Есть такой клуб. Называется «Интро». Впервые я побывал в нем только вчера, хотя слышал о нем уже много лет. Сказать по правде, репутация у него не из лучших – какая–то чертовщина, да и только. Но молодежь туда ходит охотно, хотя в подробностях потом никто ничего толком рассказать не может, уж слишком бурные ночи, голова ничего не запоминает, кроме ощущения дикого праздника. Я бы не сказал, что я уже не «молодежь» – так себе тридцать с хвостиком, но уже не тянет туда, где попахивает чем-то неизвестным. Поэтому сознательно я туда не стремился – возможно, глубоко в душе. Не знаю уж как, но у меня случайно оказался флаер на посещение вечеринки с очень странным названием «Готовим колбасу – приглашаем начинку!», я неожиданно для себя решил, что иду. Будь это какой нибудь другой клуб, листок со скидкой был бы в мусорной корзине, но здесь в меня как черт вселился. Пойду и все! Нужно сказать, что менеджеры этого клуба свою работу знают – весь этот флер неожиданностей и тайн, странная неспособность посетителей запомнить подробности вечеринки: «Ну, типа, все, как везде, ну ты понимаешь, чувак?», но в итоге другие клубы забыты. Иногда по улицам ездят странные машины с логотипами «Интро». Они напоминают броневики инкассаторов, но стекол у них нет, сплошной металл, а управляются, наверное, через внешние камеры. Ходят слухи, что они иногда взрываются посреди улицы, либо падают с моста, или врезаются куда-нибудь, но почему-то в газетах ничего не сообщают о пострадавших. По ночам эти странные жуки уносятся куда-то за город, чего они там делают – непонятно. Самое странное заключается и в том, что «Интро» не имеет постоянной прописки, место очередной вечеринки каждый раз держится втайне и раскрывается в последний день через рассылку флаеров постоянным членам клуба. Ну а те, в свою очередь, могут сделать неожиданный подарок своим знакомым. Собственно так приглашение попало и ко мне, вот только имя своего благодетеля я так и не узнал. Как бы то ни было, в силу своего характера, неспособность разобраться в происходящем я стал считать за личное оскорбление, поэтому, получив флаер, уже не раздумывал идти или не идти. Наоборот, для меня это было знаком свыше, что мой интерес, превратившийся в манию, должен быть удовлетворен.  

На часах-22-00. Я стою возле ржавых ворот, которые по виду действительно больше подходят для какого-нибудь заброшенного мясокомбината. Толпа народа с бешеными глазами пытается протиснуться в узенькую калитку и меня неудержимо в нее влечет, как Алису в Страну Чудес. Понимая, что мосты сожжены, кидаюсь в людской водоворот. Минут через сорок подходит моя очередь, четверо вежливых секьюрити, одетых в белые халаты, заставляют меня лечь(!!!) на весы, скурпулезно записывают мой вес и пропускают в зал. Сказать по правде, такое свинское обращение меня смутило, успокаивало только то, что через взвешивание проходили все присутствующие.  

Меня внезапно настигает звуковая волна. Мысли мгновенно, как испуганные зайцы, разбежались в разные стороны, и я почувствовал себя частью гигантского калейдоскопа в прямом смысле этого слова. Ну да, мясокомбинат и есть – внутри огромного круглого цеха во всплесках лазерного огня топталось и мычало человеческое стадо. Поначалу я чувствовал себя довольно скованно, но постепенно с помощью нескольких сигарет и пары довольно крепких коктейлей мне удалось войти в клубную колею. Я фланировал из зала в зал, в принципе получая удовольствие, но, тем не менее, постепенно укрепляясь в мысли, что кроме оригинальной встречи при входе, ничего нового я здесь для себя не нашел. Из всех странностей я обратил внимание, пожалуй, разве что на столы и стулья из пенопласта и оригинальный декор стен, обитых толстым слоем поролона. Возможно, это было сделано для изоляции шума, но для чего она загородному клубу? В общем, очень скоро мое разочарование достигло предела, и тут началось ЭТО! Раздался истошный визг, пол вдруг вздрогнул и ушел у меня из под ног, через минуту я уже лежал на пузе, и как мастер по санному спорту, мчался вниз к стене, неудержимо становившейся полом. В голову лезли одни матерные выражения, мимо меня летели люди, столы, домашние животные. Помню, что тоже визжал как женщина. Хотя до этого наивно полагал, что моя глотка на такие высокие звуки не способна. Весь этот бардак происходил под веселую музыку в стиле рэп, и я почти не удивился, увидев диджея, зажигавшего со своими пластинками, невозмутимо висящим на потолке вверх ногами. В те краткие мгновения, что я летел вниз, меня посетили миллион и одна мысль. Я думал о том, что так мало успел в жизни, о том что Мурка сегодня осталась без своего китекэта, о том что так и не женился, о…, в этот момент я получил столиком по голове. Я понял почему он пенопластовый. Люди вперемешку с едой и мебелью, крутящийся танцпол, счастливый визг – и все это на мясокомбинате!!! Вот это и называется-«колбаситься»! Это было не внезапное землетрясение, а идиотский атракцион, и я застрелил бы директора за такие шутки, если бы не был безумно счастлив, что это именно атракцион. Осмысливая этот парадокс внезапной любви к человеку, напугавшему меня до смерти, я также обратил внимание на то, что теперь передо мной стоит миллион вполне конкретных целей, тех дел, которые в обыденной жизни кажутся такими незначительными, зато сейчас являлись единственной причиной, по которой стоит жить.  

На выходе с меня взяли подписку о неразглашении всего происходившего, мотивировав тем, что сохранение тайны является средством привлечения клиентов, запатентованным клубом «Интро», пригрозили миллионным штрафом и на всякий случай показали несколько интересных кадров со мной в главной роли. Поняв, что остался жив, что все это тот самый идиотский атракцион, передо мной открылся мир неиспытанных вещей и дикое желание все попробовать! Я напился как никогда, попробовал травку, проиграл в рулетку 500 баксов, занялся сэксом втроем, разбил нос одному подонку, обматюгал охрану и…короче много чего сделал, подробностей не помню, но в перемешку со стыдом осталось ощущение счастья и желание жить и творить. Главное, за одну ночь в клубе «Интро» я понял себя лучше, чем за предыдущие 30 лет! За это бы выпить…хотя, меня ведь ждут миллион незавершенных дел. Двойной китекэт Мурке и звонок давней подруге- это на сегодняшний вечер. Остальные 99998 дел начну с завтрашнего дня, и кстати следующий вечер в «Интро» будет через три дня и название прикольное « В трюме у «Титаника».  

Ночь. По пустынной, плохо освещенной улице, идёт человек, испуганно озираясь по сторонам. 

- Коль, смотри, кто идёт. 

- Батюшки мои, так это же наш автор – Семён Дроздов.  

- Ну, что, Стёп, набьём морду. Герои мы или не герои? 

- Само собой, Коль. Хоть и литературные, и отрицательные, но герои. Но я, Коль, максималист: за то, что он сделал с нами на 31-ой странице, его гада, мочить надо.  

- Складно у тебя получается. Стихами заговорил.  

- От злости, Коль. Он же выбросил меня на улицу со второго курса литфака, на 41 странице. Не дал доучиться, гадюка, потому и рифма не точная.  

Литературные герои материализуются из ночных теней в гопстопников. Автор норовит прошмыгнуть мимо них, но Колька Кнур и Стёпка Шнур, угадав его истинные намерения, деликатно загораживают дорогу. 

- Здравствуйте, дорогой Семён Михайлович. Нам бы автограф от вашей милости. 

- Пожалуйста, ребята, – приободрился автор. – А как вы меня узнали? Ночь всё-таки. 

- Любовь к вашим шедеврам освещает нам не только будущее, но и беспросветное настоящее, – скрывая иронию, пропел Кнур. Автор, убаюканный лестью, достаёт из кармана «Паркер». Вопросительно важно, смотрит на Кольку и Стёпку: 

- На чём автограф ставить? 

- Можешь поставить на заборе. Ты лучше расскажи, почему своих не признаёшь? – сбрасывая личину читателя-почитателя – суровым голосом спросил Стёпка. 

- Простите, мужики, но вас, я вижу впервые: – испуганно лепечет Семен и прячет «Паркер», не без основания, чуя недоброе. 

- Ах ты, Иуда! Коль, он нас не узнал.  

- Не уважает, Стёп. А мы ему не чужие. И, вообще, для здоровья, ему полезно нас узнавать и мнением нашим дорожить. Не он ли написал в нашем романе «Гоп- стоп»: «К мнению человека с ножом надо прислушиваться!». Тем более ночью, усугублённой одиночеством и двумя ножами. 

- Посмотри, Коль, какой он. Один-одинёшенёк. Как былинка на пустыре. Пырни былинку под грудинку, – снова зарифмовал Стёпка.  

- За что, ребята? 

- А это обсудить надо, – любезно предложил Колька. – За что ты мне, конкретному пацану, повесил три судимости и два побега в первой главе? Кто мне пропахал шрам через весь фейс? Хотел угодить читателю с дурной наследственностью? А мне каково? 

- Ты посмотри на меня! – перебил Кольку Стёпка. – Куда смотришь, дурак! Вот он, я! Не шныряй глазами по сторонам. Зачем ты меня изобразил придурком и кривым на правый глаз? Не для того ли, чтобы народ калек боялся и сторонился, принимая их за бандитов – героев твоих романов? Кто же, после этого, им подаст? 

- Мужики, вы чё, в самом деле. Вы же не настоящие. 

- А ну, сотвори с ним, Стёп, то, что он сделал с тобой на 37-ой странице. 

Стёпка хватает левой рукой автора за грудки, бьёт коленкой в промежность, а правой хватает за волосы и колотит головой о бетонный столб. 

- Ой, мамочка! А-я-я-яй! Милиция! Убивают! 

- Ну что, убедился: настоящие мы или нет? Ты же за правду жизни. Вот, тебе правда. Милиция, милиция. Ты кого имеешь в виду? Покойного критика Сидорова? Так он тебя на дух не переносил. Может быть, от этого и умер. Считал тебя оборотнем в прозе, способным только марать бумагу тухлыми детективами.  

- Помнишь, Коль, как он писал про меня: «Кнур работал без шума и пыли». А сам кричит как резанный. Это шумно и безнравственно, Семён Михайлович: писать одно, а делать другое.  

Колька грозно подступает к автору: 

- Ты зачем народ грузишь, нами подонками? В «Гоп-стопе» всех приличных людей порешил, оставил в живых только убийц, грабителей и мошенников. А, вот и они. Легки на помине. Ребята, сюда. Мы здесь! В компании нашего, прославленного рынком, чересчур бессмертного автора. 

II 

Подходит туча всякого сброда, с явно выраженными пороками и намерениями. В центре покойный критик Сидоров. Автор узнаёт своих героев из детективов «Гоп-стоп», «Плюнуть и растереть», «Киллер поневоле». Чуть в сторонке, не смешиваясь с толпой, стоят бритоголовые, из романа «Внуки Адольфа Гитлера». А вон и сам Адольф в плотном кольце, воспитанных на «Майн кампфе», внуков.  

Стёпка, рисуясь, с понтом обращается к толпе: 

- Братки, кто ботает по-немецки? Ты, пацан? Переведи фюреру:  

- Привет, Адик! Из всех нас, ты один не вымышленный. И какие бы гадости Дроздов о тебе не писал, всё равно будет мало. Что может быть отвратительнее фашизма? Тем не менее, ты настоящий. Скажи слово, Адик. Оцени заслуги автора перед российским Фатерляндом. 

Пацан переводит. Дрессированные внуки мгновенно разрывают кольцо и выстраивают воинственную шеренгу, за спиной обожаемого фюрера. Гитлер принимает позу футболиста, стоящего в стенке перед воротами, при выполнении штрафного удара. Позу возложения рук на арийские гениталии он выбрал не случайно. А что оставалось делать фюреру, если задолго до его публичной деятельности, все приличные позы разобрали исторические гиганты. Скрещение рук на груди присвоил Наполеон. Он даже из России бежал со скрещенными руками, бросив свою отмороженную армию. Засовывание больших пальцев под мышки, чтоб себя рассмешить, застолбил Владимир Ильич. Поза: корпус тела в полу лотосе (на нарах); руки в упоре на коленках; локти оттопырены в стороны – запатентована криминальными авторитетами. И так, Адольф возложил руки куда следует, повернул голову направо, вздёрнул вверх и, с безумной значительностью в голосе, залаял: 

- Ich fersteht. Jwol! In Aids ich viele denkte und ferstehtе: meine Kampf sind schrikliche Fehler. In den Kindheit ich schlechten Bucher liest. Erfolg: die Welt schrikliche Krig bekommt. Herr Drosdov ist sehr misserables Schrichtsteller. Er muss toten! Aber diese Frage mussen nur der Schodnjk erlossen. 

Пацан переводит: Я понял. Хорошо! В аду я долго размышлял и пришёл к выводу – мои идеи были ужасной ошибкой. Всё потому, что в детстве я начитался плохих книг. Результат: мир получил чудовищную войну. Господин Дроздов есть очень скверный писатель. Он должен умереть! Однако этот вопрос должен решать сходняк. 

Раздаются крики: «Правильно! Молодец! Хайль Гитлер!» Далее речь фюрера становится невыносимо громкой и взволнованной. Сброд терпеливо ждёт перевода. 

Пацан переводит:  

- Я горько раскаялся в содеянных злодеяниях и поменял политическую ориентацию. Теперь я, как Жириновский, либерал. Правда, от идеи помыть сапоги в Индийском океане я давно отказался. Но по вине Дроздова мне не дают покоя своим обожанием эти болваны-внуки. Прошу меня защитить. Я старый, больной человек. 

- Переведи, пацан: мы – преступники тебе, как пахану, сочувствуем. Но, как придуманные герои, ничем помочь не можем. У нас говорят: что написано пером, того не вырубишь топором. Извини.  

III 

Стёпка становится на пивной бочонок и, возвышаясь над толпой, обращается к Сидорову и героям книг, написанных Семёном Дроздовым: 

- Ваше святейшество господин Критик, литературные паханы и вы братки-подельники! Позвольте мне, на правах главного героя самого коммерческого детектива «Гоп-стоп», председательствовать и наш творческий сходняк считать открытым! 

Стёпка жестом приглашает Сидорова на бочонок. Тот зачитывает длинный перечень преступлений автора, перед героями и читателями – настоящими и будущими преступниками, воспитанными на прозе автора. В конце обвинительной речи звучит предложение поддержать мнение фюрера. 

- Приступаем к голосованию! – сменив Сидорова на бочонке, объявляет председатель. Кто согласен с предложением фюрера, прошу поднять руки. 

Сходняк дружно поднимает руки. 

- Единогласно! – подводит итог голосования Стёпка. 

Перед обезумевшими глазами автора, падающего на колени, вырастает виселица из романа «Внуки Адольфа Гитлера». Колька пододвигает к коленопреклонённому автору бочонок. Ассистенты палача бережно поднимают его с колен. Не больно, совсем не больно, как этого заслуживает Дроздов, бьют по коленкам палками: ровняют ноги. Ставят, уже прямыми, но ватными ногами на бочонок. Стёпка просит Критика публично исповедать автора. Тот исповедует, и даёт автору для поцелуя огромное перо, насаженное, как лопата, на деревянный черенок. Автор формально, для отцепки, целует перо. Вопреки протоколу казни, предусматривающего исполнение последнего желания обвиняемого до исповеди, Критик, загробным голосом, спрашивает Дроздова: 

- Какое твоё последнее желание, сучий сын?  

Тот, трясясь от страха, невнятно, заикаясь, просит:  

- Е-е-если обо-бо-борвётся ве-верёвка, не ве-вешать вто-то-торой раз. 

- У кого какие мнения, братва? 

На бочонок взобрался авторитетный вор в законе: 

- Я предлагаю согласиться с автором, но только в том случае, если он никогда в будущем не возьмёт в руки перо. Через лет пять о нём никто и не вспомнит. Мы – герои этого ужаса сможем завязать и зажить незаметной, но честной жизнью. Пусть поклянётся, что он, если оборвётся верёвка, сам не напишет ни единой строчки. Пусть поклянётся, что не будет использовать литературных рабов. Иначе нам придётся очень долго ждать завязки. 

- Ты обещаешь нам не писать и не использовать для написания книг литературных рабов? – спросил председатель. 

– Клянусь, ро-родные мо-мои. – Ве-век сво-вободы не ви-видать! – клянётся Дроздов. 

– Принимая во внимание самую страшную зэковскую клятву автора, прошу проголосовать за то, чтобы не вешать Дроздова вторично, если оборвётся верёвка, – возвысил голос Стёпка. 

На этот раз единодушия в голосовании не было: внуки Гитлера не согласились завязать и быть забытыми. Им хотелось, хотя бы и дурной, но славы. Однако они остались в меньшинстве. 

Колька набрасывает петлю на шею Дроздову. Дубиной вышибает бочонок из-под его ног. Далее всё происходит, как на 203 странице: петля затягивается; тело в петле отплясывает цыганочку; в считанные доли секунды, в мерцающем сознании автора, страница за страницей проносится вся его подлая литературная жизнь. Но верёвка-то, обрывается. 

- Не буду! – орёт Дроздов и просыпается. 

- Что не будешь? – возмущается разбуженная жена, поворачиваясь к нему спиной. 

- Писать не буду! А где Адик? 

- Ты что, совсем спятил? 

Жена мгновенно засыпает, как человек не написавший, за всю свою жизнь, ни одной коммерческой строчки. А он, не смыкая глаз, до утра лежит, в постели. Перелицовывает сюжет нового детектива «Грабёж с овчаркой». Книга, как книга, поп-корм. Концепция: «К мнению человека с овчаркой надо прислушиваться».  

(Продолжение следует).  

Жизнь – это корабль. С одной стороны она может натолкнуться на рифы и затонуть, с другой – ее вполне можно скурить. 

На берегу Белой реки, среди душистого разнотравья стояло маленькое кочевье рода Папара. В то утро в выложенных камнем очагах, горела привычная, размеренная жизнь. Молодежь пасла овец на пышном лугу неподалеку, бабы валяли войлок во дворике, огражденном тремя знатными юртами.  

Атви же, по своему обыкновению сидел на берегу, и готовился к охоте – затачивал стрелы, вновь и вновь натягивал тетиву, но всякий раз оставался недоволен – то стрелы выходили нехороши, то тетива плохо звенела.  

Забавно было смотреть на его сердитое, еще совсем мальчишеское лицо, сосредоточенно насупленные брови, и потешно закушенную нижнюю губу.  

- Атви! – На взгорке появился Папар, верхом на своем толстоногом мерине – Атви, скоро ты?  

- Нет, отец. Духи, верно, невзлюбили меня за что-то. Лук никак не хочет петь. Поезжайте-ка сегодня без меня.  

- Это все старый колдун с Гремучего кургана – поморщился седоусый Папар – прошлой весной он изуродовал трех наших жеребят, а нынче задушил в утробе моего внука….  

Подумав немного, Папар досадливо плюнул:  

- Не поедем нынче на охоту. Знать не будет нам удачи.  

Атви снова остался один. А река, между тем, вздумала поиграть с юношей, и тихонько пощекотала его пятки своими холодными руками. Атви улыбнулся, и погладил воду ладонью. Дудочка сама нырнула к нему в руку, Атви оставалось только приложить ее к губам, и песня, дивная песня распустила разноцветные крылья, и понеслась над искрящейся гладью, куда-то на юго-запад, в сторону Мертвого Царства. Там эта песня присядет на веточку и будет согревать озябшие душе получше войлочной накидки.  

Кто-то тихонько подкрадывался к Атви со спины. Молодой охотник развернулся, и, держа дудочку у рта левой рукой, правой выставил вперед бронзовый нож.  

На бугорок, прихрамывая выполз старый холоп. Правая нога его, сломанная еще в молодости совсем усохла, и холоп волочил ее за собой.  

Покачивая головой из стороны в сторону, холоп прислушивался к пению дудочки, а руки его подрагивали не то от старческой немощи, не то от сильного сосредоточения.  

- Пошел отсюда! – рявкнул Атви, поднимая большой гладкий булыжник.  

Холоп вздрогнул, когда музыка оборвалась, а от крика хозяина и вовсе втянул голову в плечи, и заковылял прочь.  

Недостаточно быстро, как посчитал Атви….  

Булыжник со свистом полетел навстречу закопченной солнцем спине раба, с довольным, мягким звуком врезался между лопаток, и, отскочив, нырнул в траву, словно опасаясь расплаты за свое злодеяние.  

Хромоногий старик упал лицом вниз, содрогнулся всем телом и замер.  

«О нет! Я убил его… – в груди Атви что-то испуганно съежилось – отец очень любил этого раба… как же он на меня разозлится…».  

Колени его налились тяжестью, в животе постыдно задрожало. За такой проступок его накажут плетью… а рука отца ох, как тяжела….  

И тогда Атви решился – нужно убежать в лес, спрятаться в нем, пока гнев отца не утихнет. Крадучись, он пробрался в свой шатер, и снял с деревянного крюка плетеный щит. Затем повесил на шею кожаный короб, а на пояс – ремешок, с бронзовым кинжалом, и ченли полное кумыса. В короб он положил немного жаренной баранины и горшочек с кашей. Затем, откинув полог, он попросил Раману и пращуров о помощи, и вышел вон.  

- Куда ты, Атви? – спросили бабы, валявшие войлок.  

- В степь, милые матушки… постреляю зайцев – молвил Атви, развязывая стреноженного коня.  

- А ты не видел старого раба, что всегда помогал нам? – спросили бабы.  

- Нет не видел.  

- Куда ты, Атви? – спрашивали девки, толокшие масло в деревянных колодах.  

- В степь. Зайцев бить.  

- А ты не видел раба, который каждое утро помогал нам?  

- Нет – Атви легонько похлопал коня.  

- Атви! Ты зачем один едешь?! – прокричал из шатра отец – давай, я соберу братьев!  

- Нет, отец. Я уж как-нибудь сам – отмахнулся Атви.  

- А ты не видел старого раба, который ухаживал за мои ветроногим конем?  

- Нет. Не видал что-то.  

Мерно шумела трава. Почти сразу начало припекать, и Атви решил отъехать в тенистую березовую рощицу, которая тянулась вдоль берега.  

Березовые сережки плыли по серебристым искрам воды. Берег уходил вдаль, исчезая на песчаном изгибе.  

- Когда они обнаружат, что я ушел, отец пустит по моему следу своих псов – сказал себе Атви – переберусь-ка я на другой берег….  

Он отыскал отмель, там, где река сужалась до нескольких шагов. Конь шумно вошел в воду, да так, что она достала Атви до щиколоток.  

Трава на том берегу была сухой и ломкой, из-под потрескавшейся земляной коросты торчали обломки огромных камней.  

Под конскими копытами захрустела желтая хвоя, а впереди вырос Печальный Лес.  

В том лесу, когда-то жил странный народ – эти люди селились в маленьких землянках, больше похожих на кочки, и питались лесной дичью, а одежды себе шили из звериных шкур. Это лесное племя когда-то истребили предки Атви, потому что те по ночам перебирались через реку, и разоряли арийские кочевья. Говорят, что после той бойни в лесу, на месте селений остались бурые поляны.  

Лес врезался в степь темно-зеленым ножом, взбирался на холмы, и спускался в глубокие низины. Атви знал, что в этом месте лес узок, но стоило взять чуть-чуть на восток, где он тянулся на много парасангов, и можно было легко зааблуиться.  

Вскоре и в самом деле деревья поредели, обнажились макушки холмов, и Атви, наконец, решил передохнуть – привязал коня к большому пню, сам сел рядом, и принялся за припасы.  

- Как, однако, далеко я уехал – сказал он себе, когда горшочек показал дно – ох, не найдет меня теперь отец.  

Эта мысль почему-то огорчила его, даже слезы подступили к горлу, и родилась в его голове странная песня:  

- Вот лежит богатырь на траве  

И нет над ним ни плакальщиц не вдов  

Только птицы поют средь ветвей  

Да ветер хоронит его.  

Атви приложил дудочку к губам и заиграл. Но песни не получилось: глупая дудочка хрипела и лаяла, и от этого Атви стало жутко.  

«Ты один…» – шелестел страх над его головой.  

«Убийца…» – шуршала под ногами совесть.  

Ты один! Убийца! Трус!  

- Всего лишь раб – прошептал Атви, прикрываясь щитом – Старый холоп!  

Убийца! Трус! Один!  

- Ты кто такой?  

Атви вздрогнул, но все же и крикнул в ответ:  

- Я путный человек! Не обижайте меня, добрые встречники!  

- Так не обидим, ежели человек ты хороший – два всадника, два рыжебородых молодца, в кожаных бронях, спускались с холма. Один из них, на вид постарше, улыбался, второй, тот, помоложе, был хмур, как зимнее утро. В глазах его глазах горело все то же: «Убийца! Трус!».  

- Ты из рода Папара? – спросил улыбчивый – прошлой весной ваши молодцы обогнали нас в большой скачке. Помнишь, Тугай? Я тогда свадьбу еще сыграл….  

- Я – сын кшатрия Папара – кивнул Атви, вглядываясь в татуировку на щеке улыбчивого – а вы из рода Ишпакая?  

- Верно, друг. Только старый Ишпакай уже в Лунной степи. Наш отец – кшатрий Орик. Ты почему забрел в наши земли? На этой стороне реки наша земля.  

- Да я из рода ушел – признался Атви, и тут же соврал – меня отец прогнал. Живи, говорит, месяц вдали от меня, а если раньше вернешься – не будет тебе моего прощения.  

- Не верю я тебе – буркнул угрюмый – глаза у тебя испуганные, словно на воровстве тебя поймали. Никак наших овец угонять вздумал, сучий сын?!  

- Ты погоди… – испугался улыбчивый – ты погоди, Тугай с чего ему воровать? Его род побогаче нашего будет!  

- Не знаю. Не украсть – так убить кого-нибудь вздумал – прорычал Тугай.  

Атви побледнел и съежился, под его пытливым взглядом. Ужель преступленье оставило на его лице незаживающее клеймо?  

- И с чего это отец его прогнал? Знать за дело прогнал….  

- Ты не слушай его – отмахнулся улыбчивый – его зовут Тугаем за тяжелый норов. От него и девки шарахаются. Ты пойди в наше кочевье. Там и переночуешь.  

- Добро спасибо вам, добрые люди.  

- Меня-то не благодари – мотнул головой Тугай – вон, Фарасмана благодари….  

Род Орика кочевал по холмам и низинам Заячьей степи, как называли ее дети Папара. Был тот род беден, и велик числом. Зимой дети Орика голодали, а весной совершали набеги на соседние земли. За Белую реку, однако, не переходили – боялись могучего Папара.  

Орик часто наведывался на Гремучий курган, где не один десяток лет жил старый колдун Танай. С ним заречный кшатрий совещался, прежде чем отправиться в поход.  

Кочевье было так велико, что заняло сразу три больших холма. В центре курились два больших сруба – святилище и жилище кшатрия.  

Атви здесь встретили, как дорого гостя – накормили, напоили, развлекли девичьим пением. Фарасман все время был рядом – он смеялся, вместе с Атви, первым увлекал его в пляс. Его братья и сестры затевали веселые хороводы, и потешные бои. Атви, позабыв про свое горе упивался кумысом, и без страха разговаривал с хитроглазым Ориком, который восседал на деревянном престоле, окруженный конопляным дымом, и пьянящими парами кумыса под левой рукой кшатрий держал воеводский бубен, под правой – бронзовую булаву. Был он похож на косматого медведя, с человечьим лицом, а на пухлой голой груди его расправив крылья парило черное чудище, не то гриф, не то человек. Фарасман объяснил, что это бог Мара, которого почитали и боялись все арийские племена.  

Когда же наступила ночь, Орик, поглаживая рыжую бородищу, сказал:  

- Понравилось ли тебе у нас, гость?  

- Понравилось – тяжело протянул Атви: он не объедался так никогда в жизни, и только диву давался, и откуда у такого бедного рода столько баранины и ячменного хлеба?  

- Останься у нас еще на два дня… – белозубо оскалился Орик – тебе же некуда идти, верно?  

- Верно – Атви с тоской подумал о родном кочевье, но пьяный угар вновь нахлынул на него, утопив все сомнения – мой отец не желает меня видеть.  

И Атви всхлипнул.  

- Ну так останься… – баюкал Фарасман.  

На другой день гулянье было еще шире. Весь род, казалось, собрался посмотреть на Атви. Орик заколол пятерых коров – так словно он привечал другого кшатрия, или справлял свадьбу старшего сына. Атви так захмелел, что его пришлось уносить из сруба на руках.  

А на заре третьего дня Атви разбудил хмурый Тугай. Он ни разу не появился на празднестве, к большому удовольствию Атви.  

- Убегай, пока живой… – прорычал он – думаешь, чего тебя так откармливают? Сегодня на пиру, тебе в питье подольют колдовское зелье, а когда ты уснешь, отнесут на Гремучий курган, и зарежут, как ягненка. Вот твой кинжал, а вот твой щит. Конь ждет тебя возле леса… беги!  

- Чего ты? – Атви с трудом разлепил глаза – почему зарежут?  

- Да потому что… ты разве сам не знаешь? Тогда ни тебя ни меня еще не было, случилась в наше степи чум. Много людей умерло, много пало скота… злой демон Мара летал из кочевья в кочевье, из печища в печище, и никому от него не было спасенья…. Тогда хотар Танай повелел собрать тела всех умерших, людей и животных, и свалить в одну яму, а сверху насыпать курган. Сам хотар, добровольно ушел в услужение к Маре, и чтобы демон не выбрался из могилы, стал кормить его кровью юношей и девушек… понял теперь? Дыхание Мары выжгло наш край, и с тех пор мы беднее степных лисиц... потому-то и воюем со всем миром. А теперь – беги! Я ведь желаю тебе добра….  

Атви бежал быстро, как никогда в жизни. За ним увязались рыжие псы Орика, но Тугай криками отогнал их.  

Конь и вправду ждал его на том самом месте, где ему повстречались Фарасман и Тугай. Атви быстро разрезал путь на его ногах, а спустя мгновение уже сидел верхом.  

Домой! Через реку! Через рощу! Через поле! Домой! К отцу!  

К отцу? Нет. Еще рано. И стыдно… стыдно.  

В сомнениях прошел день. Наступила долгая, тяжкая ночь, которую Атви встретил в шатком шалаше.  

Разбудил его конский топот. По роще мчался всадник. В неясном лунном свете, Атви разглядел лицо Сарпакая – старшего из сыновей Папара.  

- Вот ты где! – закричал Сарпакай – а я-то думал, что ты умер! Лучше бы так и было!  

- Что? Отец сердит на меня?! – торопливо спросил Атви.  

- Отец болен! Всего за три дня горе превратило его в старика! Он горюет потому, что его жена родила ему труса и подлеца!  

- Сарпакай! Прости меня.  

- Что? Простить?! Отец велел тебе передать, что в его роду никогда не было трусов! Не было и нет!  

Плеть обожгла воздух над головой Атви, и, прокричав напоследок грязное ругательство, Сарпакай развернулся и уехал прочь.  

Так началось бродничество Атви. С той ночи не раз он загорался идей вернуться в род, попросить прощения, но всегда совесть, и страх перед отцом останавливали его.  

Он ночевал под сенью деревьев, или в голой степи, на земле. Он прошел долгий путь, далеко за пределы родных земель.  

В степи ему повстречалось племя пахарей, тех, что помногу лет жили на одном месте. Эти пахари за что-то невзлюбили Атви: только в одном печище ему подали воду в глиняной плошке, которую, впрочем, хозяйка тут же, ненароком, разбила.  

Атви голодал – его глаз утратил меткость, а руки – былую ловкость. Степь медленно пожирала с безродного скитальца, день ото дня вытягивая из него силы.  

А по ночам вокруг Атви кружила волчья стая, не давая уснуть своим хищным воем. А когда Атви, наконец, забывался, степные пэри приносили ему один и тот же сон: он, Атви превратился в камень, и летит в спину своему отцу….  

Это случилось осенью – именно тогда, когда не должно было ничего случаться. К тому времени весть о недуге кшатрия Папара разнеслась по степи, пересекла Белую реку, и Печальный Лес….  

В тот день Атви спустился к реке – напоить коня. Не зразу заметил он плывущие по течению обрывки войлока, и деревянные кости.  

Вскочив на коня, Атви помчался вверх по течению, и дальше он ехал, тем больше было обломков, вынесенных на отель. Попадались уже целые стенки, обломки плетней, трупы собак…. Только к вечеру сыскал он свое кочевье. А как сыскал – так и упал на колени, уткнувшись лицом в сухую траву.  

Огромным, неровным пятном перед ним зияла бурая поляна.  

Когда речной ветер, минуя Печальный лес, истратив всю свою силу на зеленых тхолмах, опустился на кочевье Орика, то собаки, уловив в воздухе запах врага, в голос забрехали.  

Девица, лет пятнадцати спускалась с холма – она, верно, только что была в святилище. Атви совой обрушился на нее из темноты, стиснув ее шею конопляной удавкой:  

- Где кшатрий Орик? Он в своей землянке?  

- Не… убивай… – прохрипела девка.  

- Где он?  

- На Гре… му… чем….  

- Не будешь кричать, если я тебя отпущу? – осипшим от волнения голосом спросил Атви.  

- Не… нет….  

- Будешь… – затягивая удавку, Атви зажмурился.  

Перед глазами поплыл кровавый морок – голова отца, наполовину раздавленная булавой. На черепе проступает круглая вмятина, обрамленная по краям торчащей костью....  

Гремучий курган подпирал сизое, предрассветное небо. У его подножья узловатыми пальцами извивался колючий кустарник, скользкий мрак обвивал его каменистые плечи, а плешивое чело венчали три гранитных зуба, каждый в два человеческих роста вышиной. В воздухе пахло страхом и смертью – много лет уж демон Мара, глодал кости, в глубине кургана.  

- Радости Великого Раманы, чьи луга хороши… – прошептал Атви, надвигая на глаза башлык – прощай, мой легконогий Харшаг – сказал он коню – быть может, мы еще встретимся с тобой в Лунной Степи.  

Черная юрта стояла у самого подножья кургана. Была она невелика – в таких обычно живут простые пастухи, да холопы.  

Перед юртой тлел костер. Атви ясно различал очертания двух воинов, сидящих на земле, и трех лошадей, справа от них. Воины о чем-то тихо шептались, слышался тихий смех. Они даже не заметили приближения Атви. Первый стражник умер быстро, второй успел отскочить, отвести удар своим плетенным щитом. Мгновение – и в его руке уже поблескивал бронзовый клюв чекана.  

Неровны свет очага осветил его лицо, уже знакомое Атви. Только сейчас вместо добродушной улыбки на нем кривилась ярость.  

Удар! Щит Атви раскололся наполовину. Еще удар! Бронзовый клюв с жадным чавканьем утонул в мясистой мякоти. Левая рука Атви поникла, пальцы судорожно сжались….  

Но правая рука успела сделать выпад, страшный клюв бессильно рассек воздух над головой Атви. Фарасман покачнулся, и, заваливаясь вправо, опустился на горящие угли.  

Крича от ярости и боли, Атви рванул полог шатра. Нутро было темным и жарким, от очажного пламени. Посреди шатра дымилась конопляная курильница, в больших бронзовых чашах туманом клубилась хаома.  

Орик сидел перед каменным алтарем, и руки его были в крови.  

Увидев Атви, он не удивился несколько, только нахмурил рыжие бровищи, да кивнул на деревянное сиденье. Сжимая кровоточащую рану, Атви сел, и уставился на Орика.  

В углублении алтаря плескалась густая жижа. По правую руку от Орика скорчилось на земле маленькое тельце, должно быть мальчишка-невольник, который прежде смотрел за Харшагом.  

- Где же ваш хотар? – спросил Атви, после недолгого молчания.  

- Умер. За много лет Мара выпил из него жизнь, и теперь кормить курган приходится мне – кшатрий сощурил одуревшие от хаомы глаза – теперь я – хотар.  

- Разве так бывает?  

- Нет, не бывает.  

Молчание.  

- А как мой отец….  

- Как храбрец погиб. Он храбро сражался, прежде чем я его убил.  

Молчание.  

- Я не могу убивать тебя здесь.  

- Выйдем на улицу – предложил Орик.  

- Выйдем – кивнул Атви.  

Оба встали. Орик снял с пояса огромную бронзовую булаву – ту, которой убил Папара – и направился к выходу….  

Атви тут же метнулся к нему, прижав к стенке. Орик лишь сдавленно крикнул, когда нож вонзился в его потроха.  

- В роду Папара еще не было трусов… – прошептал Атви – а я, вот, трус….  

Когда все было кончено, Атви опрокинул алтарь, и разломал юрту. Могильным холодом дохнул ему в лицо рассвет. Теперь он мог видеть, что изображено на трехрогой короне кургана: чудовищные грифы, бросающие в пропасть безголовые тела.  

Какое-то время Атви просто стоял, и смотрел на курган, а потом, плюнув себе под ноги, пошел искать Харшага.  

Павлов в типичном костюме «белого воротничка», взятом из реквизита самодеятельного театра, с каждым шагом приближался к объекту ограбления. Под левой мышкой, в петле, висел деревянный макет пистолета Макарова, покрытый черным лаком под вороненую сталь настоящего оружия. В кармане брюк лежала маска грабителя, святотатственно изготовленная из черного чулка, не посвященной в план ограбления, жены. В левый внутренний карман пиджака он положил, сложенный в несколько раз, полиэтиленовый пакет с логотипом магазина «Копейка». Павлов очень сожалел, что ему не удалось раздобыть приличный кейс для выноса награбленного. «За то рукам будет легко, – утешал он себя. – Рубли брать не буду, а пакета для сорока тысяч зеленых хватит. Не буду жадничать». Сумма в сорок тысяч долларов была взята за основу не случайно. Ровно столько же, но в советских рублях, ему задолжало государство по сгоревшей сберкнижке, открытой после получения отцовского наследства. 

Под брючным ремнем, упираясь в живот, ждала своего звездного часа петарда. Голову Павлов, для устрашения неминуемых, невольных свидетелей ограбления, побрил наголо. Под белую сорочку была одета серая футболка и спрятан парик, из реквизита все того же театра, для изменения внешности после ограбления. 

Недалеко от здания банка стояла группа пикетчиков с плакатом: «Банкирам тюрьмы! Вкладчикам вклады!». 

-Ишь, холуй нашего банкира! Одет, как с иголочки, – бросил в спину Павлову, хорошо поставленный бас. 

- На наши кровные, – поддержал его старческий дискант. 

Охраника у главного входа почему-то не оказалось. Это нарушало план ограбления и вызывало беспокойство. «Охрана внутри банка» – подумал Павлов. 

В тамбуре он, натренированным движением, молниеносно одел маску, опережая на долю секунды взрыв петарды, выхватил пистолет и ворвался в операционный зал. За спиной прогремел взрыв, усиленный замкнутым пространством тамбура. 

- Ограбление! Всем лежать! – с кавказским акцентом заорал он. 

- Сидевшие в зале за длинным столом люди упали на пол. На расстоянии пяти шагов от Павлова лежала молодая женщина, прикрывая собой мальчика. 

- Мама с ребенком! Нельзя же все понимать буквально! – возмутился Павлов, забыв о кавказском акценте. – Поднимайтесь! Ребенка простудите. – Малыш, не бойся. Это такая игра. – Дедуль, а ты чего раскорячился! Ветеранам льготы. Подъем!  

Павлов подбежал и подставил кряхтящему деду стул. Бросил взгляд в сторону стойки операторов-кассиров. За стеклом, у окошек никого не было. «Лежат под стойкой», – подумал Павлов и в два прыжка подлетел к окошку старшего оператора. 

- Подъем!… Сейфы открыть, – неуверенно продолжил он, так как из-под стоек никто не показывался. 

- Господин налетчик, мне Вас жаль, но Вы грабите пустой банк, – учтиво произнес дедуль. 

- Как пустой? – до конца не понимая смысла сказанного, растерянно спросил Павлов. 

- Деньги сбежали вместе с банкиром. Банк банкрот. Присутствующие – члены ликвидационной комиссии. Я – председатель. 

Потрясенный Павлов, бросил пистолет, сорвал маску и рванул к выходу. Но не тут-то было. Заложники мертвой хваткой вцепились в грабителя, подтащили к столу и применяя интегральную физическую силу, припечатали к стулу, окружив его плотным кольцом. 

- Господин налетчик, – начал любезно председатель. 

- Товарищ, – поправил его Павлов. 

- Товарищ налетчик, Вы не можете просто так уйти, оставив нас в беде. Помогите нам. Мы готовы включить Вас в состав комиссии и, разумеется, заплатить за сотрудничество. Я полагаю, наше предложение Вас заинтересует. Судя по Вашим действиям, Вы очень нуждаетесь в деньгах. 

- Отпустите же меня, наконец! Бред какой-то, – пытаясь вырваться из цепких рук ликвидаторов, рычал Павлов, – я вам ничего не сделал. 

- Так сделаете, – любезно продолжил председатель. – Вы, определенно, готовясь к ограблению, провели мониторинг финансовой деятельности банка, имеете информацию об активах, запасе хранилища и располагаете другими ценными данными, без которых комиссия не может выполнить поручение акционеров. Банкир исчез вместе с документами. 

Павлов покраснел до корней своих бритых волос. Ему стало стыдно, что он ничего не знает о деятельности банка. В романе Сеньки о мониторинге вообще не упоминалось. 

- Простите, ради Бога, – промямлил он. – Я не опытный. Первый раз.  

- Ай-я-яй, укоризненно покачав головой, пристыдил председатель. 

Павлов опустил голову. 

- Не сокрушайтесь, – наперебой утешали его ликвидаторы. – Раз на раз не приходится. У Вас все еще впереди. 

Но впереди у него ничего хорошего не было. Пикетчики, обеспокоенные взрывом, почуяв неладное, вызвали милицию. Опергруппа оцепила здание банка. 

- Здесь целая банда, человек двадцать, – доложил оперу по рации сержант, скрытно проникший через черный ход в операционный зал. – Кричат непонятно что. Видно делят награбленное, – продолжил он. 

- Вызывай подкрепление! – последовало распоряжение опера. 

Подкрепление – взвод ОМОНа в масках, беспорядочно стреляя из автоматов, ворвался в операционный зал. 

- Ограбление! Ложись! – закричала, что есть мочи мама и, прикрыв собой мальчика, упала на пол.  

- Лежать, вашу мать! – рифмовал командир, вторя маме и стреляя в потолок. 

- Безобразие, – лежа на полу, в полголоса возмущались ликвидаторы. – За десять минут два ограбления. 

Стрельба закончилась. Омоновцы плотным кольцом окружили лежбище. Только председатель, как ни в чем не бывало, сидел за столом 

- А тебя, дед, что не касается! – вызверился командир. 

- Ветеранам льгота, товарищ-налетчик, – учтиво ответил дед.  

- Какие мы тебе налетчики, мы – ОМОН. Что здесь происходит? Отвечайте! – рявкнул командир. 

- Командир, посмотри, – сказал боец и показал на брошенные Павловым макет пистолета и маску. 

- Так, кто грабил банк? – давил командир. 

Не успел Павлов открыть рот, как его опередила мама: 

- Сынок, ты опять разбросал игрушки. Видишь, дядя сердится.  

Павлов благодарно посмотрел на маму, поднялся с пола и сделал шаг вперед: 

- Нет, ребята, это мое снаряжение. Я грабитель, – признался Павлов. 

- Взять его! – скомандовал командир. 

- Не трогайте члена комиссии, он шутит, – запротестовал председатель. 

- Так было ограбление или нет?! – теряя терпение, орал командир, – Последний раз спрашиваю!  

- Было, было, – сказал Павлов и протянул руки. 

Замки наручников хищно щелкнули. Два бойца крепко взяли Павлова под руки и, подталкивая, потащили к выходу. 

И опять не тут-то было. Ликвидаторы железной хваткой вцепились в Павлова, не желая его отдавать в руки правосудия. 

- Взяли моду, чуть что, сразу сажать. Денег не было, значит и ограбления не было, – роптала комиссия.  

- Кто вас сюда звал?! Лучше бы банкира с деньгами ловили, – кричала мама. 

Омоновцы решительно вырвали Павлова из рук ликвидаторов и повели через главный вход, мимо пикета, облепленного толпой зевак. 

- Правильно, ребята! С ними так и надо! Пусть возвращают награбленное, – поддерживая пикет, заинтересованно возмущалась толпа. 

- Павлов поставил ногу на подножку милицейского УАЗа. И вдруг, в последний момент, оглянувшись через плечо, с ужасом увидел в толпе, мокрое от слез, лицо жены и ее укоризненный, впервые ничего не понимающий, взгляд. Он, удручённый её слезами, пытался ей что-то объяснить страдающими глазами, бессознательно убирая ногу с подножки автомобиля. Омоновцы это движение истолковали по-своему. 

- Пошел, подонок! Не оборачиваться! – прохрипел один из них и прикладом автомата затолкал Павлова в машину. Первая в его жизни железная дверь захлопнулась, неумолимо обозначив границу между прошлым и будущим.  

(Продолжение следует). 

Лошадь понуро качала головой, разгоняя мошкару. Дорогу под копытами разбил долгий дождь, справа и слева от нее, на бурой от грязи земле, лежали серые комья подтаявшего снега.  

Крас не смотрел по сторонам – унылые равнины Алых Земель нагоняли на него тоску. Где-то на горизонте виднелся серый, рокочущий исполин в плаще, достигавшем земли. Его брат сейчас ронял слезы на седую голову волхва.  

Дождь… уже третий день он шел за Красом по пятам, и вот теперь настиг, и обрушился холодной моросью. Волхв втихаря плевался, да ругал Громевшу за такую немилость:  

- Будет тебе ужо проказить, небесный! Для тебя же стараюсь! Я – старик, мне бы на печке лежать, ноги греть, а я… туфу!  

Но Громевша его не слышал. Или не слушал. Чем ближе волхв подъезжал к меже, тем крепче становился дождь. В трех верстах от цели, Крас спешился, отвел коня от дороги, а сам укрылся под большим деревом….  

Вскоре земля задрожала. Волхв с головой накрылся плащом, и затаился. Из-за поворота появились вершники – пятеро тухарских батыром. Их рыжие кони рвали зубами ветер, страшно рокотала их железная чешуя. На сбруях тряслись волчьи черепа – в знак родства тухарцев со степными волками.  

Всадники умчались прочь, не приметив ни Краса ни коня его.  

- Спасибо тебе, Громевша-батюшка – прошептал волхв – чуть было не пропал.  

Дождь между тем прекратился, а ехать оставалось меньше версты. Волхв уже ехал по просторной Троеградской дороге, а вокруг цвели душистые луга, которые бывают только на взгорьях. Небо прояснилось, и приобрело слегка розоватый оттенок. У дороги распустились пестрые листья горькосердника, а вдали проступила лучистая синева гор. Межа осталась позади, Крас как всегда не заметил самого перехода – его лишь на мгновение окружила легкая воздушная рябь, а затем он уже вдыхал горький запах, исходивший от этой желто-сине-красной листвы.  

Великие Волхвы оградили Триград высокими горами, и непроходимым лесами. Народ здесь жил мирный, кормящийся все больше охотой, и пуще других богов чтящий Вая. Здесь Краса не знали, и даже имени его, верно, не помнили, разве что вести о нем приезжали в Троеградские торжища на скрипучих Велиродских обозах  

На всякий случай, Крас решил отпустить коня, и назваться другим именем – Шерстобитом-Следознацем, чтобы враги-тухарцы не разнюхали где он. Даже здесь, за пятью Межами он слышал за спиной гулкий унылый стон ветра, в узких тоннелях Железного Города….  

Вот, вереди показался лес, а перед ним большой, вытоптанный пустырь. На том пустыре дымили три длинных деревянных сруба, меж ними, над каменным очагом хмурились деревянными рожами Лесные Предки – владетели Троеградских лесов.  

Селяне встретили волхва не особо радостно, однако же, накормили его, и спать уложили в узкой клетушке, что была у самого входа – так в этих краях привечали прохожих чужаков.  

И приснилась ему тухарская межа – цепь седых курганов, над которыми, на деревянных шестах покачивались волчьи черепа. И земля дрожала под копытами степных скакунов….  

Просыпаясь, Крас свалился с лавки. Земля и вправду дрожала, а вернее вздрагивал бревенчатый настил на полу. Кто-то стучался снизу.  

Оглядевшись, ведун приметил в полу дверку, задвинутую засовом. Волхв на четвереньках подполз к ней. Из-за дверки глухо доносился мужицкий голос.  

- Ослобоните меня, люди перехожие! – плакал он – именем Солнца бессмертного, чьи кони подобны ветру!  

От неожиданности Крас вздрогнул – именем солнца могли заклинать только князья, да волхвы. Рука сама легла на засов….  

Сырым удушьем дохнул подпол. По скользким, гнилым бревнам из темноты карабкался человек, очень изможденный, с длинными, грязными волосами и рябым лицом. Глаза его скрывали склизкие от влаги черные патлы. Из одежды на пленнике была лишь потертая рубаха из мешковины, да красные порты. На ремешке, закинутом за шею покачивался кожаный короб, кое-где обернутый берестой.  

- Ты кто будешь? – отшатнулся волхв – дух что ли, избовой?  

Рябой ухмыльнулся, убрал со лба волосы, и уставился на Краса. Глаза его были похожи на самоцвет змеевик.  

- Зови меня Надежей. Я – травник, знахарь перехожий. Хожу, значит, по краям Троеградским, пути не знаю. Пришел к этим людям, и они возьми, да и посади меня, значит, в эту яму. Зверь из их лесов повывелся, вот они на меня и подумали… хотели на Родовой день в реке утопить – в жертву, значит.  

- Худо – покачал головой Крас, в уме уже прикидывая, на что может сгодиться такой парень – это что же, я тебя назад в подпол сажать должен, а?  

Надежа изменился в лице, и рухнул перед волхвом на колени:  

- Дедушка, не губи! Любую службу тебе сослужу, век помнить буду твое добро!  

- Ладно уже. И не думал я тебя губить… а насчет старосты не бойся – я уж с ним утром переговорю….  

Староста долго бранился, и плевался злостью, прежде чем они с Красом столковались на полуконе серебром. Крас отсыпал монеты в лисью шапку, которую подставил старый охотник.  

Когда пресветлый бог солнца уже ступал по белым, как обожженная кость, ступеням небесной лестницы, подымая над головой красное знамя зари, Крас и Надежа тронулись в путь.  

- Куда ты идешь, дедушка?  

- В Триград, Надежа, в добрый город Триград.  

Помолчали. По правую руку стоял черный лес, слева колыхалась по-весеннему зелена степь. Их разделяла проторенная дорога  

- Это что у тебя, в коробе? – спросил, спустя какое-то время волхв.  

-А… пузыри с травами….  

- И много ли собрал?  

- Изрядно: горькосердник, рудник, чернобыльник, белобыльник….  

- А змееву траву собирал?  

- Откуда? Так не растет у нас она! – улыбнулся Надежа, и посмотрел на Краса, как на неразумного мальчишку.  

- И верно.. хм… а я-то и забыл….  

Дальше шли не переговариваясь. Постепенно, дорога задохнулась в траве, справа и солева поднялись каменистые горки. Крас почувствовал, что под ногами уже не земля, а шаткие камни.  

Подул холодный ветер, и небо нахмурилось серой завесой, но то был не плащ Громевши, а что-то другое… страшное.  

- Бесовщина! Встречный дух меня попутал! – опомнился он.  

- Чего это?  

- Места дикие, незнакомые….  

- Нехоженые, потому что – оскалился Надежа – тут, значит, заблудиться недолга!  

- Бесовщина! – волхв оглянулся: дороги не было на прежнем месте. Места были все незнакомые, даже лес какой-то другой…..  

Где-то далеко, должно быть за горизонтом зародился протяжный гул.  

«Выследили!» – ухнуло в висках Краса.  

- Ро-о-ох! Ро-о-ох! – шагала неведомая сила.  

- Что такое? – встревожился Надежа. Он-то уже решил, что самая большая в его жизни опасность миновала, а тут, безумный старик завел его куда-то пропада-а-ать!  

- Пропаде-е-ем! – закричал Надежа, пытаясь заглушить гул. Он чувствовал, как дрожит земля, и там, за горами ворочается что-то грозное, неотвратимое.  

Вот оно перешагнуло через скалы, и набрякло над их головами грозовою тучей. Спотыкаясь и падая на гладких камнях, Крас кричал какие-то имена, заклинания….  

- Ро-о-ох! Ро-о-ох! – теперь оно шагало вокруг горки, прижимая порывами ветра молодые кривоногие березки.  

Хлынул град. Ведомый страшной силой, он обрушился на голову Краса, и несчастного его спутника…. Надежа обхватил голову руками, и свернулся клубочком на камнях.  

Холодные градины сдирали кожу с лица и рук, барабанили по спине и бокам.  

- И слово мое крепко, как камень Алатырь!  

Ветер сорвал с уст Краса эти последник, самые важны слова заклинания….  

- Убирайся! – прокричал волхв.  

Рев бури был ему ответом. Вдали полыхнула молния, и новая волна ярости обрушилась на землю.  

Крас затащил Надежу за гранитный гребень, прикрыл своим войлочным плащом. Губы парня мелко дрожали, окровавленные руки Надежа прижимал к груди.  

- Ничего, ничего…сейчас все пройдет…. – Крас порылся в коробе, и достал пучок рудника, и немного живень-цвета. Положив два листика живень-цвета Надеже на язык, волхв начал шепотом унимать кровь, натирая раны рудником.  

Чародейство, между тем иссякло, и буря бессильно рухнула на горы серым туманом.  

- Кто ты? – прошептал Надежа – что это было?  

- Черное заклятье… очень сильный чародей хочет меня погубить… вот послал за мною подземных духов. Идти можешь?  

- Могу… наверное… – голос Надежи еще сильно дрожал а откуда ты пришел  

- Рано тебе знать. Ладно… так «могу» или «наверное»? А ну, вставай на ноги! – Крас помог парню подняться – ты мне еще службу сослужить обещал, забыл? Пока что я тебе служу – непорядок…. Ах! Вот и дорога!  

К вечеру они наткнулись на гостевой двор, по словам краса именовавшийся «Хмель Белоус».  

- И верно – удивлялся корчмарь – так звали мой двор, еще при моем деде, старом Хмеле. Ты, Шерстобит, верно, был с ним знаком.  

Волхв только улыбнулся в ответ:  

- Хорошо ли живешь, корчемник?  

- Худо, отец – прокачал головой тот – при Хмеле Белоусе двор побогаче был, поспокойнее жил – пили здесь и купцы, и охотники, а ныне всех Кучар, атаман бродницкий всех распугал. Три дня, как налетел сюда со своими молодцами, – высь мед повыпили, пятерых холопок увели, а заплатить за добро мое забыли.  

- И вправду – худы твои дела, корчемник – вздохнул волхв – и что весь мед повывезли?  

- Да нет – расплылся улыбкой – для добрых путников я медку, – хвала Ваю! – всегда припасу.  

На том дворе и застала путников ночь. Спать легли в большой землянке, на соломенных лежаках. Крас поближе к божьему углу, и Надежа у самой двери.  

На исходе ночи со двора донеслось конское ржание.  

- Кто это? – встрепенулся Надежа – поздние гости, что ли?  

Крас уже сидел на корточках, вглядываясь сквозь узкую щель, между ставен.  

- Нет…- протянул он – это за мной пришли.  

Землянка вздрогнула от внезапного удара. Сквозь щели просквозило тленом.  

- Бесовщина! – подпрыгнул Надежа, и тут же осенил себя охранным знаком.  

-Меня убивать пришли…. – в тусклом свете очагов Надежа увидел в руках волхва, узкую полоску стали.  

- Что ты, батюшка! – всхлипнул он, испуганно – никак сражаться удумал.  

Волхв метнул в его сторону недобрый взгляд. Надеже показалось, что в лунном свете его облик изменился – исчезли морщины, расправились плечи, ноги и руки налились силой.  

- Пойдешь со мной? – ровным твердым голосом спросил волхв.  

Вместо ответа, травник опять осенил себя охранным знаком, и отполз в дальний угол.  

Пожав плечами, Крас пинком отворил дверь, и нырнул в морозную мглу.  

На небе не было ни звезд, не луны – одни лишь жирные, серокрылые тучи мчались в сторону полудня. Холодный мрак клубился возле городьбы. Где-то далеко брахала собака, и ветер покачивал верхушки елей….  

Из темноты вылетели всадники. Их было трое – все в старых тухарских латах. Крас тут же узнал в них оборотней-мурий: Из-под железной чешуи клочьями торчал истлевший волок, а в глазницах забрал зияла пустота. Кони тоже были мертвы – их гривы давно уже превратились в пучки шерсти, присохшей к хребтам…. Все трое промчались по двору, и исчезли, среди тенистых елей.  

Волхв поднял меч над головой, и произнес несколько слов Забытого Языка. Металл засветился холодным, ровным светом.  

Ветер вздохнул еловыми лапами, и на середину двора выехал мертвый всадник. Его лицо наполовину скрывала железная бармица, наполовину забороло шлема. За плечами развивался дырявый войлочный плащ.  

Волхв достал его с земли – меч легко разрубил ржавую чешую, и трухлявую плоть мурии, лязгнув о железный штырь, на котором мертвый всадник крепился к коню.  

Следом появился оборотень в железной личине, и с бронзовым воротом на шее. Крас отбил его саблю, и прижался к земле. Враг промчался справа от, него. Мертвец развернулся, и рубанул наотмашь. Сабля столкнулась с мечом, и раскололась пополам, а следом треснула голова тухарской мурии.  

Третьим был батыр в дырявом шлеме, обитым бобровым мехом и с волчьим черепом на упряжи. У него была железная булава и кожаный щит, на котором еще держались редкие железные чешуйки. Он успел задеть Краса за левое плечо, прежде чем чародейский меч пронзил его насквозь.  

Тела оборотней вспыхнули белым пламенем, и исчезли. Красу послышался голос Курганника. Колдун грязно, по-тухарски матерился, произнося одно проклятие за другим.  

Но было уже поздно – где-то за оградой запели петухи, в ответ им забрехали спросонья собаки, отгоняя от дома хищных ночных духов.  

Темнота отступила перед первым, робким серым лучом, а затем восточные горы залило золотом, и подул теплый ветер, с далекого Жемчужного моря….  

Переступив порог избы, Крас вновь сгорбился и постарел:  

- Ну что, Надежа, где же твоя служба?  

- А ты будто не знаешь… не помощник я тебе, не слуга.  

- А что так? – улыбнулся волхв.  

- Не по силам мне тебе служить. С нами давеча и нынче только беды, значит, приключаются, одна страшней другой! Нет у меня силы, чтобы беды те укрощать… научи меня, дедушка Шерстобит!  

- Нелегка моя наука. Не сдюжишь боюсь.  

- А я сдюжу! Сдюжу! Только бы не бояться больше!  

- Вот что: иду я сейчас в город Триград, а затем – через чародейсукую дорогу на Буян-остров….  

- Буян-остров – заворожено повторил травник.  

- Да. На Буян-остров. Коли не боишься – пойдешь со мной. Там ведовские науки и постигнешь.  

Между тем рассвело, и, попрощавшись с хозяевами, они продолжили путь.  

Трижды родилось, и дважды умерло солнце. И только когда же на Западе отгорела алым пожарищем третья тризна по солнцу, показалась впереди первая троеградская весь.  

И было в ней веселое гулянье, потому, как пестрели хороводами все окрестные холмы,инеслась над вросшими в землю дубовыми крышами веселая песня:  

- А мы просо сеяли-сеяли…  

Ой дид-ладо! Сеяли-сеяли.  

- Родовой день – радостно сказал Надежа – сегодня чтят Вая и Лесных Предков. Пойдем к ним? Напоят нас медом, а мы им былины споем….  

- Погоди еще! – молвил Крас, расстилая свой шерстяной плащ на земле – чую я в Троеград мы не пройдем.  

- А что так? – встревожился травник.  

А между тем в долине началось неладное – вдали, сквозь небо потянулись сизые стебельки дымов. Со стороны хороводов ветер доносил недоуменные возгласы  

- Это Троеград горит – молвил волхв.  

Из холмов показались черные знамена, а следом в долину сыпанули серые пятнышки, будто кто-то высыпал на зеленую скатерть пшено…. Рассеяв разноцветные кружева хороводов, эти пятнышки, набирая скорость помчались к тому месту, где сидели Крас и Надежа.  

- Кто это? Тухарцы что ль?  

- Нет не тухарцы…. Слышал же о бродниках? А об атамане их Кучаре слыхивал?  

- Но. Слыхивал, значит.  

- Так вот.. теперь в вашем Триграде новый князь. Белогорье нам больше не поможет. – с этими словами Крас достал из сумы берестяную грамоту, и разорвал напополам. Обе половинки тотчас рассыпались в пыль.  

Пятнышки приближались, уже было видно, что это всадники. На лету они хватали бегущих парней и девок, обвивали их конопляными путами, и бросали на землю. Вслед за всадниками бежали пешие бродники – они-то и сгоняли пленников в длинные вереницы, где их связывали друг с другом, и угоняли в сторону пылающего города.  

- Бежим! – Надежа сорвался было с места, но сильная рука волхва прижала его к земле:  

- Не туда бежишь.  

- А куда? – задыхаясь вопрошал Надежа. Ему надоели игры, которые затевал ситтрашный старик, он алкал лишь одного – уйти из этого страшного места.  

О, как спокойно синело небо над их головами!  

- Пока никуда – спокойно ответил волхв – вот, возьми.  

И он протянул Надеже легкий кожаный ремешок, на котором болталась заячья шкурка, набитая сушеной травой.  

- Чернобыльник – усмехнулся Надежа – не поможет это. Я столько раз пробовал….  

- Подпоясайся им. Теперь поможет – в голосе волхва было столько уверенности и силы, что травник не посмел ослушаться.  

Второй, такой же поясок, Крас привязал к своему поясу:  

- Беги за мной!  

Спустя мгновение долина, безжалостное небо, бродники – все исчезло.  

Надежа мчался по Холодным Равнинам Нави. Под ногами извивалась темная, густая трава, над головой выл свинцовый ветер.  

Надежа был зайцем, испуганным зайцем, за которым гнались волки. Оглянувшись он увидел их – огромных, похожих на косматые тучи зверей, скалящих железные пасти.  

На Надежу дохнуло смертью….  

Впереди холодной яркой искрой дрожал свет. Каким-то странным чутьем, Надежа понимал, что это – Крас….  

Впереди возвышались каменные старцы – Горные Предки. Древняя скорбь темнела на их облепленных мхом лицах.  

- Туда! – услышал травник голос Краса – там чародейская дорога!  

Меж каменных исполинов змеилась узенькая тропка. В первое мгновение Надеже показалось, что она свободна, но затем он увидел сгорбленную тень старика. Он был похож на огромного паука, долговязый и жилистый, он тянул кверху суставчатые лапы, царапая небеса когтистыми пальцами….  

- Поди прочь, Курганник! – кричала искорка голосом Краса – заклинаю Бессмертным Солнцем, чьи кони подобны ветру!  

Тень вздрогнула, и расплылась пасмурной тучей. Путь был свободен….  

Тропа уходила куда-то вверх, дальний край ее утопал в золотистом сиянии… священный остров Буян… вот еще немного, еще… еще….  

Но вот волчьи зубы сомкнулись на лапке зайца-Надежи, затем откуда-то нахлынула волна золотистого жара, в воздухе запахло морем. Надежа нырнул в этот золотой жар, и растворился в нем….  

Вот и весь сказ.  

Когда я вышла замуж, мой молодой муж «находился в процессе» получения второго высшего образования, в результате чего должен был стать театроведом.  

А студент-театровед – это существо, обязанное «отсматривать» (так это у них называлось) все театральные премьеры, не говоря уже о текущем театральном репертуаре, гастрольных спектаклях и прочих событиях, имеющих отношение к театру.  

А для того, чтобы студент-театровед мог осуществить свои обязанности, ему полагались (официально или полуофициально) контрамарки. По контрамаркам эти самые студенты могли попасть почти на все театральные мероприятия. Исключение составляли самые «дефицитные», вроде особо престижных «привозных» спектаклей или премьер в тех ленинградских театрах (вроде гремевших в те времена «Горьковского» или театра им. Ленсовета), куда и на обычный-то спектакль «рядовые» театралы добывали билеты в ночных очередях за месяц до грядущего «события». Но и в этих «особых» случаях студенты-театроведы как-то умудрялись «просачиваться» на самые интересные мероприятия.  

Но вернемся к контрамаркам. Эта бумажка, часто написанная от руки, всего лишь давала право войти в театральный зал. Изредка контрамарки были с местами, но, как правило, это случалось лишь на давно идущих или слабых спектаклях. А если учесть, что в описываемые времена большинство ленинградских театров было на подъеме (а какие актеры тогда «запросто» выходили на сцену: в БДТ – Владислав Стржельчик, Ефим Копелян, Кирилл Лавров, Евгений Лебедев, Татьяна Доронина, довольно молодые еще Юрский и Басилашвили, в «Ленсовета» – Алиса Фрейндлих, Анатолий Равикович, молоденький Михаил Боярский, в «Комиссаржевке» – великолепный Ландграф … и прочая, и прочая, и прочая…)… Короче, как вы понимаете, найти сидячее место в зале «контрамарочнику» удавалось не всегда. Но это мелочи. Для меня важнее было одно прекрасное свойство контрамарки: обычно ее давали «на два лица». А, выйдя замуж за будущего театроведа, я автоматически превращалась в это самое «второе лицо», что меня, любительницу театра, ничуть не огорчало.  

Не могу сказать, что я «отсматривала» все, что положено было «отсмотреть» будущему (а позднее – состоявшемуся) театроведу. Ни времени, ни желания для такого «гиперактивного» посещения театра у меня не было. Но много интересных театральных впечатлений все-таки выпало на мою долю. Спектакли, капустники, встречи с актерами, путешествия в «закулисье» – кое-что запомнилось надолго, другое со временем выветрилось из памяти. Об одном из ярких впечатлений, связанных с театром, я хочу рассказать.  

Однажды попали мы с мужем на «дефицитный» спектакль. В зале, как говорится, «яблоку негде было упасть», а уж о том, чтобы безбилетному зрителю присесть – не могло быть и речи. Люди стояли в проходах, за креслами последнего ряда, вдоль стен. У одной из стен встали и мы. Но… Дело осложнялось тем, что я была тогда «глубоко беременна». А основные признаки беременности, как сказал, по слухам, один студент-медик на экзамене, это «большой живот и тонкие ноги». Вот и представьте, как проблематично удержать большой живот на тонких ногах в течение целого спектакля в душном зале, прислонившись к стене. На всякий случай, мы выбрали место поближе к двери, ведущей в фойе. Мало ли что!  

Итак, стоим мы в переполненном зале у стеночки, вблизи двери, а в эту дверь входят зрители. И вдруг среди них мы видим одну из преподавательниц Театрального института – Веру Викторовну Иванову. И она нас видит. Здороваемся. В.В. спрашивает, где мы сидим (странный вопрос, не правда ли?). Растерянно отвечаем: «Здесь!». Мгновенная оценка ситуации, повелительный жест в сторону моего мужа («Так, ты стой здесь!»), другой жест – в мою сторону («Ты иди со мной!») – и…  

И, не тратя времени на дальнейшие разговоры, В.В., не оглядываясь, «поплыла» в зал.  

А надо вам сказать, что Вера Викторовна Иванова была человеком замечательным (к сожалению, БЫЛА, несколько лет назад ее не стало). Так вот. Женщина с весьма невыигрышной грубовато-простоватой внешностью, но умница необыкновенная, Вера Викторовна Иванова говорила о себе: «При такой фамилии мне ничего не оставалось, как сделать себе имя». И она его сделала. К тому времени, о котором идет речь, В.В. стала известным и почитаемым театральным критиком, ее статей ждали и боялись, причем не только в Ленинграде. «Театральные люди» города, услышав: «Вера Викторовна сказала», или «Вере Викторовне не понравилось» или наоборот, «понравилось», – знали, о ком идет речь. К ее нелицеприятному мнению прислушивались, ее вниманием гордились, «мэтры» приглашали ее на просмотры своих спектаклей, студенты ее обожали, хоть и побаивались ее требовательности и острого языка.  

И вот эта самая В.В. с обычным своим достоинством (некоторые считали – высокомерием) шествовала сейчас в направлении сцены, беспрестанно кивая направо и налево приветствовавшим ее представителям театрального «бомонда». А я шла следом за ней, как ослик на веревочке, неся перед собой под широким платьем кого-то из своих будущих сыновей (кого именно – не помню, оба они в период своего внутриутробного развития невольно становились завзятыми театралами). Наконец, В.В. свернула во второй или третий ряд партера и двинулась к середине этого ряда, продолжая отвечать на приветствия. Дошла до своего места, приготовилась сесть (жест в мою сторону, «повелевающий» сесть рядом). И в это время я увидела, как с соседнего с ней кресла поднимается, чтобы поздороваться с Верой Викторовной, САМ… (наверно, у меня в этот момент был ужасно глупый и потрясенный вид, но кого это тогда интересовало…)  

итак, с соседнего кресла приподнимается САМ Георгий Александрович Товстоногов, галантно прикладывается к ручке моей «благодетельницы», и они начинают оживленно болтать «о своем, о театральном»…  

Как выяснилось позже, мне тогда досталось место какой-то приятельницы Веры Викторовны, которая почему-то не смогла быть на спектакле. А мой муж – будущий театровед – мог мне только позавидовать: еще бы, пока он стоял у стенки, я сидела почти рядом с живым классиком! Но что делать, если беременной оказалась я, а не он!  

Смешно (и, наверно, стыдно!), но я «в упор не помню», что же за «дефицитное» зрелище развернулось передо мной в тот вечер на сцене! Видимо, так потрясла меня эта неожиданная близость к ВЕЛИКОМУ, ощущение сопричастности чему-то высшему, привычно обожаемому и уважаемому издали. И именно это ощущение почтительного восторга осталось главным моим воспоминанием о том вечере в театре. А спектакль…я забыла! Увы! Я же не театровед, а так – «второе лицо»!  

Хотя сейчас, с позиции времени, я склонна простить такую «забывчивость» восторженной девчонке, какой, по сути, я и была тогда (хотя, конечно, считала себя взрослым серьезным человеком). Простите же ее и вы, если сможете…  

---------------------------------------------------------------------  

P.S. После того, как с этим рассказом познакомилась одна юная читательница, которая, как оказалось, не знала, кто такой Г.А.Товстоногов, я решила добавить краткие пояснения.  

1.Горьковский театр, он же БДТ – это Ленинградский академический Большой драматический театр им. М.Горького (ныне – им. Г.А.Товстоногова ).  

2.Театр им.Ленсовета, он же «Ленсовета» – Ленинградский академический театр им. Ленсовета.  

3. «Комиссаржевка» – Ленинградский академический драматический театр им.В.Ф.Комиссаржевской.  

4.Товстоногов Георгий Александрович (1915-1989) – гениальный режиссер нашего времени. С 1956 по 1989 г. главный режиссер БДТ им. М. Горького (ныне – им. Г.А.Товстоногова), профессор Ленинградского Института театра, музыки и кинематографии и еще множество всяких званий и регалий. Помимо прочих заслуг, создал в своем театре «звездный ансамбль» актеров – попытаюсь перечислить только тех из них, кого нынешнее поколение знает по фильмам: Павел Луспекаев — «таможня» в фильме «Белое солнце пустыни» и др. роли; Сергей Юрский (Остап Бендер в одной из экранизаций, Груздев в ф. «Место встречи изменить нельзя» и др.); Татьяна Доронина («Мачеха», «Три тополя на Плющихе» и др., ныне глав. режиссер одного из МХАТов в Москве); Кирилл Лавров (множество ролей, из последних – Понтий Пилат в ф. «Мастер и Маргарита» ); Олег Басилашвили (его роли в кино знают все); Ефим Копелян – «голос за кадром» в фильме «17 мгновений весны» и др.).  

«Георгий Товстоногов, говорят, не руководил театром, он им жил. Его боялись. Его любили. Под его началом в БДТ была собрана лучшая драматическая труппа страны, для которой он был диктатором. И в то же время, все — в глаза и за глаза, — называли его уменьшительно-ласкательно Гогой». (Цитата)  

Рассказ первый.  

Превратности судьбы.  

Желание непременно должно быть страстным и глубоким, читала она в книгах..  

И оно было именно таким, только объект приложения желания как-то странно растекался и видоизменялся, но желание оставалось, требовало действий и действий совершенно определённых  

Она перевернулась на другой бок.  

Жуткое рыло почти прикоснулось к её носу, отскочив, Лиза быстро зашептала: «Отче наш, сущий на небесах…»  

И уже пушистые усы щекотали её припухшие губы, тёмный взгляд заставлял терять самоидентификацию и …  

«Кто он?» Этот вопрос как вспышка загорелся в её сознании, и как она не отмахивалась, не пыталась накинуть на него шаль равнодушия, вопрос не гас.  

Она увидела надпись «Запасной выход» и рванула шнур.  

Падение затянулось. Она падала в какой-то бесконечной комнате. Стены извивались и кружили. Голова вдруг начала расти и грозила оторваться. Хотелось крикнуть «помогите», но губы были такими тяжёлыми, что она не могла сдвинуть их с места..  

-Лиза, тебя к телефону.  

Сквозь стены вдруг проявилось лицо мамы.  

С трудом оторвав руку от постели, она взяла трубку.  

- Слушай, ты представляешь, мой уехал в командировку, и закрыл двери на нижний замок, а у нас ни у кого нет этого ключа.  

Лиза ничуть не удивляясь, почти проснувшись, без промедления:  

- Ну так приходите ко мне, поживёте пока…  

- Ты соображаешь что говоришь,- возмутился в трубке Лоркин голос. – Там же собака и кошки. – и уже мягче, – Вызови мастера, а то Марго под дверью стоит, а я с работы не вырвусь.  

Лиза уже совсем проснувшись:  

-А который час?  

-Да уже полдень, а ты всё дрыхнешь, вызовешь?  

-Ладно, что-нибудь придумаю, – говорит Лиза с явным удовольствием, вспоминая сон: «И какая мне разница была, кто он, мне ведь так хотелось, вот дура!»  

Операция по спасению замкнутых животных прошла удачно. Приехал здоровенный мужик весь в наколках, что- то открутил, один раз стукнул, и дверь открылась. Содрал бешенную сумму, но дал дельный совет по поводу замков.  

- Ну ты представляешь, он наверное голову в этих горах ударил а не ногу – возмущалась Лорка.- и ещё мобильный отключил, правда может покрытия на трассе нет…- уже более миролюбиво, хоть в чём –то пытаясь оправдать своего благоверного, тараторила Лора.  

-А что он у тебя на самом деле что-то ударил? – поинтересовалась Лиза.  

-Ну да, говорил по телефону, что ногу подвернул, я его между командировками не видела.  

Они стояли в маленькой комнате заваленной папками, со столов свисали спирали плёнки.  

-А вот этот пейзажик ничего, – протянула Лора, рассматривая очередной снимок внушительных размеров.  

-Да. Вполне, а жалко, что нудистов нельзя… А ты ему позвони и скажи чтоб компресс сделал из мочи, а то ещё в какую – нибудь хронику перейдёт... Ты знаешь нам морских пейзажей не хватает.  

- Та их в той куче посмотри. А моча чья должна быть?  

- Чья – чья, его конечно, ну ты, мать даёшь! Пусть пописает на носок, потом целофанчиком… Ты ему бутерброды давала? Вот пакет и пригодится. Что- то у нас жанра маловато, давай всё-таки этого мужика оставим.  

- Дурацкая у него морда, но снято хорошо. Господи! Ещё оформлять их. Успеть бы.  

Она стояла внутри светящегося шара, в который мягко входили маленькие и большие трубки, похожие на вены. Где то вдалеке маячил он. Он почему-то прихрамывал, и огромный целлофановый пакет волочился за его правой ногой. Желание было почти нестерпимым, кровь жёстоко билась в распухшей голове. «К нему, к нему» -шептали её пересохши губы.  

Он обернулся. И она узнала его. «Не-е-ет!» -закричала она и всё вокруг зашевелилось, закрутилось, стало завязываться в один огромный узел. Лаяла собака.  

Лиза очнулась от удивления. Откуда собака? И тут же вспомнила. Лорка с детьми, собакой и кошками живёт у нее. Её благоверный, приехав из командировки, забыл закрутить кран в ванной, и теперь у них в квартире перестилают полы. А Лорка под шумок, решила и обои переклеить, так что это на долго.  

А Он опять куда-то уехал…  

Рассказ второй.  

Связи кармические и не только…  

Лиза, не стучась, зашла в квартиру подруги.  

Стояла непривычная тишина, на кухне никого не было, в комнате тоже… В спальне на стуле, стоявшем на письменном столе сидела Лора и безнадёжно – выжидательно смотрела вниз в окно на теряющийся в акациях тротуар.  

Лиза молча подошла к детскому спорткомплексу, смешно выставляя острые коленки в разные стороны, взобралась по лестнице под самый потолок, перевесилась через перекладину и сдавленно выдохнула: «Не могу – у- у больше!»  

Лора медленно повернула голову.  

- Ты чего?  

- У тебя нет двух копеек? На четвертушку хлеба не хватает, а то на обед только пустой суп, не наедятся же..  

- Нет, честно нет, завтра должна детское пособие получить.  

Но, видя осунувшееся, расстроенное и без того худое лицо Лизы, добавляет.  

- Знаешь надо в игрушках поискать, я видела, дети вчера на улице нашли.  

Обе безнадёжно посмотрели на разбросанные по полу игрушки, но…  

Стоя на четвереньках они методично пересматривали машинку за машинкой.  

Раньше, когда ей надо было его увидеть, она просто начинала усиленно думать и тогда, выйдя в магазин, она обязательно с ним сталкивалась. Но теперь всё изменилось. И сколько не смотри в окно, он не пройдёт мимо. Только подруга ещё иногда продолжала выдавать его фразы. Лору уже не удивляло, что совершенно разные люди, разные по возрасту, воспитанию, по полу наконец, никогда не видевшие друг-друга, люди далеко не самого стандартного мышления с ней говорили одними и теми же словами. И сейчас, когда он избегал её, было приятно слышать его фразы даже из уст подруги.  

- Как ты относишься к коллективу? – выпалила Лиза, – плюхнувшись на табуретку в кухне.  

Лора удивлённо подняла глаза от миски с квашеной капустой.  

- Ты его когда в последний раз видела, коллектив то?  

Лиза притихла, пытаясь подсчитать, сколько уже лет она сидит дома с детьми.  

- Давно,- как- то обиженно проговорила она – но всё равно…  

- Давай лучше выпьем, я у своего Живогоуголка заначку нашла, может Людке позвонить, давно не собирались вместе.  

- А где благоверный?.  

- Да в комнате за компьютером сидит, не обращай внимания.  

Но коллектив у них всё-таки был, может не коллектив, а коллективчик, но взаимовыручкой и сплочённостью отличался отменной.  

- Лизка, не подходи к телефону до завтрашнего утра, Звонила Лора, просила передать, что она у тебя ночует, и пришла она к тебе ещё с утра – тараторила в трубку Люда.  

- Хорошо, а когда она от меня уйдёт?  

И так постоянно.  

- Лиза ты не забудь, что вчера мы с Людой были вместе с тобой в театре, – настойчиво напоминала Лора.  

- Ой, а я вчера вечером в магазин возле вашего дома ходила, – пугается Лаза.  

- Да ничего, если что, скажем, что обознался, главное про театр не забудь, смотрели «Лебединое озеро», это точно, я по афише сверилась.  

Когда у одной случались неприятности, две другие знали, что им тоже их не избежать. И не потому, что неприятности были общие, они были разные, у каждой свои, но в то же время они были чем-то похожи. Мужья их друг с другом не были знакомы, дети учились в разных школах, виделись крайне редко но…  

- Лиз, представляешь, Антон из школы вшей принёс, ужас, говорят какой то шампунь есть… А что у твоих вшей нет? Странно.. – искренне удивляется Лора, в ответ на ошалевший от такой новости возглас Лизы  

И это действительно было странно.  

В какой то момент всё начало меняться. Лиза переехала в новую квартиру и это было почти не справедливо, ведь у Лоры детей было больше. Потом… Потом всё реже стали звучать в телефоне фразы: «и мой тоже, и у меня тоже» и Вообще стало далековато ходить друг к другу, да и у каждой появилось по несколько работ, которые забирали всё свободно и не свободное время.  

Иногда раздаётся звонок и в трубке монотонно звучит знакомый голос:  

- Я видела тебя во сне, как-то паршиво ты мне приснилась, будь поосторожнее, – говорит одна и них другой, не отрываясь от монитора, – извини срочный заказ, я вчера всю ночь прогуляла, а сегодня к вечеру сдать надо, извини пока, звонят на мобильный…  

Рассказ третий.  

Прощание.  

(Написано на основе достоверных фактов)  

Ей казалось, что слова изливались из неё, как моча из безвольного тела, но ни один звук не тревожил покой старой мебели, да и моча давно не покидала её тела, несколько дней даже капли влаги не могли проникнуть в её желудок. Губы не шевелились, и только мысль была отчётливо ясна, как речь прокурора на показательном процессе.  

Она хотела дождаться… Дождаться его – своего сына, свою последнюю любовь на этом свете. Ей казалось, что она внятно и чётко произносит слова, репетируя реплики, давно заготовленные для такого случая. Но случай ускользал от неё, как последние капли жизни. Его не было, никого не было в квартире…  

Он шёл, вымотанный душной московской жарой и работой. Ноги по привычки несли его к дому, но он не испытывал радости от приближения его. Там был заветный диван, полки книг, но уже год в его доме поселился Долг, его последний Долг перед матерью и он не знал что с ним делать… Этот последний долг заставил его впервые в жизни понять, что слова не имеют силы, что мысль не может быть передана человеку путём разговора, что логика не принадлежит к жизненнонеобходимым способностям человека. Это всё было дико и странно…Учёный и преподаватель до мозга костей, он не мог осознать, что всё чем он жил и живёт может стать абсолютно бессмысленным… Только любовь могла дать смысл существованию с человеком утратившим память. Но где она эта любовь, как найти её в ворохе формулировок, текстов направленных на осмысление жизни накопившихся за всю его научную карьеру, как найти то, что не поддаётся чёткой формулировке логического ума…  

Она ощущала себя юной, невесомой девушкой…  

Молодой француз в форме морской полиции подаёт ей руку.. Рикша уже отъехал, а он всё ещё не отпускает её руки и ветер шуршит в сухих пальмовых листьях... Город пропитан жарой, привычной с детства и кажется, что нет места на земле, где лето не изнуряет зноем, где не растут пальмы и где нельзя нанять рикшу для того, чтобы добраться до дома…  

Стукнула дверь, и она вспомнила маленького мальчика с узкими плечиками, играющего на скрипке возле жарко натопленной печи.  

«Попрощаться, надо так много сказать ему…» – пронеслось в голове.  

Он зашёл домой, по привычке заглянул на кухню, но духота полуденной электрички так вымотала его, что он не раздеваясь прилёг на диван, механически взял книгу, прочитав несколько строк, уже в полудрёме вспомнив про Долг, заснул.  

Офицер морской полиции, статный загоревший муж в белой рубаке, держащий на руках кучерявого пухлого ребенка, случайный знакомый, провожающий её долгим взглядом, внук похожий на мужа, но в военной форме… Лица закружились и перемешались. И она вдруг увидела маленькую высохшую старую женщину безумно похожую на неё в молодости. Она, эта женщина, лежала с неподвижно устремлёнными в потолок глазами и зрачки не сокращались от солнечных зайчиков залетавших с соседней стройки.  

Сын Это слово прорезало покой невесомого сознания и сгустком энергии вырвалось наружу.  

Он повернулся на правый бок. Лёгкое дуновение ветерка заставило его сознание пробудиться. «Опять не закрыл форточку на кухне» – подумал он и открыл глаза. Краем глаза он увидел свою старую мать. Она стояла в дверях, облокотившись на косяк и смотрела на него, как обычно смотрят все матери на своих не вовремя уснувших детей. Он улыбнулся и закрыл глаза. Но вдруг сумасшедшая мысль пулей просвистела в мозгу. «Она уже неделю не встаёт с постели…» Откуда то появилась и вспыхнула надежда, тревога побеждая её, заставила его открыть глаза и рывком сесть на кровати. Матери не было. Немного помедлив, он спустил ноги с дивана, нервно влез в тапочки и прошёл в её комнату.  

Маленькая высохшая старая женщина лежала, с неподвижно устремлёнными в потолок глазами, и зрачки не сокращались от солнечных зайчиков залетавших с соседней стройки.  

Стояла невыносимая жара, но холодный пот струился по спине застывшего человека.  

Поздравляю себя, слегка любимую, с пятьдесят первой годовщиной со дня рождения!  

:-))))))))))) 

I 

Презентация книги Семена Дроздова проводилась при большом стечении деятелей и почитателей поп-культуры, в клубе-ресторане видного авторитета параллельного, теневого мира. Деятелей представляли: политики-тяжеловесы; маститые писатели-эклектики; имеющие на всё свой особый взгляд, критики; журналисты, воры в законе и бизнесмены, практикующие деликатные отношения с законом. Почитателей широко представляла вездесущая окололитературная орава. Готовая за виртуальную близость к искусству и бесплатную выпивку, создавать массовость, шум, славу, сиюминутную и скоропостижную вечность. 

Павлов Геннадий Сергеевич – учитель русской литературы, чувствовал себя, в окружении настоящего и мнимого бомонда, неуместным и совершенно потерянным. Он, без цели и намерений, беспризорно шатался по вестибюлю, то и дело натыкаясь на людей, которых он раньше видел только на экране своего телевизора. Изнутри его грызло чувство вины, когда он невольно сравнивал лучшее платье жены с нарядами дам полусвета, одетых от кутюр. В затюканном костюме, в замученной стирками сорочке, он, как никогда, чувствовал собственную незначительность, ненужность и неуместность своего присутствия в этом, не понятном для него, столпотворении.  

Испорченное настроение усугубила досадная случайность. Он, неожиданно для себя и на потеху шумной публике, споткнулся о жгут телевизионного кабеля. Да так неловко, что, потеряв равновесие, в падении, головой нанёс сокрушительный удар в, казалось бы, несокрушимый, как сейф, живот банкира. Известного, в камерных кругах узких специалистов, под кликухой Фараон. Владелец сейфа охнул и без чувств упал на спину. Его свита бросилась к патрону для оказания посильной помощи. Публика взвыла от радости. Телохранители, избегая суставов, скрутили нехилому учителю руки, поставили лицом к стенке, с поднятыми руками и ногами на ширине плеч. Так, как оружия при обыске у Павлова не оказалось, версия о покушении отпала сама собой. А гомерический, безудержный хохот очевидцев свёл на нет последствия этой нелепой и досадной случайности. Подумайте сами, не убивать же человека за то, что он так неудачно споткнулся. А кто, скажите на милость, хоть раз в жизни споткнулся удачно? Радостная, весёлая реакция публики на происшедшее, исключала малейшее предположение о сострадании и сочувствии банкиру, тем более Павлову. Пострадавшего привели в сознание, поставили на ноги, обратили его рассеянное внимание на виновника конфуза. Банкир, со злобным испугом в лице, выслушал застенчивые извинения и, с магаданским акцентом, процедил сквозь зубы: 

– Смотри, падла, под ноги. Что, жизнь надоела? 

На это справедливое замечание обескураженный Павлов не нашелся, что ответить и поспешно удалился, чтобы не травмировать жертву обстоятельств горькими воспоминаниями. К его дурному настроению добавился ещё и комплекс нечаянной вины. Знал бы он расположение звёзд в этот роковой для него день. 

II 

«А виной всему путаники-телевизионщики. Они не только кабели бросают под ноги. Кое-что ещё и в мозги вбрасывают, толкуя и освещая происходящее с эксклюзивных и материально небезупречных позиций» – несправедливо злился Павлов.  

Одно его утешало – голова, которую он по неосторожности употребил не по назначению, почему-то не болела. Но душа ныла, болела и страдала. «Угораздило же меня согласиться на приглашение Сеньки», – казнила себя душа. Сенька – друг детства, которого он не видел сто лет, встретился вчера, случайно, в подземном переходе. Возбужденный литературным успехом, он шумно радовался нечаянной встрече, долго тискал Павлова, тряс ему руку и подарил свою книгу «Вор – профессионал», в обложке расписанной под карамель. 

– Жду тебя, старик, завтра на презентации. Не вздумай отказываться – обижусь, – шумел он, наседая на своего бывшего друга.  

«Угораздило же меня…», – не успел домучить себя учитель, как прозвучал третий звонок. Он, одним из последних, вошел в зал и занял место в последнем ряду. 

Из восторженных выступлений презентующих Павлов узнал, с чего начинался и чем продолжается Сенька в литературе. Например, о том, что благодарный народ его первую книгу «Русская пирамида» не только знает наизусть, но и воплощает замысел автора в жизнь. Народ устремился от вершин коммунизма к сияющим пирамидам капитализма. Образец такого воплощения – пирамида «Мне. Мне. Мне». Если сокращено – «МММ». 

Один из авторитетных читателей с восхищением сообщил, что воры в законе устраивают массовые побеги из лагерей, чтобы на воле приобрести новую книгу автора. В громе аплодисментов утонул голос литературного критика после фразы: 

– Хотя роман написан не на чистой фене, наш сходняк выделил из общака ломовые баксы на новое многотиражное издание и решил дать автору в шестерки консультанта-феневеда. 

В заключительном слове функционер Министерства культуры (миникультуры) сообщил потрясающую новость: 

– Господа! Нам выпала честь лицезреть настоящего живого Классика, а не какого-то «Ай да сукиного сына». Все мы знаем: русский язык особенно могуч с матом. Автор пошел дальше: он создал шедевр могучей матерной литературы вообще, почти без русского языка. За неоценимый вклад в криминаль…, простите, национальную культуру, по поручению, сами знаете кого, торжественно вручаю автору первую литературную премию и приз «Пахан» из чистого золота.  

После вручения премии и «Пахана» автор приобрел, подобающие живому классику, иконность в лике и монументальность в фигуре. Как заметили наблюдательные телезрители в прямой трансляции с места событий, он на сцене напоминал бронзовый бюст, только с руками и ногами. Ошарашенный неслыханной славой, живее всех живых, Сенька Дроздов, в недалеком прошлом незаметный следователь районной прокуратуры, окончательно потерял чувство реальности. Иногда даже казалось, что он не в себе. 

– Вот это раскрутка! – восхищался сосед Павлова. – Премию и «Пахана», конечно, заберут для очередного классика, а слава, гонорар и феневед его законный навар.  

В большом зале, где совершалось венчание на славу, присутствующие заметно нервничали, поглядывая с нетерпением на разверстую дверь банкетного зала, через которую бесконечная вереница официантов везла и несла напитки и яства. Особенно нетерпеливые, одобрительными выкриками в адрес автора, пытались сбить с толку выступающих, чтобы приблизить начало желанного банкета. 

Наконец-то прозвучала сакраментальная фраза метрдотеля: 

– Пр-а-а-шу всех в банкетный зал! 

– Сарынь на кичку! – продолжил функционер миникультуры, чем сорвал у присутствующих восторженные аплодисменты. 

У входа образовалась респектабельная пробка. 

III 

Павлов робко вошел в банкетный зал и неуверенно пристроился у краешка царского стола. Больше всего он боялся голодной истерики при виде невиданного изобилия, поэтому стыдливо отводил взгляд и, не в меру впечатлительный нос, в сторону, подальше от стола. 

После первой рюмки ушла пришибленность, после второй – чувство собственной незначительности, а после неизвестно какой – ему показалось, что без его тоста, чествование автора обречено на неудачу. Он бесцеремонно перебил, неузнанного им, непохожего на себя за этим столом, тостующего Фараона, на деньги которого был издан роман и благоухало застолье. Банкир не мог простить такой бесцеремонности и запустил в учителя помидором. «Шмяк!» – раздался, оскорбительный для Павлова, звук. На многострадальной сорочке пышным цветом расцвела помидорная пролетарская гвоздика. 

Что произошло потом, Павлов помнил смутно. Обида заволокла его классовое сознание. После ему рассказывали, как он, повалив двух телохранителей, почти добрался до черной бабочки банкира. Но логичного продолжения происходящего не последовало. Не охраняемое поваленными телохранителями тучное тело, повинуясь животному инстинкту, обратилось в постыдное бегство. Павлов, исчерпав силы в необузданной ярости, неподвижно растянулся на паркете, что и спасло его от десятка, готовых выстрелить, стволов. Сквозь звон в голове и вопли пирующих он услышал ледяной голос: 

– Кто притаранил эту мырду?  

Ответа не последовало. Друг детства – живой Классик Сенька малодушно промолчал. 

IV  

Павлов пришел в себя не сразу, хотя и находился в глубоком сугробе,на свежем воздухе, куда его выбросили, имеющие на всё особый взгляд, критики. Он немного полежал, собираясь с мыслями и силами, поднялся на четвереньки, затем – на нетвёрдые ноги и побрёл домой, пугая шаткой походкой ночных прохожих. 

Жена бледная от бессонницы и волнения, безумно обрадовалась позднему приходу побитого, но зато живого, мужа. 

– Ну, как погуляли? – не давая воли сложному чувству, спросила она. 

– По-погулял, – сокрушенно качая головой, виновато ответил он, – По-понимаешь, ро-родная, у них со-совершенно др-р-ругая ли-литература. Не та, ко-ко-торую я испове-ведую… По-поп-литер-р-ратура! Класси-си-сики черпа-пали из своих душ, а они из … Поп-корм для сви-и-иней, – невнятно уточнил он, растягивая гласные и глотая согласные. Затем упал на диван и сразу же захрапел. 

Утром, от выпитого раскалывалась голова, от потасовки болели рёбра, органы и члены. Мучило досадное чувство вины. Несмотря на предательство Сеньки, он счёл необходимым позвонить ему и извиниться за скандал, но сначала решил прочитать роман. «Научу его уму-разуму так, как это делал в детстве. Тогда Сенька был понятливым» – подумал он. 

Читая книгу, он, к немалому удивлению, обнаружил свое несомненное портретное и биографическое сходство с главным героем – вором в законе Колькой Кнуром, что усилило и без того, саднящую душу обиду. «Он предал меня дважды», – c горечью подумал учитель. 

Когда он переворачивал листы, ему казалось, что это не бумага, а липкие, забрызганные кровью банкноты. От прочитанного осталось не проходящее чувство брезгливости, но в памяти, избирательно и четко, отложились детали ограбления банка, который Кнур обчистил в одиночку. 

Павлов позвонил Сеньке. Тот, оборвав его на полуслове, обозвал нищим придурком и сказал, что для классика он умер навсегда. Учитель огорчился и долго носил в себе чувство вины и обиды одновременно. 

V 

Зарплат двух бюджетников на содержание семьи не хватало даже на самые скудные нужды. Отцовская уникальная библиотека была распродана еще в прошлом году. Когда долг за коммунальные услуги стал больше годового дохода семьи, электричество и горячую воду отключили, а загнанному в угол учителю стали приходить в голову назойливые подробности ограбления банка. Он старался об этом не думать, но нужда услужливо возвращала его в русло Сенькиного сюжета.  

«Что же делать?» – маялся он и не находил выхода. «А может это не такой уж и большой грех – взять банк того подонка, который запустил в меня помидором? Откуда у него такие деньжищи? Небось, награбил гад». Решение, после мучительных сомнений, пришло неожиданно, по требованию старых, разбитых и усталых башмаков среднего сына. После предварительного осмотра их состояния и безнадежного вывода, Павлов приступил к детальному изучению Сенькиного романа. А чему здесь удивляться? Иногда не звёзды, а обычные вещи, например, старые башмаки, при определённых обстоятельствах способны круто изменить судьбу человека, подталкивая его к роковой черте. 

На простодушный, неискушенный взгляд Павлова, роман казался настоящим пособием для начинающих потрошителей банков. Оказавшись в тисках безысходности, он приступил к разработке плана ограбления, опираясь на теоретические знания, почерпнутые из Сенькиного творчества. 

(Продолжение следует)