Тащи все, что там у тебя есть, дай людям поговорить. 

- Слушаю-с, – манерно склонив голову, ответил человек и исчез. 

- Видал? Только его и звали… Как перед тобой изогнулся, – с ехидцей в голосе сказал Васька. – Ишь ты… Буквой «г». Меня-то и не приметил… 

- Да брось ты, они всегда по одежке встречают перед кем спину гнуть, не думай, давай лучше по первой, за встречу. 

Киреев наполнил стопки, и, не чокаясь, быстро выпил. 

- Ну, слушай, – Киреев, улыбаясь, налил еще. – Четвертый день пью, болтаюсь по городу как говно в проруби. А спроси почему? С какой радости? 

- Так чаще с горя пьют… 

- Это они вон с горя, – Киреев ткнул пальцем в зал. – А я – с радости. Ба-альшой радости. Почему? А потому, что теща у меня сдохла! Насмерть! В три дня померла! Понял, друг мой сердечный? 

- Ты не в себе, смерти радоваться? 

- Не в себе… Не в себе, точно! Сойдешь тут с ума, с таких дел. Это такая зараза была! Она мне пять лет кости глодала. Я через нее и с женой жить перестал, и чуть в самом деле с ума не сошел. Да черт с ней! Если бы не одно маленькое обстоятельство. Малю-юсенькое. Она мне сорок тысяч оставила. Ась? Как тебе такой фокус-мокус? Сижу это я у себя в Пехотном, настроение паршивое, дела идут вкривь да вкось, и тут – на тебе! На пороге – двое из ларца, одинаковых с лица. «Вы, говорят, будете Киреев Владимир Митрофанович, мещанин, то, да се?» «Я, говорю». «А мы вот представители адвокатской конторы «Глазер и сыновья». И суют мне в руки визитные карточки. А я, надо сказать, третьего дня долг просрочил, брал деньги под залог имущества, ну и прогорел на воловьих шкурах. Вся, падаль, партия оказалась недосушенная, в червях. Ну, думаю, все, сейчас последнюю рубаху опишут. А они мне: «Мы, говорят, уполномочены известить вас о большом несчастии, так что, ежели вы стоите, то, пожалуйста, сядьте». Сел я на диван, а сам чуть не плачу. «Ваша, говорят, дражайшая теща, Варвара Михайловна, приказала долго жить». Я на этих словах чуть и взаправду с дивана не упал. «Надо же, думаю, какая весть!». А далее – еще веселее: «Являясь душеприказчиком, ля, ля, ля, завещание, того, сего, сорок тысяч будьте любезны получить». Меня прямо ударило… Ну, думаю, это черт со мной шутит. Помутилось, в голове-то. То – в яму долговую сажусь, а то –сорок тыщ! Откачали меня эти сыновья, помахали бумажками перед носом и – вуа-ля! Как тебе? 

- Да уж… А жена? С чего это теща тебе-то, не дочке? 

- А что жена? Жена еще год назад преставилась… – Киреев на мгновение потух. – Чахоточная она была. Лиза моя… Давай, брат, за упокой души светлой и… Ну, и ее тоже добрым словом помянем, чего там… 

- Да, брат, свезло тебе… – Васька пристально смотрел на Киреева. 

- Ну, а ты-то как? По какой части? В университете, помню, всю историю превзошел… Учительствуешь, поди? 

Васька улыбнулся… 

- Ага… Учу охламонов. Много их тут… 

- Во, хорошее дело. Только, гляжу, не больно доходное. 

- Да уж, не шкурами торговать. Батя-то твой жив еще? Мощный старик. 

- И батя помер. Разорился, пить начал. Его в третьем году в желтый дом отвезли, там и скончался от безумия. 

- Так ты один теперь? Детей не нажил? 

- Какие дети… Один, как перст. Друзья-товарищи только и выручают от хандры. Вот как распознали про выигрыш мой, спасу теперь нет. Пьют, сволочи, за мой счет. Сегодня еле отбился от компании. Дай, думаю, прошвырнусь в одиночестве, о существовании своем скорбном подумаю… 

- И что? Что надумал? 

- Что надумал? К вечеру такая меня тоска обуяла… Бросился к Рудакову. Он тут живет, на Мещанской. Да ты помнишь его? 

- Какой Рудаков? Это Мишка-царь? Который генералу сын? 

- Ну точно, он! Только он теперь не Мишка, а Михал Селиверстыч, большой человек. По судебным делам чиновник. Я к нему захаживаю, пьем, брат, – дым коромыслом. «Что, говорю, Михал Селиверстыч, всех революционеров переловили?» А он мне: «Один остался, вона, под столом сидит, рогатый такой…» Во как, до чертей! Вот, приехал я к нему, а он в отъезде, по делам служебным. Ну и куда? Бреду по улице, душа горит, а тут ты. Я сам себе не поверил. Сколько… Лет пять не виделись? 

- Пять? 

- Ну, за пять? 

Киреев поднял стопку. 

Пили долго. Киреев сорил деньгами, хвастался на весь кабак, ругался. Приходили было угощаться, но почему-то недолго сидели, опускали глаза, отсаживались. 

«Пропади вы все пропадом!» – кричал Киреев. – «Вот мой друг – Василий Кораблёв, кланяйтесь ему, сукины дети!» 

Васька сидел прямой, как гвоздь, пил много, но почти не пьянел. 

Разошедшись, Киреев полез с кем-то драться, но дело быстро потухло – Васька вывел однокашника вон. На морозце Киреев немного протрезвел, стал звать Ваську ехать к одной знакомой барышне, чай пить. 

- Поедем, поедем, – говорил Васька. – Только сначала надо бы для чая место освободить, давай-ка вон в заулочек завернем. 

В тупике было тихо и темно. Киреев, положив руку на шершавую кирпичную стену, качался, справлял нужду. Рядом неслышно стоял Васька, казалось, дышал через раз. Кораблев закончил, долго застегивал штаны. Повернулся к Ваське, весело сказал: 

- Ну всё, готово. Пошли, что ль, извозчика ловить? 

Сплюнув сквозь зубы, Васька схватил Киреева за воротник и рывком бросил на стену. 

- Кораблёв, ты чего? – Взявшись за голову, Киреев округлившимися глазами смотрел на Ваську. 

Васька подобрал упавшую шапку Киреева, отряхнул с нее снег. 

- А ничего… Не Кораблев я… 

- Как это? – промямлил Киреев. – А кто же? 

- Кто? – Васька криво усмехнулся и вытащил из-за пазухи длинную заточку. – Васька Штык… Слыхал? 

Тролль, сидя на краю глубокого и темного дупла, посматривал на небо и ждал падающую звезду, чтобы загадать очередное сумасбродное желание. На сегодня актуальным было получить стеклянную сахарницу для более пристального наблюдения за улитковыми бегами. 

В руках он держал ту самую ложечку, которой динькал по блюдцу, и иногда облизывал её, находясь в растрепанном состоянии чувств. 

Улитки бессмысленно, но упорно тюкались своими мягкими рожками в стенки сахарницы и не понимали, за что на них свалилась такая беда – носиться по кругу без финишной ленточки, без пъедестала почета и без (даже!) приличного стартового пистолета!  

«Нет в жизни совершенства!» – вздыхал задремывающий Тролль. 

«Нет в жизни счастья!» – вздыхали умаявшиеся улитки. 

«Нет в жизни равновесия!» – прошептала звезда, похожая на светлячка, и устремилась в полет к земле, надеясь, что сегодня Тролль не пропустит её появления и загадает своё очередное сумасшедшее и нелепое желание. 

«Не буду больше дуться на Тролля!» – решила Принцесса и, захватив пузатую стеклянную сахарницу с засунутыми туда стартовым пистолетом и карточками с цифрами 1,2,3, решительно отправилась в путь через темный и загадочно зевающий лес... 

А нужна ли финишная ленточка в гонках по кругам Жизни?... 

Не стоит говорить, что всё хорошо. 

И что всё будет хорошо – тоже не стоит говорить. 

Не стоит опережать время.... 

Там глубоко в черной бездне есть свет, расцветающий как цветок и питающий своим ароматом звезды и  

планеты. Да, именно аромат света. И свет имеет аромат.  

Зеленый пахнет темной болотной водой, в которой отражаются белые с желтой серединкой лилии, такие прохладные и такие блестящие и крепкие, как груди 15-летней девушки. 

Желтый пахнет цитрусовыми, одновременно сладко и горько. Подкидываешь в руках розово-желтый мячик грейпфрута и он ложится послушно и тяжело тебе в ладонь, как.... 

Красный пахнет душистым табаком, расцветающим только в вечернем сумраке. Сладко и изощренно, пробуждая чувственные фантазии и стремление заглянуть поглубже..Куда? То ли в чашечку цветка, то ли... 

Фиолетовый – это странные хрупко-восковые орхидеи с их таким же странным запахом, который то ли есть, которого то ли нет. 

Свет пропитывает собой плоть и пульсирует в крови жаркой томительной истомой...  

Звёзды падают мгновенными росчерками и эти летящие сверкающие черточки можно сложить в слова и прочитать волнующимся чуть охрипшим голосом.  

******* 

"И наступит ночь."- И наступит ночь..ночь... 

«И звезды будут гореть и не давать света.» – и звёзды будут... 

«Будешь пить, но сухи будут губы твои.» – но сухи губы мои... 

«Но не согреешься от жара идущего из сердца твоего.» – и истомишься от бесплодности его и терзающие лучи неотданного огня будут жалить тебя подобно тысячи змей...  

«Ибо Слово- есть Бог, а Бог- есть Любовь.» – а дарящие Любовь есть дети Его... 

«И тогда зажгутся звезды и вспыхнет Солнце.» – и будут сиять они одновременно и не будет ничего, скрытого от лика Его и от ласковых рук Его... 

«И падет Стена.» – и с дверей упадут замки и распахнутся они для всех жаждущих света и любви... 

«Верь только душе своей, ибо она чиста.» – зеркалом стала душа твоя для моей души. 

«Звезды, звезды, звезды... Одиночество неразделенной страсти во сне. Постель желаний.» – Звездные пляжи надежды возле туманных рек чувств и желаний. 

«Возненавидеть твое тело.» – возлюбить твою душу и наполнить тело, как сосуд, мерцающим светом тихо льющихся слёз.  

«И снова пытаться лепить что-то в вечность.» – И снова возрождаться и возрождать... 

Падать «в водопад солнечных брызг до завораживающей остановки дыхания И возвращаться к жизни с помощью твоих губ.» – возвращаться к жизни ТВОИМИ губами...  

«Ночь укачивает на подушке облаков, проплывающих в коридоре звезд.» – ночь... твоя ночь... ночь лишь для тебя... 

******* 

ОН - 

"Милей всего мне свет холодных звезд. 

Не тех, ночных, высоких, а что рядом. 

Я вою песнь любви, поджав свой хвост, 

И пожираю их голодным взглядом. 

Быть может, там, вдали есть мой приют, 

Но я рожден бежать – мне крылья неизвестны. 

И у меня судьба – быть там, а завтра – тут 

И дико петь свои ночные песни." 

ОНА –  

"Ночные песни – горечь душ всё злей! 

И выходя на лунную дорогу, 

она протягивает руки к Богу, 

чтоб даровал покой ему и ей, 

чтобы укрыл от сумрачного ада 

и дал забыть жестокую судьбу! 

Ей ничего,ей ничего не надо, 

лишь прошептать успеть –  

люблю,  

люблю,  

люблю... 

Семенов потерял ключи. Осознание этого пришло не сразу. Противный тоненький голосок, звучащий в его голове продолжал настаивать:  

- Поищи получше, дурень. Во внутреннем кармане, например. А может, за подкладку завалились?  

Семенов послушно поискал в указанных местах и обнаружил, что потерял ещё бумажник и мобильный телефон. Но все карманы были целы.  

- Обокрали! Нас обокрали! – существо в панике забегало по черепной коробке, распространяя в мозгу человека мутные хаотичные волны. – Что делается то? Уже на улицу выходить страшно!  

Семенов сделал несколько глубоких вдохов, наполняя легкие затхлыми запахами подъезда, и на мгновение закрыл глаза. Не помогло. Он по прежнему стоял перед массивной железной дверью, которая преграждала ему путь к холостяцкому ужину из полуфабрикатов, телевизору и дивану.  

Писклявый голос тихо захныкал, сжавшись где-то в уголке:  

- Нарочно пораньше сегодня вернулись. Целый день на этой работе, не продохнуть.  

Семенов был солидарен со своим маленьким другом. Потеря ключей не входила в его планы. Добираясь домой, он уже мысленно видел себя с бокалом пива в одной руке и куском пиццы в другой. А потом можно было набрать номер и своим приятным бархатным голосом пригласить Лиду на свидание. А может – Катю. Хотелось бы конечно обеих сразу – но они для этого слишком консервативны и эгоистичны. Сложно с этими женщинами...  

- Эй, ну делай что-нибудь!  

Семенов с трудом разогнал клубящийся рой мыслей и очнулся в своем подъезде. Все было по-прежнему. Ключей нет. Денег нет. Связи нет. Дверь заперта на два замка. Дверной глазок бесстрастно буравит лоб своему хозяину. Лампочка над дверью давно перегорела. В руке шелестит фирменный пакет из супермаркета. В нем четыре банки пива и замороженная пицца. Тяжесть от него, довольно незначительная, начала расти. Ведь это тяжесть несбывшегося желания.  

- Ломать! Будем ломать! Зови слесаря из ЖЭУ, будем ломать дверь! – неугомонный квартирант в голове Семенова снова взялся за своё.  

- Эх... что же не везет нам, а? Дверь-то хорошая, надежная. Как же потом то? Эй, подумай, может дубликаты у кого есть?  

Семенов послушно отправился в нужные сегменты памяти. Но там ничего не было. Почти ничего. Кроме одной ссылки. Семенов, извлек её из недр памяти, и немного холодея, произнес слово, которое не произносил уже давно:  

- Майя...  

Это короткое слово он не произносил уже два года. Два века. Два тысячелетия. Голосок, предчувствуя недоброе, поинтересовался:  

- И как мы сейчас к ней попадем?  

- Мы пойдем пешком! – утвердительно ответил Семенов.  

- Что???? Человече, приди в себя! Тебя по голове ударили? Это больше 20 километров!  

- У тебя есть идеи получше?  

- Ты мог бы попросить у соседей взаймы денег на автобус. А лучше на такси.  

- Ещё скажи на вертолет. Я не беру и не даю взаймы. Это принципиально, ты же знаешь...  

- Опомнись! У нас чрезвычайная ситуация! Неужели ты хочешь убить свободный вечер на пеший поход в другой конец города?  

Семенов не хотел убивать вечер. Потому он позвонил в дверь напротив. Тишина. Подождал для приличия несколько минут. Тихо. Он с облегчением вздохнул и нажал кнопку вызова лифта.  

- Ааааааа! Семенов – ты идиот! И неудачник!  

Но Семенов мысленно накрыл мерзкое существо железным тазом. Оно отчаянно заколотило по нему маленькими кулачками, немного похныкало и затихло. В голове наступила благословенная тишина.  

На улице было ещё светло. Семенов, торопясь в свою крепость на восьмом этаже кирпичной многоэтажки, совершенно не заметил, как город проснулся от спячки. Небо, конечно, оставалось по-прежнему серым. Дома в спальном районе по-прежнему оставались унылыми. Но, на уставших от зимы деревьях пробивались первые почки. А в лицо дул ветер, в котором впервые за четыре месяца были... запахи. Не солярки, не сероводорода, а чего-то свежего, радостного. Весеннего.  

Семенов понял, что пора просыпаться. Зима слишком затянулась. Медведи в это время вылезают из берлоги. Может эта потеря – знак свыше? Да... какие глупости приходят в голову сегодня. Семенов то не какой-нибудь мальчик с избытком гормонов и пустыми карманами. Нет. Серьезный человек, много работает. Имеет же право культурно отдохнуть, выпить пива. Быстрыми кликами пульта пробежаться по всем каналам, обновить в себе лоскутный портрет действительности. И уснуть. Но надо ж такому случиться именно сегодня?... Эх. Но все-таки хорошо просто так идти по улице. Сколько он пешком уже не ходил? Лет пять, не меньше. Точно, перед свадьбой в последний раз это было. Устроили в тот день мальчишник. Он же девичник. Друзей у Семенова особенно никогда не было. И у Майи тоже. Впрочем, этой странной паре вообще никто не был нужен. Два одиночества гармонично дополняли друг друга. Потому весь день перед свадьбой они провели вместе, как два закадычных друга нажрались водки в кафе «Первоцвет». А потом шли пешком. Иногда делали долгие остановки, чтобы поцеловаться. Была весна, самый её разгар. Семенову казалось, что стоит только подпрыгнуть и он коснется головой огромной, почти полной сырно-желтой луны.  

А вот кстати и Первоцвет. Сквозь мутноватые окна было видно, что там сейчас никого нет. Почти никого. За крайним столиком сидел завсегдатай-старичок. Он прихлебывал пиво из большой кружки, не сводя глаз с потолка. Вернее так казалось Семенову с улицы. Но воссоздав в голове внутренности кафе, он понял, что старичок смотрит телевизор, висящий на стене.  

Семенов присел на лавочку напротив питейного заведения и достал из пакета банку пива. Она смачно пшикнула под напором его пальца и пошла пеной. Несколько хлопьев украсили семеновский плащ. Но его хозяина это почему-то не расстроило. Его мысли облепили того старичка.  

- Это же я в будущем. Такой же одинокий. Пиво и ТВ – вот единственные спутники жизни...  

От этой мысли ему стало так жаль себя, что на обветренную щеку выступила скупая мужская слеза.  

- Жизнь-говно... и пиво тёплое. Парадокс все таки. На улице холодно, а пиво теплое. Сволочь.  

Вспомнилась опять Майя. Она пихала Семенова в только намечающееся брюшко и весело говорила:  

- Тааак... завтра подъем в пять утра и на стадион. А то ишь-ты... расслабился.  

- А сама то... – бурчал он в ответ.  

- А что я? – Майя мастерски умела изображать большие невинные глаза – Что я? Я в прекрасной форме. Всего на один размер поправилась. Пропорции-то все те же...  

- Ну да... ну да... – рассеянно отвечал он, вспоминая её до свадьбы.  

Она такая была. Даже слов не хватает. Красивая?... Нет. Ослепительная. А может он ослепленный просто не видел какая она в самом деле? Хитрая. Создала вокруг себя ауру. Ослепила мужчину в расцвете сил и под венец. Коварная женщина. Только почему сейчас, когда снова свобода, снова горизонты первозданно чисты, так хреново? И почему все помыслы к ней возвращаются?  

Тазик в голове противно зазвенел. Существо, накрытое им, торжествующе провозгласило:  

- Ура! Свобода! – а после более капризным тоном обратилось к Семенову:  

- Я это запомню. Наплачешься ты ещё у меня, человече...  

- Ой, напугал... боюсь-боюсь. Ты ведь – это я.  

- Неправда! Я идеал, по недоразумению затесавшийся в твою неразумную голову.  

- Идеал... одеял... какая глупость. Так и до дурки недалеко.  

- Тебе там самое место – отозвался Одеял – может быть они вынут меня из тебя... и я стану по-настоящему свободным.  

- Пригрел змееныша. Откуда ты вообще взялся? Раньше у меня в голове не было квартирантов.  

- Они появляются, когда крыша протекает. Через щели, отверстия, дыры... В общем, не настроен я с тобой сегодня разговаривать, Семенов.  

- Хвала Небесам. Побуду хоть немного в тишине. Один.  

- А не боишься оставаться с самим собой наедине?  

Семенов ничего не ответил. Из-за угла вальяжно выворачивал милицейский «УАЗик». Семенов быстро выбросил недопитое пиво в урну и встал.  

- Хватит рассиживаться. Путь неблизкий.  

Немного постояв, он отправил в урну и весь пакет.  

- Ой... неэкономно то как... – привычно занудил Одеял.  

- Ты обещал заткнуться вроде.  

- Ну не могу я молча смотреть на такое расточительство!  

Семенов многозначительно погремел тазиком и существо замолчало.  

Перейдя дорогу, Семенов вступил в уютный парк. Несмотря на то, что деревья были ещё голые, а лавочки сплошь затоптаны высохшей грязью, парк все равно создавал какую-то неуловимую приятную атмосферу.  

- Тут так хорошо... как дома. Даже лучше. Вот, что я хотел бы... Чтобы дома было как в этом парке. Тихо. Размеренно. Здесь даже нет желания громко кричать, топать. Само окружение приглушает все звуки... Здесь все происходит более медленно. Может, живи мы в парках, жили б лет по двести? Или триста.  

Семенов подумал о своей холостяцкой квартире и понял, что она больше подобна пещере людоеда, чем Дому. Вот Одеялу там нравится. Может он огр? Только ещё маленький. Или Семенов – огр. С раздвоением личности. Огр, а внутри гоблин. Точнее, хобгоблин. Домовой.  

Майя любила этот парк. Большая часть молодежи обычно обреталась в другом, который в центре города. Большом, с аттракционами, ледовым катком, множеством кафе. Этот же, старший по возрасту и привычкам, был более запущен и спокоен. Его любили смешные старички и разные странные личности. Потому неудивительно, что Семенов увидел Маю именно здесь. Она сидела на лавочке, поджав под себя ноги и читала какую-то книгу, время от времени поправляя очки. А так уж совпало, что Семенову нравились девушки в очках. Он сам не знал почему, но нравились и все тут. Их сразу хотелось хватать в охапку и защищать. Семенов с детства знал: там где свет, там и тепло. А ему как раз так его не хватало. И начал тянутся к его источнику: Майе – вечной весне. Грелся. А она читала и подзаряжалась энергией от старых деревьев. Семёнов в то время был весь неживой. Ноги из глины, зад из меди, тело серебряное. Голова хоть золотая, хвала Солнцу. Но все эти полезные ископаемые были покрыты вечной мерзлотой. Ну тут он конечно сам виноват, не без этого. Но это дело прошлое.  

А сейчас Майское тепло отогрело семеновское тело. И он зацвел. Распустился цветочками, посвежел, начал приятно пахнуть. Стихи даже стал писать. Знакомые хмыкали втихомолку. Завидовали. А она каждый день освещала ему этот мир. И многие вещи он начал видеть в совершенно новом спектре. Вообще, свет, звук, радиация, Х-лучи имеют одну природу. Семенову в тот момент показалось, что он видит звук, слышит свет, каждой клеточкой чувствует вселенские ритмы. Это было... вкусно. Его наполнял удивительный вкус. Сладкий, с пикантными нотками горечи. Немного солоноватый, сопровождаемый ароматным букетом. И все удивительно в меру. Не приторно.  

Майя была странной. И странствия её не ограничивались только нашей планетой. Её душа была столь широка, что просто не помещалась в пределы этой Галактики.  

Но ещё более удивительной была комната Майи. Вообще, если у человека есть своя личная комната, это не просто то место, где проводишь досуг. Это твой персональный корабль, в котором ты плывешь по мутным волнам бытия. Майский корабль подобно своему капитану подавлял своей пестротой. Кружка кофе под стулом, какие-то чертежи на полу, ноутбук, раскрашенный фломастерами, феньки, книги, сотни самых разнообразных книг, разбросанных повсюду, иногда просто сложенные стопками в неожиданных местах. На стенах не было обоев. Вернее, их не было видно, ибо там красовались плакаты, иероглифы, клинопись, списки древних царей, фотографии каких-то руин и людей в карнавальных костюмах.  

Семенова подхватил этот карнавал и потащил куда-то. Это было безумно прекрасно. Или прекрасно безумно. Он только и успевал впитывать в себя новые мысли, образы, слова.  

Время, которое было, остановилось замороженное, теперь шло в бешеный скач. Семенов за ним не успевал. Майя опережала. Ему иногда казалось, что она, огромная, несется куда-то, а он болтается на её полосатом шарфике, конвульсивно вонзив в него пальцы. Шарфик от ветра забросило ей за спину, он полощется, подобно знамени. И к этой значительности прицепился Семенов. Хоть, с золотой головой, но все-таки такой обыденный.  

Когда глаза свыклись с яркостью, Семёнов увидел совсем другую Майю. Беззащитную, маленькую, потерянную. Она боялась жизни. Пряталась от неё, притворяясь книжной закладкой. Она боялась, что будет похожа на родителей, боялась друзей, ведь они могут предать. И даже Семёнова побаивалась. Потому что он мог увидеть её страхи. Хотя, на золотой голове не всегда глаз-алмаз.  

После первой близости, она оседлала грудь Семёнова и они начали разговаривать. Много, без устали, до хрипоты. Во рту пересыхало, они пили кофе, потом снова разговаривали, опять занимались сексом, разговаривали, пили кофе, пока рот не наполнялся кислой слюной. Они не выходили из её комнаты несколько дней. Когда же дверь отворилась и туда проникли лучи солнца и её родители, вернувшиеся из какого-то путешествия, он знал о ней всё. Как ему тогда казалось.  

Парк закончился железной решеткой. Правда, в одном месте она была раздвинута могучими руками неизвестного доброхота. Семёнов, хмыкнув, воспользовался самодельной дверью и выскользнул в грохот и дым большого города. Начало накрапывать что-то гадостное. Не то дождь, не то снег. Колючее, противное. Это белое крошево довольно быстро покрыло мостовую, за Семёновым потянулась цепочка черных следов. Он натянул посильнее шапку на уши и спрятал окоченевшие руки в карманы.  

- Эх, мороооз, мороооз. Не морозь меняяяя, не морозь меняааа, моего коняяааа... – домовому было явно скучно. А когда ему было скучно, он затягивал тоскливые песни. Как правило, традиционно народные и при этом, какие-то инородные в его исполнении.  

- Коня он нашел...  

- Да какой с тебя конь – вяло махнул ручкой Одеял – волчья сыть, дровяной мешок...  

- Травяной – автоматически поправил его Семёнов.  

- Не... именно ты – дровяной. – Говорю тебе, как личность, знакомая с твоей личностью, немало лет.  

- Да, что ты вообще обо мне знаешь, чудище?  

- Рассказать?  

- Ну, валяй...  

- Я подозреваю, что тебя родители выстругали из дерева. И привязали к ручкам-ножкам ниточки. Они все за тебя продумали. Ты должен был стать Должен. Но кукловоды твои рассорились. И каждый начал тянуть в свою сторону. Ниточки лопнули. Ты упал. Поплакал немного, и побрел непонятно куда, непонятно зачем. Тебя начало манить все не стандартное, не шаблонное, не такое. Короче, всё перед чем маячила частичка «не». Сменил белую рубашку черной майкой. Но тебе это не помогло. Ты как был деревянной поделкой, так и останешься. Ты и к Майе своей прилепился, потому что тебе нравится быть ведомым. Хоть и в другом направлении. А когда увидел, что она рулить тобой не хочет, так сразу и ушел. Опять сейчас бредешь. Куда? Зачем?  

- Ну, куда и зачем – как раз таки понятно...  

- А мне – нет.  

- Оставишь меня в покое?  

Холод усиливался. Семёнов шел. Одеял вяло ворошил прутиком тлеющие глупости. А потом, видимо, уснул. Семёнов заботливо укрыл его тазиком. На сером небе полыхнуло оранжевое пятно уходящего солнца. Из подворотни воровато выползала темнота.  

Земля содрогнулась. Замерзший город потряс протяжный гудок, подобный пароходному. Мимо Семёнова пронесся тягач без прицепа. Украшенный шариками и двумя кольцами. Беременная невеста, высунувшись из окна, что-то кричала, счастливая.  

- Да уж... темнота, холод, а дальнобойщики свадьбу гуляют. Крепкие ребята.  

Свадьба Семёнова проходила в более приемлемых погодных условиях. Но могла и вообще не состояться. Родители с обеих сторон были единодушно против.  

- И что у неё там такого, чего у других баб нету? – гремел отец.  

- Маечка! Солнышко! Этот твой... Он же копия твоего папы! Зачем нам ещё одно пустое место в доме? Он у нас и так просторный... – зудела будущая тёща.  

Но разве это препятствие когда-нибудь останавливало двух молодых? Пошли, потихоньку расписались. Собрали немногих знакомых и приятелей. Поехали за город. Развели костёр. Семёнов и Майя сплели венки из весенних цветов и возложили друг другу на головы. Танцевали, пели. Кто-то бил в бубен.  

- За тебя, Семёнов! – кричал Вася, дружка жениха – и за Маню!  

- Я не Маня! – возмущалась Майя.  

Её не слышали.  

Когда лес, уставший за день, укутался ночным одеялом, все собрались вокруг огня. И просто молча сидели, любуясь тоненькими искорками, которые исполняли танец в честь новобрачных.  

- Так вот как люди развлекались до появления ТВ – подумалось Семёнову. Уставшая Майя положила голову ему на плечо. Все застыли, стали похожи на бронзоволицых питекантропов с запавшими глазами. Они сидели в своем стойбище и боялись спугнуть волшебство.  

Утром костёр догорел, и Семёнову стало грустно. Молодость закончилась. Да и Майя плелась за ним тихая, сонная, предсказуемая.  

Когда родителям предъявили кольца и венки, они тяжело вздохнули и смирились. Началась совместная жизнь. Она ознаменовалась множеством открытий. Семёнов открыл для себя, что такое ПМС. Майя открыла для себя, что такое грязные носки, брошенные под диван. Семёнов открыл для себя, что такое ужин из полуфабрикатов. Майя открыла для себя, что такое трехдневная щетина. Таких сюрпризов становилось больше, день ото дня. Майя потускнела. Семёнов обрюзг.  

Они сидели вместе в одной комнате. Он, лежа на диване, нажимал кнопки пульта. Она, улегшись животом на пол, листала книгу. И это был даже не барьер. Просто в одной комнате было два образа. Две голограммы. Две тени.  

Семёнову было плохо. Он часто хныкал, жаловался, нудел. Как ребёнок, у которого болит что-то внутри, но внятно рассказать об этом не может. Потому это выливалось в короткие мужские истерики, которые подобно искре взрывали ответные затяжные женские. В этот момент они оба подходили к самому краю. И тут они, словно просыпались.  

- Что ж мы делаем то? – восклицал прозревший Семёнов, хватая Майю за руку.  

- Синяки останутся, придурок... – по-кошачьи шипела она в ответ.  

Но наступала разрядка. Они страстно целовались, уединялись при первой возможности, гуляли вместе, взявшись за руки. Заглянув в глубины пропасти, они оба начинали снова ценить друг друга. И даже строить планы на будущее.  

Время шло. Грозы внутри маленькой семьи становились все более затяжными. Солнечных дней становилось все меньше.  

Семёнов замыкался в себе, а ключи забрасывал куда подальше. Он наблюдал за внешним миром сквозь маленькое, замызганное грязью окошко. А там снаружи его телом правил кто-то другой. Мерзкий, противный. С писклявым голосом и капризными интонациями. Видя, что терпение Майи на исходе, Семёнов встряхивался и выходил наружу, беря управление на себя. Но потом снова уходил. Снова забрасывал ключи куда подальше. И однажды не нашел их. Впрочем, было уже поздно. Его суррогатная сущность, взяв власть, наводила в микрокосме новый мировой порядок. В нем не было места для любви.  

- Где я? Где я? – Семёнов вынырнул из мутного водоворота. Вокруг было темно. Слезящиеся глаза резал снег. Ни улиц, ни домов, ни прохожих. Черная темень и белый снег. А вокруг страшная ледяная пустота. Семёнов закричал. Но изо рта лишь бесшумно вырвалась струйка пара.  

- Одеял, проснись! Проснись, сволочь! Проснись, я всё знаю! Это все из-за тебя, сволочь. Проснись, я убью тебя, скотина!  

Одеял материализовался перед Семёновым. Не маленький чертик в голове, огромный, волосатый снежный человек.  

- Можешь начинать – сказал он, скалясь.  

- Вот ты какой...  

- Какой есть. Ты постарался. Вырастил.  

Семёнов молчал. Чудовище сверлило его лоб маленькими глазками.  

- Зачем тебе это всё?  

- Что?  

- Ну... зачем ты в моей голове?  

- Этот вопрос задай себе.  

- Зачем ты прогнал Майю?  

- Ты сам её прогнал. Уже не помнишь? 

Семёнов помнил. Видел через окно.  

- Тебе нравится жить прошлым – говорила Майя. Какая-то новая в тот день. Спокойная. Одухотворенная. – ты вспоминаешь, как хорошо было до меня. Но я сейчас ухожу. И дальше что? Ты будешь вспоминать меня. Как нам было хорошо. Но будет уже поздно. Мне жаль тебя, Семёнов.  

Он ничего тогда не сказал. Она ушла. Он не стал останавливать.  

- Свобода – пульсировала жилка в его виске.  

- Свобода! – радовался он, запертый в маленькой пыльной комнатушке. Наконец-то его оставили в покое.  

- Ты идешь назад... – прорезался откуда-то голос Одеяла.  

- Мне надо вернуться... У неё есть дубликаты от тех ключей, понимаешь? От тех самых.  

- Ты сегодня вышел наружу сам... Сломал дверь... Тебе не нужны ключи. Она тебе не нужна. Поверь...  

- Ревнуешь?  

- Она посягнула на нашу с тобой свободу...  

- Нет... Это не свобода. Это самое обычное одиночество. Уйди с дороги.  

- Дурак ты, Семёнов...  

С этими словами, великан растворился пустоте. Снежная пелена разорвалась. Семёнова окружил привычный шум улицы. Замерзший, уставший, он дошел.  

Знакомая дверь, звонок. Острая боль ожидания. Ещё звонок. Боль сильнее. Какой-то садист выкручивает душу, как белье после стирки. Третий. Последний. Потом опять, через весь город обратно. Боже, на что он надеялся? Зачем это всё? ...  

Шарканье. Тьму разрезает маленький лучик из глазка. Дверь медленно открывается. Да, это она. Растрепанная, слепо щурится без очков. Её не было два года. Два века. Два тысячелетия...  

- Эдик... ты?  

- Май, я это... ключи потерял.  

апрель-август 2008 г. 

Она всегда приходила под утро и будила Федора бесцеремонно, по-хозяйски. 

В это время был самый сон, и просыпаться жуть как не хотелось, и потому эта бесцеремонность раздражала его до крайности. 

Он ругался, говорил, как ему это надоело, пил валерьянку и грозил в отместку позвать соседскую Машку. Даже руку поднимал на нее. С молотком. Но она Федькины угрозы и рукоприкладство игнорировала и по-прежнему являлась на рассвете.  

Думаете, что эта нахалка при этом старалась вести себя тихо, ходить на цыпочках, не шуметь? Да ничуть не бывало! Напротив, ее шаги, возня раздавались в предутренней тишине особенно отчетливо и громко. 

«Боже, ну когда же это прекратится?!» – вопрошал Федор по утрам, снова злой и невыспавшийся.  

А нарушительница его покоя в это время сладко дремала, ни капельки не мучаясь угрызениями совести.  

Какие муки совести?! Еще чего?! Она тут хозяйка и будет приходить когда захочет. И вести себя будет тоже как хочет. И шуметь. И плевать она хотела на его угрозы. Подумаешь, Машка!  

Машка? Ах, Машка! Так, значит, вот кто у него на уме! Машка! Она всегда недолюбливала эту рыжую бестию, которая хотела казаться ласковой и пушистой. Думала, что обманет ее. Как же! О намерениях Машки она была осведомлена очень хорошо. Еще ее мама предупреждала о коварности этой Машки: не связывайся, мол, та еще стерва! 

А Федор-то, Федор! Чуть что – сразу «Машка»! 

«Не ценит он меня. Не любит. Сам не ведает чего хочет! Вот уйду к другому – будет знать. Ему ведь от одиночества будет не хватать меня. А я ни за что не вернусь!  

Хотя нет, что это я буду уходить из собственного дома? Пусть он уходит! Да хоть бы и к Машке своей разлюбезной! Думает, что Машка будет под его дудку плясать? Гулять не будет? Как же, не будет! У нее вон сколько хахалей: и Васька, и Борька, и этот, как его, всё забываю его имя. Заграничное такое. Ах да, Леопольд! Умереть не встать – «Леопольд», а усы ну точно как у нашего Степки. 

Нет, милый, никуда я от тебя не уйду. Да и тебя не отпущу. Будем и дальше вместе век куковать – ты да я…» – так думала… мышь, живущая за обоями Фединого деревенского дома… 

«Женщина ради любви готова даже заняться любовью. 

Мужчина ради того, чтобы заняться любовью, готов даже полюбить.” 

М.Задорнов 

«Спят усталые игрушки. Книжки спят. 

Одеяла и подушки ждут ребят!» 

«Спокойной ночи», малышата! Усаживайтесь поудобнее и послушайте сказочку про девочку да мальчика, которые не слушались старших да умных да и попали в беду… 

Неа, не так!  

«Внимание! Скорый поезд № … « … – …» отбывает со второго пути. Граждане отъезжающие! Просьба занять места согласно купленным билетам!». 

С рявкающим звуком отъезжает дверь двухместного купе в мягком вагоне СВ и тут же приезжает на место от резкого рывка вагона. Первые ритмические звуки стучащих колес. Первые попытки приткнуть кучу свертков и оглядеться по сторонам. У окна сидит женщина. Всматривается или делает вид, что всматривается, в темноту убегающего перрона. Нога заброшена на ногу и покачивается в такт всё ускоряющемуся ходу поезда. Сажусь напротив. Впереди 30 часов навязанной извне совместной жизни. Ну что ж… Посмотрим…  

Стук в дверь. Лязг. «Чаю будете?» Вопросительный взгляд на неё. Улыбка. Странно – печальная, нежная, но ничего завлекающего. И тихо, но отчетливо сказанные слова – «Да, конечно!». 

Постукивание ложечек в стаканах. Приятное тепло в пальцах, обнимающих подстаканник. Случайные взгляды. И опять странное чувство. Знакомы? Нет! Но как будто проговорили о самом сокровенном несколько часов и теперь молчание не в тягость, не сковывает, а объединяет и позволяет по-настоящему почувствовать прелесть совместного неодиночества.  

«Можно поговорить с Вами?». Этот вопрос произношу я про себя уже несколько раз, не решаясь прервать таинственное очарование наступающей ночи. Но говорит эти слова она. Теперь улыбаюсь я – наверное глуповато и по-детски.  

«Конечно! Обязательно! Я сам хотел предложить Вам это же! Но – увы, как часто наши самые лучшие намерения остаются только намерениями». 

Видимо уж больно хорошо заучили мы истину (истину ли?) – «благими намерениями дорога вымощена… известно куда!». 

«Вы сталкивались с виртуальной любовью?». Вопрос сначала не доходит до сознания. О чем это она? «Нет-нет. Не с платонической и не с воображаемой, а с любовью, возникшей при знакомстве по Интернету?».  

Понимаю – что отвечать ни к чему. Глаза обращены к темному окну. Молчание, прозрачное, трепещущее, ощущение, как будто заглядываешь в дремлющую темную воду лесного ручья, на дне которого прошлогодние листья и сосновые иглы, почерневшие шишки и голубые камешки, а вода бежит, лениво играя в маленькие волны, и завихрения радостно будоражат спокойствие окружающего темного леса. 

« Вы знаете, как бывает странно, когда полгода проговоришь обо всем на свете с человеком по ту сторону экрана, а потом оказывается (вдруг!), что вы работали в одной конторе на соседних этажах лет пять назад. Совершенно клочкастое ощущение. Тот человек, которого ты знал и знала там, в реальном мире и этот – тот, кто... Тот, кто стал... Тот, кто есть... И ничего общего! Ничего! Не совмещаются образы, не налагаются друг на друга! И надо встретиться – ведь уже договорились! Уже оба не могут больше существовать в этом мерцающем мире. Уже сказаны все слова. И книжные, и не очень. Чересчур откровенные и просто тёплые и нежные, такие греющие и такие волнующие!» 

Они встретились. В его машине проехали полгорода, пытаясь хоть как-то решить проблему места встречи в более приличных (для чего? Ведь уже – встреча! Ведь уже – счастье!) условиях и, наконец, плюнув на безуспешные попытки, завернули в парк. 

Какая там была красота! Первый снег, совсем ещё тонким слоем лежащий на земле, создавал ощущение чистоты и праздника. Сосны в вышине! Запрокидывая голову назад и смотря в затемненное стекло, ей казалось, что она в сказке. Она чувствовала его смущение и его желание. И ей было так хорошо! Именно так – сидя в машине с включенным обогревателем (она уже стянула с себя куртку и сапоги), слушая тихую музыку и смотря на вершины деревьев. 

………………………………………………………………………………….. 

Потом они долго лежали молча на разложенных сиденьях, и она с удивлением угадывала в его чертах тот, знакомый, облик. Но этот человек, с этим лицом, с этим голосом, был совершенно другой. И она снова удивлялась и улыбалась этому. 

………………………………………………………………………………… 

Первые встречи были как узнавание друг друга после долгой разлуки. Она не успевала согреться жаром его поцелуев, как уже надо было расставаться. Но он звонил, и они встречались снова. А она через день уже начинала ощущать тянущую боль под сердцем и бросала ему коротенькие записочки по почте. И они встречались снова. И был день, и была нежность, и было сладкое падение, и полёт! И это, наверное, и было счастье! А потом…  

Он не встретился с ней в праздники, как они договаривались. Она не знала его телефона. Только адрес электронной почты и короткая строчка в списке друзей по чату. Но вся беда заключалась в том, что у неё доступ в Инет был на домашнем компьютере, а у него на рабочем. Рабочий день начинался у них в одно время. Прямое пересечение в эфире было практически невозможно. История их знакомства была удивительным совпадением обстоятельств. В тот понедельник утром она задерживалась дома (ей надо было зайти в больницу) и дождалась его появления. После обмена быстрыми и дежурными словами «Привет-привет» она задала мучающий её все праздники вопрос – «Как у тебя дела?», подразумевая – «Что у тебя случилось?». Ответ был – «Плохо!». 

«Так и знала! Так и знала!» – выстукивали летающие над клавиатурой пальцы. Он спросил, будет ли она дома сегодня? 

Ей надо было успеть попасть в больницу. Она заболевала и очень сильно, она сама чувствовала это. Но ему она соврала – что сходит в банк и вернется. И пусть он оставит ей записку в чате, когда его ждать. Она вернется примерно в 10 часов утра. Он ответил – хорошо. Пробыв в больнице гораздо дольше, чем ожидала, и не получив толкового ответа, что же с ней (у неё очень сильно кружилась голова и что-то происходило со слухом), она побежала домой. Завернув во двор своего дома, увидела знакомую машину. Взбегая на этаж, увидела его на лестничной площадке.  

- Сколько же ты тут стоишь? 

- Наверное, час. 

Не заметив, как открылась и закрылась двойная дверь, она увидела себя уже в комнате, обнимающей его и спрашивающей – ну почему же? Ну почему же? За что? Ведь так сказочно всё начиналось!… 

История была банальной до смешного (сквозь слёзы). Его машину стукнули менты. Это было обидно. Им. Его обвинили в нарушении правил. Сказали пару грубостей и, можно сказать, спровоцировали на то, что сделал он потом (почти сразу же и пожалев об этом). Он ударил одного из наиболее наглых и самоуверенных. 

Потом – по обычному списку. Заламывание рук. Наручники. Почти беззлобное топтание ногами. Составление протокола. Угроза возбуждения дела. Ночь в обезьяннике. Утро. Разламывающаяся голова. Поиски знакомых в соответствующих кругах. 

И, как ни странно, она! Почти на первом месте! Это было слишком по-книжному и по-детски, но она в это момент действительно поняла, что могли чувствовать жёны декабристов. Слёзы стояли в горле. Она шептала: « Всё будет хорошо! Всё будет хорошо!»  

…………………………………………………………………………………. 

Прошло полтора месяца. Собрали деньги. Сумма была непомерно большой на её взгляд. Пришла повестка. Разговор ни о чём. Подробностей она не знала. Он не рассказывал, а она не спрашивала. Они встречались два раза в неделю. Один пропущенный день невстречи доказал ей, как сильно она могла скучать по нему. 

Но...  

Её голос стал невыразительным и бесконечно усталым.  

Она перестала понимать его. Его поступки, его мысли, его слова, вернее отсутствие этих слов. Встречи происходили после её записочек о времени и месте. Ей иногда казалось – не пиши она ему, они бы и не встречались. Но они встречались, и она снова и снова поражалась его нежности и страстному желанию! Это не укладывалось в её голове! Она начинала вспоминать мельчайшие подробности тех первых разговоров (в Инете) и планировала каждое слово, которое скажет ему при встрече, чтобы хоть что-то выяснить для себя в его отношении к ней. Особенно её сводило с ума его необъяснимое молчание. Она заходила в чат и видела его вечную вывеску – «вышел». Но уже знала, что это ничего не значит. Он мог быть, а мог и не быть на рабочем месте. 

Иногда через некоторое время он бросал ей короткое – «Привет!» и спрашивал о возможности встречи. Если возможности не было, то разговор затихал. 

Сколько раз она давала себе зарок не сообщать ему о появившейся возможности. Сколько раз она хотела дождаться от него хотя бы нескольких слов, тех, которые он говорил ей раньше. Она перечитывала их беседы, так заботливо и надёжно сохранённые бездушной программой (спасибо ли ей за это?). Сколько было написано писем, на которые не было никакого ответа. Молчание! Молчание, означавшее – я слышу тебя! Она знала, что именно так он и говорит. Сам себе! Не – ей! А ей так хотелось, чтобы он сказал, как скучает по ней! Не тогда, когда прикасался к ней в короткие минуты их встреч. Но и тогда он не говорил ни слова, просто она кожей ощущала его отношение к ней. И верила в то, что это – истина. Но они расставались. Его последний нежный поцелуй. И – стук закрывающейся двери. И знать, что следующая встреча будет только после того, как она или напишет ему о времени и месте, или сможет дождаться его в чате, или... И она снова оказывалась одна в тщетных попытках решить – так что же происходит между ними? И нужны ли ему её такие неземные чувства? 

У него был номер её телефона, и в самом начале их истории он звонил ей и слушал её щебет. Когда она спрашивала – не надоело ли ему, а потом смеялась и говорила – знаю, знаю, что нет! – он улыбался (она чувствовала это по телефону) и говорил – Конечно, нет! 

Оба они были свободны. Он – разведен. Она – никогда не была замужем 

Теперь (уже месяц) звонков не было.  

Они встречались три дня назад и всё было как всегда – всё лучше и лучше. Без слов. Просто полёт. Полёт над землей и над временем. 

Но он опять ушёл со словами – «пока!» и она опять пыталась понять, а если она никак не проявит своего присутствия, то будет ли он сам искать встреч с ней? 

Она не хотела этого повторения непонимания. Она не хотела разочаровываться в нём, в себе, в тех эмоциях, которые накрывали её с головой. Не хотела. Но, размышляя над этим и вспоминая все истории, слышанные от подруг и от друзей, да и пережитое ею раньше позволяло делать какие-то выводы, она всё чаще смотрела невидящими глазами в заоконную вечернюю темноту и уже даже не пыталась представить, что же он делает в это время. 

Она была совершенно уверена, что позови она его и он придет. Но придет только на час, только на то время, которое не позволит их душам соприкоснуться в нежном шёпоте изнеможения, и только для того (для ТОГО!), что могло быть самыми прекрасными мгновениями их жизни (и было, пока ещё было), а могло превратиться и в самое бессмысленное занятие (что может быть нелепее этих содроганий, когда сердце и душа молчат?!)... 

Она не могла смириться с этим! Не могла! Вся её душа всё той же наивной маленькой девочки, которая так любила сказку про аленький цветочек, восставала против того, что делалось теперь с этой её душой…  

Она замолчала, посидела молча, тихо встала и вышла из купе… 

Куски пищи были повсюду – бегали, летали, ползали и даже лежали. Главное – зажмуриться, и, преодолевая дрожь от заталкивания смерти в живую плоть, крепко схватить её и удержать. Держать до тех пор, пока то, что сначала объединяло жертву и палача – быстрое-быстрое трепыхание внутри тела – не превращалось в то, что разъединяет. Любимый любил мертвое. Правда, надо было положить это мертвое на костер и обуглить его. Но это делало любимого сытым и поэтому добрым.  

Он находил травинку, и лениво ковыряя ею в зубах, начинал рассказывать Занусе чудесные сказки. Она подгибала под себя коленки, подтыкивала край юбки и слушала его голос. Слушала, часто не понимая, о чём его сказки. Но это были сказки – точно!  

Там были чудовища, которые с утра до ночи гонялись за любимым, и как он говорил – «приставали к нему со всякой фигней». Там были красавицы, которые тоже гонялись за любимым и тоже «приставали к нему со всякой фигней». Что было потом, он не рассказывал, но Зануся была уверена – он всегда выходил из схваток победителем. Там была и живая вода, которая возвращала любимому силу для подвигов, ясность ума и чистоту помыслов.  

Зануся благодарно слушала и понимала самое главное – любимый рядом и любимый добрый. Потом наступала темнота и любимый ложился на неё. Иногда это было странно хорошо, иногда – привычно непонятно, иногда – слёзы наворачивались, а он застывал без слов и движений. Её успокаивало, что он тёплый и снова добрый.  

Добрый любимый – это когда он рядом и не кричит, и не вскакивает вдруг и не заталкивает своё тело в рычащую машину и не исчезает безнадёжно и беспросветно.  

Но у Зануси по этому поводу был свой тайный секрет. Зануся знала, что когда любимый делает такие странные и горестные убегания, то возвращается очень скоро. И если к этому времени у неё будет пища, приготовленная на углях, то всё будет хорошо и спокойно. Хорошо и спокойно – как прежде, как вчера, как завтра, как всегда. 

Лишь бы он возвращался…