Николай Иванович не только главный редактор, но и главная достопримечательность нашей редакции. За глаза его называют либо Дед (если хотят восхититься тем, что он на прошлой редакционной пьянке дёрнул сто грамм и пел частушки, а ровесники в его возрасте и из дома-то нечасто выходят, если вообще доживают), либо Пень (во всех остальных случаях). Дочитать то, что он пишет, до конца тяжело, но это не из-за возраста, у него и сорок лет назад были сплошные «бурные, продолжительные аплодисменты», по особо важным поводам переходящие в «нескончаемые овации», а когда он берётся править написанное другими, хочется схватиться за голову и выть от тоски. Что бы там ни было изначально, к концу будет сплошной официоз, читая который преподаватели журфака ласково интересуются: «Деточка, а вы не думали о другой профессии?». Каждый раз думаю, как прочитаю новый номер... 

Во мне кипит семнадцатилетний максимализм. Хочется свергать авторитеты, срывать покровы и писать так, чтоб каждое предложение хотелось бесконечно перечитывать. Коллеги в курилке угощают сигаретой и призывают беречь нервы ("Тебе ж ещё детей рожать, ребёнок!", – привычно шутит Андрей, и все привычно хихикают) и относиться ко всему проще. Ответственный секретарь Валера говорит, что районная газета – не для того, чтоб блистать глубинами литературного стиля. Правда, когда я спросила, зачем же в таком случае, Валера посмотрел на меня, как на неразумное дитя дошкольного возраста, и пообещал, что вырасту – пойму, а пока посоветовал писать то, что нравится, в стол. Саша советует научиться восхищаться талантом Пня нашпиговывать текст таким количеством штампов, и попробовать переплюнуть его в этом (так Саша и получил полгода назад областную премию за лучшую статью). Нина предлагает подмазаться к Галине Ивановне из отдела писем: неизвестно, что там было у этой Галины с Пнём в далёкой молодости, но материалы её отдела почти не правят, и вообще он её как будто побаивается. 

После номера, посвящённого юбилею издания, моё терпение лопается. Нина, конечно, предупреждала, что, рассказывая читателю о работе редакции, Пень непременно напишет под моей фотографией «наш молодой, подающий надежды кадр», но я не ожидала, что это будет так мерзко, и фотографию выберут самую дурацкую, с празднования чьего-то дня рождения (я с рюмкой в руке и взглядом, устремлённым внутрь себя, а чёлка сбилась набок и не прикрывает прыщ на лбу; не докажу ведь никому, что пьяна не была, и тот бокал был единственным). Не говоря никому ни слова, я написала заявление по собственному желанию и, пока сессия не началась, а новую работу не нашла, решила писать рассказы – для оттачивания стиля. Я сварила себе кофе, создала в ворде файл rasskaz.doc, глубоко вдохнула и набрала первое предложение: «Был чудесный солнечный день».  

Опять кончаются деньги и нужно брать новый заказ. Это я понял, когда заглянул в холодильник и не нашел там кефира. Тоскливо. Жить можно без утреннего сока, даже без вечернего пива, но не без кефира на ночь.  

Это как барометр. Когда эта сеть с австралийским зверем на лейбле перестает завозить тебе продукты, значит, кредит подошел к концу, надо идти на работу, или вскрывать запасы в банке. 

Это мучительная дилемма всегда заканчивалась одинаково. 

- Заказики есть? – спросил я, набрав номер с телефона, который не доставал из сейфа недели три. 

- Мы уж решили, что ты в завязке. Заказы всегда есть. С детьми не берешь? 

- Не, это уже браконьерство какое-то. 

- Ладно, тогда как обычно. Есть заказ на холодное оружие. 

- Аниме что ль насмотрелись? 

- Ну, типа того 

- Штопор сгодится? Не тащить ж мне катану через полгорода? 

- Надбавка гарантируется. 

- Вы серьезно, катану? Подумаю. Так и до бензопилы можно докатиться. 

Мне нужно в центр, или в трущобы. В спальном районе искать смысла мало. Там они маскируются под своих, а вот в других местах, где людей полно, их бдительность может ослабнуть. И все. 

Беру фотоаппарат с маленьким объективом – чтоб не думали, что папарацци, и вперед. 

Дебильный вид обязателен. Сейчас зима, значит это длинный шарф и желтые ботинки. С моей рязанской рожей за иностранца себя не выдашь, будем делать фрика.  

Стоять с камерой перед какой-нибудь барочной церковью, которые различаются для меня только цветом – дело нехитрое, а вот что фотограф может ловить у универмага постройки семидесятых или апгрейденного кинотеатра? Только людей фотографировать. Ко мне скоро привыкают и даже самые недружелюбные – старухи и толстопузые дядьки перестают делать фейсы кирпичом. Может, ну его нах, уйти в фотографы?  

Так можно проходить несколько дней и все без толку. Я уже с бомжами перезнакомился, теми, что ночуют у подъезда банка – тут теплее, и к деньгам ближе, скалятся. Пару раз разбрасывал приманки – ракушки каури, но их никто не брал. 

Отчаяние – верный советчик. Еще не разу не подводило. Устав от бессмысленных походов по центру, я еду в спальный район. Здесь другая технология – чужака на раз вычислят. Придется тащиться в супермаркет, или торговый центр. И убрать камеру с глаз долой. У входа в этот супермаркет на стене был нанесен оберег, замаскированный под граффити. Вот и славно. Я подошел к стеллажу с пивом. Взял баночку и пакет чипсов уселся прямо на развал с пакетами сока, откупорил, сижу, пью. Ждать пришлось недолго. Появилась молодая женщина в клетчатом пальто. Она толкала перед собой тележку, наполненную раковинами каури, ну или устрицами, осьминогами, угрями и форелью. 

Я взялся за телефон. 

- Готово. Сто тысяч прямо сейчас. 

- Какой быстрый, – отозвались на том конце, – Посмотреть нужно. 

Я помню, помню. Как будто бы они мне заплатят, если я ошибусь, чистоплюи.  

Женщина была красива, но неестественна, будто ее облик создавали в фотошопе существа, прекрасно изучившие анатомию, портреты людей, но ни разу не видавшие их вживую. И потому эта красота больше отпугивала. 

Я пошел за ней. Через три квартала женщина, явно устав от преследования, остановилась. Я приблизился и сказал ей в спину: 

- Завтра ты умрешь. 

Она молчала. Я обошел ее – так и есть, склоненная голова, никакой мимики на лице, меня словно нет. Я разозлился и хлестнул ее перчаткой по рукаву. 

- Завтра тебя не станет. И знаешь, как это произойдет? Утром, когда ты выйдешь из дому ты увидишь на скамейке самурайский меч, или пожарный топор, не важно. Ты возьмешь его в руки и пойдешь в ближайшую школу, ЖЭК, или в магазин. Закроешь за собой дверь и начнешь убивать всех, кого увидишь. А потом выскочишь на улицу и будешь бросаться на прохожих. А когда надоест, вернешься домой и выпрыгнешь в окно. 

- У меня второй этаж – прохрипела женщина. 

- Значит, это будет окно соседей. 

- Ничего оригинальнее не придумали? Могли бы сказать, что я съем свою мать, или пойду в зоопарк и скормлю себя тиграм? Хреново у вас с фантазией.  

Все это время она надвигалась на меня, раскрывая глаза все шире. Кажется, я выбрал не ту фигуру, подумалось мне на секунду. Может и поцарапать и крик поднять… 

- Кто бы говорил про фантазию, – отвечаю, – ты хоть раз видела живую лошадь? И не любопытно? Что ты делала вчера вечером? То же что и позавчера – сидела дома, смотрела телевизор, готовила ужин и читала книгу. У тебя всего три канала в ящике, а книгу эту ты читаешь уже полгода и забыла как она начиналась. Кстати, на ужин только овсянка или мюсли. Но ты можешь вспомнить, нравиться тебе их вкус или нет? Твоя программа зациклилась и давно.  

- Это не правда. У меня все отлично. И это не овсянка а бурый рис… 

- Там где рис, там зеленый чай и коврик для приготовления суши, а на стене австралийская маска и в сумочке айпод. Есть молодой человек. Ты встречаешься с ним по субботам у него дома. Но никогда не оставляешь его ночевать у себя.  

Я читал это с карточки, которую вытащил из бумажника. Там их еще 11.  

- И что, будущее мое вы тоже предсказали по карточке? 

- Тут много ума не нужно. Поживи я пять лет такой жизнью как ты, я бы сам схватился за топор и побежал рубить соседей. 

Женщина передернула плечами. 

- Если у вас все расписано, может скажите, что я сейчас думаю? 

- Конечно. Я люблю с молоком и без сахара. 

Она некоторое время смотрела на меня исподлобья, потом сказала 

- А почему нет… 

В квартире было как в кукольном домике, только как будто нарочно были разбросаны некоторые вещи, что создавало видимость беспорядка, например, в прихожей. Предыдущие модели вылизывали каждый квадратный сантиметр свой территории. Как будто от этого зависела их жизнь. Похоже, программа обучается. Она вышла не в домашнем халате, а в джинсах и вязаной кофте. 

- Как долго все это может продолжаться? – сказал я. 

Она следила за тем, как рассматриваю ее квартиру и теребила рукой браслет на запястье.  

- Вам не нравится?  

- Да мне даже не любопытно. Я хочу, чтобы ты задумалась… если поставить здесь видемонитор, ты смогла бы увидеть, как повторяется цикл осмысленных движений. Повторяется без конца. Хотя, что я говорю, ты это давно заметила и пытаешься обмануть себя, совершая маленькие безумства. Как, например, приглашая меня сюда. 

Я остановился у австралийской маски.  

- В детстве ты видела фильм о безумно красивых чувствах и запомнила эту маску на стене. Так нас дурачит фень-шуй. Если что-то пошло не так, есть надежда, что, поменяв местами картину и маску, или кухонную плиту и холодильник, мы получим результат. Или вместо того, чтобы приготовить сегодня штрудель, позвать незнакомца. Ломая привычный ритм жизни, ты создаешь себе иллюзию, что живешь по-настоящему. 

- Вы ведь говорили не про кофе? Вы не думайте, я вас слушаю, просто вы говорили не о кофе, а о чае, ну тогда. На улице. Пойду, поставлю чайник. 

И уже из кухни: 

- Для чего вам фотоаппарат?  

- Чтобы не вызвать подозрений.  

- Вы секретный агент или супергерой? 

- Тут, родная, все просто. Представь себе конвейер с которого сходят тысячи машин. Роботов. Они все запрограммированы на что-то одно. Кто-то быть курьером. Кто-то сгибать прутья. А чтоб вопросов не было, память надо делать покороче. Тогда и жизнь кажется интересной. Но попадаются бракованные экземпляры. Они все помнят. И вшитые блокираторы не успевает их переключить на какую-нибудь заморочку, вроде детей, или игральных автоматов. Они бессознательно понимают, что заняты хуйней, простите. Это осознание бессмысленности накапливается у них и через некоторое время они начинают заглушать его – алкоголь, наркотики, опасный секс, прыжки с парашютом. Но и это не всегда помогает. И наступает тот момент, когда машина ломается. Моя работа – помочь такой машине. 

- Вы психотерапевт? 

- В некотором роде. Я помогаю за деньги. 

Она отвернулась: 

- Уже поздно, мне кажется, вам пора. 

- Я бы хотел остаться. 

Она пожала плечами, поправила прическу: 

- Я вам постелю на диване. 

Утром я вышел из ее подъезда и закурил с тоски. Карточки не врут.  

Подъехал автомобиль. Стекло опустилось. Водитель в белом свитере небрежно произнес: 

- Годится. Деньги и инструмент в багажнике. 

Я открыл багажник. Взял сумку. Сунул туда нос, вроде все правильно и покосился на инвентарь. 

- Да. Твои были правы. К пропаренному рису и зеленому чаю нужна катана. Подделка? 

- Конечно, не эпохи Эдо, скорее из квантунских трофеев, но кровушки попил изрядно. 

Взял японский меч, вытащил его из ножен и положил на скамейку. Смотрелось очень хорошо – яркое на солнце лезвие на облезлой зеленой скамье. Видно каждую царапину на полировке. Навел фотоаппарат и сфотографировал. Сегодня будет много снимков. Где-то наверху уже хлопнула квартирная дверь. Перед тем как сесть в автомобиль, повернулся к наблюдавшему все это алкашу на детской площадке. 

- Кузьмич, как тебя там… у тебя есть 15 секунд чтобы добежать до своего подъезда, закрыться и вызвать милицию…  

Алкаш смотрел то на меня, то на меч, лежавший на скамейке. 

- Ни разу еще не слушались, – добавил я вполголоса, обращаясь к водителю. 

- Живые, они всегда так,- поставил диагноз водитель. 

ТЕЧЕТ РЕКА ЖИЗНИ… 

Иссиня черный… 

Вот я теперь понимаю смысл этого затертого сложного прилагательного. 

Потому что под левым глазом выросло удивление и заплыло вот этим цветом. 

И лед не помог, а цвет теперь имеется просто великолепный. Вот этот самый.  

Иссиня черный. 

Слон проснулся и потрогал глаз. Затем, для сравнения, другой. 

Левый отличался тем, что если на него посмотреть правым, то левый глаз было видно.  

Темно-лиловый фонарь. Это маяк судьбы. Она сначала мигает, сыплет дождем 

знаков и предупреждений, затем слышен дружественный, в сердцах, мат… 

Потом вспышка в глазу, падение на асфальт… 

Судьба переступает через твое тело. 

- Козззел, – говорит она сквозь зубы и сплевывает. 

Потом темнота. 

Бобры добры…. 

Всплыла в голове вчерашняя фраза. 

Он говорил ее всем. 

Пока не нарвался на тех, которые, и в самом деле, были похожи на бобров и которых,  

по-видимому, бобрами дразнили еще с детства. 

Да, это были, кажется, братья и передние зубы у них так характерно торчали вперед. 

Он хотел этого. 

Чего? 

Внимания? 

Да.  

Простого человеческого внимания к себе. 

И он его получил. 

В глазу песок пустыни Такла-Макан. 

Жажда кочевника гонит к водопроводному крану. 

Нет. Это для дебилов. 

Слон встал, качаясь, и сделал несколько шагов к Реаниматору. 

Железный Брат обдал холодом, Слон на ощупь открыл морозилку и соскреб немного снега.  

Зима…ах, как божественно хорошо…послушай…не велеть ли в санки кобылку бурую запречь?... 

запрячь? как там дальше? снег…искрится…или это что-то в холодильнике искрит?  

Нет, это в башке. Он приложил белое безмолвие к лиловому, насладился и снова захотел жить. 

Правый глаз нащупал две бутылки пива. 

Рука, страдающая расстройством движения, ткнулась в кефир, в кусок сыра, но правый, 

правый во всем, что видел, глаз скоординировал направление, волевым воздействием  

на мозг перенастроил мышцы, и ладонь, все же, обняла холодную, влажную бутылку «Туборга».  

Он свинтил крышку жадно, задрал голову повыше и открыл вентиль желания на полную. 

Дальше одно лишь блаженство. 

Миг, для которого ты живешь… 

Сука, ну как же хорошо – жить на свете! 

Эта мысль часто приходит в туалете, когда успеваешь добежать. 

Там ты ясно понимаешь – для чего живет человек. 

Время дернулось, смялось в гармошку, скакнуло. 

Легкий, как облачко, 110-килограммовый Слон выходил из сортира.  

Он стал, сопя и тыкаясь лиловым бугром в стены и шкафчики, жарить яичницу из десяти яиц.  

«Туборг» под рукой. Это главное, это тот самый случай, когда холод – греет. 

Перед глазами пропеллер действительности рябит картинами, и где-то невыносимо  

воняет котом. А ведь кот ушел вчера и не вернулся еще. Блудная мохнатая свинья.  

Хитрая тварь, с двумя разными глазами. Левый все время врет, правый все время клянчит.  

Похож на прихожанина в церкви, скотина. 

Нет, главное, не надо делать резких движений. 

Во-первых, тогда пропеллер начинает рябить сильнее. 

Затем, возможны ошибки при выдвижении руки. Он уже чуть было не смахнул бутылку 

пива со стола, выдвинув руку, из-за отсутствия стереоскопической картинки – слишком 

далеко вперед. Рука сбила бутылку, но машинально успела ее поймать.  

Надо быть осторожным.  

Жизнь – это не игрушки. 

Если ты живой – то это еще не повод расслабляться. 

Не успеешь ничего понять, как тебя расслабит навсегда вот хотя бы эта китайская розетка,  

где живут двести двадцать китайских драконов с красными похмельными глазами. 

Ни к чему не прикасайся без крайней необходимости. Дыши осторожно. 

И никогда не снимай трусы, не ходи голым дома, потому что могут позвонить  

в дверь, и ты попрешься открывать. 

Еще проблема – в заднице. 

Кухня узкая и при резких разворотах, задницей можно снести посуду, стоящую на краю стола.  

Слон всегда помнил об этом, но сегодня – особый случай. Здесь требуется  

больше внимания, чем обычно. В общем-то, 2-3 тарелки – это не минуемо, но не надо больше. 

Тарелок и так осталось мало. И кружка всего одна из семи бывших. Осторожнее, внимательней.  

Что из того, что ты у себя дома? Минные поля перемещаются постоянно. 

Бесполезно хранить их карты в шкафу. Мины путешествуют по дому. 

Одна из мин имеет часовой механизм и где-то тикает громко. 

Сволочь…какая сволочь ее завела? Она же рванет сейчас. 

Слон медленно двинулся на поиски тикающего будильника. У него очень громкий звук, 

этот взрыв, практически, убьет его нервную систему. Где он? Где? 

Взрыв настиг, когда Слон уже тянул руку. В часовом механизме что-то щелкнуло, 

будильник дернулся и взорвался мегаваттами и децибелами! 

- Ааа! – Слон упал как подкошенный на пол, сжал голову руками и катался по полу от того,  

что и через ладони взрыв проникал в мозг. 

- Собака железный… 

Слон сидел на полу, хрипел и уничтожал единственным видящим глазом это мерзкое  

устройство, на дурацких тоненьких ножках, клацающее шестернями, доводящее  

его сознание до безумства – грохочущим тиканьем. Подушка упала сверху  

и наступила блаженная тишина. 

Как много радостей сегодня с утра… 

Вот и на работу я не иду.  

«Вчера на меня было совершено дерзкое злодейское нападение бандой пьяных хулиганов.  

Защищая свою честь и достоинство, напоролся глазом на кулак. Фото по мэйлу прилагаю.  

Кто думает, что это фотошоп – приходите с водкой и пивом. Искренне ваш,  

Мишель Пострадамус (Слон)»  

Они делают вид, что мне платят, там на работе. Я делаю вид, что работаю. И оттого,  

что нет в мире второго такого дурака работать за копейки – я вечен. Моисей водил евреев  

в трех соснах сорок лет, чтобы поумнели. Наших лучше пристрелить сразу.  

Им и ста не хватит, чтобы понять, что халявы нет. Им все кажется, что есть. И из этого  

своего понимания они выстраивают всю свою и чужую жизнь, превращая ее в полное дерьмо. 

В то время, когда все ищут пути к прогрессу, эти идиоты ищут пути к халяве. 

О! 

Каково выдано? 

Гипоталамус-то мой, загрузился, все же. С пятой попытки.  

Маша, Маша… 

Где ж ты Маша, психанувшая вчера? 

Ты ушла в ночь, дура. 

Ты пыталась меня затопырить, а я все оттопыривался и оттопыривался. 

И чуть не погиб этакой распластанной на земле нетопырью, недотёпой, недоумком… 

Очень хорошо, Маша, что ты вчера ушла. А то бы лежать мне сейчас в реанимации. 

Я ведь, знатный, потомственный дурак. И я, и отец мой, и дед – мы все ринулись бы  

тебя защищать, не щадя ни живота своего, ни морды своей пьяной. И тогда меня убили бы. 

Я легко отделался. 

У каждого поэта должно быть немного денег и нож в кармане. 

Деньги нужны, чтобы бухать в кабаке. 

А нож, чтобы показать его обидчику: 

- А ты видал это, о червь печени моей? Смерд, недостойный взгляда моего!  

Порождение осла и ехидны! 

И что он тебе против такой выдающейся, ручной работы «финки» скажет? 

- Маму нэ тронь, да?! 

Да. Это все, что он скажет. Маму не трону, так и быть. И будет мир. 

И тогда весь кабак станет тебя поить. Поэтому денег надо совсем немного. 

А ты влезешь  

на стул, и будешь орать им свои стихи. 

Поэзия – это не книжка, это жизнь. 

Жаль, что я не поэт. 

Телефон. 

Как тихо он мявкнул. А это потому, что он в кармане. В каком? 

Слон ходил кругами по квартире, оттого, что у человека так устроено. Одна нога короче другой.  

И на одном из витков своей колченогой галактической спирали уткнулся в куртку. 

В кармане ее мявкал телефон. Это Маша…живая, дурочка! Как хорошо… 

- Алё! Слоняра! Прием? 

- Я за…за…за… – заладил Слон. 

- Я тоже не против, Слоняра, ты где? 

- Я за…за…за…- настаивал Слон. 

- Зае…ал! – сказала Маша и повесила трубку. 

Потом она позвонила опять. 

- Какого хера? А? – спросила она. 

- Я за…за…за… 

- Достал! – заорала на полный визг Маша 

- Я заикаюсь! – заорал ей в ответ Слон, – А ты исчезаешь среди ночи! Не звонишь! Ругаешься матом!  

Наезжаешь на меня! Всё! Кончено! Я – дома! Никогда, слышишь? Никогда больше  

не приходи ко мне…без пива! 

И выключил телефон. 

Ёпсель! Яичница!! Что с ней?! Боже, Отче наш! Не оставь без хлеба насущного! 

Он рванул на кухню, снеся себе по пути плечо об косяк. Яичница на плите, а газ Слон забыл включить!  

Вот это еси на небеси! Есть Бог на свете! Есть! Ай, блин…плечо ноет… 

Слон поклонился на окно, истово прочел вслух три раза «Отче наш», вспомнил кота 

и пошел жарить свою, чудом уцелевшую, яичницу. 

Отрыжка состоялась. 

Она была исключительно благородной. Так рыгает граф после бокала шампанского. 

И все улыбаются ему блаженно. А он говорит: – Миль пардон. А все думают:  

- Да ладно, х..ли там… 

Слон проснулся вечером. От неполной тишины. 

За окном пели птицы, и пели они в том смысле, что все: аллес, дескать, зольдаттен, пора на боковую,  

мишку плюшевого в обнимку и по казармам. И никаких до трусов – в кальсонах спать,  

кому сказано! Вдруг тревога? 

Слон долго соображал – какой это день. 

Время было, а дня не было. 

Ему показалось, что это утренние сумерки, и он повторил весь свой путь к холодильнику. 

Снег в морозилке был, а пива не было, из чего следовало, что утро два раза подряд не наступает. 

Так значит, это вечер. 

Одинокий. 

Лишь только вечер опустится синий…кружева на головку надень…  

Застряло в башке. Надень да надень…Кружева… 

Перегар такой в доме, что кажется, баллон с газом утёк…весь. 

Слон приковылял к окну и осторожно, чтобы не сдохли птички, открыл створку. 

- Летите, летите, дуры… – сказал он синичкам и высунулся на улицу. 

Опять стало хорошо. Вот бы в баньку сейчас… 

А денег только на пару штук пива. И никто нейдет. И тишина. 

Слон подождал еще пару часов. Молча смотрел в стену и ничего не думал. 

Ни звонков не было, ни стука в дверь. 

Один во всем мире. 

Слон умылся, почистил зубы и стал одеваться. 

Одиночество требовало разрешения. 

Гастроном.  

Ныне супермаркет. Ну, супер – так супер, кто спорит? Если так плющит от самих себя,  

тогда и мопед – драгстер, и курица – птица певчая. 

- У вас есть карта? – спрашивает хитрая на лицо, брезгливая продавщица. 

- У меня есть отлично сохранившаяся карта карельского перешейка времен Маннергейма. 

На ней каждый сортир помечен, – отвечает Слон, делая фонарем вращение,  

силясь убрать его в сторону, чтобы не мешал ему разглядеть продавщицу. 

- Так у вас, значит, нет карты, – резюмирует она. 

- Ну, как сказать? Если за время моего отсутствия ее сп..здят, то можно  

условно считать, что ее нет. 

- Ага. Тогда с вас… – и продавщица называет сумму, на четыре рубля больше стоимости. 

- А вот тут уж хрен, – отрезает ей Слон. – У вас, цыганских последышей, на ценнике  

крупно написана цена с картой, а мелкими цифрами – без карты.  

Так вот, мелкими – будет на 4 рубля меньше, чем вы мне тут вешаете на уши. Специально смотрел.  

За вами, канальями, если не следить в оба глаза – без штанов останешься. 

- В оба? – засомневалась продавщица. – Посмотрите сюда! – и она показала на монитор кассового аппарата. 

- А вы сюда посмотрите, – сказал Слон и показал из-под стойки фигу. – У меня тоже есть  

калькулятор, совмещенный с мигалкой (показал на свой глаз лиловый) и работает как часы.  

Так что, в данном случае, брешет ваш аппарат. И вы вместе с ним. Потому что вам мало платят.  

Не хватает зарплаты? Да? На пароход себе копите, к Новому Году?  

Ну, правильно: в круиз лучше на своем. 

- Так вы берете или нет? 

- Беру, но по ценнику. Идем смотреть? Вон туда, в конец зала. 

- Я никуда не пойду, у меня очередь. 

Слон засопел, понимая, что его неизбежно кинут, отсчитал ровно сумму,  

без четырех рублей и положил на прилавок. 

- Вот тебе, голубушка, деньги за пиво. А это, – он достал еще пятак и бросил его звонко 

на стойку, – это тебе от меня, нищего, на бедность твою. Подавитесь, как бы.  

Развернулся и пошел. 

В очереди кто-то довольно заржал.  

Гордый Слон шагал к реке. 

Река – это громко сказано, если сказать потише, то будет ручей-говнотечка,  

куда всех тащит бухать и размножаться. И не мешают же друг другу…  

Он благополучно дошел, сел на травку и свинтил крышку. 

- За котов. За их свободу, которая начинается – не поймешь где, а заканчивается там же, 

где и у всех. Как жрать захочешь, так она и заканчивается. 

Ох, хорошо пивко! 

Течет река жизни… 

Вот как этот ручей. Воняет. Но течет. 

И дважды даже в одно и то же дерьмо не вступишь.  

Все меняется. 

Полторы бутылки пива, да на старые дрожжи, и вот уже мысли полезли. 

Можно не торопиться.  

Цедить себе по глоточку в удовольствие. 

Но оно скоро кончится.  

И стало, отчего-то, обидно. 

Вспомнились вдруг старик со старухой, что в ветреный день решили пожечь мусор,  

все по уму, в бочке, как положено, да только умаялись быстро, и пошли пить чай.  

За то время, пока пили, ветер перекинул огонь на сарай, с сарая на дом,  

а дальше сгорело половина дачного поселка. И мамина дача сгорела бы, но подоспели  

неторопливые пожарные и сумели загасить огонь. Все были злые, беспощадные.  

Стариков лишили всего, что у них было, все забрали у них, орали, унижали,  

втаптывали сапогами в грязь, и дело на них, наверняка, завели, и что?… 

Никто не посмотрел в их глаза, полные горя. Никто их не пожалел.  

Никто бы и не понял: за что жалеть. 

За эту жалость легко можно было заслужить второй фингал под глаз. 

Вот так. 

Чем дольше живешь, тем больше тебе начинают чудиться насекомые вокруг. 

Целеустремлённые, как саранча. Без чувств, но с эмоциями. Рациональные, но безмозглые.  

Умные, но идиоты. Сильные толпой, ничтожные по отдельности. Живущие неоспоримо,  

умирающие естественно, имеющие вживленный набор схем поведения. Жуки, богомолы,  

божьи коровки, тля, муравьи, сороконожки, гусеницы… 

Некоторые имеют массу всяких разрозненных знаний и навыков. 

Зачем? 

Сосед по даче чинит «бибики». Ему в детстве подарили машинку, и он с тех пор не может  

остановиться. Его больше ничего не интересует. Весь мир – это лишь приложение  

к его карданам и карбюраторам. Нет ничего, кроме телевизора, да и тот врет так, что кажется:  

никакой Земли тоже нет. Только бутафория одна, театр для дураков. У соседа сознание  

подростка и очень тяжелые кулаки. Я никогда ему не грублю. Силу надо уважать. 

Эх…. 

И Маша не пришла. 

Интересно, почему? 

Она знает, что я неправильный пацан. Чёрное не ношу, хотя сам толстый. Ношу не практичное.  

Люди на меня смотрят так, будто у меня чесотка. И я чешусь от этого. 

На работе терпят. 

Но во мне есть гибкость тростника на ветру. 

Я тоже много чего могу стерпеть. Я целый этот мир терплю и ничего. Пусть и он меня потерпит.  

Ан – нет. Он мне – в глаз, сволочь такая. Несправедливо. Болит. К врачу надо. 

Бабы. Это не для толстых. Для толстых – Маша. И в ней что-то есть. Но еще больше есть такого,  

чего в ней нет. Как и во мне. Если по правде. 

Парочка. 

Идут. Сейчас будут размножаться. Не видят меня, что ли? Как можно такое не заметить? 

А…нет. Это болельщики из бара. В трауре. Сборная проиграла. 

Горе у людей. 

Сейчас эти два мужика бухнут и будут плакать. 

Точно, все по схеме. 

Уже наливают и причитают. 

Слон сделал глоток и тут началось у него такое, которое бывает, видимо только у него. 

Он никогда не видел человека, которому бы в состоянии одиночества 

приходили те,  

кто сейчас умирает. 

Ну, зачем это? 

Потом месяц не отделаешься от этих видений. 

Но они опять пришли к нему. 

Без стука и без спроса, как к себе домой, уместились все его в голове. 

Зачем? 

Старики умирают, как листья опадают осенью, безропотно. Страх сковывает их, но мудрые  

не боятся смерти. Им только жаль оставлять близких. Жаль, что внучата больше не  

ткнутся им в живот, и не попросят конфетку, не обнимут их больше никогда. 

Страшно понимать, что их, своих родных, не увидишь, не поможешь им советом, которые 

они никогда не слушают, живут, упрямо повторяя ошибки отцов и матерей, но сами, сами… 

это им очень важно: получить в лоб именно своими граблями. Самостоятельно. 

Молодые умирают в ужасе оттого, что все так быстро кончилось. В горе оттого,  

что мечты рухнули, что начатое брошено, что семья осталась без средств,  

что дети будут расти без отца или матери. Страх смерти уходит на второй план до ее  

приближения, веры нет и нет спокойствия, зажатые в тиски неведения,  

они сгорают как свечки, в терзаниях и истерике неотвратимой безысходности.  

Но самое страшное, что бывает в жизни – это смерть детей.Маленькие, доверчивые,  

они не знают что такое эта смерть, они не могут ее осознать, они просят  

купить игрушку  

или сладкое, когда им жить остается – минуты.И глаза их полны надежды, и нет страха.  

Мама, кто там стоит у двери? 

Сердце рвется, кожа горит, голова наполняется горем и чувством нечеловеческой,  

невыносимой несправедливости, возьмите! Возьмите меня! Их отцы и матери готовы  

заменить собой их, уйти вместо них, но никто не может изменить судьбу.  

Слон почувствовал, как слеза бежит по правой щеке. 

Хорошо, когда один. Когда никого нет. Не перед кем оправдываться.  

Объяснять – почему ты мужчина, а плачешь. Почему ты неправильный. 

А, ведь, все так легко поменять. 

Уйти работать в детдом. На еще меньшую зарплату, и покой там будет только сниться. 

Но там ты будешь – человек, защитник обездоленных, отец неродным. Любим, нужен… 

Там твоя семья… 

Разум не пускает. Дух молчит. 

- Ну, как он смог не забить с трех метров?! А? Валера, скажи мне! – раздалось из кустов. 

- Это все! Это позор. Как так можно, пешком ходить и думать, что они выиграют!  

Столько труда – и псу под хвост. И кому проиграли, а? 

Они там плакали, болельщики. Разбивали горе на куски, засыпали их землей.  

Заливали слезу водкой. Оплакивали свое. Чужого нет. Телевизоры не плачут,  

когда показывают горе. Но болельщик имеет право.  

Это высокие чувства. И они плакали. И Слон плакал. 

Стемнело. 

Все ушли. 

Он все сидел и смотрел на мутную черную воду. 

За спиной, в домах загорались огни, мигала реклама и все еще неслись машины по шоссе. 

Мент тихо возник за его спиной и положил ему руку на плечо. 

- О! – сказал Слон. – Друг Горацио? 

- Пьешь? – сказал мент. 

- Не доказано, – ответил Слон. 

- Бутылки пустые твои? 

- Могу уступить вам. 

- Борзеешь… 

Мент обошел его и заглянул в лицо. 

- Со своим освещением? 

- Галоген. Ночью не заблудишься… 

- А ну закатай рукава. 

Слон весело закатал и показал вены. 

- Наркотики есть в карманах? 

- Сало не ем. 

- Выверни. 

Слон вывернул карманы и уронил в траву последний рубль. 

- Финансовая потеря. Я знал, что этим все кончится. 

- Ты, вообще, что тут делаешь? 

- Я? Страдаю… 

- По поводу чего? 

- Да так…вообще. 

- Ладно, свободен. Иди домой, пока тебе второй глаз не подсветили. Как тебя угораздило-то?  

Это ж надо так нарваться…Феноменально красивый фонарь… 

- Есть много, друг Горацио, на свете, что и не снилось нашим…мудресосам, – ответил, 

не без гордости, Слон. – А бутылки я вон в тую урну выкину. 

- Так это – твои? 

- Нет, не вешайте мне, дяденька, пожалуйста, криминала на душу – просто я за экологию. 

Слон подошел к урне и положил в нее бутылки. 

Перед ним стояло статичной картиной незлое лицо мента и никак не уходило из памяти. 

Откуда он его знает? Где он мог его видеть? Ну, видел же я его где-то! 

Спросить бы, да он уже ушел. 

И тут в голове шарахнуло! бабахнуло! засветилось, замигало лампочками! 

Это же Архангел! Гавриил! Это – точно, он! Как я мог не разглядеть сразу?  

Напугался мента, дурачок… 

А это никакой не мент! 

Четыре года назад в аэропорту к нему подошел этот же самый человек и спросил: 

- Ты в Оренбург летишь? 

- Да. 

- А рейс задерживают. 

- Знаю. На пять часов. 

- Поехали поездом? Скучно одному. Возьмем одно купе, у меня бутылка есть. 

- У меня – тоже. 

- Ну что, сдаем билеты и на вокзал? 

Слон, почему-то, легко согласился. 

Они приехали на вокзал, и тут же сели в поезд, и доехали, в самом деле, весело,  

с байками и анекдотами, с посещением вагона-ресторана и традиционным похмельем наутро. 

А самолет их разбился. 

Все погибли. 

Мужика звали Гавриил. 

И по отношению к Слону он был ни кем иным, как архангелом. 

Слона вызывали в ФСБ, и он там хотел рассказать про архангела, но передумал. 

И вот теперь, Гавриил пришел к нему второй раз и убрал его из кустов. 

А может, показалось?  

Так же не бывает. Ну. Не бывает, ясен перец. 

Слону захотелось узнать – что будет дальше. 

Он стоял и ждал. 

Внезапно, затрещали справа ветки и настырные синие фонари стали сверкать лучами в темноте.  

Банда бритоголовых уродов, в наколках и камуфляже, постепенно заполняла то место,  

где он только что сидел. Трезвые, злые, без денег – это было издалека видно. 

Слон развернулся и зашагал к домам. 

Его трясло мелкой дрожью, как будто лягушка решила погреться. 

Зубы стали стучать друг о друга, и он тогда стал неискренне улыбаться. Чтобы не стучали. 

И «Отче наш» он не стал читать, потому что это было просто вызубренной молитвой. 

И она тут не подходила к случаю. 

Слон искал в себе что-то настоящее, чтобы родить благодарение. А ничего не находилось. 

Не было благодарения. Разум, припертый к стенке, лишь строил и строил рожи. 

Все только ёрничало, кривлялось в душе и рождало маты. Дрянь, накипь. 

Не бывает. Слон успокоил затюканный, опозорившийся разум и тот сразу загордился собой.  

Перестал строить много всяких рож, и теперь изображал только одну: надменную харю  

сведущего человека. Показалось. Все показалось. И первое, и второе. 

Вообще, ничего не было. Разум, довольный собою, заплывал жиром тщеславия.  

Скоро он стал похож на опухшего от чудовищной пьянки монгола – кочевника.  

Только щелочки светились страшной гордыней.  

Чтоб ты лопнул! 

И что тогда? 

Нет, уж…живи…сволочь. Всю жизнь мне отравил своим всезнанием, своей упёртостью, 

менторством своим! Гад! Вздохнуть не даст, скотина. Разум, блин. Да какой ты, в задницу, разум?  

Так, программа, простенькая, на пол-гига, для самосохранения и никак не больше. 

Да винчестер полудохлый к ней: тут помню, тут не помню. А пыжится, сука!  

А выёживается!  

Тьфу! Ненавижу… 

Окна светили отовсюду теплым светом. 

В огромных сотах собирались пожужжать пчелообразные  

человеческие существа.Они рассказывали друг другу как добыли и где добыли. 

Как их хотели обмануть, как хотели их обокрасть, как унижали и как не уважали их,  

трудолюбивых пчелок. А им в ответ говорили другие пчелы то же самое, теми же словами.  

Это было взаимопонимание. 

И это жужжание летело отовсюду, из-за всех занавесок и штор, из всех раскрытых окон. 

Слон остановился. 

Он глядел на дома, на малозвездное, засвеченное огнями города, небо. 

Не хотелось ничего. 

Слон нагнул голову, осунулся, улыбнулся кислой улыбкой и пошел. 

Ноги сами несли его в свой улей, в свою соту, на свою кухню, в свою постель. 

- Жу-жу-жу… – запел Слон, – Жу-жу-жу… 

Он грузнел, покрывался толстым слоем хитина. 

У него рос хобот вместо носа, сеткой покрывался здоровый глаз. 

Росли жесткие и колючие крылья. 

Задница тоже росла, становилась полосатой, как костюм тюремного сидельца. 

Никаких больше воспоминаний о будущем, никаких мечтаний о несбыточном. 

Жалость – пустое, невероятно глупое деяние, достойное статьи Уголовного Кодекса. 

Никаких вопросов. Ибо они ничего не меняют, но делают жизнь невыносимой. 

Хватит слов внутри головы. Надо включить радио. Пусть там поют. 

Туман-обман. Точь – соу мочь. Тугезе – фореве. Век – человек. Палка – селедка.  

Как упоительны в России вечера. 

Пусть поют.  

Он забывал язык людей. 

Он хотел лишь одного: встать пораньше и вкалывать. 

Встать и вкалывать 

Встать. 

И вкалывать. 

И не спрашивать себя. 

Никогда не спрашивать себя – зачем? 

Это самое поганое, самое вредное на свете слово. 

Оно ничего не значит, только бередит душу. 

Только машет топором у изголовья. 

Будь оно проклято, это слово. 

Во веки веков. 

«Зачем»… 

Этой весной выдался трезвый выходной. Не, просто не с кем было в пятницу посидеть, а одному как-то не то. Не дошел я еще до этого, сказано было себе в утешение. 

Позавтракав собственноручно сваренным неделю назад борщом и домашними котлетами, собственноручно слепленными примерно тогда же из магазинного фарша, я вышел из дома на проспект и повернул направо. Этот район я знал плохо, как человек, который живет здесь всего пару лет, но живет в режиме – дом-работа-дом, а по выходным – запой. Вот и сейчас я шел вдоль проспекта, прикидывая, стоит ли взять пивка, или лечь спать трезвым. 

По линии моего движения на той стороне проспекта располагался палеонтологический музей. Динозавры и прочие доисторические гады меня интересовали в глубоком детстве, но сейчас, от яркого солнца, и хорошего настроения, во мне проснулся этот естествознательный атавизм, редкая возможность почувствовать себя ребенком. Я посмотрел по сторонам и, обнаружив, что ничего интересного для меня в ближайших пятистах метрах все равно нет, а садиться в метро, чтобы пошататься трезвым по центру, где туристов и киргизов больше чем горожан, не хотелось. 

Я перешел дорогу и направился к воротам музея. В фойе было прохладно, и торговали резиновыми игрушками-персонажами «Парка юрского периода». Над нами, под потолком парил скелет плезиозавра. Я уже знал, что копия. Когда-то в детстве я пробегал залы с додинозавровой эпохой, спеша сразу к огромным скелетам, которые жили своей нежизнью, после того как их раскопали палеонтологи. И эта нежизнь была очень занимательной. Все экскурсии по этой теме я знал наизусть. Но сейчас мне больше интересно то, что происходило в той колыбели, где жизнь появилась, и из которой не выдержав конкуренции, некоторые неудачники бежали на сушу. Настоящие хозяева жизни – они безмозглы и не меняются уже миллионы лет, настолько они хорошо приспособились – медузы, черви, акулы. И мы, потомки неудачников в миллионом поколении, обладая несметным арсеналом, до сих пор не в состоянии потеснить их из родной среды.  

Музейные стенды далеки от витрин универмагов – даже поясняющие надписи кое-где были сделаны пером и тушью. Впрочем, так оно даже уютнее, как в школьном кабинете географии. Если бы музеи оформляли дизайнеры витрин, я бы с трудом смог бы подавить желание приобрести парочку трилобитов, на кухню, в рамку, тараканам в назидание. 

Мимо проходили экскурсии с детьми и я даже краем уха слышал рассказы о морских лилиях и медузах, о том, что ползало и чем оно питалось. Мысль о том, что в глубокой древности, в доархейское время, не было хищников, позабавила меня. Скорее всего, однажды какому-то предприимчивому желеобразному падальщику захотелось отщипнуть кусок у еще живого собрата. Может, он был не один. Кому-то это понравилось, а кто-то с отвращением вернулся к обычным трупам и чужим фекалиям. А вот тот негодяй, еще безглазый и почти безмозглый, смекнул, что живое есть вкуснее и детям завещал. И пошло – чтобы видеть добычу, появились глаза, чтобы грызть ее – зубы, чтобы обмануть – мозги. Кажется, мы все обязаны этому маньяку из венда, впервые отведавшего своего собрата. 

Да, музею все хуже – в следующем зале шли ремонтные работы, но экспозиция не была закрыта. С потолка что-то капало. Двое рабочих в малиновых комбинезонах, разобрали часть пола и копались в его внутренностях.  

Окаменелые моллюски – чертовы пальцы и аммониты, мало чем отличались от нынешних. Если за пятьсот миллионов лет эти твари так и не поумнели, надежды на то, что они обзаведутся разумом впредь, смешны. Осьминоги не выползут на сушу, не разведут костер и не построят пирамиды. За них это уже сделали. Место занято. Наверное, так и с людьми, которые уже не сделают карьеру. Им остаются вечера пятниц и субботние похмелья. 

Ковролин в третьем зале был подозрительно сырым. Он хлюпал под толстыми подошвами моих тяжелых ботинок. Посетители недовольно ворчали на сырость, но шли дальше.  

Я остановился и всмотрелся в анфиладу залов, лежащих впереди. Там что-то вспыхивало и гасло, как будто шли сварочные работы. Странно, что музей не закрыли для посещения. Но с другой стороны, всем нужны деньги. Пустили же они сюда барыг с резиновыми имитаторами юрских чудищ. Пожав плечами, я глянул на рисунок, изображавший какую-то доисторическую рыбу. Рыба не имела толком зубов, но была в панцире. Как танк без пушки и пулеметов. Я пошел вперед.  

Вскоре пришлось застегнуть куртку – с потолка уже прилично моросило, свет время от времени гас, заставляя окаменелые скелеты дергаться. У одного из них, что обладал третьим глазом – на макушке, я остановился. Интересно, зачем тварям, выползшим на сушу понадобился третий глаз? Следить за небом? Так ведь хищников в небе тогда не было. Одни стрекозы, пусть побольше нынешних, но что они могли сделать с лягушкой, величиной с быка? Или, может быть им нужно было наблюдать совсем за другим? За явлениями космического порядка? Представляю картину – все небо так плотно забито летающими тарелками, или ангелами божьими, что бедным стегоцефалам понадобился третий глаз на лбу, чтобы следить за ними постоянно. 

Я заметил, что угольно-черный скелет не был упрятан под стекло. Оглядевшись, я протянул руку к стегоцефалу и коснулся холодной головы. Мне показалось, что каменное чудище шевельнулось, когда свет в очередной раз моргнул и тут же зал погрузился в темноту. Ожидая пока включат свет, я стоял не шевелясь. По мокрому ковру захлюпали шаги. Тихонько ругались посетители. Зрение постепенно стало возвращаться ко мне, но почему-то потолок зала стал ниже, а стены вдруг раздвинулись, превратив зал в широкую галерею, покрытую чешуей, в дальнем конце которой шевелились щупальца неведомых существ. Галерея слегка изогнулась и по чешуйкам на стенах пробежала дрожь. Кажется, это была огромная вывернутая наизнанку змея, в которой находился я, безучастно смотрящий на все происходящее. Смирившийся со своей судьбой. А рядом со мной стояло существо на неестественно вытянутых конечностях, с круглой как шар головой, в обрывках снятой с других зверей кожи, и, что самое страшное – оно касалось меня уродливой лапой с тонкими фалангами, а я, застывший, не мог даже отдернуть голову.  

Свет яркой вспышкой вернулся. Я убрал руку с черного каменного скелета и попятился, оборачиваясь на стены. Теперь руки мне казались какими-то чужими, а сам я двигался с великим трудом. Но самое главное, закрыв глаза, я обнаружил, что продолжаю видеть это место, только совсем в другом, жутком фиолетовом свете, украшенный как трофеями скелетами, отдельными костями и раскрашенными охрой сценами охоты. По залу двигалось уродливая тварь без хвоста с большим туловищем и худыми конечностями. У существа был совсем незаметный рот, которым, судя по всему, оно никогда не могло насытиться. Оно открыло этот рот, полный зубов неестественно сверкающих и я в ужасе открыл глаза.  

- Молодой человек, просим прощения, но музей закрывается из-за ремонтных работ. Приходите в другой день. Вы можете на кассе получить свои деньги.  

Это была обычная престарелая смотрительница зала с железными зубами.  

Весь свой путь до выхода я боялся закрыть глаза, но это помогало мало. Меня чуть не стошнило, когда каменные аммониты стали коситься на меня несуществующими узкими зрачками, а трилобиты шевелить усами и лапками, как заправские мокрицы. 

Чудовищное Несси в холле приветливо махнуло мне хвостом.  

Мне казалось, что я провел в музее не больше часа, но солнце было уже вечерним. Что-то было не так, я пригляделся – предметы отбрасывали почему-то две тени – одну обычную, солнечную, вторую какую-то странную, слабую. Источник света, который мог ее дать прятался за зданием музея. Отступив на несколько шагов я увидел небольшое, почти невидимое в лучах солнца небесное тело, поднимающееся с другой стороны небосклона. Это была не луна, это точно, и для кометы, планеты или чего другого великовата. Визуально оно было чуть меньше солнечного диска, каким он бывает в облачном декабре.  

Я огляделся по сторонам – выходившие из музея посетители недовольно ворчали, но никто из них не обращал внимание на второе солнце. Что ж, я закрыл глаза и увидел, что свет тяжелый пронзал здания, деревья и даже людей и делал прозрачным землю на полметра в глубину. Совсем как рентгеновские лучи. И источник его был совсем не солнце, а огромное око со множеством зрачков, которые то сужались, то расширялись, пульсируя.  

- Здрасьте, – прошептал я ему.  

Всегда была уверена, что доброта и терпимость во мне перевешивают злобу, жадность и прочее… 

Ан нет! 

Только дача помогла понять, какая коварная особа, проникнуть в глубины настоящей сути. 

Вредная, мстительная, расчетливая… 

Думаете, это я от работы в наклон свихнулась? Постоянный сгиб в области поясницы сдвинул мои мозги на уровень талии и пока еще, тьфу-тьфу, там задержался? 

Ошибаетесь, глубоко ошибаетесь! Все дело в соседке. Люблю я ее! Нет, нет, это не розовые сопли, эта такая пылкая и странная любовь, что описать ее не хватило бы всей моей жизни. 

Дама она, скажем так, весьма внушительная. Во – первых, масса этак на двадцать – тридцать килограмм перевешивает меня. Росточка мы одинакового, но, если про мой можно сказать – росточек, то про ее – внушительный рост. 

Мало того, она ярко – рыжая. Это местная особенность. В наших краях от таких шарахаются, боятся иметь с ними дело. Но это – дачная соседка, и первым мечтательным порывом моим было дружеское знакомство с ней в надежде на задушевные беседы вечерком на скамеечке, после дневных непосильных трудов над грядкой. 

Честно признаюсь, есть во мне неистребимый трудовой пыл: если начинаю работать, ничего вокруг не слышу и не вижу, пока не сделаю намеченного и спланированного. Поэтому, трудясь в поте лица и не разгибаясь, слышала громкие крики соседки и наивно думала, что она также упоённо трудится на ниве. 

Вечером, разогнувшись, опираясь на лопату, чудное, скажу вам, изобретение: и копает, и, если держаться за черенок умеючи, помогает принять стоячее (стоящее?) положение, я окинула удовлетворённым взором аккуратные грядки и направилась к соседке.  

- Нина, идем пить чай, – дружелюбно сказала я ей. 

Нина обернулась, изобразила что-то вроде перекошенной улыбки и, ответив,  

- Сейчас, только работу закончу, – включила…. 

Ой, вы не подозреваете, что за прибор она включила: всё окружающее сморщилось от издаваемого ею звука, а птицы, не выдержав атаки, перелетели в более безопасноеместо. И все эти рулады были в адрес её мужа, который, Гад, не видит, что жена сдыхает, не может чаю даже вскипятить, пока она, бедная и замученная, весь день ходит по участку.  

- Ну, пойдем, попьем, – с нежной улыбкой и на тон ниже обратившись ко мне. 

Я в ужасе попятилась. Но рядом была лопата, это гениальное изобретение на все случаи жизни, она предусмотрительно попала под ноги, вынудив упасть. 

Чай отменили из-за сильного ушиба моей мягкой половины туловища, уши у меня уже были ушиблены всерьёз и надолго. 

С тех пор, прежде чем поехать на дачу, я всегда выясняла, будет ли там соседка. Быть многократно убиенной иерихонской трубой мне совсем не хотелось. Потихоньку я приспособилась носить затычки в ушах, изображать глухонемую и, представляете, какая радость меня обуяла, как однажды на перроне электрички услышала о себе из ее уст, 

- Да какая – то мне соседка попалась глухонемая. 

Однажды мне приснился сон. 

Один из «вещих», как их называют. Этот сон задавил своей реальностью. Тысячи, миллионы колорадских жуков и их красных личинок гнездились на моем участке и пожирали картошку. В ужасе я схватила банку и стала их собирать, но они не поддавались, уворачивались, ускользали, падали в траву… 

Тогда я села среди картошки, малиновой от личинок, и заплакала, 

- Мало того, что соседка задавила меня своим криком, так еще эти жуки… 

- ШШШШШ, – зашипели жуки, – мы тоже от неё спасаемся, мочи нет больше слышать ее. 

- Мурррр, – замяукал мой избавитель от кошмаров, – мурррр, чего это, мур-мур плачет моя хозяйка? 

Кот мягко бил лапой по лицу, требуя ежедневной утренней порции молока. Мышкой он уже позавтракал, останки ее, как всегда должны были лежать на тропинке у крыльца. Кошмар закончился, и я побежала смотреть свой участок. Так и есть!  

Эта Нина, с утра пораньше (и кто её разбудил!) громко орала на своего мужа. 

– Гад, сволочь, изверг.…  

Повторить её художественно закрученные выражения мне не под силу!  

Но смысл цицероновских речей сводился к одному, 

– Ты почему раньше всех посадил картошку, теперь все жуки пасутся только у меня. 

Вот! Вот оно спасение, орудие мести! Картошка, приготовленная для посадки, не осталась в ведре, я ее всю почистила, пожарила и съела, испытав необъяснимое облегчение до и после! Надо бороться с соседкой ее методами. Не любишь жуков – получай, звенишь в ультразвуке – слушай сама. 

Следующей ночью ко мне во сне пришел огромный колорадский ЖУК, Предводитель! 

Помоги…, – он полз еле- еле, – личинки наши мрут от ее крика, мы не можем так развиваться,  

И мы избавились. На наше счастье соседка прочитала какой-то сверхумный лунный календарь, по которому сроки роста картошки совпадали со сроками вывода личинок. Нина гордо продемонстрировала нам издали недосягаемую обложку и стала осваивать новую агротехнику. Вы, конечно, понимаете, что счастье ей не просто так привалило? 

И теперь, когда я вижу соседку, захлебывающую в сипе (голос у неё начисто пропал!) от нашествия колорадских жуков не только на картошку, а на весь огород, я беру самого крупного жука в руки, а он всегда пасется у меня, подмигиваю ему и спрашиваю, 

- Можно сеять? 

- Можно, – отвечает Предводитель и ползёт на соседские участок строить свою рать на очередные грядки. 

Было мне пять лет, и ехал я с мамой в трамвае. Сидел у нее на коленях, играясь с оловянным солдатиком. Простой пехотинец, застывший по стойке смирно. То в руке вертел, то ставил на оконную раму. Я развернул его к окну и показывал, как утекают за трамвай дома, деревья, люди, машины, снова дома и снова деревья, люди... Куда это все девается, утекает? 

Водитель объявил нашу остановку. Я встал. Мама взяла меня за руку и повела к выходу через плотную череду ног, которые то уходили в сторону, расступаясь, то становились стеной перед самым носом. 

Мы вышли. И только в этот момент, придя в себя от трамвайной суеты, я вдруг почувствовал, что чего-то не хватает. Солдатик! Где же он? Я же держал его в руке. В карманах обнаружил только скомканный билет и скрепку. И всё. Я потерял его. Оставил там, в трамвае, на подоконнике. Он уехал без меня. Вернее, я вышел без него. 

Глупо, но мне порой кажется, что он и сейчас катается по кольцевой и смотрит, с грустью в глазах, на мелькающий, чуждый ему, мир. 

Я зашел к Ривэли с сумкой, в которой была маленькая плоская бутылочка коньяка, сменная одежда, кеды и всякая другая мелочь.  

Ее родители пригласили меня поехать с ними на шашлыки. Мероприятие должно было состояться в Боровецком лесу, под Набережными Челнами.  

Ривэли пообещала научить меня рыбачить. Последний раз я этим занимался еще в дошкольном возрасте, вместе с отцом. Наверное, ничего не поймал, потому что ничего не помню – а ведь первая рыба по всем правилам этой жизни не должна забываться.  

Я согласился и спросил: что с меня требуется. Оказалось, что ничего. Я прихватил с собой коньяк.  

Когда сумку упаковывали в багажник белой шестерки, ее отец, говоривший с непередаваемым татарским акцентом, спросил, нет ли там чего бьющегося  

- Конечно, нет, – ответил я.  

Как то Ривэли рассказала мне, что опрокинула эту машину своим желанием. Они с отцом ехали в деревню, ей было так тошно, что она всю дорогу представляла, как машина опрокидывается. В конце-концов так оно и случилось. Ерунда, думаю, у нее просто предчувствие было, рыжие, конечно, все колдуньи, но не до такой степени. Но за бутылочку все-таки скрестил пальцы. 

О себе. Сейчас у меня закончилось виски Тамбоуи. Это был настоящий молт – односолодовый виски и стоила бутылка 0,7 столько, сколько я зарабатываю за день... да и в Москве его не купить просто-напросто, можно полгорода облазить в его поисках. Сейчас остался только запах – непередаваемый запах летнего медоносного полдня в дубовом лесу. Ну да я и не об этом. И делается он, только НА ОДНОЙ крохотной винокурне в Шотландии.  

Вы уже поняли, что я алкоголик с претензиями. 

Мы поехали вечером. В июне в тех краях темнеет не так поздно, как в Москве – что-то там с часовыми поясами намудрили. До Челнов – два часа езды, если соблюдать правила дорожного движения. На шестерке. Во второй машине – не помню какой, ехали какие-то родные, или двоюродные родственники – татарские семьи просто огромны. 

В Челнах мы приехали на окраину города, где к нам должен был были присоединиться очередной эскорт родственников, Ривэли и ждали, пока они соберутся и сядут в машину. Получился такая колонна «классики» без мигалок.  

Боровецкий лес под Челнами – искусственная лесопосадка немереной площади – сосняк, с двумя – тремя трассами внутри. Там располагаются базы отдыха, лагеря и прочая ерунда в том же духе. Само место нашего назначения – бывшая спортивная база. Она была уже в разобранном состоянии, от нее вообще осталось два барака, в которых когда-то жили дети, или спортсмены, или спортсмены-дети. На следующий год ее должны были снести окончательно.  

Мы приехали туда, когда уже смеркалось. В воротах лаяла какая-то собака, может даже немаленькая, уже не разобрать. Сторож, который то ли тоже был родственником, то ли просто оказывал содействие, показал нам комнаты, в которых можно было разместиться. Нас с Ривэли и ее двоюродной сестрой поместили в одну комнату, выходившую в общий коридор. Во избежание разврата, так надо понимать. Двоюродная сестра, не помню ее имени, была красива – точнее так, у нее было правильное лицо. Слишком правильное и к тому же она была брюнеткой, а их я тогда игнорировал как класс, поэтому отнесся к ее наличию равнодушно. Ривэли как-то рассказывала трогательную историю о том, как сестру бросил парень и потому у нее сейчас комплекс неполноценности. Патриархальное воспитание, что поделаешь.  

Железные кровати с пионерскими матрасами и целые кипы бульварной литературы – детективов карманного издания. Ривэли очень любила новые русские детективы.  

Я с похмелья тоже.  

Похмелье было, потому что был огромный стол, накрытый в специальной трапезной. Деревенское изобилие – одинаков крупно порезанные огурцы, куски мяса и сыр, железные тарелки и кружки. Тосты и разговоры были исключительно на татарском языке, который я, почти не понимал. Ривэли мне переводила.  

Спать легли поздно. Я сразу отрубился и сразу был разбужен. Было утро – четыре часа, кажется, и Ривэли сказала, что мы идем на рыбалку. Я и совсем забыл, как весь вечер клялся, что пойду с ней обязательно. Пошел. Мы выбрались из барака и тихонько прошли за удочками в сарай.  

Там была маленькая плотина и запруда, мы сидели на бетонных плитах и я щурился на красный шар восходящего солнца. Изредка посматривая на поплавок. Ривэли улыбалась как чеширский кот. Это была странная, но притягательная улыбка – собственно из-за этой улыбки я и начал встречаться с ней. Из-за улыбки и крохотного дефекта дикции. И еще рыжих волос. Она была воплощением нестандарта. Жизнь в провинциальном городке наверняка сделала ее сейчас «как все». Если она не перевернула машину окончательно. Да, это была просто рыбалка. Мы не занимались сексом. В ответ на мои предложения сделать то, ради чего, как я считал, собственно и встречаются мужчины и женщины, она упорно заявляла, что не готова к этому морально. Тогда я еще был слишком молод, чтобы настоять на своем, а ее тараканы в голове не позволяли ей согласиться. Короче, дальше поцелуев, страстных и крепких дело у нас не шло.  

Нам долго ничего не удавалось поймать, зато, когда это, наконец, случилось, и ей попался крохотный карасик, Ривэли просто запрыгала от восторга. Она научила меня наживлять на крючок кусочки хм... вот забыл чего, забрасывать удочку, и следить за движениями поплавка, и, наконец, подсекать. Увлекательное занятие, бесспорно. И чисто спортивное – то, что нам удалось поймать, едва хватило накормить местного кота.  

О чем мы и доложили бдительной маме Ривэли, когда вернулись.  

День был очень ярким и солнечным и потому после обеда мы решили сходить позагорать. Загорать – это громко сказано, потому что кожа, что у нее, что у меня слишком чувствительная и сразу покрывается мелкими веснушками, которые потом уже не сходят. Я взял с собою фляжку коньяка и лимон, выкраденный из столовой. Так как джинсовка у меня была больше на размер, то карманы даже не оттопыривались от такой ноши.  

Мы гуляли в окрестностях дамбы, пока не нашли ивовый куст, закрывавший нас от вероятного наблюдения со стороны запруды и при этом не мешавший солнцу прогреть наши веснушки.  

Я разделся по пояс, а Ривэли сняла халат, под которым оказался купальник, какой-то очень пуританский, я даже цвета его не запомнил. Фигура у нее тоже была нестандартная – маленькая грудь и относительно короткие ноги.  

Коньяк я наливал в крышечку – немецкими дозами. Дольки лимона, высокое июньское солнце, речка. Пришла двоюродная сестра – от коньяка отказалась, посидела и ушла. Ривэли крикнула ей, чтобы она сказала маме, где мы сейчас находимся.  

Я спросил, – а про коньяк она тоже скажет маме?  

- Нет, не скажет.  

Мы разговаривали о какой-то ерунде и время от времени, порывами, целовались.  

Господи, о чем же мы говорили тогда? Может быть рыбалку обсуждали, или наших общих друзей-врагов.  

Она улыбалась и, поглядев на небо заявила, что сейчас будет дождь. Она как заклинатель дождя чувствовала, когда это может случиться, либо это было как с той машиной, которую ей удалось перевернуть своим желанием. Может, она и вправду была ведьмой?  

Как-то я дал ей почитать сборник российской фантастики. Вы спросите, откуда он у меня? А я скажу – я кроме фантастики и фэнтази ничего не читал. Толкиена осенью, Стругацких – летом. И еще Станислава Лема. Хорошее такое, классическое образование. Из меня получился бы неплохой сисадмин или электрик. Во всем сборнике, среди всякой скучнейшей «школы Ефремова» она нашла для себя рассказик о том, как девушка влюбилась в дождь, который то ли стал юношей, то ли сам по себе был таким человекофилом, что стал лить для нее постоянно. Я не помню. И вот она показала мне этот рассказ, кстати, который я так и не смог прочесть от начала до конца, хотя честно порывался раза три, и часто отсылала к нему, когда говорила про свою любовь к дождю.  

Когда внезапно небо заволокло тучами, то я уже не удивился этому. Но потом началось что-то невероятное. Дождь буквально бил тяжелыми каплями. Сначала мы спрятались под ивой, я обнял ее и накинул на нас сверху джинсовку, рассчитывая, что дождь скоро закончится. Но не тут то было. Ливень только усиливался и был он холодный, как это и водится в июне.  

И вдруг она мне говорит, улыбаясь, как чеширская кошка:  

- Я бы хотела, чтобы это у нас произошло в дождь.  

Я сначала не понял, о чем это она.  

- Я бы хотела, чтобы это случилось сейчас, – сказала Ривэли.  

Нет. Я не мог. Стало вдруг резко холодно, как под холодным душем, и единственное о чем я мог думать – это о крыше над головой.  

Мы бежали домой со всех ног.  

Наша одежда сушилась рядом на двух веревках, протянутых в кухне. Мне дали какие-то спортивные штаны из чистой синтетики и отправили обедать, а потом спать.  

Весь вечер шел банкет – родственники, число не менее двух дюжин ели шашлык, пили водку из пластиковых стаканчиков и выплясывали под татарские песни.  

Через неделю она стала холодна со мной, а потом и вовсе заявила, что нам нужно расстаться. Но уже знал об этом. Каждый раз, когда я от нее возвращался домой, она смотрела мне вслед в окно до тех пор, пока я не скрывался за поворотом. После поездки на шашлыки она этого не сделала. 

Ее настоящее имя в переводе с татарского означало Весенний дождь. 

11 ноября. Я живу в коморке, что за актовым залом. Русский рок последовательно банален. Здесь действительно репетирует школьный ансамбль. Только на дворе девяностые и он называет себя рок-группой. А я ее сезонный барабанщик. На один сезон – на целую зиму и чуть-чуть весны.  

Это я так отрабатываю свое жилье. Пришел я в город пешком по трассе, глубокой осенью, по снегопаду. Кроме пальто, зимних ботинок и длинного шерстного шарфа, связанного моей бывшей женой, другого имущества у меня не было. Деньги кончились еще на трассе в придорожной кафешке. В Нагорном я знал только таджика Ису, который торговал на рынке джинсами. Мы познакомились с ним еще летом, тогда он играл в электричках на гитаре в Казани, а я еще был при деньгах и снимал квартиру. Мы с ним пили сутки напролет, я стучал по пустым кастрюлям, он пел песни Чижа и Гражданской обороны. Адекватный таджик, с высшим образованием. Уезжая, он мне оставил свой адресок в Нагорном. Это было последнее место, где меня будут искать, решил я в конце августа, когда понял, что мне нужно бежать. Случайное знакомство о котором никто не знал подходило для этой цели как нельзя более кстати. 

Это миф, что затеряться можно только в большом городе. Вот я, к примеру, живу на самом виду узкой тусовочной команды Нагоргого и чувствую себя полностью растворившимся. Здесь считают, что я скрываюсь от кавказской мафии – Иса целую историю зарядил в массы о моей нелегкой судьбе. Правду же, один раз глянув мне в глаза, он знать наотрез отказался. 

Коморка только называется коморкой – это целая серия помещений, оканчивающаяся бывшей кинобудкой с давно прикрытыми отверстиями для кинопроекторов. Интересно, в кого переквалифицировались киномеханики, ведь их же много было в советское время, крутили фильмы в школах и пионерлагерях, в кинотеатрах… но я не об этом. Между будкой и тамбуром находился узкий проход с дверью в маленькую комнату, скорее всего бывшую монтажную. В комнате я разместил свои вещи, а в репетиционной, где в углу были соскладированы маты из спортзала, я спал. Вы пробовали накрываться матами? Не хуже матраса, с той лишь разницей, что они невообразимо воняют молодым дерматином, или из чего их там делают… 

25 ноября. Стук в дверь. Я уже умею различать по стуку с каким намереньем ко мне пожаловали. Если это кто-то из администрации школы – зауч, завхоз, или охранник, это один стук – настойчивый, проверочный. Тут я не открываю. Ключи от коморки только у Максима – руководителя школьного ансамбля. Он и держит ответ перед завхозом и директором. Если это стук осторожный, то это пришли фанаты группы, но днем им здесь тоже делать нечего – сбор только после семи вечера, когда последний ученик второй смены уходит домой. Музыканты ломились как к себе домой – небрежно, типа, куда денутся, все равно откроют. Те же, от кого я бежал, вообще обойдутся без стука, смею надеяться.  

Этот же стук был почти такой, как у фанатов, только с большей долей любопытства, если так можно сказать про звук, издаваемый костяшками пальцев по железу. Я не стал отзываться – обычно в это время я лежал на матах и переваривал обед. Переваривал громко сказано, питался я обычно тем, что приносили тусовщики – когда перепадало нехило, а когда и так, сидел на хлебе с чаем. Главное – после еды выпить что-нибудь горячее, хоть кипятка, если нет чая. Сколько бы мало харчей не было, теплая вода создаст ощущение полного желудка.  

Последняя моя заначка – швейцарские часы, которые я купил во время шальных денег ушли в ломбард. Денег этого НЗ хватило бы дотянуть до весны, если не пить водку. Но как ее не пить. Потому, сегодня на обед была литровая банка супа, которую приволок вчера тусовщик Костя – маленький, дохлый, с постоянным насморком. Я даже суп этот, на куриных потрохах ел поначалу через силу, вспоминая этого сморчка, увешенного значками «Алисы» и «ГрОб». Но потом ничо, в охотку пошло. Это не ему в конце-концов, а мне до весны здесь чалиться, не смея носа показывать. Кипяток я разогрел в другой банке, на самодельной электоплитке из кирпича и какой-то пружины, сделанной гитаристом. 

Стук повторился, но звучал он не настойчиво, а как-то извиняючись. Вот, думаю, не повезло. Похоже, что это кто-то из друзей фанатов приперся, больше некому. Слыхали звон, да не знают где он, как говорил мой начальник-полудурок любитель пословиц и поговорок, из-за которого, мне собственно и предстоит в скором времени остаться без головы. У него даже книжица Даля в тонкой обложке валялась всегда на столе. Ладно, проехали, сам то он уже наверное, с месяц как на ферме по выращиванию опарышей. Ну ты то куда полез, не сиделось в офисном планктоне, жизнь приелась, рискнуть захотел, молодец. Может и от того, что с полгода до этого жена ушла… не знаю, как у них там с моралью и принципами, но надеюсь, хоть Марту они оставят в покое – я же ей даже звонка не сделал. Хотя, если у этих тварей есть что-то человеческое в натуре, то Марты уже тоже нет на свете… Посыпать голову пеплом и бить кулаком в грудь не буду – не до того сейчас. Попробуйте пройтись под снегопадом 16 часов, не зная, даже, ожидает ли тебя ночлег впереди – все чувства и переживания, все угрызения совести перед близкими, которых вольно-невольно подставил, вымерзнут напрочь, а потом их нужно просто не размораживать. У меня пока получается.  

В третий раз, стук был уже словно для проформы – мне это и нужно было услышать. Некто не мог не постучаться в безнадежно закрытую перед ним дверь в третий раз. Я бы так и сделал. А это значит, что этот некто человек. Притвориться так невозможно. Ну и отлично, значит никто мне сейчас глаза выцарапывать и пасть рвать не будет. Я снов взял в руки книжку – что-то заумное, какой-то Пруст, это Костя притащил, похоже, что он меня за интеллектуала держит. Это да. Притворяться научился. Сидел бы сейчас в тепле и уюте, если бы не умел выдать себя за нужного человека. Хотя, с другой стороны, если бы я не притворялся, меня бы и не разоблачили.  

Вот где-то на этих мыслях я и почувствовал, что хочу по-большому, или просто говоря – посрать, как нам, офисному планктону ближе. Эта процедура здесь самая трудная. Сложность заключается в том, как избавиться от «отходов» процессов. Учитесь – для этого нужен полиэтиленовый пакет, он хорошо герметизируется. И немного наглости. Для того, чтобы зашвырнуть этот пакет подальше с крылечка коморки в заросли школьного сада. Крылечко, кстати, размещается на втором этаже – к нему вдоль стены ведет лестница, которая упирается в асфальт. Я не могу спуститься и как нормальный человек дойти до школьной помойки. Да у меня и ключей от коморки нет, чтобы запереть ее, пока я путешествую. По весне здесь найдут целые залежи моих мин, но где я буду по весне… 

Сделав свое черное дело, я подобрался к входной двери с пакетом в руке и прислушался. За железной дверью все было тихо. Сейчас около двух часов дня, скорее всего идет урок и школьники сидят в классах – поэтому мои высокохудожественные упражнения с кульком, никому не будут заметны.  

Жалко, что в этой двери не был предусмотрен глазок, иначе я бы увидел, что она стояла сразу за дверью. Старшеклассница. Размалеванная, склонная к полноте девушка. Впрочем, даже густая косметика не могла скрыть того, что девочка косоглаза.  

Я успел спрятать пакет за спиной, хотя, видит бог, подвигло меня на это не желание произвести благоприятное впечатление, это точно. 

- А Максим здесь? – спросила девочка, нисколько не удивившись. 

- Нет, он будет вечером, после семи, – автоматом ответил я так, как отвечал обычно через дверь фанатам. 

Девушка кивнула, достала тонкую сигарету, и прежде чем я успел захлопнуть дверь, спросила зажигалку. 

- Нету, – ответил я, стараясь не смотреть ей в глаза.  

Люди с физическими недостатками, даже обычные очкарики вызывали у меня неприязнь, а здесь она усугублялась тем, что меня застали врасплох, чуть ли не на толчке… Скорее всего эта мымра и стучала минут с пятнадцать назад. Чтобы хоть как-то ее задеть, точнее сделать так, чтобы последнее слово осталось за мной, я сказал, глядя на ее гламурные сапоги: 

- Что-то не похожа ты на фанатку группы 

- Хорошо маскируюсь, – ответила она, причем тоном совершенно будничным, без всякого вызова. 

После этого она убрала сигарету в пачку, повернулась и стала спускаться по лестнице. 

19 декабря. Марина приходила ко мне по вторникам или четвергам. Когда хотела. Она была девушкой Максима, но он даже не подозревал о том, что происходит. У нее был свой условный стук. Она проскакивала мимо меня, а целовались мы уже в предбаннике. Не скажу, что это было неожиданностью – недели две она смотрела на меня во все глаза, как только отворачивался Максим, и я хорошо знал этот взгляд, но сам, по понятным причинам ничего предпринимать не желал. Через некоторое время она стала приходить и днем, принося с собой сладкое к чаю – тошнотворные рулетики, круасаны и прочую химию, которую даже тараканы не едят.  

Я откладывал гитару, на которой бренчал какой-то рокопопс и пил чай, из вежливости с этими рулетиками, хотя у меня складывалось впечатление, что от них у меня запор. Бабники бывают двух видов – одни сами липнут к женщинам, другим от женщин отбоя нет. Хотя, какой из меня бабник – ореол мученичества делал меня желанным лишь в сложившейся ситуации. 

Однажды, перед самой дверью, уже прощаясь, она резко повернулась, так что ее химические кудри хлестнули меня по носу и… не сказать, чтобы я был к этому не готов, на каком-то инстинктивном уровне мы всегда чувствуем, что должно сделать наше тело в следующий момент, мы уже целовались. Ее язык, жестко вошел в меня, как бы предвосхищая то, что я должен сделать с телом хозяйки через несколько минут.  

В душ и покурить. Банный день у меня был по субботам ночью. Тогда в школе дежурил охранником родственник Исы, он меня, собственно и запускал в школу. Мыться приходилось в столовой, используя одну из крупных кастрюль в качестве тазика. Спасибо нашим поварам за чистую посуду. Все остальное время я пользовался дезодорантами и мокрым полотенцем. Но с появлением личной жизни, количество банных дней пришлось увеличить. 

21 января. Я стал колоть себе татуировки. Это оказалось проще, чем я думал. Только курить при этом нельзя – почему то боль начинаешь чувствовать острее. И пить тоже – рисунок начинает расползаться. А так терпимо. Сижу, иголочкой тыкаю, кровушку подтираю. Делать то все равно нечего. Даже в окно не посмотришь – оно на зиму забито фанерой и матрасом. На улицу выхожу редко – обувь у меня осенняя, а сейчас колотит нормально, минус 30, да еще с ветерком порою. Ладно, хоть топят в школе по-человечески. Репетиции теперь два раза в неделю, а не через день как раньше. И фанаты сидят по домам. Костя с Максимом заходят каждый день – то чаю подкинут, то пирожков, то сигарет. Вы ребята, потерпите, скоро весна, я уже знаю куда мне рулить. Волосы к тому времени нормально отрастут, сейчас наколю себе новых ориентировок индейской тематики, пусть поломают голову. Из НЗ, слава швейцарским часовщикам, уже купил себе финский спальник, осталось найти палатку и можно стопить. Спальник спасает ночами уже сейчас – траходром состоит из нескольких мат, а вот одеяла в этом отеле не выдали. Маринка мерзнет, а мне нормально – если закрыть обе двери – ту, что ведет в тамбур и ту, что в проходе. 

27 января. Косоглазая девушка теперь приходит каждую репетицию, встает в уголке и слушает. Зато Маринка пропала, ну и ладно, то, что мне от нее было нужно, я получил. А девчонка так ничего, если глаза закроет. Ну, или там очки темные наденет. Фигурка ого-го. Это я по обтягивающим джинсам понял. Кожа бледновата, ну так на черных матах будет выразительнее смотреться. Стоп. Что это я. Хоть бы кто журнальчик эротический принес. Хрен с ним, и «Крестьянка» подойдет, там такие милые мордочки встречаются. 

5 февраля. Марина сказала, что я очень похудел. Еще бы, посмотрел бы я на тебя в моем положении, может сбросила бы жирок с боков, а то из-под футболки торчат. От цинги спасает банка засахарившегося смородинового варенья, от малокровия – купленные в ларьке пельмени.  

- Кто же это с тобой сделал? – спросила Марина, держа мои руки в своих.  

Может и вправду рассказать, смотрю ей в глаза и понимаю, что вопрос риторический, ей не интересно, кто на самом деле меня разыскивает и зачем. Для того, чтобы быть исключительной в этом городе достаточно спать с человеком, чья легенда принята и понята. 

17 февраля. Олдспайс марку держит. За время проведенное здесь я выяснил все плюсы и минусы всех популярных дезодорантов. Мог бы написать статью в мужской журнал. Помогали мне в этом Марина и Наташа, так зовут косоглазую девушку. Наташа здесь теперь через день. Она даже оставалась ночевать. Я был удивлен, когда выяснилось, что она не девушка, но все оказалось банальнее – парень, который переспал с ней, будучи, видимо глубоко нетрезв, поспешил сменить школу, чтобы не стать посмешищем. Такая судьба всех дурнушек. А моя судьба унести отсюда ноги, пока меня не бросила даже Наташа. Иногда я расписываю Коле, Марине, Наташе, как я свалю отсюда и отправлюсь автостопом в Крым, или на Алтай, а то и внаглую сразу в Москву, где согласно общепринятой теории затеряться легче всего. Максиму и Исе я такие фишки не прогоняю. Не поверят. Они изучают меня, как гробовщики, прикидывая, сколько материала уйдет на мой гроб. Изучают, правда независимо друг от друга – Максим возненавидел Ису, когда узнал, что Марина спала с ним. Интересно, знает ли он о нас с ней. Нет, не интересно, лучше даже и не знать. 

20 февраля. Вся моя левая рука, от запястья до ключицы покрыта татуировкой, как кольчугой. Паучья сеть.  

6 марта. Асфальтового монстра я увидел в самом начале марта. Дворник-таджик, скотина, тщательно вычистил асфальт от снега прямо под крыльцом. И когда я вышел пожмуриться на солнышко, монстр уже сидел там, грелся. Теперь дорога к отступлению была для меня закрыта. Эх, раньше надо было отсюда рвать… «конь держаль, конь болель». Все, сам пойду теперь на колбасу. От нечего делать я в полном спокойствии стал обозревать монстра. Это была грязная, покрытая шишками и волосами тварь. Без глаз скорее всего, но с мощным рылом. Если кто помнит фильм «Дрожь земли», то этой мордой он весьма походил на тех червей. Конечности, если и были, прятались где-то в складках кучеобразного тела. Как там у него внутри все устроено, боюсь, мне придется узнать самолично. Мимо прошли школьники. На меня они уставились с удивлением, а монстра даже не заметили, хотя он разлегся прямо посреди дороги и им пришлось обойти его. Похоже, что в этом городе монстры обычное дело. Хорошо, что эта тварь может передвигаться только по асфальту – в обычном грунте он вязнет и идет на дно, в преисподнюю. 

9 марта. Больше не выхожу. Только по ночам на крылечко. Монстр, конечно слепой, но не глухой. Только открою дверь, сразу становится слышно, как он ворочается, направляет свои вибрисы во все стороны. Я, конечно, никому о монстре не сказал, иначе все решат что у меня крыша съехала и вызовут скорую. А монстр только того и ждет – что ему какая-то машинка с санитарами, я видел, как они бульдозеры обгладывали. Но ребята что-то заволновались. Хорошо, что в совковые времена сюда протащили водопровод, а то этих ушлепков даже за водой не пошлешь. 

12 марта. Что-то не могу уловить смысла. Вот послушайте – Марина заявила, что она не Марина, а ее и Максима дочь, Кира. Я заметил, что она стала одеваться странно, зачем-то покрасила волосы в черный цвет, проколола губы. Но в целом похорошела – сбросила тройку килограмм. Впрочем, ее шиза если и повлияла на интим, то только в лучшую сторону. Сначала она артачилась, а потом… где она успела этому научиться. У Максима? Да, самого Максима давно не видно, может заболел.  

19 марта. Теперь, когда я присмотрелся к фанатам, мне они кажутся еще более странными. Они внимательно слушают, как я играю на барабане, перешептываются, но стоит мне попросить сигарету, начинают глупо хихикать. Впрочем, когда начинают пить, обязательно ставят передо мной стакан и даже с закуской. 

23 марта. Вчера приходил отец Арсений. Его привел Костя. «Батюшка хочет послушать», сказал он и отчего-то спрятал глаза. Я пожал плечами и продолжал репетировать – Максим обещал, что в конце марта, когда все уйдут на каникулы, состоится наш концерт. Хочу быть в форме. Батюшка покивал и стал даже подпевать, но как-то фальшиво. Я усилил ритм, и отец Арсений отстал. Я повернулся к нему и увидел, что он весь взмок. Что-то его в моей музыке зацепило.  

- Сигаретку бы мне, – сказал вдруг поп, обращаясь к Косте. 

- Святой отец, дык ведь пост, – заметил я, – отдайте мне это баловство. 

Он даже вздрогнул и перекрестился, но сигарету отдал. Интересно, как на него среагирует монстр? Я специально вышел на крыльцо проводить, хотя Костя говорил, что не нужно. Монстр вылизывал что-то там у себя под седьмым хвостом и ни одним ухом не повел в сторону батюшки. Понятно, тот же его не видит. 

1 апреля. Иса сегодня сказал, что мне пора. Он выглядел каким-то уставшим, с синяками под глазами. Куда я пойду, ответил я, там же меня ждут они. Враги. 

- Ты когда в последний раз ел? – вдруг спросил он  

- Спасибо, я сыт 

- Нет, ты можешь сказать, когда ты в последний раз ел, или хотя бы срал, как говорят интеллектуалы вроде тебя. Или пил, ты ведь считаешь, что здесь есть водопровод, покажи мне его… 

Признаться его вопрос поставил меня в тупик. Я почувствовал дискомфорт, взял гитару и стал наигрывать песенку из нового альбома Летова 

- Этой песне уже двадцать лет, все о ней забыли через пять лет после его смерти, – сказал Иса, вставая. 

- Слушай, Иса, я не помню таких мелочей, если я вас напрягаю, я уйду, пожалуйста. Черт с ними, с асфальтовыми монстрами, прорвусь, не срастишь мне палатку? хочу податься дальше по трассе, возможно на Алтай. А про Летова, это ты что-то много на себя берешь, я год назад был на его концерте. 

3 апреля. Итак, побег будет сегодня. Я все продумал. Вставать мне на асфальт нельзя, иначе меня тут же схватит это свинорылое чудовище. Но если прыгнуть с крыльца, то можно угодить прямо на землю клумбы, а оттуда до футбольного поля три шага. Да и Марина давно не заходит, правильно, что тут еще делать, не дрочить же на пионерок.  

Отталкиваясь ногами от перил, я видел, как монстр провожает мой полет с удивленной мордой. Налетевший порыв ветра стал меня сносить сильно от цели. Падение замедлилось. Так оно даже лучше, может вынесет прямо на футбольное поле. Однако, ветер был очень странным, он все усиливался, а мне вдруг вспомнилась глупая шутка, сказанная вчера Исой: «Ты уже двадцать лет не ел, не пил, не срал, как говорили у вас, у интеллектуалов, да и стучишь ты одну мелодию вот уже двадцать лет, может уже оставишь нас в покое?». И так серьезно он это сказал, у меня мурашки по коже пробежали.  

Это не ветер, это просто ураган какой-то… 

Все идиоты, один Хаус – д'Артаньян. 

Врачебная узкая специализация – миф. Любой врач, независимо от специализации, может сделать всё, что угодно. Гинеколог при необходимости легко и непринуждённо сделает пластическую операцию (необходимости, к счастью, пока не возникало, а то страшно подумать, что он там изобразит!). 

Лучший способ уточнить диагноз – МРТ. Или, в особо сложных случаях (каждая вторая серия) – биопсия и пункция спинномозговой жидкости. Без наркоза. 

Нормальная реакция пациента на МРТ в первых трёх сезонах – кровотечение из прямой кишки. Потом врачи научились делать МРТ так, чтоб кровь шла только из носа. Ещё во время обследований у пациентов регулярно случаются остановки сердца. В среднем – два раза за серию. 

Признаком страшного и неизлечимого, если бы не доктор Грегори Х., заболевания служит любая фигня. Если человек вообще попал в госпиталь доктора Грегори Х., – это гарантия, что простой аллергией или там банальным инфарктом не отделаться. 

Правильным бывает только тот диагноз, который ставится после третьего по счёту припадка (которые в переводе превратились в приступы). 

Кстати, верный признак того, что больного лечат неправильно – эпилептические припадки, независимо от диагноза, анамнеза и прочих несущественных мелочей. Если больной отказывается биться в припадках, его, вероятно, выписывают как симулянта. Или всё же доводят до припадков без согласия. 

Вообще, доктора Х. все любят, но тщательно это скрывают. 

Смерть пациента время от времени необходима для рейтинга, но не чаще одного раза в сезон. 

Медицина и частное детективное расследование – значительно более близкие жанры, чем принято думать. 

Если в начале серии у больного всё в порядке с личной жизнью, не переживайте от такой несправедливости. К концу все его скелеты будут вытащены из шкафа, просущены, почищены и предъявлены второй половине.  

1. Прежде всего, убедитесь, что вы женщина, поскольку мужчина, пишущий в жанре иронического детектива – это так же неправильно, как, например, ставить ударение в слове «звонит» на первый слог. 

2. Далее следует составить перечень героев. Их лучше всего списывать с друзей, соседей и родственников, чтобы ваш роман после публикации купили хотя бы они. Для одного романа, как правило, достаточно двух-трёх поколений родственников и соседей этажом ниже и этажом выше.  

3. Следует также продумать образ главной героини. Чтобы читатель её сразу запомнил, следует придумать ей необычную биографию (в настоящий момент на рынке особенно востребованы женщины тяжёлой судьбы)и парочку экстраординарных способностей – тут сойдут любые, от умения ровно накрасить ногти вслепую до возможности выучить новый иностранный язык в придачу к уже знакомым двадцати четырём за пару часов. Больше двух способностей в одной героине сочетать не рекомендуется, так как читательница должна захотеть стать похожей на героиню, но при этом не должна допускать мысли, что такого совершенства ей никогда не добиться. Однако, у неё должны быть и недостатки (разумеется, милые), из-за которых она каждые три страницы попадает в нелепое или забавное положение. 

Сфера деятельности героини должна быть максимально удалена от силовых структур и расследований: это может быть скромная библиотекарша, многодетная домохозяйка, менеджер по продажам или дворничиха Тамара Николаевна. 

4. Теперь следует придумать детективную интригу. В принципе, о достоверности можно особенно не думать, лишь бы было интересно. Если вы складно и обаятельно пишете, можете не беспокоиться: явные нестыковки ваша целевая аудитория вам простит и проверять, можно ли на самом деле спрятать труп взрослого человека в кадке с фикусом, никто не станет. Кстати, о трупах. Это вещь очень нужная. Труп служит наилучшей и едва ли не единственной возможной основой для детективной интриги. Его наличие придаёт истории весомость, которой не добьёшься, расследуя похищение из салона красоты маникюрного набора. Появиться он должен в первой или максимум второй главе, иначе читатель может заскучать. При этом не следует увлекаться – трупов не должно быть больше двух, максимум трёх на стандартный покет-бук, поскольку иронизировать над этим сложно, если вас не зовут Квентин Тарантино. А вас так звать не могут в принципе, поскольку в первом пункте мы уже выяснили, что вы женщина. У каждого второстепенного персонажа должен быть хотя бы маленький мотив для убийства. От мести за кнопку, подложенную на стул в третьем классе до многовековой кровной вражды кланов. Естественно, настоящий убийца тот, у кого мотив самый нелепый, иначе всё слишком очевидно. Наиболее перспективно весь роман подозревать не того человека, подсовывая читателю и реальные улики под видом мелких незначительных деталей, и только в предпоследней главе заподозрить того, кого следует. 

5. Очень важен второстепенный герой, одновременно альтер-эго героини и её антипод, тот, кто расследует дело не из страсти к приключениям, а по долгу службы. В идеале они с героиней должны с первого взгляда полюбить друг друга, но до последней страницы в этом не сознаваться. Он должен усложнять героине расследование, требуя не вмешиваться и время от времени спасать её от разоблачаемых преступников, не желающих быть разоблачаемыми. 

6. Преступник. Выберите самого мерзкого персонажа из отобранных для книги в пункте 2, поменяйте ему имя и фамилию (можно на схожие) – и дело в шляпе. 

7. Хохмы (они же феньки, фишки и т.д.) – собственно, главное отличие иронического детектива от любого другого. Случаи и истории происходящие как с главными, так и с второстепенными героями. Берутся из жизни знакомых или бородатых анекдотов. Если вы решили брать истории с сайта анекдот.ру, старайтесь выбирать не самые популярные и не самые новые. Оптимально – примерно двухлетней давности, чтоб её уже не все помнили наизусть, но при этом реалии не успели устареть. 

8. Спонсоры. Исходя из образа героини, прикиньте, компания какого профиля могла бы проявить желание заплатить вам и зарезервируйте на страницах место под рекламу. Если это гламурная секретарша, вы можете заинтересовать производителей лака для ногтей и канцтоваров, если дворник – производителей мётл, а если вы планируете выпустить свой детектив в издательстве «АСТ», то кем бы ни была героиня, ей придётся время от времени варить макароны «Макфа», иного выхода у неё нет.