Когда я вышла замуж, мой молодой муж «находился в процессе» получения второго высшего образования, в результате чего должен был стать театроведом.  

А студент-театровед – это существо, обязанное «отсматривать» (так это у них называлось) все театральные премьеры, не говоря уже о текущем театральном репертуаре, гастрольных спектаклях и прочих событиях, имеющих отношение к театру.  

А для того, чтобы студент-театровед мог осуществить свои обязанности, ему полагались (официально или полуофициально) контрамарки. По контрамаркам эти самые студенты могли попасть почти на все театральные мероприятия. Исключение составляли самые «дефицитные», вроде особо престижных «привозных» спектаклей или премьер в тех ленинградских театрах (вроде гремевших в те времена «Горьковского» или театра им. Ленсовета), куда и на обычный-то спектакль «рядовые» театралы добывали билеты в ночных очередях за месяц до грядущего «события». Но и в этих «особых» случаях студенты-театроведы как-то умудрялись «просачиваться» на самые интересные мероприятия.  

Но вернемся к контрамаркам. Эта бумажка, часто написанная от руки, всего лишь давала право войти в театральный зал. Изредка контрамарки были с местами, но, как правило, это случалось лишь на давно идущих или слабых спектаклях. А если учесть, что в описываемые времена большинство ленинградских театров было на подъеме (а какие актеры тогда «запросто» выходили на сцену: в БДТ – Владислав Стржельчик, Ефим Копелян, Кирилл Лавров, Евгений Лебедев, Татьяна Доронина, довольно молодые еще Юрский и Басилашвили, в «Ленсовета» – Алиса Фрейндлих, Анатолий Равикович, молоденький Михаил Боярский, в «Комиссаржевке» – великолепный Ландграф … и прочая, и прочая, и прочая…)… Короче, как вы понимаете, найти сидячее место в зале «контрамарочнику» удавалось не всегда. Но это мелочи. Для меня важнее было одно прекрасное свойство контрамарки: обычно ее давали «на два лица». А, выйдя замуж за будущего театроведа, я автоматически превращалась в это самое «второе лицо», что меня, любительницу театра, ничуть не огорчало.  

Не могу сказать, что я «отсматривала» все, что положено было «отсмотреть» будущему (а позднее – состоявшемуся) театроведу. Ни времени, ни желания для такого «гиперактивного» посещения театра у меня не было. Но много интересных театральных впечатлений все-таки выпало на мою долю. Спектакли, капустники, встречи с актерами, путешествия в «закулисье» – кое-что запомнилось надолго, другое со временем выветрилось из памяти. Об одном из ярких впечатлений, связанных с театром, я хочу рассказать.  

Однажды попали мы с мужем на «дефицитный» спектакль. В зале, как говорится, «яблоку негде было упасть», а уж о том, чтобы безбилетному зрителю присесть – не могло быть и речи. Люди стояли в проходах, за креслами последнего ряда, вдоль стен. У одной из стен встали и мы. Но… Дело осложнялось тем, что я была тогда «глубоко беременна». А основные признаки беременности, как сказал, по слухам, один студент-медик на экзамене, это «большой живот и тонкие ноги». Вот и представьте, как проблематично удержать большой живот на тонких ногах в течение целого спектакля в душном зале, прислонившись к стене. На всякий случай, мы выбрали место поближе к двери, ведущей в фойе. Мало ли что!  

Итак, стоим мы в переполненном зале у стеночки, вблизи двери, а в эту дверь входят зрители. И вдруг среди них мы видим одну из преподавательниц Театрального института – Веру Викторовну Иванову. И она нас видит. Здороваемся. В.В. спрашивает, где мы сидим (странный вопрос, не правда ли?). Растерянно отвечаем: «Здесь!». Мгновенная оценка ситуации, повелительный жест в сторону моего мужа («Так, ты стой здесь!»), другой жест – в мою сторону («Ты иди со мной!») – и…  

И, не тратя времени на дальнейшие разговоры, В.В., не оглядываясь, «поплыла» в зал.  

А надо вам сказать, что Вера Викторовна Иванова была человеком замечательным (к сожалению, БЫЛА, несколько лет назад ее не стало). Так вот. Женщина с весьма невыигрышной грубовато-простоватой внешностью, но умница необыкновенная, Вера Викторовна Иванова говорила о себе: «При такой фамилии мне ничего не оставалось, как сделать себе имя». И она его сделала. К тому времени, о котором идет речь, В.В. стала известным и почитаемым театральным критиком, ее статей ждали и боялись, причем не только в Ленинграде. «Театральные люди» города, услышав: «Вера Викторовна сказала», или «Вере Викторовне не понравилось» или наоборот, «понравилось», – знали, о ком идет речь. К ее нелицеприятному мнению прислушивались, ее вниманием гордились, «мэтры» приглашали ее на просмотры своих спектаклей, студенты ее обожали, хоть и побаивались ее требовательности и острого языка.  

И вот эта самая В.В. с обычным своим достоинством (некоторые считали – высокомерием) шествовала сейчас в направлении сцены, беспрестанно кивая направо и налево приветствовавшим ее представителям театрального «бомонда». А я шла следом за ней, как ослик на веревочке, неся перед собой под широким платьем кого-то из своих будущих сыновей (кого именно – не помню, оба они в период своего внутриутробного развития невольно становились завзятыми театралами). Наконец, В.В. свернула во второй или третий ряд партера и двинулась к середине этого ряда, продолжая отвечать на приветствия. Дошла до своего места, приготовилась сесть (жест в мою сторону, «повелевающий» сесть рядом). И в это время я увидела, как с соседнего с ней кресла поднимается, чтобы поздороваться с Верой Викторовной, САМ… (наверно, у меня в этот момент был ужасно глупый и потрясенный вид, но кого это тогда интересовало…)  

итак, с соседнего кресла приподнимается САМ Георгий Александрович Товстоногов, галантно прикладывается к ручке моей «благодетельницы», и они начинают оживленно болтать «о своем, о театральном»…  

Как выяснилось позже, мне тогда досталось место какой-то приятельницы Веры Викторовны, которая почему-то не смогла быть на спектакле. А мой муж – будущий театровед – мог мне только позавидовать: еще бы, пока он стоял у стенки, я сидела почти рядом с живым классиком! Но что делать, если беременной оказалась я, а не он!  

Смешно (и, наверно, стыдно!), но я «в упор не помню», что же за «дефицитное» зрелище развернулось передо мной в тот вечер на сцене! Видимо, так потрясла меня эта неожиданная близость к ВЕЛИКОМУ, ощущение сопричастности чему-то высшему, привычно обожаемому и уважаемому издали. И именно это ощущение почтительного восторга осталось главным моим воспоминанием о том вечере в театре. А спектакль…я забыла! Увы! Я же не театровед, а так – «второе лицо»!  

Хотя сейчас, с позиции времени, я склонна простить такую «забывчивость» восторженной девчонке, какой, по сути, я и была тогда (хотя, конечно, считала себя взрослым серьезным человеком). Простите же ее и вы, если сможете…  

---------------------------------------------------------------------  

P.S. После того, как с этим рассказом познакомилась одна юная читательница, которая, как оказалось, не знала, кто такой Г.А.Товстоногов, я решила добавить краткие пояснения.  

1.Горьковский театр, он же БДТ – это Ленинградский академический Большой драматический театр им. М.Горького (ныне – им. Г.А.Товстоногова ).  

2.Театр им.Ленсовета, он же «Ленсовета» – Ленинградский академический театр им. Ленсовета.  

3. «Комиссаржевка» – Ленинградский академический драматический театр им.В.Ф.Комиссаржевской.  

4.Товстоногов Георгий Александрович (1915-1989) – гениальный режиссер нашего времени. С 1956 по 1989 г. главный режиссер БДТ им. М. Горького (ныне – им. Г.А.Товстоногова), профессор Ленинградского Института театра, музыки и кинематографии и еще множество всяких званий и регалий. Помимо прочих заслуг, создал в своем театре «звездный ансамбль» актеров – попытаюсь перечислить только тех из них, кого нынешнее поколение знает по фильмам: Павел Луспекаев — «таможня» в фильме «Белое солнце пустыни» и др. роли; Сергей Юрский (Остап Бендер в одной из экранизаций, Груздев в ф. «Место встречи изменить нельзя» и др.); Татьяна Доронина («Мачеха», «Три тополя на Плющихе» и др., ныне глав. режиссер одного из МХАТов в Москве); Кирилл Лавров (множество ролей, из последних – Понтий Пилат в ф. «Мастер и Маргарита» ); Олег Басилашвили (его роли в кино знают все); Ефим Копелян – «голос за кадром» в фильме «17 мгновений весны» и др.).  

«Георгий Товстоногов, говорят, не руководил театром, он им жил. Его боялись. Его любили. Под его началом в БДТ была собрана лучшая драматическая труппа страны, для которой он был диктатором. И в то же время, все — в глаза и за глаза, — называли его уменьшительно-ласкательно Гогой». (Цитата)  

Рассказ первый.  

Превратности судьбы.  

Желание непременно должно быть страстным и глубоким, читала она в книгах..  

И оно было именно таким, только объект приложения желания как-то странно растекался и видоизменялся, но желание оставалось, требовало действий и действий совершенно определённых  

Она перевернулась на другой бок.  

Жуткое рыло почти прикоснулось к её носу, отскочив, Лиза быстро зашептала: «Отче наш, сущий на небесах…»  

И уже пушистые усы щекотали её припухшие губы, тёмный взгляд заставлял терять самоидентификацию и …  

«Кто он?» Этот вопрос как вспышка загорелся в её сознании, и как она не отмахивалась, не пыталась накинуть на него шаль равнодушия, вопрос не гас.  

Она увидела надпись «Запасной выход» и рванула шнур.  

Падение затянулось. Она падала в какой-то бесконечной комнате. Стены извивались и кружили. Голова вдруг начала расти и грозила оторваться. Хотелось крикнуть «помогите», но губы были такими тяжёлыми, что она не могла сдвинуть их с места..  

-Лиза, тебя к телефону.  

Сквозь стены вдруг проявилось лицо мамы.  

С трудом оторвав руку от постели, она взяла трубку.  

- Слушай, ты представляешь, мой уехал в командировку, и закрыл двери на нижний замок, а у нас ни у кого нет этого ключа.  

Лиза ничуть не удивляясь, почти проснувшись, без промедления:  

- Ну так приходите ко мне, поживёте пока…  

- Ты соображаешь что говоришь,- возмутился в трубке Лоркин голос. – Там же собака и кошки. – и уже мягче, – Вызови мастера, а то Марго под дверью стоит, а я с работы не вырвусь.  

Лиза уже совсем проснувшись:  

-А который час?  

-Да уже полдень, а ты всё дрыхнешь, вызовешь?  

-Ладно, что-нибудь придумаю, – говорит Лиза с явным удовольствием, вспоминая сон: «И какая мне разница была, кто он, мне ведь так хотелось, вот дура!»  

Операция по спасению замкнутых животных прошла удачно. Приехал здоровенный мужик весь в наколках, что- то открутил, один раз стукнул, и дверь открылась. Содрал бешенную сумму, но дал дельный совет по поводу замков.  

- Ну ты представляешь, он наверное голову в этих горах ударил а не ногу – возмущалась Лорка.- и ещё мобильный отключил, правда может покрытия на трассе нет…- уже более миролюбиво, хоть в чём –то пытаясь оправдать своего благоверного, тараторила Лора.  

-А что он у тебя на самом деле что-то ударил? – поинтересовалась Лиза.  

-Ну да, говорил по телефону, что ногу подвернул, я его между командировками не видела.  

Они стояли в маленькой комнате заваленной папками, со столов свисали спирали плёнки.  

-А вот этот пейзажик ничего, – протянула Лора, рассматривая очередной снимок внушительных размеров.  

-Да. Вполне, а жалко, что нудистов нельзя… А ты ему позвони и скажи чтоб компресс сделал из мочи, а то ещё в какую – нибудь хронику перейдёт... Ты знаешь нам морских пейзажей не хватает.  

- Та их в той куче посмотри. А моча чья должна быть?  

- Чья – чья, его конечно, ну ты, мать даёшь! Пусть пописает на носок, потом целофанчиком… Ты ему бутерброды давала? Вот пакет и пригодится. Что- то у нас жанра маловато, давай всё-таки этого мужика оставим.  

- Дурацкая у него морда, но снято хорошо. Господи! Ещё оформлять их. Успеть бы.  

Она стояла внутри светящегося шара, в который мягко входили маленькие и большие трубки, похожие на вены. Где то вдалеке маячил он. Он почему-то прихрамывал, и огромный целлофановый пакет волочился за его правой ногой. Желание было почти нестерпимым, кровь жёстоко билась в распухшей голове. «К нему, к нему» -шептали её пересохши губы.  

Он обернулся. И она узнала его. «Не-е-ет!» -закричала она и всё вокруг зашевелилось, закрутилось, стало завязываться в один огромный узел. Лаяла собака.  

Лиза очнулась от удивления. Откуда собака? И тут же вспомнила. Лорка с детьми, собакой и кошками живёт у нее. Её благоверный, приехав из командировки, забыл закрутить кран в ванной, и теперь у них в квартире перестилают полы. А Лорка под шумок, решила и обои переклеить, так что это на долго.  

А Он опять куда-то уехал…  

Рассказ второй.  

Связи кармические и не только…  

Лиза, не стучась, зашла в квартиру подруги.  

Стояла непривычная тишина, на кухне никого не было, в комнате тоже… В спальне на стуле, стоявшем на письменном столе сидела Лора и безнадёжно – выжидательно смотрела вниз в окно на теряющийся в акациях тротуар.  

Лиза молча подошла к детскому спорткомплексу, смешно выставляя острые коленки в разные стороны, взобралась по лестнице под самый потолок, перевесилась через перекладину и сдавленно выдохнула: «Не могу – у- у больше!»  

Лора медленно повернула голову.  

- Ты чего?  

- У тебя нет двух копеек? На четвертушку хлеба не хватает, а то на обед только пустой суп, не наедятся же..  

- Нет, честно нет, завтра должна детское пособие получить.  

Но, видя осунувшееся, расстроенное и без того худое лицо Лизы, добавляет.  

- Знаешь надо в игрушках поискать, я видела, дети вчера на улице нашли.  

Обе безнадёжно посмотрели на разбросанные по полу игрушки, но…  

Стоя на четвереньках они методично пересматривали машинку за машинкой.  

Раньше, когда ей надо было его увидеть, она просто начинала усиленно думать и тогда, выйдя в магазин, она обязательно с ним сталкивалась. Но теперь всё изменилось. И сколько не смотри в окно, он не пройдёт мимо. Только подруга ещё иногда продолжала выдавать его фразы. Лору уже не удивляло, что совершенно разные люди, разные по возрасту, воспитанию, по полу наконец, никогда не видевшие друг-друга, люди далеко не самого стандартного мышления с ней говорили одними и теми же словами. И сейчас, когда он избегал её, было приятно слышать его фразы даже из уст подруги.  

- Как ты относишься к коллективу? – выпалила Лиза, – плюхнувшись на табуретку в кухне.  

Лора удивлённо подняла глаза от миски с квашеной капустой.  

- Ты его когда в последний раз видела, коллектив то?  

Лиза притихла, пытаясь подсчитать, сколько уже лет она сидит дома с детьми.  

- Давно,- как- то обиженно проговорила она – но всё равно…  

- Давай лучше выпьем, я у своего Живогоуголка заначку нашла, может Людке позвонить, давно не собирались вместе.  

- А где благоверный?.  

- Да в комнате за компьютером сидит, не обращай внимания.  

Но коллектив у них всё-таки был, может не коллектив, а коллективчик, но взаимовыручкой и сплочённостью отличался отменной.  

- Лизка, не подходи к телефону до завтрашнего утра, Звонила Лора, просила передать, что она у тебя ночует, и пришла она к тебе ещё с утра – тараторила в трубку Люда.  

- Хорошо, а когда она от меня уйдёт?  

И так постоянно.  

- Лиза ты не забудь, что вчера мы с Людой были вместе с тобой в театре, – настойчиво напоминала Лора.  

- Ой, а я вчера вечером в магазин возле вашего дома ходила, – пугается Лаза.  

- Да ничего, если что, скажем, что обознался, главное про театр не забудь, смотрели «Лебединое озеро», это точно, я по афише сверилась.  

Когда у одной случались неприятности, две другие знали, что им тоже их не избежать. И не потому, что неприятности были общие, они были разные, у каждой свои, но в то же время они были чем-то похожи. Мужья их друг с другом не были знакомы, дети учились в разных школах, виделись крайне редко но…  

- Лиз, представляешь, Антон из школы вшей принёс, ужас, говорят какой то шампунь есть… А что у твоих вшей нет? Странно.. – искренне удивляется Лора, в ответ на ошалевший от такой новости возглас Лизы  

И это действительно было странно.  

В какой то момент всё начало меняться. Лиза переехала в новую квартиру и это было почти не справедливо, ведь у Лоры детей было больше. Потом… Потом всё реже стали звучать в телефоне фразы: «и мой тоже, и у меня тоже» и Вообще стало далековато ходить друг к другу, да и у каждой появилось по несколько работ, которые забирали всё свободно и не свободное время.  

Иногда раздаётся звонок и в трубке монотонно звучит знакомый голос:  

- Я видела тебя во сне, как-то паршиво ты мне приснилась, будь поосторожнее, – говорит одна и них другой, не отрываясь от монитора, – извини срочный заказ, я вчера всю ночь прогуляла, а сегодня к вечеру сдать надо, извини пока, звонят на мобильный…  

Рассказ третий.  

Прощание.  

(Написано на основе достоверных фактов)  

Ей казалось, что слова изливались из неё, как моча из безвольного тела, но ни один звук не тревожил покой старой мебели, да и моча давно не покидала её тела, несколько дней даже капли влаги не могли проникнуть в её желудок. Губы не шевелились, и только мысль была отчётливо ясна, как речь прокурора на показательном процессе.  

Она хотела дождаться… Дождаться его – своего сына, свою последнюю любовь на этом свете. Ей казалось, что она внятно и чётко произносит слова, репетируя реплики, давно заготовленные для такого случая. Но случай ускользал от неё, как последние капли жизни. Его не было, никого не было в квартире…  

Он шёл, вымотанный душной московской жарой и работой. Ноги по привычки несли его к дому, но он не испытывал радости от приближения его. Там был заветный диван, полки книг, но уже год в его доме поселился Долг, его последний Долг перед матерью и он не знал что с ним делать… Этот последний долг заставил его впервые в жизни понять, что слова не имеют силы, что мысль не может быть передана человеку путём разговора, что логика не принадлежит к жизненнонеобходимым способностям человека. Это всё было дико и странно…Учёный и преподаватель до мозга костей, он не мог осознать, что всё чем он жил и живёт может стать абсолютно бессмысленным… Только любовь могла дать смысл существованию с человеком утратившим память. Но где она эта любовь, как найти её в ворохе формулировок, текстов направленных на осмысление жизни накопившихся за всю его научную карьеру, как найти то, что не поддаётся чёткой формулировке логического ума…  

Она ощущала себя юной, невесомой девушкой…  

Молодой француз в форме морской полиции подаёт ей руку.. Рикша уже отъехал, а он всё ещё не отпускает её руки и ветер шуршит в сухих пальмовых листьях... Город пропитан жарой, привычной с детства и кажется, что нет места на земле, где лето не изнуряет зноем, где не растут пальмы и где нельзя нанять рикшу для того, чтобы добраться до дома…  

Стукнула дверь, и она вспомнила маленького мальчика с узкими плечиками, играющего на скрипке возле жарко натопленной печи.  

«Попрощаться, надо так много сказать ему…» – пронеслось в голове.  

Он зашёл домой, по привычке заглянул на кухню, но духота полуденной электрички так вымотала его, что он не раздеваясь прилёг на диван, механически взял книгу, прочитав несколько строк, уже в полудрёме вспомнив про Долг, заснул.  

Офицер морской полиции, статный загоревший муж в белой рубаке, держащий на руках кучерявого пухлого ребенка, случайный знакомый, провожающий её долгим взглядом, внук похожий на мужа, но в военной форме… Лица закружились и перемешались. И она вдруг увидела маленькую высохшую старую женщину безумно похожую на неё в молодости. Она, эта женщина, лежала с неподвижно устремлёнными в потолок глазами и зрачки не сокращались от солнечных зайчиков залетавших с соседней стройки.  

Сын Это слово прорезало покой невесомого сознания и сгустком энергии вырвалось наружу.  

Он повернулся на правый бок. Лёгкое дуновение ветерка заставило его сознание пробудиться. «Опять не закрыл форточку на кухне» – подумал он и открыл глаза. Краем глаза он увидел свою старую мать. Она стояла в дверях, облокотившись на косяк и смотрела на него, как обычно смотрят все матери на своих не вовремя уснувших детей. Он улыбнулся и закрыл глаза. Но вдруг сумасшедшая мысль пулей просвистела в мозгу. «Она уже неделю не встаёт с постели…» Откуда то появилась и вспыхнула надежда, тревога побеждая её, заставила его открыть глаза и рывком сесть на кровати. Матери не было. Немного помедлив, он спустил ноги с дивана, нервно влез в тапочки и прошёл в её комнату.  

Маленькая высохшая старая женщина лежала, с неподвижно устремлёнными в потолок глазами, и зрачки не сокращались от солнечных зайчиков залетавших с соседней стройки.  

Стояла невыносимая жара, но холодный пот струился по спине застывшего человека.  

Поздравляю себя, слегка любимую, с пятьдесят первой годовщиной со дня рождения!  

:-))))))))))) 

I 

Презентация книги Семена Дроздова проводилась при большом стечении деятелей и почитателей поп-культуры, в клубе-ресторане видного авторитета параллельного, теневого мира. Деятелей представляли: политики-тяжеловесы; маститые писатели-эклектики; имеющие на всё свой особый взгляд, критики; журналисты, воры в законе и бизнесмены, практикующие деликатные отношения с законом. Почитателей широко представляла вездесущая окололитературная орава. Готовая за виртуальную близость к искусству и бесплатную выпивку, создавать массовость, шум, славу, сиюминутную и скоропостижную вечность. 

Павлов Геннадий Сергеевич – учитель русской литературы, чувствовал себя, в окружении настоящего и мнимого бомонда, неуместным и совершенно потерянным. Он, без цели и намерений, беспризорно шатался по вестибюлю, то и дело натыкаясь на людей, которых он раньше видел только на экране своего телевизора. Изнутри его грызло чувство вины, когда он невольно сравнивал лучшее платье жены с нарядами дам полусвета, одетых от кутюр. В затюканном костюме, в замученной стирками сорочке, он, как никогда, чувствовал собственную незначительность, ненужность и неуместность своего присутствия в этом, не понятном для него, столпотворении.  

Испорченное настроение усугубила досадная случайность. Он, неожиданно для себя и на потеху шумной публике, споткнулся о жгут телевизионного кабеля. Да так неловко, что, потеряв равновесие, в падении, головой нанёс сокрушительный удар в, казалось бы, несокрушимый, как сейф, живот банкира. Известного, в камерных кругах узких специалистов, под кликухой Фараон. Владелец сейфа охнул и без чувств упал на спину. Его свита бросилась к патрону для оказания посильной помощи. Публика взвыла от радости. Телохранители, избегая суставов, скрутили нехилому учителю руки, поставили лицом к стенке, с поднятыми руками и ногами на ширине плеч. Так, как оружия при обыске у Павлова не оказалось, версия о покушении отпала сама собой. А гомерический, безудержный хохот очевидцев свёл на нет последствия этой нелепой и досадной случайности. Подумайте сами, не убивать же человека за то, что он так неудачно споткнулся. А кто, скажите на милость, хоть раз в жизни споткнулся удачно? Радостная, весёлая реакция публики на происшедшее, исключала малейшее предположение о сострадании и сочувствии банкиру, тем более Павлову. Пострадавшего привели в сознание, поставили на ноги, обратили его рассеянное внимание на виновника конфуза. Банкир, со злобным испугом в лице, выслушал застенчивые извинения и, с магаданским акцентом, процедил сквозь зубы: 

– Смотри, падла, под ноги. Что, жизнь надоела? 

На это справедливое замечание обескураженный Павлов не нашелся, что ответить и поспешно удалился, чтобы не травмировать жертву обстоятельств горькими воспоминаниями. К его дурному настроению добавился ещё и комплекс нечаянной вины. Знал бы он расположение звёзд в этот роковой для него день. 

II 

«А виной всему путаники-телевизионщики. Они не только кабели бросают под ноги. Кое-что ещё и в мозги вбрасывают, толкуя и освещая происходящее с эксклюзивных и материально небезупречных позиций» – несправедливо злился Павлов.  

Одно его утешало – голова, которую он по неосторожности употребил не по назначению, почему-то не болела. Но душа ныла, болела и страдала. «Угораздило же меня согласиться на приглашение Сеньки», – казнила себя душа. Сенька – друг детства, которого он не видел сто лет, встретился вчера, случайно, в подземном переходе. Возбужденный литературным успехом, он шумно радовался нечаянной встрече, долго тискал Павлова, тряс ему руку и подарил свою книгу «Вор – профессионал», в обложке расписанной под карамель. 

– Жду тебя, старик, завтра на презентации. Не вздумай отказываться – обижусь, – шумел он, наседая на своего бывшего друга.  

«Угораздило же меня…», – не успел домучить себя учитель, как прозвучал третий звонок. Он, одним из последних, вошел в зал и занял место в последнем ряду. 

Из восторженных выступлений презентующих Павлов узнал, с чего начинался и чем продолжается Сенька в литературе. Например, о том, что благодарный народ его первую книгу «Русская пирамида» не только знает наизусть, но и воплощает замысел автора в жизнь. Народ устремился от вершин коммунизма к сияющим пирамидам капитализма. Образец такого воплощения – пирамида «Мне. Мне. Мне». Если сокращено – «МММ». 

Один из авторитетных читателей с восхищением сообщил, что воры в законе устраивают массовые побеги из лагерей, чтобы на воле приобрести новую книгу автора. В громе аплодисментов утонул голос литературного критика после фразы: 

– Хотя роман написан не на чистой фене, наш сходняк выделил из общака ломовые баксы на новое многотиражное издание и решил дать автору в шестерки консультанта-феневеда. 

В заключительном слове функционер Министерства культуры (миникультуры) сообщил потрясающую новость: 

– Господа! Нам выпала честь лицезреть настоящего живого Классика, а не какого-то «Ай да сукиного сына». Все мы знаем: русский язык особенно могуч с матом. Автор пошел дальше: он создал шедевр могучей матерной литературы вообще, почти без русского языка. За неоценимый вклад в криминаль…, простите, национальную культуру, по поручению, сами знаете кого, торжественно вручаю автору первую литературную премию и приз «Пахан» из чистого золота.  

После вручения премии и «Пахана» автор приобрел, подобающие живому классику, иконность в лике и монументальность в фигуре. Как заметили наблюдательные телезрители в прямой трансляции с места событий, он на сцене напоминал бронзовый бюст, только с руками и ногами. Ошарашенный неслыханной славой, живее всех живых, Сенька Дроздов, в недалеком прошлом незаметный следователь районной прокуратуры, окончательно потерял чувство реальности. Иногда даже казалось, что он не в себе. 

– Вот это раскрутка! – восхищался сосед Павлова. – Премию и «Пахана», конечно, заберут для очередного классика, а слава, гонорар и феневед его законный навар.  

В большом зале, где совершалось венчание на славу, присутствующие заметно нервничали, поглядывая с нетерпением на разверстую дверь банкетного зала, через которую бесконечная вереница официантов везла и несла напитки и яства. Особенно нетерпеливые, одобрительными выкриками в адрес автора, пытались сбить с толку выступающих, чтобы приблизить начало желанного банкета. 

Наконец-то прозвучала сакраментальная фраза метрдотеля: 

– Пр-а-а-шу всех в банкетный зал! 

– Сарынь на кичку! – продолжил функционер миникультуры, чем сорвал у присутствующих восторженные аплодисменты. 

У входа образовалась респектабельная пробка. 

III 

Павлов робко вошел в банкетный зал и неуверенно пристроился у краешка царского стола. Больше всего он боялся голодной истерики при виде невиданного изобилия, поэтому стыдливо отводил взгляд и, не в меру впечатлительный нос, в сторону, подальше от стола. 

После первой рюмки ушла пришибленность, после второй – чувство собственной незначительности, а после неизвестно какой – ему показалось, что без его тоста, чествование автора обречено на неудачу. Он бесцеремонно перебил, неузнанного им, непохожего на себя за этим столом, тостующего Фараона, на деньги которого был издан роман и благоухало застолье. Банкир не мог простить такой бесцеремонности и запустил в учителя помидором. «Шмяк!» – раздался, оскорбительный для Павлова, звук. На многострадальной сорочке пышным цветом расцвела помидорная пролетарская гвоздика. 

Что произошло потом, Павлов помнил смутно. Обида заволокла его классовое сознание. После ему рассказывали, как он, повалив двух телохранителей, почти добрался до черной бабочки банкира. Но логичного продолжения происходящего не последовало. Не охраняемое поваленными телохранителями тучное тело, повинуясь животному инстинкту, обратилось в постыдное бегство. Павлов, исчерпав силы в необузданной ярости, неподвижно растянулся на паркете, что и спасло его от десятка, готовых выстрелить, стволов. Сквозь звон в голове и вопли пирующих он услышал ледяной голос: 

– Кто притаранил эту мырду?  

Ответа не последовало. Друг детства – живой Классик Сенька малодушно промолчал. 

IV  

Павлов пришел в себя не сразу, хотя и находился в глубоком сугробе,на свежем воздухе, куда его выбросили, имеющие на всё особый взгляд, критики. Он немного полежал, собираясь с мыслями и силами, поднялся на четвереньки, затем – на нетвёрдые ноги и побрёл домой, пугая шаткой походкой ночных прохожих. 

Жена бледная от бессонницы и волнения, безумно обрадовалась позднему приходу побитого, но зато живого, мужа. 

– Ну, как погуляли? – не давая воли сложному чувству, спросила она. 

– По-погулял, – сокрушенно качая головой, виновато ответил он, – По-понимаешь, ро-родная, у них со-совершенно др-р-ругая ли-литература. Не та, ко-ко-торую я испове-ведую… По-поп-литер-р-ратура! Класси-си-сики черпа-пали из своих душ, а они из … Поп-корм для сви-и-иней, – невнятно уточнил он, растягивая гласные и глотая согласные. Затем упал на диван и сразу же захрапел. 

Утром, от выпитого раскалывалась голова, от потасовки болели рёбра, органы и члены. Мучило досадное чувство вины. Несмотря на предательство Сеньки, он счёл необходимым позвонить ему и извиниться за скандал, но сначала решил прочитать роман. «Научу его уму-разуму так, как это делал в детстве. Тогда Сенька был понятливым» – подумал он. 

Читая книгу, он, к немалому удивлению, обнаружил свое несомненное портретное и биографическое сходство с главным героем – вором в законе Колькой Кнуром, что усилило и без того, саднящую душу обиду. «Он предал меня дважды», – c горечью подумал учитель. 

Когда он переворачивал листы, ему казалось, что это не бумага, а липкие, забрызганные кровью банкноты. От прочитанного осталось не проходящее чувство брезгливости, но в памяти, избирательно и четко, отложились детали ограбления банка, который Кнур обчистил в одиночку. 

Павлов позвонил Сеньке. Тот, оборвав его на полуслове, обозвал нищим придурком и сказал, что для классика он умер навсегда. Учитель огорчился и долго носил в себе чувство вины и обиды одновременно. 

V 

Зарплат двух бюджетников на содержание семьи не хватало даже на самые скудные нужды. Отцовская уникальная библиотека была распродана еще в прошлом году. Когда долг за коммунальные услуги стал больше годового дохода семьи, электричество и горячую воду отключили, а загнанному в угол учителю стали приходить в голову назойливые подробности ограбления банка. Он старался об этом не думать, но нужда услужливо возвращала его в русло Сенькиного сюжета.  

«Что же делать?» – маялся он и не находил выхода. «А может это не такой уж и большой грех – взять банк того подонка, который запустил в меня помидором? Откуда у него такие деньжищи? Небось, награбил гад». Решение, после мучительных сомнений, пришло неожиданно, по требованию старых, разбитых и усталых башмаков среднего сына. После предварительного осмотра их состояния и безнадежного вывода, Павлов приступил к детальному изучению Сенькиного романа. А чему здесь удивляться? Иногда не звёзды, а обычные вещи, например, старые башмаки, при определённых обстоятельствах способны круто изменить судьбу человека, подталкивая его к роковой черте. 

На простодушный, неискушенный взгляд Павлова, роман казался настоящим пособием для начинающих потрошителей банков. Оказавшись в тисках безысходности, он приступил к разработке плана ограбления, опираясь на теоретические знания, почерпнутые из Сенькиного творчества. 

(Продолжение следует) 

1  

– Не кажется ли тебе, – сторожко оглянулась по сторонам дама в тюбетейке, – не кажется ли тебе, что надвигается это…  

– Нечто, ты хочешь сказать? – насторожился и юноша в очках, поправляя массивный головной убор, – Ещё бы не казалось. Нас явно пасут. Помнишь, как все нервничали сегодня?  

– Да, неспроста. Что делать будем?  

– Как – что? Скидываться, конечно, на снимок эгрегорного построения.  

– Ну, нет, хватит. Я и так уже поистратилась на хобби подчистую. Ведь никто, кроме меня, почему-то не захотел классифицировать сленг. Конечно, есть области древних знаний более доступные. Я иногда за один материал по семь собственных шкур снимаю! Из каких остатков я буду ещё и на снимок скидываться? На бумагу какую-то (кому она нужна?) – скидывайся, на машинку – скидывайся, теперь на снимок… Я же так Вечность потеряю! Тебе хорошо, ты редко деньги тратишь…  

– Будь справедливой, пожалуйста! Каждый делает всё, что может. Я помещение обеспечиваю, а уж тут риска… Не с твоим же здоровьем сравнивать. Попридумывай-ка чёткие научные обоснования, чтобы иметь возможность ровно раз в период оставлять руины вместо служебного здания! А настоящую причину ты знаешь – извлечение звука… Параграф тоже сама знаешь – какой. Обидно потерять всё после стольких усилий. Так что скидываться придётся.  

– Я предупредила: на меня не рассчитывайте. Сам знаешь, что я не жадина. Правда, нечем.  

– А если бы речь зашла о спасении твоей единоличной ячейки, нашла бы что-нибудь?  

– Тем более, даже искать бы не стала. Терять для меня привычнее.  

– Слишком ты бесшабашна. Прикройся получше, поимей совесть…  

– Это дорогое удовольствие – мне не по карману, – дама явно смутилась, плотнее натягивая тюбетейку. – Да и смысла нет хлопотать о моей безопасности, кому я нужна вообще? В любом случае, кривая вывезет только туда, куда её нарисовали. Тебе многого не понять. Здесь терять легко. Ты в уже готовой Вечности родился, и что такое настоящие потери – я тебе объяснить не возьмусь. Впрочем, прости. Совсем не важно, кто, что и насколько понимает. Ячейку не удержать силой, никакую – любой величины и значимости. Ты слышал, чтобы кому-нибудь в хранении помогли? Слышать-то слышал, а лично таких людей знаешь? И я не знаю. И никто не знает. Потому что дешевле новую ячейку создать. Вот сделаем снимок, на дыры посмотрим… А залатать – как бы не так. Даже за наш счёт не дадут этого сделать, вот увидишь. Разобщённость и безопасна, и выгодна. Отсюда и Нечто непобедимо.  

– Конечно, ты права, – вздохнул юноша, – и как всегда – почти во всём. Мы не вполне беспомощны, и, зная направление удара, сможем помозговать над заслонкой. Будет видно, как поступить. Может, обойдётся по кривой. Тревога часто бывает ложной. А все преждевременные разговоры – пустая трата времени. Лучше расскажи, ты помнишь довечные времена или нет? Как ощущаешь разницу в себе – той и теперешней?  

– Да никак, глупыш! – засмеялась дама, – Если бы я кардинально не отличалась от Оставшихся, мы бы с тобой тут не беседовали. С этими Оставшимися вообще дело тёмное. Ни мы их, ни они друг друга совсем не понимали. Каждый сам по себе. Но их общая масса – необъяснимая, гигантская, организованная мощь. Я только теперь, в процессе Вечности, поняла содеянную глупость, вот и пытаюсь вернуть инстинкты и память. Что имеем – не храним. Думаю, мы потеряли нечто – Нечто, понял?! – ха-ха! – дама почему-то развеселилась, – Нечто, которое посильней целой нашей Вечности. Влиться бы в их эгрегор с самого начала – было бы из чего выбирать. Получается, что Вечность нас выбрала, а не мы – Её. Меня, например, Подобные увели до того, как я научилась общаться. Правда, общаться с Оставшимися я и не хотела. Подсознательно не училась, даже сроки там у них какие-то миновали, рукой махнули на моё развитие. Оказывается, никто из Подобных не только не желал, но и не умел с ними общаться. Оставшиеся уязвимы страшно, любого тронь – и рассыплется. Подобные не столько брезговали, сколько навредить боялись. Это правда, что там было непонятно и жутко. Может, потому и жутко, что непонятно. Никак, снижаемся?  

– Да, и мне пора. Потом расскажешь, что такое инстинкт. И не грусти. Будем подсознательны!  

– Ладно, счастливо.  

Трамвай, вибрируя всем туловищем, точно наощупь нашёл остановку, но двери не открыл. Пассажиры засуетились на своих местах. Некоторые всё-таки решились направиться к выходу.  

– Единый проездной, – громко подумал серьёзный юноша.  

– Предъявите! – табло на воротах пропустило твёрдый знак и, подмигнув, добавило: – В развёрнутом виде.  

Юноша предъявил.  

Трамвай, сохранивший с незапамятных времён бородатый юмор, удивился:  

– Ого, – побежала строка, – Вычислительный Центр нас осчастливил. ИзвЕните за беспокойство. Проходите.  

– Слово «извините» имело лишь одну букву «е» – в конце, – юноша трамвайный юмор понимать отказывался, а издевательство над умирающей письменностью считал действием, недостойным человечества.  

– Не задЁрживай! – оскорбился трамвай.  

– Ты, старая развалина! – разозлившаяся дама сдёрнула с головы тюбетейку.  

Пассажиры смущенно спрятались до последних мыслей. Зато эти последние были столь энергетически сильны, что бедный трамвай в ужасе свернул табло и попытался закрыть двери. Юноша что-то подобное предвидел, потому махнул даме рукой и поторопился на выход. Он просто знал даму достаточно давно, эры двадцать три или около того. Он знал, что она всегда в таких ситуациях хулиганит, пока не надоест либо ей, либо блюстителям порядка, и вероятность зависнуть в свидетелях, а то и в сообщниках по меньшей мере до конца текущего високоса ему никак не улыбалась.  

А дама, размахивая тюбетейкой, продолжала верещать:  

– Мало того, что третий контроль за поездку, так ещё и грубишь! Ступай в утиль или придерживайся расписания!  

Трамвай обнаглел и снова развернул табло:  

– Опаздываешь – пешком ходи. Ха-ха-ха.  

Пассажиры, почуяв неладное, толпой устремились во всё ещё распахнутые двери.  

– Как всегда, – проворчала сразу потерявшая интерес к дуэли дама, – сначала кому-то одному прокомпостируют тело желаний, а потом всех безбилетников за так выпустят…  

2  

Вдоволь поворчать не удалось.  

– Как я понял, вам нужен Лекарь? – перебил её приятный, уверенный голос, – Прошу прощения, но ваш разговор вёлся почти в наружных слоях – слышно.  

– А я думала, все слиняли… – удивилась дама, – Но всё равно не приставай ко мне лучше, извращенец несчастный, я уже держу спусковой крючок!  

– О, не надо, – улыбнулся незнакомец и поспешил представиться для её же спокойствия: – Сертифицировано: номер свидетельства три, семь, один, четыре, аббревиатура ГРИАДКА, административная система, специализация полезности – Лекарь полей коллективного подсознания. И вам не показалось, вас действительно пасут. Пока что только я. Но если… тогда – сами знаете… помочь трудно… Но об этом потом. Сейчас о главном. Ваш собеседник заметил, что вы правы, но не вполне. Я с ним согласен. Невозможно сохранить ячейку без определённых затрат. Другой вопрос – надо ли вообще сохранять её. Хорошо, если бы у кого-нибудь из вашей компании оказался знакомый Эксперт.  

– Эксперт! – язвительно передразнила дама, нахлобучивая тюбетейку на самые уши. – Ну конечно, у нас этих экспертов, как простых космонавтов, – сами в штабеля складываются… Ладно, присаживайтесь, – смилостивилась она, наконец, – всё равно до конца еду – скучно… Хоть поболтаем. Вот ответьте, почему это вы, администратор на семь букв, и, значит, соответственно оплачиваемый, пользуетесь трамваями для плебса? Творческий бзик, как у Евгения, или вы до такой степени скряга?  

– А вот вы пользуетесь не только трамваями, как я понял. У вас есть имена? Параграф второй, преступление высшей степени тяжести. Извлечение звука! Параграф пятый. Степень тяжести прежняя. В старину играете? Доиграетесь. Не меня бойтесь! Я почти ваш. – Мужчина приподнял дорогую норковую шляпу, – Просто ваши эксперименты когда-нибудь кончатся, – ничто не вечно, кроме Вечности, – и кончатся они плохо. А всё потому, что вы влились в эгрегор наиболее консервативный. Бесполезно же, поймите! Не там ищете, и не то. Впрочем, вы сами не знаете, что хотите найти. Ску-у-учно вам! Общество избавляется от последней письменности, давно не помнит механизма произношения, а вы пытаетесь затормозить прогресс, возрождая одну из самых уродливых форм творчества – как её? – литературу. Честно говоря, я даже вкушающих пищу свободнее понимаю, они не на пустом месте начинали, хотя тоже бесполезны. Зачем, кому теперь это всё нужно? Вечность убить? Не убьёшь. Слова, как и пища, никому никогда не понадобятся, мысль победила, не так ли?  

Дама, слушая, морщилась. Затем неуклюже порылась под тюбетейкой и, наконец, выудила:  

– Лекарь! А известна ли вам чудодейственная сила семантики?  

– Почти понаслышке. «Отче наш», понимаете ли. И так далее. Конечно, это было позже пещерного периода, но ненамного. Теперь организм регулируется просто и быстро, а для эмоциональных подпиток существует масса забегаловок. Не хочу сказать, что всё у нас в порядке, но для того мы и живём вечно, чтобы постепенно изменять жизнь к лучшему. Конечно, каждый сам вправе выбирать себе все занятия, кроме приносящего общественную пользу. Однако хобби тоже должно быть рациональным, дабы не вредить организмам своему и общественному. Я вас давно наблюдаю, лично вас. Со временем объявлю, зачем. Но предупреждаю, вы нам понадобитесь для очень важной миссии. Потому берегите себя.  

– О! – обрадовалась проколу Лекаря дама, – Сначала «Я вас наблюдаю», а потом «понадобитесь НАМ». Хотелось бы поподробнее, чем это ваша компания лучше нашей.  

– У нас опаснее, – серьёзно ответил он. – Вы, вероятно, учитель? Или же врач?  

– Ясно, не бухгалтер, – обиделась дама. – Каталась бы я на этом драндулете, как же. Чуть не полвисокоса в оба конца. И польза от меня обществу – сказать стыдно.  

– Потерпите ещё немного. Это, конечно, самое больное место нашей цивилизации. Но это же не навсегда. Скоро полностью ликвидируем ваш однообразный механический труд…  

– А известно ли вам, – ехидно перебила его дама, – что когда-то в давних временах врач и лекарь были словами-синонимами, то есть эти два слова обозначали одно и то же?  

– Что вы говорите? – попытался рассмеяться в свою очередь обидевшийся Лекарь, – Как остроумно!  

– Чистая правда! – поклялась дама, – Источники не солгут. Стыдитесь, да? Корнями брезгаете? Грязноватыми кажутся? Эх, вы… Так вам и надо. Я отомщена! А из учителей я уйду только вместе с моей Вечностью, поняли? Это у меня потомственное – в крови…  

– О какой крови вы говорите? Вы ж её безжалостно транжирите на каждом углу! – рассердился Лекарь. – Будьте добры впредь вести себя прилично. Ещё раз повторяю: вас ожидают важные и трудные дела… Интересный, очень интересный у вас склад. Редкостный. Я вас скоро найду. Вот мои координаты, если вдруг раньше понадоблюсь.  

Незнакомец приподнял шляпу и склонил голову. Дама едва не потеряла подсознание: заслонки не было! Но самообладания ей не занимать: она кокетливо оттопырила мизинчик мысли, считала из предложенного необозримого один только код, обозначенный снаружи, и, чтоб этот зазнайка «знал наших», вдруг произнесла вслух внятно, громко, певуче:  

– До свидания…  

Трамвай, резко вздрогнув, на остановку приземлился боком, выходить пришлось через аварийную дверь.  

– Я же сказала: ступай в утиль. Молодец, послушался... Я тебя ненавижу! И всю вашу породу! Теперь пешком придётся…  

– А кто виноват? – укоризненно спросил новый знакомый, – Будем подсознательны!  

Он миновал шлагбаум и исчез из вида. Даму же шлагбаум не пропустил.  

– Опять штраф. Кошелёк не закрывается просто… – приуныла дама, но сняла перчатку и законопослушно приложила безымянный палец к блестящей решётке, выдвинувшейся из шлагбаума.  

Экзекуция длилась и длилась. «Ничего себе, хорошенький ущерб нанесла я сегодня, выдержать бы это возмещение…» – подумала дама и не выдержала, взмолилась:  

– Остановись, зараза! Больно же! Последние деньги из меня выкачиваешь! Оборот нарушишь!  

– Четвёртый штраф периода. Неплатежеспособны до високоса. – Металлическая мысль решётки, оказывается, знала, что такое эмоции. – Впредь советуем хулиганить только в забегаловках! – И на пальце появился прозрачный пластырь.  

– Как четвёртый?! – от неожиданности дама завопила вслух, одновременно прикидывая расстояние до следующего високоса, – А, ну да… – и, прекрасно понимая бесполезность затеянного, сделала назло самой себе самой же себе ещё хуже, тайно надеясь уложить остановку рядом с трамваем: – Гадина ты подколодная! – как могла громко кричала дама, – Волчара позорная! Разве тебе объяснишь, каково ночевать в бомжатнике? Чучело стоеросовое! Стервь занудная! Црушница вонючая! Гестаповка! Ментовка!  

Хорошо, что выученные слова быстро кончились. Организм дамы плохо тренирован – устал. Остановка не соизволила реагировать и выходить из строя. Даже вряд ли услышала. Это была новая модель будущего периода.  

3  

– «Измучась всем, я умереть хочу. Тоска смотреть, как мается бедняк, и как шутя живётся богачу, и доверять, и попадать впросак…» – крупный, но чрезвычайно нежный парень пел уже полюбившиеся собравшимся слова, слегка приоткрыв бархатные ресницы.  

Присутствующие же, по лексике дамы в тюбетейке, «тащились, как тараканы по газете».  

«Что ж, даже в хобби, – думала она, – особенно если хобби общественное, должно побеждать радение об общественной пользе. Именно поэтому каждый из нас углубился в свой район литературы настолько глубоко, насколько это вообще возможно теперь сделать. Единственная помощь, которую принесла нам Вечность, это способность влёт понимать все языки и наречия мира. Впрочем, «понимать» – слишком сильно сказано. Обидно, что невозможно собственное творчество без полного изучения наследства. Скоро я уже додумаюсь до полного кощунства: может, это всё вообще не подлежит изучению? Скоро Вечность убьём, а продвинулись – чуть… Может, легче новое создать? По крайней мере, новое будет всем понятно – от последнего бомжа до Главного Администратора… Ох. Спрячь скорее. Услышат – не оберёшься…» – и дама снова и снова поправляла тюбетейку, перетягивая её с уха на ухо.  

– Есть ли новые медитации? – спросила певца строгая секретарь собрания, дослушав до конца знакомую музыку стиха.  

– Одна есть. Расшифровке тоже пока не поддаётся. Вот, пожалуйста. – Он ещё более приоткрыл глаза и воскликнул: – Герц, майн герц! – и ловко увернулся от пластиковой щепки, летящей с потолка. – Чувствуете, как сильна энергетика?  

– Думаю, это потому, что петь ты стал по-другому. Выше-ниже. Новое слово, запоминаем: ИН-ТО-НИ-РО-ВА-НИ-Е. Интони-и-ирование. Сейчас разрабатывается новая методика лечения некоторых форм депрессии. В этой разработке и я участвую. Предлагаю это слово здесь именно потому, что оно тоже из древних времён. Проинтонируй это ещё раз, заодно и полечимся…- предложила девушка в мехах.  

– О, нет, давайте в следующий раз, – попросил юноша в очках, – иначе скоро опять придётся менять помещение для собраний. Даже периода на сей раз не прослужило. Я всегда удивлялся, как Оставшиеся могли использовать голос, не разрушая своих жилищ. Но позапериод – нашёл. Запоминаем новое слово из учебника физики времён нейтрино: РЕ-ЗО-НАНС. Резона-а-анс. Научиться бы избегать этого разрушителя! Ну-с, продолжим расшифровку медитаций?  

– Обязательно! – оживился усталый мужчина, до сих пор безмолвно сидевший под кепкой, и торопливо обнажился, – Есть блестящая Эврика! Но сначала о древних строениях. Архитектура – наука о сооружении жилищ, как мы не так давно выучили, была наукой мудрой, она спасала жилища от этого ре-зо-нан-са. Жилища строились долго, иногда двадцать-тридцать високосов – один дом, представляете? Строили древние, используя мелкие и чаще всего естественные, природные материалы. Отсюда новые слова: ДЕ-РЕ-ВО. Де-ре-во – строительный материал, выращивался под какой-то прозрачной плёнкой на специальных заводах. КИР-ПИЧ. Сложная смесь компонентов, рецепт изготовления утрачен. Вот теперь трудное: ЖЕ-ЛЕ-ЗО-БЕ-ТОН. Давайте ещё раз: же-ле-зо-бе-тон. Изобретение потерянных эпох в районе Древнего Рима или коммунистических республик, точность теперь неустановима.  

– Куда уж точнее! – восхитилась девушка в мехах, – Ты бы ещё в конкретный високос ткнул пальцем.  

– Я не закончил, – скромно прервал похвалу покоритель архитектуры, – извини. Же-ле-зо-бе-тон – сложная смесь компонентов, рецепт изготовления утрачен. Ещё одно: НЕ-СУ-ЩА-Я стена. Стена, которая не существует, но выполняет определённую функцию. Каким образом – объяснить не возьмусь.  

– Работа проделана огромная, – признал юноша в очках, – но о резонансе расшифровка не совсем точна. От него не спастись, это аксиома. Древние либо не умели его извлекать, либо умели не извлекать… Так какова твоя Эврика насчёт медитаций?  

– Можно мне внедриться? – попросил студиец с кустами странной растительности на голове, поигрывая широкополой панамой, – Боюсь, потеряю. Эврика-то всегда наверху, а из меня мысль глубинная, неоформленная лезет.  

– Давай, – согласились присутствующие.  

– Вот ты сказал, мы запомнили – железобетон. Ты уверен, что не ошибаешься?  

– Абсолютно.  

– А я бы не был так уверен на твоём месте. Здесь явно два слова. Что такое железо, я слышал от человека, потерявшего Вечность. Это – Недра! Дороговато для построек, даже для древних, правда?  

– А за что он потерял Вечность? – печально спросила дама в тюбетейке.  

– Сам захотел.  

– Разве так бывает?  

– Сколько угодно, – ответила даме девица в берете, – не мешай, пусть ответит.  

– Видите ли, я недавно начал себе дом строить, – мял кепку в руках представитель архитектурной литературы, – поэтому тщательно изыскиваю древние рецепты – для прочности. Это будет дом, я вам скажу! Настоящий коттедж.  

– Котж… Что?  

– Дворец в переводе с жаргона. Не понимаю, как я мог ошибиться.  

– Ничего, не расстраивайся, давай твою Эврику. – ободрил его человек, знающий о железе.  

– Эврика такова, – деловито начал тот, – одни мы практически бессильны, необходима помощь представителей всех отраслей хранения знаний древности. Даже курящих смолы.  

– О… – поморщились присутствующие.  

– Даже вкушающих пищу.  

– Фу… – скривились присутствующие.  

– И может быть, даже представителей секты многократно теряющих Вечность.  

– Как?! – изумились присутствующие, – Они же вне закона! Они…они…они же размножаются!!!  

– Все леди делают это… – певуче прокомментировал мечтательный певец, снова слегка приоткрыв глаза.  

– Будь скромнее! – пресёк уход от темы архитектурный специалист и продолжил: – Как мы расшифруем слова: «запах пригоревшего супа» или «от него уютно пахло вином» или «я чую розы аромат»? Как без курящих? А вот это: «жри ананасы, рябчиков жуй» или «тошно мне, тошно»? Как без вкушающих пищу? А фраза «пентиум – дурак» вообще неизвестно откуда. Это только теряющие Вечность могут знать, и то – не факт…  

– Каким же образом мы с нашими убогими заслонками собираемся преступить первый и самый страшный параграф? – спросил юноша в очках.  

– Прищучат, как пить дать! – развеселилась дама в тюбетейке.  

– Ах, оставьте при себе этот мусор, – рассердилась на неё секретарь, – здесь вопрос серьёзный, ведь секты запрещены!  

– Нас в трамваях уже пасут, я заметил, – признался юноша в очках. – Правда, без последствий. Мы легальны. Пока. Если не перестанем дорожить этим.  

– Извините, – смутилась дама в тюбетейке, – опять всё из-за меня. Ну, нет денег на порядочную заслонку. До високоса еле дотянула, и уже снова неплатежеспособна. Барыги вконец обнаглели.  

– Скинемся, – решил архитектор, – её заслонка – наша общая безопасность. Давай решётку.  

– У меня её нет, – ещё больше смутилась дама, – зря это затеял, но всё равно спасибо. Я уже эпохи три палец даю.  

– Кошмар! – выразила соболезнование девица в берете, – Ты её потеряла?  

– Нет, спёр кто-то. Шкуру продавала в бомжатнике… Давно, не умела ещё…  

– Покажь руки! – потребовал бородач.  

– Отстань, цеце. Мне так удобнее, беспокоиться о сохранности не надо. Свобода! Давайте лучше про сектантов. Чего в штаны наложили?  

– Чего в штаны наложили?! – не поняли присутствующие.  

– Новые слова! – гордо призналась дама.  

– Звучит неплохо, – отметила секретарь, – а что это значит, вы, как всегда, не знаете?  

– Не знаю. – Дама развела руками.  

– Мусор, снова мусор. Ответственнее нужно подходить к творчеству, иначе получится полное засорение мозгов. Признаю, что вы чувствуете сленг, но до чего бестолковы все эти ваши чувства!  

– Ну, завелась, как древний звездолёт… – отмахнулась от неё дама. – Я про секты. Не бойтесь, никто нас не выследил. Голяком ходить приходится, вот мужики и клеятся. Не верите?! Предъявляю координаты.  

– Ого… – изумились присутствующие, – Такие мужики клеятся, а ты всё ещё неплатежеспособна.  

– Идите в баню… Тоже новые слова, кстати. Нечего сюда людей из запрещённых сект тащить. Сегодня есть возможность купить любые знания. Лучше, если я это сама. Новички на сделках пролетают, как фанера над Парижем, или того хуже – подпадают под параграф. Заказывайте, что интересует. Кое-что и сегодня могу предложить. Курите на здоровье.  

– Трупный запах, – прочёл юноша в очках, щупая упаковку. – Что ж, интересно. Инструкция. Нарушив оболочку, не подносить вплотную к органам дыхания. А где эти органы? Ага, иллюстрация. Центр лица. Значит, к центру лица не подносить. Делая взмахи кистью руки, направлять в лицо струю с частицами запаха. Я покурил. Отвратно, в общем.  

– Я не буду, – отказалась дама в тюбетейке, – я уже поняла, что значит – тошно.  

Пакетик пошёл по кругу.  

– Что-нибудь чувствуешь? – спросила девица в берете.  

– Кажется, нет. Давай курить поближе. Фу, какая гадость!  

– На, перебей этим, – пожалела девушку в мехах дама, – я его без конца курю. «Шанель» называется, номер пять. Только чтобы курить по-настоящему, взатяг, вам ещё и дышать надо учиться, а это потруднее, чем просто говорить. Что, нравится?.. Ради такого и дышать научишься, правда? Во-о-от. А что такое труп, кто-нибудь знает?  

– Я знаю. Потерявший Вечность, переставший жить, – объяснила девица в берете. Она приносила пользу обществу как психоаналитик, и ей довелось наблюдать процессы, тщательно скрываемые от широкой общественности.  

– Значит, «Шанель» – нечто противоположное: кружение мыслей, эйфория… или запредельная Вечность…  

– Домыслы приведут в тупик, – осадила девушку в мехах секретарь, – а я так вообще ничего не чувствую.  

– Это можно подносить к органам дыхания, – посоветовала дама в тюбетейке.  

– О да… вот теперь… вот теперь чувствую… слабость в конечностях…блаженство… а оно не опасно? – вдруг испугалась секретарь.  

– Кто знает? Назад дороги нет, будем пробовать.  

– Вкушающих пищу беру на себя, – полезла на амбразуру секретарь, – так и быть. Не весь же риск на тебя взваливать.  

– И лавры тоже… – засмеялась девица в берете, – Поздравляю, Люся, это самый большой вклад в общее дело за текущий период.  

– Знаете, обходитесь без имён всё-таки. Это действительно чересчур. Боюсь, плохо кончится. Будем подсознательны! – Секретарь повязала платок, сунула в карман общественный «ундервуд» и ушла недовольной и встревоженной.  

Остальные засобирались тоже.  

– Будь осторожна, – предупредила даму девица в берете, – сильно повысился процент теряющих Вечность по неосторожности. Это последние социологические данные.  

– До свидания… – громко проводила друзей дама.  

С потолка посыпался мусор.  

– Будем подсознательны! – ответили ей.  

4  

– Как я понял, вы уже начинаете смыкать ряды? – ехидно осведомился высокопоставленный знакомец дамы, приподнимая свою норковую шляпу, – Не бережёте вы себя… Вас хочет видеть Учитель.  

– Кто?.. – состроила презрительную гримасу дама, торопливо пряча только что приобретённые ценой шкуры курительные смолы, – Который же из коллег? И чего им всем от меня опять надо?  

– Не учитель, а УЧИТЕЛЬ, в самом древнем смысле этого слова, – пояснил он, благоговейно не надевая шляпы, – Первый Бессмертный. Предвечный.  

– Ну, надо же! – ничуть не испугалась дама. – Коша, надень шапочку, лысинку простудишь…  

– Что? – не понял он и про шляпу вообще забыл.  

– Да так, сама не знаю, – в который раз солгала дама, – Бессмыслица разная лезет и постоянно вслух. Пора регулировать подсознание, хотя и не хочется.  

– Едемте со мной, там помогут. Ручаюсь, скучно вам не будет. Будет интересно.  

– Почему вы не заслоняетесь, вот что мне уже интересно.  

– Надобность отпала, – улыбнулся он. – Разве вы получаете мою информацию?  

Дама напряглась, пошарилась и удивлённо остановилась. Заслонки у него не было. Информации тоже, кроме той, которую он подсознательно выпускал на поверхность.  

– Вопросов больше нет. Впрочем, есть: заслонка прямо в голове?  

– Нет никакой заслонки. Я сам заслонка. Есть вещи, которые на пальцах не объяснишь. Уж простите, соберите терпение, скоро сами всему научитесь. И ещё раз простите, но добираться придётся пешком…  

– Я привыкла пешком, – успокоила спутника дама, оттолкнулась, придерживая тюбетейку, и уже в полёте объяснила: – но вовсе не потому, что вы сейчас подумали. Хотя, и поэтому тоже. Но тут важнее то, что даже самое комфортабельное средство передвижения не компенсирует нарушения связи с окружающим миром, не правда ли?  

Дама удивилась, что с территории рынка шлагбаум выпустил их бесплатно.  

– Вот вы всё ищете, ищете, а я волшебное слово знаю... Хотите, научу?  

Они летели по пешеходному коридору. На проезжей части почему-то не пропыхивали лайнеры, не было ни кабриолетов, ни тачек, ни телег…  

– Хоть бы один «червяк трамвая красный»... Пускай утиль... Почему здесь такое запустение?  

– Червяки трамваев серые все. Разве вы не знаете разницу?  

– Конечно, знаю. Слова звучат по-разному. Хотите, напою?  

– Всё с вами ясно. Ничего вы не знаете, кроме голых слов. А дела как делать будем?  

Дама не успела обидеться. Её спутник нырнул за стену коридора, едва не задев неровно выбитые края пролома. А уже нырнув за ним, обижаться передумала. За стеной было темно и пусто, как никогда в жизни. К тому же так крепко пахло, словно здесь разными смолами накурила гигантская толпа.  

– Здесь кто-то курил? – спросила дама.  

– Здесь никто не убирал эры тридцать три, не меньше. Именно тогда эту магистраль забыли, потому что появилась параллельная, которая уже тоже никому не нужна.  

Они ещё долго шли, пересекая многочисленные пешеходные коридоры, просёлки и магистрали. Вся эта местность была покинута цивилизацией и теперь уже никому неизвестно – когда.  

Наконец, дама испуганно догадалась:  

– Мы идём вбок, да?  

– Да, – сознался он, – и осталось немного. Не бойтесь. Если скажу, что народ обманывают во всём – солгу, но от отсутствия цивильной поддержки Вечность ещё никто не потерял.  

– И если открыть глаза? – бодренько подколола дама.  

– Именно это вам и придётся сделать, если захотите, конечно. И если этого захочет Он.  

– Кто это Он?  

– Не нужно объяснять необъяснимое. Сами поймёте. – Спутник резко увеличил скорость их полёта.  

– Зачем же бегом? – выразила протест дама, – Опаздываем, что ли? Что там – конец Вечности?  

Вдалеке показались жилища странной, даже нелепой конструкции. Они уже теперь ощущались как нечто удивительное: недостаточно плоское или чересчур выпуклое. Вокруг жилья возвышался двойной коридор, куда можно было попасть только прямо из пространства – ни одной пешеходной тропы не было. И правильно, сообразила дама, кого тут бояться? Транспорту сюда пути нет... Пока она осваивалась, размышляя, ведущий её исчез. В поисках она облетела жильё по периметру, но тщетно. Дама уже успела привыкнуть к пустынности, но пустынность этих коридоров была иной: необъяснимый покой царствовал всюду. Она медленно скользила, уже ни о ком и ни о чём не заботясь и ничего не скрывая. Подсознание точно разглаживалось под невидимыми руками. Затем даму позвали. Она хотела привычно оттолкнуться и миновать оба забора коридоров через верх, но все привычные действия почему-то получали неожиданные результаты. Пространство вдруг перестало даму держать и уронило её в холодное и текучее.  

Нечто?!  

Улеглись брызги всплеска, и снова наступил покой, ещё более глубокий, обволакивающий каждую клеточку усталого тела. Нечто струилось, растворяя и поглощая одну за другой защитные оболочки. «Это не Нечто, – вспомнила дама, – это вода. Видела же в иллюстрациях!» – и погрузилась вглубь полностью. Покой продолжался. Глубина работала за неё, постепенно приближая к неизвестной ещё цели. И, наконец, вытолкнула наружу.  

– Дай руку, – услышала она сказанное вслух и почему-то безо всякого стыда отлепила от боков обе руки, внутренняя поверхность которых была покрыта многочисленными шрамами проданных в разное время шкур.  

– Это как паспорт, – пробормотал всё тот же голос, – другое так не удостоверит. Чего ты хочешь от бессмертия?  

– Знать, – выговорила она тоже вслух и привычной внутренней скороговоркой добавила: – если у вас найдётся, конечно.  

– У тебя найдётся, – был ответ.  

Вытащивший даму из воды был настоящим, полноценным уродом: руки и ноги чрезмерно развиты, тело выпукло до безобразия, голова огромная, не прикрытая ничем, кроме тайны. Дама почувствовала себя слегка не в своей тарелке из-за без следа растворившейся убогой тюбетейки. Урод беззастенчиво даму читал, при этом проявляя удивительную эмоциональную сдержанность.  

«Как же так? – наконец, спросила себя дама, – читает и не подпитывается?»  

– Зачем мне? – успокоил её урод, – Я значительно сильнее. Даже помочь могу. Ты ведь рылась в истоках? Пробовала пищу? Куришь смолы? И оборот постоянно нарушаешь. Словом, ты всячески стараешься потерять Вечность. Здесь, со мной, тебе наверняка это удастся.  

Дама содрогнулась.  

– Не бойся, – сказал урод более мягко, но не менее серьёзно, – здесь не насильничают. Ты ведь сама хочешь начать полноценно жить, а жизнь, если она полноценна, немногим короче Вечности. Более того, я ответственно заявляю, что Вечности как таковой вообще не существует. Это и есть тайна, которую хранят зорко. Так решайся. – Урод вдруг засмеялся вслух, – «Все леди делают это»! Где уж вам. – и снова: – Ха-ха-ха!  

Дама испугалась ещё больше.  

– Нет, я не следил, я всё это от тебя и узнал только что. Все леди делали когда-то всевозможные глупости, не найдя себе достойного применения, как, впрочем, и джентльмены. Секта многократно теряющих Вечность – наглядный пример. Знаю, что ты их видела, и знаю, что после этого скорее со мной согласишься. Ты – одинокая и фанатичная искательница, таким всегда было принято помогать. Не там ищешь, говорю я тебе, в себе поищи. Во все времена Вечности толпе предлагались лишь суррогаты чего бы там ни было. Настоящее всегда находят одиночки. И теряют Вечность с найденным в руках.  

– А каким был железобетон? – спросила, перебив, дама.  

– А какой должна быть литература? – ответил он вопросом на вопрос.  

– Литература должна быть! – другой фразы в запаснике дамы не нашлось.  

– Правильно, – неожиданно одобрил фразу урод, – а теперь открой глаза.  

– Первый раз, что ли. – Она приподняла веки пальцами и закрепила мышцы.  

Ничего не изменилось.  

– Надо ждать, – вздохнул урод, – и может быть, долго.  

– Как вы думаете, наша литературная студия будет жить или таки развалится? – неловко сидящую с широко открытыми глазами даму вопросы настолько переполняли, что уже хлестанули через край, – Скажите, а вы кто – карбонарий?  

– Кому нужна была ваша студия, развалится – туда ей дорога. Но ещё не скоро. Конечно, карбонарий. – И урод растворил все оставшиеся вопросы в непосильной задаче: – Сиди тихо. Не болтай. Надо сосредоточиться и стараться увидеть.  

– Но что?! Что – увидеть?  

И тут произошло необъяснимое, несказанное. Просторы расширились до бескрайности, озаряясь светом и цветом. Дама потеряла подсознание и, вернувшись, потрясённо и благоговейно произнесла:  

– О, Господи!  

– Так, – удовлетворённо произнёс преобразившийся в доброту урод, – так говорят все прозревшие. Один тут недавно «майн Готт» шептал, а другая Будду поминала. Голос крови.  

– Кровь? – расстроилась дама, – А я её почти всю растранжирила…  

– Чем же ещё расплачиваться за настоящую Вечность?  

– А вы кто всё-таки? – повторила вопрос дама, – Господь Бог?  

– Нет. Я же представился. Я тот самый 3714, аббревиатура ГРИАДКА. Ты видишь меня таким, каким я считаю нужным тебе показываться. Могу любым: от дракона до рыцаря. И ты тоже скоро так сможешь.  

– Значит, вы и есть пресловутое Нечто?  

– Пресловутое Нечто у каждого своё. У тебя Нечто – твоя собственная тоска.  

– Я теперь её не только чувствую, я теперь её вижу!  

– Видеть – только начало. К тому же, ты видишь всего лишь ночь. Но будет и утро.  

Петенька, где ты? – Мама, отряхивая снег с валенок, оглядывала комнату. – Куда ты запропастился, дорогой?! Спрятался, шалунишка?  

Тишина в комнате нарушалась только мерным тиканьем часов, да сверчок, прижившийся за печкой еще с лета, посвиркивал. Марьяна заглянула под все лавки, на печку и за кадкой с водой – мальчика нигде не было.  

– Петенька! – позвала Марьяна и услыхала тихое всхлипывание, которое доносилось из-за сундука: там, свернувшись калачиком, лежал её сынок на шерстяной подстилке для щенка.  

– Петенька, что ты тут делаешь и где твой дружок?  

Размазывая слёзы по щекам и поминутно всхливыя, Петенька заговорил:  

– Я... Я... У...слыш...а-а-ал... коло...ко...ко..льч..ики-и... и выбежа-а-ал на... на крыльцо-о-о... и Т-т-ту-у-зик вы-ы-ыбежа-а-ал. Убежа-а-ал... за санк..а-ми-и-и... Я зва-ал е..го-о-о... не...т... е...го-о-о...  

– Вот горе-то! – закачала головой Марьяна, – а я тебе гостинца из города привезла: леденцы и розового поросенка. Смотри, какой он мягенький и гладенький... и пятачок такой смешной... смотри, какие глазки-бусинки у него, – приговаривала мама, поглаживая сына по белокурым кудрям.  

– А-а-а! Не хочу... поросёнка-а-а-а... он противны-ы-ый!.. Ту-у-зик мо-о-ой...бедненьк..и-и-й, – не унимался малец, – он зам...ё-о-орзнет.  

– Марьяна взяла Петеньку на руки и, напевая песенку, стала его укачивать. Всхлипывая и зовя своего дружка, мальчик постепенно успокоился. Уснул.  

Марьяна положила сына в кроватку, укрыла одеялом и, бормоча под нос «Что же теперь будет?... Что же теперь будет?», пошла наряжать ёлку, которая ещё с утра стояла в центре комнаты – неодетая, с поникшими зелёными лапами...  

***  

– Кхе-кхе, – послышалось в углу, под умывальником.  

– Кто там?! – писклявый голос то ли спросил, то ли утверждал. Наверняка у него еще не было опыта задавать вопросы, но ведь так хотелось пообщаться с кем-нибудь.  

– Ты что Совочек, не узнаёшь меня?- из-за ведра выглянул старый обтрёпанный Веник, – ты хоть и новенький в нашем доме, но мы с тобой уже встречались сегодня утром.  

– Как же, как же! Вы тогда еще намели на меня кучу мусора и пыли, и я до обеда весь прочихался... Апчхи! Вот опять...  

– Да ты потише чихай-то, а то Петеньку разбудишь. У него и так сегодня несчастье, дай хоть выспаться.  

– А я знаю, что нужно делать, – прогремел Медный Ковш, – надо найти Тузика и привести его домой, а то ведь он действительно замерзнет до утра.  

– И кто же это пойдёт, кхе, кхе? Ты что ли, медный лоб? – проворчал Веник. – Ты сначала заимей ноги, а уже потом говори, что «пойдёшь».  

– Тогда нужно, чтобы пошел тот, у кого есть ножки, – пропищал Совочек.  

– А у кого есть ножки? – спросил Медный Ковш.  

– У Часов, – подсказал Веник, – они ведь все время идут.  

– Мы-бы-по-шли, – протикали Часы, – но-кто-нас-сни-мет-со-сте-ны?  

– Да, Часы не годятся, – прокряхтел Веник, – надо придумать что-то другое.  

– Тогда пусть идёт Лавка – у неё целых четыре ноги. Или Стол, – неуверенно пропищал Совочек.  

– Да, сразу видно, что ты у нас живешь без году неделя, – съязвил Стол, – мы ведь такие большие, что просто не развернёмся в сенях.  

– Да, да, да! Мне еще мой ПредШестВенник рассказывал, как их сколачивали прямо в комнате, – встрепенулся Веник.  

– Что же делать, что же делать?! – забубнил Медный Ковш и всхлипнул.  

Тем временем Месяц за окном переместилась чуть левее и его луч упал на розовый плюшевый комочек на Столе. Комочек открыл глазки, поморгал ими и сказал:  

– У меня есть ножки, – потом, подумав, добавил, – четыре.  

– Ура! Закричали друзья, Тузик будет спасён!  

– А кто такой Тузик? – спросил Розовый Поросёнок. Он уже встал на свои ножки и друзья узнали в розовом комочке новую Петину игрушку, которую мама Марьяна привезла сегодня из города.  

– Туз-з-зик – это маленькая собачка, дружок Петеньки, – проскрипела Лавка.  

– А что такое "собачка"? – продолжал поросёнок.  

– Ну, собачка, это...такая собачка с четырьмя ногами и хвостом, – начала перечислять достоинства друга Петеньки Метла, которая до сего момента гордо стояла за печкой и не встревала в разговор.  

– Значит я тоже собачка? – спросил Поросёнок, пытаясь разглядеть свой хвостик.  

– Нет, ты поросёнок.  

– А что такое "поросёнок"? – спросил Поросёнок.  

– Поросёнок – это такое глупое животное, которое все время задает глупые вопросы, – рассердилась метла.  

– Друзья, давайте не будем ссориться, – пробубнел Медный Ковш, – а ты, Поросёнок, слушай меня внимательно: Тузик хоть и имеет четыре ноги и хвост, как у тебя, но он любит гавкать. Вот ты можешь гавкать?  

– Хрю-хрю, – ответил Поросёнок.  

– Ну вот, а Тузик делает Гав-гав, – сказал Медный Ковш.  

– Понятно! – Радосто завизжал Поросёнок. – Я теперь могу отправляться на поиски Тузика!  

Кубарем скатившись со Стола, Поросёнок подбежал к двери, но она была закрыта.  

– А как открыть дверь? – спросил Поросёнок.  

– А ты постучи в неё! – подсказал Веник.  

– Тук-тук.  

– Кто там? – Спросила Дверь.  

– Это я, Розовый Поросёнок. Не будете ли Вы столь любезны, уважаемая Дверь, открыться и выпустить меня на улицу?  

– Какой вежливый Поросёнок! – проскрипела Дверь. – Почему бы и не открыться для него. Только не забудь попросить мою старшую сестру выпустить тебя из сенок.  

***  

Соскользнув с крыльца, Поросёнок пустился в путь по утоптанной тропинке. «Кар-р-р!» – услышал он и поднял голову. На заборе сидела чёрная птица с длинным хвостом.  

– Извините, – начал Поросёнок, – Вы так высоко сидите, что я не вижу, сколько у Вас ног.  

– Кар-р-р, кар-р-р, – ответила птица.  

– Извините ещё раз, -продолжал поросёнок, – а Вы можете сказать Гав-гав?  

– Кар-р-р! – выкрикнула птица, расправила крылья и улетела.  

«Нет, это был не Тузик,» – подумал Поросёнок и побежал дальше.  

Справа лес, слева забор, а снег под копытцами «Хрусь-хрусь» и Месяц уже лег на бок и лениво волочился вслед за Поросёнком.  

«Хрусь-хрусь», – услышал Поросёнок. Но этот «Хрусь» был не такой, как снег под ногами. Поросёнок притормозил, Месяц слегка качнулся и тоже встал.  

– Кто сказал «Хрусь?»,- громко спросил Поросёнок.  

– Я не говорил «Хрусь», это моя морковка хрустит, когда я её грызу, – ответил белый пушистый комочек, выглядывая из-под ёлочки.  

– А у Вас сколько ножек?  

– Четыре.  

– А хвост есть?  

– Да, но маленький.  

– Это не важно. А Вы можете сказать "Гав-гав"?  

– Ой,- пискнул белый комочек, прыгнул в сторону и скрылся в тёмном лесу.  

– Вот трусишка,- удивился Поросёнок и побежал дальше.  

– У-у-у-гав, У-у-у-гав! – раздалось неподалёку от тропинки, по которой бежал Поросёнок. Поросёнок посмотрел по сторонам и никого не увидел.  

– Кто сказал «У-у-у-гав?»  

– У-у-у-Я сказа-а-ал, – ответила снежная кочка около голой берёзы.  

– Первый раз слышу, чтобы снег говорил «У-у-у-гав» вместо «Хрусь-хрусь».  

– У-у-у-А я не сне-е-ег.  

– Если Вы не снег, то почему я Вас не вижу.  

– У-у-у-Потому что я провалился в яму-у-у и мой голос Вы слышите из-под снега-а-а.  

Поросёнок подкрался к снежной кочке и увидел рядом большую чёрную дыру.  

– Извините, но я Вас не вижу, – сказал Поросёнок,- а сколько у Вас ног?  

– У-у-у-Пока четыре-е-е.  

– А у Вас есть хвост?  

– У-у-у-Пока е-е-есть.  

– А почему Вы все время говорите "Пока"?- спросил вежливый Поросёнок.  

– У-у-у-Потому что я могу всё это отморозить и потеря-а-ать?  

– А Вы можете сказать «Гав» без "У-у-у"?  

– У-у-у-Мог-у-у, но мне страшно-о-о, – послышалось из ямы,- но я постараюсь: Гав-гав!  

– Тузик, это Вы? – обрадовался Поросёнок.  

– Да, это я. А Вы кто? – спросил Тузик.  

– А я Розовый Поросёнок, которого мама Марьяна подарила сегодня Петеньке. Поросёнок был такой воспитанный, что не стал жаловаться Тузику, что мальчик назвал его противным.  

– А как Вы меня нашли, уважаемый Поросёнок, и как Вы узнали, что я это я?  

– Мне про Вас рассказал Медный Ковш.  

– Медный Ковш? Очень приятный господин, он всегда даёт мне напиться свежей водички. Но как я выберусь из этой ямы? Она такая глубокая.  

Поросёнок бегал вокруг ямы, бегал и всё никак не мог придумать, как помочь бедному Тузику. А снег от его беготни сваливался вниз, в яму, и уже покрыл белым все её дно.  

– Поросёнок! – крикнул Тузик. А Вы можете набросать мне в яму снега. Побольше.  

– Конечно, Тузик! – обрадовался хорошей идее Поросёнок. – Я сейчас.  

И стал Поросёнок своим пятачком скидывать снег прямо в яму, а Тузик утрамбовывал его, утрамбовывал и, наконец, выбрался наружу. А тем временем и солнце встало, и вокруг стало светло и весело. Позвал Тузик Поросёнка, но никто не ответил, только рядом с голой берёзой лежал грязный мешочек из некогда розового плюша.  

Здравствуйте, меня зовут Харван-Ша, что значит «Запах Пиона». Живу я в Черном городе, на дне Великой Страны Белотравья, что По-Ту-Сторону Гранитной Пустыни. Там, под темно-синим куполом листвы, жила я, со своими любимыми сестрами. Не то чтобы радостно жила, но и особо не горевала: некогда было, вся в трудах, аки житель Небесного города. И не думала я, что творится над моей головой, или под моими ногаими, или, черт подери, вокруг меня! О, как я была глупа вчера… нет, позавчера – а, в общем-то, миллион дней назад! Я хорошо помню тот день, когда изменилась моя жизнь – надо же, это было позавчера, а все помню, как сейчас!  

В то утро запах тревоги ворвался в нашу коморку, и, конечно же, сразу разбудил всех. И мы лежали вповалку, согревая друга теплом своих тел, и поначалу пробуждение вызвало небольшую сумятицу, и давку – в конце концов определившись де чья нога, и кто на ком лежит, мы, одна за другой потянулись к длинной подземной улице, ведущий от поверхности к самому дворцу. Старухи уже распробовали тревожный запах, и принялись растолковывать его нам, «неразумным девкам»: оказывается, по гранитной пустыне марширует колонна амазонок….  

Амазонки! Только однажды мне довелось увидеть одно из этих страшилищ – дохлую, суставчатую тушу по неопытности притащили в наш город девчонки-добытчицы. Несчастных дурочек казнили на месте, а страшный труп оттащили подальше, и засыпали соляными кристаллами – чтобы никто не заразился страшным чужеродным запахом.  

Мне не позволили ощупать амазонку – одно лишь прикосновение к ее усикам означало бы для меня верную гибель – я лишь посмотрела на нее издалека, и тут же отвернулась – таким страшным мне показалось это скорченное тело, с длинными, крючковатыми лапами и длинными, похожими на сабли жвалами, торчащими из огромной, панцирной башки.  

Мы все шли под гулкими сводами Главной улицы, а под нашими ногами сновали коротконогие строительницы – мы их в шутку называли хушуд-ша – «Запах Земли».  

Впереди нашей колонны вышагивала старая матрона, в и темной, с пурпурными прожилками броне. Звали ее Туру-Ша, что значит «Запах Меда». Во время последней медовой войны она первой ворвалась в Небесный Город, покрыв себя славой и шрамами. Говорят, с тех пор на ее груди остались незаживающие зеленые полосы. На ногах ее тусклыми серыми стрелками проступали следы от челюстей кровожадных мирмиков – они нападали на нас скопом и раздирали на части.  

Туру-Ша бесцеремонно отшвыривала, подвернувшихся под ноги хушуд-ша, то и дело пробегаясь по нашим рядам: не отстал ли кто? Не забоялся?  

- Харван-Ша – сказала она мне строго – ты боишься? Твои суставы стучат… трусиха! Не баба, а прямо мужик какой-то….  

- Извини! – я втянула голову поближе к нагрудному панцирю, чтобы разгневанная матрона ее не откусила – но ты мне скажи, зачем мы с ними воюем….  

- Так велит Мать… – удивилась воеводша – или тебе этого мало?  

- Почему амазонки на нас нападают?  

-Потому что их женщины могут только воевать – был раздраженный ответ – ты видела их… они так уродливы, и не скрывают свою ущербность. Чтобы не передохнуть с голоду они воруют наших детей, и превращают их в своих рабов….  

- Но как?  

- У них есть особый запах… опасный запах. Единожды попробовав его, ты уже никогда не станешь прежней. Ты будешь покорной рабыней, строительницей, и кормилицей, и всю жизнь ты проработаешь на этих сволочей… лишь бы они опять дали тебе этот запах.  

А вокруг, между тем образовался затор. Бравые бойчихи чуть не перегрызли друг дружку, у самого выхода в Купол. А я плелась, как дура, и ничего вокруг не замечала. Меня пихали и кусали разъяренные сестры, а я ползла, как неповоротливый мирмик, и все думала о том, неведомом Запахе….  

Гранитная пустыня начиналась с крутого утеса, сразу за ярко-синими колоннами одуванчиков. Здесь был предел Белотравья и всего ведомого мне мира. К Востоку от этого места возвышались бурые купола молодых Городов, а к северу лежала плоская, заросшая лесами равнина, в которых в непрерывной вражде друг с другом жили воинственные мирмики, и пастухи-лязиусы Отсюда, с вершины нашего купола в зарослях невозможно было что-либо разобрать, но я помнила – не прошло и четырнадцати дней с тех пор! – помнила узловатые стволы муравы-травы, и уродливые городки полудиких лязиусов. Там пахло страхом и кровью, и я почти позабыла аромат преющего на солнце родного купола.  

Я стояла на вершине, задрав брюшко, а рядом со мной покачивались на тонких ножках еще шесть моих сестер. Добрая сотня наших подруг тем временем, поднималась по пологому склону.  

Но вот, на вершине Плиты показалась колючая тень. Перевалив тяжелую голову через острый край, амазонка осторожно ощупала шершавую поверхность гранита. За первой тенью появилась вторая, такая же громоздкая и рогатая….  

«Помоги мне, Великая Мать» – сказала я себе, чувствуя нарастающий в брюшке жар – это начала выделяться липкая кислота….  

Мои сестры ринулись наверх – те, что шли впереди тут же погибли изрубленные хитиновыми саблями в клочья. Запахло медью – это лилась из изуродованных тел наша, муравьиная кровь.  

Амазонок было немного – всего около сотни. Но каждая из них была впятеро больше богатырши Харван-Ша. Они с легкостью врезались в наш строй, и спустя всего несколько мгновений бой кипел уже возле самого купола. Сестры давили, душили, рвали в клочья врагов-исполинов. Я видела, как Харван – Ша перегрызла горло одному из чудовищ, а второму откусила три лапы и повалила на землю. Хушуд-ша, жалкие, маленькие хушуд-ша гроздями повисали на суставчатых лапах врагов, и массой своей душили.  

Я стояла, теребя жвалами от удивление. Это был недолгий, но страшный и удивительный бой – когда первые амазонки вскарабкались на купол, я не сразу сообразила, что нужно стрелять. Увидев перед собой безобразную, почти безглазую морду амазонки, я отшатнулась, как кузнечик прыгнула, и уже не соображая ничего, метнулась к этой голове, и вцепилась жвалами в ярко-рыжий усик, раскачивавшийся перед страшными челюстями….  

Это продолжалось лишь мгновение. Наши усики соприкоснулись, и ослепительная вспышка небывалого восторга захлестнула меня. Я лежала, скорчившись на колючей подстилке, словно дохлая, и вместе с тем парила в невообразимо-бездонной пропасти небес…. Земли подо мною не было, только проплывали где-то внизу розоватые облака, ветер щекотал мою чешуйчатую кожу. Вся прошлая жизнь показалась мне досадным заблуждением, а грядущая – нескончаемым блаженством…. Не было ни страха не усталости, только небо, вечное и мудрое, как Великая Мать….  

А потом все закончилось. Меня несли, бережно зажав в огромных серповидных жалах. Справа и слева от меня, в таких же диковинных колыбелях покачивались яйца и личинки – мои новые сестры, те с кем я разделю эту новую жизнь, и этот запах… Запах Неба….  

Газета «Алтайский спорт» непотопляемая и никому не нужная. Я стою за городом, поля желтеют весенней щетиной. В микрофон задувает ветер. Очень быстро и очень громко очень красный и очень важный, директор туристического кружка твердит мне:  

– Ориентирование на лыжах в апреле – это новый виток конно-спортивной деятельности в нашем поселковом объединении. Все уже пришли к финишу, кроме тренера, который все еще не выползал из своей квартиры где-то на Черемушках. Между деревьев растянуты плащ-палатки с капканами, чтобы любой желающий мог воспользоваться возможностью отдохнуть, а капканы могут служить открывашкой консервам и пивным бутылкам. Наши коннозаводчики нервно курят в ожидании ледохода, когда можно будет утопиться в реке Малая Двинка вместе со всем конным хозяйством. Нашли тут недавно обгоревший труп в лесу, это бомж дядя Исидор пробовал новые спички Елатовского приборного завода.  

Директор психически поеживается и продолжает.  

– По горам не «лазиют», а ходют, ходют, бродют, сворачивают себе шеи, но никак не «лазиют». По морю никто не плавает, по морю ходют, ходют, тонут и еще в него пысают и какают, но не плавают. Художник, художник значится, не рысует, не рысует, а пишет, значит, он тунеядец, пишет, а еще пысает и какает, ходит, ходит и сворачивает себе шеи по воскресеньям...  

Фиолетовый весенний денек неспеша фиолетил где-то в безвоздушном пространстве. Диктофон мой переполнился краснорожим человеком. Я мечтал о стакане коньяка с конфеткой «Черный анархист». Осуществления мечт в ближайшем будущем ждать было нечего. К нам на лыжах, лихо перевернувшись и сломав себе ноги в задорном вираже по весенней грязи, подкатил заслуженный мастер спорта районного значения Аркадий Заштопович Мурло:  

– Уже третий год к нам в колхоз не возют спирт. Не возют, спирт, говорю. И не гонют. Я решил заняться бильярдом, теперь ездию на лыжах. Не «лазию» на лыжах, как некоторые, а ездию. Бильярд я бросил, кедровые шишки плохо катаются граблями по спине нашего председателя. Видите это знамя на моей груди – номер 67. Вы думаете, нас тут столько много ездиет на лыжах? Я снял эту надпись с покойного конкурента неизвестной фамилии, имени и отчества Тараканыч. Тараканыч не выдержал трехнедельной гонки на лыжах, лег и умер. Я и еще два таких же мудака – вот и весь звездный состав участников соревнований. У одного из них номер 18492, а у другого -0, он до сих пор где-то, как видите, я самый опытный и вменяемый спортсмен.  

Мы тряслись по дороге в город на старой телеге, запряженной двумя упавшими звездами. На мосту водила резко затормозил, снял перчатки и прыгнул в воду. Директор откашлялся и затянул песню «Ой, Серега, Серега». Дальше ехать было решительно невозможно. Я взобрался на мастера спорта Мурло, достал карты и всю дорогу раскладывал пасьянс у него на черепе, пока он на лыжах нес меня в город, а за это я закапывал ему в уши спирт из казенного обоза. За нами бежал редакционный фотограф Витгенштейн, раскручивая над головой веревку с фотоаппаратом. Мы заночевали в ядерном леднике, к ужину Витгенштейн насшибал с тополей дятлов и мы отлично перекусили. Чуть забрезжил рассвет, и мы двинулись дальше, сквозь синеватую дымку двадцатьпервоапрельского мира. Я, сидя на шее у фотографа, и Мурло, летящий за нами в воздухе, прикрепивший лыжи к рукам вместо крыльев...  

- Паиридаэза… парадиз… рай… – шелестела листва.  

Йима присел на гранитное ребро фонтана, поцеловал струйку ледяной воды, и наслаждением начал пить. Ему мнились губы прекрасной Варьи – русоволосой бестии, из далекой грешной страны Варны…. Как знать? Может ради нее он откажется от бессмертия, и разделит ее порочную участь?  

А может… привести ее в парадиз… оставить здесь навечно…. Под сенью белоснежного купола время текло иначе, чем вне его пределов. Здесь еще возвышались руины Дворцов Рождения – там из семян, собранных Йимой, незадолго до начала Зимы, выращивались животные, растения, и люди, целые народы…. Неужели Йима, Великий пастырь не сможет изгнать дух смерти из ее прекрасного тела?  

- О, Великолепный! – среди деревьев бесшумно появился кшатрий Аша-Воху, начальник гарнизона крепости Вар – твой брат Спитур этим утром вернулся во главе небольшого отряда.  

- Спитур?… – неуверенно протянул Йима – это вел.. ликая радость для меня….  

- О, Великолепный! Ты чем-то опечален?  

«Он вернулся за НЕЙ! Ему нужна Варья! И мой престол»- дрожала под сердцем страшная мысль.  

- О нет, добрый Аша-Воху… все хорошо. Передай моему брату, что я буду ждать его здесь, у Чистого Фонтана.  

- Да будет так… – кшатрий растворился среди тенистых дубов, и снова в Раю стало тихо, но уже не было той радостной неги и любовной истомы….  

Ийма измерял шагами изумрудную поляну, усыпанную золотом опавшей листвы. Русая борода его вздрагивала, всякий раз, когда рука нечаянно касалась рукояти меча.  

«Ну вот, все решится здесь… он хочет убить меня… он хочет разрушить парадиз… сумасшедший… разве он забыл, кто из нас Парадата? Кто Бог?».  

- Здоровье и долгие года Парадате Йиме, царю телесного мира – из-за деревьев вышел Спитур, одетый в черную свиту и бронзовый, украшенный самоцветами, панцирь. Ийма не сразу посмотрел в лицо брату… лишь потом, набравшись смелости, он поднял взгляд, и понял, что Спитур обезображен навсегда – смуглое, прежде красивое, невозмутимое лицо пересекали две глубокие борозды. Правая половина лица так застыла неподвижно, левая же корчилась и дергалась, скаля желтые обломки зубов….  

- О, М-Митра… Что… что случилось с тобой… брат мой….  

- Не тревожься обо мне… – боги! Боги! Что стало с прекрасным певучим голосом Спитура? Из скривленных, презрительно губ срывалось хриплое воронье карканье….  

- Почему твои раны не зажили? Ведь твое сияние, твое божественное хварно должно было исцелить их….  

- Хварно? – Спитур сплюнул набежавшую в рот серую жижу – да разве мы боги? Ты, брат мой велишь смертным, чтобы они строили тебе храмы, а сам дрожишь, при вспышке молнии….  

- Молнии? О чем т, брат? – Йима сделал шаг назад, но Спитур необъяснимым образом очутился прямо перед его носом:  

- Я говорю о друджах, брат мой… помнишь, когда они пришли в наш мир? Они принесли на своих черных крыльях Долгую Зиму и Великую Смерть…. Что сделал ты? Спрятался... построил Парадиз, и сохранил в нем семена всех живых тварей и растений.... Вместо того чтобы сражаться с друджами, ты оградил нас исполинской стеной….  

- Погоди, ты же не понимаешь….  

- Все я понимаю. Ты прятался от врагов, и нас прятал от тьмы. Так было, пока не появилась, та варнийская сука – Варья… друджи сохранили ей и ее народу жизнь, взамен за верное служение… что? Она тебе не рассказывала? Ты пригрел врага… а меня ты отослал прочь, потому что был слеп от любви, и думал, что хочу отбить ее у тебя!  

- Разве это не так? – Йима отринул от себя грузную тень Спитура, и шагнул в сторону, обнажив меч – разве это не правда?  

- Ты говорил: изгоним друджей, истребим девовских прихвостней! Ты отправил меня на верную смерть, а вместе со мной еще сотни тысяч не в чем не повинных, и ведающих о своей участи… ты мог бы просто убить меня, но нет! Ты хотел всех обмануть, ты хотел обмануть и людей и богов!  

Меч звонко ударился об разбитые временем гранитные плиты. Йима опустился на колени….  

Вдали послышались удары топора. Исполинский кедр, видимый со всех концов парадиза натужно заскрипел и начал заваливаться набок…. Вдруг стало темно – белый купол поглотила крылатая тень.  

- Кто это?  

- Это… Ажи-Дахака... мой бог – Спитур положил руку на плечо Йимы, и прошептал – я ведь люблю тебя брат….  

- Что… что происходит?  

- Посмотри мне в глаза…. Видишь?  

И Йима увидел Вар, окруженный со всех сторон живым океаном. Океан тот состоял из извивающихся и наползающих друг на друга чешуйчатых тел – то были кровожадные пэри, прислужники злого духа. На гранитных башнях, и зубчатых стенах рубились богатыри-кшатрии, – они рассекали туши чудовищ своими шамьясовыми мечами, но те наползали на них живой волной, раздирали на части бронзовыми тесаками и крючьями. Над самыми высокими башнями метались тени железноклювых грифонов – крылатые твари разрывали людей в клочья, и швыряли вниз – на копья взбешенных от голода пэри…  

- Что же это такое? Парадиз невозможно уничтожить….  

- Друджи… они открыли мне глаза… – хрипел Спитур – все дело в ненависти… если принести в рай ненависть, то рай погибнет….  

Йима вырвался из его объятий, и побежал, продираясь сквозь колючие кусты, спотыкаясь о камни и коряги. Вскоре его платье превратилось в лохмотья, волосы растрепались, как у слабоумного…..  

- Паириддаэза… – задыхаясь, повторял он – паиридаэза….  

В куполе образовалась прореха. Черная тень скользнула в нее, и мягко опустилась на землю, обернувшись красивым молодым мужчиной в шелковой свите и золоченном панцире. Черные волосы и борода его были заплетены на туранский манер в красивые косицы, густые усы очерчивали на его бледных губах добродушную улыбку….  

Йима споткнулся, и упал, а когда поднялся, то увидел, что опять стоит возле фонтана, а человек в шелковой свите сидит на гранитном бортике, и умывает в изумрудной вод руки. Рядом на коленях стоял Спитур.  

- Ну что, выродок? – дружелюбно улыбаясь, спросил незнакомец Йиму – сам отдашь, или мне забрать?  

- Что?! – выдохнул Йиима – чего ты хочешь от меня, друдж?  

- Твое хварно, глупец, твое божественное сияние….  

- Нет! Не отдам… Нет!  

Трава под ногами Парадаты превратилась в бурое месиво, мудрые дубы осыпались, и торчали теперь узловатыми костями, купол был темен, словно его заляпали копотью, и лишь свет, исходивший от Йимы не давал тьме окончательно поглотить Парадиз  

– Вы его не получите! – кричал Парадата – О, Святой Дух, забери меня отсюда! Возьми мой разум, возьми мои силы, но не отдай им хварно! Тебе мало моего разума? Так забери же мое имя….  

- Стой! Мужчина оттолкнулся от фонтана, в прыжке выхватив черный меч….  

Но… поздно. Йима исчез, и тьма сомкнулась на месте, где он только что стоял. Ажи-Дахака рубанул по воздуху мечом, и взвыл от ярости и досады.  

- Спитур! Рявкнул он.  

- Да мой господин….  

- Разыщи его. А когда найдешь его – убей. Ты его брат, и хварно перейдет к тебе….  

- Все для тебя, господин мой.  

Кедр застонал, и рухнул, бессильно разметав в стороны руки-ветви….  

Гнура швыряло и било об острые каменные зубья. Ветер играл его телом, как невесомой былинкой. Разум оставил шамана, но тело продолжало бороться – в дикой, безудержной жажде жить, оно неуклюже размахивало руками, царапая каменные уступы, хваталось за чахлую траву.  

Когда полумертвый прах рухнул в ледяную воду, дух уже мчался в оглушительную пропасть исподнего мира, а неразумный труп все боялся перестать дышать.  

Река не убила Гнура – вскоре он снова жил, карабкаясь по гладким валунам, словно огромный паук. И тогда еще он чувствовал себя живым человеком, и сердце его все так же судорожно захлебывалось кровью.  

На теле шамана не осталось одежды, и ледяной жгут ветра срывал с него лоскуты кожи. Воздух с хрипом наполнял его раздавленную грудь, и с каждым шагом, с каждым движением в ней что-то гадко булькало. Гнур хотел разорвать свою грудь, выломать ребра, лишь бы выпотрошить этот звук!  

Вокруг громоздились скалы, из-под гранитной чешуи торчали склизкие пальцы ветвей. Карабкаясь вверх, шаман хватался за них, и невольно вырывал с корнем.  

«Ты не умрешь… в твоих жилах течет кровь горных великанов… в тебе есть силы…» – говорил он себе, когда боль, снова и снова, опрокидывала его вниз.  

Но силы иссякли, и Гнур швырнул свое разбитое тело на камни. Ариман, наконец, прислал к нему Смерть.  

Она отыскала его по кровяному следу, все это время она рыскала где-то поблизости, а теперь….  

Гнур увидел лишь ее косматую тень, а спустя мгновение, она навалилась на него своей грузной тушей, дохнула в лицо влажным, удушливым смрадом.  

Он чувствовал, как железная пасть Зверя терзает его живот, вырывая лохмотья мяса. Но вот… волей Аримана в ладонь человека лег нож, ветром и водой выточенный из гранитного панциря горы….  

С первого удара он продырявил Зверю череп. Затем был второй, третий удар, и снова и снова раздавался глухой сырой звук….  

Наконец Гнур смог запустить в трещину пальцы. Близость смерти и оглушительная боль влили в его жилы неведомую мощь. Вырвав кусок черепа, он вонзил зубы в еще живой, горячий мозг….  

Еще один вздох… еще один неустойчивый камень под ногой…. Гнура вырвало на душистую, пряно пахнущую луговую траву.  

Но солнце не узнало Гнура. Шаману даже почудился его удивленный возглас: «Что делает здесь этот мертвец? Почему его ветхие кости не лежат на дне ущелья, где им самое место?». И Гнур, в обиде на глупое солнце рычал, как раненный Зверь, царапал изувеченную грудь и плакал, плакал….  

Но слезы не текли из глаз его, а с губ, вместо стонов срывался глухой хрип – ведь он был мертв, и то, что колыхалось в его груди, душой назвать было нельзя.  

- Теперь все… – прохрипел Гнур – теперь буду судить я….  

По утру еще стоял над Савароградом ледяной туман. В тот год снег долго не сходил, и к исходу березозола-месяца на черной земле еще лежали рваные серые лоскуты зимнего покрывала. С крыш богатых изб свисали грязные, прокопченные сосульки, а земляные домики посада выглядывали невысокими сугробами.  

Княжий терем, обнесенный крепким забором, величаво возвышался над бурым челом городового холма. Обители детинца еще крепко спали – разве что старые холопы выметали со двора сор, да конюший зачем-то вылез из людской, и прежде других пошел к стойлам….  

- Ох Землюшка-матушка! – напевали тихонько холопы.  

- Ох Земля-матушка, княгина черна! – подхватил конюший, затворяя за собой дверь.  

- Что не родишь ты хлеба золотые?  

Хлеба золотые, со янтарными колосьями…..  

Вот так – перед детинцем, возле самых распахнутых ворот сошлись два незнакомца.  

Первый был стар годами, и лицом смугл, как степняк. Под густыми рыжими бровищами пылали огнем карие глаза. Огонь же плясал красным войлоком на рубахе старка, и черными жилками татуировки, на его скуластом лице. На резном посохе путника тихонько позвякивали медные бубенцы, и было число им семь – в знак Семи Великих Благ.  

Второй путник имел дикий, разбойничий вид. Шел он, слегка прихрамывая на левую ногу. Лицо его было немолодым, однако же, и не старым, рыхлое, изъеденным степью и жарким солнцем, с широким, мясистым носом, и серыми, как будто прищуренными глаззами. Борода и усы его топорщились в разные стороны бурой соломою, а над левой бровью навсегда пролегла белесая полоска шрама.  

Сошлись они возле детинца случайно, ибо не знали друг друга ни в лицо не по имени. Первый путник шел с купчего конца, второй – с бедняцкого. Первый был весел с лица, напевал себе под нос пастушью песенку, второй хмурил угрюмую рожу и пинал носком потертого сапога дорожную пыль. Первый при встрече улыбнулся, второй же буркнул угрюмо: «Поздорову тебе, старче», да поклонился в землю.  

- И тебя да не посетит хворь – весело ответил старец – чего же ты такой невеселый, прохожий-перехожий? И не ли у тебя монетки, для нищего раба Святого Духа?  

- Из волхвов что ли? – «встречный-поперечный» недружелюбно прищурившись посмотрел на старика – Не знаю я твоих богов… да коли бы и знал, – все равно подать нечем… я нынче за постой заплатить не сумел, так корчемник велел своим холопам меня палками поучить… потому и невеселый я… спина, слышь от палок болит….  

- Худо! – покачал головой старик – а зачем к князю пришел? На корчемника своего жаловаться?  

- Да нет… по другому делу….  

- Ну а я – скоморшить пришел! – простодушно улыбнулся старец – старины, да былины меня кормят. Хожу из града в град, гуслярствую… а ты, встречный-поперечный петь-плясать могёшь?  

- Да могу… немного… – смутился мужик – а чего?  

- А мы скажем, что вместе скоморшим… – хитро косясь на ворота, сказал старик, и тряхнув холщевой заплечной сумкой, в которой лежали, должно быть, гусли – и на еду заработаем, и ты с корчемником своим рассчитаешься….  

- Ну его корчемника! – лицо мужика, как будто прояснилось, хоть брови остались сведены к переносице – а о еде ты ладно сказал… добро!  

- Добро! А звать-то тебя как?  

- Ну… – мужик на мгновение задумался – Добром зови.  

- Коли ты Добр, так я Баюн….  

Путники обнялись, и прошли к воротам….  

Языки пламени плясали в очаге, словно пьяные скоморохи, пальцы Баюна пели звонкострунными гуслями, и лилась, лилась старая, как и сам Баюн песня-кащуна.  

Били бубны, трещали ложки, и страшно и дико веселилась дружина. Бесовским вихрем метались по гриднице расписные рожи плясунов, со скатерти капал мед, а кто-то, утирая усы, уже тянулся к ножу….  

Князь Тугор пирует! Щедрый, смелый князь Тугор! Пусть в бороде его седина, а под левой бровью нет глаза, он стоит сотни молодцев!  

Сидит князь на резном престоле, нахохлившись, словно ворон, сидит, перебирает мясистыми красными пальцами дорогие каменья-самоцветы, скалит щербатую пасть – нынче сын его, златоволосый витязь Всемир, вернулся из дальнего похода в туранскую степь! Княжич погромил туранцев, растоптал, разметал вражьи кочевья, а туранского князя привез в Свароград живьем и распял на городских воротах…  

- Дудошники! Плясуны! Даром кормит вас князь! – заорал кто-то из бояр – весели нас, народ перехожий!  

Князь положил угрюмый взгляд на божий угол – там, прячась в темном угаре, под суровыми ликами деревянных предков, сидел плясун Добр. Мрак еще сильнее исказил его лицо – черная полоса пролегла там, где были глаза, заострились, очерченные тенью скулы, сквозь тонкие губы проступили клыки….  

- И было тому начало в древневетхие века, в стародавние времена – пел Баюн, – Поспорил бог Небесный Сватог, с богом Подземным, Черным Ваем…. Поспорил о том, кому землей владеть, племенем человечьим править. Но никто не хотел уступать распроклятому врагу мир бескрайний, солнечный. И породил тогда Сватог Пресветлый добра богатыря Перворода, а Черный Вай – грозна богатыря Лютобора….  

То не горы крутые столкнулися, то сшиблися в чистом полюшке два князя-богатыря – Первород и Лютобор. Уж как дрались-рубились оне, как рвали груди друг другу, день рубились, два рубились – к исходу третьего дня, на деннице, одолел Перворода Лютобор проклятый, Лютобор проклятый, Змея Черного сын. И пал на землю, и кровью захлебнулся свет князь Первородушка, и стало знамя черное, туранское веять над землею родовичей….  

- Довольно! – закричал Всемир – спой лучше, как я туранское знамя в клочья изорвал, как богатырей степных конем своим потоптал!  

- Ладно! – оборвал сына Тугор – молчи. Не вели волхву, что ему баять… прости его старик….  

Но Баюн уже кончил петь, и на смену ему тотчас заиграли, запели другие гусляры.  

Добр вскочил, пошел колесом, трижды кувыркнулся через голову, привлек к себе насмерть перепуганную холопку и с ней, под дружный смех дружинников принялся вприсядку, нарочито прихрамывая на левую ногу, отплясывать какой-то дикий танец. И запел хрипло, потешно:  

- Как хозяюшка, хозайка мать-черна-земля  

Выходила-выходила со резного крыльца!  

Ой-дид-ладо!  

И дрожат столы от бесовского веселья, и хмельные отроки уж затеяли меж собою драку – по глупости и злобе своей. А Тугор все сидит, да смотрит на скомороха – будто и нет в гриднице никого, кроме них двоих…. Он почти уже узнал его, этого скомороха, почти вспомнил его имя….  

- Ой-дид-ладо!  

Никто и не приметил, как в руке Добра холодной рыбиной скользнуло лезвие ножа. В последний, страшный миг Тугор узнал плясуна….  

«Ро-ди-мир!» – прохрипела смерть устами князя….  

Тугор склонил голову набок, взглянул на перепачканную кровью рубаху, на торчащую из нее рукоять ножа….  

«Мама, они сломали мне ноги…».  

Мечи разрезали воздух в том самом месте, где мгновение назад стоял скоморох. Никто и не приметил незаметной тени, которая нырнула в темный угар, и растворилась в отблесках очага серым мороком….  

Родимир ступал по хрупкому снегу, оставляя после себя тоненький кровяной след. Там, в дружинной, один из мечей успел задеть его за бедро, и теперь жизнь капля за каплей вгрызалась в тонкую серую корку перемерзлого снега.  

Под сбитыми сапогами приятно шуршала сырая прошлогодняя листва, с каждым шагом пасмурное небо над головой Родимира светлело, белые жилы ветвей колыхались, среди этой седой пропасти, и что-то тяжело ухало в затылке….  

Он лежит на земле… ну и что? Теперь можно… теперь предки не осерчают…. Он ведь умертвил врага-предателя… умертвил…. Да… умертвил… умер… умер….  

Серая пропасть, обрамленная белыми жилами, исчезла. Ее заслонило доброе, грустное лицо. Это был мужчина, уже немолодой, кожа его была темной, как бронза, на щеках чернела причудливая татуировка… теперь Родимир мог ее разглядеть….  

- Очнись Добр… – кого это он зовет? Добра? Кого же так зовут?  

Минуло мгновение, и долгие часы беспамятства превратились в протяжный звон. Этот звон стихал, по мере того, как прекращала биться в затылке кровь.  

Родимир лежал в пыльной темной клетушке с земляным полом. Посреди клети зябко умирал очаг, из-поод серой корки уже еле-еле проступали огненные всполохи. Голой спиной Родимир ощущал деревянную лавку, застеленную куском рогожи. Рана была перевязана травяной примочкой.  

- Баюн… где ты?  

Молчание. Только струйка серого света сочится сквозь ставни. Родимиру померещилось какое-то неясное шевелен6ие у противоположной стены. Так и есть – в клети был еще один человек, молодой рыжеволосый паренек, должно быть только-только отрастивший усики.  

- Проснулся? Добре. Ты долго спал – паренек шагнул к Родимиру – дед мне велел за тобой смотреть….  

- Дед? Баюн?  

- Ты его так называешь…он притащил тебя на своих плечах, Рыкарь….  

- Как? – Родимир почувствовал, как стынет нутро – как ты меня повал.  

Паренек смущенно смолк, и хотел, было уйти прочь, но Родимир не позволил:  

- Отвечай! Откуда про Рыкаря знаешь?  

- Дед тебя так звал. Рыкарь, мол, да Рыкарь….  

- Дед… а он кто таков, дед твой?  

Парень смутился еще сильней:  

- В наших местах его ведуном называют.  

- А чего он меня спас?  

- Не знаю….  

- Текя звать-то как?  

- Ярок.  

- Ярок? Хм…– и Рыкарь снова провалился в сон.  

В тот день Ярок еще трижды будил раненого. В первый раз напоил травяным отваром. Во второй – покормил ржаной кашей, а в третий дал немножечко меда. Рыкарь хотел еще поговорить с ним, но юноша, то ли смущенный чем-то то ли испуганный спешно вышел вон, и Родимиру ничего не оставалось, кроме как уснуть – на сей раз крепко, и до утра….  

И снилась ему страшная сеча с туранским полчищем. Из темноты выплывали, скалясь железные личины-забрала, которыми украшали свои шлемы туранские богатыри, и развивались рваные войлочные знамена – нет! – это были конские хвосты – они развевались вслед за убегающими всадниками…. Это бежал князь Тугор, бежаал, бросив свой сорокотысячный полк на растерзания туранским стаям.  

Но вот, князь кричит, заваливается набок – на его рубахе расплывается красное пятно.  

Куда? Куда тащат Родимира? Кнуты слизывали с него кожу – лоскуток, за лоскутком, и там, где спина касался кнут, блестело кровью сырое мясо… а потом, рослый туранец, играючи огромной палицей, подошел к распластанному на земле телу, схватил его за левую ногу, и….  

Они сломали мне ноги, чтобы я не убежал, мама… они сломали мне ноги....